Один из парадоксов в истории германской оппозиции состоит в том, что в результате контактов через Ватикан – которые с немецкой стороны вели люди, практически не имевшие никакого отношения к внешнеполитической деятельности и никогда ею не занимавшиеся, – от англичан был получен положительный ответ, в то время как подобные контакты, параллельно осуществлявшиеся профессиональными дипломатами, не дали никаких результатов. Одна из причин этого состоит в том, что англичане наверняка решили сконцентрировать усилия только на одном направлении и выбрали в качестве основного партнера по контактам с германской оппозицией группу, сформировавшуюся вокруг Бека. Возможно, они не знали точно имени человека, стоящего в центре заговора против нацистского режима, однако, с учетом заверений папы о том, что среди тех, с кем он имеет дело в Германии, находятся люди из высшего командного звена вермахта, об этом было не столь уж и трудно догадаться. Что же касается других представителей оппозиции, которые искали контакта с официальным Лондоном, то, хотя англичанам они и были более знакомы, чем их «заочные» партнеры из группы Бека, с кем поддерживались контакты через Ватикан, в то же время у Лондона были сомнения насчет их действительной способности осуществить в Германии государственный переворот.

С того момента, как Англия и Франция вступили в войну, Вайцзеккер стал напрямую увязывать вопрос достижения мира с вопросом свержения нацистского режима и считал необходимым выяснить, в какой степени можно рассчитывать на поддержку западных союзников в достижении этих целей. Возможность осуществить это предоставилась, когда один молодой человек, еще не находящийся на дипломатической службе, но имевший личные связи с оппозицией в германском МИДе, получил приглашение посетить Соединенные Штаты. Вайцзеккер мог использовать предоставившуюся возможность, чтобы прозондировать позиции США и Англии относительно заключения мира с правительством, которое придет к власти в Германии после Гитлера, а также сообщить англичанам и американцам о тех благоприятных возможностях и факторах, которые существовали внутри Германии и могли бы способствовать такому развитию событий.

С тех пор как сразу после войны начались обсуждения того, по каким причинам и мотивам люди вступали в ряды оппозиции, в качестве ответа на эти вопросы может быть представлена фигура Адама фон Тротта, который являлся живым воплощением и символом всего хорошего и честного, что было в Германии того времени. Именно поэтому его имя сразу приходит на ум. Высокий, симпатичный, всегда державшийся с достоинством, он был даже объектом поддразниваний со стороны своих друзей в Англии, которые говорили ему, что человек не имеет права «так хорошо смотреться». Он пользовался большим уважением с их стороны и за то, что, хотя и не производил впечатление человека простого и доступного, умел находить общий язык практически со всеми, независимо от происхождения и занимаемого положения в обществе. В 1931—1933 годах он был стипендиатом Роддса в Оксфордском университете; именно там он нашел друзей и пронес завязавшиеся еще тогда дружеские отношения через все нелегкие годы войны. Для многих из его английских друзей он был символом надежды на то, что после войны Германия действительно станет такой, о какой мечтал Тротт. «Когда мы узнали о его гибели (от рук гитлеровских палачей), – напишет позже один из них, – то почувствовали не только страшную горечь утраты от потери столь душевного и милого человека, хотя это и явилось для нас действительно страшным ударом; у нас также было ощущение, что погас луч света, который давал нам надежду на будущее».

Тротт изучал право и философию и продвигался по пути, весьма типичному для начинающих германских юристов. Однако ему предоставилась возможность учебы и стажировки за границей, в результате чего он провел шесть месяцев в США и четырнадцать – в Китае. Друзья за границей уговаривали его не возвращаться в Германию, поскольку для человека подобных взглядов – а он придерживался не просто антинацистских, а социалистических убеждений – это будет означать попасть прямиком в лапы гестапо. На это Тротт отвечал, что за рубежом и так достаточно германских иммигрантов, которые делают все, что необходимо за пределами Германии. Сейчас же необходимы люди, которые готовы работать внутри Германии, чтобы создать там единый антифашистский фронт. К тому же на него весьма угнетающее впечатление производили бытовавшие в западных странах взгляды на Германию и немцев, которые в конце концов, под влиянием войны и творимых нацистами зверств, вылились в догматическую точку зрения о так называемой «общей вине» всех немцев. «Я подозреваю, – писал он, – что некоторые из моих друзей отождествляют творящееся в Европе зло с Германией как таковой и поддерживают со мной отношения лишь потому, что я отвечаю их требованиям и представлениям относительно английского образа жизни. Я думаю, что подобный подход абсолютно неверен, и я с ним никогда не соглашусь».

Поскольку Тротт вернулся в Германию из Китая лишь в декабре 1938 года, он не принял участия в деятельности оппозиции во время первого раунда, включая период до мюнхенского соглашения, когда перспективы успеха для оппозиции выглядели особенно обещающими. Как бы стараясь компенсировать потерянное им время, Тротт с головой окунулся в работу и с огромной энергией приступил к расширению своих контактов с участниками Сопротивления, искренне стремясь сделать все возможное, отдавая все силы тому, чтобы предотвратить военную угрозу, нависшую над Европой. До сентября 1939 года, в течение восьми месяцев, он трижды посещал Англию, где встречался с такими видными деятелями, как лорд Лотиан и лорд Галифакс. В Германии он установил тесный контакт с Беком, Герделером, Шахтом, Лейшнером, а также с членами постоянно расширявшегося кружка молодых последователей Вайцзеккера в германском МИДе; причем, хотя в последнем случае с профессиональной точки зрения он был «чужаком», из–за близости взглядов он стал полноправным членом оппозиционной группы внутри МИДа.

Контакты в МИДе очень пригодились Тротту в сентябре 1939 года, когда он получил телеграмму из США с приглашением принять участие в конференции, проводимой институтом по изучению отношений в Тихоокеанском регионе, которая должна была состояться в ноябре 1939 года в Вирджиния–Бич (штат Вирджиния). Естественно, такая поездка могла состояться лишь при содействии со стороны официальных структур Германии, и этот факт вызвал в США подозрения, которые Тротту так до конца и не удалось развеять. Вайцзеккер и его сторонники расценили приглашение Тротту как подарок свыше, позволяющий им подготовить основу для тех мирных переговоров, которые они надеялись провести. Выйдя из Генуи на последнем из уходящих судов, отважный капитан которого сумел проскользнуть между английскими кораблями, осуществлявшими блокаду Гибралтара, Тротт достиг Нью–Йорка, где встречался с такими видными иммигрантами из Германии, как Курт Рицлер, Ганс Симонс и бывший канцлер Брюнинг. В этих встречах принимал участие и англичанин Джон Уилер–Беннетт, о роли которого в обсуждавшихся вопросах будет сказано ниже. В результате этих обсуждений был составлен подробный меморандум, посвященный путям установления справедливого мира с послегитлеровской Германией; этот меморандум был в значительной степени подготовлен американским публицистом германского происхождения Паулем Шеффером, а заключительная его часть была написана Троттом. К середине ноября 1939 года этот документ, пройдя соответствующие ступени иерархической лестницы, рассматривался на довольно высоком уровне в госдепартаменте США; его, в частности, читали госсекретарь США Корделл Халл, заместитель госсекретаря Самнер Уэллс и помощник госсекретаря Джордж С. Мессершмит, который считался самым авторитетным специалистом госдепартамента по Центральной Европе. По некоторым данным, Халл показал этот документ президенту Рузвельту; его первоначальная реакция была благожелательной, однако затем она изменилась в худшую сторону под влиянием члена Верховного суда Феликса Франкфуртера.

Этот юрист немного знал Тротта по Оксфорду и проявлял хроническое недоверие ко всему, что было связано с официальными кругами и структурами Германии. В письме к своему другу Дэвиду Астору, написанному перед тем, как уехать из Вашингтона, Тротт пишет о том, что его пытаются заклеймить как «умиротворителя», называя сторонником политики «умиротворения Гитлера», причем отмечает, что это делают «Феликс и его друзья». Чем бы ни мотивировались их действия и как бы к этому ни относиться, пишет он, оказалось невозможным преодолеть их подозрительность и «страстное желание создавать препятствия и блокировать» любые шаги к конструктивному сотрудничеству, которые предлагались.

Меморандум отразил озабоченность и беспокойство, которые испытывали оппозиционные группы как внутри Германии, так и за ее пределами. Речь шла о все возраставшем воинственном настрое западных союзников, что могло привести к тому, что всех немцев стали бы валить в одну кучу и выступать за полный разгром Германии с целью отмщения. В результате этого немцы могли бы от отчаяния решительно сплотиться вокруг Гитлера. Противоположное опасение состояло в том, что рост настроений в пользу «умиротворения» Гитлера может привести к тому, что западные страны заключат поспешный и скороспелый мир именно с Гитлером. Главная мысль этого меморандума состояла в том, что союзники должны четко заявить о своем желании добиться мира и о своих мирных намерениях в отношении Германии, чтобы, с одной стороны, развеять опасения немецкого народа, а с другой – вызвать у него настрой против нацистского режима. От американского правительства авторы меморандума ожидали не гарантий того, что союзники выступят с предложением мира на разумных и справедливых условиях, а решительного использования влияния США, для того чтобы добиться действительно справедливого, прочного и долгосрочного мирного урегулирования.

В меморандуме, в частности, говорилось:

«Если американского влияния окажется недостаточно для того, чтобы добиться от союзников необходимых гарантий, то вполне приемлемым было бы и то, чтобы моральный вес и авторитет этой страны, будучи задействован, благоприятно сказался бы на развитии ситуации в Европе, содействуя тому, чтобы правительства союзных государств торжественно заявили о своей приверженности тем целям войны, которые были ими провозглашены. Это не означает, что в случае невыполнения этого с их стороны Соединенные Штаты должны заставить их это сделать, однако такое воздействие на ситуацию со стороны США благоприятно сказалось бы на развитии обстановки в Европе в будущем».

Вклад Германии, говорилось в меморандуме, должен состоять «в первую очередь и главным образом в том, чтобы отстранить от власти нынешнее политическое руководство». Свой вклад в благоприятное развитие ситуации и достижение мира в Европе Германия сможет внести лишь в том случае, если после свержения Гитлера возрождающаяся страна докажет, что она «является честным и эффективным партнером в достижении такого мира». Она должна будет продемонстрировать, к удовлетворению народов Европы, пример «такого общественного, политического и экономического устройства», которое «сделает войну невозможной в принципе». В заключительной части меморандума, написанного Троттом, содержался страстный призыв к объединению усилий «всех созидательных сил», причем в значительной степени это касалось и людей в тех странах, которые являются главным источником существующих проблем. Другими словами, цель состояла в объединении усилий союзных государств и оппозиционных сил внутри Германии.

Венцом усилий Тротта стали две его встречи с Мессершмитом. Хотя Тротт имел рекомендацию от Брюнинга, отзывавшегося о нем как о честном и порядочном человеке, который «реально представляет ответственные, обладающие большим потенциалом и влиянием, приверженные традиционным ценностям консервативные силы Германии», Мессершмит из–за враждебных комментариев со стороны Франкфуртера был перед встречей настроен скептически. Однако в результате беседы у него сложилось самое благоприятное впечатление о Тротте; Мессершмит пришел к выводу, что его собеседник является именно таким, каким его рекомендовал Брюнинг, и «действительно выражает настроения ряда ответственных сил в Германии и людей, их представляющих». Мессершмита особенно удивило то, что Тротт высказал свое несогласие по одному важному вопросу, о котором говорилось в меморандуме. По мнению Тротта, союзным государствам не следует публично объявлять о тех условиях, на которых, по их мнению, возможно заключение мира. Он выразил опасение, что в Англии есть «очень влиятельная группа», которая готова заключить мир с Гитлером на тех же условиях, как и с той Германией, которую Тротт представляет. «Самое опасное, что может случиться, – сказал он, – это заключение поспешного и скороспелого мира с нынешним правительством Германии или ему подобным… Такое решение представляло бы собой катастрофу как для Германии, так и для всего остального мира». Тротт настоятельно предлагал, чтобы было выработано заявление о действительных целях союзных держав, которое можно было бы передать созидательно настроенным силам в Германии и которое придало бы оппозиционному движению силу и поддержку, в которых оно так нуждается»[97].

В ходе встреч с Мессершмитом, как и с другими, с кем ему приходилось видеться в США, Тротт делал все, чтобы побороть предвзятое отношение к себе, однако до конца развеять сомнения этого сотрудника госдепартамента ему так и не удалось. Очевидно, врожденная осторожность профессионального дипломата подсказывала Мессершмиту держаться подальше от того, кто казался «слишком хорошим, чтобы в это поверить». В записях второй беседы с Троттом, а также беседы с сотрудником института по изучению отношений в Тихоокеанском регионе Эдвардом С. Картером Мессершмит отмечает, что трудно поверить, что Тротт приехал в США «совершенно независимо» и как бы «сам по себе»; непонятно, как человеку с подобными взглядами разрешают столь легко и свободно как выезжать из Германии, так и въезжать в нее.

Мессершмит и его начальство, конечно, не могли себе представить, насколько сильно обозначились разногласия в германском МИДе, хотя это, конечно, не проявлялось открыто. Ведь получалось, что заместитель министра иностранных дел использовал все возможные средства для того, чтобы саботировать указания действующего министра, являвшегося его непосредственным начальником! Вероятно, Тротту следовало предвидеть подобные подозрения в свой адрес: он мог бы сказать, что понимает, что его приезд может вызвать обоснованные сомнения и подозрения; однако на самом деле сам факт его приезда в США говорит о том, насколько влиятельных людей он здесь представляет; то есть он мог бы подчеркнуть фактом своего визита ту важную роль, которую оппозиция играла внутри Германии, и то, насколько серьезные и высокопоставленные люди в ней представлены. Однако и при том, как все сложилось, Тротт мог быть доволен как тем радушным приемом, который ему оказали в США, так и тем, что, отвечая на его вопрос, ему сказали, что по возвращении в Германию он может встречаться и проводить доверительные беседы с американским временным поверенным в делах Александром Кирком. По некоторым данным, была запланирована встреча Тротта с президентом Рузвельтом и проведена в этой связи соответствующая подготовительная работа, но в конце концов она не состоялась.

В сложившихся обстоятельствах уже не играло столь важной роли, что Тротт в целом произвел весьма благоприятное впечатление на представителей неофициальных кругов, особенно на журналистов, которые обычно все воспринимают скептически и которых так просто не очаруешь. Возникает вопрос о том, в какой степени беседа с Троттом повлияла на появление статьи Уолтера Липпмана, опубликованной 10 ноября 1939 года, которая вызвала большой интерес и широкое обсуждение, в том числе и в официальных кругах. В ней Липпман призывал союзников выступить с публичным заявлением относительно целей войны. «Если немцев, – отмечал он, – удастся убедить, что военная победа невозможна, но возможен почетный мир, Европа все еще может быть избавлена от неисчислимых ужасов войны до победного конца». Поэтому сейчас самое подходящее время для того, чтобы союзники «сформулировали те цели, которые они преследуют в этой войне, дабы ясно показать немецкому народу, что осада с Германии может быть снята, как только там появится правительство, с которым можно вести переговоры». Мессершмит сообщил Халлу и Уэллсу, что он считает само собой разумеющимся, что за статьей Липпмана стоит Тротт. Двадцать лет спустя Липпман рассказал, что очень хорошо помнит о встрече с Троттом до появления этой статьи, но он категорически отрицал, что Тротт каким–то образом повлиял на ее появление. Однако с учетом того, что встреча Липпмана с Троттом состоялась буквально за два–три дня до появления статьи, а также что ее содержание в значительной степени перекликается с основными положениями меморандума Шеффера—Тротта, есть все основания полагать, что речь в данном случае идет о чем–то большем, нежели простом совпадении.

Другим журналистом, на которого Тротт произвел прекрасное впечатление, был редактор «Вашингтон пост» Феликс Морли. Именно Морли попытался организовать встречу Тротта с Рузвельтом, а также с госсекретарем Халлом, минуя заместителя Халла Уэллса, которому Морли не доверял. 10 ноября 1939 года Морли записал в своем дневнике:

«Адам фон Тротт, выехавший из Германии за три недели до начала войны, вчера пил со мной чай. Сегодня я организовал обед в его честь в нашем офисе, на котором, помимо его и меня, присутствовал также и Мейер (Юджин Мейер был издателем «Вашингтон пост»). Хотя официально он приехал к нам как специалист по Дальнему Востоку для участия в конференции, проводимой институтом по исследованию отношений в Тихоокеанском регионе в Вирджиния–Бич, большую часть своего времени он уделяет тому, чтобы создать здесь благоприятное отношение к тем большим и важным изменениям, которые, по его мнению, вскоре произойдут в Германии… Этот благородный и преданный идеалам молодой человек выполняет здесь поистине героическую работу… Главная проблема состоит в том, чтобы война на уничтожение против нацистов не велась таким образом, чтобы к ним вынужденно присоединились те в Германии, кто начинает выступать в поддержку свержения нацистского режима».

Уже тот факт, что в прессе было опубликовано то, к чему взывал Тротт и что он привез с собой в США в качестве фактического послания от оппозиции, свидетельствует о том, что его поездку в США никак нельзя назвать неудачной, а тем более провальной.

Меморандум Шеффера—Тротта был направлен как послу в Вашингтоне лорду Лотиану, так и правительству Канады в Оттаву. Здесь следует, видимо, сказать о той роли, которую сыграл известный английский историк Джон Уилер–Беннетт, который в этот же период 1939 года тоже находился в США и который был одним из немногих среди своих соотечественников, кто очень хорошо разбирался в германской тематике и был известен обширными познаниями в ней. Именно Уилер–Беннетт принимал участие в длительном и подробном обсуждении, из которого Шеффер почерпнул многие идеи, отраженные затем в его меморандуме. Также, скорее всего, Уилер–Беннетт принимал активное участие в качестве консультанта в подготовке меморандума, который Тротт составил для лорда Галифакса. Этот документ был составлен в очень общих фразах, в нем анализировалось отношение основных сил внутри Германии к нацистскому режиму и содержался призыв «объединить усилия всей Европы для спасения наших общих традиций и ценностей от варварства». Меморандум призывал Англию отказаться от традиционной пропаганды, «основанной на притворстве и двуличии в духе Макиавелли», и продемонстрировать свою решимость «добиться мира в Европе на основе равенства и справедливости».

Гораздо более конкретным и жестким был другой меморандум, завершенный Уилер–Беннеттом 28 декабря 1939 года. При подготовке этого документа Уилер–Беннетт активно обсуждал его с Троттом; уезжая из США, Тротт оставил копию меморандума своему другу в Нью–Йорке. В этом документе, написанном в характерной для него, энергичной и выразительной манере, английский историк особо привлек внимание к обращению к немецкому народу, сделанному Чемберленом в начале войны, в котором говорилось, что война ведется не против него, а против «тиранического и прогнившего режима». Поэтому на самом деле ведущаяся сейчас борьба может быть названа «войной за освобождение народа Германии». В то же время «у демократических государств есть союзник внутри Германии в лице патриотов самой высокой пробы, представляющих самые разные общественные слои и сферы деятельности, которые отражают те глубинные честность и порядочность и все то лучшее, что внутренне присуще и является основополагающим для немецкого народа. Эти люди, число и влияние которых больше, чем обычно представляется, объединены общей целью с демократическими странами, которая состоит в том, чтобы восстановить в Германии торжество закона и на этой основе обеспечить немецкому народу те свободы, которыми он пользовался еще со времен давнего прошлого». Завершал меморандум раздел, озаглавленный «О восстановлении торжества закона в Германии».

Этот меморандум, составленный с такой жесткой прямотой и энергией, которыми не отличались документы, подготовленные германской оппозицией, был предназначен для иностранной аудитории и представлял собой попытку соединить усилия, предпринимаемые Троттом, с авторитетом и влиянием, которыми обладал Уилер–Беннетт. По словам Тротта, он попросил Уилер–Беннетта послать ему копию этого меморандума. «Мы обсудили все очень подробно и детально, – отмечает Тротт, – и я выразил мнение, которого я всецело придерживаюсь, что ко всему этому следует относиться со всей серьезностью, пока еще не поздно». По словам Тротта, «есть один аспект германской проблемы, который Уилер–Беннетт понимает так хорошо, как никто другой в Англии». «Он искренне считает, – отмечает Тротт, – что среди высокопоставленных людей в Германии есть те, кому можно доверять; при этом он остается англичанином до мозга костей». Совершенно очевидно, что Тротт надеялся на то, что меморандум Уилер–Беннетта усилит воздействие его собственного меморандума, копию которого он передал своему родственнику Шарлю Бесанке, проректору университета в Ньюкасле, для того, чтобы тот переслал этот документ в английский МИД.

На сегодняшний день нет никаких документов, свидетельствующих о том, каким был ответ официального Лондона на оба эти меморандума. Насколько удалось выяснить Тротту, прямого результата они не дали. Один из тех, кто был в курсе контактов между германской оппозицией и Англией через Ватикан, был поражен тем фактом, что оба меморандума появились в Лондоне на второй неделе января 1940 года. Это означает, что лорд Галифакс, а также, вероятно, и все английское правительство могли ознакомиться с ними именно тогда, когда контакты с германской оппозицией достигли наивысшей точки. Как уже отмечалось, в течение января 1940 года в отношении официального Лондона к германской оппозиции наблюдались определенные настороженность и неопределенность; порой казалось, что англичан бросает то в жар, то в холод. Возможно, история еще подтвердит, когда будут рассекречены имеющиеся английские архивы, что меморандумы Тротта и Уилер–Беннетта способствовали тому, чтобы маятник качнулся в правильном направлении.

В этой связи почти мистической выглядит разница в том, каково было реальное участие Уилер–Беннетта в указанных событиях и как он позже описывал его в качестве историка. В своем последнем качестве он вообще не упоминает не только о своем участии во всем этом, но даже и о том, что ему было об этом что–либо достоверно известно. Вместо этого в его книге приводится известный и часто повторяемый исследователями тезис о том, что Тротт вызывал подозрение практически у всех окружающих. Несомненно, среди немецких иммигрантов дело так и обстояло. Однако мы узнаем из книги Уилер–Беннетта, что Тротту удалось развеять подозрения лишь у таких людей, как Рицлер и Симонс. При этом о высокой оценке, данной Тротту самым высокопоставленным и влиятельным немецким иммигрантом в США, бывшим канцлером Брюнингом, а также о той роли, которую сыграл в ходе поездки Тротта Шеффер, не говорится ни слова, как и о благожелательном отзыве о Тротте, сделанном Мессершмитом. Меньше всего можно было бы себе представить, что автором этой книги является тот самый человек, который приложил максимум усилий, причем небезуспешно, для того чтобы сломать стену недоверия в Англии по отношению к германской оппозиции[98].

В то время как Тротт возвращался из своей длительной поездки в США, а Мюллер ездил в Рим и обратно, оппозиция прорабатывала и другие возможности контактов с Англией, и в частности через традиционно используемую в подобных целях нейтральную Швейцарию. Один из таких каналов связи начали разрабатывать еще накануне войны; он основывался на контактах, которые велись с лета 1938 года. С того времени и до сентября 1939 года состоялись многочисленные встречи между представителями германской оппозиции и такими видными английскими политическими деятелями, как Черчилль, лорд Ллойд, лорд Галифакс, сэр Монтегю Норман, сэр Невиль Гендерсен и сэр (впоследствии лорд) Роберт Ванситтарт.

Такие контакты были очень полезны для английского правительства, поскольку в ходе них оно получало ценную информацию, которую использовало при разработке и осуществлении своей внешней политики. Однако после провала «политики умиротворения» эти контакты стали представлять собой определенную проблему, ставя англичан в довольно неловкое положение. Это объяснялось двумя причинами. Во–первых, уже сам факт этих контактов, особенно с учетом полученной в ходе них информации, не позволял утверждать, что Гитлер застал англичан врасплох, а подобное «алиби» Англия была бы не прочь использовать[99].

Во–вторых, столь активная деятельность германской оппозиции в ходе этих контактов и предоставление ею ценной для Англии информации угрожала ослабить «мстительные настроения» в Англии относительно всей Германии. Она явно опровергала так называемую «доктрину коллективной вины всех немцев», размывая, таким образом, основу для таких практических действий, которые могли в соответствии с этой «доктриной» рассматриваться как акции возмездия. Эти факторы содействовали появлению в Англии целого исторического направления, возглавляемого сэром Льюисом Нэмиром; историки этого направления специализировались на том, чтобы ставить под сомнение свидетельства оставшихся после войны в живых участников германского Сопротивления, особенно тех, кто работал в германском МИДе. Положительной стороной этого явления было то, что исследователи указанного периода побуждались к тому, чтобы более внимательно и даже критически относиться к имеющимся источникам информации по этим вопросам.

Вечером 31 августа 1939 года Тео Кордт, завершавший работу в качестве временного поверенного Германии в Лондоне, провел прощальную встречу с сэром Робертом Ванситтартом, который ранее длительное время был заместителем министра иностранных дел и являлся одним из ведущих советников и консультантов в британском МИДе. Как и обычно, когда их беседа носила конфиденциальный характер, эта встреча происходила дома у Филиппа Конвелла–Эванса[100], который прилагал максимальные усилия для того, чтобы предотвратить войну между Англией и Германией. В ходе этой встречи ее участники договорились продолжать контакты и делать все возможное для скорейшего заключения мира. Скорое окончание войны и заключение мира, сказал Ванситтарт, будет означать, что «погибнут тысячи, а не миллионы». Было также достигнуто понимание, что достижение мира невозможно без уничтожения нацистского режима. Также договорились о том, что Тео Кордт постарается добиться назначения в одну из нейтральных стран, где можно будет проводить встречи с Конвеллом Эвансом. Если все будет в порядке и Кордт будет готов к такой встрече, он должен направить Ванситтарту, через его секретаря, или непосредственно Конвеллу Эвансу неподписанную открытку, в которой будет лишь выдержка из стихов Горация. Почтовая марка на открытке будет указывать то место, где две недели спустя Кордт будет ждать Конвелла Эванса с посланием от Ванситтарта.

Вайцзеккер, который был рад получить любой сигнал о возможности продолжения контактов, немедленно откликнулся на достигнутую договоренность и продемонстрировал готовность сделать все возможное, чтобы она была успешно реализована. Не успел Кордт вернуться из Лондона в Берлин, как сразу же был направлен на работу в посольство Германии в Берне. Братья Кордт даже разработали своего рода шифр для обмена информацией о происходящем, который может показаться несерьезным с учетом конечного результата всего этого[101].

Хотя открытка со штемпелем швейцарского города Интерлейкен была отправлена немедленно и Конвелл Эванс прибыл в Швейцарию, где Кордт и его супруга были готовы его встретить, эта встреча все же не состоялась. В течение выходных две недели подряд супруга Кордта прогуливалась по знаменитому швейцарскому курорту, пытаясь максимально, насколько это было возможно, привлечь к себе внимание, однако это не дало никакого результата.

С 2 по 8 октября Кордт находился в Берлине, где общался с Остером и другими представителями оппозиции, которые активно убеждали его в необходимости предпринять все усилия для поддержания и развития того небольшого и слабого канала связи с официальным Лондоном через Ванситтарта, который практически оставался единственным. Вайцзеккер поручил Кордту вновь постараться войти в контакт с Ванситтартом и дать ему понять, что «восстановление» Польши может быть осуществлено лишь тем германским правительством, которое придет к власти после Гитлера[102].

После того как была отправлена вторая почтовая открытка, Тео Кордт и Конвелл Эванс встретились. Они провели три встречи – 25, 27 и 29 октября 1939 года в Лозанне. Согласно свидетельству Тео Кордта во время Нюрнбергского процесса, Конвелл привез с собой послание, переданное Ванситтартом «от имени премьер–министра Чемберлена и лорда Галифакса», которое практически полностью было посвящено изложению тезиса о том, что захват и «четвертый раздел» Польши сделали невозможным и немыслимым заключение мира с Гитлером и его сообщниками. Германская оппозиция должна создать правительство, с которым можно вести переговоры на основе доверия. В этой связи Кордт заверил Конвелла Эванса, что подготовка переворота продолжается и что он, скорее всего, произойдет в ноябре 1939 года. Это заявление было почти наверняка основано на той информации, которую Кордт получил от Остера в начале ноября. Кордт исходил из того, что именно такого рода заявление от оппозиции ожидает английское правительство. Устное сообщение, а также и письменное, которые Конвелл Эванс передал своему немецкому другу, были расценены оппозицией как заверения со стороны официального Лондона в том, что союзники не будут использовать период внутренней политической нестабильности в Германии в связи с переворотом для неожиданного военного удара по Германии.

Документ, переданный Конвеллом Эвансом, представлявший собой лист бумаги, содержавший торопливо написанный рукой Эванса текст, был доставлен супругой Кордта в Берлин 30 октября 1939 года, что известно совершенно точно, и передан ее двоюродному брату. Десять лет спустя Эрих Кордт счел нужным включить подлинник (факсимиле) этого документа в качестве приложения в свою книгу и его отпечатанный вариант. Вот как выглядел этот документ в напечатанном виде:

«Наша политика не состоит в том, чтобы не дать занять справедливое и достойное место в Европе Германии, которая будет жить в мире и доверии с другими странами. Наоборот, мы считаем, что невозможно преодолеть и разрешить стоящие перед миром невзгоды, если не учитывать справедливые нужды и чаяния всех стран, поэтому при выработке любого мирного урегулирования Н.Ч. (Невиль Чемберлен) будет исходить из того, что только такое урегулирование позволит с надеждой смотреть в будущее, которое будет достигнуто на основе переговоров и согласия.

Исходя из этого мы вступили в войну не для того, чтобы отомстить, а просто для защиты свободы.

Мы не добиваемся для себя каких–то материальных выгод и преимуществ; у нас нет желания сделать что–либо, ущемляющее и наносящее ущерб чувству самоуважения немецкого народа. Мы стремимся не к победе, а скорее к тому, чтобы заложить основы более совершенной системы международных отношений, в которой войны перестали бы являться неизбежным уделом каждого поколения. Я убежден, что все народы Европы, включая народ Германии, страстно жаждут мира, мира, который позволит им обустраивать свою жизнь без страха и отдать всю свою энергию и способности на развитие своей культуры, на то, чтобы воплощать в жизнь свои идеалы и улучшать свое национальное благосостояние».

В правом верхнем углу оригинала было написано крупным почерком «12 окт.», хотя эта дата не приведена в напечатанном в книге Кордта варианте документа. Эта дата была, судя по всему, поставлена после написания основного текста; она написана и обведена полукругом другой ручкой, другими чернилами и другим почерком по сравнению с основным текстом.

Без всякого сомнения, это послание произвело на Эриха Кордта очень сильное впечатление. В тот же день, 30 октября 1939 года, получив это послание, он поспешил к Остеру, чтобы сообщить то, что он считал хорошими новостями, причем именно так все и было Остером воспринято. О том, насколько серьезно Остер отнесся к «посланию Чемберлена», говорит тот факт, что он попросил Кордта лично рассказать обо всем Беку вечером следующего дня, а сам немедленно отправился к тому, чтобы предварительно все обсудить. Для того времени было весьма необычным, чтобы участники заговора лично встречались с Беком; как правило, связь с ним поддерживалась через Остера или Гроскурта.

Приветствуя Кордта, первое, что сказал Бек, было следующее: «Остер сказал мне, что у вас хорошие новости от англичан. Теперь дело должно сдвинуться». Дипломат показал полученную из Лондона бумагу и передал на словах то, что сообщил Конвелл Эванс. «Мы на пороге важнейшего решения», – сказал Бек. «Само собой разумеется, наша армия должна быть сохранена, поскольку, если мы будем слабы, нам придется столкнуться с опасностью с Востока (со стороны Советов)». На вопрос Кордта, какова вероятность начала германского наступления на Западе, Бек ответил: «Похоже, оно застопорилось. Я не могу сказать, где именно оно застряло, но мой сорокалетний опыт в вооруженных силах говорит мне, что это именно так». Узнав, что командир корпуса швейцарских вооруженных сил высказал Вайцзеккеру такое же мнение, Бек добавил: «Я уверен в этом. Я сообщил этим господам (руководителям ОКХ), что, если понадобится, я всегда в их распоряжении. Но действовать необходимо быстро. Если нейтралитет какой–либо страны будет еще раз нами нарушен, то никто более не захочет отказываться от «мира мести», как сказано в вашем документе. Но что я могу сделать, кроме того, как дать совет или предупредить?» Перед уходом Остер сказал Кордту: «Срок наступления намечен между 12 и 14 ноября. Переворот должен быть осуществлен в течение 10 дней, иначе будет слишком поздно. Только бы генералы опять не пошли на попятную, ссылаясь на присягу, которую они принесли лично Гитлеру».

Теперь хотелось бы проследить, как послание, переданное Конвеллом Эвансом, достигло главного адресата – Франца Гальдера. Вопрос этот довольно запутанный, поскольку в те дни ОКХ был охвачен настоящим смятением, там буквально стоял дым коромыслом. О том, что послание было сразу же отправлено в ОКХ, но не было немедленно туда доставлено, лично свидетельствуют Эрих Кордт и Хассо фон Эцдорф. На встрече с Беком было согласовано, что Кордт доставит послание в ОКХ. Естественным каналом для передачи послания был друг Кордта Эцдорф, и Кордт договорился о встрече с ним на следующее утро (1 ноября 1939 года) на Виттенбергплац в Берлине. После того как они в ходе этой встречи подробно обсудили ситуацию, Кордт взялся сопровождать Эцдорфа в Цоссен, чтобы лично подтвердить важность послания англичан и соответствующей реакции на него. Однако Эцдорфу такой шаг показался слишком уж откровенным в столь напряженной и опасной обстановке. Поэтому он сказал, что сам отвезет послание в ОКХ и передаст кому надо. Никто из них впоследствии не сумел точно вспомнить, в каком виде это послание было доставлено в ОКХ: запомнил ли Эцдорф его содержание; сделал ли он какие–либо записи, или же Кордт просто передал ему копию документа, полученного из Швейцарии и переведенного специально для ОКХ с английского на немецкий.

Здесь хотелось бы заранее сказать о том драматическом развитии событий, которое происходило в первые две недели ноября 1939 года, поскольку позднее нам еще предстоит вернуться к этому вопросу. Эцдорф, вернувшись в Цоссен 1 ноября, выяснил, что встретиться с Гальдером практически невозможно. Начальник штаба ОКХ должен был отправиться вечером того же дня в двухдневную поездку на Западный фронт вместе в Браухичем. Эцдорф не знал, что Гальдер только что принял решение осуществить переворот 5 ноября, если Гитлер будет настаивать на том, чтобы наступление на Западе началось 12 ноября. Об этом, скорее всего, Эцдорф узнал от Гроскурта вскоре после своего возвращения в Цоссен. Эцдорф уверен, что Гальдер наверняка воспользовался представившейся возможностью и рассказал своему другу Гроскурту о послании, переданном Конвеллом–Эвансом[103].

Однако в сложившихся обстоятельствах не было большого смысла пробиваться к Гальдеру в оставшиеся часы того напряженного дня, как и в течение еще более беспокойного дня 4 ноября, когда тот вернулся из поездки на Западный фронт. Это было бы равносильно тому, чтобы проповедовать перед тем, кто и так уже обратился в истинную веру и стал на путь истинный. Эцдорф, однако, убежден, что Гроскурт наверняка упомянул об этом послании Гальдеру, когда встречался с ним 6 ноября и старался помочь тому воспрянуть духом[104].

Сам Гальдер утверждает, что ничего не слышал ни о каком «послании Чемберлена». Нам, однако, известно, что информация об этом послании ему была доставлена Гроскуртом 15 ноября 1939 года вместе с другими важными новостями с Тирпиц–Уфер[105].

Поэтому неудивительно, что и информация, переданная для него ранее Эцдорфом, просто вылетела у него из головы. В любом случае послание Конвелла Эванса, привезенное из Лондона, не сыграло никакой роли в событиях, намечавшихся на 5 ноября, а также в том бездействии, которое наблюдалось в те столь важные дни.

Кордты, пытаясь найти волшебный талисман, который подключит «светлые силы» к происходящему, вероятно, слишком понадеялись на то, что удастся расшевелить пассивных генералов и подтолкнуть их к активным действиям, от которых они пока всячески уклонялись. После стольких неудач и разочарований братья, а в особенности Эрих, были близки к отчаянию; об этом можно судить по тому, что Эрих, покинув дом Бека 31 октября, принял решение взять на себя убийство Гитлера. Пытаясь как можно скорее получить результат от достигнутого в ходе контактов в Лондоне, братья поставили себя в весьма уязвимое положение, дав повод для критиков обвинять их после войны в том, что они допустили тогда серьезный просчет. Они не заметили, что переданное им Конвеллом Эвансом послание представляло собой выдержку из выступления Чемберлена в палате общин 12 октября 1939 года. На первый взгляд кажется почти мистическим, что не только они, но также и Остер и Бек не смогли распознать в этом документе выступление английского премьер–министра, которое вечером того же дня было передано на Германию по Би–би–си. Казалось, эти люди, как никто из немцев, должны были внимательно изучить буквально каждое слово, сказанное английским премьер–министром, касавшееся возможного достижения взаимопонимания между Англией и их страной. Дата «12 окт.», столь оригинально добавленная к посланию, казалось, должна бы послужить дополнительным намеком на то, что оба эти события связаны между собой. На это «добавление» следовало бы обратить особое внимание, поскольку, как получалось, между упомянутой датой, нанесенной на документ, и фактической передачей послания Конвеллом Эвансом прошло 13 дней.

Как ни странно, никто на связь между этими событиями внимания не обратил. Из этого наиболее ярые критики братьев Кордт сделали заключение, что братья организовали своего рода заговор как против своих товарищей, так и против истории. Братьев обвинили в том, что они умышленно привнесли нечто обыденное и даже смешное и нелепое в документ, где содержались крайне серьезные и далеко идущие обязательства со стороны английского правительства. Частью этого общего осуждения являлось и обвинение в подлоге, в пользу которого говорило то, в каком виде документ был напечатан в книге Кордта: налицо было отличие от оригинала. Как уже отмечалось, в напечатанном в книге документе отсутствует дата; имеются и другие ошибки и пропуски, но лишь две из них важны с точки зрения содержания документа.

Первая такая ошибка ослабляет воздействие содержащегося в документе послания и невыгодна как раз с точки зрения интересов самого Кордта: если в оригинале слова «без цели отомстить» подчеркнуты, то в напечатанном в книге варианте они не подчеркнуты. Другая ошибка состоит в том, что вместо сокращения HMG[106] в напечатанном тексте приведено сокращение NC[107]; это усиливает данный документ, придавая ему дополнительный вес за счет непосредственной личной поддержки премьера, и он воспринимается несколько по–иному, чем выступление Чемберлена в парламенте. Однако при внимательном изучении оригинала эта ошибка легко объясняется. Тот, кто составлял текст оригинала, вначале ошибочно написал в сокращении HMG вместо большой «H» маленькую «h». Ошибку он заметил, когда стал вписывать в документ дату – «12 окт.», которую он вписал другой ручкой и другими чернилами. Тогда он поправил маленькую букву на прописную, но сделал это очень неудачно: получилось, что первая буква – «H» – вроде как зачеркнута; «M» стала больше похожа на «N», а «G» стала напоминать «S» или «C» с характерным завитком внизу, как у «o» в слове «no».

В то же время нельзя не согласиться с некоторыми утверждениями Нэмира, в частности о том, что документ «не носил риторического или поучающего характера». Несомненно, братья Кордт несколько недооценили важность этого документа. Но одно дело недооценка, а совсем другое – умышленная и довольно неуклюжая попытка ввести в заблуждение. Если Эрих Кордт хотел ввести кого–то в заблуждение, не указывая дату документа в напечатанном в книге варианте, то зачем же он сохранил аршинных размеров буквы в факсимиле, которые легко можно было оттуда убрать? При выдвижении против Кордтов обвинений по существу игнорируются следующие моменты:

1. Если Кордты знали, что данное послание является выдержкой из выступления Чемберлена 12 октября, то они умышленно, во–первых, «подставляли» себя под разоблачение со стороны Бека, Остера и любого другого, кому они это послание показали; во–вторых, способствовали тому, что к этому вопросу было привлечено внимание, поскольку Тео Кордт упомянул об этом в своих показаниях в Нюрнберге, тем более что адвокаты Вайцзеккера пытались убедить Конвелла Эванса дать показания в ходе этого процесса; в–третьих, вновь подставили себя перед историками уже годы спустя, когда открыто подняли этот вопрос в выпущенной книге, о которой уже упоминалось.

2. Если Кордты подменили сокращение HMG на NC, они умышленно пошли на риск разоблачения: во–первых, со стороны своих товарищей по заговору, во–вторых, со стороны Конвелла Эванса и тех, кто за ним стоял; в–третьих, со стороны историков и других критиков книги Эриха Кордта.

Как бы то ни было, в то время Кордты, Бек и Остер либо не сумели ознакомиться с выступлением Чемберлена 12 октября, либо просто уже не вспомнили о нем, когда получили послание от Конвелла Эванса две недели спустя. Как утверждает Эрих Кордт, он, вполне вероятно, видел какую–то часть этого выступления в «голубой чуме» – как называли бюллетень с выдержками из иностранной прессы, который давали читать ограниченной группе сотрудников МИДа, поскольку эти сотрудники несколько побаивались читать его в рабочее время. Но оно просто «не отпечаталось» у него в памяти, и две недели спустя, получив послание от Конвелла Эванса, он об этом выступлении просто не вспомнил и, соответственно, не стал сличать текст обоих документов. Кордт при этом подчеркнул, что даже если бы он и сделал это, то его мнение о значении этого документа от этого не изменилось бы.

Однако, в каких бы общих фразах ни был составлен данный документ, трудно было ожидать чего–то другого в самом начале контактов – ведь изначально, уже совсем накануне войны, была достигнута договоренность лишь о том, что Конвелл Эванс встретится с Тео Кордтом на территории нейтральной страны. В то же время в этом документе проводилась четкая грань между режимом Гитлера и немецким народом, а также давалось прямое обязательство относиться к режиму, который будет установлен в Германии после Гитлера, с благородством и великодушием. В сущности, в своей речи Чемберлен подчеркнул, что его слова не являются пустой риторикой и что он искренне выразил в ней свои мысли о Германии и немецком народе. В связи с этим заявление Конвелла Эванса, что в послании содержится «торжественное обязательство», имело под собой основания. Конечно, можно поставить под сомнение разумность действий тех людей в Лондоне, которые считали, что, передавая послание именно в таком виде и таким образом, они поступают настолько аккуратно и осторожно, как этого требовало время. Ведь те, кому оно было адресовано в Германии, могли счесть такую манеру ведения дел небрежной и даже легкомысленной. Это, конечно, в данном случае было не так, но дало материал для аргументов тем, кто поставил под сомнение правоту германских адресатов этого послания, поскольку они восприняли его слишком серьезно.

Хотя положительных результатов от этих контактов оказалось весьма мало, связь между братьями Кордт и Ванситтартом через Филиппа Конвелла–Эванса продолжалась вплоть до начала германского наступления на Западе. 18 декабря 1939 года, 27 января, в середине февраля и в середине апреля 1940 года англичанин вновь встречался с Тео Кордтом в Берне. С каждой встречей чувствовалось, что атмосфера в Европе становится все более напряженной и что военный взрыв приближается; нетерпение в Лондоне все нарастает, а надежды на благоприятное развитие обстановки все уменьшаются. После третьей встречи Конвелл Эванс увез в Лондон письмо от Тео Кордта, адресованное Ванситтарту, датированное 18 февраля 1940 года, в котором выражалась просьба к Англии не дать перерасти военному конфликту в войну «до полного уничтожения противника» даже и в том случае, если наступление Гитлера на Западе не удастся предотвратить.

Во время последней встречи, состоявшейся в середине апреля 1940 года, англичанин подчеркнул, что немедленный вывод немецких войск из Польши может стать тем необходимым жестом доброй воли, который должно будет сделать новое правительство Германии. Тео Кордт, как его проинструктировал Бек, ответил на это, что если немецкие войска будут выведены из Польши, то страна немедленно будет оккупирована советскими войсками; поэтому германские войска следует вывести лишь тогда, когда подобной угрозы не будет существовать. Конвелл Эванс выслушал данное заявление крайне «сдержанно», что явилось отражением того, что в Лондоне к этим контактам относились со все возрастающим недоверием и подозрением. Это была последняя поездка Эванса в Швейцарию и его последняя встреча с кем–либо из братьев Кордт. Три недели спустя германское наступление на Западе уже разворачивалось.

Во всех воюющих странах миллионы людей, напуганные началом войны, лелеяли надежду на то, что ее удастся остановить, пока она полностью не развернула свой страшный потенциал и не переросла в яростную борьбу не на жизнь, а на смерть. В Англии нашелся человек, который вызвался взять на себя ответственность за осуществление этой важнейшей задачи. Еще задолго до Мюнхена Дж. Лонсдейл Брайанс почувствовал, что над Европой все более нависает угроза войны. У него было много контактов в Германии, где он провел значительную часть времени в 1938 году. Реакция как официальных правительственных кругов, так и широких общественных слоев убедила его в том, что в европейских странах существуют искренние антивоенные настроения, которые будут сохраняться и укрепляться даже в случае формального начала войны.

Вернувшись 25 августа 1939 года из поездки на Дальний Восток, Брайанс прямиком направился в английский МИД, где встретил на лестнице лорда Галифакса, спускавшегося в компании нескольких сопровождающих. Разговор состоялся прямо на одной из лестничных клеток, и английский министр иностранных дел с симпатией и благожелательностью слушал Брайанса, пока тот излагал свои идеи и соображения. Как узнал позднее Брайанс, Галифакс сделал пометку об этой беседе, отметив, что был ею «весьма впечатлен».

Несмотря на благожелательное отношение со стороны Галифакса, его более ограниченные и не обладавшие широким взглядом на вещи подчиненные не последовали его примеру, в результате чего Брайансу пришлось преодолеть ряд хитрых препон с их стороны, прежде чем он смог осуществить поездку в Италию. Программу своей поездки Брайнс определил ясно и четко: войти в контакт с антинацистскими группами. Цель состояла в том, чтобы содействовать свержению нацистского режима и заключению мира с «устойчивым и представительным правительством» Германии.

Если исходить из того, что Провидению было угодно, чтобы поездка Дж. Лонсдейла Брайанса дала положительные результаты, то именно его вмешательством можно главным образом объяснить, что по приезде в Италию Брайанс встретил Деталмо Пирцио Бироли, который с недавнего времени стал пользоваться большим доверием Хасселя, ставшего впоследствии его тестем. Именно он попросил Бироли найти человека, который мог бы передать в Лондон послание от германской оппозиции. В результате Брайанс получил в конце 1939 года написанное Бироли письмо для передачи Галифаксу. В этом письме вновь озвучивались два основных момента, волновавших оппозицию: во–первых, необходимость обязательства со стороны союзников, что они не воспользуются в военных целях внутренней обстановкой в Германии в ходе и в результате переворота; а во–вторых, необходимость подтверждения готовности с их стороны заключить «справедливый» мир с новым правительством. К письму прилагалось заявление из пяти пунктов, раскрывавшее значение требования «справедливого» мира, особенно с точки зрения территориальных вопросов.

Вернувшись в Лондон, Брайанс вновь столкнулся с проблемой, как встретиться с Галифаксом. В конце концов его усилия были вознаграждены – Галифакс тепло его встретил и обещал «полное содействие по дипломатической линии» для проведения встречи Брайанса с Хасселем в Швейцарии. Для того чтобы обеспечить прикрытие для поездки Хасселя в Швейцарию, его супруга отвезла их сына, болевшего астмой, в швейцарский город Ароза, и, таким образом, у Хасселя появился более чем убедительный повод посещать этот город. Первая встреча между Брайансом и Хасселем в Арозе состоялась 22 февраля 1940 года. Надежды, которые возлагал англичанин на личность Хасселя, на его политический вес и влияние в Германии, позволили ему сказать Галифаксу, что это наиболее подходящий кандидат на пост министра иностранных дел Германии в правительстве, которое придет к власти после свержения Гитлера. В ходе беседы с Брайаном Хассель отметил, что было бы весьма важно, точнее сказать, необходимо, чтобы из Лондона был послан какой–то официальный сигнал, который бы ослабил опасения внутри Германии, что союзники могут воспользоваться в военных целях ситуацией, которая возникнет в стране в связи с конституционным переворотом. Не менее важно и обязательство со стороны союзников немедленно вступить в переговоры о мире с новым германским правительством. Брайанс заверил, что именно это и было подтверждено Галифаксом, который отметил, что использует все свое личное влияние и возможности, чтобы оба эти условия были приняты. При этом Брайанс сказал: «То послание, которое мне было поручено вам передать, очевидно, считалось настолько секретным и конфиденциальным, что было решено не передавать его в письменном виде». Хассель положительно оценил заботу о безопасности и желание проявлять максимальную бдительность, но при этом подчеркнул, что ему необходимо получить какой–то письменный документ, подписанный лично Галифаксом, чтобы он мог показать его своим друзьям. Это было бы крайне важно для успешного осуществления планируемого переворота. Если же передать письменный документ абсолютно невозможно, то тогда следует организовать соответствующее зашифрованное сообщение по радио. Даже и это будет гораздо более действенным, чем просто устное сообщение. Хассель подчеркнул, что в заговоре принимает участие один очень влиятельный генерал и что сэр Невиль Гендерсон, являвшийся до начала войны послом Англии в Берлине, очень хорошо поймет, о ком идет речь. Затем Хассель передал Брайансу бумагу с перечислением принципов, на основе которых, по мнению оппозиции, должен был быть заключен действительно прочный мир. Брайанс стал настаивать, чтобы Хассель подписал этот документ, и Хассель, вероятно памятуя о том, что он сам настойчиво добивался от Брайанса бумаги с подписью Галифакса, подписал график своих поездок, а также передал Брайансу подписанное им краткое сопроводительное письмо.

Брайанс вернулся в Лондон с понятным чувством достигнутого успеха. Ему казалось, что цепочка контактов между сторонами выстроена и теперь остается развивать и укреплять контакты по вновь созданному каналу, делая его, таким образом, все более надежным и прочным. Однако вскоре его постигло большое разочарование. Ему сообщили в английском МИДе, что Галифакс крайне занят в связи с предстоящим визитом Саммера Уэллса и поэтому ему следует представить отчет о своей поездке постоянному заместителю Галифакса сэру Александру Кэдогану. Встреча состоялась, причем Кэдоган отнесся к Брайансу весьма радушно. Брайанс передал Кэдогану послание Хасселя Галифаксу, которое находилось в запечатанном конверте, а также и другое послание – от Пирцио Бироли. Брайанс также сказал, что Гендерсон должен знать имя генерала, которого упомянул Хассель. Кэдоган высказал мнение, что Галифакс вскоре даст ответ, причем даже предложил отправить его до Парижа дипломатической почтой, поскольку французские полицейские сейчас проверяют всех приезжающих и уезжающих чрезвычайно тщательно, буквально обшаривая карманы.

Брайанс с надеждой прождал еще неделю, рассчитывая, что ему удастся встретиться с Галифаксом лично; однако его вновь вызвал Кэдоган. На этот раз, хотя замминистра и поблагодарил Брайанса за проделанную им работу, тот понял, что «наверху» было принято решение контакты по этому каналу прекратить. Кэдоган сказал, чтобы Брайанс еще раз съездил в Рим и Арозу, «чтобы убрать все хвосты». Короче говоря, вновь созданная цепочка контактов должна была прекратить свое существование раз и навсегда. О том, насколько мало интереса проявили к информации Брайанса, свидетельствует тот факт, что год спустя Гендерсон, отвечая на вопрос Брайанса, сказал, что к нему никто не обращался, чтобы узнать имя генерала, о котором столь много говорил Хассель.

Неудивительно, что у Брайанса было ощущение, что его не просто подвели, а фактически предали, поэтому в своей книге, посвященной этим событиям, он излил всю свою горечь и разочарование на «мидовских бюрократов», которые, по его мнению, умышленно сделали все, чтобы сорвать его усилия, направленные на скорейшее заключение мира. По мнению Брайанса, эти люди в силу догматизма и неумения широко смотреть на вещи посчитали, что Хассель и его друзья являются «предателями», с которыми противно иметь дело. Неудивительно, что профессиональные дипломаты в ответ стали называть Брайанса «выскочкой», который, нарушая все правила и традиции, «влез в огород» профессиональной дипломатии, «вторгся на дипломатическую кухню».

Конечно, упомянутые факторы сыграли свою роль, но было бы упрощением сводить все только к ним, игнорируя более глубокие и серьезные обстоятельства. Причины того, почему Кэдоган дал указание Брайансу свернуть установленные им контакты, которое Брайан затем просто проигнорировал, могут быть предметом целого отдельного исследования. Существует мнение, что главная причина состоит в том, что «нечто похожее уже было передано нашими официальными представителями тем же людям на другой стороне». Другими словами, те убедительные заверения, которые просил передать для германской оппозиции Хассель, были уже переданы. С учетом успешного завершения контактов между оппозицией и Англией через Ватикан это, несомненно, верно. Однако окончательный ответ из Лондона, полученный Мюллером, был ему передан за месяц до того, как Брайанс вернулся из Арозы; поэтому, очевидно, следует искать другие причины столь резкой перемены, которую ощутил Брайанс в ходе второй встречи с Кэдоганом.

Это было вызвано переплетением целого ряда факторов. К раздражению от действий «профана, сующего нос не в свои дела» добавился еще и аргумент о том, что дело фактически уже сделано, причем сделано профессионально по надежным, серьезным, проверенным и традиционным каналам. Также многое говорит за то, что отношение Англии к Германии в целом становилось все более и более жестким, что было отмечено и в ходе контактов через Ватикан в январе 1940 года. Настрой в Лондоне иметь дело с германской оппозицией все более и более ослабевал, поскольку проходили недели и месяцы, а никаким переворотом, о котором столь много говорили представители оппозиции, даже и не пахло. Англичане пока еще готовы были просто ждать; но они явно не собирались ломиться в дверь, которую в самый решающий момент никто им открывать и не собирался. Также, вероятно, они считали психологически опасным усыплять и расслаблять себя надеждами на легкий и скорый мир, когда жизнь требовала готовиться к суровым испытаниям настоящей войны.

Вторая и последняя встреча Брайанса и Хасселя состоялась в Арозе 15 апреля 1940 года. И хотя свидетельства обоих об этой встрече существенно отличаются друг от друга как по части ее содержания, так и по части расставляемых во время обсуждения акцентов, но они очень хорошо дополняют друг друга. Брайанс сообщил Хасселю, что, хотя Галифакс и одобрил указанные в послании Хасселя принципы, он не имел возможности передать письменное подтверждение на этот счет, поскольку уже сделал нечто подобное «неделю тому назад» по другому каналу[108].

Хассель ответил, что этот «другой канал» ему известен. «Однако это не то, что нам нужно», – сказал он. Хассель, безусловно, был в курсе, что за десять дней до этого разговора Браухич усомнился в какой–либо ценности переданного через отца Ляйбера послания, поскольку оно не было никем подписано. Брайанс, судя по всему, почувствовал облегчение, узнав, что Хасселю известно «о другом канале». Он признался Хасселю, что сразу сказал себе, что тот должен наверняка знать об этом канале, поскольку речь шла о действительно серьезном канале передачи исключительно важной информации. Хассель поинтересовался, не изменилась ли позиция англичан в связи с вторжением Гитлера в Скандинавию.

Брайанс подтвердил, что позиция Галифакса в принципе не изменилась. Однако в целом Хассель почувствовал, что в официальном Лондоне уже не надеются добиться мира путем смены режима в Германии.

Из свидетельств Хасселя видно, что Брайанс не был готов выполнить указания Кэдогана «сжечь все мосты» и «замести все следы». Он явно не хотел разочаровывать оппозицию и по–прежнему надеялся, что в будущем появится возможность возобновить контакты, когда для этого сложится более подходящая обстановка.

В январе 1940 года был не только дан окончательный ответ официального Лондона в рамках ватиканских контактов; в этом же месяце в Германию был направлен еще один сигнал о возможности переговоров, поддержанный английским правительством, который, хотели того изначально или нет, достиг германской оппозиции. Первым, кто выдвинул подобную инициативу, был прелат норвежской лютеранской церкви епископ Элвинд Бергграв. Этот видный церковный деятель, который в период фашистской оккупации Норвегии стал всемирно известен своей стойкостью и мужеством, обратил на себя внимание своим выступлением перед студентами университета в Осло в самом начале фашистской оккупации Норвегии. Он говорил о возможностях достижения мира и подчеркнул необходимость восстановления независимости Польши и Чехословакии. В своей неустанной борьбе за мир он пользовался поддержкой со стороны Вайцзеккера, который познакомился с ним, когда работал в Осло, и продолжал теперь поддерживать контакты с Берггравом через посредника. Заявления епископа нашли положительный отклик и в Англии, что выразилось в том, что архиепископы Кентеберийский и Йоркский направили ему приглашение приехать в Лондон для встречи с ними.

В декабре 1939 года Бергграв отправился в Англию, где провел встречи как с упомянутыми священнослужителями, так и с лордом Галифаксом и его помощниками. В результате этих встреч было достигнуто соглашение провести конференцию с участием церковных руководителей Англии, Франции и Скандинавских стран в начале января 1940 года в голландском городе Зилвене. На этой конференции был принят документ, озаглавленный «Заявление присутствующих на конференции английских христиан», в котором говорилось, что хотя подписавшие заявление представляют только самих себя и не уполномочены говорить от имени «церкви или другого учреждения», однако они убеждены, что представляют мнение «многих христиан своей страны». Признавая, что союзники вступили в войну, «соблюдая моральные обязательства», в заявлении подчеркивалось, что они в то же время должны нести свою долю ответственности за тот «мировой грех», из которого вырос сегодняшний военный конфликт, поскольку Англия и ее союзники в 1919 году и после способствовали «возникновению в Европе «государства зла». Английские христиане высказались за проведение переговоров с Германией при том условии, что чехам, словакам и полякам будут гарантированы независимость и суверенитет. Конкретные условия мира должны быть выработаны на общеевропейской конференции с участием в том числе и этих народов.

С одобрения Галифакса документ был опубликован в «Лондон таймс» за 8 февраля 1940 года под рубрикой «Письмо в редакцию». Одновременно Бергграв отправился в Германию, чтобы передать в Берлине этот документ в Управление внешних связей германской церкви.

До тех пор, пока не будут рассекречены соответствующие английские внешнеполитические архивы, не представляется возможным с точностью утверждать, чего ожидали английские официальные круги от этой поездки Бергграва. Высший по иерархии орган германской церкви, которому послание формально было адресовано, полностью контролировался нацистами. Галифакс и его сотрудники не были, конечно, столь наивны, чтобы надеяться, что этот документ будет передан в другие церковные структуры, которые более связаны с народом и пользуются большей независимостью, для того чтобы получить их отзывы и комментарии. В то же время навряд ли можно предположить, что это послание было своеобразным приглашением к переговорам Гитлеру.

В конце января 1940 года англичане дали свой окончательный ответ в рамках ватиканских контактов, в котором устранение фюрера ставилось в качестве обязательного условия заключения мира на благоприятных для Германии условиях.

В этой связи имеется определенная логика в предположении – которое на первый взгляд может показаться слишком уж хитроумным, – что послание изначально предназначалось для противников нацистского режима. Бергграв, как, возможно, и предполагалось заранее, не сумел передать этот документ в высший орган германской церкви. Епископ Хёкель, к которому Бергграв обратился, просто побоялся принять такой документ. Действуя далее, вероятно, уже по собственной инициативе, Бергграв решил обратиться к своему другу Вайзцеккеру и сразу обнаружил, что тот готов работать с этим посланием. Они обсудили вопросы, связанные с заключением мира, в ходе встреч 14 и 16 января 1940 года; причем Вайзцеккер очень просил Бергграва продолжать его усилия по достижению мира. «Он говорил о мире, – свидетельствовал впоследствии Бергграв, – который приведет к свержению Гитлера».

Он писал своей жене:

«Рад, что удалось поговорить с Вайцзеккером; как и всегда, он показал себя глубоким и умным собеседником. Меня больше всего поразило то, насколько он подавлен и обескуражен. Он не видит никакой надежды на благоприятное развитие событий. Как и Галифакс, он импульсивно воскликнул: «О, если бы мы могли остановить эту войну!.. Другие не понимают, что такое диктатура, – сказал он, – не понимают, что это значит, когда один человек решает все». Ему казалось, что все безнадежно, и он не видит выхода. «Что бы мы ни пытались сделать, все это бесполезно. Страшно, что правительство (фюрер) управляет, руководствуясь своими собственными интересами, а не интересами нации. Спросите любого немецкого солдата, и каждый скажет, что он жаждет мира. Но нам в то же время приходится терпеть и продолжать войну».

Вайцзеккер передал Бергграву следующее личное послание для Галифакса:

«Мы должны продолжать бороться за мир, работать на его достижение. Вода камень точит. Нельзя называть что–то бессмысленным и бесполезным только потому, что так кажется сейчас. Мы должны осознать ту страшную ответственность, которая ляжет на нас, если мы не сделаем того, что мы могли бы сделать, причем безо всякого ущерба. В настоящее время мы по–прежнему ходим по кругу».

27 января Бергграв вернулся в Лондон, где дважды встречался с Галифаксом. Он отметил, что сказанное им представляет собой послание непосредственно от Вайцзеккера, хотя и является строго конфиденциальным. Английский министр иностранных дел обещал немедленно довести до сведения военного кабинета стенограмму изложенного Берггравом послания вместе с его комментариями по этому поводу. Хоть Галифакс и не стал высказывать свою личную точку зрения, у Бергграва сложилось впечатление, что условием обсуждения с Германией основ мира является восстановление независимости Чехословакии и Польши и что, по мнению англичан, в Германии есть люди, которые готовы предпринять шаги к тому, чтобы свергнуть Гитлера.

Как представляется, навряд ли можно рассматривать как совпадение тот факт, что спустя всего день или два после встреч Бергграва с Галифаксом английский посол в Ватикане сэр д'Арси Осборн получил инструкции передать папе заверения об отсутствии намерений не использовать внутренний кризис в Германии в связи с переворотом в целях достижения военного преимущества, о чем так просила оппозиция. Независимо от того, надеялся ли изначально Лондон, что привезенный Берггравом в Берлин документ просочится в конце концов к оппозиции, тот факт, что столь внушительная фигура, как заместитель министра иностранных дел Германии, был среди тех, чьи планы по заключению мира предусматривали свержение Гитлера, не мог не повлиять на принятие в Лондоне столь важного решения, какое было передано через Осборна германской оппозиции. Таким образом, миссия Бергграва, хотя точно и нельзя сказать в какой степени, судя по всему, внесла некоторый вклад в то, что ватиканские контакты на самом пике своего развития дали благоприятный результат.