Можно смело утверждать, что никогда позже у оппозиции не было столь благоприятных возможностей для достижения своих целей, как в сентябре 1938 года. Ведь когда началась война, возникло множество новых проблем, связанных уже не с тем, как предотвратить войну, а с тем, как остановить уже начавшийся военный конфликт. Антивоенные настроения в 1939 году были все еще сильны, но не настолько, как год назад. Не было, конечно, того «ура–патриотического» настроя, как в 1914 году, но и тот угрюмый и мрачный настрой, характерный для похоронной процессии, который преобладал на военном параде, принимаемом Гитлером 27 сентября 1938 года, в начале польской кампании уже не ощущался. В результате целой серии триумфальных международных успехов личный авторитет и популярность Гитлера были высоки, как никогда[16].

В 1938 году, когда война еще не началась и, соответственно, не стоял ребром вопрос «победа или поражение», представители оппозиции могли не опасаться обвинений в предательстве и «ударе ножом в спину». Военная присяга, принесенная лично Гитлеру, которая являлась серьезным препятствием для привлечения многих военных под знамена оппозиции, не была столь сильным сдерживающим фактором как с логической, так и с эмоциональной точки зрения в мирное время, каким она была во время войны. Мужество и надежность как непосредственных участников заговора, так и тех, на кого они рассчитывали, не нуждались в проверке, поскольку они были многократно подтверждены жизнью; а желание действовать и добиться успеха лишь окрепло после ряда испытаний и неудач. Наиболее решительно настроенные участники заговора как раз в то время занимали такое служебное положение, которое позволяло им наиболее успешно добиваться поставленных оппозицией целей. В целом ряде аспектов планы заговорщиков никогда не были проработаны столь детально, глубоко и тщательно, как перед Мюнхеном.

Единственным более благоприятным фактором в 1939 году было то, что западные державы наконец исчерпали предел терпения по отношению к Гитлеру и его политике. В течение непродолжительного времени они были готовы вступить в контакт с противниками Гитлера внутри Германии или, по крайней мере, внимательно их выслушать.

После неудачи оппозиции в первом раунде, как уже отмечалось, в их рядах наблюдались определенный упадок духа и некоторая подавленность. Не было уверенности в том, что именно делать дальше. Многие по–прежнему считали главной задачей предотвращение войны. Гитлер все больше и больше проявлял себя врагом мира и главной ему угрозой, и если, считали они, он и далее будет следовать этому курсу, то фюрер и его режим должны быть ликвидированы. Однако оставалась надежда, что Гитлер удовлетворится достигнутым и его удастся убедить «почить на лаврах», в общем, «умиротворить». Эти иллюзии, которые всячески поддерживались теми, кто выдавал желаемое за действительное как внутри Германии, так и за ее пределами, проникли также и в ряды оппозиции. Согласно их логике, можно было надеяться, что Гитлер, добившись провозглашенных целей на международной арене, станет проявлять большую сдержанность и с ним можно будет иметь дело; тем более если параллельно с внешнеполитическими успехами он станет проводить более умеренный курс и внутри страны, что, как считали, вполне можно было предположить. Однако после 3 сентября 1939 года от подобных мыслей и надежд отказались. Как в западных столицах стали следовать тезису «Не может быть мира с Гитлером!», так и в рядах оппозиции сошла на нет всякая надежда на компромисс с ним, и более того, укрепилось убеждение, что такой компромисс в принципе невозможен[17].

3 сентября 1939 года Вайцзеккер жестко заметил:

«Итак, сейчас борьба началась. Дай бог, чтобы не все лучшее и ценное было бы в ней полностью уничтожено. Чем быстрее все прекратится, тем лучше. Но следует помнить, что противник никогда не заключит мир с Адольфом Гитлером и г–ном фон Риббентропом. Что из этого следует? По–моему, каждый может легко догадаться что».

Когда утром 3 сентября Эрих Кордт задал Вайцзеккеру риторический вопрос: «Неужели нельзя избежать войны?», тот ответил вопросом на вопрос, причем высказался еще более прямо: «У вас есть человек с пистолетом? К сожалению, мое собственное воспитание не позволяет мне убить человека».

Начало войны, таким образом, послужило сильным толчком к перемене взглядов Вайцзеккера и его единомышленников – теперь они стояли за переворот любой ценой. В результате Вайцзеккер все более и более считал своим вкладом в дело Сопротивления именно борьбу против нацистского режима и старался сделать все, что мог. Вскоре он принял непосредственное участие в координации деятельности различных групп оппозиции как единого целого. Установление подобной сети взаимодействия и контактов было крайне важным для сбора и распространения разведданных, обеспечения быстрой и надежной связи между различными группами оппозиции и, что наиболее важно, для воздействия на тех, кто давал слабину и проявлял нерешительность в выполнении возложенных на него задач. Некоторые звенья этой цепи спонтанно возникали еще раньше, поскольку существовала необходимость обладать информацией о том, что происходило в высших сферах нацистского режима. Теперь они были «вживлены» во вновь создаваемую сеть взаимодействия и контактов. Особо важную роль в становлении такой сети сыграл Альбрехт фон Кессель, один из наиболее одаренных и убежденных последователей Вайцзеккера среди молодых дипломатов. Он понимал, что оппозиции крайне мало известно из того, что происходит в высших эшелонах Третьего рейха, и что подобное положение является недопустимым и должно быть исправлено. Начиная с 1937 года он предпринял ряд усилий, чтобы привлечь внимание к этой проблеме, причем это касалось оппозиционных групп не только в МИДе, но также в Генштабе и в абвере. Кессель ставил в укор оппозиции то, что ей практически ничего не известно о том, что происходит в ближайшем окружении Гитлера, а также, что еще хуже, внутри СС; было особенно важно, как он подчеркивал, знать степень проникновения СС в государственный аппарат, а также то, каким военно–силовым потенциалом она обладает; последнее было чрезвычайно важно при подготовке переворота. Поскольку точная информация о войсках СС у оппозиции отсутствовала, для нее было характерно впадать из крайности в крайность: то недооценивать, а то переоценивать коричневорубашечников Гиммлера.

Под прикрытием, обеспеченным Вайцзеккером, и под непосредственным руководством Эриха Кордта произошла серьезная перегруппировка сил оппозиции внутри МИДа. Ее цель была двоякой: во–первых, обеспечить надежные «опорные пункты» для переговоров о мире после свержения нацистского режима, а во–вторых, укрепить существующие каналы связи между различными группами Сопротивления и создать новые. В самом сердце империи ничего не подозревающего Риббентропа была создана «теневая» коллегия, готовая немедленно приступить к работе, как только будут ликвидированы политические преграды для начала ее деятельности.

После назначения сторонников оппозиции на дипломатические посты за рубежом основной акцент делался на традиционно нейтральные страны; дипломатические представительства и представительства международных организаций в этих странах можно было использовать в качестве важных каналов связи с западными странами. Наиболее важным в этом плане было назначение Тео Кордта советником представительства Германии в Берне; это было наилучшим местом для наблюдения и сбора информации во всей Европе. В его официальные обязанности входило поддерживание отношений с Красным Крестом и весь комплекс связанных с этим вопросов, а также с теми швейцарскими ведомствами и организациями, которые непосредственно обеспечивали положение Швейцарии в качестве защитного буфера между всеми воюющими странами; это обеспечивало возможность, не привлекая внимания, установить контакт с «врагом». Кессель, для которого перемена климата требовалась по состоянию здоровья, был направлен в Генеральное консульство Германии в Женеве, где имелись особенно хорошие возможности по сбору и обмену информацией, полученной из различных международных источников. Наиболее важным в этом плане было то, что в Женеве располагались штаб–квартиры Всемирного совета церквей и Международного Красного Креста, новый президент которого Карл Буркхардт уже имел самые тесные и доверительные контакты с оппозицией. Действующие по всему миру организации, пользующиеся повсеместным уважением за помощь людям и милосердие, которые и являлись главными целями их деятельности, имели представительства во всех воюющих странах и могли оказать самую разнообразную и поистине неоценимую помощь. Другие члены оппозиции, отобранные Эрихом Кордтом, получили назначения в Брюссель, Гаагу, Стокгольм, Анкару, Мадрид и Лиссабон.

Когда немецкие войска заполонили большую часть Западной и Северной Европы, значение многих из этих точек практически сошло на нет. Даже Швейцария, оказавшись во враждебном окружении, перестала восприниматься как центр международной информации. Соответственно, резко возросло значение Стокгольма и Лиссабона. Когда Риббентроп ополчился против Эриха Кордта и, решив окончательно от него избавиться, вознамерился отправить его в дипломатическую ссылку в какое–нибудь далекое захолустье, Вайцзеккер предложил назначить его советником в Лиссабон. Однако враждебно настроенный по отношению к Кордту министр иностранных дел счел, что Лиссабон не является достаточно отдаленным местом, где Кордт был бы надежно «нейтрализован»; предложение Вайцзеккера вызвало у него обоснованные подозрения. Риббентроп не соглашался ни на что ближе, чем Токио, и в конце концов Кордт был направлен в Нанкин.

По иронии судьбы именно это спасло одного из лидеров Сопротивления внутри германского МИДа. Кордт остался жив после покушения на Гитлера 20 июля 1944 года, поскольку, хотя имелись необходимые свидетельства, достаточные для обвинения его в участии в заговоре, Риббентроп, ненавидевший Кордта, как никого другого, заслал его настолько далеко, что он оказался недосягаем даже для длинных рук гестапо.

Масштабная перегруппировка оппозиции привела к тому, что у Вайцзеккера и Кордта появилась серьезная нехватка надежных людей в центральном аппарате в Берлине. Эта проблема была еще более усугублена призывом ряда членов оппозиции на военную службу. Два наиболее доверенных сотрудника Кесселя граф Ульрих фон Шверин–Шванефельд и граф Петер Йорк фон Вартенбург[18] были вынуждены принять участие в польской кампании в ранге лейтенантов. Другой представитель этого же круга, Эдуард Брюкмайер, покинул дипломатическую службу под давлением Риббентропа после того, как неосмотрительно сделал замечание пронацистски настроенному акушеру жены министра иностранных дел[19].

Тем не менее Кордт, пользуясь, как обычно, поддержкой Вайцзеккера, сумел направить лучших представителей оппозиции из числа тех, кто пользовался наибольшим доверием, для поддержания связи и контактов с оппозиционными группами в других ведомствах; в качестве прикрытия он использовал официально полученное задание руководства МИДа установить рабочие контакты с другими ведомствами. К счастью, подобное «просачивание» в другие ведомства не встречало противодействия Риббентропа, поскольку его самолюбию и тщеславию льстило то, что его ведомство таким образом будет «представлено» в других ведомствах; он всегда охотно соглашался иметь «представителей» в тех официальных кругах и структурах, которые пока еще им не были охвачены.

В ряде случаев группе Вайцзеккера удавалось устроить на работу в другие государственные ведомства бывших сотрудников МИДа, и таким образом сеть, охватывающая различные оппозиционные группы, расширялась и укреплялась без отвлечения тех представителей оппозиции, которые работали непосредственно в МИДе. Одним из таких перемещений было назначение Отто Кипа на работу в абвер; а наиболее важным в плане практического взаимодействия было назначение Рейнхарда Спитци в то же подразделение абвера, где работал Остер.

Представители Сопротивления из рядов сотрудников МИДа работали также в штабе или ставке командования ряда ведущих представителей высшего генералитета. Самыми стойкими среди сторонников оппозиции из высшего комсостава были генерал–полковники фон Хаммерштейн и фон Витцлебен, командовавшие армиями на западной границе Германии. К ним в качестве их правой руки были назначены соответственно Альбрехт фон Кессель (до его назначения в Женеву) и граф Шверин (после его возвращения с польской кампании).

Хотя генерал Бласковиц никогда не входил в ряды оппозиции, но как командующий войсками в оккупированной Польше он представлял для нее несомненный интерес, поскольку можно было попытаться убедить его выступить против террора и преступлений нацистов в Польше. Генеральный консул Янсон был прикомандирован к его штабу; барон фон дер Гейден–Ринч обеспечивал связь с ОКВ, что позволяло ему уделять много времени работе под руководством Остера с оппозицией в абвере. Однако главным назначением, оказавшим решающее воздействие на ход второго раунда борьбы, было назначение Хассо фон Эцдорфа ответственным за связь с ОКХ. Он сразу стал там ведущей фигурой оппозиции, роль которой в ее деятельности по важности можно было сравнить лишь с ролью Остера, работавшего в штаб–квартире абвера, расположенной на Тирпиц–Уфер.

Начавшаяся война подтолкнула не только Кордта и Вайцзеккера срочно перестроить ряды оппозиции внутри МИДа. Необходимость объединить усилия и действовать максимально согласованно и скоординированно осознали и в других секторах оппозиции. Были предприняты усилия добиться понимания между руководителями различных оппозиционных групп, а также обеспечить согласованность действий в целом. Именно в это время объединили усилия и фактически пришли к общему сотрудничеству Бек, который уже имел тесные отношения с Герделером и был одним из наиболее преданных и надежных его сторонников[20], и последний руководитель запрещенных свободных (социал–демократических) профсоюзов, правый социал–демократ Вильгельм Лейшнер. Лейшнер давно был знаком с генералом фон Хаммерштейном и теперь все более сближался с Герделером, а также с двумя главными антинацистскими фигурами в абвере – полковником Остером и адмиралом Канарисом. Была организована его встреча с Беком, который впоследствии посетил небольшое предприятие, построенное Лейшнером при помощи верных членов профсоюза. Также именно в первые месяцы войны выработался и сформировался единый фронт из ряда профсоюзов, руководство которых придерживалось различных политических взглядов. Объединение усилий и единство действий, которого не смогли достичь ни в годы монархии, ни во времена Веймарской республики, сейчас фактически было осуществлено, причем наилучшим образом. Теперь в одном ряду с Лейшнером находились такие люди, как руководитель христианских (католических) профсоюзов Якоб Кайзер, руководитель ассоциации служащих и продавцов (стоявшей на консервативных позициях) Макс Габерманн и руководитель профсоюзов Хирша–Данке–ра (либерального толка) Макс Леммер.

Разразившаяся война породила в профсоюзных лидерах чувство глубокой ответственности за то, чтобы обеспечить единство трудящихся Германии, и это единство выпестовалось и расширилось, несмотря на жестокие удары нацистского режима. Как уже упомянутые профсоюзные лидеры, так и многие другие, кто когда–либо пользовался авторитетом среди немецких рабочих, теперь предпринимали усилия, чтобы призвать своих сторонников к солидарности и ведению общей борьбы. Главной проблемой для лидеров рабочих было правильное понимание сути планируемого военного переворота; необходимо было ясно донести до немецких рабочих, что речь не идет о замене нацистского режима хунтой или реакционной диктатурой. В последние месяцы 1939 года между профсоюзными лидерами было достигнуто понимание, что в случае необходимости они поддержат военный переворот призывом к всеобщей стачке. Были направлены представители в главные промышленные центры, чтобы подготовить для этого благоприятную почву. Выглядело несколько иронично, хотя и вполне понятно и объяснимо с учетом сложившихся обстоятельств, что финансировал эти поездки промышленник Вальтер Бауэр, хотя их целью была организация и подготовка того, что является традиционным оружием рабочих против капиталистов, которого последние боятся больше всего – всеобщей забастовки[21].

Усиление оппозиции в МИДе, а также в политических кругах и обретение ею действенной силы были затемнены событиями, происходившими в то время в рядах оппозиции в военных кругах. В значительной степени из–за неудавшихся попыток добиться от Гальдера и Браухича выступления против режима представители оппозиции среди военных не сыграли какой–либо заметной роли во время дипломатического кризиса 1939 года. В самый разгар кризиса Гальдер решил оградить себя от настойчивых попыток своих друзей склонить его к действию и сумел настолько изолировать себя от окружающих, что вступить с ним в контакт оказалось практически невозможным. Он был последователен в своих взглядах. Даже в 1938 году Гальдер был настроен скептически относительно поддержки переворота широкими массами, а также рядовым и младшим офицерским составом вооруженных сил. Он настаивал на том, что благоприятная обстановка для успешного выступления может быть создана лишь в случае резкого падения авторитета Гитлера и веры в него, что могло произойти, в частности, в результате вражеских бомбардировок германских промышленных центров или серьезных военных неудач в самом начале военного конфликта. Но и в этом случае Гальдер возлагал надежды не столько на широкие народные выступления, сколько на то, что немцы просто признают как свершившийся факт быстро осуществленный переворот и убийство Гитлера.

Но если Гальдер не предпринимал каких–либо попыток к действию и так же, как и другие генералы, хранил полное молчание во время знаменитого выступления Гитлера в его горной резиденции 22 августа 1939 года, во время которого тот заявил о своем намерении напасть на Польшу, то другие военные отнюдь не были столь же бездейственны и пассивны. За две недели до начала кампании генерал Томас представил меморандум (адресованный Гитлеру) начальнику Верховного командования вооруженными силами – ОКВ, генералу Кейтелю. В нем говорилось, что нападение на Польшу неизбежно приведет к европейской и мировой войне, ресурсы и возможности Германии в которой будут значительно меньше по сравнению с ее противниками, тем более что следовало ожидать вступление в войну Соединенных Штатов на их стороне. Кейтель прервал чтение меморандума, заявив, что Гитлер никогда не допустит втянуть себя в мировую войну и что, по мнению фюрера, французы настроены слишком миролюбиво, а англичане слишком слабы, чтобы оказать Польше реальную и ощутимую поддержку. Что касается США, то они больше не будут таскать каштаны из огня для Англии, не говоря уже о Польше. На замечание Томаса, что все знакомые с международной обстановкой придерживаются другой точки зрения, Кейтель презрительно заметил, что тот позволил себе попасть под заразное и тлетворное влияние пацифистов, не верящих в величие Гитлера.

В воскресенье, перед объявлением войны Польше, Томас вновь посетил Кейтеля, принеся ему подробные таблицы и выкладки, исчерпывающе показывающие экономическую слабость Германии по сравнению с западными державами. Кейтеля все это не слишком убедило, но на этот раз он согласился показать материалы Гитлеру. На следующий день Кейтель сообщил, что фюрер не разделяет опасений Томаса насчет пожара мировой войны, в особенности потому, что ему удалось привлечь на свою сторону Советский Союз, что является «величайшим политическим достижением, которого удалось добиться какому–либо государственному деятелю Германии за последние десятилетия».

В обстановке всеобщей растерянности и нерешительности нашелся человек, который был готов взять ситуацию в свои руки, чтобы не допустить ужасов войны, которую Гитлер вот–вот мог развязать. Это был генерал–полковник Курт фон Хаммерштейн–Экворд, который командовал сухопутными силами (рейхсвером), когда Гитлер еще только шел к власти. Теперь генерал мог только сожалеть, что не использовал в свое время вверенные ему войска, чтобы раздавить «коричневых подонков». Характер Хаммерштейна очень хорошо передавала его внешность: открытое лицо с прямым ясным взглядом и массивная квадратная челюсть. С начала и до конца своей военной карьеры Хаммерштейн всегда имел обо всем свое собственное мнение и поэтому держался как бы особняком от своих коллег. В отличие от сменившего его на посту командующего сухопутными силами Фрича, в общем–то типичного представителя замкнутой прусской военной касты, с головой уходившего в работу и с надменностью и некоторым пренебрежением относившегося к тем, кто находился за пределами этой касты, Хаммерштейн был разносторонним человеком и практически единственным представителем немецкого генералитета, поддерживавшим хорошие личные отношения с политиками всех оттенков вплоть до умеренно левых. Поэтому многие как в военных, так и в гражданских кругах смотрели на Хаммерштейна как на «красного генерала». Среди очень много и напряженно работавших сотрудников Генштаба, многие из которых были настоящими трудоголиками, к Хаммерштейну относились как к «лентяю». Этот крепко сложенный человек, «кровь с молоком», был настоящим жизнелюбом; спортсменом и охотником; у него не было той зацикленности только на работе, характерной для штабистов. Но если он и терял при этом как штабной работник, то безусловно выигрывал как человек, которому все было интересно.

Последний канцлер Веймарской республики Брюнинг летом 1939 года назвал Хаммерштейна «человеком без нервов» и считал, что это единственный генерал, на которого можно было рассчитывать в деле отстранения Гитлера от власти. «Дайте мне войска, и тогда мне не придется скучать», – сказал Хаммерштейн, узнав о комментарии Брюнинга в его адрес. И казалось, случай реализовать эти слова на деле теперь представился. После того как в 1934 году Хаммерштейн вышел в отставку и на посту командующего вооруженными силами его сменил Фрич, генерал все более и более разочаровывался в военной среде, с которой была связана вся его жизнь. Его раздражали как те нравы, которые там возобладали, так и конкретные люди, которые там работали. Его слова: «Эти парни сделали старого солдата антимилитаристом», сказанные с горечью и отчаянием позднее, вполне могли быть сказаны и в рассматриваемое время[22].

Сказанные слова в значительной степени объясняют его решение действовать самому, когда представилась такая возможность. С началом польской кампании была объявлена мобилизация и ряд отставников из высшего командного звена вновь вернулись на командные должности. Хаммерштейн был назначен командующим войсками в секторе А; эта импровизированная группировка должна была прикрывать северный фланг чрезмерно растянутой 5–й армии. Хаммерштейн тут же разработал план, как заманить Гитлера в ставку командования, расположенную в Кёльне. Мотивируя приезд Гитлера, Хаммерштейн подчеркивал, что такой визит создаст впечатление у западных держав, что здесь расположен значительно более крупный контингент немецких войск, чем было на самом деле, и это удержит противника от нападения. Это было тем более важно, что основные силы Германии в тот момент находились в Польше и были связаны шедшей там военной кампанией. А попади фюрер в руки Хаммерштейну, тот хорошо знал, что делать дальше.

Хаммерштейн считал очень важным поставить в известность западные страны о подобном плане. Поскольку не сохранилось точных свидетельств того, чем он при этом при этом руководствовался, можно сделать предположение, что он хотел стимулировать готовность западных держав немедленно вступить в переговоры с новым германским правительством сразу после свержения Гитлера. Также, вероятно, Хаммерштейн рассчитывал таким образом предотвратить в ближайшее время нападение со стороны западных держав и снять проблему разведения войск воюющих сторон, схлестнувшихся в ходе боевых действий, которую, возникни она, было бы решить весьма непросто.

Перебирая тех участников Сопротивления, которые имели контакт с английским посольством в Берлине, Хаммерштейн, сам или по чьему–то совету, остановился на Фабиане фон Шлабрендорфе, который неоднократно направлялся оппозицией с различными заданиями в Англию и имел дружеские отношения со многими сотрудниками английского посольства в Германии[23].

С Шлабрендорфом подробно побеседовал один из наиболее близких и доверенных людей Хаммерштейна, полковник Штерн–Гвиадовски, который в итоге полностью согласился с его кандидатурой. Шлабрендорф очень сильно рисковал лично, когда встретился 3 сентября 1939 года (после того как истек срок английского ультиматума, выдвинутого утром того же дня, и Англия и Германия оказались в состоянии войны) с английским временным поверенным в Берлине сэром Огильви Форбсом в главном обеденном зале гостиницы «Адлон». Несколько раз сердце Шлабрендорфа сжималось при виде двух офицеров СС. Однако волнения были напрасны, поскольку этих офицеров интересовали лишь вопросы, связанные с отбытием сотрудников английского посольства, и все обошлось без каких–либо неприятностей или опасных последствий для Шлабрендорфа.

К сожалению, Гитлер не попался в паутину, сплетенную Хаммерштейном. Никакие увещевания генерала не могли побудить его прибыть в западную группировку войск. Это был первый случай из бесконечной череды ему подобных, когда Гитлер уходил от приглашений посетить ставки командующих действующими армиями. Гитлер, безусловно, очень хорошо знал, какие чувства испытывает к нему Хаммерштейн, и не спешил оказываться в «зоне его достижимости», предпочитая оставаться за ее пределами. Вся эта история лишь привлекла внимание Гитлера к фигуре Хаммерштейна. После победы в польской кампании на высшие командные должности было выдвинуто много новых людей, и вскоре Хаммерштейн был заменен на своем посту и фактически отправлен в горькое для него изгнание в виде полной отставки. «Я бы обезвредил его (Гитлера. – Ред.) раз и навсегда, – сказал позднее Хаммерштейн, – причем без всяких юридических формальностей»[24].

Хаммерштейн умер в апреле 1943 года, и, хотя он всегда держался особняком, в оппозиции не нашлось человека, который мог бы его заменить. Мнение о нем, высказанное Уилер–Беннеттом, который отличался беспощадными и суровыми оценками генералов – коллег Хаммерштейна, может служить надгробной надписью: «Он обладал не только мужеством, бесстрашием и четким и ясным пониманием военных вопросов, но был также очень мудрым человеком, честность и патриотизм которого ни у кого не вызывали сомнений… Он умер, чтимый, уважаемый и оплакиваемый всеми, кто его знал… »

Руководителем, если так можно выразиться, исполнительной власти оппозиции, каковым при благоприятном стечении обстоятельств мог бы стать Хаммерштейн, оказался человек, занимавший более скромный пост и имевший не столь внушительный послужной список. Полковник (позднее генерал–майор[25]) Ганс Остер хотя внешне и отличался от Хаммерштейна, но по сути был сделан из того же материала. Среднего роста, стройный и элегантный в отличие от массивного Хаммерштейна, прямой и открытый, он напоминал кавалерийского офицера. Он также ценил радости жизни, может, не столь рьяно, как Хаммерштейн, но столь же искренне и от всей души. Он очень любил лошадей; был преданным другом, любил и уважал своих друзей; с радостью проводил время в компании своих товарищей–офицеров; иногда не упускал случая и пофлиртовать[26].

Из тех способных и мужественных людей, которые попали в руки вызывавшей у всех страх СД (службы безопасности), никто не произвел на своих «тюремщиков» столь сильного впечатления, как Остер[27].

Будучи по натуре человеком прямым, Остер часто забывал об осторожности и оказывался на грани того, чтобы самому себя выдать. Как и Герделер, он выражал свои взгляды слишком громогласно и откровенно, особенно за праздничным столом; о столь неосторожном поведении он сам искренне сожалел.

В своей откровенности и прямоте он подчас был слишком агрессивен; подобная манера поведения привела к тому, что наиболее чувствительные его соратники между собой называли его «ваша саксонская светлость»; этот термин обычно применялся по отношению к англосаксам в значении «знайка–зазнайка» или «гордый полузнайка»[28].

Другие считали, что это прозвище следует понимать в положительном смысле; оно подчеркивает, что Остер был жизнерадостным, оптимистичным, не отягощенным как условностями, так и отрицательной информацией, отказывающимся смотреть на мир через темные очки и видеть все в черном свете, был прекрасным другом и абсолютно честным человеком. Немногие вызывали столь теплый отклик в сердцах столь многих людей[29].

Многие хорошо знавшие Остера отмечали, что помимо открытости и искренности ему было присуще внутреннее неприятие подлости, пошлости и низости в любой форме их проявления. А его оптимизм они связывали с его внутренним убеждением, что добро все равно победит зло. Вера Остера в силу Провидения и его феноменальная работоспособность позволяли ему относительно легко переносить неудачи и работать после этого с ничуть не меньшим рвением и энтузиазмом.

Как и большинство тех, кто участвовал в Сопротивлении в соответствии со своими идеалами, Остер отвергал нацизм именно в силу своей честности и порядочности и своего понимания, что хорошо, а что плохо. Он презирал и ненавидел нацизм до белого каления, не признавая в этом вопросе никаких оговорок, компромиссов или оправдывающих обстоятельств. Кризисная ситуация с Фричем только еще более усилила в нем чувство горечи и разочарования, а также чувство личной ответственности и предназначенности решительно действовать, чтобы изменить происходящее. Остер служил в полку, которым командовал Фрич, и относился к нему с восхищением и преданностью. Для человека, который не умел делать и чувствовать наполовину, то, как Гитлер обошелся с Фричем, которого он почти боготворил, не могло не быть сильнейшим шоком, поразившим его до глубины души. «Я относился к тому, что произошло с Фричем, как к тому, что произошло со мной», – говорил Остер следователям в 1944 году. Как человек, сопереживавший Фричу, настоящий «паладин Фрича», относившийся к нему с огромным уважением, после всего происшедшего Остер еще более утвердился в убеждении, что цель его жизни состоит в том, чтобы отстранить Гитлера от власти.

Остер, как и Хаммерштейн, и даже в большей степени, пытался прямо и откровенно ответить на вопрос, какие методы допустимы в борьбе с тиранической системой, при которой граждане, чьи права нарушены или попросту попраны, не могут рассчитывать ни на какую юридическую защиту. Как человек, ставящий вопросы ребром и ищущий бескомпромиссные ответы, Остер готов был поднять те вопросы, которые менее мужественные люди ставить просто не решались. Остер готов был переступить через те ограничения, которые накладывало традиционное понимание понятия «измена». Это дает повод его критикам, вольно или невольно, в принципе ставить под сомнение основополагающую обоснованность заговора как такового. Вследствие этого оценка роли Остера в деятельности оппозиции его соотечественниками превратилась в лакмусовую бумажку их отношения к Сопротивлению в целом, того, в какой степени они поддерживают или не поддерживают его. Как в контексте истории оппозиции, так и в качестве вопроса основополагающего человеческого выбора данный вопрос стали называть «проблемой Остера».

Занимаясь непосредственно «исполнительской» деятельностью в рядах оппозиции, Остер работал с таким размахом и активностью, которые были по плечу мало кому из его коллег. Мужество и напор, с которыми он убеждал других и отстаивал свои взгляды, могли как располагать к нему, так и отталкивать. Он знал, что выбрал путь, изобиловавший опасностями и рисками даже большими, чем угроза жизни. Его соотечественники привыкли проводить различие между изменой режиму и изменой стране или национальной изменой. И если к первой могли относиться как к акту благородства, чести и героизма, то измена стране считалась в Германии, как и везде в мире, подлым и гнусным делом и уделом негодяев. Никто столь всецело и страстно не поддерживал подобный подход, как Остер. Он и его товарищи, многие из которых по этой причине покинули ряды оппозиции, расходились в готовности и желании переступить границы существующих подходов для того, чтобы предпринять необходимые действия для обеспечения долгосрочных национальных интересов. Для многих было естественным проявлять сдержанность в тех действиях, которые, как выглядело внешне, угрожали национальным интересам в данный момент. Остер проявил в этом вопросе мужество и дальновидность, и именно поэтому многие из его старых товарищей считали его самой выдающейся фигурой во всей оппозиции.

Резко контрастируя с позицией Вайцзеккера, Остер был готов пойти на риск войны для того, чтобы свергнуть нацистский режим. Как говорят, во время мюнхенского кризиса 1938 года он «страстно молился» о том, чтобы началась война, поскольку это послужило бы необходимым стимулом к тому, чтобы в результате соответствующих усилий оппозиции армия поднялась против Гитлера. Человек его темперамента и положения в любом случае был бы обязан энергично реагировать на изменение ситуации, вызванное войной, и на те многочисленные новые проблемы, которые появились бы вследствие этого.

Как отмечалось выше, Остер был начальником штаба абвера и руководителем его Центрального управления. С точки зрения практической работы именно Остер был фактическим заместителем начальника военной разведки, хотя официальным заместителем Канариса был вице–адмирал Бюркнер. Возглавляемые Остером подразделения стали местом, где могли получить прибежище и добрый совет многие антинацистски настроенные люди как из самого абвера, так и из многих других государственных ведомств и структур. В ходе кризиса 1938 года именно здесь действовал, не вызывая подозрений, оперативный командный пункт оппозиции, возглавляемый Остером. В его руках была вся работа, связанная со сбором разведданных и обеспечением связи и взаимодействия, а также разработка и осуществление планов переворота. Единственной областью практической деятельности, которая какое–то время оставалась еще не охваченной, являлись международные контакты оппозиции, но вскоре этот недостаток был с лихвой восполнен.

Ганс Остер никогда бы не смог выполнять столь важную роль как во время мюнхенского кризиса, так и в ходе более поздних событий, не имей он полной поддержки и защиты, а также фактической санкции на полную свободу действий со стороны своего непосредственного начальника адмирала Вильгельма Канариса – одной из самых противоречивых и загадочных фигур ХХ столетия. Немногие были объектом такого количества легенд, небылиц и неоднозначных, а подчас и прямо противоположных оценок и суждений. Даже внешне он совсем не походил на руководителя разведки, каким его можно было представить. Он не был внушительным и невозмутимым (этому образу скорее соответствовал Хаммерштейн); наоборот, он был невысоким и щуплым и представлял собой пульсирующий «комок нервов». Его привычка сутулиться лишь подчеркивала его малый рост, чахлый и болезненный вид и измученный, почти отсутствующий взгляд. Седые волосы и довольно неопрятная внешность делали его старше своих лет (в 1939 году ему было 53 года). И по привычкам, и по манере поведения он меньше всего напоминал военного. Говорил он тихо, а когда был расстроен – почти шепотом.

И друзья, и недоброжелатели называли его, правда с разной интонацией, «маленьким греком», ошибочно полагая, что он являлся потомком знаменитого адмирала, участвовавшего в борьбе Греции за независимость[30]. На самом деле предки Канариса по отцовской линии были родом из северной части Италии.

Противоречивые оценки и суждения по поводу того, каким был Канарис на самом деле, показывают, как сложно примирить в одном человеке хитрость и изворотливость с высокой нравственностью и чистотой помыслов. Вайцзек–кер в написанных после войны воспоминаниях, которые в целом являются скучными и малозначительными и показывают, что их писал очень уставший и разочарованный человек, во время редкого всплеска вдохновения и красноречия охарактеризовал своего друга как «кристально чистого человека». Он написал о Канарисе следующее: «Он представлял собой одно из самых интересных и удивительных явлений того времени. Он сумел выдвинуться и достичь профессиональных вершин в условиях диктатуры, соединяя в себе бесконечную веру в высокие идеалы с «бывалостью» и глубоким знанием жизни, что является в Германии особой редкостью. Редко можно встретить человека, в котором в такой же степени сочетались бы невинность голубя и мудрость змеи».

Для тех, кто становился другом Канариса, загадочность адмирала исчезала и им не приходилось сомневаться в его честности и порядочности. На одном из совещаний со своими подчиненными он резко выступил против того, чтобы они присутствовали на тех допросах (проводимых, очевидно, совместно с сотрудниками СД или гестапо), которые велись сомнительными методами. «Если допрос ведется с малейшими отклонениями от существующих правил и предписаний, – сказал он, – офицер абвера должен немедленно встать и выйти».

Генерал Госсбах, известный своей честностью и прямотой, относился к Канарису с огромным уважением, граничащим с преклонением и почитанием. С каждым, кому он доверял, Канарис был искренен и откровенен, для таких людей данного им слова было вполне достаточно – он всегда его сдерживал. С другой стороны, ему доставляло удовольствие обманывать тех, кого он считал проходимцами или того хуже; здесь его актерские таланты время от времени прорывались наружу, и он заставлял таких людей буквально выглядеть дураками. Главной мишенью его язвительного юмора, припасенного для негодяев, был Адольф Гитлер[31].

Порой ироничность его ума проявлялась, конечно, в более мягких формах и в отношении тех, кто его окружал повседневно. Нервный и чувствительный, он имел естественную склонность к перепадам настроения. Если он был чем–то раздражен или раздосадован, что с ним часто случалось, он мог наговорить много лишнего, ранящего окружающих либо начать поддразнивать их, причем зачастую весьма неумно, если не сказать глупо. Однако он искренне сожалел и раскаивался, если кто–то всерьез обижался. Секретарь одного из его близких коллег по работе нашла способ решения этой проблемы. Когда Канарис входил в кабинет, явно находясь не в духе, она тут же начинала кашлять, делая вид, что сильно простужена. Канарис, страшно боявшийся болезнетворных микробов и бактерий, тут же уходил и возвращался лишь тогда, когда «простуда» у секретаря, по его мнению, должна была уже пройти.

Длительное противостояние Вильгельма Канариса Третьему рейху объяснялось, с его стороны, отнюдь не политическими причинами. У него не было какой–либо четкой политической платформы, и из всех боровшихся с нацизмом он менее всего имел представление о том, что делать после того, как Гитлер будет свергнут. Его глубинное неприятие «нацистской чумы» носило морально–этический характер. Он презирал грубость и жестокость нацистов, их пренебрежение существующими законами и общепризнанными моральными принципами и в особенности осуждал их преступления против человечности. Выше уже говорилось о его отношении к физическому насилию. Одного вида дымящихся развалин Варшавы, а позднее Белграда было достаточно, чтобы он вернулся в Берлин совершенно больным и разбитым. Будучи человеком, который не в состоянии причинить кому–либо физическую боль, он категорически осуждал зверства и садистские выходки со стороны СС.

Поэтому спасение людей, попавших в лапы СС и СД, было для Канариса моральным императивом и долгом совести. В истории Третьего рейха не было другого человека, который столь же активно, как Канарис, препятствовал нацистским преступникам творить их ужасные дела. Один из тех, кто хорошо был знаком с этой стороной деятельности Канариса, подсчитал, что во время своих постоянных поездок по Германии и за рубеж руководитель абвера четверть своего времени уделял чисто профессиональным обязанностям, четверть – вопросам, связанным с деятельностью оппозиции, и половину – людям, попавшим в трудное положение и нуждавшимся в помощи. Прибыв в то или иное место, являвшееся одним из опорных пунктов оппозиции, Канарис привозил с собой целый список людей, которым нужно было помочь, а уже на месте его ожидал еще один аналогичный список. Если ему приходилось помогать женщине, он обычно ворчал, что этим «раскрашенным куклам» все время что–то от него надо и им нет никакого дела до того, насколько он занят. Однако всякий раз, когда он уезжал, он забирал с собой кипу бумаг, заметок и писем, связанных с просьбами, и скоро многие могли увидеть, как их просьбы постепенно выполняются. Причем для Канариса не имело никакого значения, какое положение в обществе занимали те, кто нуждался в помощи, и был ли он знаком с ними лично. Он помогал всем, причем отблагодарить его было совершенно невозможно. «Мне ничего об этом не известно», – говорил он всякий раз, хотя помощь могла быть оказана только лишь благодаря его участию и было совершенно очевидно, что сделал это именно он, а не кто–либо другой.

Он помогал не только отдельным людям, но и организациям, деятельность которых заключалась в совершении актов милосердия. Так, он предоставил средства из валютных фондов абвера Всемирному совету церквей, штаб–квартира которого находилась в Женеве.

Кажется поразительным, что такой человек смог стать руководителем разведки и оставаться им в течение почти восьми лет в государстве, управляемом Гитлером и его подельниками–убийцами, в государстве, в котором официальными надзирателями за существовавшими порядками были Генрих Гиммлер и Рейнхард Гейндрих. Здесь уместно рассмотреть процесс становления, который прошла военная разведка – абвер, и роль, которую сыграл в нем Канарис.

Версальский договор запретил рейхсверу многое из того, что необходимо современной армии, в том числе и иметь военную разведку. Для того чтобы обойти этот запрет, военное министерство решило создать небольшую группу разведки в составе военно–морских сил, которая финансировалась из бюджета флота и которую возглавлял морской офицер. Эта конструкция оказалась столь устойчивой и так прижилась, что просуществовала до начала 1944 года. До середины 30–х годов абвер возглавлял капитан Конрад Патциг; и тогда объем проводимых разведывательных операций был довольно скромным. Сегодня можно лишь предполагать, почему при назначении нового руководителя разведки выбор пал на Канариса, но некоторые мотивы этого решения кажутся достаточно очевидными. За годы службы офицером военно–морских сил он получил единодушную положительную оценку командования, что было случаем весьма редким, если не сказать уникальным. Документы из его личного дела, к счастью, не были уничтожены со множеством других в конце Второй мировой войны, и они убедительно об этом свидетельствуют. В течение многих лет командование единодушно подчеркивало и высоко оценивало его надежность, прилежание и исполнительность, серьезность, тактичность, хорошие манеры, внимательность и предупредительность. Нет нигде и намека на неподготовленность, непрофессионализм и некомпетентность, в чем позднее пытались обвинять Канариса его критики, говоря о его работе руководителя военной разведки. Особый интерес вызывает его постоянное стремление к самообразованию: он все время старался расширить свой кругозор и совершенствовать знание иностранных языков[32].

Что касается его профессиональных качеств, то в отзывах о нем отмечались проницательность и ясность суждений, быстрота оценки ситуации и принятия решения, прекрасная память, умение налаживать контакт как с начальством, так и вообще с людьми, а также прекрасные лидерские качества. О нем также говорили как о человеке отзывчивом и сердечном, всегда готовом помочь товарищу, способном дать искренний и полезный совет и при этом скромном и непритязательном.

Конечно, подобные оценки можно встретить в характеристиках и других людей, однако то неизменное единодушие, с которым ряд качеств и черт Канариса отмечались и высоко оценивались на протяжении десятилетий, делает его личное досье весьма впечатляющим. Особенно хотелось бы выделить беспрецедентное заключение от 24 сентября 1934 года, подписанное двумя адмиралами – Бастионом и Ферстером, в котором говорилось, что Канарис обладал большими способностями в военно–политической области. В целом можно сказать, что мало кто из морских военачальников удостаивался столь блестящих отзывов.

Весомым аргументом в выборе именно Канариса на столь высокий пост в военно–морских силах была его репутация крупного специалиста по проведению секретных нелегальных («черных») операций, которые были строжайше запрещены Версальским договором. И хотя, наверное, девять десятых рассказов о его участии в подобных акциях представляют собой откровенные мифы, однако многое говорит за то, что он действительно обладал талантом по части организации и проведения этих операций. Меньше всего вызывают споры и разногласия усилия Канариса по строительству военных кораблей для немецкого флота, в частности подводных лодок, которые строились на верфях Испании, Голландии и Финляндии. Он также, вероятно, имел непосредственное отношение к созданию трансокеанской службы Германии, в обязанности которой входило добывать закрытую экономическую информацию. И хотя эта организация имела свои собственные помещения, бюджет и личный состав, ее деятельность тесно переплеталась с деятельностью абвера и в значительной степени контролировалась его отделениями в ряде стран. Поэтому, несмотря на официальные опровержения, можно утверждать, что данная служба была тайной рукой военной разведки[33].

Такова была профессиональная репутация Канариса на тот момент, когда в конце 1934 года для военных стало ясно, что положение капитана Патцига весьма шатко. У него возникли серьезные проблемы с Гиммлером и Гейндрихом, которые активно пытались прибрать к рукам все, что было связано с тайными операциями. В сложившейся ситуации требовался человек, умевший действовать тонко и изворотливо, чего не мог делать Патциг, будучи человеком открытым и привыкшим действовать прямолинейно. А было необходимо противостоять СС, не доводя в то же время дело до открытого конфликта. Начальник военно–морских сил адмирал Редер, получив указание от военного министра Бломберга подыскать замену Патцигу, судя по всему, некоторое время колебался, прежде чем остановить выбор на Канарисе. Редер и Канарис были очень разные люди; Редера, смотрящего на вещи весьма прозаично–приземленно, несколько смущал очень живой и подвижный, в буквальном смысле «ртутный» темперамент Канариса, а также то, что он был склонен принимать решения, опираясь более на интуицию, чем на здравый смысл. Однако среди офицеров такого ранга Канарис был единственным обладавшим необходимыми качествами для того, чтобы возглавить разведку. В конце концов сомнения Редера относительно Канариса уступили его желанию непременно иметь на посту руководителя разведки представителя флота. 1 января 1935 года Канарис приступил к исполнению своих новых обязанностей в качестве руководителя военной разведки – абвера.

Ожидания, что Канарис сможет более успешно вести дела с нацистами, были основаны, во–первых, на его гибкости и умении вовремя «вывернуть руль» при каждом неожиданном повороте, а во–вторых, на том, что послужной список Канариса и опыт его прошлой работы изначально должны были создать у нацистов благоприятное впечатление и вызвать благожелательный настрой. В пользу Канариса говорили его репутация человека, отстаивавшего национальные интересы страны и способного осуществлять тайные операции вопреки строжайшему запрету, наложенному Версальским договором, навязанным Германии победителями в 1919 году. Умение Канариса скрывать свои истинные мысли и чувства помогло ему держать в тайне то, насколько сильно он изменил свое, первоначально положительное, отношение к нацистскому режиму. Тот шок, который он испытал от кровавой чистки 1934 года, во время которой пострадали и многие его коллеги, так и не прошел бесследно, наоборот, он привел Канариса к стойкому внутреннему убеждению, что правление Гитлера приведет Германию к деградации и катастрофе.

Первые шаги Канариса, показавшие его желание ускорить падение нацистского режима, были предприняты еще тогда, когда он был лишь на пути к посту руководителя военной разведки[34].

Следует отметить, что Канарис проводил такую кадровую политику, которая позволила ему превратить абвер в самый настоящий подпольный центр управления заговором. Его успех в этом вопросе можно считать тем более значительным и удивительным, что гестапо имело право наложить запрет на любое кадровое назначение в абвер и требовалось немало умения и ловкости, чтобы суметь обойти это вето. Заслуга в том, что Остер был восстановлен на военной службе и получил назначение в абвер, где стал практически вторым человеком после Канариса, полностью принадлежит последнему. Капитана Вернера Шрейдера, бывшего руководителя «Стального шлема», попавшего в концлагерь, где он подвергался жестоким избиениям, удалось вызволить и увести буквально из–под носа гестапо, воспользовавшись плохим самочувствием охранника. Два офицера–еврея, Блох и Симон, были зачислены в абвер по подложным документам и смогли работать там вплоть до его ликвидации в 1944 году.

Навряд ли когда–нибудь удастся точно установить, в какой степени Канарис использовал абвер для предоставления убежища близким ему по духу людям, а в какой – целенаправленно создавал аппарат, который с свое время можно было бы использовать для свержения режима. Каковы бы ни были его изначальные мотивы, имеется достаточно свидетельств того, что Канарис все с большим и большим презрением и отвращением относился к нацистам и их политике. Исключительно обширные задачи, стоявшие перед абвером, и секретность его операций позволяли иметь исчерпывающую картину происходящего в Германии и за ее пределами. Начиная с 1937 года, помимо информации, получаемой от зарубежных агентов абвера, Канарис, благодаря Вайцзеккеру, имел доступ к источникам МИДа. Именно с того времени оппозиционные группы в абвере и МИДе приступили к координации своих действий; произошло это в значительной степени благодаря Остеру и графу Шверину. В дальнейшем их согласованная деятельность стала активно развиваться. Так, Канарис направил специалистов из абвера, чтобы те проверили, не установлены ли скрытые подслушивающие устройства в служебных помещениях Вайцзеккера. До октября 1939 года абвер был главным каналом связи между членами оппозиции в МИДе и их коллегами из Генерального штаба. По этому же каналу постоянно поступала информация для служебного пользования о положении за рубежом и о различных изменениях во внешней политике Гитлера.

Поворотным пунктом для Канариса, как и для многих других военных, стало бесстыдное и вероломное отношение нацистов к Фричу. После этого отпали последние сомнения и преграды на пути создания в центральном отделе абвера, возглавляемом Остером, фактически оперативного штаба оппозиции. На сегодняшний день никто не может дать точного ответа, как Канарис лично относился ко всему этому. Вне всякого сомнения, он содействовал созданию подобного штаба, был в курсе почти всего, что там происходило, и оказывал ему поддержку и защиту в самых различных формах. Однако, подобно Вайцзеккеру, он лично никогда не считал и не ощущал себя полноправным членом той оппозиционной группы, которая вокруг него же и сформировалась и от него зависела. Несмотря на это, участие Канариса в деятельности оппозиции не ограничивалось операциями по спасению людей, что являлось одним из наиболее ярких моментов в ее истории. Много раз он был инициатором акций, которые логически должны были привести к осуществлению переворота. Практически всегда, находясь за столом с близкими друзьями, он поднимал бокал со словами: «Все наши мысли заняты фюрером – тем, как от него избавиться».

Все это не очень–то вязалось с его позицией стороннего наблюдателя, которой внешне он придерживался.

Для того чтобы разгадать загадку его натуры, если это вообще возможно, следует принимать во внимание как чисто практические соображения, так и те, которые не поддаются сугубо рациональной оценке и носят скорее психологический характер. Одному из своих близких коллег по оппозиции Канарис говорил, что не хочет выходить на первый план и становиться лидером оппозиции, поскольку в соответствии с германскими традициями и образом мыслей, в первую очередь военных, движение должен возглавить генерал, а не адмирал.

Однако, какое бы значение ни придавал Канарис подобным соображениям, все же, исходя из того, что известно о нем как о человеке и о его взглядах на жизнь, разгадку надо искать в другом.

Хотя такая точка зрения может показаться наивной, коль скоро речь идет о руководителе разведки, однако трудно отделаться от ощущения, что Канарис был слишком брезглив и щепетилен в выборе средств, чтобы объявить открытую войну режиму, с которым он и так боролся, как мог. Он, очевидно, опасался, что открытая борьба на уничтожение вынудит его применять те же методы, что и его противники, а в результате он окажется на том же уровне, что и они, как бы «сравнившись» с ними. Канарис и его друзья жили в такое время, когда вопрос стоял ребром: либо молчаливо мириться со злом, либо восстать против него, используя в борьбе любые средства. Вышибать клин клином означало прибегнуть к обману, измене и убийствам – то есть бороться с преступниками их же методами. Остер имел мужество сделать именно этот выбор и стал одним из настоящих, истинных мучеников в борьбе против Гитлера. Канарис не пошел до конца, однако, справедливости ради, следует отметить, что с учетом его личностных особенностей и качеств сделать такой же выбор, что и Остер, ему было неизмеримо труднее.

В Канарисе было слишком много мистического и таинственного, чтобы понять до конца этого столь необычного и нетипичного руководителя разведки. Как и Остер, он был сыном священника и глубоко религиозным человеком.

В его верованиях своеобразно переплетались сугубо философские взгляды и идеи буддизма, а также классические понятия о человеческой вине и судьбе. Канарис был пессимистически настроенным фаталистом, и его обуревали искренние сомнения по поводу того, стоит ли пытаться противостоять судьбе или необходимо ей покориться. По мнению Канариса, Германия уже прошла точку невозврата задолго до того, как тяжкий груз военных преступлений пополнил и без того обширный список преступлений нацистов. После оккупации Праги в марте 1939 года он говорил, что теперь этот роковой курс не изменить и уже поздно что–то предпринять, чтобы вернуться назад. Он еще более укрепился в своем мнении после нападения на Польшу. «Это начало конца Германии», – с каким–то внутренним мрачным отчаянием предсказывал он в те дни.

В этом смысле Канарис был своего рода психологическим тормозом и обузой для тех, кто с верой и надеждой готов был идти вперед, несмотря на все трудности и разочарования, которых оказалось так много на пути оппозиции в последующие годы. Но в то же время, несмотря на свой фатализм, он никогда не соглашался с тем, чтобы пускать все на самотек. Он делал все, что мог, чтобы избежать войны, а когда она началась – чтобы остановить ее. До последнего момента, стараясь не допустить войны, он буквально умолял своего друга, итальянского военного атташе в Берлине Ротту, попытаться убедить Муссолини выступить с заявлением в середине августа 1939 года о том, что он не поддерживает ведущую к войне политику Гитлера. Во время своей поездки на Западный фронт в 1939—1940 годах он пытался склонить командующих войсками к поддержке идеи переворота. Из всех арестованных после покушения на Гитлера 20 июля 1944 года никто не боролся за свою жизнь до самой последней минуты столь искусно и цепко, как Канарис.

Однако, хотя Канарис и поддерживал борьбу оппозиции против режима, он никогда не отдавал ей все свои силы и способности без остатка. Если бы он отдал всего себя на активную борьбу с нацистами, как это сделал Остер, история германского Сопротивления, а с ней и история Третьего рейха могли бы развиваться совсем по–иному.

Трудно определить однозначно взаимоотношения между двумя первыми лицами абвера – Канарисом и Остером. Обычно считается, что главной движущей силой, своего рода локомотивом оппозиции, был Остер, а Канарис либо действовал сам по себе, либо следовал в кильватере вслед за Остером. Однако, по мнению капитана Лидига, работавшего в абвере и являвшегося участником оппозиции, который очень хорошо знал их обоих, сказанное выше было характерно лишь для некоторых этапов деятельности Сопротивления. Во время кризиса 1938 года, когда Канарис впервые позволил Остеру создать в абвере фактически оперативный штаб Сопротивления, руководитель абвера был в результате «увлечен» деятельностью Остера значительно далее того, чем тот пошел бы сам. Затем, однако, они поменялись ролями. Канарис отчаянно боролся за сохранение мира, в то время как Остер считал, что это может привести к «увековечению» нацистского режима; поэтому на этом этапе Канарис был явно более активен. Когда началась война, Остер вновь вышел в лидеры, действуя активно, напористо и целенаправленно. Канарис продолжал внимательно следить за развитием обстановки, был в курсе всех дел оппозиции и неизменно откликался на любые просьбы о помощи и содействии. Иногда он принимал участие в происходящем и непосредственно, действуя либо вместе с группой Остера, которая не прекращала борьбы ни на минуту, либо самостоятельно, ведя своего рода «борьбу умов» со своими противниками из СС. Однако с сугубо техническими деталями работы, которыми занималась группа Остера, Канарис ни в коей мере не соприкасался.

В подобных обстоятельствах пути этих людей подчас пересекались, и порой не обходилось без конфликтов. Люди, столь разные по характеру и темпераменту, не могли работать в полной гармонии даже при самых благоприятных обстоятельствах; к тому же у них были расхождения по ряду очень важных вопросов. Порой недостаточно принимается во внимание тот факт, насколько сдержаннее и осторожнее был Канарис по сравнению с Остером. Помимо расхождений по проблеме войны и мира, они придерживались разных точек зрения и в вопросе, который был постоянным яблоком раздора среди оппозиции: хорошо или плохо, разумно или ошибочно попытаться убить Гитлера? Остер принял для себя окончательное решение еще год назад, когда он поддержал тайные планы Гинца организовать специальную группу «коммандос», которая должна была убить фюрера, а не арестовать его. Канарис был противником Остера в этом вопросе из–за своего неприятия насилия в принципе. Основываясь на таком подходе, Канарис совершил очень крупную, возможно роковую, ошибку, отказавшись от наделения абвера такими «исполнительными» правами, как право на арест и суд в особых случаях. Возьми он такие полномочия, это дало бы возможность создать своего рода силовой аппарат с полицейскими функциями, который мог бы эффективно противостоять силам СС в случае переворота. Оставшиеся в живых участники оппозиции постоянно упрекают Канариса в этой ошибке, в том, что он не воспользовался той реальной возможностью, которая у него была.

Адмирал вновь оказался слишком щепетильным. Для него все это сильно смахивало на откровенную охоту за людьми, поэтому он и не захотел допускать ничего подобного.

Хотя Канарис лично и был противником организации убийства Гитлера, он понимал, что именно этот вариант в глазах все большего числа людей становился самой надежной дорогой к захвату власти. В конце концов он дал понять, что не будет мешать действиям тех, кто посчитает, что уничтожение Гитлера является единственным выходом.

Канарис и Остер также не были едины во мнении, за каким пределом начинается измена. Для них была очевидна уместность и даже необходимость борьбы с нацистским режимом как с политической, так и с моральной точек зрения. Однако Канарис всегда стремился строго определить, до каких пределов можно идти в этой борьбе. В течение ряда лет он напряженно и мучительно пытался провести границу между дозволенным и недозволенным, ту самую разделительную линию, которую Остер для себя решительно стер, когда ясно определил, что является его целью. «Мой дорогой Мюллер, – спросил Канарис во время беседы с ним, состоявшейся в мюнхенской гостинице «Регина» в 1942 году, – а не является ли, по вашему мнению, изменой стране то, что делают Остер и его люди?»

В этом вопросе было нелегко просто «согласиться о несогласии», признав, что их мнения различны. В других случаях такой подход срабатывал. Самыми главными факторами, лежавшими в основе их отношений, были общая ненависть к Третьему рейху и полное взаимное доверие относительно целей и намерений друг друга.

Было естественным и неизбежным, что Остер сыграл лидирующую роль в перестраивании рядов всех оппозиционных сил, когда европейская война стала суровой реальностью. Его надеждам на то, что сам факт кризиса станет искрой, из которой возгорится пламя выступления военных против режима, что было так близко в 1938 году, не суждено было сбыться. Но он надеялся, что в течение нескольких недель или месяцев возникнет повод для выступления, повод, которого он так страстно желал и который столь же страстно пытался вызвать[35].

Если судить по появляющимся время от времени шумным публикациям, посвященным отношениям между Остером и Беком, то наличие между ними тесных и довольно близких отношений было крайне маловероятным. Появившиеся в Германии публикации по этому вопросу психологически очень важны для понимания такого явления, как «проблема Остера». Многие из тех, кто с симпатией отзывался о роли Сопротивления в Германии и лично Бека, в то же время не до конца согласны с позицией Остера, предпочитая провести четкий водораздел между Остером и Беком. Они отмечают, что Остер, хотя и действовал самостоятельно, в то же время использовал авторитет Бека и преувеличивал свою собственную роль в качестве соратника и в известном смысле помощника этого очень уважаемого и почитаемого человека.

До 1938 года пути Бека и Остера навряд ли каким бы то ни было образом пересекались, и вполне возможно, что они ничего друг о друге не знали. Эта точка зрения подтверждается уже упоминавшимся письмом генерала Госсбаха профессору Ферстеру. Госсбаху ничего не было известно о каком–либо интересе Бека к Остеру и о том, что Бек вообще знал о его существовании. До 1938 года Бек держался на приличной дистанции от абвера из–за недоверия к Канарису, что было вызвано активной и глубокой вовлеченностью последнего во вмешательство Гитлера в гражданскую войну в Испании на стороне Франко; сам Бек против подобного вмешательства категорически возражал. Бек также был активным сторонником развития отношений с Китаем и считал, что люди Канариса придерживаются противоположного мнения по поводу политики Германии на Дальнем Востоке. Эти осложнения, если их можно таковыми назвать, исчезли, когда произошла история с Фричем, которая показала, что все военные должны держаться вместе, забыв о прежних разногласиях. В уже упоминавшемся свидетельстве генерала Гальдера говорится об очень близких и доверительных отношениях между Беком и Остером за несколько месяцев до Мюнхена. Как заместитель Бека на посту начальника штаба сухопутных сил, он видел, что Остер стал постоянным гостем в кабинете Бека и их встречи зачастую длились часами. Когда Ганс фон Донаньи, который вскоре стал работать в центре оппозиции в абвере, в предвоенные месяцы еженедельно приезжал в Берлин, они вместе с Остером каждый четверг отправлялись к Беку домой. К началу напряженной осени 1939 года они практически ежедневно бывали в доме Бека на Гетештрассе. В «штабе» оппозиции в абвере, как вспоминала пятнадцать лет спустя Кристина фон Донаньи, «Бек был просто хозяином, на которого все смотрели, которого все спрашивали и который отдавал приказы и распоряжения». Она вспоминает, что, когда по одному из вопросов, обсуждавшихся на Тирпиц–Уфер[36], взгляды разделились поровну, с этим вопросом обратились к Беку, и его мнение оказалось решающим.

Слова вдовы Донаньи подтверждали все оставшиеся в живых участники Сопротивления, работавшие в абвере. Капитан Лидиг, которого с Беком познакомил именно Остер, трижды приходил в дом Бека на Гетештрассе в компании Остера. Гинц многократно подвозил Остера к дому Бека, ждал его на улице, а потом они ехали к Гинцу домой, благо он жил поблизости, и Остер информировал его о результатах бесед с Беком.

Эрих Кордт, Гизевиус и другие также рассказывали о постоянных поездках Остера к Беку, во время которых они его сопровождали. Наконец, об этом неопровержимо свидетельствуют опубликованные дневники Хасселя и Гроскурта, содержащие множество упоминаний о таких поездках. Таким образом, никаких оснований сомневаться в том, что между Беком и Остером существовали близкие и доверительные отношения, а также в том, что Бек был безусловным лидером и признанным «авторитетом в последней инстанции» оппозиции в течение всего времени ее деятельности. Это, конечно, не означает, что любой шаг Остера делался с одобрения Бека. Будучи весьма темпераментным и импульсивным, Остер зачастую действовал, не спрашивая на то согласия признанного руководителя оппозиции, которого он, безусловно, очень уважал. Однако гораздо более важным было наличие между ними серьезных различий во мнениях по ряду важных вопросов, которые время от времени возникали. В таких случаях Остер готов был действовать сам, под свою личную ответственность, а не как простой исполнитель распоряжений Бека.

Пожалуй, никогда ни до, ни после Беку и Остеру не приходилось работать столь много и напряженно, как осенью 1939 года. Их цель состояла в том, чтобы убедить военное командование отбросить в сторону все сомнения и ударить по фашистскому режиму всеми силами и средствами, имевшимися в их распоряжении. В этих целях Остер предпринял перегруппировку уже имеющихся сил и приложил максимум стараний для привлечения новых сторонников, чтобы залатать бреши на ключевых направлениях. Невероятный успех польской кампании сделал эту задачу еще более сложной. Однако тут Остеру улыбнулась удача в лице самого фюрера – Адольф Гитлер невольно помог ему, поскольку, будучи опьянен легким успехом на Востоке, решил поставить все на карту и начать немедленное наступление на Западе.