Обстоятельства, при которых произошло «крещение Руси» князем Владимиром, были и остаются во многом загадочными. Источников, содержащих необходимую информацию, мало: несколько летописных преданий, скупые сведения житийной и панегирической литературы, единичные свидетельства иностранных авторов — вот, собственно, и все, чем располагает современный исследователь. И, тем не менее, научный поиск продолжается.

Привлекает внимание весьма красноречивое указание древнерусского летописца, создателя «Повести временных лет». Приведя версию о крещении князя Владимира в Корсуне, он замечал, что несведущие считают, будто Владимир крестился в Киеве, «иные же говорят в Васильеве, а другие и по-иному скажут». Не было известно в точности, где крестили киевлян — в Днепре или Почайне. Значит, прошло не более ста лет со времени крещения, а русские люди уже имели довольно смутное представление об этом событии. О чем это свидетельствует? Конечно же о том, что «крещение Руси» не запечатлелось в памяти народной, будучи в сознании современников событием почти рядовым. Однако впоследствии интерес у древних книжников к учреждению христианства на Руси возрос, что было вызвано утверждением христианской религии как господствующей идеологии.

Стремление средневековых писателей знать о крещении больше того, что давали их предшественники, породило фантастические построения: отсутствующие факты они стали восполнять всякого рода вымыслами. Появилась, например, легенда, по которой князя Владимира склонял к христианству сам Кирилл-философ, а патриарх Фотий направил к нему первого митрополита, тогда как Кирилл и Фотий жили столетием раньше Владимира. Средневековые идеологи православия рассматривали деяния Владимира, связанные с введением на Руси христианства, как богом вдохновенные, или «богодухновенные». И не случайно он был причислен к лику святых.

В дореволюционной историографии принятие христианства Русью изображалось как великое свершение князя Владимира, приобщившего к истинной вере прозябавший в языческом невежестве народ, введшего его в семью христианских народов и открывшего ему путь к «спасению», к новой высокой культуре, просвещению. Сформулированная еще Н. М. Карамзиным идея о решительном превосходстве «Закона Христианского» над языческими верованиями превратится в аксиому и будет повторяться многими поколениями историков вплоть до Великого Октября.

Вполне понятна негативная реакция первых советских историков на такого рода оценки. М. Н. Покровский подчеркивал, что «христианская церковь обязана своим существованием и процветанием в России князьям и боярам. Когда у нас начал образовываться верхний слой общества, он гнушался старыми, славянскими религиозными обрядами и славянскими колдунами, «волхвами», а стал выписывать себе вместе с греческими шелковыми материями и золотыми украшениями и греческие обряды, и греческих «волхвов»-священников. Православная церковь, конечно, всячески раздувала значение этого события, так называемого «крещения Руси», но на самом деле перемена была чисто внешняя, и дело шло об изменении именно обрядов…» В существе же своем языческие верования не изменились. «Продолжались и жертвоприношения, только вместо того, чтобы непосредственно отдавать духу курицу, барана, лошадь или что другое, это отдавалось духовенству, которое, предполагалось, умеет как-то ублажить соответствующих духов святых или напугать соответствующих злых духов». Христианское духовенство, полагал М. Н. Покровский, заменило собой волхвов и кудесников^{1}.

Взгляды М. Н. Покровского и представителей его школы насчет «крещения Руси» знаменовали собой начало пересмотра укоренившихся в дворянско-буржуазной исторической науке стереотипов, что являлось позитивным фактом. Вместе с тем высказывания М. Н. Покровского страдали известным схематизмом и отчасти даже нигилизмом, а это едва ли могло способствовать правильному пониманию исторического значения принятия Русью христианства. Сложилось несколько упрощенное представление о введении христианства Владимиром, ставящее его в разряд случайности. Такое представление нашло художественное воплощение в пьесе Д. Бедного «Богатыри».

13 ноября 1936 года было принято постановление Всесоюзного комитета по делам искусств при Совнаркоме Союза ССР «О пьесе «Богатыри» Демьяна Бедного», где отмечалось, что эта пьеса «дает антиисторическое и издевательское изображение крещения Руси, являвшегося в действительности положительным этапом в истории русского народа, так как оно способствовало сближению славянских народов с народами более высокой культуры»^{2}. В статье П. Керженцева, появившейся в прессе 15 ноября 1936 года, мысль о приобщении к христианству как факторе сближения славян с «народами более высокой культуры» повторялась. Однако в ней содержалось и нечто другое: идея о массовом крещении Руси^{3}.

Следующий момент в истолковании принятия Русью христианства связан с постановлением жюри правительственной комиссии по конкурсу на лучший учебник для 3-х и 4-х классов средней школы по истории СССР. В постановлении подчеркивалось: «Отрывки взглядов антиисторических, немарксистских встречаются у авторов учебников, представленных на конкурс, почти на каждом шагу при описании СССР до советского периода». К немарксистским и антиисторическим «отрыжкам» комиссия отнесла и то, что авторы (учебников. — И.Ф.) идеализируют дохристианское язычество, они не понимают при этом того простого факта, что введение христианства было прогрессом по сравнению с языческим варварством, что вместе с христианством славяне получили письменность и некоторые элементы более высокой византийской культуры»^{4}.

В названных документах были сформулированы положения, которые сыграли определяющую роль в дальнейшей разработке вопроса о «крещении Руси», а именно: введение христианства — прогрессивное явление; крещение имело массовый характер; вместе с христианством на Руси появилась письменность; христианство приобщило восточных славян к достижениям византийской культуры, содействовало их сближению с народами более высокой культуры, сближению с народами Западной Европы.

Яркой иллюстрацией преломления упомянутых положений служит статья С. В. Бахрушина, опубликованная в 1937 году в журнале «Историк-марксист» (№ 2). Автор поставил перед собой задачу «уяснить те прогрессивные моменты, которые заключало в себе принятие христианства на определенном этапе исторического развития, то есть в X–XI веках, в период установления феодализма в Киевской Руси». Коренная причина принятия Русью христианства открылась исследователю в социальных и культурных условиях, сложившихся в древнерусском обществе в X веке. В это время образуется слой феодальной знати, которая «торопилась освятить свои притязания на господствующее положение». Христианство стало «энергичным поборником» передового (по сравнению с первобытнообщинным строем) феодального способа производства, ускоряя процесс феодализма на Руси. Церковь также являлась активной проводницей феодализма в древнерусском обществе. Согласно взглядам С. В. Бахрушина, христианство боролось с остатками родового строя, стремилось ликвидировать элементы рабского труда. Вот почему «переход в христианство имел, объективно говоря, очень большое и, несомненно, прогрессивное для данного отрезка времени значение».

Заметное воздействие, считал С. В. Бахрушин, крещение «оказало на культурную жизнь страны». Оно простиралось и на материальную, и духовную культуру: земледелие (огородничество), ремесло, строительную технику, архитектуру, изобразительное искусство. Сразу после крещения Русь получила письменность на славянском языке, что позволило начать организацию школьного дела, распространение книжности. Христианство стало «проводником в Киевской Руси высокой феодальной культуры Византии и содействовало установлению культурных связей с западноевропейскими феодальными государствами». Со времени «крещения Киевское княжество входило в состав католических государств Восточной Европы как равноправный и полноправный член христианского общества».

Итак, влияние нововведенного христианства на древнерусское общество, согласно С. В. Бахрушину, было, можно сказать, всеобъемлющим, распространяясь на экономику, социально-экономичские отношения, политические связи, культуру и просвещение.

Прошло пятьдесят лет с момента публикации статьи С. В. Бахрушина, но до сих пор выводы, заключенные в ней, так или иначе варьируются нашими историками. Правда, кое-что все же было отвергнуто: с помощью археологии доказан высокий для тех времен уровень земледелия у восточных славян, самобытным и высокоразвитым предстало древнерусское ремесло; не нашла поддержки и мысль о появлении письменности на Руси лишь с принятием христианства. Но убеждение в том, что христианство утверждало новые феодальные порядки, открывало широкие возможности для развития русской культуры, ввело Киевскую Русь в семью передовых стран средневековой Европы, осталось неизменным.

С точки зрения потребностей феодализации рассматривал крещение Руси глава советских историков академик Б. Д. Греков, называвший принятие христианства фактом «первостепенной важности»^{5}. Для академика М. Н. Тихомирова «установление христианства на Руси было крупнейшим историческим событием. Он отметило важный этап в развитии феодальных отношений на Руси и победу новых феодальных отношений над отживающим родовым строем с его язычеством. В культурной жизни Древней Руси утверждение христианства обозначало присоединение ее к традициям Византии и эллинизма с их замечательной письменностью и искусством. Таковы громадные последствия утверждения христианства на Руси, ясные и заметные для историков»^{6}. А вот мнение другого академика, Б. А. Рыбакова, у которого христианство выступает как чрезвычайно приспособленное к «нуждам феодального государства». Но поскольку «феодальная формация только начинала свой исторический путь» во времена крещения, будучи необходимой и прогрессивной, поскольку создание раннефеодальной монархии, завершившееся в период княжения Владимира, было «глубоко прогрессивным» явлением, постольку и христианская религия, призванная содействовать утверждению феодализма, должна рассматриваться как фактор прогресса в древнерусской истории.

В новейших исторических трудах можно прочитать и такое: «Преимущества христианской религии очень хорошо осознавались древнерусской феодальной правящей верхушкой. Христианство открывало перед Русью широкие перспективы экономического и культурного развития, приобщения ее к передовым достижениям византийской цивилизации»^{7}.

Сходные оценки накануне празднования 1000-летия Руси прозвучали и в статьях, имеющих публицистическую, программно-идеологическую направленность: «Не за горами 1000-летие принятия Древней Русью христианства — важного и противоречивого события, введшего нашу страну в круг передовых народов средневековой Европы, укрепившего ее политический авторитет и культурные связи и вместе с тем канонизировавшего власть феодалов»^{8}. Следовательно, не исторические достижения предшествующих времен позволили нашей стране войти «в круг передовых народов средневековой Европы», а обращение к иноземной религии. Поверхностным рассуждениям такого рода должен быть противопоставлен другой, строго научный подход: «Не христианство «подключило» Древнюю Русь к европейской цивилизации, а распространение христианства в Древней Руси и принятие его в качестве государственной религии идеологически завершили процесс формирования этой цивилизации»^{9}.

Представление о принятии Русью христианства как чрезвычайно важном средстве преодоления национальной отсталости по сравнению с цивилизованными государствами Западной Европы и Византией легло в основу статьи академика Б. В. Раушенбаха «Сквозь глубь веков». Он пишет: «То, что произошло в конце X века в Древней Руси, было выдающимся событием в истории нашей Родины. Великий князь Владимир осуществил смелую государственную реформу, имевшую далеко идущие последствия. Я бы сравнил ее с реформой Петра I. Как и во времена Петра, тогда нужен был рывок в развитии страны, усвоение высших достижений передовых стран той эпохи. Владимир преследовал цель встать вровень с развитыми феодальными монархиями. Для этого надо было решиться на энергичное проведение феодальной реформы и связанные с ней глубокие преобразования». По словам Б. В. Раушенбаха, Руси «нужны были новое право, новые обычаи, новое общественное сознание, новые оценки событий. Старое язычество этого дать не могло. А «это» лежало, по существу, готовым в Византии». Автор полагает, что «Киевская Русь не могла стать в один ряд с передовые странами Европы и Востока, не могла выйти, говоря нынешним языком, «на уровень мировых стандартов», не заимствовав у них ремесел, строительной техники, науки, культуры и многого другого. (Так позднее Петру понадобился опыт Западной Европы.) Все это тоже можно было взять в Византии». И «все это» было взято вместе с христианством, сыгравшим «в период раннего средневековья прогрессивную роль»^{10}. Таково значение «крещения Руси», именуемое Б. В. Раушенбахом во избежание односторонности и ограниченности «государственной реформой Владимира». Теория заимствований, развиваемая Б. В. Раушенбахом, обедняет отечественную историю, лишая ее самобытности и национальных корней.

Таким образом, в исторических исследованиях постоянно и методично проводится мысль о жесткой взаимосвязи процессов феодализации и христианизации, на основании чего и делается вывод о прогрессивности крещения Руси, способствовавшего укреплению и развитию нового, прогрессивного, по сравнению с первобытнообщинным, строя.

Мысль о благотворном влиянии христианства на становление феодальных отношений в древнерусском обществе из трудов советских историков перешла в работы современных специалистов-теологов. Так, В. А. Никитин, рассуждая о социальных причинах христианизации Руси, пишет о том, что у восточных славян в ходе борьбы с внешними врагами сложились «племенные союзы, и постепенно на их основе возникла феодальная государственность. Непосредственно от патриархально-общинной формации, минуя рабовладельческий строй, восточные славяне перешли к феодальному. Этот процесс, происходивший на огромной территории в течение VII–IX веков, был в значительной мере облегчен и ускорен благодаря принятию христианства»^{11}. В другой своей работе В. А. Никитин, рассуждая об историческом значении крещения Руси, просто цитирует соответствующий текст «Истории Киева», изданной к 1500-летию города: «Введение христианства на Руси сыграло большую роль в укреплении единства древнерусского государства. Церковь содействовала упрочению иного, прогрессивного по сравнению с рабовладельческим феодального строя, брала под защиту моногамную семью, выступала против обычая кровной мести, способствовала развитию письменности, литературы, искусства и монументального строительства. Принятие христианства способствовало широкому проникновению на Русь достижений византийской культуры, развитию связей с Балканами и другими странами Европы». От «себя» В. А. Никитин лишь добавляет: «Киевская Русь отныне (со времени крещения. — И.Ф.) приобщилась к христианской культуре и цивилизации, вошла в семью просвещенных европейских народов»^{12}.

По нашему мнению, подлинные причины введения христианства на Руси невозможно понять, отвлекаясь от предшествующих ему языческих преобразований. И здесь обращает внимание стремление киевской знати превратить свой город в религиозный центр восточного славянства. С этой целью языческое капище с изваянием Перуна, размещавшееся первоначально в черте древнейших укреплений Киева, выносится на новое место, доступное всем прибывающим в столицу полянам. Источники позволяют установить примерное время, когда это произошло.

При заключении договора Олега с греками князь и «мужи его» клялись своими богами Перуном и Волосом. Как уже отмечалось, Перуну главным образом поклонялись в южных областях восточнославянского мира, а Волосу — в северных. Наличие в формуле присяги двух божеств (Перуна и Волоса) вполне естественно, поскольку в походе Олега на Царьград принимали участие как южные восточнославянские племена, так и северные. В походе на Константинополь преемника Олега князя Игоря состав участников почти не изменился. Но в тексте присяги нового соглашения назван лишь Перун, тогда как Волос не упомянут. Случайно ли это? Похоже, что нет. Здесь проглядывает желание киевских властителей утвердить приоритет Перуна над остальными богами восточных славян.

Следовательно, где-то в княжение Игоря (913–945), но до заключения его договора 944 года с Византией полянский бог Перун был провозглашен верховным общеславянским богом. Это понадобилось для того, чтобы идеологически укрепить и обосновать господствующее положение Киева над остальными восточнославянскими племенами.

В середине X века отношения Киева с подвластными племенами резко обострились. Смерть Игоря послужила для них сигналом к восстанию. Киевские лидеры вынуждены были перейти к умиротворению «заратившихся» племен, для чего сбор дани посредством объезда данников, нередко сопровождавшийся насилиями со стороны киевского князя и его дружинников, был заменен «повозом», доставкой поборов в специально учрежденные для этого пункты — «погосты». Принятые меры распространялись не только на ближайших к Киеву соседей-данников, но и на тех, кто жил далеко на севере. Вместе с этим киевские правители отступили и в вопросе религиозном. Поэтому в договоре 971 года князя Святослава с византийским императором Цимисхием снова встречается Русь, которая клянется Перуном и Волосом.

Так неудачно закончилась попытка Киева придать Перуну статус всеславянского бога. Однако вскоре предпринимается новая языческая реформа, инициатором которой выступил князь Владимир. В 980 году он велел поставить «кумиры на холму вне двора теремного: Перуна древяна, а главу его сребрену, а ус злат, и Хърса, Дажбога, и Стрибога, и Симарьгла, и Мокошь. И жряху им, наричюще я богы»^{13}. Это была еще одна попытка возвеличить Перуна, но более осторожная и гибкая. Если раньше киевские политики поднимали только культ Перуна, то теперь он возглавил сообщество периферийных богов, которым поклонялись покоренные полянами племена. Отныне эти боги, подобно Перуну, должны были стать общеславянскими, но под его началом.

В исторической литературе нововведение Владимира издавна толкуется как проявление приверженности князя к язычеству, как торжество язычества над христианством. Но еще в дореволюционной науке было обращено внимание на политическую подкладку акции Владимира. Е. В. Аничков, написавший интересную книгу о язычестве в Древней Руси, усматривал в действиях Владимира свидетельство превращения князя и дружины в политическую власть, в результате чего Перун и приобрел «широкое государственное значение». Собранные же вокруг Перуна боги символизировали единение различных племен в рамках одного государства^{14}.

Отчетливую, политическую направленность в языческой деятельности Владимира видел Б. Д. Греков. Князь «хотел собрать всех богов, которым поклонялись различные племена, и составить из них в Киеве пантеон, обязательный для всего государства. Владимир желал создать такую религию, которая могла бы крепче объединить все его государство»^{15}.

Идея о политической направленности языческой реформы Владимира — ценное достижение исторической науки. Она является первостепенной при рассмотрении вопроса о религиозной деятельности князя Владимира, включая и учреждение им христианства на Руси, поскольку существует несомненная логическая связь между его языческими преобразованиями и крещением.

«Поставление кумиров» — идеологическая мера, с помощью которой киевский князь надеялся удержать власть над покоренными племенами, остановить начавшийся распад грандиозного союза племен во главе с Киевом. Необходимо подчеркнуть, что это был именно межплеменной союз, характерный для завершающей стадии развития первичной формации, а не раннефеодальное государство. Поэтому Перун и предстал в окружении богов других племен, символизируя их единство. Столица полян опять была объявлена религиозным центром восточного славянства.

Таким образом, связь между перемещением периферийных божеств в Киев и притязаниями киевской знати, как, впрочем, и всей полянской общины в целом, на господствующую роль в общеславянском племенном союзе очевидна.

Языческая реформа Владимира хотя и была более гибкой, все-таки оказалась неудачной, как и предшествующие ей попытки провозгласить Перуна верховным богом восточных славян. Главной причиной явилась историческая необратимость разложения родоплеменного строя, что делало неизбежным падение союза племен под гегемонией Киева. К тому же и в самой реформе заключались изъяны, препятствовавшие достижению поставленной цели, в частности, верховенство Перуна над остальными богами. В результате культ его пришлось опять навязывать силой союзным племенам. В некоторых случаях Перун вообще вытеснял местных богов. Так случилось в Новгороде, где Добрыня, посланный из Киева, «постави Перуна кумир над рекою Волховом, и жряху ему люди новгородстеи акы богу»^{16}. Вполне резонно предположить наличие у новгородцев до «поставления Перуна» своих кумиров, например Волоса. Следы почитания Волоса в Новгородской земле сохранились в личных именах, упоминаемых новгородскими летописями и в новгородской топонимике. По догадке исследователей, идол Волоса стоял у южной окраины новгородского детинца на Волосовой улице. Не случайно здесь в XIV веке была поставлена церковь св. Власия. Известно, что после принятия христианства Власий Севастийский стал двойником языческого Волоса-Велеса.

Итак, проводимая исключительно по воле Киева (без совета с заинтересованными представителями других племен) языческая реформа выродилась в религиозное насилие южной приднепровской Руси над племенами словен, кривичей, радимичей, вятичей и прочих, что вызвало волну антикиевских восстаний. «Заратишася вятичи, — сообщает летопись под 982 годом, — и иде на ня Володимир и победи я второе»^{17}. В 984 году Владимир воюет с радимичами. Следовательно, реформа вместо единения привела к раздорам. Тогда Владимир, изыскивая новые средства для сплочения разрушающегося межплеменного союза, для удержания в нем господствующих позиций полян, и прежде всего киевской верхушки, обращается к христианству. В отличие от языческой реформы, задуманной в Киеве без участия представителей входящих в союзную организацию племен, вопрос о принятии христианства обсуждался со старцами градскими — старейшинами из племенных центров, подвластных Киеву. И только после этого Владимир возвестил о «крещении Руси».

Исторический смысл этого события теперь ясен. Нет оснований считать его прогрессивным в том плане, что оно якобы содействовало победе феодального строя и идеологически освящало господство нарождавшегося класса феодалов. Христианство вводилось не для утверждения новых, «исторически прогрессивных институтов», а для сохранения старых родоплеменных порядков, консервации отношений, которые сложились в IX–X веках в процессе завоевания киевскими правителями восточнославянских племен.

В «Повести временных лет», к которой мы не раз обращались, крещение русских летописец предваряет «испытанием вер», желая, видимо, подчеркнуть, что Владимир, остановившись на христианстве византийского образца, сделал сознательный выбор. Перед князем прошла целая галерея проповедников, каждый из которых расхваливал свою религию. Сперва перед Владимиром появились приверженцы мусульманства, льстивыми словами убеждавшие князя принять их веру и поклониться Магомету. Но из всего, чему учил творец Корана, Владимиру импонировало одно: узаконенное многоженство. С явным неодобрением князь отнесся к обрезанию, воздержанию от свиного мяса и вина. «Руси есть веселие пить, не можем без того быть», — сказал Владимир мусульманам на прощание.

Потом прибыли миссионеры из Рима, направленные папой. «Земля твоя, — говорил Владимиру через своих посланцев папа, — такая же, как и наша, а вера наша не похожа на твою, так как наша вера — свет; кланяемся мы богу, сотворившему небо и землю, звезды, месяц и все, что дышит, а ваши боги — просто дерево». Князь полюбопытствовал: «В чем заповедь ваша?»

Папские послы отвечали: «Пост по силе; если кто пьет или ест, то все это во славу Божию, как сказал учитель наш Павел». Тогда Владимир молвил: «Идите откуда пришли, ибо и отцы наши не приняли этого».

После пришельцев из Рима появились хазарские иудеи со словами: «Слышали мы, что приходили болгары и христиане, уча тебя каждый своей вере. Христиане же веруют в того, кого мы распяли, а мы веруем в единого бога Авраама, Исаака и Иакова». Владимир спросил: «Что у вас за закон?» И те ответили: «Обрезываться, не есть свинины и заячины, хранить субботу». Последовал новый вопрос: «А где земля ваша?» И когда иудеи сказали, что земля их в Иерусалиме, князь ехидно вставил: «Точно ли она там?» Поклонники Авраама, Исаака и Иакова вынуждены были сознаться: «Разгневался Бог на отцов наших и рассеял нас по различным странам за грехи наши, а землю нашу отдал христианам». Владимир назидательно произнес: «Как же вы иных учите, а сами отвергнуты Богом и рассеяны: если бы Бог любил вас и закон ваш, то не были бы вы рассеяны по чужим землям. Или и нам того же хотите?» Иудеи ушли ни с чем.

Наконец, греки прислали к Владимиру «философа», который начал свою речь так: «Слышали мы, что приходили болгары и учили тебя принять свою веру. Вера же их оскверняет небо и землю, и прокляты они сверх всех людей, уподобились жителям Содома и Гоморры, на которых напустил Господь горящий камень и затопил их, и потонули. Так вот и этих ожидает день погибели их, когда придет Бог судить народы и погубит всех, творящих беззакония и скверны. Ибо, подмывшись, вливают эту воду в рот, мажут ею по бороде и поминают Магомета. Так же и жены их творят ту же скверну и еще даже большую…» Тут Владимир не выдержал, плюнул на землю, сказав: «Нечисто это дело». «Философ» между тем продолжал: «Слышали мы и то, что приходили к вам из Рима проповедовать у вас веру свою. Вера же их немного от нашей отличается: служат на опресноках, то есть на облатках, о которых Бог не заповедал, повелев служить на хлебе, и поучал апостолов, взяв хлеб: «Се есть тело мое, ломимое за вас…» Так же и чашу взял и сказал: «Сия есть кровь моего нового завета». Те же, которые не творят этого, — неправильно веруют». Тут Владимир многозначительно заметил:

«Пришли ко мне иудеи и сказали, что немцы и греки веруют в того, кого они распяли». «Философ», нимало не смущаясь, довольно бойко возгласил: «Воистину веруем в Того! Их же самих пророки предсказывали, что родится Бог, а другие, что распят будет и погребен, но в третий день воскреснет и взойдет на небеса. Они же одних из тех пророков избивали, а других истязали. Когда же сбылись пророчества их, когда сошел он на землю, был он распят, воскрес и поднялся на небеса. Ожидал Бог покаяния от них 46 лет, но не покаялись, и тогда послал на них римлян, и римляне разбили их города, а самих рассеяли по иным землям, где и пребывают в рабстве». Князь поинтересовался: «Зачем же сошел Бог на землю и принял такое страдание?» На что «философ» ответил: «Если хочешь послушать, то скажу тебе по порядку с самого начала, зачем Бог сошел на землю». — «Рад послушать», — сказал Владимир. «Философ» говорил долго, но живо и увлеченно. Речь его произвела сильное впечатление на Владимира^{18}. Так летописец повествует о беседах князя Владимира с представителями различных верований. Насколько достоверным является это повествование?

Большие сомнения вызывает подлинность речей проповедников и того, что говорил им Владимир. Профессор Е. Е. Голубинский имел все основания полагать, что летописцу, создавшему свой труд через сто с лишним лет после бесед князя с миссионерами, «не могло быть известным, что говорили Владимиру послы, к нему приходившие, что отвечал им он сам и вообще что было кем бы то ни было говорено»^{19}. Но сам факт прихода послов к Владимиру исследователь не отрицал.

Исторические реалии видит в рассказе о приходе в Киев проповедников и Д. С. Лихачев. Он пишет: «Несмотря на то, что весь рассказ об испытании Владимиром вер построен по схеме учительных произведений, имевших целью склонить читателя к принятию христианства примером их главы (в данном случае князя Владимира), это, однако, отнюдь не означает, что в основе летописного повествования не лежит никаких исторических фактов. Как это часто бывало в средневековье, в трафаретную форму церковной литературы могли заключаться рассказы о событиях, реально имевших место. В частности, в арабском «Сборнике анекдотов» XIII века, принадлежащем перу Мухаммеда аль-Ауфи, имеется рассказ о посольстве Буламира (Владимира) в Хорезм (Хвалиссы русской летописи) с целью «испытания» мусульманства и о посольстве на Русь мусульманского имама для обращения русских в магометанскую веру»^{20}.

Чрезмерная критика источника так же противопоказана науке, как и бездумное доверие к нему. И здесь следует признать, что за поздними напластованиями и фантазиями в летописном рассказе о приходе к Владимиру представителей разных исповеданий скрываются фрагменты реальной жизни. Во всяком случае, на основании рассказа можно заключить, что в Киеве во времена княжения Владимира имелись различные религиозные общины и велась проповедь различных вероучений. А это лишний раз свидетельствует о веротерпимости древнерусского язычества.

Далее, по летописи, события разворачивались следующим образом. Князь Владимир созвал бояр и старейшин, объявив им: «Приходили ко мне болгары, говоря: «Прими закон наш». Затем приходили немцы и хвалили закон свой. За ними пришли евреи. После же всех пришли греки, браня все законы, а свой восхваляя… Что же вы посоветуете, что ответите?» Бояре и старейшины здраво заметили: «Знай, князь, что своего никто не бранит, но хвалит. Если хочешь и в самом деле разузнать, то ведь имеешь у себя мужей: послав их, разузнай, какая у них служба, кто как служит Богу». И вот тут летописец роняет фразу, чрезвычайно для историка важную:

«И понравилась речь их князю и всем людям; избрали мужей славных и умных, числом десять…» Как бы невзначай летописец извещает, что обсуждение вопроса проходило при «всех людях», то есть на народном собрании — вече. То было, видимо, вечевое собрание Киева — верховный орган власти племенного союза полян. В нем принимали участие представители других племен в лице старейшин. Иначе и быть не могло. Перемена религии затрагивала широкие массы, без согласия и одобрения которых князь не рискнул бы отрешиться от религии отцов и дедов. Таковой являлась социально-политическая действительность Руси, где все сколько-нибудь значительные проблемы общественной жизни обсуждались на вече^{21}. Запомним, что религиозный вопрос князь Владимир поднял на вечевом собрании жителей Киева — политического и административного центра полянской земли. Это существенно для понимания последующих событий, уже непосредственно связанных с крещением.

Избранные на вече десять «мудрых и славных» мужей побывали в разных странах и, вернувшись, рассказали князю и боярам: «Ходили-де к болгарам, смотрели, как они молятся в храме, то есть в мечети, стоят там без пояса; сделав поклон, сидит и глядит туда и сюда, как бешеный, и нет в них веселья, только печаль и смрад великий. Не добр закон их. И пришли мы к немцам, и видели в храмах их различную службу, но красоты не видели никакой. И пришли мы в Греческую землю, и ввели нас туда, где служат они богу своему, и не знали — на небе или на земле мы: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом. Знаем мы только, что пребывает там Бог с людьми, и служба их лучше, чем во всех других странах. Не можем мы забыть красоты той, ибо каждый человек, если вкусит сладкого, не возьмет потом горького; так и мы не можем здесь жить по-старому». Сказали бояре: «Если бы плох был закон греческий, то не приняла бы его баба твоя Ольга, а была она мудрейшей из всех людей»^{22}.

В этой летописной записи примечательна концовка: если слушание воротившихся из дальних странствий мужей Владимир начал вместе с боярами и старейшинами, о чем в летописи говорится недвусмысленно, то в заключительной сцене в роли советников выступают лишь бояре. Со старейшинами, представлявшими покоренные Киевом племена, по-видимому, не очень считались.

Церковный историк Е. Е. Голубинский, допускавший возможность посещения Владимира миссионерами, совершенно исключал посылку князем людей с целью смотра вер на местах. Для. него была нелепой сама идея «испытания вер» с точки зрения служебной или обрядовой. Ближе к истине был А. Е. Пресняков, вдумчивый историк и тонкий источниковед. Он писал: «При международных отношениях Руси как отдельные факты разновременного миссионерства, так и народные рассказы на эту тему могли лечь в основу той эпической обобщенной формулы, какую с литературной точки зрения представляют летописные рассказы о беседах Владимира с представителями разных религий и о его посольствах для «испытания веры» в разные страны». А вот мнение крупного исследователя истории Киевской Руси В. В. Мавродина: «Я считаю возможным говорить о том, что в книжно-легендарном рассказе об испытании Владимиром веры… отразились обрывки воспоминаний о реальных исторических событиях, ярко отражающих Русь на перепутье; ее искания, ее борьбу за самостоятельность и борьбу нескольких центров цивилизации и религии за влияние на Руси…»

Конечно, рассказ Владимировых послов, внесенный в «Повести временных лет», — продукт творчества позднего летописца. Но нельзя отрицать сам поиск новой религии, непосредственные наблюдения и впечатления русских людей, возникавшие при соприкосновении с той или иной верой. Нет ничего странного, а тем более противоестественного в том, что Владимир обращал внимание именно на внешнюю, обрядовую сторону при выборе религии. Это вполне соответствовало стилю языческого мышления, придающего большое значение внешнему эффекту.

Выслушав доводы бояр о предпочтительности христианства греков, Владимир якобы спросил: «Где примем крещение?» Бояре отвечали: «Где тебе любо». Казалось бы, теперь летописец должен был повествовать о крещении князя и его приближенных, но он заводит разговор о походе Владимира на Корсунь, византийский город в Крыму, и о крещении как следствии этого похода, причем мотивировка княжеского крещения оказалась уже другая, сугубо личная.

Выдающийся исследователь истории русского летописания академик А. А. Шахматов убедительно доказал, что известия о корсунском походе князя Владимира — позднейшая вставка, разорвавшая первоначальный летописный текст. По мнению А. А. Шахматова, в древнейшем «Киевском летописном своде», написанном ранее «Повести временных лет», за рассказом о проповеди «грека-философа» следовал «не дошедший до нас рассказ о крещении Владимира в Киеве». Эта вставка выдает определенную церковно-политическую тенденциозность позднего летописца — стремление приписать инициативу крещения русских не Владимиру, а грекам. Древнерусский летописец — это не пушкинский Пимен, «добру и злу внимавший равнодушно». Как превосходно показал А. А. Шахматов, рукой древнего летописца водили политические страсти и мирские интересы.

Наделяя греков активностью в деле «крещения Руси», летописец отдавал дань византийской концепции учреждения христианства в древнерусском обществе. Это легко обнаруживается при сравнении корсунской легенды с греческими источниками, в частности с известиями византийского писателя Яхьи Антиохийского о событиях 986–989 годов.

В конце 986 года командующий азиатской армией Византии Варда Склир поднял мятеж против императора Василия II. Император направил для подавления восстания Фоку, бывшего до того в опале и заточении в монастыре на острове Хиосе. Победив Склира в сентябре 987 года, Фока сам провозгласил себя императором и двинулся с войском на Константинополь. К исходу 987 года он был уже перед Хризополем; крепостью на Малоазийском берегу, расположенной напротив Константинополя. Положение Василия становилось чрезвычайно опасным. И тогда он посылает «к царю руссов, а они враги его, — чтобы просить их помочь ему в настоящем его положении; и согласился тот на это. И заключили они между собой договор о свойстве и женитьбе царя русов на сестре царя Василия, после того как он поставил ему условие, чтоб он крестился и весь народ его страны, а они народ великий. И не причисляли себя русы тогда ни к какому закону и не признавали никакой веры. И послал к нему царь Василий впоследствии митрополитов и епископов, а те окрестили царя и всех, кого обнимали его земли, и отправил к нему сестру свою, и она построила многие церкви в стране русов. И когда было решено между ними дело о браке, прибыли войска русов и соединились с войсками греков, какие были у царя Василия, и отправились все вместе на борьбу с Вардою Фокою морем и сушею к Хризополю. И победили они Фоку».

Итак, условием женитьбы Владимира на византийской царевне император поставил крещение князя вместе со всем народом.

Получалось так, что у русских и помыслов не было о принятии христианства и только брачные обстоятельства, связанные с Владимиром, вынудили их креститься. При подобном ракурсе событий заслуга обращения русских в христианство всецело принадлежит грекам.

В аналогичном кругу понятий находится и летописец со своей корсунской легендой, которая, кстати заметить, южного, греческом происхождения. Это доказано исследователями.

Согласно летописной версии, Владимир, взяв после длительной и упорной осады Корсунь, отправил посла к императору Василию II и его брату-соправителю Константину VIII со следующие заявлением: «Вот взял уже ваш город славный. Слышал же, что имеете сестру девицу; если не отдадите ее за меня, то сделаю столице вашей то же, что и этому городу». Услышав это, порфирородные братья впали в уныние и послали к Владимиру своих людей сказать: «Не пристало христианам выдавать жен за язычников, если крестишься, то и ее получишь, и царство небесное восприимешь, и с нами единоверен будешь. Если же не сделаешь этого, то не сможем сестру выдать за тебя». Владимир дал согласие, но медлил. Тогда снова появились греки и от лица царьградских властителей говорили: «Крестись, и тогда пошлем сестру свою к тебе». Следовательно, в летописном повествовании, как и в рассказе Яхьи Антиохийского, Владимира побуждают креститься греки, а русские как бы уступают их настоянию. Но далее началось такое, чего «льстивые» (хитрые) греки не предугадали: царевну доставили в Корсунь, а Владимир не спешил креститься. Неизвестно, сколько бы времени это продолжалось, если бы князь вдруг не «разболеся очима», да так, что перестал видеть. Владимир страшно переживал «и не знал, что делать. И послала к нему царица сказать: «Если хочешь избавиться от болезни этой, то крестись поскорей; если же не крестишься, то не избудешь недуга своего». Услышав это, Владимир сказал: «Если вправду исполнится это, то поистине велик Бог христианский». И повелел крестить себя. Епископ же корсунский с царицыными попами, огласив, крестил Владимира. И когда возложил руку на него, тотчас же прозрел Владимир. Владимир же, ощутив свое внезапное исцеление, прославил бога: «Теперь узнал я истинного бога». Многие из дружинников, «увидев это, крестились»^{23}. Так совершенно неожиданно летописец выдвигает другую причину крещения русского князя, не связывая ее с женитьбой на греческой царевне. И в ней отчетливо видна языческая подкладка.

Язычник ждет от своих богов помощи, непосредственной пользы и жизненных благ. Именно с этой утилитарной, языческой в своей основе, точки зрения Владимир познает, по летописи, величие христианского бога. Подобный подход в рассказе летописца о корсунском походе киевского князя не единственный. Еще в период осады Корсуня, когда забрезжила надежда взять город, Владимир будто бы воскликнул: «Если сбудется это, — крещусь!» Перед нами чисто языческая манера обращения к богу: «Даю тебе, чтобы и ты мне дал, но не на «том свете», а на земле, и не когда-нибудь, а сейчас».

Как можно убедиться, в корсунской легенде фигурируют три мотивировки крещения Владимира: женитьба на византийской царевне Анне, взятие Корсуня, исцеление от тяжелой болезни. Первая из них, будучи греческого происхождения, имеет определенную идейную направленность: выставить греков в качестве инициаторов «крещения Руси». Вторая и третья являются отголосками языческого мышления русичей и близки к фольклору. Но все они характеризуют крещение Владимира как его личное, частное дело, не обусловленное общественными потребностями. Аналогичным образом трактуется летописцем и крещение дружинников Владимира, пораженных свершившимся чудом исцеления князя: «Многие из дружинников, увидев это, крестились». Многие, но не все!

Летописный рассказ 988 года о походе Владимира на Корсунь, сбивчивый, содержащий различные мотивировки его крещения, пронизанный греческими церковно-политическими настроениями века и отмеченный языческим мироощущением, скорее затемняет, чем проясняет факты, связанные с учреждением христианства на Руси. Существует более надежный и вразумительный источник — отрывок летописной записи, попавший в древнейщую редакцию Жития Владимира. Там о князе говорится: «На другое лето к порогом ходи по крещении; на третье лето взят Корсунь; на четвертое лето церковь камену святые Богородици [Десятинную] заложи; пятое лето Переяслав заложи, на девятое лето блаженный кн. Владимир, христолюбивый, церкви святые Богородици вдаде десятину от имения своего». Из Жития узнаем, что «по святом крещении поживе блаженной князь Владимир 28 лет». Владимир умер в 1015 году. Стало быть, согласно Житию, крещение князя произошло в 987 году. Заслуживают пристального внимания и другие хронологические указатели Жития. Последовавшие после крещения взятие Корсуня «на третье лето», закладка Десятинной церкви «на четвертое лето», учреждение церковной десятины «на девятое лето» ведут к 986 году, если учесть, что, по летописи, первое событие произошло в 988 году, второе — в 989 году, а третье — в 996 год.

Крещение Владимира к 986 году относит и арабский автор Ибн-аль-Атира.

На основании отечественных и зарубежных источников можно реконструировать следующую, конечно же, гипотетическую, картину. В 986 или 987 году князь Владимир принял крещение. К Владимиру-христианину за военной помощью обращается византийский император Василий II, положение которого близко к критическому вследствие мятежа Варды Фоки. Князь Владимир в обмен на услугу потребовал выдачи за него сестры императора царевны Анны. Василий согласился. Чтобы понять цену этой уступки, необходимо вспомнить, что незадолго перед тем было отказано императору Оттону Великому, сватавшему за сына дочь императора Романа II: «Неслыханная вещь, чтобы порфирородная, то есть дочь рожденного в пурпуре, рожденная в пурпуре, вступала в брак с варваром». Корпус русских воинов прибыл в Константинополь и совместно с войсками, верными императору Василию разгромил Фоку. Избавившись от опасности, Василий медлил с выдачей невесты. Тогда киевский князь захватил Корсунь и этим вынудил греков исполнить обещанное.

Но как бы там ни было, ясно одно: мысль о крещении Владимира в Корсуне в 988 году весьма проблематична, ибо покоится на очень шатких основаниях. Корсунская легенда, дошедшая до нас в «Повести временных лет», требует осторожного и вдумчивого обращения. Нельзя целиком доверять летописцу и тогда, когда он сообщает о крещении народа в Киеве. Его рассказ более занимательный, чем поучительный.

Согласно ему, вернувшись из похода с царевной и попами, князь Владимир «повелел опрокинуть идолы — одних изрубить, а других сжечь. Перуна же приказал привязать к хвосту коня и волочить его с горы по Боричеву взвозу к Ручью и приставил двенадцать мужей колотить его жезлами. Делалось это не потому, что дерево что-нибудь чувствует, но для поругания беса, который обманывал людей в этом образе, — чтобы принял он возмездие от людей… Когда влекли Перуна по Ручью к Днепру, оплакивали его неверные, так как не приняли еще они святого крещения. И, притащив, кинули его в Днепр. И приставил Владимир к нему людей, сказав им: «Если пристанет где к берегу, отпихивайте его. А когда пройдет пороги, тогда только оставьте его». Они же исполнили, что им было приказано. И когда пустили Перуна и прошел он пороги, выбросило его ветром на отмель, и оттого прослыло место то Перунья отмель».

Над Перуном был устроен своеобразный языческий суд, сопровождавшийся наказанием — волочением и битьем «жезлами». Этот суд выдают «двенадцать мужей», приставленных к Перуну, чтобы бить его. «Двенадцать мужей» — непременный атрибут архаического суда восточных славян, как, впрочем, и других древних народов. Летописец пытался затушевать языческую суть экзекуции, которой подвергли Перуна, но проделал это настолько неловко и простодушно, что хитрость его видна как на ладони. «Колотили Перуна не потому, что дерево чувствует», — убеждает он свою аудиторию и тем самым привлекает внимание к тому, что хотел скрыть: распространенное у язычников представление об одухотворенности неживых предметов. Возможно, со стороны летописца это был и полемический выпад (правда, неуклюжий) против языческих воззрений.

После расправы с Перуном и остальными кумирами Владимир послал слуг своих «по всему городу со словами: «Если не придет кто завтра на реку — будь то богатый, или бедный, или нищий, или раб — да будет мне враг». Услышав это, с радостью пошли люди, ликуя и говоря: «Если бы не было это хорошо, не приняли бы это наш князь и бояре». На следующий же день вышел Владимир с попами царицыными и корсунскими на Днепр и сошлось там люде без числа. Вошли в воду там одни до шеи, другие по грудь, молодые же у берега по грудь, некоторые держали младенцев, а уж взрослые бродили, попы же совершали молитвы, стоя на месте. И была видна радость на небе и на земле по поводу стольких спасаемых душ; а дьявол говорил, стеная: «Увы мне! Прогоняют меня отсюда! Здесь думал я обрести себе жилище, ибо здесь не слышно было учения апостольского, не знали здесь Бога, но радовался служению тех, кто служил мне. И вот уже побежден я невеждой, а не апостолами и не мучениками; не буду уже царствовать более в этих странах». Люди же, крестившись, разошлись по домам».

Крестив киевлян, Владимир «поставил церковь во имя святого Василия на холме, где стоял идол Перуна и другие и где творили им требу князь и люди. И по другим городам стали ставить церкви и определять в них попов, и приводить людей на крещение по всея городам и селам».

Не надо обладать особыми источниковедческими познаниями, чтобы уразуметь, насколько стилизован рассказ летописца и как далек он от исторической действительности. Для этого достаточно ознакомиться со стенаниями беса, вылившимися в пространный монолог, пригодный более для средневековой мистерии, чем для исторического повествования.

Под пером летописца обращение к новой вере превратилось триумфальное шествие христианства по градам и весям Руси. Это явно гиперболизированное представление перекочевало в дворянско-буржуазную историографию. Его отзвуки слышны и в современной научной исторической литературе, где можно прочитать о «массовом крещении киевлян», о «массовом крещении народа», о «всеобщем крещении Руси». Имеются и такие исследования, в которых говорится о «мирном шествии» христианства по просторам Киевской Руси^{24}. Если такого рода высказывания встречаются у советских историков, то церковным историкам, как говорится, «сам Бог велел» вести речь о «крещении всей Руси» при великом князе Владимире^{25}. Крещение киевлян в водах Днепра напоминает у них сцену из мелодрамы: люди со «слезами радости принимали крещение», они «все шли по зову своего вождя, ибо верили ему»^{26}. Народом «новая религия была воспринята сразу же», при всеобщей радости^{27}. Одним словом, введение христианства стало, так сказать, «праздником души» русского народа.

Внимательный анализ источников свидетельствует о том, что так называемое «крещение Руси» означало переход в христианство киевского князя с домочадцами, близко стоящей к нему знати и какой-то части (возможно, значительной) жителей Киева, а также населения близлежащих городов и сел. Обращение в новую веру этих людей было добровольным, что понять нетрудно: ведь христианство учреждалось для поддержания господства киевской верхушки и всей полянской общины над «примученными» (покоренными) восточнославянскими племенами.

Мысль о добровольном крещении жителей Киева и Киевской земли, казалось, противоречит рассказам древних писателей о якобы принудительном крещении. По свидетельству автора «Повести временных лет», Владимир объявил противником себе всякого, кто не придет креститься в назначенный час и в указанное место. В «Слове о Законе и Благодати» митрополита Илариона (середина XI века) сказано, что Владимир будто бы «заповеда по всей земле своей креститися… и всем быти крестьяном, малым и великим, рабом и свободным, уным и старым, богатым и убогим; и не бысть ни единого же противящеся благочестивому его повелению; да аще кто и не любовию, но страхом повелевшаго крещахуся, поневе бе благоверие его с властию сопряжено»^{28}.

Эту средневековую идею о крещении киевлян «под страхом» восприняли многие историки. Она представлена уже в «Истории Российской» В. Н. Татищева — родоначальника отечественной исторической науки. Он писал: «По опровержении идолов и крещении множества знатных людей митрополит и попы, ходящие по граду, учаху люди вере Христовой. И хотя многие приимали, но множайшии, размышляя, отлагали день за день; инии же закоснелые сердцем ни слышати учения не хотели». Тогда Владимир приказал, и те, кто не хотел креститься, «нуждою последовали». Но были и «окаменелые сердцем, яко аспида, затыкаюсче уши своя, уходили в пустыни и леса»^{29}. Точно такую ситуацию описывал и С. М. Соловьев — крупнейший русский историк прошлого века: «Некоторые шли к реке по принуждению, некоторые же ожесточенные приверженцы старой веры, слыша строгий приказ Владимира, бежали в степи и леса»^{30}. Надо сказать, что и отдельные церковные историки XIX века, такие, скажем, как архиепископ Макарий и Е. Е. Голубинский, предполагали насильственное крещение части киевля.

О крещении в Киеве народа «под страхом» нередко говорят также современные исследователи. Более того, мысль о крещении строптивых с применением силы и угроз приобрела полемическую заостренность, направленную против идеологов русской православной церкви, разыгрывающих идиллические сцены обращения в христианство населения Киева^{31}. Но нельзя забывать при этом, что помыслы древнерусских книжников имели определенную тенденцию. Им хотелось показать Владимира главным и единственным героем описываемых событий. Вот почему князь выступает наделенным почти безграничной властью, а народ — послушной или беспомощной толпой, которую крестили, «заганивая в реку, аки стада». Это — предвзятая точка зрения, обусловленная христианским учением о божественном происхождении власти, о беспрекословном ей подчинении. В том, что древнерусские писатели смотрели на Владимира через очки христианской доктрины о «властях предержащих», можно удостовериться по довольно характерной фразе Илариона, поясняющей принудительность крещения: «Понеже бе благоверие его (Владимира) с властью сопряжено». Иларион верно уловил связь «благой веры» с теорией об авторитарной власти князя. Один летописец, живший веком позже создателя «Слова о Законе и Благодати», воспроизведет эту связь в универсальном варианте: «Всякая душа властителям да повинуется, ибо власти Богом учинены; телом царь подобен всякому человеку, властью же богу подобен. Учил великий Златоуст, противящиеся власти — противятся Божьему закону. Князь не зря меч носит, ибо есть Божий слуга»^{32}.

Эта умозрительная концепция не соответствовала политическому строю Киевской Руси, где княжеская власть еще не стала суверенной, поскольку рядом с ней существовала олицетворяемая вечем (народным собранием) общинная власть. Да и сам князь в некотором роде являлся носителем общинной власти^{33}. Князь и тяготевшая к нему дружинная знать не располагали средствами для массовых насилий в обществе, где управляли. Они подчинялись вечу, в распоряжении которого была мощная военная организация — народное ополчение, превосходившее по силе княжескую дружину^{34}. Вероятно, при крещении в Киеве имели место и отдельные факты принуждения, но вылиться в систему они не могли. Именно отсутствие массовых насилий и связанных с ними социальных потрясений объясняет забывчивость русских книжников относительно места крещения князя Владимира и жителей города, обнаружившаяся, как уже отмечалось, во второй половине XI века и вызвавшая жаркие споры.

От поспешных высказываний насчет крещения «под страхом» жителей Киева и прилежащей к нему области предостерегает и относительно медленное распространение христианства среди населения Киевской земли. Тот же самый Иларион, который изливал восторг по поводу всеобщего крещения при Владимире, сетовал на малочисленность своей паствы, подрывая собственное утверждение о торжестве христианства в эпоху «равноапостольного» князя. Свидетельство Илариона приобретает особый резонанс на фоне церковного устава, составленного Ярославом Мудрым, его современником и другом. Устав гласит: «Дал есмь митрополитом и епископом те суды, что писаны в правилах, в номоканоне, по всем городом и по всей области, где крестьянство есть»^{35}. Следовательно, в «Русской земле» (понятие, включавшее, прежде всего, Киевщину) середины XI века имелись города и села, где христиан вовсе не было. Недаром летописец говорил, что только при Ярославе «нача вера хрестьяньска плодитися и раширяти, и черноризьцы почаша множитися, и монастыреве починаху быти»^{36}. Стало быть, в княжение Ярослава христианство только начало распространяться. А это значит, что оно еще далеко не восторжествовало окончательно. Но сдвиг, и, видимо, заметный, произошел. Поэтому при Ярославе происходит оформление древнерусской церкви как института. В 30-е годы XI века в Киеве организуется митрополия, появляется новый достоверный митрополит (Феопемпт, грек по национальности), строится митрополичий храм (киевская св. София), собирается первый церковный собор. Но и это не означало, что в Киеве не стало язычников. Они были здесь и во второй половине XI века.

Правда, не случись в Киеве смуты, устроенной волхвом, служителем язычества, летописец не оставил бы о них никаких упоминаний. А дело было так. В Киеве объявился волхв и взбудоражил народ пророчествами. Он уверял, будто «на пятое лето Днепру потещи вспять и землям преступати на ина места, яко стати Гречьскые ли на Русской, а Русьскей на Гречьской, и прочим землям изменитися»^{37}. Ему поверили «невегласи», то есть язычники, а «верные» верующие, или христиане, смеялись над ним.

Однажды ночью волхв бесследно исчез. Но память о нем сохранил летописец, а вместе ней — воспоминание о «невегласях» — язычниках. Язычники были в Киеве даже на исходе XII века. Ипатьевская летопись под 1194 годом сообщает о вокняжении на киевском столе князя Рюрика. Возликовали по этому поводу: «И обрадовася вся Руская земля о княженьи Рюрикове, кияне, и крестьяни и погани, зане всих приимаш с любовью: и крестьяныя и поганыя. И не отгоняше никого же»^{38}.

Чем же объяснить столь длительное существование язычников («поганых» на языке летописца) в самом, если можно так выразиться, церковном сердце Руси — Киеве? Здесь можно назвать две основные причины: преобладание добровольных методов обращения в христианство и известная терпимость византийского христианства к язычеству.

Необходимо заметить, что в литературе (и научной, и популярной) мало внимания обращается на факты, свидетельствующие о наличии язычников в Древней Руси столетиями позже крещения 988 года. А такие факты существуют. Они говорят о том, что людей продолжали крестить не только в XI, но и в XII столетии. При этом предписывалось перед крещением «словенина молитвы оглашеныя творити за 8 дней»^{39}. Христианину возбранялось «ясти» с некрещеным до его крещения^{40}. Многие из русских не помнили, совершался ли над ними обряд крещения. И если оказывалось, что нет «послуха» — свидетеля крещения того или иного человека, то его крестили вновь^{41}. Бывали случаи, и, видимо, нередкие, отступления от христианства и возвращения к нему. Обратившийся снова в христианство должен был при народе подвергнуть проклятию соблазнившую его веру и поститься 40 дней. Из источников узнаем, какую веру принимал такой богоотступник. Это — язычество и иудаизм^{42}. Свобода перехода от одной религии к другой — показатель веротерпимости, присущей древнерусскому обществу. И наконец, последний пример, подтверждающий мысль о существовании язычников в Древней Руси. В церковном памятнике «Заповедь ко исповедующимся сыном и дщерем» читаем: «Аще в поганстве [язычестве] грех будет отворил, разве [кроме] душегубства [убийства], и по крещении будет не согрешил, да станет [может стать] попомь»^{43}. Совершить «душегубство», будучи язычником, мог, конечно, лишь взрослый человек.

Введение христианства на Руси все же не являлось безболезненным и мирным. Только, собственно, в Киевской земле-волости оно проходило относительно спокойно, поскольку принятие новой веры отвечало политическим планам поляно-киевской общины, и она на вече санкционировала крещение. Что касается племен, подвластных Киеву, то к ним христианство входило с огнем и мечом. Насилием и жестокостью утверждала киевская знать, опиравшаяся на поддержку племенной группировки полян, свое господство среди прочих восточно-славянских племен. Точно такими же средствами она насаждала в покоренных славянских и неславянских землях христианство, призванное укрепить и продлить это господство. Понятно, почему крещение встретило здесь отчаянное сопротивление. С христианством местное население ассоциировало тяжкую зависимость, идущую из Киева.

Распространение христианства за пределами Киевской земли прослеживается по историческим источникам фрагментарно и с большим трудом. Особенно скупы на рассказы о крещении подчиненных Киеву земель летописцы. Их молчание понятно: летописатели — люди, как правило, духовного звания, старались не говорить о темных сторонах христианизации Руси, а светлых было мало.

В этом коренная причина их немногословия. Контрастно в данном отношении выглядят летописные известия о крещении в Киеве: они сравнительно подробны. Почему? Да потому, что крещение киевлян, как отмечалось выше, прошло мирно. Но язык летописца деревенел и присыхал к гортани, когда обращение в христианскую веру сопровождалось пролитием крови и насилием. Следовательно, он скрывал невыгодные для древнерусского православия факты, в чем выразилась его определенная идеологическая позиция. Иное дело — предания и жития святых. Первые возникали в народной среде и хранились в памяти народа, которому незачем было утаивать правду о крещении. Вторые, описывая подвиги святых отцов на ниве христианизации, невольно обнажают приемы и методы насаждения христианства, к которым прибегали ревнители христовой веры. Что же это за приемы и методы?

Введение христианства в Туровской земле, соседствующей с Киевщиной, отразилось в местной легенде, говорящей о том, что к городу Турову по реке приплыли каменные кресты. Когда же они остановились напротив городских ворот, речная вода покрылась кровью. Легенда, несомненно, запечатлела отголосок кровавой борьбы в ходе христианизации Туровской земли.

«Повесть временных лет» сообщает о крещении двенадцати сыновей Владимира, после чего княжичей направили в качестве князей-посадников в различные города Руси. Владимир «посадил Вышеслава в Новгороде, Изяслава в Полоцке, Святополка в Турове, а Ярослава в Ростове. Когда же умер старший Вышеслав в Новгороде, посадил в нем Ярослава, а Бориса в Ростове, а Глеба в Муроме, Святослава в Древлянской земле, Всеволода во Владимире, Мстислава в Тмуторокани»^{44}. Сообщение о разделе княжеских столов между сыновьями Владимира помещено вслед за рассказом летописца о крещении Киевской земли и как бы вытекает из него. Исследователи мало придают значения этому, однако здесь бесспорная связь между распределением княжеских столов, мерой по сути своей политической, и крещением поляно-киевской общины. Делегируя свою власть в лице сыновей в отдаленные от Киева городские центры, Владимир, по-видимому, физически устранял местных правителей там, где они еще сохранились. На новых властителей, прибывших из Киева, возлагалась обязанность утверждения христианства среди управляемого ими населения любыми мерами и средствами. Таким образом, христианство начинало свой путь в покоренных Киевом землях обрызганное кровью.

О том, что сыновья Владимира действовали как рьяные проводники христовой веры, свидетельствуют народные предания. По одному из них, первым просветителем Ростовской земли являлся князь Борис Владимирович, который, «благочестиво властвуя, обращал неверных к святой вере». Вместе с ним не покладая рук трудились и епископы. Но тщетно. Епископ Леонтий, деятельность которого в Ростовском крае падает на 70-е годы XI столетия, нашел в Ростове массу людей, «одержимых многым неверьством». Когда Леонтий начал проповедовать христианство, его выгнали «вон из града». Тогда он расположился за городом и поставил «церковь малу» и, взявшись снова за проповедь, сочетал ее с обильным угощением. Но к нему шли только младенцы и старцы. Как только проповедник опять попытался обосноваться в городе, на него язычники «устремишася»: одни «с оружием, а друзии с дреколием». В конце концов «невегласи» убили Леонтия.

Способы воздействия на язычников при обращении в христианство, идущее из Киева, наглядно демонстрирует «Сказание о построении города Ярославля». До возникновения города на его месте располагалось селище, именуемое Медвежий угол, в котором жили люди «поганыя веры — языцы, зли суще». Они поклонялись Волосу, пока сюда не прибыл князь Ярослав Владимирович «с сильною и великою ратью». Ярослав взялся за наведение «порядка», повелев дружине своей «устрашити и разгнати шатание сих беззаконных… И дружина князя храбро приступи на врагов, яко сии окаяннии нача от страха трепетати и в велии ужасе скоро помчеся в ладиях по Волге реце. Дружина же князя и сам Ярослав погнася за неверными, да оружием бранным погубит сих».

Ярослав покорил население Медвежьего угла и обложил данью. Люди согласились «оброцы ему даяти, но точию не хотяху креститися». Вскоре Ярослав «умысли паки прибыти в Медвежий угол». На сей раз он явился сюда «со епископом, со пресвитеры, диаконы и церковники», а также, разумеется, «и с воины». Язычники напустили на князя и «сущих с ним» псов и «лютого зверя». Ярослав «секирою своею победи зверя», а псы, как агнцы, никого не тронули.

В поединке Ярослава с «лютым зверем» слышны отзвуки кровавых стычек киевских пришельцев с местным населением, отчаянно боровшимся за свою свободу. Несмотря на военную силу, Ярославу так и не удалось принудить «насельников» Медвежьего углу принять крещение. Они пока оставались в язычестве, поклоняясь своему Волосу^{45}.

Из «Повести о водворении христианства в Муроме» черпаем сведения о распространении христианства в Муромской земле князем Глебом Владимировичем. На требование принять его князем и креститься, муромцы ответили решительным отказом. Глеб вынужден был расположиться в 12 «поприщах» от города на речке Ишне. Ему все-таки удалось приобщить к новой вере какую-то часть местных жителей, что породило жестокие кровопролития «поганых» с «верными» — христианами. Дальнейшие происшествия в Муромской области «Повесть» связывает с неким князем Константином (Ярославом Святославичем?). Они датируются, судя по всему, концом XI столетия. Муромцы, как сообщает «Повесть», вновь отказались принять святую веру, несмотря на обещание Константина облегчить их повинности, уменьшив дань. Посулы, стало быть, не подействовали. И только устрашенные войском, муромцы впустили князя в город, «точию не хотяще крестися». Тот упорно склонял горожан к христианству, угрожая им «муками и ранами». Наконец он сломил сопротивление язычников, но ценой больших усилий. Силой оружия князь «идолы попраша и сокрушиша и без вести сотвориша».

Иоакимовская летопись, дошедшая до нас в изложении В. Н. Татищева, повествуя о крещении русских людей «просветителями» из Киева, указывает на главное средство, с помощью которого они вершили свое дело: церковники, разошедшиеся по древнерусским землям «с вельможи и вой Владимировыми, учаху люди кресчаху всюду стами и тысячами, колико где прилучися, асче людие невернии вельми, о том скорбяху и роптаху, но отрицатися воев ради не смеяху»^{46}. Красноречивое свидетельство: «люди» роптали, но, боясь «воев Владимировых», принимали крещение. На лезвии мечей несли христианство восточным славянам киевские крестители.

Та же Иоакимовская летопись запомнила (и здесь она представляет собой единственное, пожалуй, исключение среди прочих летописей) отдельные подробности крещения новгородцев в 989 году. Князь Владимир поручил крестить жителей города на Волхове епископу Иоакиму и Добрыне, который в свое время принудил Новгород поклоняться Перуну. Когда новгородцы узнали о приближении непрошеных гостей, то созвали вече и поклялись все не пускать их в город «и не дати идолы опровергнута». «Разметавше мост великий», соединяющий Софийскую и Торговую стороны Новгорода, они укрепились на Софийской стороне, превратив ее в оплот сопротивления. Миссионеры между тем появились на Торговой стороне и начали свое дело, обходя «торжища» и «улицы» и призывая людей креститься. Два дня трудились «крестители», но обратить в новую веру им удалось лишь «неколико сот». А на Софийской стороне кипели страсти. Народ, рассвирепев, «дом Добрыни разориша, имение разграбиша, жену и неких от сродник его избиша». И вот тогда тысяцкий Путята переправился ночью в ладьях с отрядом в 500 воинов на противоположный берег и высадился в Людином конце Софийской стороны. К нему устремилось 5 тысяч новгородцев. Они «оступиша Путяту, и бысть междо ими сеча зла». Когда одни новгородцы сражались с Путятой, другие — «церковь Преображения господня разметаша и домы христиан грабляху». На рассвете Путяте на помощь подоспел Добрыня. Чтобы отвлечь новгородцев от битвы, он повелел «у брега некие дома зажесчи». Люди кинулись тушить пожар, прекратив сражение. Устрашенные новгородцы «просиша мира». Добрыня «дал мир»: «…идолы сокруши, древянии сожгоша, а каменнии, изломав, в реку вергоша; и бысть нечестивым печаль велика». Затем он «посла всюду, объявляя, чтоб шли ко кресчению». Тех же, кто не хотел креститься, «воини влачаху и кресчаху, мужи выше моста, а жен ниже моста». Но «мнозии» некрещеные стали хитрить, объявляя себя крещеными. Однако хитрость не удалась: последовало распоряжение всем крещеным кресты «на выю возлагати, а иже того не имут, не верити и крестити»^{47}.

Долгое время известия Иоакимовской летописи о крещении новгородцев возбуждали недоверие у исследователей. Но специальное источниковедческое изучение и особенно археологические раскопы в Новгороде, проведенные известным советским археологом и историком В. Л. Яниным, доказали их историческую достоверность. В ходе раскопок обнаружены следы пожара береговых кварталов Софийской стороны, который уничтожил все сооружения на большой площади, превышавшей только в пределах раскопа 9 тыс. кв м. По ряду признаков пожар этот не был обычным. В. Л. Янин пришел к следующим выводам: «До 989 года в Новгороде существовала христианская община, территориально локализуемая близ церкви Спас-Преображения на Разваже улице. В 989 году в Новгороде несомненно, был большой пожар, уничтоживший береговые кварталы в Неревском и, возможно, в Людином конце. События этого года не были бескровными, так как владельцы сокровищ, припрятанных на усадьбах близ Преображенской церкви, не смогли вернуться к пепелищам своих домов. Здесь следует пояснить, что оба клада были домашней казной, спрятанной непосредственно под полами домов, в удобном для многократного извлечения месте. В. Л. Янин резонно заключает: «Думаю, что эти наблюдения являются подтверждением насильственного крещения новгородцев»^{48}.

Рассказ Иоакимовской летописи о крещении новгородцев не оставляет никаких сомнений относительно того, что христианство в Новгороде вводилось Владимиром насильно, сопровождаясь кровавыми столкновениями. Недаром вскоре сложилась поговорка: «Путята крести мечом, а Добрыня огнем».

Ценность сведений Иоакимовской летописи этим не исчерпывается. Как явствует из них, в Новгороде до трагических событий 989 года имелись Преображенская церковь и христианская община. Значит, новгородцы терпимо относились к христианству до памятного 989 года. Отчего же так ожесточенно они воспротивились крещению? Конечно, оттого, что оно осуществлялось по приказу из Киева и, следовательно, являлось инструментом укрепления киевского господства, тягостного для новгородской общины. Нельзя, разумеется, не учитывать приверженность народных масс Новгорода язычеству. Но в данном случае эта приверженность приобрела особый накал потому, что оказалась в горниле политики. Борьба в Новгороде 989 года — это борьба не только религиозная, но и политическая и, быть может, не столько религиозная, сколько политическая.

Припоминается еще один эпизод из новгородской истории, свидетельствующий о политической сути конфликтов на религиозной почве. В 1071 году появился в Новгороде волхв. Он произносил речи, хулящие веру христианскую, пророчествовал, выдавая себя за бога. «И замутился весь город, и все поверили в него, и собирались убить епископа. Епископ же с крестом в руках и в облачении вышел и сказал: «Кто хочет верить волхву, пусть идет за ним, кто же истинно верует, пусть тот к кресту идет». И люди разделились надвое: князь Глеб и дружина его пошли и стали около епископа, а люди все пошли и стали за волхвом». Неизвестно, чем закончились бы волнения новгородцев для епископа и князя, если бы Глеб не проявил решительность и не убил волхва. Размежевание в Новгороде хотя и происходило на религиозном фоне, но по политическим соображениям. Князь Глеб с дружиной и епископ — пришлые люди, олицетворяющие собой власть Киева над Новгородом и потому противостоящие новгородской общине. Последнее обстоятельство и определило расстановку общественных сил в Новгороде во время религиозных по форме, но политических по существу коллизий 1071 года.

Противодействие христианству в Новгороде ослабевало по мере того, как новгородская община завоевывала независимость от Киева. Интересные данные может дать динамика строительства церквей в волховской столице. Как показывают изыскания исследователей, в Новгороде было построено в X веке только 2 церкви, в XI — 5, а в XII — 75 церквей. Резкое увеличение количества церквей, построенных в Новгороде на протяжении XII века, вряд ли может быть случайным. Именно в XII, а точнее, в 30-х годах этого столетия Новгород приобретает полную независимость от киевских князей. Со времени падения власти Киева христианизация Новгородской земли теряет политическую остроту, что содействовало ее оживлению, а это, в свою очередь, нашло отражение в значительном расширении храмового строительства. Характерно и то исторические воспоминания о крещении Новгородской земли сам новгородцы порой связывали с концом XI — началом XII века. Но городский архиепископ Илья, поучая в 1166 году попов своей епархии, говорил, что «наша земля недавна хрещена». Илья и его современники слышали о «первых попах», а некоторые и видели грубые, нехристианские нравы, прививаемые прихожанам. Нет сомнения, что архиепископ Илья разумел поколение новгородского духовенства конца XI — начала XII века, которое с великим трудом продиралось сквозь дебри язычества, устраивая островки христианства в Новгородском крае. Затяжное распространение христианства в новгородском обществе объясняется политическими причинами, а отнюдь не мнимым отставанием Новгорода в социальном развитии от Южной Руси, как полагают некоторые историки^{49}.

Приведенные исторические данные убедительно свидетельствуют о том, что введение христианства на Руси осуществлялось по воле киевской знати и поляно-киевской общины в целом. Навязываемое подвластным восточнославянским и другим иноязычным племенам, оно насаждалось насильно с применением кровавых средств. Если крещение народа за пределами Киевской земли вызывало слезы, то это были слезы не радости, а горя. Понятно, почему христианизация, проводимая Киевом, повсюду наталкивалась на упорное противодействие местного населения. В этом состояла одна из главных причин медленного распространения христианства в Древней Руси, растянувшегося на весь XI и часть X столетия, а в некоторых случаях — на последующие века^{50}. Само собой разумеется, что быстрым успехам христианства в древнерусском обществе препятствовала стойкость языческих нравов в русском народе. Но она во много крат усиливалась благодаря политической обстановке, характеризующейся стремлением Киева укрепить с помощью христианской религии свое господствующее положение на Руси, служившее источником обогащения для днепровской столицы.

Неприятие христианства народными массами подчиненных киевским князьям земель не единственная причина медленного его распространения в Древней Руси. Тому же содействовала привязанность социальных верхов, в том числе и киевских, к языческим традициям и нравам — даже в княжеской среде XI–XIII веков цепко держался культ рода и земли.

Все это, вместе взятое, указывает на узость социальной базы христианства в древнерусском обществе. Не имело оно поначалу и прочной политической основы. Общевосточнославянский межплеменной союз, для реанимации которого было принято в Киеве христианство, неудержимо рушился, и на смену ему пришли городские волости, города-государства^{51}. Прежде чем слиться в единое могучее государство во главе с Москвой, Русь должна была пережить стадию автономных общественных союзов, принявших форму городов-государств, что означало новый, прогрессивный шаг в ее историческом развитии. Этой форме политической организации вполне соответствовало язычество, которое в рассматриваемое время еще не исчерпало своих социальных и политических возможностей. Поэтому христианство, привившееся к городским волостям, подверглось во многих отношениях языческому переосмыслению и напоминало собой подобие гибрида с ясно выраженной примесью язычества.

Таким образом, с точки зрения поступательного развития Руси введение христианства в конце X столетия являлось в некотором роде опережением событий. Не имея под собой твердой социальной почвы и ближайшей политической перспективы, оно скользило по поверхности древнерусского общества и значительно позднее (в XIV–XV веках, когда завершилось формирование классов) превратилось в орудие классового господства, а также в рычаг объединения русских земель вокруг Москвы.

Играя в момент крещения консервативную социально-политическую роль, христианство вскоре оказало и положительное воздействие на некоторые стороны древнерусской жизни, облегчив налаживание связей Руси с Византией, христианскими странами Центральной и Западной Европы, способствуя росту культуры, формированию древнерусской народности. Однако нет никаких оснований рассматривать церковь как ускоритель феодализации Древней Руси, а христианство — как классовую идеологию, освещавшую феодальное угнетение. Церковь в Византии отнюдь не была зрелым феодальным институтом, поскольку во времена Владимирова крещения феодальные отношения там находились еще в стадии становления. На Руси церковь встретилась с доклассовым обществом, к которому ей пришлось приспосабливаться.

¹ См.: Покровский М. Н. Избр. произв. М., 1967. Кн. 3. С. 36, 37.

² Цит. по: Против фальсификации народного прошлого. М.-Л., 1937. С. 4.

³ См. там же. С. 12, 13.

⁴ Цит. по: К изучению истории. М., 1938. С. 38.

⁵ См.: Греков Б. Д. Киевская Русь. М., 1953. С. 475–478.

⁶ Тихомиров М. Н. Древняя Русь. М., 1975. С. 261.

⁷ Толочко П. П. Древний Киев. Киев, 1983. С. 236.

⁸ Пашуто В. Научный историзм и содружество муз // Коммунист. 1984. № 5. С. 86–87.

⁹ Клибанов А., Митрохин Л. История и религия // Коммунист. 1987. № 12. С. 96.

¹⁰ Раушенбах Б. Сквозь глубь веков // Коммунист. 1987. № 12. С. 99, 101, 105.

¹¹ Никитин В. А. Православие в Киевской Руси // ЖМП. 1983. № 1. С. 12–13.

¹² Никитин В. А. Слава и щит Руси // Богословские труды. Сб. 25. М., 1984. С. 282–283; См. также: История Киева. Т. 1. Древний и средневековый Киев. Киев, 1982. С. 126.

¹³ ПВЛ. М.-Л., 1950. Ч. 1. С. 56.

¹⁴ См.: Аничков Е. В. Язычество и Древняя Русь. СПб., 1914. С. 320, 359,

¹⁵ Греков Б. Д. Указ. соч. С. 476.

¹⁶ Новгородская первая летопись. М.-Л., 1950. С. 128. Далее — НПЛ.

¹⁷ ПВЛ. Ч. 1. С. 58.

¹⁸ ПВЛ.Ч. 1. С. 257–272.

¹⁹ Голубицкий Е. Е. История русской церкви. Т. 1, первая половина тома. М., 1880. С. 97–98.

²⁰ ПВЛ. Ч. 2. С. 329.

²¹ См.: Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. Л., 1980. С. 130–132, 160–164.

²² ПВЛ. Ч. 1. С. 273–274.

²³ ПВЛ. Ч. 1. С. 274–276.

²⁴ См.: Хорошев А. С. Церковь в социально-политической системе Новгородской феодальной республики. М., 1980. С. 13.

²⁵ Русская православная церковь. М., 1980. С. 9.

²⁶ Потапов И. (свящ.). Святой равноапостольный князь Владимир // ЖМП. 1954. № 7. С. 11.

²⁷ Православный вестник. 1972. № 2. С. 22.

²⁸ Памятники древнерусской церковно-учительной литературы. Вып. 1. СПб., 1894. С. 70–71.

²⁹ Татищев В. Н. История Российская. Т. 2. М.-Л., 1963. С. 63.

³⁰ Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. 1.М., 1959. С.185.

³¹ См., напр.: Гордиенко Н. С. «Крещение Руси»: факты против легенд и мифов. Л., 1986. С. 76.

³² Полное собрание русских летописей. Т. 1.М., 1962. Стб. 370. Далее — ПСРЛ.

³³ См.: Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. С. 43.

³⁴ См. там же. С. 188–191.

³⁵ Памятники русского права. Вып. 1. М., 1952. С. 259.

³⁶ ПВЛ. Ч. 1. С. 102.

³⁷ ПВЛ. Ч. 1.С. 116–117.

³⁸ ПСРЛ. Т. 2. М., 1962. Стб. 681.

³⁹ Памятники древнерусского канонического права. Ч. 1. СПб., 1880. С. 33; Смирнов С. И. Материалы для истории древнерусской покаянной дисциплины // Чтения в обществе истории и древностей российских. 1912. Кн. 3. С. 26.

⁴⁰ Смирнов С. И. Указ. соч. С. 52.

⁴¹ Памятники древнерусского канонического права. С. 62.

⁴² Смирнов С. И. Указ. соч. С. 52, 126.

⁴³ Там же. С. 121.

⁴⁴ ПВЛ. Ч. 1. С. 282.

⁴⁵ Лебедев А. Храмы Власьевского прихода г. Ярославля. Ярославль, 1877. С. 6–9.

⁴⁶ Татищев В. Н. История Российская. Т. 1. М.-Л., 1962. С. 112.

⁴⁷ Там же. Т. 1. С. 112–113.

⁴⁸ Янин В. Л. Летописные рассказы о крещении новгородцев (о возможном источнике Иоакимовской летописи) // Русский город. Вып. 7. М.,1984. С. 55–56.

⁴⁹ См.: Щапов Я. Н. Княжеские уставы и церковь в Древней Руси XI–XIV вв. М., 1972. С. 46.

⁵⁰ См: Гордиенко Н. С. Указ. соч. С. 82–90.

⁵¹ См.: Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. С. 216–243; Фроянов И. Я., Дворниченко А. Ю. Города-государства в Древней Руси // Становление и развитие раннеклассовых обществ: Город и государство. Л., 1986. С. 198–311.

Примечания:

Глава 2

КРЕЩЕНИЕ РУСИ

Обстоятельства, при которых произошло «крещение Руси» князем Владимиром, были и остаются во многом загадочными. Источников, содержащих необходимую информацию, мало: несколько летописных преданий, скупые сведения житийной и панегирической литературы, единичные свидетельства иностранных авторов — вот, собственно, и все, чем располагает современный исследователь. И, тем не менее, научный поиск продолжается.

Привлекает внимание весьма красноречивое указание древнерусского летописца, создателя «Повести временных лет». Приведя версию о крещении князя Владимира в Корсуне, он замечал, что несведущие считают, будто Владимир крестился в Киеве, «иные же говорят в Васильеве, а другие и по-иному скажут». Не было известно в точности, где крестили киевлян — в Днепре или Почайне. Значит, прошло не более ста лет со времени крещения, а русские люди уже имели довольно смутное представление об этом событии. О чем это свидетельствует? Конечно же о том, что «крещение Руси» не запечатлелось в памяти народной, будучи в сознании современников событием почти рядовым. Однако впоследствии интерес у древних книжников к учреждению христианства на Руси возрос, что было вызвано утверждением христианской религии как господствующей идеологии.

Стремление средневековых писателей знать о крещении больше того, что давали их предшественники, породило фантастические построения: отсутствующие факты они стали восполнять всякого рода вымыслами. Появилась, например, легенда, по которой князя Владимира склонял к христианству сам Кирилл-философ, а патриарх Фотий направил к нему первого митрополита, тогда как Кирилл и Фотий жили столетием раньше Владимира. Средневековые идеологи православия рассматривали деяния Владимира, связанные с введением на Руси христианства, как богом вдохновенные, или «богодухновенные». И не случайно он был причислен к лику святых.

В дореволюционной историографии принятие христианства Русью изображалось как великое свершение князя Владимира, приобщившего к истинной вере прозябавший в языческом невежестве народ, введшего его в семью христианских народов и открывшего ему путь к «спасению», к новой высокой культуре, просвещению. Сформулированная еще Н. М. Карамзиным идея о решительном превосходстве «Закона Христианского» над языческими верованиями превратится в аксиому и будет повторяться многими поколениями историков вплоть до Великого Октября.

Вполне понятна негативная реакция первых советских историков на такого рода оценки. М. Н. Покровский подчеркивал, что «христианская церковь обязана своим существованием и процветанием в России князьям и боярам. Когда у нас начал образовываться верхний слой общества, он гнушался старыми, славянскими религиозными обрядами и славянскими колдунами, «волхвами», а стал выписывать себе вместе с греческими шелковыми материями и золотыми украшениями и греческие обряды, и греческих «волхвов»-священников. Православная церковь, конечно, всячески раздувала значение этого события, так называемого «крещения Руси», но на самом деле перемена была чисто внешняя, и дело шло об изменении именно обрядов…» В существе же своем языческие верования не изменились. «Продолжались и жертвоприношения, только вместо того, чтобы непосредственно отдавать духу курицу, барана, лошадь или что другое, это отдавалось духовенству, которое, предполагалось, умеет как-то ублажить соответствующих духов святых или напугать соответствующих злых духов». Христианское духовенство, полагал М. Н. Покровский, заменило собой волхвов и кудесников^{1}.

Взгляды М. Н. Покровского и представителей его школы насчет «крещения Руси» знаменовали собой начало пересмотра укоренившихся в дворянско-буржуазной исторической науке стереотипов, что являлось позитивным фактом. Вместе с тем высказывания М. Н. Покровского страдали известным схематизмом и отчасти даже нигилизмом, а это едва ли могло способствовать правильному пониманию исторического значения принятия Русью христианства. Сложилось несколько упрощенное представление о введении христианства Владимиром, ставящее его в разряд случайности. Такое представление нашло художественное воплощение в пьесе Д. Бедного «Богатыри».

13 ноября 1936 года было принято постановление Всесоюзного комитета по делам искусств при Совнаркоме Союза ССР «О пьесе «Богатыри» Демьяна Бедного», где отмечалось, что эта пьеса «дает антиисторическое и издевательское изображение крещения Руси, являвшегося в действительности положительным этапом в истории русского народа, так как оно способствовало сближению славянских народов с народами более высокой культуры»^{2}. В статье П. Керженцева, появившейся в прессе 15 ноября 1936 года, мысль о приобщении к христианству как факторе сближения славян с «народами более высокой культуры» повторялась. Однако в ней содержалось и нечто другое: идея о массовом крещении Руси^{3}.

Следующий момент в истолковании принятия Русью христианства связан с постановлением жюри правительственной комиссии по конкурсу на лучший учебник для 3-х и 4-х классов средней школы по истории СССР. В постановлении подчеркивалось: «Отрывки взглядов антиисторических, немарксистских встречаются у авторов учебников, представленных на конкурс, почти на каждом шагу при описании СССР до советского периода». К немарксистским и антиисторическим «отрыжкам» комиссия отнесла и то, что авторы (учебников. — И.Ф.) идеализируют дохристианское язычество, они не понимают при этом того простого факта, что введение христианства было прогрессом по сравнению с языческим варварством, что вместе с христианством славяне получили письменность и некоторые элементы более высокой византийской культуры»^{4}.

В названных документах были сформулированы положения, которые сыграли определяющую роль в дальнейшей разработке вопроса о «крещении Руси», а именно: введение христианства — прогрессивное явление; крещение имело массовый характер; вместе с христианством на Руси появилась письменность; христианство приобщило восточных славян к достижениям византийской культуры, содействовало их сближению с народами более высокой культуры, сближению с народами Западной Европы.

Яркой иллюстрацией преломления упомянутых положений служит статья С. В. Бахрушина, опубликованная в 1937 году в журнале «Историк-марксист» (№ 2). Автор поставил перед собой задачу «уяснить те прогрессивные моменты, которые заключало в себе принятие христианства на определенном этапе исторического развития, то есть в X–XI веках, в период установления феодализма в Киевской Руси». Коренная причина принятия Русью христианства открылась исследователю в социальных и культурных условиях, сложившихся в древнерусском обществе в X веке. В это время образуется слой феодальной знати, которая «торопилась освятить свои притязания на господствующее положение». Христианство стало «энергичным поборником» передового (по сравнению с первобытнообщинным строем) феодального способа производства, ускоряя процесс феодализма на Руси. Церковь также являлась активной проводницей феодализма в древнерусском обществе. Согласно взглядам С. В. Бахрушина, христианство боролось с остатками родового строя, стремилось ликвидировать элементы рабского труда. Вот почему «переход в христианство имел, объективно говоря, очень большое и, несомненно, прогрессивное для данного отрезка времени значение».

Заметное воздействие, считал С. В. Бахрушин, крещение «оказало на культурную жизнь страны». Оно простиралось и на материальную, и духовную культуру: земледелие (огородничество), ремесло, строительную технику, архитектуру, изобразительное искусство. Сразу после крещения Русь получила письменность на славянском языке, что позволило начать организацию школьного дела, распространение книжности. Христианство стало «проводником в Киевской Руси высокой феодальной культуры Византии и содействовало установлению культурных связей с западноевропейскими феодальными государствами». Со времени «крещения Киевское княжество входило в состав католических государств Восточной Европы как равноправный и полноправный член христианского общества».

Итак, влияние нововведенного христианства на древнерусское общество, согласно С. В. Бахрушину, было, можно сказать, всеобъемлющим, распространяясь на экономику, социально-экономичские отношения, политические связи, культуру и просвещение.

Прошло пятьдесят лет с момента публикации статьи С. В. Бахрушина, но до сих пор выводы, заключенные в ней, так или иначе варьируются нашими историками. Правда, кое-что все же было отвергнуто: с помощью археологии доказан высокий для тех времен уровень земледелия у восточных славян, самобытным и высокоразвитым предстало древнерусское ремесло; не нашла поддержки и мысль о появлении письменности на Руси лишь с принятием христианства. Но убеждение в том, что христианство утверждало новые феодальные порядки, открывало широкие возможности для развития русской культуры, ввело Киевскую Русь в семью передовых стран средневековой Европы, осталось неизменным.

С точки зрения потребностей феодализации рассматривал крещение Руси глава советских историков академик Б. Д. Греков, называвший принятие христианства фактом «первостепенной важности»^{5}. Для академика М. Н. Тихомирова «установление христианства на Руси было крупнейшим историческим событием. Он отметило важный этап в развитии феодальных отношений на Руси и победу новых феодальных отношений над отживающим родовым строем с его язычеством. В культурной жизни Древней Руси утверждение христианства обозначало присоединение ее к традициям Византии и эллинизма с их замечательной письменностью и искусством. Таковы громадные последствия утверждения христианства на Руси, ясные и заметные для историков»^{6}. А вот мнение другого академика, Б. А. Рыбакова, у которого христианство выступает как чрезвычайно приспособленное к «нуждам феодального государства». Но поскольку «феодальная формация только начинала свой исторический путь» во времена крещения, будучи необходимой и прогрессивной, поскольку создание раннефеодальной монархии, завершившееся в период княжения Владимира, было «глубоко прогрессивным» явлением, постольку и христианская религия, призванная содействовать утверждению феодализма, должна рассматриваться как фактор прогресса в древнерусской истории.

В новейших исторических трудах можно прочитать и такое: «Преимущества христианской религии очень хорошо осознавались древнерусской феодальной правящей верхушкой. Христианство открывало перед Русью широкие перспективы экономического и культурного развития, приобщения ее к передовым достижениям византийской цивилизации»^{7}.

Сходные оценки накануне празднования 1000-летия Руси прозвучали и в статьях, имеющих публицистическую, программно-идеологическую направленность: «Не за горами 1000-летие принятия Древней Русью христианства — важного и противоречивого события, введшего нашу страну в круг передовых народов средневековой Европы, укрепившего ее политический авторитет и культурные связи и вместе с тем канонизировавшего власть феодалов»^{8}. Следовательно, не исторические достижения предшествующих времен позволили нашей стране войти «в круг передовых народов средневековой Европы», а обращение к иноземной религии. Поверхностным рассуждениям такого рода должен быть противопоставлен другой, строго научный подход: «Не христианство «подключило» Древнюю Русь к европейской цивилизации, а распространение христианства в Древней Руси и принятие его в качестве государственной религии идеологически завершили процесс формирования этой цивилизации»^{9}.

Представление о принятии Русью христианства как чрезвычайно важном средстве преодоления национальной отсталости по сравнению с цивилизованными государствами Западной Европы и Византией легло в основу статьи академика Б. В. Раушенбаха «Сквозь глубь веков». Он пишет: «То, что произошло в конце X века в Древней Руси, было выдающимся событием в истории нашей Родины. Великий князь Владимир осуществил смелую государственную реформу, имевшую далеко идущие последствия. Я бы сравнил ее с реформой Петра I. Как и во времена Петра, тогда нужен был рывок в развитии страны, усвоение высших достижений передовых стран той эпохи. Владимир преследовал цель встать вровень с развитыми феодальными монархиями. Для этого надо было решиться на энергичное проведение феодальной реформы и связанные с ней глубокие преобразования». По словам Б. В. Раушенбаха, Руси «нужны были новое право, новые обычаи, новое общественное сознание, новые оценки событий. Старое язычество этого дать не могло. А «это» лежало, по существу, готовым в Византии». Автор полагает, что «Киевская Русь не могла стать в один ряд с передовые странами Европы и Востока, не могла выйти, говоря нынешним языком, «на уровень мировых стандартов», не заимствовав у них ремесел, строительной техники, науки, культуры и многого другого. (Так позднее Петру понадобился опыт Западной Европы.) Все это тоже можно было взять в Византии». И «все это» было взято вместе с христианством, сыгравшим «в период раннего средневековья прогрессивную роль»^{10}. Таково значение «крещения Руси», именуемое Б. В. Раушенбахом во избежание односторонности и ограниченности «государственной реформой Владимира». Теория заимствований, развиваемая Б. В. Раушенбахом, обедняет отечественную историю, лишая ее самобытности и национальных корней.

Таким образом, в исторических исследованиях постоянно и методично проводится мысль о жесткой взаимосвязи процессов феодализации и христианизации, на основании чего и делается вывод о прогрессивности крещения Руси, способствовавшего укреплению и развитию нового, прогрессивного, по сравнению с первобытнообщинным, строя.

Мысль о благотворном влиянии христианства на становление феодальных отношений в древнерусском обществе из трудов советских историков перешла в работы современных специалистов-теологов. Так, В. А. Никитин, рассуждая о социальных причинах христианизации Руси, пишет о том, что у восточных славян в ходе борьбы с внешними врагами сложились «племенные союзы, и постепенно на их основе возникла феодальная государственность. Непосредственно от патриархально-общинной формации, минуя рабовладельческий строй, восточные славяне перешли к феодальному. Этот процесс, происходивший на огромной территории в течение VII–IX веков, был в значительной мере облегчен и ускорен благодаря принятию христианства»^{11}. В другой своей работе В. А. Никитин, рассуждая об историческом значении крещения Руси, просто цитирует соответствующий текст «Истории Киева», изданной к 1500-летию города: «Введение христианства на Руси сыграло большую роль в укреплении единства древнерусского государства. Церковь содействовала упрочению иного, прогрессивного по сравнению с рабовладельческим феодального строя, брала под защиту моногамную семью, выступала против обычая кровной мести, способствовала развитию письменности, литературы, искусства и монументального строительства. Принятие христианства способствовало широкому проникновению на Русь достижений византийской культуры, развитию связей с Балканами и другими странами Европы». От «себя» В. А. Никитин лишь добавляет: «Киевская Русь отныне (со времени крещения. — И.Ф.) приобщилась к христианской культуре и цивилизации, вошла в семью просвещенных европейских народов»^{12}.

По нашему мнению, подлинные причины введения христианства на Руси невозможно понять, отвлекаясь от предшествующих ему языческих преобразований. И здесь обращает внимание стремление киевской знати превратить свой город в религиозный центр восточного славянства. С этой целью языческое капище с изваянием Перуна, размещавшееся первоначально в черте древнейших укреплений Киева, выносится на новое место, доступное всем прибывающим в столицу полянам. Источники позволяют установить примерное время, когда это произошло.

При заключении договора Олега с греками князь и «мужи его» клялись своими богами Перуном и Волосом. Как уже отмечалось, Перуну главным образом поклонялись в южных областях восточнославянского мира, а Волосу — в северных. Наличие в формуле присяги двух божеств (Перуна и Волоса) вполне естественно, поскольку в походе Олега на Царьград принимали участие как южные восточнославянские племена, так и северные. В походе на Константинополь преемника Олега князя Игоря состав участников почти не изменился. Но в тексте присяги нового соглашения назван лишь Перун, тогда как Волос не упомянут. Случайно ли это? Похоже, что нет. Здесь проглядывает желание киевских властителей утвердить приоритет Перуна над остальными богами восточных славян.

Следовательно, где-то в княжение Игоря (913–945), но до заключения его договора 944 года с Византией полянский бог Перун был провозглашен верховным общеславянским богом. Это понадобилось для того, чтобы идеологически укрепить и обосновать господствующее положение Киева над остальными восточнославянскими племенами.

В середине X века отношения Киева с подвластными племенами резко обострились. Смерть Игоря послужила для них сигналом к восстанию. Киевские лидеры вынуждены были перейти к умиротворению «заратившихся» племен, для чего сбор дани посредством объезда данников, нередко сопровождавшийся насилиями со стороны киевского князя и его дружинников, был заменен «повозом», доставкой поборов в специально учрежденные для этого пункты — «погосты». Принятые меры распространялись не только на ближайших к Киеву соседей-данников, но и на тех, кто жил далеко на севере. Вместе с этим киевские правители отступили и в вопросе религиозном. Поэтому в договоре 971 года князя Святослава с византийским императором Цимисхием снова встречается Русь, которая клянется Перуном и Волосом.

Так неудачно закончилась попытка Киева придать Перуну статус всеславянского бога. Однако вскоре предпринимается новая языческая реформа, инициатором которой выступил князь Владимир. В 980 году он велел поставить «кумиры на холму вне двора теремного: Перуна древяна, а главу его сребрену, а ус злат, и Хърса, Дажбога, и Стрибога, и Симарьгла, и Мокошь. И жряху им, наричюще я богы»^{13}. Это была еще одна попытка возвеличить Перуна, но более осторожная и гибкая. Если раньше киевские политики поднимали только культ Перуна, то теперь он возглавил сообщество периферийных богов, которым поклонялись покоренные полянами племена. Отныне эти боги, подобно Перуну, должны были стать общеславянскими, но под его началом.

В исторической литературе нововведение Владимира издавна толкуется как проявление приверженности князя к язычеству, как торжество язычества над христианством. Но еще в дореволюционной науке было обращено внимание на политическую подкладку акции Владимира. Е. В. Аничков, написавший интересную книгу о язычестве в Древней Руси, усматривал в действиях Владимира свидетельство превращения князя и дружины в политическую власть, в результате чего Перун и приобрел «широкое государственное значение». Собранные же вокруг Перуна боги символизировали единение различных племен в рамках одного государства^{14}.

Отчетливую, политическую направленность в языческой деятельности Владимира видел Б. Д. Греков. Князь «хотел собрать всех богов, которым поклонялись различные племена, и составить из них в Киеве пантеон, обязательный для всего государства. Владимир желал создать такую религию, которая могла бы крепче объединить все его государство»^{15}.

Идея о политической направленности языческой реформы Владимира — ценное достижение исторической науки. Она является первостепенной при рассмотрении вопроса о религиозной деятельности князя Владимира, включая и учреждение им христианства на Руси, поскольку существует несомненная логическая связь между его языческими преобразованиями и крещением.

«Поставление кумиров» — идеологическая мера, с помощью которой киевский князь надеялся удержать власть над покоренными племенами, остановить начавшийся распад грандиозного союза племен во главе с Киевом. Необходимо подчеркнуть, что это был именно межплеменной союз, характерный для завершающей стадии развития первичной формации, а не раннефеодальное государство. Поэтому Перун и предстал в окружении богов других племен, символизируя их единство. Столица полян опять была объявлена религиозным центром восточного славянства.

Таким образом, связь между перемещением периферийных божеств в Киев и притязаниями киевской знати, как, впрочем, и всей полянской общины в целом, на господствующую роль в общеславянском племенном союзе очевидна.

Языческая реформа Владимира хотя и была более гибкой, все-таки оказалась неудачной, как и предшествующие ей попытки провозгласить Перуна верховным богом восточных славян. Главной причиной явилась историческая необратимость разложения родоплеменного строя, что делало неизбежным падение союза племен под гегемонией Киева. К тому же и в самой реформе заключались изъяны, препятствовавшие достижению поставленной цели, в частности, верховенство Перуна над остальными богами. В результате культ его пришлось опять навязывать силой союзным племенам. В некоторых случаях Перун вообще вытеснял местных богов. Так случилось в Новгороде, где Добрыня, посланный из Киева, «постави Перуна кумир над рекою Волховом, и жряху ему люди новгородстеи акы богу»^{16}. Вполне резонно предположить наличие у новгородцев до «поставления Перуна» своих кумиров, например Волоса. Следы почитания Волоса в Новгородской земле сохранились в личных именах, упоминаемых новгородскими летописями и в новгородской топонимике. По догадке исследователей, идол Волоса стоял у южной окраины новгородского детинца на Волосовой улице. Не случайно здесь в XIV веке была поставлена церковь св. Власия. Известно, что после принятия христианства Власий Севастийский стал двойником языческого Волоса-Велеса.

Итак, проводимая исключительно по воле Киева (без совета с заинтересованными представителями других племен) языческая реформа выродилась в религиозное насилие южной приднепровской Руси над племенами словен, кривичей, радимичей, вятичей и прочих, что вызвало волну антикиевских восстаний. «Заратишася вятичи, — сообщает летопись под 982 годом, — и иде на ня Володимир и победи я второе»^{17}. В 984 году Владимир воюет с радимичами. Следовательно, реформа вместо единения привела к раздорам. Тогда Владимир, изыскивая новые средства для сплочения разрушающегося межплеменного союза, для удержания в нем господствующих позиций полян, и прежде всего киевской верхушки, обращается к христианству. В отличие от языческой реформы, задуманной в Киеве без участия представителей входящих в союзную организацию племен, вопрос о принятии христианства обсуждался со старцами градскими — старейшинами из племенных центров, подвластных Киеву. И только после этого Владимир возвестил о «крещении Руси».

Исторический смысл этого события теперь ясен. Нет оснований считать его прогрессивным в том плане, что оно якобы содействовало победе феодального строя и идеологически освящало господство нарождавшегося класса феодалов. Христианство вводилось не для утверждения новых, «исторически прогрессивных институтов», а для сохранения старых родоплеменных порядков, консервации отношений, которые сложились в IX–X веках в процессе завоевания киевскими правителями восточнославянских племен.

В «Повести временных лет», к которой мы не раз обращались, крещение русских летописец предваряет «испытанием вер», желая, видимо, подчеркнуть, что Владимир, остановившись на христианстве византийского образца, сделал сознательный выбор. Перед князем прошла целая галерея проповедников, каждый из которых расхваливал свою религию. Сперва перед Владимиром появились приверженцы мусульманства, льстивыми словами убеждавшие князя принять их веру и поклониться Магомету. Но из всего, чему учил творец Корана, Владимиру импонировало одно: узаконенное многоженство. С явным неодобрением князь отнесся к обрезанию, воздержанию от свиного мяса и вина. «Руси есть веселие пить, не можем без того быть», — сказал Владимир мусульманам на прощание.

Потом прибыли миссионеры из Рима, направленные папой. «Земля твоя, — говорил Владимиру через своих посланцев папа, — такая же, как и наша, а вера наша не похожа на твою, так как наша вера — свет; кланяемся мы богу, сотворившему небо и землю, звезды, месяц и все, что дышит, а ваши боги — просто дерево». Князь полюбопытствовал: «В чем заповедь ваша?»

Папские послы отвечали: «Пост по силе; если кто пьет или ест, то все это во славу Божию, как сказал учитель наш Павел». Тогда Владимир молвил: «Идите откуда пришли, ибо и отцы наши не приняли этого».

После пришельцев из Рима появились хазарские иудеи со словами: «Слышали мы, что приходили болгары и христиане, уча тебя каждый своей вере. Христиане же веруют в того, кого мы распяли, а мы веруем в единого бога Авраама, Исаака и Иакова». Владимир спросил: «Что у вас за закон?» И те ответили: «Обрезываться, не есть свинины и заячины, хранить субботу». Последовал новый вопрос: «А где земля ваша?» И когда иудеи сказали, что земля их в Иерусалиме, князь ехидно вставил: «Точно ли она там?» Поклонники Авраама, Исаака и Иакова вынуждены были сознаться: «Разгневался Бог на отцов наших и рассеял нас по различным странам за грехи наши, а землю нашу отдал христианам». Владимир назидательно произнес: «Как же вы иных учите, а сами отвергнуты Богом и рассеяны: если бы Бог любил вас и закон ваш, то не были бы вы рассеяны по чужим землям. Или и нам того же хотите?» Иудеи ушли ни с чем.

Наконец, греки прислали к Владимиру «философа», который начал свою речь так: «Слышали мы, что приходили болгары и учили тебя принять свою веру. Вера же их оскверняет небо и землю, и прокляты они сверх всех людей, уподобились жителям Содома и Гоморры, на которых напустил Господь горящий камень и затопил их, и потонули. Так вот и этих ожидает день погибели их, когда придет Бог судить народы и погубит всех, творящих беззакония и скверны. Ибо, подмывшись, вливают эту воду в рот, мажут ею по бороде и поминают Магомета. Так же и жены их творят ту же скверну и еще даже большую…» Тут Владимир не выдержал, плюнул на землю, сказав: «Нечисто это дело». «Философ» между тем продолжал: «Слышали мы и то, что приходили к вам из Рима проповедовать у вас веру свою. Вера же их немного от нашей отличается: служат на опресноках, то есть на облатках, о которых Бог не заповедал, повелев служить на хлебе, и поучал апостолов, взяв хлеб: «Се есть тело мое, ломимое за вас…» Так же и чашу взял и сказал: «Сия есть кровь моего нового завета». Те же, которые не творят этого, — неправильно веруют». Тут Владимир многозначительно заметил:

«Пришли ко мне иудеи и сказали, что немцы и греки веруют в того, кого они распяли». «Философ», нимало не смущаясь, довольно бойко возгласил: «Воистину веруем в Того! Их же самих пророки предсказывали, что родится Бог, а другие, что распят будет и погребен, но в третий день воскреснет и взойдет на небеса. Они же одних из тех пророков избивали, а других истязали. Когда же сбылись пророчества их, когда сошел он на землю, был он распят, воскрес и поднялся на небеса. Ожидал Бог покаяния от них 46 лет, но не покаялись, и тогда послал на них римлян, и римляне разбили их города, а самих рассеяли по иным землям, где и пребывают в рабстве». Князь поинтересовался: «Зачем же сошел Бог на землю и принял такое страдание?» На что «философ» ответил: «Если хочешь послушать, то скажу тебе по порядку с самого начала, зачем Бог сошел на землю». — «Рад послушать», — сказал Владимир. «Философ» говорил долго, но живо и увлеченно. Речь его произвела сильное впечатление на Владимира^{18}. Так летописец повествует о беседах князя Владимира с представителями различных верований. Насколько достоверным является это повествование?

Большие сомнения вызывает подлинность речей проповедников и того, что говорил им Владимир. Профессор Е. Е. Голубинский имел все основания полагать, что летописцу, создавшему свой труд через сто с лишним лет после бесед князя с миссионерами, «не могло быть известным, что говорили Владимиру послы, к нему приходившие, что отвечал им он сам и вообще что было кем бы то ни было говорено»^{19}. Но сам факт прихода послов к Владимиру исследователь не отрицал.

Исторические реалии видит в рассказе о приходе в Киев проповедников и Д. С. Лихачев. Он пишет: «Несмотря на то, что весь рассказ об испытании Владимиром вер построен по схеме учительных произведений, имевших целью склонить читателя к принятию христианства примером их главы (в данном случае князя Владимира), это, однако, отнюдь не означает, что в основе летописного повествования не лежит никаких исторических фактов. Как это часто бывало в средневековье, в трафаретную форму церковной литературы могли заключаться рассказы о событиях, реально имевших место. В частности, в арабском «Сборнике анекдотов» XIII века, принадлежащем перу Мухаммеда аль-Ауфи, имеется рассказ о посольстве Буламира (Владимира) в Хорезм (Хвалиссы русской летописи) с целью «испытания» мусульманства и о посольстве на Русь мусульманского имама для обращения русских в магометанскую веру»^{20}.

Чрезмерная критика источника так же противопоказана науке, как и бездумное доверие к нему. И здесь следует признать, что за поздними напластованиями и фантазиями в летописном рассказе о приходе к Владимиру представителей разных исповеданий скрываются фрагменты реальной жизни. Во всяком случае, на основании рассказа можно заключить, что в Киеве во времена княжения Владимира имелись различные религиозные общины и велась проповедь различных вероучений. А это лишний раз свидетельствует о веротерпимости древнерусского язычества.

Далее, по летописи, события разворачивались следующим образом. Князь Владимир созвал бояр и старейшин, объявив им: «Приходили ко мне болгары, говоря: «Прими закон наш». Затем приходили немцы и хвалили закон свой. За ними пришли евреи. После же всех пришли греки, браня все законы, а свой восхваляя… Что же вы посоветуете, что ответите?» Бояре и старейшины здраво заметили: «Знай, князь, что своего никто не бранит, но хвалит. Если хочешь и в самом деле разузнать, то ведь имеешь у себя мужей: послав их, разузнай, какая у них служба, кто как служит Богу». И вот тут летописец роняет фразу, чрезвычайно для историка важную:

«И понравилась речь их князю и всем людям; избрали мужей славных и умных, числом десять…» Как бы невзначай летописец извещает, что обсуждение вопроса проходило при «всех людях», то есть на народном собрании — вече. То было, видимо, вечевое собрание Киева — верховный орган власти племенного союза полян. В нем принимали участие представители других племен в лице старейшин. Иначе и быть не могло. Перемена религии затрагивала широкие массы, без согласия и одобрения которых князь не рискнул бы отрешиться от религии отцов и дедов. Таковой являлась социально-политическая действительность Руси, где все сколько-нибудь значительные проблемы общественной жизни обсуждались на вече^{21}. Запомним, что религиозный вопрос князь Владимир поднял на вечевом собрании жителей Киева — политического и административного центра полянской земли. Это существенно для понимания последующих событий, уже непосредственно связанных с крещением.

Избранные на вече десять «мудрых и славных» мужей побывали в разных странах и, вернувшись, рассказали князю и боярам: «Ходили-де к болгарам, смотрели, как они молятся в храме, то есть в мечети, стоят там без пояса; сделав поклон, сидит и глядит туда и сюда, как бешеный, и нет в них веселья, только печаль и смрад великий. Не добр закон их. И пришли мы к немцам, и видели в храмах их различную службу, но красоты не видели никакой. И пришли мы в Греческую землю, и ввели нас туда, где служат они богу своему, и не знали — на небе или на земле мы: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом. Знаем мы только, что пребывает там Бог с людьми, и служба их лучше, чем во всех других странах. Не можем мы забыть красоты той, ибо каждый человек, если вкусит сладкого, не возьмет потом горького; так и мы не можем здесь жить по-старому». Сказали бояре: «Если бы плох был закон греческий, то не приняла бы его баба твоя Ольга, а была она мудрейшей из всех людей»^{22}.

В этой летописной записи примечательна концовка: если слушание воротившихся из дальних странствий мужей Владимир начал вместе с боярами и старейшинами, о чем в летописи говорится недвусмысленно, то в заключительной сцене в роли советников выступают лишь бояре. Со старейшинами, представлявшими покоренные Киевом племена, по-видимому, не очень считались.

Церковный историк Е. Е. Голубинский, допускавший возможность посещения Владимира миссионерами, совершенно исключал посылку князем людей с целью смотра вер на местах. Для. него была нелепой сама идея «испытания вер» с точки зрения служебной или обрядовой. Ближе к истине был А. Е. Пресняков, вдумчивый историк и тонкий источниковед. Он писал: «При международных отношениях Руси как отдельные факты разновременного миссионерства, так и народные рассказы на эту тему могли лечь в основу той эпической обобщенной формулы, какую с литературной точки зрения представляют летописные рассказы о беседах Владимира с представителями разных религий и о его посольствах для «испытания веры» в разные страны». А вот мнение крупного исследователя истории Киевской Руси В. В. Мавродина: «Я считаю возможным говорить о том, что в книжно-легендарном рассказе об испытании Владимиром веры… отразились обрывки воспоминаний о реальных исторических событиях, ярко отражающих Русь на перепутье; ее искания, ее борьбу за самостоятельность и борьбу нескольких центров цивилизации и религии за влияние на Руси…»

Конечно, рассказ Владимировых послов, внесенный в «Повести временных лет», — продукт творчества позднего летописца. Но нельзя отрицать сам поиск новой религии, непосредственные наблюдения и впечатления русских людей, возникавшие при соприкосновении с той или иной верой. Нет ничего странного, а тем более противоестественного в том, что Владимир обращал внимание именно на внешнюю, обрядовую сторону при выборе религии. Это вполне соответствовало стилю языческого мышления, придающего большое значение внешнему эффекту.

Выслушав доводы бояр о предпочтительности христианства греков, Владимир якобы спросил: «Где примем крещение?» Бояре отвечали: «Где тебе любо». Казалось бы, теперь летописец должен был повествовать о крещении князя и его приближенных, но он заводит разговор о походе Владимира на Корсунь, византийский город в Крыму, и о крещении как следствии этого похода, причем мотивировка княжеского крещения оказалась уже другая, сугубо личная.

Выдающийся исследователь истории русского летописания академик А. А. Шахматов убедительно доказал, что известия о корсунском походе князя Владимира — позднейшая вставка, разорвавшая первоначальный летописный текст. По мнению А. А. Шахматова, в древнейшем «Киевском летописном своде», написанном ранее «Повести временных лет», за рассказом о проповеди «грека-философа» следовал «не дошедший до нас рассказ о крещении Владимира в Киеве». Эта вставка выдает определенную церковно-политическую тенденциозность позднего летописца — стремление приписать инициативу крещения русских не Владимиру, а грекам. Древнерусский летописец — это не пушкинский Пимен, «добру и злу внимавший равнодушно». Как превосходно показал А. А. Шахматов, рукой древнего летописца водили политические страсти и мирские интересы.

Наделяя греков активностью в деле «крещения Руси», летописец отдавал дань византийской концепции учреждения христианства в древнерусском обществе. Это легко обнаруживается при сравнении корсунской легенды с греческими источниками, в частности с известиями византийского писателя Яхьи Антиохийского о событиях 986–989 годов.

В конце 986 года командующий азиатской армией Византии Варда Склир поднял мятеж против императора Василия II. Император направил для подавления восстания Фоку, бывшего до того в опале и заточении в монастыре на острове Хиосе. Победив Склира в сентябре 987 года, Фока сам провозгласил себя императором и двинулся с войском на Константинополь. К исходу 987 года он был уже перед Хризополем; крепостью на Малоазийском берегу, расположенной напротив Константинополя. Положение Василия становилось чрезвычайно опасным. И тогда он посылает «к царю руссов, а они враги его, — чтобы просить их помочь ему в настоящем его положении; и согласился тот на это. И заключили они между собой договор о свойстве и женитьбе царя русов на сестре царя Василия, после того как он поставил ему условие, чтоб он крестился и весь народ его страны, а они народ великий. И не причисляли себя русы тогда ни к какому закону и не признавали никакой веры. И послал к нему царь Василий впоследствии митрополитов и епископов, а те окрестили царя и всех, кого обнимали его земли, и отправил к нему сестру свою, и она построила многие церкви в стране русов. И когда было решено между ними дело о браке, прибыли войска русов и соединились с войсками греков, какие были у царя Василия, и отправились все вместе на борьбу с Вардою Фокою морем и сушею к Хризополю. И победили они Фоку».

Итак, условием женитьбы Владимира на византийской царевне император поставил крещение князя вместе со всем народом.

Получалось так, что у русских и помыслов не было о принятии христианства и только брачные обстоятельства, связанные с Владимиром, вынудили их креститься. При подобном ракурсе событий заслуга обращения русских в христианство всецело принадлежит грекам.

В аналогичном кругу понятий находится и летописец со своей корсунской легендой, которая, кстати заметить, южного, греческом происхождения. Это доказано исследователями.

Согласно летописной версии, Владимир, взяв после длительной и упорной осады Корсунь, отправил посла к императору Василию II и его брату-соправителю Константину VIII со следующие заявлением: «Вот взял уже ваш город славный. Слышал же, что имеете сестру девицу; если не отдадите ее за меня, то сделаю столице вашей то же, что и этому городу». Услышав это, порфирородные братья впали в уныние и послали к Владимиру своих людей сказать: «Не пристало христианам выдавать жен за язычников, если крестишься, то и ее получишь, и царство небесное восприимешь, и с нами единоверен будешь. Если же не сделаешь этого, то не сможем сестру выдать за тебя». Владимир дал согласие, но медлил. Тогда снова появились греки и от лица царьградских властителей говорили: «Крестись, и тогда пошлем сестру свою к тебе». Следовательно, в летописном повествовании, как и в рассказе Яхьи Антиохийского, Владимира побуждают креститься греки, а русские как бы уступают их настоянию. Но далее началось такое, чего «льстивые» (хитрые) греки не предугадали: царевну доставили в Корсунь, а Владимир не спешил креститься. Неизвестно, сколько бы времени это продолжалось, если бы князь вдруг не «разболеся очима», да так, что перестал видеть. Владимир страшно переживал «и не знал, что делать. И послала к нему царица сказать: «Если хочешь избавиться от болезни этой, то крестись поскорей; если же не крестишься, то не избудешь недуга своего». Услышав это, Владимир сказал: «Если вправду исполнится это, то поистине велик Бог христианский». И повелел крестить себя. Епископ же корсунский с царицыными попами, огласив, крестил Владимира. И когда возложил руку на него, тотчас же прозрел Владимир. Владимир же, ощутив свое внезапное исцеление, прославил бога: «Теперь узнал я истинного бога». Многие из дружинников, «увидев это, крестились»^{23}. Так совершенно неожиданно летописец выдвигает другую причину крещения русского князя, не связывая ее с женитьбой на греческой царевне. И в ней отчетливо видна языческая подкладка.

Язычник ждет от своих богов помощи, непосредственной пользы и жизненных благ. Именно с этой утилитарной, языческой в своей основе, точки зрения Владимир познает, по летописи, величие христианского бога. Подобный подход в рассказе летописца о корсунском походе киевского князя не единственный. Еще в период осады Корсуня, когда забрезжила надежда взять город, Владимир будто бы воскликнул: «Если сбудется это, — крещусь!» Перед нами чисто языческая манера обращения к богу: «Даю тебе, чтобы и ты мне дал, но не на «том свете», а на земле, и не когда-нибудь, а сейчас».

Как можно убедиться, в корсунской легенде фигурируют три мотивировки крещения Владимира: женитьба на византийской царевне Анне, взятие Корсуня, исцеление от тяжелой болезни. Первая из них, будучи греческого происхождения, имеет определенную идейную направленность: выставить греков в качестве инициаторов «крещения Руси». Вторая и третья являются отголосками языческого мышления русичей и близки к фольклору. Но все они характеризуют крещение Владимира как его личное, частное дело, не обусловленное общественными потребностями. Аналогичным образом трактуется летописцем и крещение дружинников Владимира, пораженных свершившимся чудом исцеления князя: «Многие из дружинников, увидев это, крестились». Многие, но не все!

Летописный рассказ 988 года о походе Владимира на Корсунь, сбивчивый, содержащий различные мотивировки его крещения, пронизанный греческими церковно-политическими настроениями века и отмеченный языческим мироощущением, скорее затемняет, чем проясняет факты, связанные с учреждением христианства на Руси. Существует более надежный и вразумительный источник — отрывок летописной записи, попавший в древнейщую редакцию Жития Владимира. Там о князе говорится: «На другое лето к порогом ходи по крещении; на третье лето взят Корсунь; на четвертое лето церковь камену святые Богородици [Десятинную] заложи; пятое лето Переяслав заложи, на девятое лето блаженный кн. Владимир, христолюбивый, церкви святые Богородици вдаде десятину от имения своего». Из Жития узнаем, что «по святом крещении поживе блаженной князь Владимир 28 лет». Владимир умер в 1015 году. Стало быть, согласно Житию, крещение князя произошло в 987 году. Заслуживают пристального внимания и другие хронологические указатели Жития. Последовавшие после крещения взятие Корсуня «на третье лето», закладка Десятинной церкви «на четвертое лето», учреждение церковной десятины «на девятое лето» ведут к 986 году, если учесть, что, по летописи, первое событие произошло в 988 году, второе — в 989 году, а третье — в 996 год.

Крещение Владимира к 986 году относит и арабский автор Ибн-аль-Атира.

На основании отечественных и зарубежных источников можно реконструировать следующую, конечно же, гипотетическую, картину. В 986 или 987 году князь Владимир принял крещение. К Владимиру-христианину за военной помощью обращается византийский император Василий II, положение которого близко к критическому вследствие мятежа Варды Фоки. Князь Владимир в обмен на услугу потребовал выдачи за него сестры императора царевны Анны. Василий согласился. Чтобы понять цену этой уступки, необходимо вспомнить, что незадолго перед тем было отказано императору Оттону Великому, сватавшему за сына дочь императора Романа II: «Неслыханная вещь, чтобы порфирородная, то есть дочь рожденного в пурпуре, рожденная в пурпуре, вступала в брак с варваром». Корпус русских воинов прибыл в Константинополь и совместно с войсками, верными императору Василию разгромил Фоку. Избавившись от опасности, Василий медлил с выдачей невесты. Тогда киевский князь захватил Корсунь и этим вынудил греков исполнить обещанное.

Но как бы там ни было, ясно одно: мысль о крещении Владимира в Корсуне в 988 году весьма проблематична, ибо покоится на очень шатких основаниях. Корсунская легенда, дошедшая до нас в «Повести временных лет», требует осторожного и вдумчивого обращения. Нельзя целиком доверять летописцу и тогда, когда он сообщает о крещении народа в Киеве. Его рассказ более занимательный, чем поучительный.

Согласно ему, вернувшись из похода с царевной и попами, князь Владимир «повелел опрокинуть идолы — одних изрубить, а других сжечь. Перуна же приказал привязать к хвосту коня и волочить его с горы по Боричеву взвозу к Ручью и приставил двенадцать мужей колотить его жезлами. Делалось это не потому, что дерево что-нибудь чувствует, но для поругания беса, который обманывал людей в этом образе, — чтобы принял он возмездие от людей… Когда влекли Перуна по Ручью к Днепру, оплакивали его неверные, так как не приняли еще они святого крещения. И, притащив, кинули его в Днепр. И приставил Владимир к нему людей, сказав им: «Если пристанет где к берегу, отпихивайте его. А когда пройдет пороги, тогда только оставьте его». Они же исполнили, что им было приказано. И когда пустили Перуна и прошел он пороги, выбросило его ветром на отмель, и оттого прослыло место то Перунья отмель».

Над Перуном был устроен своеобразный языческий суд, сопровождавшийся наказанием — волочением и битьем «жезлами». Этот суд выдают «двенадцать мужей», приставленных к Перуну, чтобы бить его. «Двенадцать мужей» — непременный атрибут архаического суда восточных славян, как, впрочем, и других древних народов. Летописец пытался затушевать языческую суть экзекуции, которой подвергли Перуна, но проделал это настолько неловко и простодушно, что хитрость его видна как на ладони. «Колотили Перуна не потому, что дерево чувствует», — убеждает он свою аудиторию и тем самым привлекает внимание к тому, что хотел скрыть: распространенное у язычников представление об одухотворенности неживых предметов. Возможно, со стороны летописца это был и полемический выпад (правда, неуклюжий) против языческих воззрений.

После расправы с Перуном и остальными кумирами Владимир послал слуг своих «по всему городу со словами: «Если не придет кто завтра на реку — будь то богатый, или бедный, или нищий, или раб — да будет мне враг». Услышав это, с радостью пошли люди, ликуя и говоря: «Если бы не было это хорошо, не приняли бы это наш князь и бояре». На следующий же день вышел Владимир с попами царицыными и корсунскими на Днепр и сошлось там люде без числа. Вошли в воду там одни до шеи, другие по грудь, молодые же у берега по грудь, некоторые держали младенцев, а уж взрослые бродили, попы же совершали молитвы, стоя на месте. И была видна радость на небе и на земле по поводу стольких спасаемых душ; а дьявол говорил, стеная: «Увы мне! Прогоняют меня отсюда! Здесь думал я обрести себе жилище, ибо здесь не слышно было учения апостольского, не знали здесь Бога, но радовался служению тех, кто служил мне. И вот уже побежден я невеждой, а не апостолами и не мучениками; не буду уже царствовать более в этих странах». Люди же, крестившись, разошлись по домам».

Крестив киевлян, Владимир «поставил церковь во имя святого Василия на холме, где стоял идол Перуна и другие и где творили им требу князь и люди. И по другим городам стали ставить церкви и определять в них попов, и приводить людей на крещение по всея городам и селам».

Не надо обладать особыми источниковедческими познаниями, чтобы уразуметь, насколько стилизован рассказ летописца и как далек он от исторической действительности. Для этого достаточно ознакомиться со стенаниями беса, вылившимися в пространный монолог, пригодный более для средневековой мистерии, чем для исторического повествования.

Под пером летописца обращение к новой вере превратилось триумфальное шествие христианства по градам и весям Руси. Это явно гиперболизированное представление перекочевало в дворянско-буржуазную историографию. Его отзвуки слышны и в современной научной исторической литературе, где можно прочитать о «массовом крещении киевлян», о «массовом крещении народа», о «всеобщем крещении Руси». Имеются и такие исследования, в которых говорится о «мирном шествии» христианства по просторам Киевской Руси^{24}. Если такого рода высказывания встречаются у советских историков, то церковным историкам, как говорится, «сам Бог велел» вести речь о «крещении всей Руси» при великом князе Владимире^{25}. Крещение киевлян в водах Днепра напоминает у них сцену из мелодрамы: люди со «слезами радости принимали крещение», они «все шли по зову своего вождя, ибо верили ему»^{26}. Народом «новая религия была воспринята сразу же», при всеобщей радости^{27}. Одним словом, введение христианства стало, так сказать, «праздником души» русского народа.

Внимательный анализ источников свидетельствует о том, что так называемое «крещение Руси» означало переход в христианство киевского князя с домочадцами, близко стоящей к нему знати и какой-то части (возможно, значительной) жителей Киева, а также населения близлежащих городов и сел. Обращение в новую веру этих людей было добровольным, что понять нетрудно: ведь христианство учреждалось для поддержания господства киевской верхушки и всей полянской общины над «примученными» (покоренными) восточнославянскими племенами.

Мысль о добровольном крещении жителей Киева и Киевской земли, казалось, противоречит рассказам древних писателей о якобы принудительном крещении. По свидетельству автора «Повести временных лет», Владимир объявил противником себе всякого, кто не придет креститься в назначенный час и в указанное место. В «Слове о Законе и Благодати» митрополита Илариона (середина XI века) сказано, что Владимир будто бы «заповеда по всей земле своей креститися… и всем быти крестьяном, малым и великим, рабом и свободным, уным и старым, богатым и убогим; и не бысть ни единого же противящеся благочестивому его повелению; да аще кто и не любовию, но страхом повелевшаго крещахуся, поневе бе благоверие его с властию сопряжено»^{28}.

Эту средневековую идею о крещении киевлян «под страхом» восприняли многие историки. Она представлена уже в «Истории Российской» В. Н. Татищева — родоначальника отечественной исторической науки. Он писал: «По опровержении идолов и крещении множества знатных людей митрополит и попы, ходящие по граду, учаху люди вере Христовой. И хотя многие приимали, но множайшии, размышляя, отлагали день за день; инии же закоснелые сердцем ни слышати учения не хотели». Тогда Владимир приказал, и те, кто не хотел креститься, «нуждою последовали». Но были и «окаменелые сердцем, яко аспида, затыкаюсче уши своя, уходили в пустыни и леса»^{29}. Точно такую ситуацию описывал и С. М. Соловьев — крупнейший русский историк прошлого века: «Некоторые шли к реке по принуждению, некоторые же ожесточенные приверженцы старой веры, слыша строгий приказ Владимира, бежали в степи и леса»^{30}. Надо сказать, что и отдельные церковные историки XIX века, такие, скажем, как архиепископ Макарий и Е. Е. Голубинский, предполагали насильственное крещение части киевля.

О крещении в Киеве народа «под страхом» нередко говорят также современные исследователи. Более того, мысль о крещении строптивых с применением силы и угроз приобрела полемическую заостренность, направленную против идеологов русской православной церкви, разыгрывающих идиллические сцены обращения в христианство населения Киева^{31}. Но нельзя забывать при этом, что помыслы древнерусских книжников имели определенную тенденцию. Им хотелось показать Владимира главным и единственным героем описываемых событий. Вот почему князь выступает наделенным почти безграничной властью, а народ — послушной или беспомощной толпой, которую крестили, «заганивая в реку, аки стада». Это — предвзятая точка зрения, обусловленная христианским учением о божественном происхождении власти, о беспрекословном ей подчинении. В том, что древнерусские писатели смотрели на Владимира через очки христианской доктрины о «властях предержащих», можно удостовериться по довольно характерной фразе Илариона, поясняющей принудительность крещения: «Понеже бе благоверие его (Владимира) с властью сопряжено». Иларион верно уловил связь «благой веры» с теорией об авторитарной власти князя. Один летописец, живший веком позже создателя «Слова о Законе и Благодати», воспроизведет эту связь в универсальном варианте: «Всякая душа властителям да повинуется, ибо власти Богом учинены; телом царь подобен всякому человеку, властью же богу подобен. Учил великий Златоуст, противящиеся власти — противятся Божьему закону. Князь не зря меч носит, ибо есть Божий слуга»^{32}.

Эта умозрительная концепция не соответствовала политическому строю Киевской Руси, где княжеская власть еще не стала суверенной, поскольку рядом с ней существовала олицетворяемая вечем (народным собранием) общинная власть. Да и сам князь в некотором роде являлся носителем общинной власти^{33}. Князь и тяготевшая к нему дружинная знать не располагали средствами для массовых насилий в обществе, где управляли. Они подчинялись вечу, в распоряжении которого была мощная военная организация — народное ополчение, превосходившее по силе княжескую дружину^{34}. Вероятно, при крещении в Киеве имели место и отдельные факты принуждения, но вылиться в систему они не могли. Именно отсутствие массовых насилий и связанных с ними социальных потрясений объясняет забывчивость русских книжников относительно места крещения князя Владимира и жителей города, обнаружившаяся, как уже отмечалось, во второй половине XI века и вызвавшая жаркие споры.

От поспешных высказываний насчет крещения «под страхом» жителей Киева и прилежащей к нему области предостерегает и относительно медленное распространение христианства среди населения Киевской земли. Тот же самый Иларион, который изливал восторг по поводу всеобщего крещения при Владимире, сетовал на малочисленность своей паствы, подрывая собственное утверждение о торжестве христианства в эпоху «равноапостольного» князя. Свидетельство Илариона приобретает особый резонанс на фоне церковного устава, составленного Ярославом Мудрым, его современником и другом. Устав гласит: «Дал есмь митрополитом и епископом те суды, что писаны в правилах, в номоканоне, по всем городом и по всей области, где крестьянство есть»^{35}. Следовательно, в «Русской земле» (понятие, включавшее, прежде всего, Киевщину) середины XI века имелись города и села, где христиан вовсе не было. Недаром летописец говорил, что только при Ярославе «нача вера хрестьяньска плодитися и раширяти, и черноризьцы почаша множитися, и монастыреве починаху быти»^{36}. Стало быть, в княжение Ярослава христианство только начало распространяться. А это значит, что оно еще далеко не восторжествовало окончательно. Но сдвиг, и, видимо, заметный, произошел. Поэтому при Ярославе происходит оформление древнерусской церкви как института. В 30-е годы XI века в Киеве организуется митрополия, появляется новый достоверный митрополит (Феопемпт, грек по национальности), строится митрополичий храм (киевская св. София), собирается первый церковный собор. Но и это не означало, что в Киеве не стало язычников. Они были здесь и во второй половине XI века.

Правда, не случись в Киеве смуты, устроенной волхвом, служителем язычества, летописец не оставил бы о них никаких упоминаний. А дело было так. В Киеве объявился волхв и взбудоражил народ пророчествами. Он уверял, будто «на пятое лето Днепру потещи вспять и землям преступати на ина места, яко стати Гречьскые ли на Русской, а Русьскей на Гречьской, и прочим землям изменитися»^{37}. Ему поверили «невегласи», то есть язычники, а «верные» верующие, или христиане, смеялись над ним.

Однажды ночью волхв бесследно исчез. Но память о нем сохранил летописец, а вместе ней — воспоминание о «невегласях» — язычниках. Язычники были в Киеве даже на исходе XII века. Ипатьевская летопись под 1194 годом сообщает о вокняжении на киевском столе князя Рюрика. Возликовали по этому поводу: «И обрадовася вся Руская земля о княженьи Рюрикове, кияне, и крестьяни и погани, зане всих приимаш с любовью: и крестьяныя и поганыя. И не отгоняше никого же»^{38}.

Чем же объяснить столь длительное существование язычников («поганых» на языке летописца) в самом, если можно так выразиться, церковном сердце Руси — Киеве? Здесь можно назвать две основные причины: преобладание добровольных методов обращения в христианство и известная терпимость византийского христианства к язычеству.

Необходимо заметить, что в литературе (и научной, и популярной) мало внимания обращается на факты, свидетельствующие о наличии язычников в Древней Руси столетиями позже крещения 988 года. А такие факты существуют. Они говорят о том, что людей продолжали крестить не только в XI, но и в XII столетии. При этом предписывалось перед крещением «словенина молитвы оглашеныя творити за 8 дней»^{39}. Христианину возбранялось «ясти» с некрещеным до его крещения^{40}. Многие из русских не помнили, совершался ли над ними обряд крещения. И если оказывалось, что нет «послуха» — свидетеля крещения того или иного человека, то его крестили вновь^{41}. Бывали случаи, и, видимо, нередкие, отступления от христианства и возвращения к нему. Обратившийся снова в христианство должен был при народе подвергнуть проклятию соблазнившую его веру и поститься 40 дней. Из источников узнаем, какую веру принимал такой богоотступник. Это — язычество и иудаизм^{42}. Свобода перехода от одной религии к другой — показатель веротерпимости, присущей древнерусскому обществу. И наконец, последний пример, подтверждающий мысль о существовании язычников в Древней Руси. В церковном памятнике «Заповедь ко исповедующимся сыном и дщерем» читаем: «Аще в поганстве [язычестве] грех будет отворил, разве [кроме] душегубства [убийства], и по крещении будет не согрешил, да станет [может стать] попомь»^{43}. Совершить «душегубство», будучи язычником, мог, конечно, лишь взрослый человек.

Введение христианства на Руси все же не являлось безболезненным и мирным. Только, собственно, в Киевской земле-волости оно проходило относительно спокойно, поскольку принятие новой веры отвечало политическим планам поляно-киевской общины, и она на вече санкционировала крещение. Что касается племен, подвластных Киеву, то к ним христианство входило с огнем и мечом. Насилием и жестокостью утверждала киевская знать, опиравшаяся на поддержку племенной группировки полян, свое господство среди прочих восточно-славянских племен. Точно такими же средствами она насаждала в покоренных славянских и неславянских землях христианство, призванное укрепить и продлить это господство. Понятно, почему крещение встретило здесь отчаянное сопротивление. С христианством местное население ассоциировало тяжкую зависимость, идущую из Киева.

Распространение христианства за пределами Киевской земли прослеживается по историческим источникам фрагментарно и с большим трудом. Особенно скупы на рассказы о крещении подчиненных Киеву земель летописцы. Их молчание понятно: летописатели — люди, как правило, духовного звания, старались не говорить о темных сторонах христианизации Руси, а светлых было мало.

В этом коренная причина их немногословия. Контрастно в данном отношении выглядят летописные известия о крещении в Киеве: они сравнительно подробны. Почему? Да потому, что крещение киевлян, как отмечалось выше, прошло мирно. Но язык летописца деревенел и присыхал к гортани, когда обращение в христианскую веру сопровождалось пролитием крови и насилием. Следовательно, он скрывал невыгодные для древнерусского православия факты, в чем выразилась его определенная идеологическая позиция. Иное дело — предания и жития святых. Первые возникали в народной среде и хранились в памяти народа, которому незачем было утаивать правду о крещении. Вторые, описывая подвиги святых отцов на ниве христианизации, невольно обнажают приемы и методы насаждения христианства, к которым прибегали ревнители христовой веры. Что же это за приемы и методы?

Введение христианства в Туровской земле, соседствующей с Киевщиной, отразилось в местной легенде, говорящей о том, что к городу Турову по реке приплыли каменные кресты. Когда же они остановились напротив городских ворот, речная вода покрылась кровью. Легенда, несомненно, запечатлела отголосок кровавой борьбы в ходе христианизации Туровской земли.

«Повесть временных лет» сообщает о крещении двенадцати сыновей Владимира, после чего княжичей направили в качестве князей-посадников в различные города Руси. Владимир «посадил Вышеслава в Новгороде, Изяслава в Полоцке, Святополка в Турове, а Ярослава в Ростове. Когда же умер старший Вышеслав в Новгороде, посадил в нем Ярослава, а Бориса в Ростове, а Глеба в Муроме, Святослава в Древлянской земле, Всеволода во Владимире, Мстислава в Тмуторокани»^{44}. Сообщение о разделе княжеских столов между сыновьями Владимира помещено вслед за рассказом летописца о крещении Киевской земли и как бы вытекает из него. Исследователи мало придают значения этому, однако здесь бесспорная связь между распределением княжеских столов, мерой по сути своей политической, и крещением поляно-киевской общины. Делегируя свою власть в лице сыновей в отдаленные от Киева городские центры, Владимир, по-видимому, физически устранял местных правителей там, где они еще сохранились. На новых властителей, прибывших из Киева, возлагалась обязанность утверждения христианства среди управляемого ими населения любыми мерами и средствами. Таким образом, христианство начинало свой путь в покоренных Киевом землях обрызганное кровью.

О том, что сыновья Владимира действовали как рьяные проводники христовой веры, свидетельствуют народные предания. По одному из них, первым просветителем Ростовской земли являлся князь Борис Владимирович, который, «благочестиво властвуя, обращал неверных к святой вере». Вместе с ним не покладая рук трудились и епископы. Но тщетно. Епископ Леонтий, деятельность которого в Ростовском крае падает на 70-е годы XI столетия, нашел в Ростове массу людей, «одержимых многым неверьством». Когда Леонтий начал проповедовать христианство, его выгнали «вон из града». Тогда он расположился за городом и поставил «церковь малу» и, взявшись снова за проповедь, сочетал ее с обильным угощением. Но к нему шли только младенцы и старцы. Как только проповедник опять попытался обосноваться в городе, на него язычники «устремишася»: одни «с оружием, а друзии с дреколием». В конце концов «невегласи» убили Леонтия.

Способы воздействия на язычников при обращении в христианство, идущее из Киева, наглядно демонстрирует «Сказание о построении города Ярославля». До возникновения города на его месте располагалось селище, именуемое Медвежий угол, в котором жили люди «поганыя веры — языцы, зли суще». Они поклонялись Волосу, пока сюда не прибыл князь Ярослав Владимирович «с сильною и великою ратью». Ярослав взялся за наведение «порядка», повелев дружине своей «устрашити и разгнати шатание сих беззаконных… И дружина князя храбро приступи на врагов, яко сии окаяннии нача от страха трепетати и в велии ужасе скоро помчеся в ладиях по Волге реце. Дружина же князя и сам Ярослав погнася за неверными, да оружием бранным погубит сих».

Ярослав покорил население Медвежьего угла и обложил данью. Люди согласились «оброцы ему даяти, но точию не хотяху креститися». Вскоре Ярослав «умысли паки прибыти в Медвежий угол». На сей раз он явился сюда «со епископом, со пресвитеры, диаконы и церковники», а также, разумеется, «и с воины». Язычники напустили на князя и «сущих с ним» псов и «лютого зверя». Ярослав «секирою своею победи зверя», а псы, как агнцы, никого не тронули.

В поединке Ярослава с «лютым зверем» слышны отзвуки кровавых стычек киевских пришельцев с местным населением, отчаянно боровшимся за свою свободу. Несмотря на военную силу, Ярославу так и не удалось принудить «насельников» Медвежьего углу принять крещение. Они пока оставались в язычестве, поклоняясь своему Волосу^{45}.

Из «Повести о водворении христианства в Муроме» черпаем сведения о распространении христианства в Муромской земле князем Глебом Владимировичем. На требование принять его князем и креститься, муромцы ответили решительным отказом. Глеб вынужден был расположиться в 12 «поприщах» от города на речке Ишне. Ему все-таки удалось приобщить к новой вере какую-то часть местных жителей, что породило жестокие кровопролития «поганых» с «верными» — христианами. Дальнейшие происшествия в Муромской области «Повесть» связывает с неким князем Константином (Ярославом Святославичем?). Они датируются, судя по всему, концом XI столетия. Муромцы, как сообщает «Повесть», вновь отказались принять святую веру, несмотря на обещание Константина облегчить их повинности, уменьшив дань. Посулы, стало быть, не подействовали. И только устрашенные войском, муромцы впустили князя в город, «точию не хотяще крестися». Тот упорно склонял горожан к христианству, угрожая им «муками и ранами». Наконец он сломил сопротивление язычников, но ценой больших усилий. Силой оружия князь «идолы попраша и сокрушиша и без вести сотвориша».

Иоакимовская летопись, дошедшая до нас в изложении В. Н. Татищева, повествуя о крещении русских людей «просветителями» из Киева, указывает на главное средство, с помощью которого они вершили свое дело: церковники, разошедшиеся по древнерусским землям «с вельможи и вой Владимировыми, учаху люди кресчаху всюду стами и тысячами, колико где прилучися, асче людие невернии вельми, о том скорбяху и роптаху, но отрицатися воев ради не смеяху»^{46}. Красноречивое свидетельство: «люди» роптали, но, боясь «воев Владимировых», принимали крещение. На лезвии мечей несли христианство восточным славянам киевские крестители.

Та же Иоакимовская летопись запомнила (и здесь она представляет собой единственное, пожалуй, исключение среди прочих летописей) отдельные подробности крещения новгородцев в 989 году. Князь Владимир поручил крестить жителей города на Волхове епископу Иоакиму и Добрыне, который в свое время принудил Новгород поклоняться Перуну. Когда новгородцы узнали о приближении непрошеных гостей, то созвали вече и поклялись все не пускать их в город «и не дати идолы опровергнута». «Разметавше мост великий», соединяющий Софийскую и Торговую стороны Новгорода, они укрепились на Софийской стороне, превратив ее в оплот сопротивления. Миссионеры между тем появились на Торговой стороне и начали свое дело, обходя «торжища» и «улицы» и призывая людей креститься. Два дня трудились «крестители», но обратить в новую веру им удалось лишь «неколико сот». А на Софийской стороне кипели страсти. Народ, рассвирепев, «дом Добрыни разориша, имение разграбиша, жену и неких от сродник его избиша». И вот тогда тысяцкий Путята переправился ночью в ладьях с отрядом в 500 воинов на противоположный берег и высадился в Людином конце Софийской стороны. К нему устремилось 5 тысяч новгородцев. Они «оступиша Путяту, и бысть междо ими сеча зла». Когда одни новгородцы сражались с Путятой, другие — «церковь Преображения господня разметаша и домы христиан грабляху». На рассвете Путяте на помощь подоспел Добрыня. Чтобы отвлечь новгородцев от битвы, он повелел «у брега некие дома зажесчи». Люди кинулись тушить пожар, прекратив сражение. Устрашенные новгородцы «просиша мира». Добрыня «дал мир»: «…идолы сокруши, древянии сожгоша, а каменнии, изломав, в реку вергоша; и бысть нечестивым печаль велика». Затем он «посла всюду, объявляя, чтоб шли ко кресчению». Тех же, кто не хотел креститься, «воини влачаху и кресчаху, мужи выше моста, а жен ниже моста». Но «мнозии» некрещеные стали хитрить, объявляя себя крещеными. Однако хитрость не удалась: последовало распоряжение всем крещеным кресты «на выю возлагати, а иже того не имут, не верити и крестити»^{47}.

Долгое время известия Иоакимовской летописи о крещении новгородцев возбуждали недоверие у исследователей. Но специальное источниковедческое изучение и особенно археологические раскопы в Новгороде, проведенные известным советским археологом и историком В. Л. Яниным, доказали их историческую достоверность. В ходе раскопок обнаружены следы пожара береговых кварталов Софийской стороны, который уничтожил все сооружения на большой площади, превышавшей только в пределах раскопа 9 тыс. кв м. По ряду признаков пожар этот не был обычным. В. Л. Янин пришел к следующим выводам: «До 989 года в Новгороде существовала христианская община, территориально локализуемая близ церкви Спас-Преображения на Разваже улице. В 989 году в Новгороде несомненно, был большой пожар, уничтоживший береговые кварталы в Неревском и, возможно, в Людином конце. События этого года не были бескровными, так как владельцы сокровищ, припрятанных на усадьбах близ Преображенской церкви, не смогли вернуться к пепелищам своих домов. Здесь следует пояснить, что оба клада были домашней казной, спрятанной непосредственно под полами домов, в удобном для многократного извлечения месте. В. Л. Янин резонно заключает: «Думаю, что эти наблюдения являются подтверждением насильственного крещения новгородцев»^{48}.

Рассказ Иоакимовской летописи о крещении новгородцев не оставляет никаких сомнений относительно того, что христианство в Новгороде вводилось Владимиром насильно, сопровождаясь кровавыми столкновениями. Недаром вскоре сложилась поговорка: «Путята крести мечом, а Добрыня огнем».

Ценность сведений Иоакимовской летописи этим не исчерпывается. Как явствует из них, в Новгороде до трагических событий 989 года имелись Преображенская церковь и христианская община. Значит, новгородцы терпимо относились к христианству до памятного 989 года. Отчего же так ожесточенно они воспротивились крещению? Конечно, оттого, что оно осуществлялось по приказу из Киева и, следовательно, являлось инструментом укрепления киевского господства, тягостного для новгородской общины. Нельзя, разумеется, не учитывать приверженность народных масс Новгорода язычеству. Но в данном случае эта приверженность приобрела особый накал потому, что оказалась в горниле политики. Борьба в Новгороде 989 года — это борьба не только религиозная, но и политическая и, быть может, не столько религиозная, сколько политическая.

Припоминается еще один эпизод из новгородской истории, свидетельствующий о политической сути конфликтов на религиозной почве. В 1071 году появился в Новгороде волхв. Он произносил речи, хулящие веру христианскую, пророчествовал, выдавая себя за бога. «И замутился весь город, и все поверили в него, и собирались убить епископа. Епископ же с крестом в руках и в облачении вышел и сказал: «Кто хочет верить волхву, пусть идет за ним, кто же истинно верует, пусть тот к кресту идет». И люди разделились надвое: князь Глеб и дружина его пошли и стали около епископа, а люди все пошли и стали за волхвом». Неизвестно, чем закончились бы волнения новгородцев для епископа и князя, если бы Глеб не проявил решительность и не убил волхва. Размежевание в Новгороде хотя и происходило на религиозном фоне, но по политическим соображениям. Князь Глеб с дружиной и епископ — пришлые люди, олицетворяющие собой власть Киева над Новгородом и потому противостоящие новгородской общине. Последнее обстоятельство и определило расстановку общественных сил в Новгороде во время религиозных по форме, но политических по существу коллизий 1071 года.

Противодействие христианству в Новгороде ослабевало по мере того, как новгородская община завоевывала независимость от Киева. Интересные данные может дать динамика строительства церквей в волховской столице. Как показывают изыскания исследователей, в Новгороде было построено в X веке только 2 церкви, в XI — 5, а в XII — 75 церквей. Резкое увеличение количества церквей, построенных в Новгороде на протяжении XII века, вряд ли может быть случайным. Именно в XII, а точнее, в 30-х годах этого столетия Новгород приобретает полную независимость от киевских князей. Со времени падения власти Киева христианизация Новгородской земли теряет политическую остроту, что содействовало ее оживлению, а это, в свою очередь, нашло отражение в значительном расширении храмового строительства. Характерно и то исторические воспоминания о крещении Новгородской земли сам новгородцы порой связывали с концом XI — началом XII века. Но городский архиепископ Илья, поучая в 1166 году попов своей епархии, говорил, что «наша земля недавна хрещена». Илья и его современники слышали о «первых попах», а некоторые и видели грубые, нехристианские нравы, прививаемые прихожанам. Нет сомнения, что архиепископ Илья разумел поколение новгородского духовенства конца XI — начала XII века, которое с великим трудом продиралось сквозь дебри язычества, устраивая островки христианства в Новгородском крае. Затяжное распространение христианства в новгородском обществе объясняется политическими причинами, а отнюдь не мнимым отставанием Новгорода в социальном развитии от Южной Руси, как полагают некоторые историки^{49}.

Приведенные исторические данные убедительно свидетельствуют о том, что введение христианства на Руси осуществлялось по воле киевской знати и поляно-киевской общины в целом. Навязываемое подвластным восточнославянским и другим иноязычным племенам, оно насаждалось насильно с применением кровавых средств. Если крещение народа за пределами Киевской земли вызывало слезы, то это были слезы не радости, а горя. Понятно, почему христианизация, проводимая Киевом, повсюду наталкивалась на упорное противодействие местного населения. В этом состояла одна из главных причин медленного распространения христианства в Древней Руси, растянувшегося на весь XI и часть X столетия, а в некоторых случаях — на последующие века^{50}. Само собой разумеется, что быстрым успехам христианства в древнерусском обществе препятствовала стойкость языческих нравов в русском народе. Но она во много крат усиливалась благодаря политической обстановке, характеризующейся стремлением Киева укрепить с помощью христианской религии свое господствующее положение на Руси, служившее источником обогащения для днепровской столицы.

Неприятие христианства народными массами подчиненных киевским князьям земель не единственная причина медленного его распространения в Древней Руси. Тому же содействовала привязанность социальных верхов, в том числе и киевских, к языческим традициям и нравам — даже в княжеской среде XI–XIII веков цепко держался культ рода и земли.

Все это, вместе взятое, указывает на узость социальной базы христианства в древнерусском обществе. Не имело оно поначалу и прочной политической основы. Общевосточнославянский межплеменной союз, для реанимации которого было принято в Киеве христианство, неудержимо рушился, и на смену ему пришли городские волости, города-государства^{51}. Прежде чем слиться в единое могучее государство во главе с Москвой, Русь должна была пережить стадию автономных общественных союзов, принявших форму городов-государств, что означало новый, прогрессивный шаг в ее историческом развитии. Этой форме политической организации вполне соответствовало язычество, которое в рассматриваемое время еще не исчерпало своих социальных и политических возможностей. Поэтому христианство, привившееся к городским волостям, подверглось во многих отношениях языческому переосмыслению и напоминало собой подобие гибрида с ясно выраженной примесью язычества.

Таким образом, с точки зрения поступательного развития Руси введение христианства в конце X столетия являлось в некотором роде опережением событий. Не имея под собой твердой социальной почвы и ближайшей политической перспективы, оно скользило по поверхности древнерусского общества и значительно позднее (в XIV–XV веках, когда завершилось формирование классов) превратилось в орудие классового господства, а также в рычаг объединения русских земель вокруг Москвы.

Играя в момент крещения консервативную социально-политическую роль, христианство вскоре оказало и положительное воздействие на некоторые стороны древнерусской жизни, облегчив налаживание связей Руси с Византией, христианскими странами Центральной и Западной Европы, способствуя росту культуры, формированию древнерусской народности. Однако нет никаких оснований рассматривать церковь как ускоритель феодализации Древней Руси, а христианство — как классовую идеологию, освещавшую феодальное угнетение. Церковь в Византии отнюдь не была зрелым феодальным институтом, поскольку во времена Владимирова крещения феодальные отношения там находились еще в стадии становления. На Руси церковь встретилась с доклассовым обществом, к которому ей пришлось приспосабливаться.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ См.: Покровский М. Н. Избр. произв. М., 1967. Кн. 3. С. 36, 37.

² Цит. по: Против фальсификации народного прошлого. М.-Л., 1937. С. 4.

³ См. там же. С. 12, 13.

⁴ Цит. по: К изучению истории. М., 1938. С. 38.

⁵ См.: Греков Б. Д. Киевская Русь. М., 1953. С. 475–478.

⁶ Тихомиров М. Н. Древняя Русь. М., 1975. С. 261.

⁷ Толочко П. П. Древний Киев. Киев, 1983. С. 236.

⁸ Пашуто В. Научный историзм и содружество муз // Коммунист. 1984. № 5. С. 86–87.

⁹ Клибанов А., Митрохин Л. История и религия // Коммунист. 1987. № 12. С. 96.

¹⁰ Раушенбах Б. Сквозь глубь веков // Коммунист. 1987. № 12. С. 99, 101, 105.

¹¹ Никитин В. А. Православие в Киевской Руси // ЖМП. 1983. № 1. С. 12–13.

¹² Никитин В. А. Слава и щит Руси // Богословские труды. Сб. 25. М., 1984. С. 282–283; См. также: История Киева. Т. 1. Древний и средневековый Киев. Киев, 1982. С. 126.

¹³ ПВЛ. М.-Л., 1950. Ч. 1. С. 56.

¹⁴ См.: Аничков Е. В. Язычество и Древняя Русь. СПб., 1914. С. 320, 359,

¹⁵ Греков Б. Д. Указ. соч. С. 476.

¹⁶ Новгородская первая летопись. М.-Л., 1950. С. 128. Далее — НПЛ.

¹⁷ ПВЛ. Ч. 1. С. 58.

¹⁸ ПВЛ.Ч. 1. С. 257–272.

¹⁹ Голубицкий Е. Е. История русской церкви. Т. 1, первая половина тома. М., 1880. С. 97–98.

²⁰ ПВЛ. Ч. 2. С. 329.

²¹ См.: Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. Л., 1980. С. 130–132, 160–164.

²² ПВЛ. Ч. 1. С. 273–274.

²³ ПВЛ. Ч. 1. С. 274–276.

²⁴ См.: Хорошев А. С. Церковь в социально-политической системе Новгородской феодальной республики. М., 1980. С. 13.

²⁵ Русская православная церковь. М., 1980. С. 9.

²⁶ Потапов И. (свящ.). Святой равноапостольный князь Владимир // ЖМП. 1954. № 7. С. 11.

²⁷ Православный вестник. 1972. № 2. С. 22.

²⁸ Памятники древнерусской церковно-учительной литературы. Вып. 1. СПб., 1894. С. 70–71.

²⁹ Татищев В. Н. История Российская. Т. 2. М.-Л., 1963. С. 63.

³⁰ Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. 1.М., 1959. С.185.

³¹ См., напр.: Гордиенко Н. С. «Крещение Руси»: факты против легенд и мифов. Л., 1986. С. 76.

³² Полное собрание русских летописей. Т. 1.М., 1962. Стб. 370. Далее — ПСРЛ.

³³ См.: Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. С. 43.

³⁴ См. там же. С. 188–191.

³⁵ Памятники русского права. Вып. 1. М., 1952. С. 259.

³⁶ ПВЛ. Ч. 1. С. 102.

³⁷ ПВЛ. Ч. 1.С. 116–117.

³⁸ ПСРЛ. Т. 2. М., 1962. Стб. 681.

³⁹ Памятники древнерусского канонического права. Ч. 1. СПб., 1880. С. 33; Смирнов С. И. Материалы для истории древнерусской покаянной дисциплины // Чтения в обществе истории и древностей российских. 1912. Кн. 3. С. 26.

⁴⁰ Смирнов С. И. Указ. соч. С. 52.

⁴¹ Памятники древнерусского канонического права. С. 62.

⁴² Смирнов С. И. Указ. соч. С. 52, 126.

⁴³ Там же. С. 121.

⁴⁴ ПВЛ. Ч. 1. С. 282.

⁴⁵ Лебедев А. Храмы Власьевского прихода г. Ярославля. Ярославль, 1877. С. 6–9.

⁴⁶ Татищев В. Н. История Российская. Т. 1. М.-Л., 1962. С. 112.

⁴⁷ Там же. Т. 1. С. 112–113.

⁴⁸ Янин В. Л. Летописные рассказы о крещении новгородцев (о возможном источнике Иоакимовской летописи) // Русский город. Вып. 7. М.,1984. С. 55–56.

⁴⁹ См.: Щапов Я. Н. Княжеские уставы и церковь в Древней Руси XI–XIV вв. М., 1972. С. 46.

⁵⁰ См: Гордиенко Н. С. Указ. соч. С. 82–90.

⁵¹ См.: Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. С. 216–243; Фроянов И. Я., Дворниченко А. Ю. Города-государства в Древней Руси // Становление и развитие раннеклассовых обществ: Город и государство. Л., 1986. С. 198–311.

Глава 3

ЦЕРКОВЬ В СОЦИАЛЬНОЙ СИСТЕМЕ ДРЕВНЕЙ РУСИ XI–XII ВЕКОВ

Во второй половине X — начале XI века на Руси происходили глубокие социальные изменения: уходил в прошлое родовой строй, и на смену ему шла новая общественная организация, которая базировалась не на родственных, а на территориальных связях.

Среди современных ученых, изучающих историю Киевской Руси, бытует мнение о том, что разложение родоплеменных отношений было сопряжено с формированием феодальных институтов, что феодальное классовое общество возникало в процессе распада родового общества. Это мнение является хотя и традиционным, но ошибочным. Оно не учитывает последних достижений исторической науки в области исследования переходных (от родоплеменного строя к раннефеодальному) социальных структур.

Выдающийся советский медиевист А. И. Неусыхин, рассматривая историю стран Западной Европы раннего средневековья, сделал обоснованный вывод о наличии в это время переходной общественной организации с характерным для нее переплетением элементов старого и нового, синтезом предшествующей и последующей социально-экономических формаций. Именно такая социальная организация предваряла генезис феодальной общественной формации у германских племен Западной Европы. Основная особенность состояла в том, что в ней отсутствовало деление общества на группы по классовому признаку. Вместе с тем, это общество уже утратило главное свойство родового строя — коллективное ведение хозяйства и распределение продуктов. «Будучи общинным без первобытности (без родовой архаики. — И.Ф.) и заключая в себе в то же время элементы социального неравенства, этот общественный строй еще не стал классово-феодальным — даже в том смысле, в каком таковым был самый ранний феодализм». А. И. Неусыхин называл его дофеодальным. Свободные, делившиеся на знатных людей и рядовую массу, полусвободные и рабы — вот структурные разряды дофеодального общества, в недрах которого рождался феодализм^{1}.

Положения, сформулированные А. И. Неусыхиным, имеют очень важное значение для понимания социальных перемен, происходивших в восточнославянском мире во второй половине X — начале XI столетия. Родоплеменной строй в те времена находился в кризисном состоянии. Он изжил себя: вместо рода утверждалась большая семья, а вместо племенных союзов — древнерусская народность. На протяжении XI–XII веков сложилось новое общество, построенное главным образом на территориальных началах. Оно утратил былую архаичность, но еще не приобрело классового характер. Так, на наш взгляд, появилась на Руси переходная общественная организация от родоплеменного строя к раннефеодальному.

Низшей социальной ячейкой в ту пору была большая семья, состоящая, как минимум, из трех поколений. Наряду с большими семьями встречались и малые, но доминирующей все же являлась первая. В социально-экономическом плане крупные семейные объединения выступали как сдерживающий фактор, препятствующий отчуждению земли и концентрации ее в частных руках, то есть образованию крупного землевладения.

Большие семьи соединялись в общины-верви и миры. Древнерусская вервь представляла собой общину, занимавшую промежуточное положение между кровнородственной общиной и соседской, сочетая в себе родственные и территориальные связи. Такого рода общины исследователи называют соседско-большесемейными. Необходимо заметить, что и большие семьи не избавились до конца от родовых традиций. Этим они отличались от больших семей классовых обществ.

Говоря о земельной собственности на Руси XI–XII веков, следует отметить преобладающую в экономике роль землевладения вервей и больших семей. Однако помимо общинного и большесемейного землевладения существовала и частная собственность на землю князей, бояр, духовенства. Анализ соответствующих исторических источников показывает, что земельные владения древнерусской знати того периода были в целом незначительны. Степень богатства людей определялась не землей, а движимостью — количеством денег, драгоценностей, рабов, скота. Благополучие социальной верхушки Древней Руси держалось не на принадлежащих ей селах, а на данях, кормлениях, судебных и торговых сборах, которые нельзя смешивать с феодальной рентой.

Но поскольку частное вотчинное хозяйство и земельная собственность все-таки существовали, они втягивали в свою сферу различного рода трудовой люд, составлявший рабочее население владельческих сел — рабов (челядь, смерды и холопы), а также полусвободных людей (закупы, изгои, прощенники и др.). Рабство и полусвобода питали древнерусское крепостничество, олицетворением которого стали отдельные группы изгоев и смердов. Крепостные были пока весьма малочисленной категорией. В древнерусской вотчине проживало пестрое по социальному составу население. Следовательно, вотчина была сложным организмом. Однако надо иметь в виду, что крепостные люди в вотчинах решительно уступали в количественном отношении рабам и полусвободным. Сами же вотчины, разбросанные, подобно островкам, в море свободного общинного хозяйства, занимали в экономике страны довольно скромное место.

Завершая описание социальной структуры древнерусского общества XI–XII веков, подчеркнем ее принципиальное сходство с моделью, выработанной А. И. Неусыхиным. На Руси, как и в странах Западной Европы, переходящих от доклассового строя к раннефеодальному, общество складывалось из свободных людей (знатных и простых), полусвободных и рабов. Своеобразием древнерусской действительности было наличие прослойки (правда, чрезвычайно тонкой) феодально зависимых людей. Это свидетельствует о том, что древнерусское общество стояло ближе к феодализму, чем западноевропейские общества раннего средневековья. Однако не подлежит сомнению тот факт, что несвободные люди Древней Руси тонули в массе свободного населения, будучи мизерной частью. Следовательно, можно говорить о незавершенности процесса классообразования на Руси XI–XII веков, о переходном характере ее общественной организации.

Социально-экономическим переменам соответствовали изменения социально-политические. Племенные союзы уступают место волостям, землям, организующими центрами которых становятся города. На смену полянам, кривичам, словенам и другим племенам пришли «кияне», «смоляне», «новгородцы» и т. п. Прежний «суперсоюз», возглавляемый Киевом, распался на ряд самостоятельных городов-государств — основного средоточия общественно-политической жизни Древней Руси. Главное звено города-государства — старейший, старший город, которому подчинялись младшие город или пригороды. Их зависимое положение отразилось в самом наименовании «пригород». Судя по всему, зависимость пригородов от старших городов — это результат колонизации, освоения периферийных земель, исходившего из колонизационного центра — старшего города, или следствие завоевания, покорения слабого сильным. Древнерусская волость, принявшая форму города-государства, была союзом соподчиненных общин во главе с общиной старейшего города.

Верховным органом власти старейшей городской общины, как и волости в целом, было вече — народное собрание всех свободных жителей города. Решению веча старшего города подчинялись жители пригородов. На вече в главный город сходился сельский люд из окрестных поселений. Прибывали сюда и делегаты из пригородов. Компетенция веча была обширна: оно ведало вопросами войны и мира, распоряжалось княжескими столами, финансовыми и земельными ресурсами волости, вотировало денежные сборы с волостного населения, входило в обсуждение законодательства, смещало неугодную администрацию. Активную роль на вече играла рядовая масса свободного городского и сельского люда, что указывает на демократический характер древнерусского веча. Народ принимал самое непосредственное и деятельное участие как в приглашении князей на княжение, так и в изгнании их из волости.

Положение князя в древнерусском обществе отнюдь не являлось однозначным, как это обычно изображается в исторических трудах, научных и популярных. В кругу знати князь — первый среди равных. Он, несомненно, правил в интересах социальных верхов. Но также бесспорно и то, что в княжеской политике находили выражение и потребности народа. Объясняется это, прежде всего, отсутствием антагонистических классов в Киевской Руси. Князь и окружавшие его знатные люди еще не превратились в замкнутое сословие, оторванное от народных масс. Знатные выступали в качестве лидеров и правителей, но власть они пока получали из рук народа. Вот почему князь и городская община представляли собой части единого социально-политического механизма. Князь не мог обойтись без общины, как и она без него. Недаром летописцы с большим тщанием и тревогой фиксировали моменты безкняжья в той или иной волости. Князья со своей стороны стремились жить в «приязньстве» с городской общиной, широко практикуя для этого устройство шумных и многолюдных пиров, щедрых дарений, помощь бедным.

В 996 году, по свидетельству летописца, князь Владимир, учредив десятину для юной русской церкви, «створи праздник велик в тот день боляром и старцем градским, и убогим раздая именье много». В том же году он устроил празднество в честь «поставления» церкви Преображения в Василеве. На княжеское застолье сошлись бояре, посадники, старейшины и «люди многы». Слуги князя раздавали «убогим» деньги. Праздник длился восемь дней. Затем Владимир вернулся в Киев и тут «пакы сотворяше праздник велик, сзывая бещисленное множество народа». Летописец извещает, что князь «творил» все это ежегодно. Каждое воскресенье в княжеской гриднице пировали бояре, знатные мужи, представители общинной администрации — сотские и десятские. Святополк, сменивший Владимира на киевском столе, одаривал народ дорогими одеждами и деньгами. Владимир Мономах, по словам митрополита Никифора, «обема рукама» раздавал людям золото и серебро. Древнерусским князьям порой приходилось раскошеливаться, чтобы удержаться на столе. Примечателен эпизод, сохранившийся в летописи под 1159 годом. Дело было в Полоцке, где тогда княжил Ростислав. В городе возникли волнения, ибо многие полочане «хотяху другого князя — Рогволода. Ростислав с трудом сумел поладить с горожанами, одарив их «многыми дарми».

Князь в Древней Руси, будучи одним из важнейших звеньев волостной администрации, жил в главном городе. В ратных делах он опирался на дружину, верхний слой которой состоял из бояр. Бояре, служа князю, занимали в то же время важные посты в управлении городской общиной, получали в кормление младшие города и села. Однако основа военной мощи городской волости заключалась не в дружине, а в народном ополчении («воях»), куда входили свободные граждане старшего города, пригородов и сельской местности. Свободное население было поголовно вооружено и в совокупности составляло «тысячу», делившуюся на «сотни» — более мелкие военные подразделения и одновременно территориально-административные единицы. Демократический характер военной организации в Древней Руси служил гарантией народоправства.

Старейший, главный город не мыслился без «области», «волости», то есть без пригородов и сел. Город и волость находились в органическом единстве друг с другом, составляя территориально целое. Летописец часто оперирует понятиями: «Киевская волость», «Черниговская волость», «Смоленская волость» и т. п. Каждая имела свои государственные границы — «сумежья», «межи», «рубежи», то и дело упоминаемые летописью. Следовательно, это были суверенные государственные образования. Русь XII столетия представляла собой полтора десятка подобных государственных образований. В исторической литературе они называются княжествами, что неправильно, ибо высшая власть была не у князя, а у веча — народного собрания, которое стояло над княжеской властью и контролировало ее. Поэтому древнерусские города-государства надо именовать не княжествами-монархиями, а республиками с ярко выраженной общинной демократией, которая представляла собой одну из наиболее ярких черт социально-политической системы Древней Руси.

Общественная жизнь Руси XI–XII веков, замешенная на стойких демократических принципах, не скованная феодальными путами, дала замечательные образцы материальной и духовной культуры, продемонстрировав довольно высокий уровень социокультурного бытия.

Такой была социальная обстановка, в которой происходило становление древнерусской церкви как общественного института^{2}. По существу, ей пришлось приспосабливаться к новым условиям, приноравливаясь к тонусу общественной жизни христианизируемого народа.

Ближайшая проблема, возникшая перед устроителями древнерусской церкви — материальное обеспечение клира. Князь Владимир, создавая первый на Руси церковный устав, учредил церковную десятину, или специальное довольствие для белого духовенства. Десятина — отчисление в пользу церкви десятой части княжеских доходов, которые в то время складывались из даней, полюдья, судебных и торговых пошлин. Дань собиралась с подвластных Киеву племен, а полюдье, торговые и судебные пошлины — с местного населения, управляемого князем. Но все эти поступления в княжескую казну не были связаны с земельной собственностью и потому ничего общего не имели с феодальной рентой. Получая десятину, церковь не превращалась в феодальную организацию, поскольку это не сулило ей никаких публично-правовых прерогатив, ведь поступала она из княжеского двора, а не от паствы, как, скажем, в странах Западной Европы. Десятина, определенная Владимиром, — свидетельство материальной зависимости церкви от князя.

В таком виде десятина сохранялась в XI и XII веках. Князь Святослав Ольгович, принимаясь за составление Уставной грамоты новгородской церкви св. Софии (1136–1137), не преминул вспомнить о прадедах и дедах, которые давали епископам «десятину от даней и от вир и продаж, от всего того, что поступает в княжеский двор». Сам же Святослав Ольгович, вокняжившись в Новгороде, обнаружил здесь практику отчисления десятины от даней, введенную «прежде бывшими князи». А от судебных сборов (вир и продаж) Святослав столько десятины узрел, «олико дней в руце княжий в клеть его». В этой формуле запечатлелись особенности княжеского суда в Новгороде, заключавшиеся не только в наказе князю суд вершить под наблюдением новгородского чиновника-посадника, но и в известном ограничении численности дней княжеского суда. Судебные платежи поступали в княжескую «клеть-казну, а оттуда уже передавались епископу. Святослав Ольгович поступил несколько иначе, чем его предшественники: взамен десятины от вир и продаж, сумма которой была, надо думать, колеблющейся, он велел своему онежскому домажиричу (управителю) выдавать епископу постоянно 100 гривен^[1]. А случится, домажирич не сможет выплатить сполна 100 гривен, то взять у него 80, а остальные 20 гривен получить из княжеской клети. Кроме того, новгородской епископии шли отчисления с дани размером в 43 с половиной «сорочка»^[2].

Таким образом, десятина являлась важным (если не важнейший источником доходов церкви на Руси XI–XII веков.

На служителей церкви князь Владимир возложил обязанность наблюдения за правильностью мер и весов с правом получения за это пошлин. Кроме того, Владимир пожаловал епископу суд над людьми, совершившими преступления против церкви, семьи и нравственности. Штрафы, налагаемые на виновных, шли, разумеется, владыке. Какие же преступные деяния оказались в ведении церкви? Это, конечно, преступления, составляющие святотатство: кража церковного имущества, осквернение могил, порча крестов (на кладбищах или в церквах), церковных стен, ввод в церковь собак, скота, запуск птиц и другие подобные непотребства.

В судебной компетенции церкви находились правонарушения, связанные с проявлением язычества и причинившие вред людям. Сюда относились «ведовьство» (колдовство), изготовление из трав различных зелий-ядов и вообще всякого рода чародейство. Языческие моления «под овином, или в рощеньи [роще], или у воды» были также предметом судебного разбирательства епископа. Церковному суду подлежали «роспусты» (бракоразводные дела), «умычка» (похищение девиц), «смилное» (прелюбодеяние), «заставанье» (поимка мужем жены при нарушении супружеской верности), «пошибанье» (изнасилование), кровосмесительные браки, избиение детьми родителей, «зубоежа» (кусание во время драки). На владычный суд должны были идти братья или дети, затеявшие тяжбу о наследстве. Наконец, «еретичество» также было объявлено сферой церковного суда.

Последующие церковные уставы (Ярослава и Всеволода) расширяли церковную юрисдикцию, конкретизировали правонарушения, входили в детали, подсказанные жизнью.

Церковный устав князя Ярослава Мудрого, составленный при участии митрополита Илариона, много внимания уделяет преступлениям против нравственности, брака и семьи. Если устав Владимира только перечислял злодеяния, не определяя размеров платежей за содеянное, то устав Ярослава фиксирует суммы судебных штрафов. Так, за «умчание девки» виновный платил 5 гривен золота потерпевшей «за срам» и 5 гривен епископу, если «девка» была боярской дочерью. За дочь «менших бояр» выплачивалось соответственно по гривне золота, а за дщерь «добрых» людей — по 5 гривен серебра^[3]. Похищение «девки» бывало, как правило, компанейским предприятием, в котором участвовали товарищи похитителя, именуемые в уставе «умычниками». Так вот эти «умычники» обязаны были уплатить епископу по гривне серебра каждый, а «казнил» (наказывал) их уже сам князь.

Устав Ярослава ставит вне закона древние формы семьи, — такие, как многоженство. «Если кто, — гласит одна из статей устава, — две жены имеет, то епископу 40 гривен, а ту, которая подлегла (вторую, незаконную жену), взять в дом церковный, а первую держать по закону».

Появление монастырей в период княжения Ярослава обусловило наличие в церковном уставе князя узаконений, касающихся монашества. Составителей устава очень тревожили моральные аспекты поведения братьев и сестер во Христе. За «блуд» с «черницею» (монахиней) надо было выложить круглую сумму — 100 гривен. Относительно же монаха или монахини, «впавших в блуд» епископ по своему усмотрению определял меру пресечения. То же самое грозило попу и попадье, попавшим в сети порока. Обильные возлияния среди духовенства были столь привычным занятием, что провинившимися считали лишь тех попов и «чернецов» (монахов) которые «упивались без времени», то есть в неподходящий момент, например во время службы.

Уход из монашества считался серьезным прегрешением, караемым епископом: «Аще чернець или черница рострижеться, епископу в вине, во что их обрядит».

Церковный устав Ярослава предоставлял епископу право взимания судебного штрафа с поджигателей: «Аже кто зажьжеть двор или гумно, или что иное, епископу 100 гривен, а князь казнить». Общему суду епископа и князя подвергались «тати» (воры), укравшие коноплю, лен, «всякое жито», одежду, исподнюю и верхнюю. Все эти и многие другие правонарушения, отданные уставом Ярослава на суд церкви, приносили ей крупные доходы.

В уставе князя Всеволода Мстиславича (1136–1137), составленном для новгородского епископа, находим немало из того, о чем говорилось в уставе Владимира. Но есть здесь некоторые дополнения, а также конкретные черты из новгородской действительности.

Всеволод Мстиславич передал епископу суд по торговым делам. Прежде торговыми весами и мерилами распоряжалось «Иванское сто» — купеческое объединение в Новгороде. Теперь распоряжение становилось совместным. Епископ должен был «блюсти без пакости» образцы мер и весов, не «умаливати» их и не «умноживати». Если же кто-нибудь «скривится» (нарушит упомянутые эталоны), то его «живот» (имущество) конфискуется и делится на три части одна из которых шла «святой Софии», то есть новгородскому епископу.

Суды, отправляемые епископом, его надзор за эталонами мер и весов, взимание торговых пошлин делали древнерусскую церковь с момента ее учреждения организацией с публично-правовыми полномочиями, в конечном счете — носительницей светской власти, в очерченных уставами пределах. Если десятина являла собой уступку князем части собственных доходов, то церковные суды — частичную уступку власти. Последняя мера была вызвана не только необходимостью материального обеспечения церкви, но и социальными условиями Руси, где знатные люди выступали в качестве общественных лидеров, облеченных властью. Знатность являлась синонимом общественной и политической активности. Поэтому высшее духовенство не могло замкнуться в узком кругу церковных интересов и взяло на себя часть общеполезных функций. В результате оно как бы обмирщвлялось, увлекаемое суетой текущей жизни. И в этом сказывалось воздействие общества, открывшего двери своего дома христианству. Подобное обмирщвление находило выражение и в других областях деятельности древнерусского духовенства, о чем речь пойдет дальше. Хотелось бы подчеркнуть: ни десятина, ни церковные суды, обозначенные уставом Владимира и других князей, не имели феодального характера. Показательно, что в них нет никаких упоминаний о земельной собственности церкви. На этот факт обратили внимание историки. Известный советский исследователь княжеских уставов Я. Н. Щапов пишет: «Важной особенностью устава Владимира является отсутствие землевладения среди названных в нем источников материального обеспечения церкви». Исследователь объясняет это тем, что первоначальная основа устава «складывалась тогда, когда этот институт (землевладение. — И.Ф.) не играл еще важной роли в обеспечении церкви, когда основными источниками были только те, которые названы в уставе: десятина и церковные суды»^{3}. Мысль правильная, но требующая уточнения: церковное землевладение в первые десятилетия после «крещения Руси» не играло никакой роли.

Перечень неземельных доходов древнерусской церкви не исчерпывался десятиной, епископскими судами и торговыми платежами. Князья наделяли кафедральные церкви городами, иначе — поступались кормами с них. Пожалование городов и окружающих их поселений (город не мыслился в те времена без округи) нельзя смешивать с феодальным пожалованием, поскольку высшие иерархи получали, собственно, не города, а право сбора там доходов, которые раньше поступали князю. Первому митрополиту, якобы приглашенному Владимиром из Константинополя, был дан город Переяславль на Днепре. При поверхностном взгляде в этом можно усмотреть наделение митрополита недвижимостью. Но Русь X–XII веков не знала владений городскими поселениями на частном праве. История же самого Переяславля довольно внятно рассказывает о большом свободном городе — сначала племенном центре, а потом волости. Подобно Киеву и Чернигову, Переяславль никак не мог принадлежать частному владельцу, будь то отдельное лицо или корпорация.

Кафедральные церкви получали в кормление и менее значительные города, чем Переяславль. Десятинной церкви, построенной при Владимире, принадлежал город Полоный, расположенный неподалеку от Киева. Это был сравнительно крупный город, окруженный многочисленными селами, о чем мы узнаем из летописи, которая, повествуя о нападении в 1169 году половцев на Киевскую землю, сообщает, что кочевники, воевавшие у Полоного, «взяша села без учета с людьми, с мужи и с женами, коне и скоты и овце погнаша в Половце»^{4}. Киевский митрополит, преосвященный Никита, держал город Синелиц, стоявший ка реке Суле. В 1123 год Никита «в своем граде в Синелице затвори в темнице злаго еретика Дмитра»^{5}.

Передача городов в кормление церкви практиковалась не только в Южной Руси, но и в других волостях-землях. Летописец, восхваляя доброту Андрея Боголюбского, извещает о том, что князь наделял городами церковь Богородицы во Владимире. В период усобиц, наступивших после убийства Андрея, князья Ростиславичи, племянники покойного, отобрали храмовые города, присвоив себе собираемые там доходы. Но князья Михалка и Всеволод, братья Андрея Боголюбского, победив вскоре Мстислава и Ярополка Ростиславичей, вернули их «святей Богородице».

Когда мы говорим о городах, передаваемых церкви с целью сбора доходов, то имеем в виду и тяготевшие к ним села, где жили свободные земледельцы-общинники. С этой позиции проясняются слова из послания епископа Владимирского и Суздальского Симона иноку Киево-Печерского монастыря Поликарпу: «Кто не знает меня, грешного епископа Симона, и этой соборной церкви, красы Владимира, и другой суздальской церкви, которую я сам создал? Сколько они имеют городов и сел! И десятину собирают на них по всей земле той. И всем этим владеет наше смирение».

Владимирское епископство выделялось между остальными древнерусскими епархиями обилием городов и сел, отданных ей князьями для наполнения церковной казны. Особое усердие тут проявлял Андрей Боголюбский, осыпавший щедротами кафедральную церковь Богородицы, отчего и получил свое прозвище. Князь действовал так не только из личных душевных побуждений, но и под влиянием церковно-политических планов. Он задумал устроить во Владимире митрополию и приобрести тем самым церковно-политическую самостоятельность по отношению к Киеву. Замыслы Андрея не сбылись: патриарх отклонил его притязания.

Нельзя представлять дело так, будто политика князя Андрея была безразлична, а тем более чужда владимирской волостной общине. На время княжения Боголюбского и ближайших его преемников приходится пик борьбы Владимира со старшим городом Ростовом, охватившей население обеих волостей. Владимирцы стремились отделиться от Ростова, образовать свой город-государство, не зависимый от старейшего города. Создание во Владимире епископии, попытки учредить в нем митрополию — отражение процесса строительства города-государства. Владимирская община не стояла в стороне от этого процесса, наоборот — принимала в нем самое деятельное и непосредственное участие. Церковь использовалась ею как инструмент волостного строительства, как средство идеологического обоснования права на самостоятельность владимирцев. Собор Богородицы во Владимире — местная святыня, символ суверенности владимирской гражданской общины. Это еще один пример обмирщвления церкви, приспособления ее к древнерусским социальным условиям, когда церковь брала на себя роль, нужную волостной общине. Отсюда вывод: Андрей Боголюбский, наделяя кафедральную церковь Богородицы доходами, собираемыми с различных городов Владимирской волости, поступал в согласии с интересами тамошней общины и, может быть, не без ее одобрения.

Среди источников дохода сановников древнерусской церкви необходимо упомянуть и такую прибыльную форму, как плата за поставление в священнослужители. Подобное мздоимство считалось безнравственным. Множество обличений произносилось по сему поводу. Однако искоренить дурную привычку не удалось. Пришлось даже легализовать обычай: Владимирский церковный собор 1274 года определил «нормальную» плату епископу за поставление священников, но тут же в сильных выражениях осудил архипастырей, которые на «мзде» раздавали духовные должности.

Со второй половины XI века древнерусская церковь обзаводится недвижимыми имениями, или селами. Летописец, рассказывая о сожжении Суздаля в 1096 году враждующими князьями, заключает: «…только уцелел двор монастырский Печерского монастыря и церковь святого Дмитрия, которую дал монастырю Ефрем вместе с селами»^{6}. Известную нам церковь Богородицы Андрей Боголюбский одаривал многим именьем, купленными «свободами» (слободами), «лепшими» селами. Епископ Ростовский Кирилл поражал воображение современников деньгами, «селы и всем товаром книгами»^{7}. Согласно летописи богатство Кирилла — нечто совершенно необычное: епископ был так богат, как ни один из местных владык.

Отмечая существование во второй половине XI–XII веке церковной земельной собственности, следует со всей ясностью сказать что землевладение еще не стало тогда основой благополучия белого духовенства, будучи незначительным, слабо развитым. Веское подтверждение тому — Уставная грамота Смоленской епископии князя Ростислава (1136). Она представляет для историка особую ценность, поскольку, являясь учредительной, тщательно перечисляет источники доходов смоленской церкви. Князь учреждает епископскую кафедру в Смоленске и назначает ей материальное обеспечение с санкции вечевого народного собрания. Смоленская община вместе с Ростиславом определяет доходные статьи, предоставляемые церкви «святей Богородици и епископу». Основную их часть составили отчисления от даней, полюдья, вир, продаж, а также торговых, мытных, перевозных и других пошлин, судебные сборы. Пожалование, по неполным подсчетам, исчислялось в 400 гривен. Много это или мало? Конечно, немало. Средняя цена раба в XII веке не поднималась выше 5 гривен. За коня платили 2–3 гривны. На 400 гривен можно было купить 115 кобылиц, или 200 коров, или 2 тысячи баранов. Наряду с денежной десятиной епископ ежегодно получал десятую часть рыбы, доставляемой князю из Торопца и Жижца — пригородов Смоленска.

В сравнении с названными пожалованиями земельные выглядят очень скромно: князь Ростислав дал «святей Богородици и епископу» два села, один клочок земли и капустный огород. Ростислав уступил епископу право пользования несколькими озерами и сенными покосами, предоставленное ему ранее смоленской городской общиной, в собственности которой находились эти угодья. Для большой епископии, какой была Смоленская епархия, земельные дарения, зафиксированные в Уставной грамоте Ростислава, являлись ничтожными. И не стоит думать так, будто князь и смоленское вече пожадничали. Напротив, князь дал все, что мог, о чем и заявил: «Чтож мога, тож даю».

Грамота Ростислава снабжает исследователя ценным материалом, свидетельствующим о том, что в XII веке земля еще не стала основным богатством церкви, отступая далеко на задний план перед иными источниками церковных доходов.

Не очень преуспевали в обзаведении землей и монастыри. Первые сведения о монастырском землевладении касаются Печерского монастыря в Киеве. Можно не сомневаться, что уже в игуменство Феодосия (60-е — начало 70-х годов XI века) у обители были свои села. Житие Феодосия упоминает случай, когда к «блаженному отцу» пришел монах из «веси монастырьскиа» и поведал, что в «хлевине», где затворяется скот, поселились «бесы», наносящие вред животным. Феодосий отправился в село и отважно вошел в хлев. После его посещения и схватки с «бесами» «пакости» в селе прекратились.

В фантастический рассказ о борьбе преподобного с бесами вкраплены мозаичные элементы реальной действительности, соединив которые, получаем рельефное изображение монастырского землевладения и хозяйства: перед нашим взором возникают село, хозяйственные постройки, содержащийся в них скот. Монастырь владел не одним селом. Накануне своей смерти Феодосий велел позвать всю братию, в том числе и тех, кто находился в селах. Но монастырское хозяйство не могло полностью удовлетворить потребности монахов. Не раз случалось, что им не из чего было готовить «ядь» (еду). Тогда приходилось отправляться на рынок.

Историк располагает сведениями о связи лавры с торгом двоякого рода. Одни из них указывают на более или менее постоянный контакт монастыря с рынком. Как-то раз к Феодосию в келью вошел эконом и с тревогой сообщил ему, что не имеет денег на покупку «яди» для братии. Значит, ходить на рынок за продуктами вещь обычная. Ей препятствует лишь отсутствие денег на питание «и на ину потребу». Примечателен с точки зрения связи монастыря с «торгом» и рассказ о том, как иноки «руками своима делахуть дело, ово ли копытьца [шерстяные чулки] плетуща и клобуки [головные уборы] и ина ручьная дела строяще и тако носяще в град продаяху и тем жито купяху».

Другие сведения говорят о случаях оскудения монастырских сусеков, что также вынуждало идти на торг. Монахи не только покупали всякую снедь, но и брали ее в кредит. Известен случай, когда Феодосий велел эконому пойти в город и взять у торговцев «взаим, еже на потребу братии».

Иногда недостаток «брашна» (продуктов питания) восполнялось за счет приношений. Так, в один из дней пришел келарь к Феодосию и заявил, что в монастыре нет никакой еды и он не знает, чем кормить братию. Монахов выручил боярин Иоан, который наполнил «три возы брашна: хлебы и сыр и рыбу, сочиво же [чечевица] пшено, еще же и мед, — и посла к блаженному в монастырь».

Продовольственные затруднения были для печерских монахов не столь уж редким явлением. Феодосий, сознавая это, говорит однажды варягу Шимону: «Ты знаешь, сын мой, наше убожество, часто хлеба недостает нам в дневную пищу». Вместе с тем нельзя чересчур доверчиво относиться к свидетельствам необеспеченности лавры и принимать их за чистую монету. Возможно, тут не обошлось без преувеличений. Сам автор Жития Феодосия отмечает возрастающее благополучие монастыря. И все-таки не подлежит сомнению, что печерские иноки временами испытывали нехватку в продуктах питания и выходили из положения с помощью рынка и благотворительности богатых людей. Стало быть, собственное монастырское хозяйство не удовлетворяло самые насущные потребности братии. Это можно понять так, что оно было незначительным, играло второстепенную, подсобную роль. Земельной собственностью, помимо Печерской лавры, обладали и другие древнерусские монастыри: Юрьев, Пантелеймонов, Антониев, Хутынский. Но их благополучие строилось не на земле.

Важное значение в бюджете монастырей на Руси XI–XII веков приобрело предоставление им князьями права сбора доходов с волостей. Князь Ярополк в конце 70-х — начале 80-х годов XI века передал Печерскому монастырю доходы с Небльской, Деревьской и Лучьской волостей. В 1130 году князья Мстислав и Всеволод отдают новгородскому Юрьеву монастырю волость Буйцы «с данию и с вирами и продажами». Монастырь получил также 25 гривен осеннего полюдья. Кроме волости Буйцы Юрьеву монастырю был пожалован князем Всеволодом Терпужский погост Ляховичи с правом сбора там дани. А Изяслав Мстиславич дал Пантелеймонову монастырю село Витославиц. Грамоту на село Витославиц князь составил в момент основания монастыря в 1134 году, чем и указал на источник материального обеспечения новоучрежденной обители — сбор дани с витославицких. жителей. Пожалование Изяслава — не личный дар князя. Он «испрошал» село Витославиц у Новгорода, то есть у новгородского веча.

Большие средства поступали в монастыри в виде пожертвований. Известно, например, что князь Глеб Всеславич пожертвовал в Печерский монастырь около 1100 гривен серебра. После смерти Глеба его вдова поднесла монастырю еще около 600 гривен. Воспитатель Юрия Долгорукого Георгий Шимонович, «державший всю землю Суздальскую», пожертвовал Печерскому монастырю 100 гривен. А отец Георгия варяг Шимон подарил игумену Антонию пояс весом в 50 гривен золота, или в 500 гривен серебра. Один знатный киевлянин, именем Иоан, пораженный смертельным недугом, отдал печерскому игумену все накопленное имущество, оставив своему пятилетнему сыну Захарии только 1000 гривен серебра и 100 гривен золота. Позднее Захария постригся в Печерский монастырь и передал эти деньги игумену. Кстати, постриженики Печерского монастыря нередко были люди богатые, употреблявшие свое состояние на нужды обители. К числу таких монахов принадлежал некий Еразм, который имел большое богатство, но все его истратил на монастырь.

Итак, доступные современному исследователю источники достаточно определенно свидетельствуют о том, что основу богатства церкви и монастырей на Руси XI–XII веков составляла движимость, а не земля. Впрочем, положение церкви и монастырей здесь несколько различалось. Монастыри испытывали большую склонность к земельным приобретениям, чем церковь, поскольку не обладали теми возможностями обогащения, какие имела церковная организация. Но это относилось только к отдельным, наиболее крупным монастырям, таким, как Печерский, Юрьев, Пантелеймонов. Основная масса монастырей в домонгольской Руси, как показывают новейшие изыскания, к земле была равнодушна и никаких хозяйственных задач перед собой не ставила, завися всецело от своих устроителей и вкладчиков^{8}. Понятно, что проводниками феодализма такие монастыри быть не могли.

Выявив земельные владения у древнерусской церкви и монастырей в XI–XII веках и установив их незначительность, рассмотрим вопрос о социальной природе земельной собственности белого и черного духовенства. Социальная суть землевладения выражается в характере зависимости работающего на земельного собственника люда. Кто же сидел на монастырской и церковной земле?

В монастырских селах жила челядь. Об этом говорят источники. Например, вдова князя Глеба, будучи сама на смертном одре, передала Печерскому монастырю пять сел с челядью. Новгородский боярин Варлаам пожертвовал основанному им Хутынскому Спасо-Преображенскому монастырю земельные угодья «с челядию и с скотиною».

Челядь существовала у восточных славян уже в VIII–X веках. В те времена это были рабы-полоняники иноземного происхождения. Сохраняется челядь и на протяжении XI–XII веков. Об этом упоминается в Русской Правде (законодательном сборнике), летописях, памятниках церковной литературы, грамотах. И везде в челяди узнаются рабы. Челядин находился в полной и безусловной власти своего господина. Это — забитое и бесправное существо, отличающееся от животного лишь речью. Челядь и скот в письменных памятниках часто называются рядом. Только что упоминавшийся боголюбивый Варлаам без тени смущения объединяет челядь со скотом.

Но челядь — это не просто рабы, а именно пленники-рабы. Однако, в отличие от прежних времен, челядином становился всякий пленник, независимо от этнической принадлежности. Древнерусские братья во Христе не гнушались трудом «говорящей скотины» — челяди. Правда, в церковных поучениях звучали призывы милосердного обращения с челядью: «…челядь же свою тако же милуй, дажь им потребная; показай же я на добро не яростию, но яко дети своя»; «…челядь свою наказующе, гладом не моряще, порт довол дающе». Но это были увещевания против жестокого обхождения с челядью, не покушавшиеся на существование данной социальной категории.

Не отвергала церковь и другую разновидность рабства — холопство. Появление холопов было вызвано глубинными процессами, происходившими в восточнославянском обществе, процессами распада родового строя. Холопы, несомненно, тоже рабы, но из среды соплеменников. Люди становились холопами в результате самопродажи, женитьбы на рабе «без ряду» (договора), «тиунства» (хозяйственной службы) «без ряду», бегства «закупа» (полусвободного) от господина.

Местное происхождение холопов заметно сказалось на их положении в древнерусском обществе. Холопы, в отличие от челяди, были наделены элементами правоспособности и дееспособности. В отдельных случаях они выступали «послухами» (свидетелями) в суде, заключали различные сделки по торговле и кредиту, имели собственное имущество и могли передавать его по наследству.

Такой статус холопов на Руси в XI–XII веках выдающийся русский историк В. О. Ключевский объяснял влиянием церкви на общество. «Церковь, — писал он, — произвела в положении русского холопства такой решительный перелом, которого одного было бы достаточно, чтобы причислить ее к главным силам, созидавшим древнерусское общество»^{9}. Говорить так — значит чрезмерно преувеличивать возможности церкви, которой предстояло сперва окрепнуть, чтобы производить «решительный перелом» в социальных отношениях. Ни в XI, ни в XII столетии русская церковь не имела сил для столь проникающего воздействия на древнерусское общество, которое усваивало еще азы христианства. Церковь сама нуждалась в серьезной поддержке и более приспосабливалась к общественному строю Руси, нежели созидала его.

Причины своеобразия положения холопов заключались не в политике церкви, а в условиях возникновения холопства, в местном происхождении этой категории зависимого населения Древней Руси, наложившем особый отпечаток на стиль отношения к холопам в древнерусском обществе.

Владельцами холопов были и сановники церкви, и монахи. Русская Правда, как о явлении обычном, говорит о «чернецких» холопах, то есть о холопах, принадлежащих монастырям. Холопами окружали себя высшие иерархи. Относились «отцы церкви» к своим рабам не лучшим образом. Это толкало их на крайние поступки. В 1068 году новгородского епископа Стефана, приехавшего в Киев, «свои холопи удавиша». Академик М. Н. Тихомиров справедливо по этому поводу замечал: «Обстоятельства смерти Новгородского епископа, погибшего от рук собственных холопов, вскрывают перед нами одну из мрачных картин русской церковной действительности XI века. Ожесточенные холопы убивают своего господина в отместку за издевательства над ними, которые были столь характерны для высших церковных иерархов, становившихся порой настоящими тиранами по отношению к подвластным людям»^{10}. Холопы ненавидели своих церковных хозяев, стараясь навредить им при малейшем удобном случае. Новгородский летописец рассказывает о том, что «клевета бысть на епископа Луку от своего холопа Дудикы, и изиде из Новагорода и иде Кыеву, и осуди митрополит Ефрим, и пребысть тамо 3 леты»^{11}. Донос Дудики, как видим, оказался не пустым: новгородский епископ Лука был вызван по этому доносу в Киев и наказан митрополитом.

Русская Правда предусматривала случаи воровства со стороны холопов. Среди «татей» она называет и «чернецких» холопов. Едва ли от хорошей жизни занимались воровством монастырские холопы.

Церковные наставники вразумляли тех, кто обременял рабов своих непосильным трудом («делом насиляа»). Но, как явствует из Жития Феодосия, на рабах Печерского монастыря лежала самая тяжелая и черная работа: они заготавливали дрова, мололи зерно ручными жерновами, носили воду, готовили монахам пищу. Так слово духовных пастырей расходилось с делом.

Помимо челяди и холопов в руки духовенства попадали и смерды. В селе Витославиц, которое князь Изяслав Мстиславич, как мы знаем, «испрошал» у Новгорода Пантелеймонову монастырю, жили смерды. С передачей села смерды поступали в ведение монастыря. В письменных источниках сохранились также сведения о смердах, выполнявших различные «потуги» (повинности) в пользу новгородского епископа.

Вопрос о древнерусских смердах принадлежит к числу самых спорных в социально-экономической истории Киевской Руси. Слишком скудны данные о смердах, чтобы на их основании можно было делать уверенные выводы. Какое предположение о смердах является наиболее вероятным? Видимо, правы те историки, которые усматривают в смердах зависимый разряд сельского населения Руси XI–XII веков. Формировался он из пленников, посаженных на государственные земли. Не случайно в летописях примерно с XI века, со времени появления в источниках термина «смерд», повествуется о массовых перегонах пленников русскими князьями.

Выходцы из пленников, смерды близко стояли к челяди и во многом напоминали рабов. Но полного тождества между челядью и смердами все-таки не было. Положение челяди, находившейся в частных руках, и смердов, сидящих на государственных землях, несколько различалось. Смерды вели собственное хозяйство, при наличии сыновей завещали им свое имущество. Они платили князю «продажу» (судебный штраф), что выделяло их из остальной массы рабов.

Наделение смердов некоторыми преимуществами по сравнению с обычной челядью находит объяснение прежде всего в их обязанностях. Смердов-пленников древнерусские князья использовали для защиты границ. Смерды поставляли лошадей, необходимых для организации походов против кочевников. Они, наконец, платили дань, вливавшуюся в государственный бюджет. Вот почему переселение пленников воспринималось как событие государственного значения.

Смерды в своем первоначальном значении — государственные рабы. Со временем князья, как представители государственной власти, стали передавать их частным владельцам и духовным корпорациям, иллюстрацией чего и служит грамота Изяслава Мстиславича Пантелеймонову монастырю. Так возникала группа частновладельческих (в нашем примере — монастырских и церковных) смердов, которые постепенно превращались в феодально-зависимых. Но переход смердов из рабства в феодальную неволю не являлся следствием какой-то особой экономической политики древнерусской церкви, а объяснялся конкретными обстоятельствами. К тому же, превращение смердов в феодально-зависимых в XII веке только началось.

В церковных уставах Владимира и Всеволода есть статьи, где называются церковные люди, в том числе несвободные: пущенники, задушные люди, прощенники, а также изгои. Устав Всеволода указывает на источники изгойства: «попов сын грамоте не умеет, холоп из холопства выкупится, купец одолжает… князь осиротееть». Оставим в стороне князя-сироту, лишенного стола вследствие ранней смерти отца, разорившегося купца, неграмотного поповича, то есть людей, оказавшихся на житейской мели, но не вкусивших горечи «работного ярма», и обратимся к изгою, вышедшему из холопства.

Для понимания сущности изгойства очень важны этимологические розыскания лингвистов. По их наблюдениям, термин «изгой» восходит к слову «гоить», означавшему «жить, давать жить, устроить, приютить». Изгой, следовательно, это человек «изжитый», выбитый из привычной колеи, выпавший из прежнего своего состояния. Таким «изжитым» из рабства и являлся выкупившийся на волю холоп.

Выкуп рабов на свободу (вольноотпущенничество) широко бытовал в варварских обществах. И везде, не исключая Руси, освобожденный раб не обрывал полностью связи с господином. Становясь вольноотпущенником, он из раба превращался в полусвободного. Положение вольноотпущенника не было временным состоянием — в нем жили и умирали. Вольноотпущенничество — особый социальный институт, характерный для древних народов.

Причины зависимости вольноотпущенника от своего недавнего хозяина коренились в социальных условиях варварского общества. Человек тогда мог сохранить свой общественный статус, находясь лишь в той или иной социальной группе. В противном случае он как бы выпадал из системы социальных связей и переставал считаться человеческим существом, становясь легкой добычей сильного^{12}.

В Древней Руси сложилась практика, когда отпущенные за выкуп на свободу холопы (изгои) уходили от своих старых господ, но отдавались под патронат церкви, которая заменяла им прежних владельцев. Это засвидетельствовано церковными уставами. Однако бывало и так, что сами хозяева изгоев отдавали их церкви. Пример такого рода перевода изгоев в ведение церкви представляет грамота князя Ростислава. Князь вместе со смоленской общиной пожаловал епископу села Дросенское и Ясенское, населенные изгоями, в результате чего они становились церковными людьми.

Зависимость изгоев не феодальная. Выступая в качестве полусвободных, они составляли промежуточную социальную категорию между свободой и рабством, типичную для обществ с незавершеным процессом классообразования. Однако изгойство могло эволюционировать в феодальную зависимость. К сожалению, из-за отсутствия соответствующих сведений нельзя сказать, насколько явственно этот процесс обозначился в Древней Руси.

К полусвободным изгоям примыкали пущенники — отпущенные на волю без выкупа рабы. Мотивы их освобождения бывали разные: благодарность за долгую и верную службу, награда за отдельное проявление преданности со стороны раба, спасшее жизнь господину, старость и болезнь раба, смерть господина, не имеющего наследников. Освобождение и в данном случае носило условный характер: отпущенный делался полусвободным и переходил в разряд людей, подведомственных церкви.

Когда раба освобождали ради спасения души, он превращался в задушного человека и поступал на попечение епископа. Отпуск на волю мог осуществляться по духовному завещанию. Господам никто не мешал отпускать своих рабов и при жизни, поскольку освобождение рабов считалось богоугодным делом.

К числу вольноотпущенников относились и прощенники. Происхождение термина «прощенники» до сих пор остается неясным. Но их церковная принадлежность не вызывает сомнений. По Уставной грамоте Ростислава прощенники жаловались Смоленской епископии «с медом, и с кунами, и с вирою, и с продажами».

Подобно изгоям, пущенников, задушных и прощенников нет оснований считать феодально-зависимыми. Это люди полусвободные, выходящие из рабства. А их различные наименования отражают разные формы освобождения рабов, что вносило определенное своеобразие в положение вольноотпущенников каждой категории. Скудость источников не позволяет нам уловить нюансы, отличавшие изгоев от пущенников, прощенников от задушных. Но помнить о специфичности каждой категории необходимо. Знаток истории древней Франции Фюстель де Куланж писал: «Очень важно обратить внимание на различные формы, в которых давалось освобождение, так как отсюда проистекали значительные различия в положении вольноотпущенников»^{13}. Наблюдение маститого ученого вполне применимо и к социальной истории Древней Руси.

Еще более важен другой аспект вопроса. Обилие терминов, обозначающих полусвободный люд («изгои», «пущенники», «прощенники», «задушные»), говорит о многочисленности разрядов полусвободного населения, вырывавшегося из полного рабства. Само же множество промежуточных форм — признак не умирающего, а жизнеспособного рабства.

Сделанные выше наблюдения приводят к выводам, имеющим существенное научное и идеологическое значение. Из них явствует, что зависимое население, эксплуатируемое древнерусским духовенством (белым и черным), состояло из рабов, полусвободных и едва ощутимой по историческим источникам группы людей, приближающихся к феодальной неволе. Рабовладельческие отношения, колеблющиеся между полным рабством и полурабством (полусвободой), вполне соответствовали социальной позиции церкви, приспосабливающейся к общественной организации Руси XI–XII веков. У исследователей нет фактов, свидетельствующих об отрицательном отношении древнерусского духовенства к рабовладению как социальному явлению. Тем более нет оснований рассуждать о борьбе церкви с рабством. Однако в исторической науке (и дореволюционной, и советской) церковь нередко изображается как воительница против рабства. О «решительном переломе», произведенном древнерусской церковью в холопстве, мы уже слышали из уст В. О. Ключевского. Под этим впечатлением находился и такой демократически настроенный историк, как А. П. Щапов. Он замечал: «Церковь русская в эпоху первоначального развития в России рабства уже явилась такой крепкой духовной силой, единственной, которая могущественно сдерживала стремление материальной силы к порабощению и этому стремлению противополагала стремление к улучшению участи порабощенных»^{14}.

Представления В. О. Ключевского, А. П. Щапова и других дореволюционных ученых насчет особой миссии церкви в сфере рабовладения проистекали из недостаточной изученности социально-экономических отношений в Древней Руси.

Советские историки проделали огромную работу по исследованию социально-экономического строя Руси XI–XII веков. К сожалению, многие не смогли преодолеть старой историографической традиции, приписывающей церкви несвойственную ей роль в судьбах древнерусского рабства. Переосмыслению подверглись лишь мотивы, руководившие церковью в ее, так сказать, антирабской деятельности. В частности, здесь были выработаны социальные критерии вместо нравственных, на что делали акцент дореволюционные авторы. В итоге оказалось, будто православная церковь стремилась ликвидировать невыгодный труд рабов за счет внедрения более производительного труда феодально-зависимых крестьян. Это положение превратилось в нечто само собой разумеющееся, повторяемое от одного исследования к другому. Оно популяризируется даже в изданиях общества «Знание», появляющихся в преддверии тысячелетия «крещения Руси» и предназначенных для лекторов и широкого круга читателей. Так, в одной из брошюр говорится, что «православная церковь помогала утверждению передового для конца X столетия феодального способа производства, который основывался на труде зависимых людей, а не холопов-рабов. При этом она исходила не из каких-либо моральных соображений, а из практического понимания нерентабельности холопского труда»^{15}. А вот еще пример подобных рассуждений: «Церковь осуждала тех, кто продает крещеных рабов «поганым», но зато закрепощала юридически свободных людей, добивалась, чтобы ее земли обрабатывались руками феодально-зависимых крестьян, а не рабов».

Высказывается также мнение, что церковь якобы вообще раба иметь не могла: «Церковь была экономически заинтересована в утверждении феодальных общественных отношений, в закреплении крестьян за своими хозяйствами и в ликвидации института рабовладения, так как она сама рабов иметь не могла и нуждалась в иных способах обеспечения себя рабочей силой»^{16}.

Все эти положения неприемлемы в основе своей не только потому, что создают иллюзию передовой социальной роли церкви Древней Руси, — они попросту лишены исторической почвы, а подчас прямо противоречат показаниям источников.

Древнерусская церковь не выступала за отмену рабства, она не закрепощала «юридически свободных людей» и потому, как мы видели, обходилась преимущественно трудом рабов и полусвободных людей. Ее влияние в сфере рабовладения если и наблюдалось, то исключительно в нравственно-бытовом плане. Клирики призывали к человечному обращению с рабами и дальше этого не шли, а нередко и сами являли образцы жестокого обращения с рабами. Обзаводясь зависимым людом, церковь ничего нового или прогрессивного не вводила и никаких «рентабельных» форм эксплуатации не поддерживала, а тем более не изобретала. Она включалась в ту социальную систему, которую нашла в христианизируемой стране, и, следовательно, проявляла скорее социальную пассивность, нежели активность. Церковники, будучи собственниками рабов, стояли на страже интересов рабовладельцев, объявляя грешником каждого, «кто учить раба не работати господии своей с приязьнию»^{17}.

Если учесть нефеодальный характер основной массы рабочего населения церковных и монастырских вотчин, а также их незначительность, станет очевидным искусственность мнения, наделяющего древнерусскую церковь созидательной силой в феодальном строительстве. Между тем в трудах современных историков церковь выступает чуть ли не в роли повивальной бабки русского феодализма. С. В. Юшков, исходя из мысли о том, что в Византии, современной Руси, сложился феодализм развитого типа, с уверенностью писал: «Само собой разумеется, византийское духовенство, придя на Русь, должно было в своей деятельности проводить организационные принципы развитого феодального общества. Оно должно было сделаться основной силой, которая будет проводником и организатором экономики развитого феодального общества, будет оформлять феодальную идеологию, способствовать утверждению централизованной политической власти и рецепции развитого феодального византийского права»^{18}. Это было сказано в конце 1930-х годов. В нынешних исторических публикациях находим аналогичные идеи. «Церковь, — читаем в обобщающем труде по истории Киева, — содействовала упрочению нового, прогрессивного по сравнению с рабовладельческим, феодального строя…»^{19} Тезис об утверждении церковью феодального общественного строя и государственности получил широкое распространение в новейших исследованиях, посвященных истории Киевской Руси, и в частности, принятию христианства.

Надо иметь в виду, что в Византии к моменту «крещения Руси» развитое феодальное общество не существовало. Там лишь создавались феодальные отношения, и феодализм находился в стадии генезиса. Поэтому церковь не могла принести с собой на Русь из Византии то, чего у греков не было, — «организационные принципы развитого феодального общества». Появившись на Руси, церковь далеко не сразу обзавелась земельной собственностью. Возникнув почти через сотню лет после принятия христианства, церковное и монастырское землевладение оставалось на всем протяжении древнерусского периода незначительным, а зависимое население духовных вотчин комплектовалось в подавляющей массе из рабов и полусвободных. Хозяйственная конъюнктура складывалась так, что неземельные доходы церкви решительно превалировали над земельными. Церковное хозяйство организовывалось по примеру княжеских и боярских хозяйств, в сущности копировало их, что свидетельствовало о его известной инертности. Больше инициативы духовенство проявляло в делах социально-политических.

Епископские суды, определенные княжескими церковными уставами, вводили церковь в круг мирских забот, превращая ее в орган, действующий наряду с княжеской властью. Было бы заблуждением полагать, что этим церковь всецело обязана политике князя Владимира, который, заглянув в греческий «Номоканон» (сборник церковного права) и узрев в нем церковные суды, перенес их на русскую почву. Усвоение древнерусской церковью элементов политической власти надо искать не в княжеском волеизъявлении, а в исторических условиях христианизируемой Руси. И тут необходимо помнить, что христианское духовенство пришло на смену служителям языческого культа, игравшим в восточнославянском обществе важную роль. Из арабских источников явствует, что «знахари» (жрецы) у русов ограничивали власть правителей (князей), имея большое влияние на общественные дела. Да и восточнославянские князья нередко исполняли жреческие функции. Сам Владимир руководил языческими молениями в Киеве. Как мы знаем, им была проведена языческая реформа. Следовательно, у восточных славян не было четкого разграничения между религиозными и светскими занятиями: жрецы вторгались в общественную сферу, а князья — в культовую. Это в значительной мере и предопределило положение церкви в древнерусском обществе в качестве учреждения не только религиозного, но и социально-политического. Вот почему уже при Владимире высшие церковные иерархи активно включаются в политическую жизнь, выступая советниками князя. Летописец сообщает, что к концу правления Владимира умножились разбои. И тогда «сказали епископы Владимиру: «Вот умножились разбойники; почему не наказываешь их?» Он же ответил: «Боюсь греха». Они же сказали ему: «Ты поставлен Богом для наказания злым, а добрым на милость. Следует тебе наказывать разбойников, но после расследования». Владимир же отверг виры и начал наказывать разбойников, и сказали епископы и старцы: «Войн много у нас; если бы была у нас вира, то пошла бы она на оружие и коней». И сказал Владимир: «Да будет так»^{20}. Митрополит Иларион также говорит о частых советах Владимира с епископами насчет внутриобщественного строения.

Церковники неодобрительно относились к широко распространенному на Руси обычаю употребления алкогольных напитков. И, тем не менее, их часто видели на княжеских пирах. В чем причина такой непоследовательности? Она состоит в особом значении пиров в Древней Руси. Княжеские пиры — это не просто увеселительные попойки склонной пображничать Руси. Они заключали в себе важный политический смысл, поскольку являлись формой общения князя со знатью и народом. На пирах обсуждались вопросы текущей политики, вырабатывались практические решения. Это была своеобразная дума в гриднице князя, сопровождавшаяся возлияниями, носившими не столько бытовой, сколько язычески-ритуальный характер. Княжеские пиры посещал даже такой блюститель христианских заповедей и морали, как Феодосии Печерский, который вел беседы с князем во время пиршеств.

Появление на княжеских пирах епископов, игуменов и священников — знак, свидетельствующий о деятельном участии духовенства в общественной и политической жизни Руси XI–XII веков. И здесь у духовной знати не было выбора: она поступала так, как требовали господствующие в Древней Руси нравы и порядки.

Одна из главнейших обязанностей древнерусского князя — обеспечение внутреннего мира. С приобретением церковной знатью политического влияния и власти названная обязанность частично легла на ее плечи, особенно если это касалось вражды князей, вызывавшей разорения и кровопролития. Летописи приводят немало случаев, когда представители духовенства предотвращали жестокие межкняжеские столкновения. Делали они это не только по личному побуждению, но и по поручению городских вечевых общин. В 1097 году, например, князья Владимир Мономах, Давыд и Олег пошли ратью на Святополка, правившего в Киеве. Напуганный Святополк хотел бежать из города, но киевляне задержали его, послав мачеху Мономаха и «митрополита Николу к Владимир говоря: «Умоляем, князь, тебя и братьев твоих, не губите Русской земли. Ибо если начнете войну между собою, поганые возрадуются и завладеют нашей землей, которую приобрели отцы ваши и дед ваши трудом великим и храбростью, обороняя Русскую землю и другие земли приискивая, а вы хотите погубить землю Русскую. Всеволодова же вдова и митрополит пришли к Владимиру и молили его, и поведали о мольбе киевлян — заключить мир и блюсти землю Русскую и биться с погаными… И внял Владимир мольбе княгининой… и послушался он ее как мать, и митрополита также чтил за сан святительский, не пренебрег мольбой его»^{21}.

Летописцы приводят немало случаев, когда иерархи брали на себя роль примирителей воюющих князей. Вот лишь некоторые и них. В 1128 году игумен Киево-Андреевского монастыря Григорий вместе с «собором иерейским» помешал войне Мстислава Владимировича Киевского с черниговским князем Всеволодом Ольговичем, убедив Мстислава воздержаться от кровопролития. Митрополит Михаил в 1136 году помирил великого князя Ярополк Владимировича с черниговскими Ольговичами, «ходячю» меж враждующими лагерями с крестом. Тот же митрополит Михаил удержал от столкновения князей Вячеслава Владимировича и Всеволода Ольговича. Когда они готовы уже были сразиться, Михаил снова «заходил» между ними, и дело кончилось миром. В 1195 году митрополит Никифор предупредил войну Рюрика Ростиславича с Всеволодом Юрьевичем. При этом он говорил, обращаясь к Рюрику: «Князь! Мы приставлены в Русской земле от Бога удерживать вас от кровопролития». Митрополит, как видим, мистифицировал свое предназначение ссылкой на Бога, вменившего якобы ему блюсти мир в Русской земле. Но за мистическими рассуждениями исследователь должен видеть реальные отношения, суть которых заключалась в том, что киевский митрополит, являясь не только духовным пастырем, но и гражданским лидером, обязан был заботиться о внутреннем мире ради общественного благоденствия. И эта роль ему была предписана не свыше, а местной общиной и традициями социально-политической жизни Руси XI–XII столетий, то есть чисто земными интересами.

В княжеских спорах клирикам приходилось выступать в качестве, если можно так выразиться, третейских судей. В 1096 году Святополк и Владимир послали к Олегу с такими словами: «Приходи в Киев заключить с нами договор о Русской земле перед епископами и перед игуменами и перед мужами отцов наших и перед горожанами, чтобы оборонить Русскую землю от поганых». Олег же, исполнившись разума дерзкого и высокомерных слов, сказал так: «Не вместно меня судить епископу, или игуменам, или смердам». И не захотел идти к братьям своим, послушав злых советников»^{22}. Приведенный летописный текст дает понять, что Олег приглашался в «старейший град» не только для межкняжеского «поряда» о борьбе с «погаными» (половцами), но и для разрешения взаимных обид, где епископам и игуменам наряду с боярами и массой горожан надлежало быть арбитрами. Участие иерархов в выработке межкняжеских соглашений вместе с представителями светской знати и народа — яркий штрих к политическому портрету древнерусского духовенства, увлекаемого потоком мирской жизни. И не столь важно, что в данном конкретном случае предполагаемая встреча князей в присутствии епископов и игуменов не состоялась. Весь смысл летописного повествования указывает на то, что подобные встречи — обычные явления в политической практике Древней Руси.

Общественный мир, который стремились поддерживать духовные лица, нарушался не только кровавыми распрями князей, но и столкновениями, происходившими внутри городских общин. В моменты общинных раздоров духовенство пыталось примирить враждующее партии, уладить конфликты, не допустить пролития крови. Конечно, не всегда это удавалось, особенно когда людские страсти достигали сильного накала. Так, в 1147 году митрополит не сумел помешать расправе киевлян над князем Игорем, которого обезумевшая толпа буквально растерзала. В Новгороде не раз видим архиепископа, примиряющего враждебные стороны. После убийства Андрея Боголюбского Владимирскую волость охватили волнения, сопровождавшиеся избиением княжеских людей и грабежами. Тогда священник Микулица облачился в ризы и с иконой Богородицы в руках стал ходить по городу. Владимирцы прекратили грабежи.

Вторгаясь в политику, духовенство Древней Руси действовало на дипломатическом поприще, присутствуя на княжеских совещаниях и переговорах, выступая в качестве послов. Священники правили посольство не только по поручению князей, но и городских общин. Однажды из Галича во Владимир на Волыни был отправлен поп, который на владимирском вече в дерзкой форме говорил с местными жителями, предъявив им ультимативные требования. Возмущенные владимирцы хотели «убита попа». Но его спасли некие Местебог, Мончук и Никифор, убеждавшие раздраженных горожан: «Не подобает нам убити посла». Говоря о неприкосновенности посольской личности, Местебог и его товарищи намекали на то, что прием посла-священника владимирцами и переговоры с ним шли по линии отношений двух волостей, а не межкняжеских дипломатических контактов. Последнее обстоятельство имело существенное значение, свидетельствуя о причастности священнослужителей к гражданским делам как исполнителей воли общин, в состав которых они входили. Здесь можно упомянуть и попа Еремея, отправленного смоленской общиной в числе других послов к рижским властям с целью заключения договора Смоленска с Ригой и Готским берегом в 1229 году.

Непосредственное участие высших чинов церкви в повседневной политической жизни проявлялось в их отношении к народному собранию — вечу. Митрополит и епископы — важные люди на вече. Они совместно с князьями и другими властителями руководили вечевыми сходами. Руководящая роль митрополита на вече наглядно вырисовывается на примере событий 1147 года в Киеве. Киевский князь Изяслав, находившийся в военном походе, направил в город «два мужа, Добрынку и Радила». Эти посланцы пришли к брату Изяслава князю Владимиру, который был в тот момент в Киеве, и сказали ему: «Велит тебе брат ехать к митрополиту и созвать киевлян». Тот так и сделал: поехал к митрополиту, а потом с его согласия созвал киевлян к собору св. Софии на вече. И вот «придоша кыян много множество народа и седоша у святое Софьи слушати». Первым начал речь Владимир, обратившись к митрополиту: «Се прислал брат мои два мужа кыянина, ато молвят братье своей». После этого было предоставлено слово Добрынке и Радиле, которые передали поклон митрополиту от Изяслава и поведали, с чем их князь прислал. Эти, так сказать, процедурные нюансы указывают на существенное значение митрополита в вечевых собраниях, что, в свою очередь, говорит о его причастности к решению вопросов текущей политики киевской городской общины. В результате митрополит и другие высшие иерархи становились как бы представителями общинной власти. Вот почему городской общине было далеко не безразлично, кто займет митрополичий стол, епископскую кафедру или место игумена. Именно тут кроется причина избрания общиной своих иереев.

Известно немало случаев, когда рядовые новгородцы распоряжались должностью архиепископа. Так, в 1150 году из Киева пришел архиепископ Нифонт, и «ради быша людье Новегороде»^{23}. Но уже в 1156 году «собрася весь град людии, изволиша себе епископь поставити мужа Богом избрана Аркадия; и шедше весь народ, пояша и из монастыря от святыя Богородиця… и поручивше епископы дворе святые Софие»^{24}. По смерти другого архиепископа, Ильи, новгородцы с князем Мстиславом, и с игуменами, и с попами, «съдумавше, изволиша собе поставите брата его… Гаврила»^{25}. Митрополит киевский воспринимал народное избрание «пастырей» как должное и утверждал кандидатов, присланных из Новгорода. Избрание это происходило на вече способом жеребьевки, а жребий тянул какой-нибудь слепец.

Настоятели крупнейших новгородских монастырей тоже избирались всей общиной. В 1226 году «преставися игумен святой Георгия Саватия, архимандрит новгородьскыи. Преже своего преставления Саватия созва владыку Антония и посадника Иванка и все новгородце и запраша братье своей и всех новгородець: «избирете собе игумена»»^{26}. В другой раз новгородцы «даша игуменьство у святого Георгия» некоему Арсению^{27}.

Не следует думать, будто избрание городской общиной церковных сановников — особенность социально-политической жизни Новгорода. В древнерусских источниках сохранились редчайшие и потому драгоценные сведения о такой же практике за пределами Новгородской земли. По свидетельству летописца, князь Всеволод Юрьевич, по прозванию Большое Гнездо, в 1184 году просил киевского митрополита Никифора поставить епископом в Ростов, Владимир и Суздаль «смиренаго и кроткого Луку, игумена святого Спаса на Берестовем». Митрополит «не хотяше поставити его, зане по мьзде поставил Николу Гречина». Всеволод отверг Гречина, заявив Никифору так: «Не избрали сего люди земли нашей, но если ты поставил, то где тебе угодно, там и держи»^{28}. Будь «люди», то есть широкие массы населения Владимиро-Суздальской земли, безразличны и непричастны к избранию епископа, князь Всеволод едва ли упомянул бы о них. О том, что «люди» в устах Всеволода не случайная обмолвка, можно судить по некоторым дополнительным известиям. Например, в Житии Кирилла Туровского говорится о том, что Кирилл «умоленьем князя и людей того града Туровя возведен был на стол епископьи». Учреждение Смоленской епископии в 1136 году и выборы епископа также не обошлись без «людей», или рядовых общинников, с которыми князь Ростислав совещался на вече — народном собрании Смоленска.

Итак, городские общины в Древней Руси имели право голоса, когда возникала потребность замещения епископских столов. Но избрание «святителя» — одна, так сказать, сторона медали; другая ее сторона — изгнание владыки, возбудившего недовольство паствы. В 1159 году «выгнаша Ростовци и Суждалци Леона епископа, занеже умножил бяше грабя церковь и попы». Однако вина Леона не сводилась только к алчности. Местное общество он взбудоражил своими поучениями. Чему же «учил» Леон? Оказывается, он внушал не употреблять мясную пищу «ни на Рожество Господне, ни на Крещение», если эти праздники приходились на среду и пятницу. Накал страстей достиг наивысшей точки на публичном диспуте, где преосвященный Федор переспорил Леона «пред благоверным князем Андреем и пред всеми людми». Присутствие людей на диспуте между Федором и Леоном — факт не случайный, свидетельствующий о живом интересе народа к происходившему и его сопричастности к низложению епископа. Причина подобной заинтересованности заключалась в том, что споры о постах, которыми в XII столетии были охвачены широкие круги древнерусской церкви, имели не только религиозное значение. Они задевали массы населения, поскольку постные дни, предписываемые духовенством, падали на языческие новогодние святки конца декабря — начала января, предполагавшие ритуальную мясную пищу.

«Святитель» Федор, блеснувший «острословием» в споре с Леоном, вскоре тоже уронил свой сан ненасытной жадностью, соединенной с зверской жестокостью. Много людей пострадали от него, лишившись сел, оружия и коней. Одних он обращал в рабство, других мучил немилостиво, «головы порезывая и бороды», выжигая глаза и «язык урезая», «распиная на стене». Федор кончил тем, чем должен был кончить: его свергли с епископского стола и под конвоем доставили к митрополиту Константину в Киев. Затем опального епископа отвезли на «Песий остров» и там по повелению митрополита ему, «яко злодею и еретику», вырезали язык, отсекли правую руку и «вынули очи». «И погыбе память его с шюмом», назидательно и с нескрываемым удовольствием резюмирует летописец.

В 1214 году владимирцы «изгнаша Иоанна из епископьства», а игумена одного из владимирских монастырей Симона «посташа епископом».

Осенью 1228 года в Новгороде разыгралась колоритная сцена. «Простая чадь», или рядовые горожане, с великим срамом свели владыку Арсения с епископского стола. Насмерть перепуганного Арсения за шиворот выволокли из владычного двора и, «акы злодея, пехающе за ворот, выгнаша». Едва Бог его спас от смерти, замечает летописец. Место Арсения по воле новгородцев занял Антоний.

Аналогичные примеры можно было бы продолжить, но и приведенных вполне достаточно, чтобы убедиться в общинном избрании руководителей древнерусской церкви. Этот строй отношений объяснялся тем, что духовенство на Руси XI–XII веков являлось, в некотором роде, мирским институтом, поскольку оно в лице своих высших иерархов осуществляло общеполезные гражданские функции, связанные с судопроизводством, управлением, политикой и другими сферами древнерусской жизни. Иереи выступали в качестве общественных лидеров, на которых возлагалась обязанность обеспечения благоденствия общины, ее внутреннего и внешнего мира. Вот почему городским общинам было далеко не безразлично, кто принимал на себя роль церковного пастыря. Если учесть что высшие духовные чины являлись не только религиозными деятелями, но и представителями общинной власти, то тем более станет понятным прямое вмешательство земства в вопросы замещения церковных столов. И тут следует возразить против весьма распространенного заблуждения, согласно которому церковь в Древней Руси находилась в подчинении князя-монарха, подобно тому, как она подчинялась византийскому императору. Древнерусский князь — это не император и даже не монарх, ибо над ним стояло вече, или народное собрание, которому он был подотчетен^{29}. Поэтому необходимо вести речь о подчинении митрополитов епископов и прочих церковных начальников не столько князьям, сколько городским вечевым общинам. В этом заключалось своеобразное положение духовенства в Киевской Руси в сравнении с Византией, а тем более с католическими странами Западной Европы.

В социальной системе Руси XI–XII веков церковь являлась не столько ведущим учреждением, сколько ведомым. Вот почему представляются несостоятельными попытки придать ей значение ускорителя в области социального развития Древней Руси. Втянутая в повседневную сутолоку общественной жизни, выполняющая многочисленные гражданские функции, церковь не имела достаточно времени и сил, чтобы сосредоточить свою деятельность на распространении христианства и его утверждении над язычеством. Именно в этом заключается одна из причин устойчивости языческой религии в домонгольской Руси.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ См.: Проблемы истории докапиталистических обществ. Кн. 1. М., 1968. С. 596–617.

² См.: Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-экономической истории. Л., 1974; Он же. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. Л.,1980.

³ Щапов Я. Н. Княжеские уставы и церковь в Древней Руси XI–XIV вв. М., 1972. С. 122.

⁴ ПСРЛ. М., 1962. Т. 1. Стб. 358.

⁵ ПСРЛ. СПб., 1862. Т. 9. С. 132.

⁶ ПВЛ.Ч. 1. С.371.

⁷ ПСРЛ. Т. 1. Стб. 452.

⁸ См.: Будовниц И. У. Монастыри на Руси и борьба с ними крестьян в XIV–XVI вв. (по «житиям святых»). М., 1966. С. 46–76.

⁹ Ключевский В. О. Опыты и исследования. Сб. 1. Пг., 1919. С. 294.

¹⁰ Тихомиров М. Н. Крестьянские и городские восстания на Руси XI–XIII вв. М., 1955. С. 97.

¹¹ НПЛ. М.-Л., 1950. С. 183.

¹² См.: Гуревич А. Я. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе. М., 1970. С. 116–144.

¹³ Фюстель де Куланж. История общественного строя древней Франции. СПб., 1907. Т. 4. С. 369.

¹⁴ Щапов А. П. Сочинения. СПб., 1906. Т. 1. С. 4.

¹⁵ Котляр М. Ф. Введенния християнства в Ківскій Русі та його наследніки. Киів, 1985. С. 44.

¹⁶ Попович М. В. Мировоззрение древних славян. Киев, 1985. С. 151.

¹⁷ Смирнов С. И. Материалы для истории древнерусской покаянной дисциплины // ЧОИДР, 1912. Кн. 3. С. 47.

¹⁸ Юшков С. В. Очерки по истории феодализма в Киевской Руси Л., 1939. С. 53.

¹⁹ История Киева. Т. 1. Древний и средневековый Киев. Киев, 1982. С. 126.

²⁰ ПВЛ. Ч. 1. С.286.

²¹ ПВЛ. Ч. 1. С. 376–377.

²² ПВЛ. Ч. 1. С. 351.

²³ НПЛ. С. 28.

²⁴ НПЛ. С. 29–30.

²⁵ НПЛ. С. 38.

²⁶ НПЛ. С. 65.

²⁷ НПЛ. С. 7.

²⁸ ПСРЛ. М., 1962. Т. 2. Стб. 629.

²⁹ См.: Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. С. 150–184.

Глава 4

ХРИСТИАНСТВО И ЯЗЫЧЕСТВО НА РУСИ XI–XII ВЕКОВ

В современной богословской литературе обращение Руси в христианство толкуется как переход от заблуждения к истине, от языческой тьмы к свету новой веры. Православные идеологи нередко говорят и о том, что христианство в своем византийском, первозданном виде восторжествовало над язычеством и легло в основу мироощущения русского народа. Историческая действительность расходится с этими радужными представлениями.

Древнерусский летописец, автор «Повести временных лет», замечал, что русские люди лишь на словах называются христианами, а на деле живут точно «поганые»^{1}. Ревнители христианской веры Древней Руси обличали своих соотечественников в «двоеверии». Они клеймили тех, кто, именуя себя христианами, поклонялся в то же время языческим богам. Концепция «двоеверия» из старинных полемических сочинений проникла в дореволюционную историческую науку и прочно утвердилась в ней. По словам Е. Е. Голубинского, «в первое время после принятия христианства наши предки в своей низшей массе или в своем большинстве, буквальным образом став двоеверными и только присоединив христианство к язычеству, но не поставив его на место последнего, с одной стороны, молились и праздновали богу христианскому с сонмом его святых или — по их представлениям — богам христианским, а с другой стороны, молились и праздновали своим прежним богам языческим. Тот и другой культ стояли рядом и практиковались одновременно…»^{2}.

Идея «двоеверия» вошла и в советскую историографию. С ней вынуждены сейчас считаться и новейшие идеологи православия^{3}. Однако, «признавая существование язычества не только до начала «крещения Руси», но и после, современные богословы русской православной церкви характеризуют его как нечто принципиально отличное от православия, никак не повлиявшее на православное вероучение и обрядность, существовавшее в качестве «суеверия, которое якобы со временем было окончательно вытеснено «истиной верой»» — так пишет профессор Н. С. Гордиенко. Справедливо возражая против подобных построений, он считает, что в России «имело место длительное, многовековое сосуществование византийского христианства со славянским язычеством: вначале в качестве параллельно функционировавших самостоятельных вероисповедных систем, а затем — вплоть до настоящего времени — в виде двух компонентов единого христианского религиозно-церковного комплекса, именуемого русским православием»^{4}.

Стремясь рассматривать «двоеверие» исторически, Н. С. Гордиенко отмечает: ««Двоеверие», сначала явное, затем скрытое, впоследствии было преодолено русским православием, но преодоление это оказалось в значительной степени формальным, и достигла его церковь ценой компромисса, посредством приспособленчества. Византийское христианство не устранило славянское язычество из сознания и повседневного обихода народов нашей страны, а ассимилировало его, включив языческие верования и обряды в свой вероисповедно-культовый комплекс»^{5}.

Соглашаясь в принципе с этими мыслями автора, полагаем, что здесь несколько по-иному необходимо расставить исторически акценты. И первое, о чем следует сказать, — это о жизнеспособности древнерусского язычества, которое с социальной и политической точки зрения не утратило еще исторической перспективы. Поэтому распространяемое на Руси XI–XII веков христианство заметно оязычивалось, то есть подвергалось глубокой языческой обработке. Проследим за этим процессом, используя конкретные данные.

Наряду с городскими и сельскими приходскими храмами на Руси XI–XII веков создавалось множество домовых церквей. На это исследователи обратили внимание еще в прошлом столетии.

Е. Е. Голубинский, например, писал: «В Греции с древнего времени предоставлено было всякому желающему иметь для себя свою домовую церковь, пользуясь каковым правом, имели их большая часть знатных и вообще состоятельных людей… От греков обычай иметь такие церкви перешел и к нам, русским. Мы не имеем положительных сведений, до какой степени был у нас распространен и силен обычай иметь эти церкви в период домонгольский, но есть вся вероятность предполагать, что он был распространен столько же, как это было в Греции. Иметь небольшую домовую деревянную церковь стоило столько же мало, сколько иметь на дворе лишнее строение; а так как дело, нет сомнения, было поставлено таким образом, что домовая церковь считалась признаком знатности, то необходимо думать, что имели их не только все люди действительно знатные, но и все те, которые тянулись в знать или, иначе сказать, что имели их весьма многие»^{6}.

С большой долей вероятности можно говорить о том, что моления свершались не только в домовых церквах, но и в специальных комнатах, получивших название «крестовых». Однако об этом свидетельствуют лишь поздние информаторы. Так, Григорий Котошихин, описывая быт московской знати XVII века, сообщает, что «болшие и середних статей бояре, которым позволено держати в домах своих попов, заутреню и часы и молебен и вечерню отправляют у себя в своих хоромах»^{7}. Очевидно, это древняя традиция христианских молений в домашних условиях.

О наличии большого количества домовых церквей в Древней Руси говорят некоторые косвенные, но весьма красноречивые факты. По известиям Титмара Мерзебургского, в Киеве к моменту смерти Владимира в 1015 году действовало более 400 церквей. Согласно Никоновской летописи, в 1017 году здесь произошел сильный пожар, «и погоре град и церьквей много, яко до седмисот, и опечалился Ярослав»^{8}. Надо думать, что помимо сгоревших 700 церквей осталось какое-то их количество, не тронутое пожаром. По известиям Лаврентьевской летописи, относящимся к 1124 году, «бысть пожар велик в Киеве», во время которого одних церквей сгорело «близ шестисот»^{9}. Совершенно очевидно, что столь значительное число церквей, фиксируемое летописцами, не могло заключать одни только приходские храмы. Тут, несомненно, подразумевались и домовые церкви.

Любопытный материал, подтверждающий предположение о существовании в Киевской Руси широкой практики строительства домовых церквей, содержит грамота константинопольского патриарха Германа II к русскому митрополиту Кириллу I, датируемая 1228 годом. «Дошло до слухов нашего смирения, — пишет патриарх, — что некоторые в русской стране приобретают куплею рабов, даже и пленников, и отдают их учиться священной грамоте, а потом, когда придут в возраст, возводят их по чину к священнодостоянию, приводя их к епископам, но не освобождают их наперед от рабства, так что и после священного поставления иереи бесчествуются рабским именем»^{10}. Едва ли можно сомневаться в том, что случаи посвящения в попы рабов стали на Руси начала XIII века весьма распространенным явлением, чем и вызвана озабоченность патриарха. Можно предположить, ради чего господа добивались поставления в священники своих рабов: конечно же, они нужны были им для службы в домовых церквах. Определения Владимирского церковного собора 1274 года не оставляют на этот счет никаких сомнений. Собор в категорической форме высказал требование, запрещающее рабов «приводить на священничество», иначе, поставлять в попы. Раб, прежде чем стать священником, должен был быть отпущен господином на свободу «предо многыми послухы [свидетелями] с грамотою», подтверждающей освобождение. Все это необходимо было, чтобы господин «по поставлении» не присвоил новоиспеченного попа и не использовал его для собственных нужд при домашних богослужениях.

Имеются и прямые указания на существование в Древней Руси домовых церквей. Киево-Печерский Патерик, повествуя о благой жизни иконописца Алимпия, упоминает какого-то мирянина из Киева, который «поставил себе церковь и хотел на украшение ее сделать иконы». Изготовление этих икон и было заказано Алимпию. Тому же Алимпию другой мирянин «дал написать икону», чтобы поставить ее в церкви, где молился он сам и его домашние^{11}.

Распространенность домовых церквей вызвала необходимость упорядочить их деятельность. «Аще церквяца будет у кого в дому, — гласит одна духовная инструкция, — достоить в ней литургисати, а детя не крестити, но в соборной церкви».

Как мы знаем, Е. Е. Голубинский в создании домовых церквей на Руси усматривал обычай, заимствованный у греков. Знаменитый историк русской церкви тут был не прав. Для учреждения домовых церквей в Древней Руси была своя туземная почва, ибо в древних обществах, исповедовавших языческую религию, у каждой отдельной семьи имелись «свои религиозные обряды, ей одной принадлежащие, свои особенные гимны и молитвы… Обряды, слова, молитвы, гимны, составлявшие существенную часть домашней религии, — все это было родовым наследием, священной собственностью семьи, и собственностью этой ни с кем нельзя было делиться, строго воспрещалось открывать что-либо из этого посторонним». Вот почему у племен и народов, пребывающих в язычестве, жилища являлись своеобразными религиозными центрами. «Всякий дом имел своих богов; всякий бог покровительствовал только одной семье и был богом только в одном доме»^{12}.

Устройство домовых церквей на Руси XI–XII веков — дань языческим верованиям и представлениям, которые стойко держались в сознании древнерусского общества, сравнительно недавно принявшего крещение.

Домовые церкви превращались в своеобразные домашние святыни. Происходило слияние христианства с язычеством.

Аналогичная картина складывается в жизни гражданских городских общин Киевской Руси. Как показывает исторический опыт древних народов, гражданские общины, подобно семьям, имели собственных богов, и потому каждая являла собой самостоятельную, а порой и замкнутую религиозную ассоциацию. Именно этим объясняется та специфическая роль, которую усвоили кафедральные храмы, воздвигнутые в волостных центрах — средоточиях различных древнерусских земель, или городов-государств^{13}. Они приобрели огромное значение, будучи оплотом благоденствия и мира, символом суверенитета волостных общин. Именно такими являлись Софийский собор в Киеве, Софийский собор в Новгороде, Софийский собор в Полоцке, Спасский собор в Чернигове, собор св. Богородицы в Смоленске, собор св. Богородицы во Владимире-на-Клязме и т. п. Киевская София была превыше всего для киевлянина, новгородская София — для новгородца, храм Богородицы — для владимирца. Соратник Ярослава Мудрого митрополит Иларион с восторгом писал о Софии киевской: «Церковь дивна и славна всем окружным странам, яко же ина не обрящется во всем полунощи земленем от востока до запада». Эти слова Илариона надо понимать в смысле не только внешнего великолепия киевской Софии, но и ее исключительности как местной святыни, ее приоритета над остальными церквами. Отношение новгородцев к своей Софии превосходно запечатлела летописная реплика: «Не будеть Новый торг Новгородом, ни Новгород Торжком, но где святая София — там и Новгород».

Обращает на себя внимание распространенный в Древней Руси обычай разорения в межволостных войнах храмов и монастырей противника. Весной 1169 года Андрей Боголюбский отправил большую союзную рать на Киев. Днепровская столица была повержена. Победители два дня грабили и разоряли город, в том числе Софийский собор, Десятинную церковь, другие храмы и монастыри. Смольняне, суздальцы и черниговцы, принимавшие участие в походе, «церкви обнажиша иконами и книгами, и ризами и колоколы». Страшно было видеть, как пылали, охваченные огнем, церкви.

«Матерь градов русских» Киев пережил еще один погром. В начале января 1203 года князь Рюрик вместе с другими князьями и половцами взял Киев. «И створися велико зло в Русстеи земли, якого же зла не было от крещенья над Кыевом… митрополью святую Софью разграбиша и Десятиньную святую Богородицу разграбиша, и монастыри все, и иконы одраша, а иные поимаша, и кресты честныя, и сосуды священыя, и книги, и порты блаженых первья князей, еже бяху повешали в церквах святых на память собе»^{14}. Грабежи сопровождались избиением попов, монахов и монашек.

В рассказе летописца есть одна примечательная деталь, указывающая на обычай хранения в киевских церквах одежд («портов») князей, вероятно основателей этих церквей. Князья вешали в церквах свои «порты», по свидетельству летописца, в память о себе. Но поверхностное объяснение монаха-летописца, быть может намеренное, не может удовлетворить современного исследователя. За упомянутым обычаем, скорее всего, скрывались отголоски языческого взгляда на князя-вождя, наделенного сакральными свойствами. Однако вернемся к разорению и поджогам храмов и монастырей враждующими князьями.

С христианской точки зрения, подобное обращение с религиозными святынями — вещь, безусловно, вопиющая и безмерно греховная. А по убеждению язычников, разрушить святилище врага — значит лишить его покрова Божьего и тем самым победить. Язычники верили, что если они «воевали между собою, то не только люди, но и боги принимали участие в этой борьбе. Не следует думать, что это лишь поэтический вымысел. У древних это было очень определенное и чрезвычайно глубокое верование… Древние были твердо убеждены, что боги принимают участие в сражении; воины защищали богов, и боги защищали воинов. Сражаясь против неприятеля, каждый был убежден, что вместе с тем он сражается против богов враждебной гражданской общины. Боги эти были чужими, их разрешалось ненавидеть, оскорблять, побивать, их можно было брать в плен»^{15}. С такого рода языческими мотивами мы и знакомимся, когда читаем летописные повествования о взятии Киева в 1169 и 1203 годах.

Следует сказать об особом значении городской стены в сознании древнерусского человека. Не вызывает сомнений ее сакральная роль. Это представление идет из глубины веков, когда славянские языческие капища обносились оградами, которые становились священными. Такое восприятие было со временем перенесено на городскую стену, защищавшую местные святыни. Вот почему она одухотворялась, что засвидетельствовал русский героический эпос:

А тут плакала не душа красна девица,
А тут плакала стена да городовая.
Она ведает над Киевом несчастьицо,
Она ведает над Киевом великое.

Священную черту, воплощаемую городской стеной, как бы разрывали ворота. Они, как и стена, подвергшись сакрализации, превратились в священные места, имевшие собственных покровителей среди божеств. Это языческое осмысление городских ворот нашло преломление в распространенной в Древней Руси практике строительства надвратных церквушек. В качестве примера можно назвать Золотые ворота в Киеве, построенные при Ярославе Мудром, на которых была поставлена церковь Богородицы. Святой, которому посвящалась церковь, являлся охранителем ворот.

Языческий, по сути, взгляд на богов отразился и в летописных повествованиях о войнах русских с внешними врагами, в частности, половцами. В 1096 году половецкий хан Боняк, «безбожный шелудивый», «крадучись, аки хищник», напал на Киев и чуть было не ворвался в город.

Потом половцы пришли к Печерскому монастырю, когда монахи «по кельям почивали после заутрени». И вот, по словам очевидца, «безбожные сыны Измайловы высадили ворота монастырские и пошли, по кельям, вырубая двери и выносили все, что находили в келье. Затем они зажгли дом святой Владычицы Богородицы и пришли к церкви, и подпалили двери, устроенные к югу, и вторые же — к северу, и, войдя в притвор у гроба Феодосиева, хватая иконы, зажигали двери и оскорбляли Бога нашего и закон наш… они говорили: «Где Бог их? Пусть он поможет им и спасет их!» и иными бранными словами обращали хулу на святые иконы, насмехаясь…»^{16}

Еще более выразительная запись содержится в «Повести временных лет» под 1111 годом, когда князья Владимир и Святополк воевали с половцами. Князь Владимир, едучи перед русским войском, «приказал попам петь тропари и кондаки креста честного и канон святой Богородицы». Когда же русские сразились с половцами, «Бог вышний обратил взор свой на иноплеменников, исполненный гнева, и стали они падать перед христианами. И так были побеждены иноплеменники и пало множество врагов… супостатов, перед русскими князьями и воинами… И помог Бог русским князьям. И воздали они хвалу Богу в тот день». Вскоре состоялась новая битва. Половцы на сей раз «собрали многое множество полков своих и выступили, точно великий лес, тысячами тысяч. И обложили полки русские. И послал Господь Бог ангела в помощь русским князьям. И двинулись половецкие полки и полки русские, и столкнулись полк с полком, и, точно гром, раздался треск столкнувшихся рядов. И битва лютая завязалась между ними, и падали люди с обеих сторон… И падали половцы перед полком Владимировым, невидимо убиваемые ангелом, что видели многие люди, и головы летели, невидимо опускаемые на землю… Избито было иноплеменников многое множество на реке Салнице. И спас Бог людей своих… и взяли полона много и скота, и коней, и овец, и пленников много захватили руками. И спросили пленников, говоря: «Как это вас такая сила и такое множество не могли сопротивляться и так быстро обратились в бегство?» Они же отвечали, говоря: «Как можем мы биться с вами, когда какие-то другие ездили над вами в воздухе с блестящим и страшным оружием и помогали вам?» Это только и могут быть ангелы, от Бога посланные помогать христианам»^{17}.

Итак, по понятиям людей Древней Руси, боги во внешних и внутренних войнах оказывали активную помощь и поддержку своим приверженцам. Поэтому воюющие стороны, чтобы пресечь активную деятельность богов из враждебного лагеря, стремились разрушить алтари и святилища противника, в описываемых выше случаях — церкви и монастыри. О том, что эти нравы не книжные, а идущие из глубин народного сознания, можно судить по русскому героическому эпосу.

В былинах о столкновении Ильи Муромца с князем Владимиром также имеются характерные сцены. Илья в гневе великом стреляет из лука, сбивает золотые церковные кресты, валит маковки, выдергивает колокольные языки и на добытые таким образом богатства устраивает пир для голей кабацких. Сам же пир таит опасность, грозящую Владимиру, поскольку на нем Илья обнаруживает намерение сместить князя. Примечательно в этой связи, что, стреляя по церквам и княжеским палатам, Илья не только добывает золото с целью устройства пира, но и ломает те части культовых сооружений и княжеских палат, разрушение которых в магических представлениях означает гибель церковного храма или дома:

Лети-ко, стрелочка, по поднебесью,
Пади-ко по окошечкам.
Летела тут стрелочка по поднебесью,
Пала по царским окошечкам,
Отстрелила вси маковки позолочены.
А с церквей-то он кресты повыломал,
Золоты он маковки повыстрелял,
С колоколов языки-то он повыдергал.

Соответственно, в крестьянском быту действия, вызывающие несчастье в доме, состояли в ломании ночью забора, покраже ворот, опозорении домашнего очага. В образе действий Ильи обнаруживается затемненная временем цель, связанная с системой представлений языческой эпохи. Чтобы лишить своего противника князя Владимира силы и возможности сопротивляться, Илья совершает разрушение его дома, а также уничтожает его святыни — церковные строения.

Особенно важно подчеркнуть разрушение храмов. Здесь заложен свойственный языческому мировоззрению взгляд на святилище, как на опору тех, кто ему поклоняется. Понятно, почему в рассматриваемой былинной ситуации Илья, воспринимающий Владимира как своего врага, намеревается, согласно некоторым былинным вариантам, убить его. Следовательно, разрушение церквей в былине является первым шагом на пути осуществления замысла Ильи. За поступками Ильи скрывается языческий образ мышления.

Языческой веры исполнено и обращение с иконами. В иконах киевских церквей суздальцы, смольняне, черниговцы и другие враги киевлян видели враждебный мир богов, с которыми надо было бороться так же, как с живыми людьми. В основе этого взгляда лежало фетишизированное восприятние икон, заменивших древнерусскому человеку языческих идолов. Поэтому выставленные в храмах иконы воюющие стороны либо уничтожали, либо увозили с собой. Последнее по сути своей означало пленение богов врага.

Подводя итог предшествующему изложению, необходимо подчеркнуть, что сооружение домовых и волостных церквей, их роль и назначение толковались русскими «христианами» XI–XII века в языческом ключе. То же самое можно сказать и относительно определенной части монастырей.

В Древней Руси возникло немало мелких монастырей, основанных князьями, боярами, купцами и прочими состоятельными людьми. Это были так называемые ктиторские монастыри, находившиеся на полном довольствии своего основателя-хозяина — ктитора. Они, подобно домовым церквам, являлись семейными и родовыми святынями, поэтому устройство их нельзя правильно понять, не учитывая языческих представлений, связанных с домашней религией.

Дыхание язычества коснулось не только ктиторских монастырей, но и крупных обителей. Так, по свидетельству митрополита Иоанна II (1080–1089), в монастырях то и дело «пиры творять, созывать мужа вкупе и жены». Владыка замечает, что устроители тех пиров соревнуются друг с другом, кто лучше «створить пир». Перед нами, бесспорно, языческие пиры, имеющие престижный характер.

Монахи предавались пирам и вне монастырских стен. В 1195 году киевский князь Давыд «позва манастыря все на обед и бысть с ними весел». Древнерусский автор Даниил Заточник едва ли сгущал краски, когда говорил: «Иде же брацы и пирове, ту черньцы и черницы и беззаконие… святительский имея на себе сан, а обычаем похабен».

Языческими пирами сопровождалось освящение церкви. В 996 году Владимир Святославич построил в Василиве церковь Преображения. В честь этого события князь, бояре, посадники, старейшины и множество всякого люда пировали восемь дней подряд. Под 1115 годом летописец сообщает, что «русские князья, Владимир, зовомый Мономахом, сын Всеволодов, и Давыд Святославич и Олег, брат его, решили перенести мощи Бориса и Глеба, ибо построили им церковь каменную, в похвалу и в честь и для погребения тел их». На торжество собрались митрополит, епископы, бояре и большое количество народа. После освящения храма «все обедали у Олега и пили, и было угощение великое». В 1184 году освящение церкви св. Василия в Киеве отмечалось пиром, на котором веселились митрополит Никифор, епископы, игумены и миряне. Крещение людей также выливалось в языческие пиршества. «Повесть о водворении христианства в Муроме» рассказывает, что обращение муромцев в христианство сопровождалось грандиозным пиром, на который сошлись все от мала до велика, то есть от знатных до простых. Три дня в городе продолжалось застолье.

Нравственная атмосфера, царившая в монастырях, не всегда соответствовала идеалам братолюбия, которым похвалялись православные писатели. Даже в киевском Печерском монастыре, который слыл на Руси как вместилище смирения, кротости и святости, разыгрывались непристойные сцены взаимной вражды и ненависти, равнодушия к страданиям ближнего. Не случайно в Патерике содержится специальный рассказ «О двух враждовавших между собою братьях, Тите попе и Евагрии дьяконе». Тит и Евагрий настолько возненавидели друг друга, что «не хотели один другого и в лицо видеть. Много раз братия молила их примириться между собой, но они и слышать не хотели. Когда Тит шел с кадилом, Евагрий отбегал в сторону от фимиама; когда же Евагрий не отбегал, Тит проходил мимо него, не покадив. И так пробыли они многое время…»^{18}

Монахи, пораженные тяжкими болезнями, лежали в кельях без ухода и присмотра. В Патерике читаем о «многострадальном» отце Пимене, который долгие годы был прикован к постели. Иноки, приставленные служить больному, «гнушались им и много раз по два и по три дня без пищи и без питья оставляли его»^{19}.

Различное имущественное положение иночествующей братии культивировало у монахов сугубо земные чувства и страсти, причем отнюдь не назидательные. Богатство в обителях чтили, а бедность, напротив, презирали. Патерик вспоминает одного христолюбца, много раз хотевшего постричься, «но по нищете его братия пренебрегала им», хотя это был достойный человек^{20}. В том же памятнике говорится о монахе Афанасии, отличавшемся жизнью святой и богоугодной. Но вот после длительной болезни он умер. «Два брата отерли мертвое тело, увили, как подобает, покойника и ушли. Заходили к нему некоторые другие, но, видя, что он умер, также уходили. И так покойник оставался весь день без погребения: был он очень беден, ничего не имел от мира этого и потому был в пренебрежении у всех»^{21}.

Среди чернецов наряду с бедными встречались и очень богатые. К их числу принадлежал некий Арефа, который большое богатство укрывал в келье своей и «никогда ни одной цаты [мелкой монеты], ни даже куска хлеба не подал убогому, и так был скуп и немилосерден, что и самого себя морил голодом. И вот в одну ночь пришли воры и покрали все имение его. Арефа же тот от великой скорби о своем золоте хотел сам себя погубить, вину возложил на невинных и много мучил их без правды»^{22}.

Эпизод с Арефой свидетельствует о воровстве как факте заурядном в жизни Печерского монастыря. Поэтому монахи с легкой душой отлучались лишь из тех келий, в которых «не было ничего, что можно было бы украсть»^{23}.

Ведя в монастыре «благую жизнь», иноки нередко заботились не столько о душе, сколько о земной славе. Жил в Печерском монастыре брат Никита. «Этот инок, желая, чтобы славили его люди, дело великое замыслил и начал проситься у игумена войти в затвор», то есть закрыться в пещере.

Весьма многозначительна история с черноризцем Еразмом, который «имел большое богатство, но все его истратил на церковные нужды: оковал много икон… И дошел до последней нищеты, и все стали пренебрегать им. И стал он отчаиваться, что не получит награды за истраченное богатство… И стал он не радеть о житии своем, во всяком небрежении и бесчинстве проводил дни свои». Значит, не ради спасения души тратил свое богатство Еразм, а для вознаграждения при жизни, надеясь приобрести почет, уважение и славу, но случилось обратное. Взгляд Еразма на богатство как на средство приобретения и повышения собственного престижа связан с языческой системой ценностей. Но не только у Еразма проявилось языческое мышление, а и у тех иноков, которые пренебрегали им. В этом пренебрежении и скрыта отрицательная оценка его поведения, обусловленная тем, что богатство было истрачено на церковные нужды, а не на людей, как того требовал дохристианский обычай. Имущество в доклассовом обществе, каковым древнерусское общество XI–XII веков и являлось, «не представляло собой богатства в современном понимании, не было средством накопления и экономического могущества. Наряду с обладанием на первый план, как важнейший признак собственности, выступает отчуждение. Вся собственность, за исключением самого необходимого для жизни, должна постоянно перемещаться из рук в рук. Богатство выполняло специфическую социальную функцию. Заключается она в том, что отчуждение имущества способствует приобретению и повышению общественного престижа и уважения, подчас передача собственности могла дать больше влияния, нежели ее сохранение и накопление»^{24}.

В общественном мнении Древней Руси монахи пользовались сомнительной репутацией. Встреча с черноризцем не сулила ничего доброго, и путник возвращался домой, если такая встреча происходила. Колоритный случай запечатлел Киево-Печерский Патерик в рассказе о Григории-чудотворце. Однажды пошел Григорий к Днепру за водой, а в это время «проходил здесь князь Ростисл Всеволодович, шедший в Печерский монастырь для молитвы и благословения. Он с братом своим Владимиром шел в поход против воевавших с Русью половцев. Увидали княжеские слуги старца и стали ругаться над ним, говоря срамные слова». Встреча князя и его дружинников с Григорием кончилась плачевно для последнего: по приказу Ростислава старцу связали руки и ноги, повесили камень на шею и бросили в воду. Князь и бывшие с ним люди вели себя как язычники, верящие в дурные приметы, в частности в худую встречу.

Аналогичное ощущение вызывали при встрече отшельники, представители белого духовенства и нищие. В древнем поучении, бичующем веру «во встречу», читаем: «Дух святый действует во священницех и в дьяконех и во мнишеском чину и во братии христове, рекше в нищих: такие бо чины от Бога все благословении суть. Мы же тех всех чинов на встрече гнушаемся, и отвращаемся от них, и укоряем их на первой стрече и поносим их в то время на пути многим поношением»^{25}. Так по-язычески воспринимали древнерусские люди служителей христианского культа. Здесь сказывались отголоски еще более древних воззрений, связанных с системой запретов (табу) на лиц, осуществляющих сакральные функции.

Языческому переосмыслению в Древней Руси подверглись и христианские святые, а церковный календарь вплотную увязан с ходом языческих празднеств.

С принятием христианства на смену Перуну пришел Иисус Христос, о чем свидетельствуют древние авторы: «По святом крещении Перуна отринуша, а по Христа Господа Бога яшася»^{26}. В результате Иисусу Христу стали присущи некоторые черты Перуна, и поклонение ему во многом напоминало поклонение Перуну с его обильными жертвоприношениями, призванными умилостивить божество, дабы оно даровало благополучие верующим. Отсюда ясно, почему Христос воспринимался как полуязыческое божество, «пекущееся не о таких чисто мистических явлениях, как «спасение души», а преимущественно о земных нуждах своих почитателей. На Руси его почитали как Спаса-повелителя, которого следует побаиваться и потому регулярно ублажать жертвоприношениями, совершаемыми в храме, Спаса-покровителя, чьей поддержкой надо заручаться во всех случаях жизни, Спаса-заступника, у которого можно искать помощи в трудную минуту. Поэтому и православные праздники, посвященные Иисусу Христу, отмечались в народном обиходе не как события евангельской истории земной жизни «сына Божия», а как повод для поклонения Спасу-ревнителю о благополучии верующих в него и не скупящихся на жертвы ему»^{27}.

Если Христос сменил Перуна, то Богородица заменила Рожаниц в качестве женского божества плодородия. Популярность культа Богородицы, наблюдаемая в русском православии, в немалой мере объясняется переносом на нее свойств женских божеств языческого пантеона.

В образах русских святых также угадываются языческие боги. За Георгием Победоносцом (Егорием Храбрым) скрывается Бог солнца Хоре, восседающий на солнечном коне. Илья-пророк принял некоторые черты Перуна-громовержца. Иоанн Креститель накрепко соединился с купальскими языческими обрядами. Покровитель скота Власий стал преемником бога Волоса (Велеса), а Параскева-Пятница — женской богини-пряхи Мокоши. Прототипом святых Козьмы и Демьяна был Сварог — покровитель кузнецов, занятых «огненным делом». Козьма и Демьян напоминают культурных героев древности. Легенда, записанная на Волыни, гласит: «Кузьма и Демьян бродили по свету и натолкнулись на людей, которые поле не пахали, а долбили его мотыгами. Кузьма и Демьян стали думать, как бы здесь сделать рало, чтобы этим людям легко было добывать хлеб. Вот они и выдумали первое рало».

Устное поэтическое творчество украинского народа сохранило память о Козьме и Демьяне в качестве первых учителей среди людей. Иногда двое святых сливались в одном лице с именем Кузьмодемьяна, приближаясь тем самым к своему предшественнику — Хорсу.

Соединение язычества с христианством прослеживается и в похоронных обрядах Руси XI–XII веков. Языческое сожжение было вытеснено захоронением в землю. На костяках археологи находят порой кресты и образки. Но вместе с тем в могилу клали и пищу. Эта пища, необходимая умершему в загробной жизни, а также поминальные трапезы после похорон и в поминальные родительские дни — явные признаки языческих представлений о душе и потустороннем мире. Такие представления не были чужды и верхним слоям древнерусского общества. Княжеское погребение конца XI века, обнаруженное в ходе раскопок Десятинной церкви в Киеве, содержит предметы вооружения, свидетельствующие о соблюдении при похоронах языческого обряда. И в дальнейшем принадлежностью захоронений знати было как оружие, так и сосуды с пищей.

Христианские праздники подверглись довольно существенной языческой обработке. Более того, некоторые языческие празднования остались. Например, культ предков был приурочен к «родительским дням», когда свершались поминки по усопшим. Такими днями являлись «страстной четверг», второй день «фоминой» недели, следующей за пасхальной неделей, и «родительская суббота» накануне троицына дня.

В начале мая славянин-язычник усердно молился по поводу «верши» — первых всходов на полях. Моления сопровождались празднованием в честь произрастания яровых хлебов. Древнерусская церковь облекла этот праздник в новую форму — поклонение святым Борису и Глебу. В результате князь Борис, не имевший никакого отношения к труду земледельца, превратился в «Бориса-хлебника». Средневековые художники украшали одежду Бориса и Глеба символическими изображениями первых ростков. В конечном счете Борис и Глеб стали в сознании народа «святыми пахарями».

Середина августа — время, когда у восточных славян завершалась жатва яровых и праздновался сбор урожая. На этот языческий праздник наложилось празднование Успения Богородицы 15 августа. Веселья по поводу завершения сбора урожая принадлежали к числу важнейших в системе языческих действ восточнославянского календаря. Поэтому «успение» («госпожин день») стало одним из главнейших православных праздников. Тем же объясняется огромное количество богородичных икон и храмов, имевшихся на Руси.

Популярность Богородицы коренилась в том, что она отождествлялась с женскими божествами плодородия, в частности с Рожаницами. В древнерусских полемических сочинениях, направленных против язычества, не раз встречаются указания на смешение культа Богородицы с Рожаничным культом, «чистой молитвы с проклятым молением идольским», когда кутья и другая еда, приготовляемые для «законного обеда» в честь Богородицы, одновременно предназначались для «беззаконной трапезы» Роду и Рожаницам. Следует заметить, что это «моление идольское» осуществлялось не без ведома попов, которые приспособили «святую» молитву к языческому празднованию. Любопытно и другое — поклонение при этом какому-то женскому изображению в сугубо земном человеческом облике.

Смешение языческих и христианских обрядов прослеживается сплошь и рядом в различных эмпирических проявлениях религиозного сознания. Христианские ортодоксы негодовали по этому поводу. Так, предавались проклятию те, кто «знаменуется дафиниею, рекше крапивою, и всякими цветы польными, а не крестом честным». Осуждался обычай крестить хлеб ножом, а пиво — чашей. Семантически здесь нож и чаша — священные предметы языческого культа, приспособленные к христианским нуждам.

Надо сказать, что многие христианские праздники проводились на языческий манер. Из определений Владимирского собора 1274 года узнаем, что в ночь «святаго воскресения» мужчины и женщины, собравшись вместе, играют и пляшут бесстыдно, скверну всякую творят и, «яко кони, вискають [визжат] и ржуть», подобно «нечестивым елинам», празднующим «Дионусов праздник». Духовенство призывало свою паству Воскресение Христово встречать с любовью, а «не пияньством, ни объедением, ни песнями бесовскими, ни иными плотьскими деяниями».

Но не только Воскресение Христово отмечалось по-язычески. Вообще в «божественные праздники» устраивались «бесовские зрелища». Церковники постоянно взывали: «Иже кто верен и благочестив, лепо на божественыя праздники имети в чистоте духовно, а не на позоры [зрелища], не на игры супражнятись». Но тех, «кто верен и благочестив», нужно было, как говорится, искать днем с огнем.

В христианских по названию, а по сути своей языческих празднествах, непременным правилом которых было ритуальное употребление алкогольных напитков, многие священники принимали самое деятельное участие, упиваясь без меры, например, «в святые пречистые дни постенья, от светлыя недели верьбныя до всех святых», что засвидетельствовано определениями Владимирского собора.

Языческие празднования (по терминологии церковников — «бесовские игрища») собирали множество народа, тогда как церкви стояли пустыми. «Божественные словеса», возглашаемые в церквах, мало кого привлекали. Но если «плясци или гудци, или ин хто игрець позоветь на игрище, или на какое зборище идольское, и вси тамо текут, радуяся». В церковных поучениях есть сценки, как бы списанные с натуры. Позовут нас в церковь, говорится в одном из них, а мы позевываем, чешемся, потягиваемся «и речем, дождь или студено». Но «на позорищах», где нет ни крыши, ни затишья, где дождь и ветер или вьюга, все радуются и проводят целые дни.

Языческое мироощущение настолько крепко держалось в общественном сознании Древней Руси, что сами борцы за чистоту христовой веры путали праздники христианские и языческие, скажем, сошествие Святого Духа с русалиями. Монахи-летописцы порой вели счет времени по «русальным неделям».

Влияние язычества прослеживается и в церковном оформлении. Современные исследования показали, что «церковное декоративное искусство русского средневековья было пронизано древними языческими элементами. Языческие сюжеты дополняли, с точки зрения древнерусского человека, христианскую символику. Таков богатый декоративный убор Георгиевского собора в Юрьеве-Польском. Весь цоколь здания от самого основания покрыт стилизованными растениями, как бы вырастающими из земли вместе с настоящей зеленью, окружающей белокаменный храм. Это — нижний ярус видимого мира, Земля, рождающая растения. Выше идут рельефы с изображением человека (святые воины, святые князья, пророчествующие люди), а верх собора увенчивается небожителями и золотым куполом — солнцем. В христианской символике Иисус Христос отождествлялся с солнцем. Купол по своему внешнему виду напоминал солнце, а внутри, в куполе, живописцы рисовали огромный лик Христа, обращенный на богомольцев с высоты, как бы с самого неба… Древние образы земли и солнца, с которыми связано столько языческих обрядов, органически вошли в оформление христианского храма XIII века»^{28}. Языческие божества изображены на вратах Суздальского собора, на знаменитых бронзовых арках церкви XII столетия во Вщиже, небольшом городке, расположенном близ Брянска^{29}.

Довольно красноречиво отношение русских «христиан» к Богу христианскому. Эти отношения строились по языческому принципу обмена услуг, который можно сформулировать словами древней поговорки: «Даю тебе, чтобы и ты мне дал». На этот счет имеются любопытные сведения, содержащиеся в «Слове о злых духах» — церковно-учительном памятнике Древней Руси. «Когда какое-нибудь к нам зло придет, — читаем там, — тогда поносим Бога». А затем ситуации несколько детализируются: «Аще у нас хотя едина животны умреть, то мы начьнем Богу поносити, глаголюще, Господи, аже Ты за мое добро сия злаа воздал ми еси». Достаточно было, по народному убеждению, накормить или одеть нищего, подать милостыню или поставить свечу в церкви (то есть сделать богоугодное дело), чтобы надеяться на доброе воздаяние от Бога. И если вместо блага на людей сходило зло, то Бога не восхваляли, а предавали поруганию. Наставники церковные призывали, разумеется, в беде и несчастье не роптать на Бога, а смиренно идти в храм и возносить молитвы, каясь в грехах своих.

Подобное прагматическое и прозаическое отношение к Богу, характерное для язычников, находит многочисленные историко-сравнительные параллели. Выразительный материал приводит выдающийся английский этнограф Дж. Фрэзер в своей известной книге «Золотая ветвь». Так, «если божество долгое время оставалось глухим к мольбам японских крестьян о дожде, то, в конце концов, «те низвергали его изображение и с громкими проклятьями швыряли головой вперед в смердящее рисовое поле. «Поваляйся немного здесь, — говорили они, — и посмотрим, как ты будешь чувствовав себя через несколько дней на палящем солнце, которое сжигает все живое на наших потрескавшихся полях». При подобных же обстоятельствах фелупы из Сенегамбии сбрасывают своих фетишей и тащат их по полям, проклиная до тех пор, пока не пойдет дождь.

Большими специалистами по части взятия приступом царства небесного являются китайцы. Когда они нужду в дожде испытывают, они изготовляют из бумаги или из дерева огромного дракона, изображающего бога дождя, и целой процессией таскают его повсюду. Если дождь и после этого не идет, мнимого дракона проклинают и разрывают на куски. В других случаях китайцы угрожают богу и бьют его, если тот не дает дождя. Они публично смещают его с должности божества…

Эти «метеорологи» с Дальнего Востока могут вызвать улыбку у читателя, но и в современной христианской Европе прибегали к точно таким же методам вызова дождя. В конце 1893 года над Сицилией из-за отсутствия дождей нависла страшная угроза гибели урожаев. Каждый день солнце поднималось и заходило при совершенно безоблачном голубом небе. Сады Конка д’Оро, окружавшие великолепным зеленым поясом Палермо, увядали. Надвигался голод. Народ был в большой тревоге. Самые испытанные методы вызывания дождя не приносили желаемого результата. По улицам и полям двигались процессии. Мужчины, женщины и дети, перебирая четки, целыми ночами лежали распростертыми перед иконами святых. Освященные свечи днем и ночью горели в церквах. На деревьях висели пальмовые ветки, освященные в вербное воскресенье. В селении Солапарута, в соответствии с древним обычаем, сор, выметенный из церквей в вербное воскресенье, был рассеян по полям. Все оказалось тщетным. Жители Никозии, с обнаженными головами, босые, носили по всему городу распятия и стегали друг друга железными прутами. Ничего не помогало. Даже великий святой, Франциск из Паоло, который ежегодно совершал чудо дождя, то ли не смог, то ли не захотел помочь людям.

Обедни, вечерни, представления, иллюминации, фейерверки — ничто не трогало его. В конце концов, крестьяне начали терять терпение. Большинство святых подверглось изгнанию. В Палермо жители выбросили святого Иосифа из церкви в сад, чтобы он самолично убедился, как обстоят дела, и поклялись оставить его на солнцепеке, пока не пойдет дождь. Других святых, как непослушных детей, повернули лицами к стене, с третьих сорвали их великолепные одеяния и изгнали далеко за пределы их приходов. Им угрожали, их грубо оскорбляли, окунали в лужи. В городе Кальтанисетта у архангела Михаила оторвали золотые крылья и заменили их картонными; с него сняли также пурпурную мантию и вырядили в тряпье. Еще хуже пришлось святому Анжело, покровителю Ликата. Его вообще раздели догола, всячески оскорбляли, затем заковали в цепи и угрожали повесить или утопить. «Дождь или веревка?» — орала разъяренная толпа, потрясая кулаками перед ликом святого»^{30}.

В поступках жителей Сицилии наглядно проявился рецидив языческих воззрений. Но в отличие от Древней Руси, где люди «поносили» Бога по пустяковому случаю (падеж какой-нибудь одной даже животины), здесь поругание святых связано с чрезвычайным событием — жестокой засухой.

Склонность к язычеству проявлялась на Руси XI–XII веков не только в народной среде, но и у знати, в частности князей, нравы и обычаи которых то и дело выходили за рамки христианских норм. Древнерусские князья имели два имени: одно — мирское, второе — полученное при крещении. Последнее имя было менее известно, чем первое: в летописях и других письменных памятниках, как правило, фигурируют княжеские имена, носимые в миру, хотя, казало бы, христианские имена князей в христианизируемой стране должны были звучать чаще, чем те, что достались от языческих времен. Но мы наблюдаем обратное. Известно также, что при крещении того или иного князя нарекали именем какого-нибудь святого, который становился покровителем и патроном нареченного. В честь этих святых князья создавали патрональные храмы и монастыри. Совершенно очевидно, что имя святого придавало имени князя определенный оттенок священности, чем, вероятно, и объясняет некоторая сдержанность его употребления в быту. Если это так, то здесь звучат, правда весьма приглушенно, мотивы древних представлений, связанных с табу на имена собственные. У первобытных народов имя считалось важной и неотъемлемой частью того, кто носил его. Существовало убеждение, что дурное обращение с именем может нанести вред человеку. Поэтому прилагалось «много усилий, чтобы скрыть свои подлинные имена и тем самым не дать в руки злоумышленников оружие против себя». Вот почему, например, «у племен Центральной Австралии каждый мужчина и женщина, кроме имени, употребляемого в обиходе, имеет тайное, или священное имя, которое присваивается ему старейшинами сразу же или вскоре после рождения. Оно известно только членам группы, имеющим полное посвящение. Упоминается это тайное имя лишь в наиболее торжественных случаях». Причина секрета следующая: «Туземцы не сомневаются, что, узнав их тайные имена, иноплеменник получит благоприятную возможность нанести им вред путем магии». Аналогичные примеры находим в древности. Так, «у каждого египтянина было два имеки: истинное и доброе, или иначе, большое и малое. Доброе, или малое, имя было известно всем, истинное же, или большое имя египтяне держали в глубокой тайне»^{31}.

Нельзя, конечно, отождествлять практику двойных княжеских имен в Древней Руси с упомянутыми архаическими обычаями. Вместе с тем нет оснований полностью отрицать пусть и отдаленную, но все же генетическую связь между ними, особенно если учесть широкую распространенность у древних народов запрета на имена правителей, каковыми и являлись князья со времен, предшествующих Киевской Руси.

Большую озабоченность вызывала у служителей церкви закоренелая привычка древнерусских людей произносить клятвы. «Рота» (клятва) — принадлежность языческого общественного быта. Она осуждалась «христолюбцами» как тяжкий грех. И вот в этот грех постоянно впадали русские князья. Княжеские клятвы — заурядное явление в политической жизни Руси XI–XII веков. Непременным их условием было целование креста. Летописи сохранили яркие сцены княжеских крестных целований. В 1097 году князья Изяслав, Владимир, Давыд Игоревич, Василько, Давыд Святославич и Олег, утомленные взаимной враждой, «собрались в Любече для установления мира и говорили друг другу: «Зачем губим Русскую землю, сами на себя ссоры навлекая? А половцы землю нашу расхищают и радуются, что нас раздирают междуусобные войны. Да с этих пор объединимся чистосердечно и будем охранять Русскую землю, и пусть каждый правит в отчине своей…» И на том целовали крест:

«Если теперь кто на кого покусится, против того будем мы и крест честной». И сказали все: «Да будет против того крест честной и вся земля Русская». И, попрощавшись, пошли восвояси»^{32}. Но едва князья разошлись по домам, как среди них снова вспыхнула «котора» (вражда). Завязалась кровавая драма, закончившаяся ослеплением Василька, кстати, ни в чем не повинного.

Несколько раньше Изяслав, Святослав и Всеволод Ярославичи, воевавшие с князем полоцким Всеславом, целовали крест на том, что не причинят ему зла, и предложили встретиться для переговоров. «Он же, положившись на их крестоцелование, переехал к ним в ладье через Днепр. Когда же Изяслав, идя впереди, ввел его к себе в шатер, тут схватили Всеслава… нарушив крестоцелование. Изяслав же, приведя Всеслава в Киев, посадил его в темницу вместе с двумя его сыновьями». Но вскоре народ изгнал Изяслава из Киева и на княжеский стол посадил Всеслава, освободив его из «поруба» — земляной тюрьмы.

Привлекает внимание определенная фетишизация креста в летописном повествовании: выйдя из темницы, Всеслав вздохнул и сказал, обратившись к кресту: «О крест честной! Так как верил я в тебя, ты и избавил меня от этой ямы».

Князь уверовал в крест безотносительно к тому, что он символизирует. Известно, что Всеслав слыл на Руси как чародей и оборотень, родившийся «от волхованья», то есть при помощи колдовства. По совету волхвов мать князя наложила сыну на голову волшебную повязку, которую тот носил всю жизнь и потому, согласно летописи, был «немилостив на кровопролитие». Волшебные повязки («наузы») стали предметом гневных нападок церковников, а те, кто пользовался ими, всячески осуждались как угодники бесам. Образ Всеслава — образ древнерусского князя, во многом еще верного языческим традициям. Естественно, что крест он воспринимал по-язычески.

Мало отличался от него и летописец, воспевший крест как нечто чудодейственное: «Велика сила креста: крестом бывают побеждаемы силы бесовские, крест князьям в битвах помогает, на брани крестом ограждаемы, верующие люди побеждают врагов-супостатов, крест же быстро избавляет от напастей тех, кто взывает к нему с верою. Ничего не боятся бесы, только креста»^{33}.

Крестоцелование, которое, по сути своей, явилось языческой клятвой, под натиском житейских интересов постоянно нарушалось. Случалось и такое, что церковные иерархи, стремясь предотвратить кровопролитие и раздоры, «снимали крестное целование» с того или иного князя и брали грех клятвопреступления на себя.

Княжеские распри обычно завершались битвами. Враждующие князья нередко говорили друг другу: «Бог нас рассудит». В конечном счете, побеждал, по их убеждению, тот, на чьей стороне был Бог, а следовательно, и правда. Все это живо напоминает языческое «поле» — поединок, посредством которого разрешались взаимные споры. «Поле» в виде судебного поединка продержалось на Руси долго и признавалось законодательством московских государей.

Взгляд на вооруженное соперничество как на средство достижения «Божьей правды» не был достоянием лишь княжеского сознания. Его разделяло общество в целом. И тут мы находим ключ к разгадке происшествий, которые могут показаться поначалу странными и не вполне понятными. В княжеских междоусобиях активное участие принимали народные массы, соединявшиеся в волостные ополчения, именуемые в летописях «воями». Часто противоборство князей являлось главным образом выражением вражды и противоречий между различными древнерусскими землями-волостями. Но имели место и случаи столкновения преимущественно княжеских интересов. В таких случаях городские общины спокойно взирали на драки княжеские, словно сторонние зрители, ожидая, чем кончится очередная схватка разъяренных Рюриковичей. И если один князь сгонял другого со стола, то община принимала его в качестве нового правителя. Нельзя, однако, усматривать в подобных фактах слабость городских общин, отстраненность народа от распоряжения княжескими столами, как это делают многие современные историки. Причина «пассивности» народа в таких ситуациях заключена не в мнимом политическом его бесправии, а в традиционных представлениях, согласно которым победителем становился тот, кому сопутствовало благоволение богов, а побежденным — лишенный этого благоволения. Поэтому в князе-победителе люди Древней Руси видели как бы богом данного правителя. Отсюда известная «отрешенность» масс от межкняжеской борьбы, наблюдаемая в отдельных, правда немногочисленных, случаях на Руси XI–XII столетий.

Дж. Фрэзер приводит немало данных, подтверждающих мысль о том, что насильственная смерть правителя расценивалась у древних народов как результат его прегрешений и, следовательно, как заслуженная участь. Славяне не являли здесь исключение. Когда однажды плененные славянами некие Гунн и Ярмерик убили их князя и княгиню, а затем пустились в бегство, «язычники кричали им вдогонку, чтобы они возвратились и правили вместо убитого князя. Такое предложение вполне соответствовало представлениям древних славян о престолонаследии. Однако беглецы не вняли посулам преследователей, сочтя их простой приманкой, и продолжали бегство до тех пор, пока язычники не смолкли вдали»^{34}.

В способах ведения войны, несомненно, сказывается мировоззрение воюющих. Как установлено наукой, война язычниками велась не только против воинов, она велась против всего народа: мужчин, женщин, детей, рабов; ее вели не только с людьми, ее вели также с полями и жатвой. Выжигали засеянные поля, вырубали деревья; жатва врага почти всегда посвящалась подземным богам и вследствие этого сжигалась. Истреблялись стада, уничтожались даже посевы, которые могли принести плоды в следующем году»^{35}.

Военная история Древней Руси изобилует такими примерами. Владимир Мономах, князь, по мнению современников, богобоязненный и христолюбивый, похвалялся тем, что вместе с черниговцами и половцами захватил Минск, разорил его дотла, не оставив в городе ни раба, ни скотины. Образ действий Мономаха едва ли отвечал христианским заповедям, но вполне соответствовал языческим нравам, которые были настолько живучи, что их рецидивы проявлялись столетия спустя. В 1468 году рать великого князя московского Ивана Васильевича «пустошила» черемисскую землю, посекая людей, коней и «всякую животину».

Уничтожение полей и посевов противника — заурядные явление в Киевской Руси. В летописях часто говорится о сожжении враждующими князьями хлебных полей, сел противника, всего того, что называлось тогда «жизнью». Религиозный (языческий) подтекст уничтожения «жита» проясняется на фоне одного чрезвычайно интересного места из «Слова о полку Игореве». Повествуя о княжеских раздорах конца XI века, автор «Слова» замечает: «Тогда при Олеге Гориславиче… погибала жизнь Дажбожьего внука, в крамолах княжеских век человеческий сокращался. Тогда же по Русской земле редко пахари покрикивали, но часто вороны граяли, трупы себе деля, а галки свою речь говорили, лететь собираясь на поживу»^{36}. Певец «Слова», как видим, связывал «жизнь Дажбожьего внука» (божество плодородия) с трудом пахарей, придавая, следовательно, полям, на которых произрастало жито, сакральный смысл. Обожествление земледельцами полей и нив, ассоциируемых с «жизнью», восходит к глубокой древности, ко временам неолита, то есть к эпохе перехода от каменных орудий труда к металлическим. Обычай разорения древнерусскими князьями полей и сел, принадлежащих врагам, свидетельствует о существовании сходных верований и на Руси XII столетия. О том же говорят и языческие моления, совершавшиеся древнерусскими людьми у овинов. Последнее обстоятельство объясняет, почему наряду с нивами сжигались и села. Сожжение сел означало уничтожение священных мест, где приносились жертвы и звучали молитвы языческим богам, дарующим «обилье» — урожай. Заметим, кстати, что в древнерусском языке под словом «село» нередко понимали незаселенный клочок земли с посевами и хозяйственными строениями. Предание огню таких сел было равносильно испепелению нив, или, как тогда выражались, «жита», «жизни».

Языческие нравы князей проявлялись и в вопросе о постах, волновавших древнерусское общество. Попытки церковных иерархов наложить запрет на употребление мясной пищи в «господские праздники» (рождество, крещение), если они приходились на постные дни (среду и пятницу), были ими решительно отвергнуты, а упорствующие в своих поучениях пастыри низложены с кафедр. Летописец под 1168 годом сообщает о том, что черниговский епископ Антоний возбранял князю Святославу Ольговичу и его боярам есть мясо в «господьские праздники», но те «не внимаху ему о сем». Тогда Антоний с еще большей настойчивостью стал поучать их. Святослав же, не стерпев «досады от епископа своего, и изгна его из града своего Чернигова и от всего княжения своего». Точно так же разделался с епископом Леоном князь Андрей Боголюбский. Понять князей нетрудно. Рождество и крещение совпадали по времени с языческими святками, длившимися с 25 декабря по 6 января. Все эти дни горел священный огонь, совершались магические обряды. Празднества сопровождались многолюдными пирами, непременным условием которых являлось ритуальное употребление мяса жертвенных животных. В этих застольях самое активное участие принимали князья и бояре, часто выступая в качестве устроителей языческих пиршеств.

Наиболее разумные церковные деятели, понимая всю бесперспективность борьбы за соблюдение постов в «господские» и другие божественные праздники, заняли пассивную, хотя и предпочтительную по отношению к канонической, позицию. Новгородский архиепископ Нифонт на вопрос священника Кирика относительно употребления мяса и молока в «праздник Господский или святыя Богородицы или святого Иоана», дал такой уклончивый ответ: «аще ядят, добро, аще ли не ядят, а луче»^{37}.

Итак, древнерусская знать в лице князей и их окружения осталась на протяжении XI–XII веков во многом язычествующей.

Не в меньшей, а быть может, в большей мере сохраняли языческие наклонности знатные женщины. С точки зрения ревностных приверженцев христианства, именно женщины в первую очередь «творили норовы поганские». Рассуждая по поводу волхвованья как внушения бесовского, автор «Повести временных лет» в полной уверенности заявляет: «Особливо же через женщин бесовские волхования бывают, ибо искони бес женщину прельстил, она же — мужчину».

Сразу после крещения киевлян Владимир стал брать у «нарочитой чади» (знати) детей «на ученье книжное». Матери этих детей, по рассказу летописца, плакали о них, как о мертвых, ибо не утвердились еще в новой вере, оставаясь в плену язычества. Такой мировоззренческий тонус видим у знатных русских женщин на заре истории отечественного православия. К исходу древнерусского периода, в начале XIII века, ситуация несколько изменилась, но не настолько, чтобы говорить о принципиальных переменах, подтверждением чего служат памятники прикладного искусства.

В момент нашествия Батыя на Руси было зарыто в землю множество княжеских и боярских кладов, содержащих золотые и серебряные женские украшения. Тут и диадемы, и колты, и монисты, и браслеты, испещренные языческой символикой: птицы-сирины (русалки-«вилы»), древо жизни, идеограммы воды и солнца, плодоносящий хмель, грифоны и т. п. Эта языческая символика к началу XIII века начинает вытесняться христианскими изображениями: Иисус Христос, различные святые. Академик Б. А. Рыбаков, тщательно исследовавший русское прикладное искусство X–XIII веков, пишет: «Замена языческих изображений христианскими свидетельствует, что архаичной языческой символике все время придавалось священное значение, что она сохраняла свой сакральный смысл до тех пор, пока ее не заменила символика христианская». И вот здесь обнаруживается любопытная вещь: «Из этого общего процесса смены символики есть одно интереснейшее исключение: символы менялись на всем уборе, кроме широких, двустворчатых браслетов. На этих браслетах-обручах никогда не встречается ни одного христианского изображения, они везде неизменно оставались языческими. Такая стойкость языческой символики находит свое объяснение в назначении самих браслетов: они скрепляли у запястья длинные рукава женских рубах; во время танца женщина должна была снять браслеты и распустить рукава. Сказка о волшебном танце Царевны-Лягушки, после которого появилась вода и расцвели сады, — опоэтизированное описание русальских плясок древнерусских женщин в одежде с распущенными рукавами, которыми они размахивали, подражая крыльям русалок»^{38}.

Женские ритуальные пляски (русалии) — привычное явление древнерусской действительности, вызывавшее у церковных учителей раздражение и злобу. В поучениях против язычества о танцующей женщине говорится в весьма неприязненных выражениях: «Пляшущая бо жена невеста сотонина нарицаеться и любовница диавола, супруга бесова».

Ношение русскими княгинями ритуальных украшений (браслетов с архаической символикой) — верный знак их участия в языческих русалиях. Можно предположить, что именно представительницы знати первыми заводили русальные пляски, как того требовал древний обычай, согласно которому на старших по рангу лежала обязанность начинать все священнодействия, вплоть до ритуального зачина хозяйственных дел. Вспоминается одно красочное описание, дошедшее до нас из XVI века. В 1545 году великий князь московский Иван ездил в Коломну, где «была у него потеха: пашню пахал вешнюю и з бояры и сеял гречиху. И иныя потехи: на ходулех ходил и в саван наряжался». Б. А. Рыбаков дал верный комментарий этому известию: «Здесь все связано в единый аграрно-магический комплекс: увеличение человеческого роста ходулями было связано с магическим представлением о высоте будущих колосьев, а саван — с культом предков, лежащих в земле и помогающих плодородию земли»^{39}. Правда, для летописца занятия Ивана в Коломне — не больше чем «потеха». Но в прошлом подобные действия имели, несомненно, важное ритуальное значение.

Если древнерусская знать была так опутана языческими верованиями и обычаями, то это тем более присуще народным массам. В 1024 году в Суздальской земле разразился голод, которому предшествовало несколько неурожайных лет. Людьми овладело отчаяние. И вот тут появились два волхва. Они говорили, что «гобино» (урожай) задерживают местные старейшины — «старая чадь». Началось избиение «старой чади». Эти события можно понять лишь с точки зрения языческих представлений.

У древних народов общественные лидеры пользовались репутацией магов, укреплявшей их авторитет и власть, способствующей даже возникновению культа правителей. Магия, разумеется, приносила общине либо добро, либо зло. Вожди, наделяемые сверхестественными способностями, обязаны были посредством магии обеспечить благосостояние общества. А поскольку оно зависело от урожая, то правители нередко выступали в роли «вызывателей, делателей дождя». Это ремесло таило смертельную опасность, готовую в любой момент обрушиться на голову незадачливых магов. «Положение занимающегося общественной магией, — писал Дж. Фрэзер, — действительно очень непрочно: народ твердо уверен, что в его власти вызвать дождь, заставить засиять солнце, созреть плоды. Поэтому естественно, что засуху и недостаток съестных припасов также приписывают его преступной небрежности или злонамеренному упрямству. Он несет за это должное наказание»^{40}. В жизни подчас бывало, что во время засухи люди, доведенные до крайне степени отчаяния, убивали своих правителей, убежденные в том, что они задерживают дождь. Подобные обычаи имели широкое распространение в древности. Их можно наблюдать, по словам Дж. Фрэзера, у всех арийцев от Индии до Ирландии. В ряду привлеченных этнографических сведений следует рассматривать и события 1024 года в Суздальской земле, где во время недорода, породившего голод, представители языческого культа волхвы, одобряемые народом, убивали вождей-старейшин, утверждая, что те не дают пролиться дождю, задерживая урожай.

Нечто похожее произошло в Ростовской земле полустолетием спустя. «Однажды во время недорода в Ростовской области, — повествует летописец, — явились два волхва из Ярославля, говоря, что «мы знаем, кто обилье держит». И пошли они по берегу Волги и, куда ни придут в погост, тут и называли лучших женщин, говоря, что эта жито держит, а эта — мед, а эта — рыбу, а эта — меха. И стали приводить к ним сестер своих, матерей и жен своих. Волхвы же, в навожденьи, взрезая тем заплечья, вынимали оттуда либо жито, либо рыбу, и таким способом убивали многих женщин, и имущество их забирали себе. И пришли они на Белоозеро, и было с ними 300 человек». В тот момент на Белоозере оказался киевский боярин Ян Вышатич, прибывший сюда по поручению князя Святослава Ярославича за сбором дани. Расспросив о волхвах, Ян узнал, что они — люди, подвластные Святославу. «Выдайте волхвов этих сюда, потому что смерды они мои и моего князя», — заявил Ян тем, кто сопровождал волхвов. Но они «сего не послушаша». Тогда боярин со своими дружинниками решил сам схватить кудесников-волхвов. Однако это ему не удалось. Раздосадованный неудачей, Ян пригрозил белозерцам: «Если не захватите волхвов этих, не уйду от вас хоть целый год». И белозерцы привели кудесников к Яну. «Чего ради погубили столько людей?» — приступил к ним с допросом Ян Вышатич. Волхвы объяснили, почему они убивали «лучших жен». Летописец красочно воспроизвел религиозный диспут, возникший между Яном и волхвами. Затем боярин, досыта поиздевавшись над беззащитными кудесниками, приказал родственникам убитых женщин: «Мстите за своих». Волхвы были убиты^{41}.

Летописный рассказ о волхвах, истреблявших «лучших жен» в Ростовской земле, содержит фантастические подробности, что вызывает значительные трудности при его истолковании. Но внимательный анализ источников позволяет дойти до подлинной сути событий. Прежде всего, необходимо иметь в виду одно существенное обстоятельство: описанные летописцем происшествия происходили в славяно-финской этнической среде. Обращаясь непосредственно к летописному тексту, к его изучению, убеждаемся, что в нем смешаны два различных порядка верований и ритуальных действ, что и придало ему фантастичность. Первый из них отразился в приемах извлечения из «лучших жен» припасов. Волхвы, как мы знаем, разрезая у женщин заплечье, вынимали оттуда жито и рыбу. Обряды мордвы, которые наблюдал в 60-х годах XIX века выдающийся этнограф и писатель П. И. Мельников-Печерский, дают ключ к разгадке летописного повествования.

Когда наступало время общественных жертвоприношений языческим богам мордвы, специальные сборщики ходили по дворам и собирали всякую снедь, но непременно брали ее у женщин, которые заранее приготовляли особые мешочки с мукой, медом, яйцами и прочими продуктами. Обнаженные по пояс женщины, перебросив эти мешочки через плечи, стояли спиной к двери в ожидании сборщиков. Последние, войдя в помещение и помолившись богам, отрезали мешочки, укалывая при этом женщину пятикратно в плечо и спину священным ножом, а затем удалялись, направляясь в другой двор^{42}. На фоне этих мордовских обычаев проясняете баснословный рассказ летописца о «лучших женах», начиненных якобы житом, рыбой и медом. Баснословность его — результат совмещения в летописном повествовании двух разных ритуалов, бытовавших в Ростовской земле и знакомых автору «Повести временных лет» понаслышке. Один из них нам теперь известен. Это ритуал сбора припасов для общественных жертвоприношений и празднеств. Другой указывает на практику ритуальных убийств женщин, подозреваемых в пагубном влиянии на урожай.

Два волхва из Ярославля появились во время недорода. Они выступили как провидцы, знающие то, что недоступно знать другим. «Мы знаем, кто обилье держит», — говорили волхвы. Под «обильем» здесь надо понимать хлеб, урожай. Дар ясновидения волхвов выразился в их способности найти между «лучшими женщинами» тех, кто «обилье держит», насылая голод на людей. Именно этих «избранниц» они обрекли на смерть.

Колдовская суть деяний «лучших жен» подчеркивается тем, что пресечение зла, творимого ими, возможно только в результате их истребления («если истребим их, будет изобилие»). Народ верил волхвам, когда они называли виновниц бедствия. С доверчивостью к ним относились и родичи «лучших жен», лично приводившие своих жен, сестер и матерей на заклание к волхвам.

«Повесть временных лет», как видим, запечатлела помимо прочего картину расправы волхвов (служителей языческого культа) с подозреваемыми в колдовстве женщинами, вызвавшими вредоносными чарами своими «скудость в Ростовской области». При этом имущество убитых «жен» волхвы, по свидетельству летописца, брали себе. По убеждению язычников, в предметах, принадлежащих человеку, была заключена частица самого владельца, его жизненная сила. Поэтому волхвы, думая, что на вещах умерщвленных ими женщин лежала печать действия злых сил, ведовства, уносили их с собой, возможно, с целью очищения.

Вера в существование колдуний, вредящих людям, имела широкое распространение в Древней Руси, о чем сообщают как иностранные, так и отечественные источники. Арабский путешественник Абу Хамид ал-Гарнати, посетивший Восточную Европу в середине XII столетия, побывал в Верхнем Поволжье и рассказал об одном из живущих там племен следующее: «У них каждые десять лет становится много колдовства, а вредят им их женщины из старух колдуний. Тогда они хватают всех старух в своей стране, связывают им руки и ноги и бросают в реку: ту старуху, которая тонет, оставляют, и знают, что она не колдунья, а которая остается поверх воды, — сжигают на огне».

В XIII веке, согласно свидетельству епископа Серапиона Владимирского, русские люди, отдавая дань языческим верованиям, бросали в воду женщин, обвиненных в колдовстве во вред урожаю. Практиковалось и сожжение тех, кто благодаря магии мог «владети обильем или скудостью, подавати или дождь или теплоту». Вера в колдуний долго держалась в народе. Известно, например, что в 1411 году «псковичи сожгоша 12 жонке вещих». Жестокий пожар в Москве 1547 года народная молва связывала с «волхованием» бабки царя Ивана княгини Анны Глинской, которая «вымала сердца человеческие да клала в воду да тою водою ездячи по Москве да кропила». Еще в XIX веке бывали случаи топления «ведьм» во время засухи. А летом 1885 года крестьяне деревни Пересадовки Херсонской губернии схватили «трех баб», которых они считали колдуньями, задерживающими дождь и производящими засуху. Их насильно купали в реке, угрожали и умоляли. Любопытно, что эти женщины сами поддерживали в крестьянах уверенность в то, будто они действительно колдуньи. Судьба «колдуний» была плачевной, не назови они озлобленным крестьянам место, где «спрятали дождь». Староста с понятыми вошел в избу одной из «колдуний» и там по ее указанию нашел в печной трубе замазанными два напильника и один замок. Волнение улеглось, но дождь все-таки не пролился.

Языческое мировоззрение населения северо-восточной Руси отразилось не только в повествовании о расправе волхвов из Ярославля с «лучшими женами», но и в представлениях о сотворении человека, развиваемых кудесниками перед Яном Вышатичем. Когда Ян, затеяв спор с волхвами, спросил, как, по их мнению, был сотворен человек, те ответили ему: «Бог мылся в бане, распотелся, отерся ветошкой и бросил ее с неба на землю. И заспорил сатана с Богом, кому из нее сотворить человека. И сотворил дьявол человека, а Бог душу в него вложил. Потому-то, когда умирает человек, в землю идет его тело, а душа к Богу»^{43}. Эти идеи волхвов созвучны мордовской мифологии. Согласно поверьям мордвы, шайтан (злой дух) вздумал сотворить человека. Создав тело человеческое из глины, песка и земли, он не сумел привести свое творение в благообразный вид, а ему очень хотелось, чтобы человек имел образ и подобие Божье. Шайтан послал на небо птичку-мышь за полотенцем, которым Чам-Пас (верховный бог) обтирался после мытья в бане. Птичка-мышь взлетела на небеса, свила гнездо в конце полотенца Чам-Паса, развела мышат, и от их тяжести полотенце упало на землю. Шайтан подхватил полотенце, обтер им свое творение, и оно тотчас приобрело образ и подобие Божье. Затем шайтан принялся оживлять человека, но никак не мог вложить в него живую душу. И лишь Чам-Пас дал душу человеку. Потом Чам-Пас и шайтан долго спорили, как им поделить человека. Наконец условились так: нетленная душа человека есть достояние Чам-Паса, а бренное тело — шайтана. «Оттого, — заключает мордовский миф, — когда человек умирает, душа с образом и подобием Божьим идет в небеса к Чам-Пасу, а тело, лишаясь души, теряет и подобие Божье, гниет, разваливается и идет в землю на добычу шайтану»^{44}.

Легко заметить, как много общего в летописном и мордовском мифах: в летописи бес, а в поверье мордвы — шайтан, творят тело человека с помощью божьего полотенца, Бог вкладывает в человеческое тело душу, по смерти человека душа, отрываясь от плоти, возносится на небеса к Богу, а тело, распадаясь, превращается в прах. Данное сходство — бесспорное свидетельство языческой сути рассказа волхвов о сотворении человека. Воспроизводя его и опровергая, летописец тем самым указал на большую значимость для православной церкви борьбы с такого рода языческими «учениями». А это, в свою очередь, означает, что подобные взгляды имели широкое хождение в древнерусском обществе.

Достойно внимания то обстоятельство, что Ян, защищая христианство перед волхвами, вел себя совсем не так, как подобает христианину. Он потребовал осуществления кровной мести над ними со стороны родственников убитых женщин, утверждая, стало быть, языческие нормы поведения. Накануне мщения боярин приказал вырвать бороды у волхвов, продемонстрировав свою склонность к языческим суевериям. Ведь, по понятиям язычников, волосы вождей и жрецов, в частности бороды, являлись обиталищем бога и, следовательно, средоточием сверхъестественных сил и способностей. Достаточно было выщипать бороду, чтобы лишить жреца (волхва) связи с божеством и таким образом обессилить^{45}.

Примерно в то же время, когда два волхва из Ярославля пытались посредством человеческих жертвоприношений прекратить бедствия, обрушившиеся на Ростовскую землю, в Новгороде произошли народные волнения, вызванные, как и на северо-востоке Руси, «скудостью», или неурожаем. В роли народного лидера выступил волхв, который речами своими увлек массу людей, ждавших избавления от напасти. Ораторствуя на вечевых собраниях, он «хулил» веру христианскую, призывая новгородцев вернуться к язычеству и восстановить благополучие местной общины. Языческий обычай в такой ситуации требовал, как мы уже убедились, человеческой жертвы. Выбор пал на епископа Федора, как на правителя, олицетворявшего к тому же христианскую веру, от коей народ без колебаний отвернулся. Новгородцы намеревались «погубити» (принести в жертву) владыку. И они, конечно, «погубили» бы его, не прояви князь Глеб изобретательность и решимость. На глазах у новгородцев князь рассек топором волхва, только что обещавшего сотворить великие чудеса и заявлявшего, будто все знает наперед. Это произвело сильное психологическое воздействие на массы, убедив новгородцев в несостоятельности волхва, оказавшегося не провидцем и доверенным языческих богов, а обманщиком и шарлатаном. Убийство Глебом незадачливого кудесника произвело на народ эффект человеческого жертвоприношения. И люди разошлись, но, разумеется, ненадолго, поскольку убийство волхва не устраняло главную причину волнений, состоящую в недостатке жизненных припасов. Князь, убив волхва, на которого, как стало ясно, народ уповал зря, еще более усилил меру епископской и своей ответственности за несчастья, переживаемые новгородцами, за неспособность обеспечить благоденствие новгородской общины надо было платить. И вскоре епископ Федор умер, причем несколько странной смертью, допускающей возможность причастности к ней новгородцев. Князь же Глеб, гонимый страхом, бежал из города и погиб где-то за «Волоком». Бегство Глеба из Новгорода равносильное изгнанию, — показатель чрезвычайности обстановки, вынудившей правителя ради собственной безопасности покинуть княжеский стол. Его жизни, несомненно, угрожала опасность, исходившая от новгородцев, обвинявших своего князя в несчастье (недороде плодов земных).

Об ответственности правителей за урожай можно судить по историческим материалам, относящимся к Скандинавским странам, которые находились приблизительно на том же уровне социального развития, что Древняя Русь. Так, в «Саге об Инглингах» упоминается конунг Ньерд из Ноатуна, в чье правление «царил мир и был урожай во всем, и шведы стали верить, что Ньерд дарует людям урожайные годы и богатство». О Хальвдане Черном сага повествует: «Ни при одном конунге не было таких урожайных годов, как при конунге Хальвдане. Люди так любили его, что, когда стало известно, что он умер, и тело его привезли в Хрингарики, где его собирались похоронить, туда приехали из Раумарики, Вестфольда и Хейдмерка и просили, чтобы им дали похоронить тело в своем фюльке. Они считали, что это обеспечило бы им урожайные годы. Помирились на том, что тело было разделено на четыре части и голову погребли в кургане у Камня в Хрингарики, а другие части каждый увез к себе, и они были погребены в курганах, которые все называются курганами Хальвдана».

Если в урожайные годы конунги пользовались любовью и почитанием соплеменников, то в неурожайные — наоборот. «Сага об Инглингах» рассказывает о конунге Домальди, который «наследовал отцу своему Висбуру и правил страной. В его дни в Швеции были неурожаи и голод. Шведы совершали большие жертвоприношения в Уппсале. В первую осень они приносили в жертву быков. Но голод не уменьшился. На вторую осень они стали приносить человеческие жертвы. Но голод был все такой же, если не хуже. На третью осень много шведов собралось в Уппсалу, где должно было происходить жертвоприношение. Вожди их стали совещаться и порешили, что в неурожае виноват Домальди и что надо принести его в жертву — напасть на него и убить и обагрить алтарь его кровью. Это и было сделано». Та же участь постигла и Олава Лесоруба, в чье правление «случился неурожай и начался голод. Люди сочли, что виноват в этом конунг, ибо шведы обычно считают, что конунг — причина как урожая, так и неурожая. Олав конунг пренебрегал жертвоприношениями. Это не нравилось шведам, и они считали, что отсюда и неурожай. Они собрали войска, отправились в поход против Олава конунга, окружили его дом и сожгли его в доме, отдавая его Одину и принося его в жертву за урожай»^{46}.

Жертвенное умерщвление правителей, обвиняемых в неурожаях, голоде или недостатке съестных припасов, практиковалось у многих (если не у всех) народов мира. Бывало, что властителей не увивали, а, лишив трона, изгоняли с великим бесчестьем и срамом.

Вера в сверхъестественные свойства правителей длительное время сохранялась у народов Западной Европы. Когда, например, король Дании Вальдемар I совершал путешествие по Германии, матери приносили ему своих детей, а землепашцы — семена, чтобы он к ним прикоснулся; считалось, что от королевского прикосновения дети будут лучше расти. По тем же причинам земледельцы просили короля бросать семена в землю. У древних ирландцев бытовало верование, что если король соблюдает обычаи предков, погода будет мягкой, урожай — обильным, скот — плодовитым, воды — изобиловать рыбой, а фруктовые деревья — сгибаться под тяжестью плодов. Среди благотворных последствий правления справедливого короля канон, приписываемый святому Патрику, перечисляет «хорошую погоду, спокойное море, обильные урожаи и отягощенные плодами деревья». Напротив, голод, бесплодие, порча плодов и неурожай рассматривались как неопровержимое доказательство того, что правящий монарх плох»^{47}.

В свете приведенных сравнительно-исторических данных приобретают полную ясность события в Новгороде, завершившиеся изгнанием князя Глеба — правителя, не справившегося со своими обязанностями хранителя благополучия общины и навлекшего «скудость» на землю Новгородскую. Характер этих событий, образ действия новгородцев обусловливались языческим складом мышления жителей города.

Прошло полтора столетия, но в сознании новгородцев мало что переменилось. В 1227 году во время очередной «скудости», живо напоминающей описанные выше катаклизмы голодных лет XI столетия, среди новгородцев появились волхвы. В ход ими были пущены «многие волхования и потворы, и знамения», то есть волшебство и чародейство, призванные остановить беду, переживаемую Новгородом. Ведуны-волхвы многих «прельстили». Но положение не улучшалось. Люди, разуверившись в «потворниках», отшатнулись от них. Волхвов схватили и сожгли «на Ярославли дворе», несмотря на заступничество некоторых княжеских дружинников. Так новгородцы принесли ведунов в жертву ради урожая. Однако и после этого дела не поправились. Тогда гнев народа обернулся против епископа Арсения.

В злосчастную для Арсения осень 1228 года шли нескончаемые дожди, и нельзя было «ни сена добыта, ни нив делати». Перспектива опять вырисовывалась мрачная, голодная. И тогда зашумела «простая чадь», собравшись на вече «на Ярославли дворе». Вину за беспросветные дожди, препятствовавшие севу озимых и уборке сена, «простая чадь» возложила на архиепископа Арсения, который «выпроводил Антония владыку на Хутино, а сам сел, дав мьзду князю». Возбужденные толпы народа пришли на владычный двор и Арсения, «акы злодея пьхающе за ворот, выгнаша». Архиепископа чуть было не убили. Но ему повезло: он сумел укрыться в новгородской Софии и отвратить от себя, казалось, уже неизбежную смерть.

Действия народа в описываемых событиях имели достаточно определенную языческую направленность. В древних обществах на руководителях лежала обязанность не только вызывать дождь, живительный для посевов, но и прекращать его, когда избыток влаги губил урожай. Неверно, разумеется, было бы говорить, что архиепископ, в частности Арсений, пользовался у новгородцев репутацией мага, управляющего погодой. Утверждать подобное значит чересчур архаизировать идеологию и быт новгородской общины. В эпизоде изгнания Арсения языческие обычаи хотя и отразились, но в модифицированной, смягченной форме. В глазах народа архиепископ Арсений, конечно, не колдун, разверзший хляби небесные, а плохой человек, неправдой получивший высшую духовную и правительственную должность, отчего в Новгородской земле установилась скверная погода, чреватая голодом. В этом и заключалась главная вина архиепископа Арсения, как ее понимала «простая чадь», в сознании которой язычество еще продолжало жить.

В 1230 году в Новгороде снова свирепствовал лютый голод. По словам летописца, «изби мраз обилье по волости нашей, и оттоле горе уставися велико… И разидеся град нашь и волость наша, и полни быша чюжии гради и страны братье нашей и сестр, а останок почаша мерети». Мор был жестокий. В «скудельницу» (общую могилу), выкопанную по распоряжению архиепископа Спирдона, свезли более трех тысяч трупов. Виновниками бедствия новгородцы сочли своих правителей. Сперва они убили Семена Борисовича — приятеля посадника Внезда Водовика. Дом и села, принадлежавшие Семену, подверглись разграблению. Затем принялись грабить двор и села самого посадника Воловика, а также Бориса Негочевича — тысяцкого. Эти акции горожан означала падение власти посадника и тысяцкого, то есть снятие с должностей Внезда Водовика и Бориса Негочевича. Поэтому Внезд и Борис бежали в Чернигов, спасаясь от расправы, грозившей им со стороны охваченного волнениями народа. Новгородцы же избрали посадником Степана Твердиславича, а тысяцким — Микиту Петриловича, причем имущество опального посадника и его доброхота Семена разделили по сотням — административно-территориальным районам. Раздел имущества Водовика и Семена населением Новгорода соответствовал архаическим порядкам, которым, как уже неоднократно отмечалось, во время гибели урожая и голода правителей если не убивали, то изгоняли, а их имущество грабили.

Необходимо подчеркнуть, что грабежи, упоминаемые летописцем, нельзя понимать упрощенно, характеризуя их как незаконные акты насилия и хищения. Распределение имущества низвергнутых новгородцами правителей по сотням указывает на определенное отношение рядовых масс к богатству вообще и древнерусской знати в частности. Это процессы, типичные для переходных обществ (от доклассового строя к классовому), заключавшиеся в противодействии старой коллективной собственности новой, развивающейся. Грабежи, о которых говорится в летописи, представляли собой своеобразное перераспределение богатств по принципу коллективизма, сопротивление общины личному обогащению, чему в немалой мере способствовало то обстоятельство, что богатства древнерусской знати, в том числе и новгородской, складывались преимущественно за счет публичных поступлений — всевозможных платежей за отправление общественно полезных функций. Становится понятным, почему люди Древней Руси смотрели на собственность князей и бояр как на отчасти преобразованную или временно оккупированную общинную собственность, подлежащую возврату в лоно общины. Вот почему устранение правителя от власти нередко сопровождалось отнятием у него богатств, добытых посредством этой власти. Инструментом такой «экспроприации» как раз и являлись «грабежи», описанные новгородским книжником. Часто они возникали стихийно, а порой — в организованном порядке, когда награбленное делили внутри общины поровну, как это случилось с имуществом Водовика и Семена. Но суть их оставалась неизменной: она состояла в перераспределении богатств на коллективных началах.

Приведенные факты убеждают в том, что люди Древней Руси (и знатные, и простые) обычно решали проблемы, выдвигаемые жизнью, с помощью языческих методов и средств, иногда, впрочем, закамуфлированных под христианские нормы и образцы. Это, безусловно, яркий показатель устойчивости язычества в общественном сознании Руси XI–XII столетий. К сказанному надо добавить, что некоторая часть древнерусского общества рассматриваемого времени была некрещеной, в чем и состояла одна из главных причин сохранения в Киевской Руси всей совокупности языческих верований, существовавших у восточных славян до принятия христианства.

По-старому на Руси поклонялись камням, рекам, колодцам, болотам, рощам и отдельным деревьям. Молились огню «под овином», принося «жертвы идольские». Согласно терминологии церковных проповедников, молящиеся огню суть «идолослужители».

Предметами почитания, как и прежде, были гром и молния, дождь и ветер, солнце и луна, месяц и звезды. Церковные наставники, обращаясь к пастве, настойчиво рекомендовали «уклонятися звездочетца», проклятию предавали тех, «кто целовал месяц», осуждали посмевших сказать, что дождь идет. Во всем этом видны несомненные следы обожествления древнерусскими людьми явлений природы. К солнцу, как к божеству обращается Ярославна, горевавшая «в Путивле на забрале»:

Светлое и тресветлое солнце!
Для всех ты тепло и прекрасно.
Зачем, господин, простерло ты горячие свои лучи на воинов моего милого?
В поле безводном жаждою им луки согнуло, горем им колчаны заткнуло?

Древнерусский человек по-прежнему обожествлял зверей и в частности коня, медведя, вепря, ворона, дятла, синицу, утку и др. Отправляясь в путь, он гадал по голосу птиц и тому, с какой стороны (правой или левой) пела птица.

В церковных поучениях, адресованных древнерусскому обществу, звучал призыв, из которого явственно вырисовывается целый комплекс языческих верований, только что нами упомянутый: «Не нарицаите собе бога на земли, ни в реках, ни в студенцах [родниках] ни в птицах, ни в воздусе, ни в солнци, ни в луне, ни в камении»^{48}.

Не утратил своего значения и культ предков. Для усопших топили бани, развешивали в них простыни и полотенца, оставляли караваи, мясо, молоко, яйца, масло, мед, пиво и «вся потребная», а пол посыпали пеплом. При этом устроители «мови» приговаривали, обращаясь к «навьем» (покойникам): «Мыйтися». О том, побывали ли в бане «навье», судили по следам, оставленным на пепле. И вот эти «навье» (бесы, по наименованию церковных учителей) «яко кури след свой показают на пополе [пепле] и трутся чехлы [простынями] и убрусы [полотенцами]». И когда «топившие мовници» возвращались и обнаруживали на пепле следы, то говорили: «Приходили к нам навья мытся». А затем с чувством исполненного долга съедали оставленную снедь, вызывая омерзение у ревнителей христианства, по мнению которых, такую пищу «недостоить ни псом ясти».

Не исчезла в Древней Руси и вера в домовых. На языке идеолгов церкви домовой — «бес-хороможитель».

Продолжалось поклонение верховным богам, известным восточнославянскому миру. Большим почитанием пользовались Род и Рожаницы. Им «ставили» трапезы — «хлебы и сыры и мед». Совершались моления Перуну, Дажбогу, Велесу, Стрибогу, Хорсу, Симарглу, Мокоши. По словам некоторых древних авторов из воинствующего христианского лагеря, Перуну, Хорсу, Мокоши и прочим богам молились на Руси «по украинам» (на окраинах) и «отай», то есть тайно^{49}. Здесь явно преувеличены успехи христианства, будто бы оттеснившего язычество на окраины и вынудившего язычников перейти на нелегальное, так сказать, положение. Не случайно другие церковные писатели рассказывают о поклонении языческим богам в Древней Руси без каких-либо указаний на его территориальную удаленность и таинственность.

Итак, если поставить вопрос, что в большей степени определяло мировоззрение древнерусского общества — язычество или христианство, то можно, не боясь преувеличений, сказать: язычество. Данный ответ обусловлен существованием на Руси XI–XII столетий оязыченного христианства, то есть «двоеверия», с одной стороны, и чистого язычества — с другой. Наличие последнего объясняется тем, что население Древней Руси не было сплошь охвачено крещением и какая-то часть его оставалась в язычестве, которое, впрочем, утратило свой прежний официальный характер, в результате чего массовые публичные моления верховным богам Роду, Перуну, Дажбогу, Велесу и прочим превратились в частные, ограниченные отдельным домом и семьей, свершаемые скрытно «под овином». Но, тем не менее, эти моления продолжались. И только позднее, на протяжении второй половины XIII, XIV и XV столетий, когда христианство окончательно утвердилось на Руси и все русские люди стали (во всяком случае, формально) христианами, язычество как самостоятельное вероисповедание отошло в прошлое. Сохранилось лишь являвшееся смесью христианства с язычеством «двоеверие», из которого впоследствии и выросло современное русское православие.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ ПВЛ. М.-Л., 1950. Ч. 1. С. 314.

² Голубинский Е. Е. История русской церкви. М., 1880. Т. 1. С. 849.

³ См.: Богословские труды. Сб. 10. М., 1973. С. 118; Сорокин И. (протоирей). В день памяти Всех святых в земле Российской просиявших // ЖМП. 1980. № 7. С. 45.

⁴ Гордиенко Н. С. «Крещение Руси»: факты против легенд и мифов. Л., 1986. С. 95.

⁵ Там же. С. 99–100.

⁶ Голубинский Е. Е. Указ. соч. С. 400.

⁷ Котошихин Г. Россия в царствование Алексея Михайловича. СПб., 1859. С. 122.

⁸ ПСРЛ. СПб., 1862. Т. 9–10. С. 75.

⁹ ПСРЛ. М., 1962. Т. 1. Стб.293.

¹⁰ Русская историческая библиотека. СПб., 1880. Т. 6. С. 79–80.

¹¹ Художественная проза Киевской Руси XI–XIII веков. М., 1957. С. 219, 221–222.

¹² Фюстель де Куланж. Гражданская община древнего мира. СПб., 1906. С. 34–35.

¹³ См.: Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. С. 242; Фроянов И. Я., Дворниченко А. Ю. Города-государства в Древней Руси // Становление и развитие раннеклассовых обществ: Город и государство. С. 227–311.

¹⁴ ПСРЛ. Т. 1. Стб. 418.

¹⁵ Фюстель де Куланж. Гражданская община древнего мира. С. 226–227.

¹⁶ ПВЛ. Ч. 1. С. 352–353.

¹⁷ ПВЛ. Ч. 1. С. 393–394.

¹⁸ Художественная проза Киевской Руси XI–XIII вв. С. 168.

¹⁹ Там же. С. 224.

²⁰ Там же. С. 225.

²¹ Там же. С. 159.

²² Там же. С. 167.

²³ Там же. С. 187.

²⁴ Гуревич А. Я. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе. М., 1970. С. 65.

²⁵ Гальковский Н. Борьба христианства с остатками язычества в древней Руси. М., 1913. Т. 2. С. 307.

²⁶ Памятники древнерусской церковно-учительной литературы. Вып. 3. СПб., 1897. С. 232, 233–234.

²⁷ Гордиенко Н. С. Указ. соч. С. 100–101.

²⁸ Рыбаков Б. А. Русское прикладное искусство X–XII веков. Л., 1970. С.75–78.

²⁹ См. там же. С. 79, 81.

³⁰ Фрэзер Дж. Золотая ветвь. М., 1980. С. 88–90.

³¹ Там же. С. 278.

³² ПВЛ. Ч. 1.С. 372.

³³ ПВЛ. Ч. 1. С. 316.

³⁴ Фрэзер Дж. Указ. соч. С. 313.

³⁵ Фюстель де Куланж. Указ. соч. С. 228.

³⁶ Художественная проза Киевской Руси XI–XIII вв. С. 245.

³⁷ Смирнов С. И. Материалы для истории древнерусской покаянной дисциплины // ЧОИДР. 1912. Кн. 3. С. 13.

³⁸ Рыбаков Б. А. Языческое мировоззрение русского средневековья // Вопросы истории. 1974. № 1. С. 27.

³⁹ Там же. С. 28.

⁴⁰ Фрэзер Дж. Указ. соч. С. 103.

⁴¹ ПВЛ. Ч. 1. С. 317–319.

⁴² См.: Мельников-Печерский П. И. Полн. собр. соч. Т. 7. СПб., 1909. С. 439–440.

⁴³ ПВЛ. Ч. 1. С. 318.

⁴⁴ Мельников-Печерский П. И. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 439–440.

⁴⁵ См.: Фрэзер Дж. Указ. соч. С. 264.

⁴⁶ Стурлусон Снорри. Круг земной. М., 1980. С. 15, 18, 34, 42.

⁴⁷ Фрэзер Дж. Указ. соч. С. 106–107.

⁴⁸ Гальковский Н. Указ. соч. С. 69.

⁴⁹ Там же. С.25, 33.

ПРИЛОЖЕНИЕ I

Публикуемое ниже письмо д. и. н., профессора кафедры истории СССР Ленинградского государственного университета Владимира Васильевича Мавродина академику Исааку Израилевичу Минцу наглядно отражает общественно-политическую ситуацию в стране и идеологическую атмосферу, складывавшуюся в науке в начале 1980-х годов. Письмо публикуется впервые, по копии оригинала, хранящейся в личном архиве И. Я. Фроянова.

Дорогой Исаак Израилевич!

Памятуя наш недавний разговор по телефону, пишу Вам это письмо. Как помните, речь у нас шла о профессоре Игоре Яковлевиче Фроянове — моем ученике, которым, скажу прямо, горжусь.

Это — достойнейший, порядочный человек, талантливый ученый, создавший оригинальную и яркую концепцию истории Киевской Руси, смысл которой сводится к пониманию древнерусского общества как общества с незавершенным процессом классообразования.

Она изложена в двух книгах: «Киевская Русь. Очерки социально-экономической истории» (1974) и «Киевская Русь. Очерки социально-политической истории» (1980), а также в многочисленных статьях. Работы И. Я. Фроянова получили большой резонанс в научном мире. Как водится в подобных случаях, новая концепция вызвала плодотворные споры, дискуссии, но, к сожалению, и недостойные нападки, чуждые науке. Именно так я рассматриваю «критические» публикации В. Т. Пашуто и некоторых других авторов, напоминающие скорее проработку, чем научную полемику.

Издательство Ленинградского университета запланировало к выпуску в 1983 г. третью книгу И. Я. Фроянова «Киевская Русь. Очерки отечественной историографии», являющуюся своеобразным продолжением его исследований в области древнерусской истории. К сожалению, на этот раз оппоненты И. Я. Фроянова, видимо, исчерпав свои аргументы, решили помешать выходу книги. Главную роль здесь взял на себя Б. А. Рыбаков, что не могло не сказаться, как Вы сами понимаете, на прохождении рукописи. Он добился того, что рукопись попала к нему на отзыв, который, конечно, не мог быть положительным. Выдержанный далеко не в академическом тоне, он похож более на обвинительное заключение не суде. Вот лишь отдельные примеры: «Умозрительная концепция И. Я. Фроянова по существу отрицает все основные достижения советской марксистско-ленинской науки за полвека от выхода труда Б. Д. Грекова в 1933 г. и до наших дней. Неудивительно, что она нашла положительный отклик в США и ФРГ»; «И. Я. Фрояновым ведется война с советскими историками. В настоящее время такая война может радовать только врагов марксизма»; «Рукопись И. Я. Фроянова, пронизанная от начала и до конца враждебной тенденцией, не может быть ни опубликована, ни переработана. Речь идет не об отдельных неточностях или второстепенных разноречиях, а о концепции, которая может увести читателей очень далеко в сторону от марксизма». И это обращено в адрес ученого-коммуниста с почти двадцатилетним стажем, декана исторического факультета ЛГУ, зав. кафедрой истории СССР, человека, преданного идеям марксизма-ленинизма, всегда и везде отстаивающего их в своей научной деятельности.

Согласитесь, в наше время такого рода формулировки выглядят, мягко говоря, политически бестактно и не могут не вызвать чувства возмущения и протеста.

Должен сказать, что работу Игоря Яковлевича рецензировали академик Б. Б. Пиотровский, чл. — корреспонденты К. В. Чистов и В. Л. Янин, доктора наук А. Л. Шапиро, А. Н. Цамутали, Ю. Г. Алексеев, В. М. Панеях, А. Г. Маньков. Все эти уважаемые ученые высказались за публикацию книги И. Я. Фроянова. На фоне этих положительных заключений, кстати известных Б. А. Рыбакову, его позиция не может быть истолкована иначе как стремление незаслуженно опорочить советского ученого и тем самым блокировать выход книги в свет. И это, к огорчению, пока ему удается.

Обращаюсь к Вам, дорогой Исаак Израилевич, как к видному организатору советской исторической науки, ученому с мировым именем, ответственному редактору первого в нашей стране учебника по историографии истории СССР (эпоха социализма) с просьбой дать отзыв на рукопись книги И. Я. Фроянова и поддержать его своим высоким авторитетом в трудную для него минуту научной жизни.

Шлю Вам самые добрые пожелания.

Всегда Ваш В. В. Мавродин

ПРИЛОЖЕНИЕ II

В настоящем приложении публикуются отрывки из ряда источников, ознакомление с которыми позволит читателю лучше разобраться в рассматриваемой теме. Основное внимание при подборе материала было обращено на проблему христианизации Руси. Приводится также ряд свидетельств о языческих воззрениях наших предков. Более полный свод источников, отражающих языческие представления славян, составлен Д. М. Дудко, к работе которого мы и отсылаем интересующегося читателя (см.: Дудко Д. М. Матерь Лада: Божественное родословие славян. Языческий пантеон. М.: Эксмо, 2003).

ЗАРУБЕЖНЫЕ ИСТОЧНИКИ И ДРЕВНЕРУССКАЯ ПЕРЕВОДНАЯ ЛИТЕРАТУРА

«Ибо они считают, что один из богов — создатель молнии — именно он есть единый владыка всего, и ему приносят в жертву быков и всяких жертвенных животных. Предопределения же они не знают и вообще не признают, что оно имеет какое-то значение, по крайней мере в отношении людей, но когда смерть уже у них в ногах, охвачены ли они болезнью или выступают на войну, они дают обет, если избегнут ее, сейчас же совершить богу жертву за свою жизнь; а избежав (смерти), жертвуют, что пообещали, и думают, что этой-то жертвой купили себе спасение. Однако почитают они и реки, и нимф, и некоторые другие божества и приносят жертвы также и им всем, и при этих-то жертвах совершают гадания».

(Прокопий Кесарийский. История войн // Свод древнейших письменных известий о славянах. Том 1 (I–VI вв.). Изд. 2-е, испр. М., 1994. С. 182–185.)

«…И не только этот народ (болгары) променял первое нечестие на веру Христа, но даже и многими многократно прославленные в жестокости и скверноубийстве всех оставляющие за собой так называемые русы, которые, поработив находящихся кругом себя, отсюда помыслив о себе высокое, подняли руки и против Ромеской^{3} державы, — в настоящее время даже и сии променяли эллинское и нечестивое учение, которое содержали прежде, на чистую неподдельную веру христианскую, с любовью поставив себя в чине подданных и друзей (наших), вместо грабления нас и великой против нас дерзости, которую имели незадолго. И до такой степени в них разыгралось желание и ревность веры, что приняли епископа и пастыря и лобызают верования христиан с великим усердием и ревностью».

(«Окружное послание» /60-е гг. IX в./. Цит. по: Голубинский. История русской церкви. Т. 1. Ч. 1. М., 1880. С. 32.)

«Потом набег росов (это скифское племя, необузданное и жестокое), которые опустошили ромейские земли, сам Понт Евксинский предали огню и оцепили город (Михаил в то время воевал с исмаилитами). Впрочем, насытившись гневом Божиим, они вернулись домой — правивший тогда церковью Фотий молил Бога об этом, — а вскоре прибыло от них посольство в царственный город, прося приобщить их Божьему крещению. Что и произошло».

(Продолжатель Феофана. Жизнеописание византийских царей / Пер. Я. Н. Любарского. М., 1992. С. 84.)

«Щедрыми раздачами золота, серебра и шелковых одеяний (император Василий I Македонянин (867–886 гг.) склонил к соглашению неодолимый и безбожный народ росов, заключил с ними мирные договоры, убедил приобщиться к спасительному крещению и уговорил принять рукоположенного патриархом Игнатием^{5} архиепископа, который, явившись в их страну, стал любезен народу таким деянием. Однажды князь этого племени собрал сходку подданных и воссел впереди со своими старейшинами, кои более других по многолетней привычке были преданы суеверию, и стал рассуждать с ними о христианской и исконной вере. Позвали туда и иерея, только что к ним явившегося, и спросили его, что он им возвестит и чему собирается наставлять. А тот, протягивая священную книгу божественного Евангелия, возвестил им некоторые из чудес Спасителя и Бога нашего и поведал по Ветхому завету о чудотворных Божьих деяниях. На это росы тут же ответили: «Если сами не узрим подобного, а особенно того, что рассказываешь ты о трех отроках и печи, не поверим тебе и не откроем ушей речам твоим». А он, веря в истину рекшего: «Если что попросите во имя Мое, то сделаю» и «Верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит и больше сих сотворит, когда оное должно свершиться не напоказ, а для спасения душ», сказал им: «Хотя и нельзя искушать Господа Бога, но если от души решили вы обратиться к Богу, просите, что хотите, и все полностью ради веры вашей совершит Бог, пусть мы жалки и ничтожны». И попросили они бросить в разложенный ими костер саму книгу веры христианской, божественное и святое Евангелие, и если останется она невредимой и неопаленной, то обратятся к Богу, им возглашаемому. После этих слов поднял иерей глаза и руки к Богу и рек: «Прославь имя Твое, Иисус Христос, Бог наш в глазах всего этого племени», — и тут же метнул в пламя костра книгу святого Евангелия. Прошло немало времени, и когда погасло пламя, нашли святой том невредимым и нетронутым, никакого зла и ущерба от огня не потерпевшим, так что даже кисти запоров книги не попортились и не изменились. Увидели это варвары, поразились величию чуда и уже без сомнений приступили к крещению»^{6}.

(Там же. С. 142–143.)

«X, 6…. И вот, когда наступила ночь и засиял полный круг луны, скифы [русы] вышли на равнину и начали подбирать своих мертвецов. Они нагромоздили их перед стеной, разложили много костров и сожгли, заколов при этом по обычаю предков множество пленных, мужчин и женщин. Совершив эту кровавую жертву, они задушили (несколько) грудных младенцев и петухов, топя водах Истра [Дуная]».

(Лев Диакон. История / Пер. М. М. Копыленко. М., 1989. С. 78)

«В лето от воплощения Господня 959-е. (…) Послы Елены^{9}, королевы ругов, крестившейся которая при императоре константинопольском Романе^{10}, явившись к королю^{11}, притворно, как выяснилось впоследствии, просили назначить их народу епископа и священников…

960. Король отпраздновал Рождество Господне во Франкфурте, где Либуций из обители святого Альбана посвящается в епископы для народа ругов достопочтенным архиепископом Адальдагом. (…)

961. (…) Либуций, отправлению которого в прошлом году помешали какие-то задержки, умер 15 февраля сего года. На должности его сменил, по совету и ходатайству архиепископа Вильгельма Адальберт из обители святого Максимина, (который) хотя и ждал от архиепископа лучшего и ничем никогда перед ним не провинился, должен был отправляться на чужбину. С почестями назначив его (епископом) народу ругов, благочестивейший король, по обыкновенному своему милосердию, снабдил его всем, в чем тот нуждался. (…)

962. …В это же лето Адальберт, назначенный епископом к ругам, вернулся, не сумев преуспеть ни в чем из того, чего ради он был послан, и убедившись в тщетности своих усилий. На обратном пути некоторые из его (спутников) были убиты, сам же он, после больших лишений, едва спасся. Прибывшего к королю (Адальберта) приняли милостиво, а любезный Богу архиепископ Вильгельм в возмещение стольких тягот дальнего странствия, (которого) он сам был устроителем, предоставляет ему имущество и, словно брат брата, окружает всяческими удобствами. В его защиту (Вильгельм) даже отправил письмо императору, возвращения которого (Адальберту) было приказано дожидаться во дворце».

(Хроника Регинона Прюмского с Трирским Продолжением // Назаренко А. В. Немецкие латиноязычные источники IX–XI веков. М., 1993. С. 107–108.)

«VII, 72. Продолжу рассказ и коснусь несправедливости, содеянной королем Руси Владимиром. Он взял жену из Греции по имени Елена^{13}, ранее просватанную за Оттона III^{14}, но коварным образом у него восхищенную. По ее настоянию он (Владимир) принял святую христианскую веру, которую добрыми делами не украсил, ибо был великим и жестоким распутником и чинил великие насилия над слабыми данайцами^{15}. Имея троих сыновей^{16}, он дал в жены одному из них^{17} дочь нашего притеснителя герцога Болеслава^{18}, вместе с которой поляками был послан Рейнберн, епископ колобжегский. (…) (Поведать) о всем его радении в деле, ему порученном, не достает у меня ни знаний, ни умения. Он разрушил и сжег языческие капища, а море, почитавшееся из-за демонов, очистил, сбросив (туда) четыре камня, помазанных священным елеем, и (окропив его) святой водой. Всемогущему Господу он взрастил новую отрасль на древе бесплодном, или иначе: святая проповедь дала ростки в народе, чрезвычайно грубом. Усердными бдениями, воздержанием и молчанием изнуряя свою плоть, он превратил сердце в отражение (своего) божественного созерцания. Упомянутый король^{19}, узнав, что его сын по наущению Болеславову намерен тайно против него выступить, схватил того (епископа) вместе с этим (своим сыном) и (его) женой и заключил каждого в отдельную темницу. (…)

VII, 74. Упомянутый король носил венерин набедренник^{20}, усугублявший (его) врожденную склонность к блуду. Но спаситель наш Христос, заповедав нам препоясывать чресла, обильный источник губительных излишеств, разумел воздержание, а не какой-либо соблазн. Услыхав от своих проповедников о горящем светильнике, названный король смыл пятно содеянного греха, усердно (творя) щедрые милостыни. Ибо написано: подавайте милостыню, тогда все будет у вас чисто. Он долго правил упомянутым королевством, умер глубоким стариком и похоронен в большом городе Киеве в церкви мученика Христова папы Клемента рядом с упомянутой своей супругой, (так что) саркофаги их стоят на виду посреди храма. Власть его делят между собой сыновья, и во всем подтверждается слово Христово, ибо, боюсь, последует то, чему предречено свершиться устами нелживыми — ведь сказано: всякое царство, разделившее само в себе, опустеет и проч. Пусть же молится весь христианский мир, дабы отвратил Господь от той страны (Свой) приговор. (…)

VIII, 32…. (Киев) 14 августа принял Болеслава и своего долго отсутствовавшего сениора Святополка, благорасположение к которому, а также страх перед нашими обратили (к покорности) весь тот край. В соборе святой Софии, который в предыдущем году по несчастному случаю сгорел, прибывших (Болеслава и Святополка) с почестями, с мощами святых и прочим всевозможным благолепием встретил архиепископ этого города. (…)

В этом большом городе, являющемся столицей того королевства, имеется более четырехсот церквей^{21} и восемь рынков, народу же неведомое множество…».

(Титмар Мерзербургский. Хроника // Назаренко А. В. Указ. соч. С. 140–143.)

«Он сказал: «Я видел русов, когда они прибыли по своим торговым делам и расположились у реки Атыл^{23}. Я не видал [людей] с более совершенными телами, чем они. Они подобны пальмам, белокуры, красны лицом, белы телом. (…) И от края ногтей иного из них [русов] до его шеи [имеется] собрание деревьев, изображенных [картинок] и тому подобного^{24}.

А что касается их женщин, то на [каждой] их груди прикреплена коробочка, или из железа, или из серебра, или из меди, или из золота, или из дерева^{25} в соответствии с размерами [денежных] среде их мужей. И у каждой коробочки — кольцо, у которого нож, также прикрепленный на груди. На шеях у них мониста из золота и серебра, так что если человек владеет десятью тысячами дирхемов^{26}, то он справляет своей жене один [ряд] мониста, а если владеет двадцатью тысячами, то справляет ей два [ряда] мониста, и таким образом каждые десять тысяч, которые он прибавляет к ним [дирхемам] прибавляют [ряд] мониста его жене, так что на шее иной из них бывает много [рядов] монист^{27}. (…)

И как только их корабли прибывают к этой пристани, тотчас выходит каждый из них [неся] с собою хлеб, мясо, лук, молоко и набиз^{28}, чтобы подойти к длинному воткнутому [в землю] бревну, у которого [имеется] лицо, похожее на лицо человека, а вокруг него маленькие изображения, а позади этих изображений длинные бревна, воткнутые в землю. Итак, он подходит к большому изображению и поклоняется ему, потом говорит ему: «О мой господь, я приехал из отдаленной страны, и со мной девушек столько-то и столько-то голов и соболей столько-то и столько-то шкур», — пока не назовет всего, что прибыло с ним из его товаров, — «и я пришел к тебе с этим даром», — потом [он] оставляет то, что имел с собой, перед [этим] бревном, — «итак, я желаю, чтобы ты пожаловал мне купца, имеющего многочисленные динары^{29} и дирхемы, чтобы он покупал у меня в соответствии с тем, что я пожелаю, и не прекословил бы мне ни в чем, что я говорю». Потом он уходит.

Итак, если продажа для него будет трудна и пребывание его затянется, то он снова придет со вторым и третьим подарками, и если [для него] будет затруднительно добиться того, чего он хочет, он понесет к каждому из маленьких изображений подарок, попросит их о ходатайстве и скажет: «Эти — жены нашего господа, дочери его и сыновья его». Итак, он не перестает обращаться с просьбой то к одному изображению, то к другому, просить их, искать у них заступничества и униженно кланяться перед ними. Иногда же продажа пойдет для него легко и он продаст. Тогда он говорит: «Господь мой удовлетворил мою потребность, и мне следует вознаградить его». И вот он берет некоторое число овец или рогатого скота, убивает их, раздает часть мяса, а оставшееся несет и оставляет между тем большим бревном и стоящими вокруг него маленькими и вешает головы рогатого скота или овец на это воткнутое [сзади] в землю дерево. Когда же наступит ночь, придут собаки и съедят все это. И говорит тот, кто это сделал: «Господь мой уже стал доволен мною и съел мой дар».

Если кто-либо из них заболел, то они разобьют для него палатку в стороне от себя, оставят его в ней, положат вместе с ним некоторое количество хлеба и воды и не приближаются к нему и не говорят с ним, особенно если он бедняк или невольник, но если а лицо, которое имеет толпу родственников и слуг, то люди посещают его во все дни и справляются о нем. Итак, если он выздоровеет и встанет, то возвратится к ним, а если он умрет, то они его сожгут. Если же он был невольник, они оставят его в его положении, [так что] его едят собаки и хищные птицы.

Если они поймают вора или грабителя, то они поведут его к длинному толстому дереву, привяжут ему на шею крепкую веревку подвесят его на нем навсегда, пока он не распадется на куски от ветра и дождей.

Мне не раз говорили, что они делают со своими главарями при [их] смерти дела, из которых самое меньшее — сожжение, так что мне все время очень хотелось познакомиться с этим, пока не дошла до меня [весть] о смерти одного выдающегося мужа из их числа. Итак, они положили его в могиле и покрыли ее над ним настилом на десять дней, пока не закончат кройки его одежд и их сшивания.

А именно: если [это] бедный человек из их числа, то делают маленький корабль, кладут его в него и сжигают его [корабль]. Что же касается богатого, то собирают то, что у него имеется, и делят это на три трети, причем [одна] треть — для его семьи, [одна] треть на то, чтобы на нее скроить для него одежды, и [одна] треть, чтобы на нее приготовить набиз, который они пьют до дня, когда его девушка убьет сама себя и будет сожжена вместе со своим господином. Они, злоупотребляя набизом, пьют его ночью и днем, [так что] иной из них умрет, держа кубок в руке.

Они в те десять дней пьют и сочетаются [с женщинами] и играют на сазе. А та девушка, которая сожжет сама себя с ним, в эти десять дней пьет и веселится, украшает свою голову и саму себя разного рода украшениями и платьями и, так нарядившись, отдается людям.

Если умрет главарь, то его семья скажет его девушкам и его отрокам: «Кто из вас умрет вместе с ним?» Говорит кто-либо из них: «Я». И если он сказал это, то [это] уже обязательно, — ему уже нельзя обратиться вспять. И если бы он захотел этого, то этого не допустили бы. Большинство из тех, кто это делает, — девушки. И вот, когда умер тот муж, о котором я упомянул раньше, то сказали его девушкам: «Кто умрет вместе с ним?»

И сказала одна из них: «Я». Итак ее поручили двум девушкам, чтобы они охраняли ее и были с нею, куда бы она ни пошла, настолько, что они иногда [даже] мыли ей ноги своими руками. И они [родственники] принялись за его дело, — за кройку для него одежд и устройство того, что ему нужно. А девушка каждый день пила и пела, веселясь, радуясь будущему.

Когда же наступил день, в который должны были сжечь его и девушку, я прибыл к реке, на которой [находился] его корабль, — и вот он уже вытащен [на берег] и для него поставлены четыре устоя из дерева хаданга^{30} и из другого дерева [халанджа^{31}], и вокруг них поставлено также нечто вроде больших помостов из дерева. Потом [корабль] был протащен, пока не был помещен на это деревянное сооружение. И они стали его охранять, ходить взад и вперед и говорить речью, для меня непонятной. А он [умерший] был еще в могиле, [так как] они [еще] не вынимали его.

В середину этого корабля они ставят шалаш из дерева и покрывают этот шалаш разного рода «кумачами». Потом они принесли скамью, поместили ее на корабль, покрыли ее стегаными матрацами и византийской парчой, и подушки — византийская парча. И пришла женщина-старуха, которую называют ангел смерти, и разостлала на скамье упомянутые нами выше постилки. Это она руководит его обшиванием и его устройством и она [же] убивает девушек. И я увидел, что она старуха-богатырка, здоровенная, мрачная.

Когда же они прибыли к его могиле, они удалили землю с дерева [настила], удалили дерево и извлекли его в покрывале, в котором он умер. И я увидел, что он уже почернел от холода этой страны. Еще прежде они поместили с ним в могиле набиз [какой-то] плод и лютню. Теперь они вынули все это. И вот он не завонял, и в нем ничего не изменилось, кроме его цвета. Тогда они надели на него шаровары, гетры, сапоги, куртку, парчовый хафтан с пуговицами из золота, надели ему на голову шапку из парчи, соболью, и понесли его, пока не внесли его в находившийся на корабле шалаш, посадили его на стеганый матрац, подперли его подушками и принесли набиз, плод, разного рода цветы и ароматические растения и положили это вместе с ним. И принесли хлеба, мяса и луку и оставили это перед ним. И принесли собаку, рассекли ее пополам и бросили ее в корабль. Потом принесли все его оружие и положили его рядом с ним. Потом взяли двух лошадей и гоняли их до тех пор, пока они не вспотели. Потом рассекли их мечами и бросили их мясо в корабль. Потом привели двух коров, также рассекли их и бросили их в нем. Потом доставили петуха и курицу, убили их и оставили в нем.

Собирается много мужчин и женщин, играют на сазах, и каждый из родственников умершего ставит шалаш поодаль от его шалаша. А девушка, которая хотела быть убитой, разукрасившись отправляется к шалашам родственников умершего, ходя туда и сюда, входит в каждый из шалашей, причем с ней сочетается хозяин шалаша и говорит ей громким голосом: «Скажи своему господину: «Право же, я совершил это из любви и дружбы к тебе». И таким же образом, по мере того как она проходит до конца [все шалаши], также [все] остальные с ней сочетаются.

Когда же они с этим делом покончат, то, разделив пополам собаку, бросают ее внутрь корабля, а также отрезав голову петуху, бросают [его и его голову] справа и слева от корабля.

Когда же пришло время спуска солнца, в пятницу, привели девушку к чему-то, сделанному ими еще раньше наподобие обвязки ворот. Она поставила свои ноги на ладони мужей, поднялась над этой обвязкой [смотря поверх нее вниз], и произнесла [какие-то] слова на своем языке, после чего ее спустили. Потом подняли ее во второй раз, причем она совершила подобное же действие, [как] и в первый раз. Потом ее опустили и подняли в третий раз, причем она совершила то же действие, что и в первые два раза. Потом ей подали курицу, — она отрезала ей голову и швырнула ее [голову]. Они [же] взяли эту курицу и бросили ее в корабль. Итак, я спросил переводчика о ее действиях, а он сказал: «Она сказала в первый раз, когда ее подняли: «Вот я вижу своего отца и свою мать», — и сказала во второй раз: «Вот я вижу своего господина, сидящим в саду, а сад красив и зелен, и с ним мужи и отроки, и вот он зовет меня, так ведите же меня к нему».

Итак, они прошли с ней в направлении к кораблю. И она сняла два браслета, бывшие на ней, и отдала их оба той женщине-старухе, называемой ангел смерти, которая ее убьет. И она сняла два бывших на ней ножных кольца и дала их оба тем двум девушкам, которые [все время] служили ей, а они обе — дочери женщины, известной под названием ангел смерти.

После этого та группа [людей], которые перед тем уже сочетались с девушкой, делают свои руки устланной дорогой для девушки, чтобы девушка, поставив ноги на ладони их рук, прошла на корабль. Но они [еще] не ввели ее в шалаш. Пришли мужи, [неся] с собою щиты и палки, а ей подали кубком набиз. Она же запела над ним и выпила его. И сказал мне переводчик, что она этим прощается со своими подругами. Потом ей был подан другой кубок, она же взяла его и долго тянула песню, в то время как старуха торопила ее выпить его и войти в палатку, в которой [находился] ее господин.

И я увидел, что она растерялась, захотела войти в шалаш, но всунула свою голову между ним и кораблем. Тогда старуха схватила ее голову и всунула ее [голову] в шалаш и вошла вместе с ней, а мужи начали ударять палками по щитам, чтобы не был слышен звук ее крика, вследствие чего обеспокоились бы другие девушки и перестали бы стремиться к смерти вместе со своими господами. Затем вошли в шалаш шесть мужей из [числа] родственников ее мужа и все [до одного] сочетались с девушкой в присутствии умершего. Затем, как только они покончили с осуществлением [своих] прав любви, уложили ее рядом с ее господином. Двое схватили обе ее ноги, двое обе руки, пришла старуха, называемая ангел смерти, наложила ей на шее веревку с расходящимися концами и дала ее двум [мужам], чтобы они ее тянули, и приступила [к делу], имея [в руке] огромный кинжал с широким лезвием. Итак, она начала втыкать его между ребрами и вынимать его, в то время как оба мужа душили ее веревкой, пока она не умерла.

Потом явился ближайший родственник умершего, взял палку и зажег ее у огня. Потом он пошел, пятясь задом, — затылком к кораблю, а лицом к людям, [держа] зажженную палку в одной руке, а другую свою руку на заднем проходе, будучи голым, — чтобы зажечь сложенное дерево, [бывшее] под кораблем. Потом явились люди с деревом [для растопки] и дровами. У каждого из них была палка, конец которой он зажег. Затем [он] бросает ее в это [сложенное под кораблем] дерево. И берется огонь за дрова, потом за корабль, потом за шалаш, и мужа, и девушку, и [за] все, что в нем [находится]. Потом подул ветер большой, ужасающий, и усилилось пламя огня и разгорелось его пылание. Был рядом со мной некий муж из русов. И вот я услышал, что он разговаривает с бывшим со мной переводчиком. Я спросил его о том, что он ему сказал. Он сказал: «Право же, он говорит: «Вы, арабы, глупы». Я же спроси его об этом. Он сказал: «Действительно, вы берете самого любимого вами из людей и самого уважаемого вами и оставляете его в прахе, и едят его насекомые и черви, а мы сжигаем его во мгновение ока, так что он немедленно и тотчас входит в рай». Потом он засмеялся чрезмерным смехом. Я же спросил об этом, а он сказал: «По любви господа его к нему, [вот] он послал ветер, так что он [ветер] возьмет его в течение часа». И в самом деле, не прошло и часа, как корабль, и дрова, и девушка, и господин превратились золу, потом в [мельчайший] пепел.

Потом они соорудили на месте этого корабля, который они [когда-то] вытащили из реки, нечто вроде круглого холма и водрузили в середине его большое бревно хаданга, написали на нем имя [этого] мужа и имя царя русов и удалились».

(Ковалевский А. П. Книга Ахмеда Ибн-Фадлана о его путешествии на Волгу в 921–922 гг. Харьков, 1956. С. 141–146.)

«Когда умирает у них кто-либо, труп его сжигают. Женщины, когда случится у них покойник, царапают себе ножом руки и лица. На другой день после сожжения покойника они идут на место, где это происходило, собирают пепел с того места и кладут его на холм. И по прошествии года после смерти покойника берут они бочонков двадцать, больше или меньше, меда, отправляются на тот холм, где собирается семья покойного, едят там и пьют, а затем расходятся. И если у покойника было три жены и одна из них утверждает, что она особенно любила его, то она приносит к его трупу два столба, их вбивают стоймя в землю, потом кладут третий столб поперек, привязывают посреди этой перекладины веревку, она становится на скамейку и конец (веревки) завязывает вокруг своей шеи. После того как она так сделает, скамью убирают из-под нее и она остается повисшей. Пока не задохнется и не умрет, после чего ее бросают в огонь, где она и сгорает. И все они поклоняются огню. Большая часть их посевов из проса. Во время жатвы они берут ковш с просяными зернами, поднимают к небу и говорят: «Господи, ты, который (до сих пор) снабжал нас пищей, снабди и теперь нас ею в изобилии».

…Их хмельной напиток из меда. При сожжении покойника они предаются шумному веселью, выражая радость по поводу милости, оказанной ему Богом».

(Новосельцев А. П. Восточные источники о восточных славянах и Руси VI–IX вв. // Древнейшие государства Восточной Европы. 1998 год. М., 2000. С. 294.)

«И было их [русов] воспитание таким [воинственным], пока они не приняли христианство в месяцах 300 (912–913) года. Когда они обратились в христианство, вера притупила их мечи, дверь добычи закрылась за ними, и они вернулись к нужде и бедности, сократились у них средства к существованию. Вот они и захотели сделаться мусульманами, чтобы были дозволены для них набег и священная война, возвратиться к тому, что было раньше. Вот они и послали послов к владетелю Хорезма, четырех мужей из приближенных их царя, а у них независимый царь, называется их царь Буладмир, подобно тому, как называется царь тюрок хакан, и царь Булгар Б.т.л.т.в. Пришли послы их в Хорезм, поведали цель посольства, обрадовался хорезм-шах тому, что они захотели стать мусульманами, и послал к ним кого-то, чтобы тот наставил их в законах ислама, и они обратились в ислам».

(Шараф аз-Заман Тахир ал-Марвази. Таба 'и' ал-хайаван. Цит. по: Заходер Б. Н. Каспийский свод сведений о Восточной Европе. М., 1967. Т. 2. С. 106.)

«Некоторое племя среди них [русов] сжигает мертвых, а некоторое племя среди них хоронят мертвых стоя».

(Цит. по: Заходер Б. Н. Каспийский свод сведений о Восточной Европе. М., 1967. Т. 2. С. 104.)

«И стало опасным дело его, и был им озабочен царь Василий^{36} по причине силы его^{37} войск и победы его над ним. И истощили его богатства и побудила его нужда послать к царю русов, — а они его враги, чтобы просить их помочь ему в настоящем его положении. И согласился он на это. И заключили они между собой договор о свойстве, и женился царь русов на сестре царя Василия, после того, как он поставил ему условие, чтобы он крестился и весь народ его страны, а они народ великий. И не причисляли себя русы тогда ни к какому закону и не признавали никакой веры. И послал к нему царь Василий впоследствии митрополитов и епископов, и они окрестили царя и всех, кого обнимали его земли, и отправил к нему сестру свою, и она построила многие церкви в стране русов. И когда было решено между ними дело о браке, прибыли войска русов также и соединились с войсками греков, которые были у царя Василия, и отправились все вместе на борьбу с Вардою Фокою морем и сушей в Хрисополь. И победили они Фоку…».

(Цит. по: Древняя Русь в свете зарубежных источников / Под ред. Е. А. Мельниковой. М., 1999. С. 232.)

«После того встретился он [Олав] со славным епископом и просил его дать ему крещение, как он этого давно просил, чтобы присоединиться к христианам, и было ему дано знамение креста. После того просил он епископа поехать с ним в Гардарики^{39} и проповедовать там имя Божие языческим народам. Епископ обещал ехать, если он будет говорить в его пользу, чтобы вожди не противились, а дали ему знак победы и помогли крещению. И после того поехал Олав обратно в Гардарики, и там его хорошо приветствовали, и был он там в добром почете, и говорил им о вере, и сказал, что им надо для того, чтобы они верили в истинного Бога, сотворившего небо и землю и все; и говорил, что не годится правителям не знать Творца своего, который дал им все доброе, и верить в несмыслящих богов, «и я буду всегда помогать вам, и вы поймете по мудрости вашей, что мы проповедуем истину». И все же конунг долго противился тому, чтобы оставить веру свою и своих предков. А когда он услышал, как об этом хорошо говорят, и понял по милости Божьей, что это — истина, и по убеждению княгини они приняли крещение, и того же достиг он со всеми друзьями конунга и вождями. И когда это было исполнено, собрался он ехать в те земли, которые лежат близ Ирландии, и оттуда достал знающих учителей; и тогда приехал Павел епископ из Греции и проповедовал веру при поддержке Олава, и окрестил он конунга и княгиню со всем их народом; и распространилась великая слава об Олаве по всему Востоку…»

(«Сага об Олаве Трюгвасоне» монаха Одда, редакция А // Рыдзевская Е. А. Древняя Русь и Скандинавия в IX–XIV вв. (Материалы и исследования). М., 1978. С. 39.)

«…По смерти святого (Стефана Сурожского) минуло мало лет. Пришла рать великая русская из Новгорода, князь Бравлин весьма силен. И попленил (все) от Корсуня до Керчи (а затем) со многою силою пришел к Сурожу. В течение десяти дней зло бились между собой (горожане и ратники Бравлина), и через десять дней Бравлин, силою взломав железные ворота, вошел в город и, взяв меч свой, подошел к церкви, к святой Софии. И разбив двери, вошел (туда), где (находится гроб святого). А на гробе царское одеяло и жемчуг, и золото, и камень драгоценный, и лампады золотые (над гробом), и сосудов золотых много (в церкви). Все (это) пограбили (ратники Бравлина). И в тот же час (Бравлин) разболелся. Обратилось лицо его назад, и, лежа, пену (он) источал. Возопил (Бравлин): «Великий и святой человек здесь, и ударил (он) меня по лицу, и обратилось лицо мое назад». И сказал боярам своим: «Верните все, что взяли». Они же возвратили все и хотели князя взять оттуда. Князь же возопил: «Не делайте этого, пусть буду лежать, ибо изломать меня хочет один старый святой муж, притиснул (он) меня (к полу), и душа изойти из меня хочет». И говорит им: «Быстро выводите рать из города этого». Не взяв ничего, рать вышла из города. И не вставал с места князь, пока не сказал боярам: «Возвратите все, сколько пограбили, священные сосуды церковные в Корсуни и Керчи, и везде, и принесите сюда все и положите к гробу Стефана». И затем (вдруг) страшно говорит святой Стефан князю: «Если не крестишься в моей церкви, не уйдешь отсюда и не возвратишься домой». И возопил князь: «Пусть придут попы и окрестят меня. Если встану, и лицо мое (вновь) обратится (вперед), то крещусь». И пришли попы и архиепископ Филарет и сотворили молитву над князем. И крестили во имя Отца и Сына, и Святого Духа. И снова обратилось лицо его (вперед). Крестились же с ним и все его бояре. Но еще шея его болела. Попы же сказали князю: «Пообещай Богу, что всех взятых в плен мужей, жен и детей, захваченных тобой (на территории, простирающейся) от Корсуни до Керчи, ты велишь освободить и возвратить назад». Тогда князь повелел пленников отпустить, каждого восвояси. В течение недели не выходил он из церкви, до тех пор, пока не дал дар великий святому Стефану. И город, и людей, и попов почтив, отошел».

(Житие св. Стефана Сурожского // Материалы по истории СССР. Для семинарских и практических занятий. Вып. 1. М., 1983 С. 263–265.)

«…И разверзся ад, и увидела Богородица мучающихся в аду, и было тут множество мужей и жен, и вопили они. И спросила благодатная архистратига: «Кто это такие?» И ответил архистратиг: «Это те, кто не веровал в Отца и Сына, и Святого Духа, забыл Бога и веровали в то, что сотворил нам Бог для трудов наших, прозвав это богами: солнце и месяц, землю и воду, и зверей и гадов; все это те люди сделали из камней, — Траяна, Хорса, Велеса, Перуна в богов превратили, и были одержимы злым бесом, и веровали, и до сих пор во мраке злом находятся, потому здесь так мучаются…».

(Хождение Богородицы по мукам // Библиотека литературы Древней Руси (далее — БЛДР). Т. 3. СПб., 2000. С. 307–309.)

ДРЕВНЕРУССКИЕ ИСТОЧНИКИ

«Хвалит же гласом хваления Римская страна Петра и Павла, коими приведена к вере в Иисуса Христа, Сына Божия; (восхваляют) Асия, Эфес и Патмос Иоанна Богослова, Индия — Фому, Египет — Марка. Все страны, грады и народы чтут и славят каждые своего учителя, коим научены православной вере. Восхвалим же и мы, — по немощи нашей (хотя бы и) малыми похвалами, — свершившего великие и чудные деяния учителя и наставника нашего, великого князя земли нашей Владимира^{43}, внука древнего Игоря, сына же славного Святослава, которые, во дни свои властвуя, мужеством и храбростью известны были во многих странах, победы и могущество их воспоминаются и прославляются поныне. Ведь владычествовали они не в безвестной и худой земле, но в (земле) Русской, что ведома во всех наслышанных о ней четырех концах земли.

Сей славный, будучи рожден от славных, благородный — от благородных, князь наш Владимир и возрос, и укрепился, младенчество оставив, и паче возмужал, в крепости и силе совершаясь и в мужестве и мудрости преуспевая. И самодержцем стал своей земли, покорив себе окружные народы, одни — миром, а непокорные — мечом.

И когда во дни свои так жил он и справедливо, с твердостью и мудростью пас землю свою, посетил его посещением своим Всевышний, призрело на него всемилостивое око преблагого Бога. И воссиял в сердце его <свет> ведения, чтобы познать ему суету идольского прельщения и взыскать единого Бога, сотворившего все видимое и невидимое.

К тому же непрестанно слушал он о православной Греческой земле, христолюбивой и сильной верою: что <в земле той> чтут и поклоняются единому в Троице Богу, что <проявляются> в силы, творятся чудеса и знамения, что церкви <там> полны народом, что города <ее> и веси правоверны, <что> все молитве прилежат, все Богу предстоят. И, слыша это, возгорелся духом и возжелал он сердцем стать христианином самому и <христианской> — земле его.

Так, произволением Божиим о человеческом роде, и произошло. И совлек с себя князь наш — вместе с одеждами — ветхого человека, отложил тленное, отряс прах неверия — и вошел в святую купель. И возродился он от Духа и воды: во Христа крестившись, во Христа облекся; и вышел из купели просветленный, став сыном нетления, сыном воскресения. Имя он принял древнее, славное в роды и роды — Василий, с которым и вписан в книгу жизни в вышнем граде, нетленном Иерусалиме.

И, совершив сие, не остановился он на том в подвиге благочестия и не только тем явил вселившуюся в него любовь к Богу. Но простерся далее, повелев и всей земле <своей> креститься во имя Отца и Сына и Святого Духа, чтобы во всех градах ясно и велегласно славиться Святой Троице и всем быть христианами: малым и великим, рабам и свободным, юным и старцам, боярам и простым людям, богатым и убогим. И не было ни одного противящегося благочестивому повелению его, даже если некоторые и крестились не по доброму расположению, но из страха к повелевшему <сие>, ибо благочестие его сопряжено было с властью.

И в единовремение вся земля наша восславила Христа со Отцом и со Святым Духом. Тогда идольский мрак стал удаляться от нас и явилась заря правоверия; тогда тьма служения бесовского исчезла — и слово евангельское осияло нашу землю. <Тогда> капища разрушались и поставлялись церкви, идолы сокрушались и являлись иконы святых, бесы убегали, крест же освящал грады. (…)

Как уверовал? Как воспламенился ты любовью ко Христу? Как вселилось и в тебя разумение превыше земной мудрости, чтобы возлюбить невидимого и устремиться к небесному? Как взыскал Христа, как предался ему? Поведай нам, рабам твоим, поведай же, учитель наш! Откуда повеяло на тебя благоухание Святого Духа?

Откуда <возымел> испить от сладостной чаши памятования о будущей жизни? Откуда <восприял> вкусить и видеть, «как благ Господь»?

Не видел ты Христа, не следовал за ним. Как же стал учеником его? Иные, видев его, не веровали; ты же, не видев, уверовал. Поистине, почило на тебе блаженство, о коем говорилось Господом Иисусом Фоме: «Блаженны не видевшие и уверовавшие». Посему со дерзновением и не усомнившись взываем к тебе: о блаженный! — ибо сам Спаситель так назвал тебя. Блажен ты, ибо уверовал в Него и не соблазнился о Нем, по неложному слову Его: «И блажен, кто не соблазнится о Мне»! Ибо знавшие закон и пророков распяли Его; ты же, ни закона, ни пророков не читавший, Распятому поклонился!

Как разверзлось сердце твое? Как вошел в тебя страх Божий? Как приобщился ты любви Его? Не видел ты апостола, пришедшего в землю твою и своею нищетою и наготою, гладом и жаждою склоняющего к смирению сердце твое. Не видел ты, как именем Христовым бесы изгоняются, болящие исцеляются, немые говорят, жар в холод претворяется, мертвые востают. Не видев всего этого, как же уверовал?

О дивное чудо! Другие царя и властители, видев все это, святыми мужами свершаемое, <не только> не веровали, но и предавали еще тех на мучения и страдания.

Ты же, о блаженный, безо всего этого притек ко Христу, лишь благомыслием и острым умом постигнув, что есть единый Бог, творец <всего> видимого и невидимого, небесного и земного, и что Он послал в мир, ради спасения <его>, возлюбленного Сына Своего. И сие помыслив, вошел в святую купель. И то, что кажется иным юродством, силой Божией тебе вменилось». (…)

О подобный великому Константину^{44}, равный <ему> умом, равный любовью ко Христу, равный почтительностью к служителям Его! Тот со святыми отцами Никейского собора полагал закон народу <своему>, — ты же, часто собираясь с новыми отцами нашими — епископами, со смирением великим совещался <с ними> о том, как уставить закон народу нашему, новопознавшему Господа. Тот покорил Богу царство в еллинской и римской стране, ты же — на Руси: ибо Христос уже как и у них, так и у нас зовется царем. Тот с матерью своею Еленой веру утвердил, крест принеся из Иерусалима^{45} и по всему миру своему распространив <его>, — ты с бабкою твоею Ольгой веру утвердил, крест принеся из нового Иерусалима, града Константинова, и водрузив <его> по всей земле твоей. И, как подобного ему, соделал тебя Господь на небесах сопричастником одной с ним славы и чести <в награду> за благочестие твое, которое стяжал ты в жизни своей.

Доброе свидетельство твоего, о блаженный, благочестия — святая церковь Пресвятой Богородицы Марии^{46}, которую воздвиг ты на православном основании и где и поныне мужественное тело твое лежит, ожидая архангельской трубы.

Доброе же весьма и верное свидетельство <тому> — и сын твой Георгий^{47}, которого соделал Господь преемником власти твоей по тебе, не нарушающим уставов твоих, но утверждающим, не сокращающим учреждений твоего благоверия, но более прилагающим, не разрушающим, но созидающим. Недоконченное тобою он докончил, как Соломон — <предпринятое> Давидом. Он создал дом Божий, великий и святой, <церковь> Премудрости Его^{48}, — в святость и освящение граду твоему, — украсив ее всякою красотой и золотом, и серебром, и драгоценными каменьями, и дорогими сосудами. И церковь эта вызывает удивление и восхищение во всех окрестных народах, ибо вряд ли найдется иная такая во всей полунощной стране с востока до запада.

И славный град твой Киев он окружил величием, как венцом и народ твой и град святой предал <в покровительство> скорой помощнице христианам. Пресвятой и Преславной Богородице, которой на Великих вратах и церковь воздвиг во имя первого Господского праздника — святого Благовещения^{49}…».

(Слово о Законе и Благодати митрополита Илариона // Библиотека литературы Древней Руси. Т. 1. XI–XII вв. СПб., 2000. С. 43–51.)

«Он [Владимир] искал спасения и узнал о бабке своей Ольге, как, пойдя в Царьград, приняла она святое крещение, и жила, как следует по-божески, всеми добрыми делами украсившись, и почила с миром о Иисусе Хрлсте и в благой вере. То все услышав о бабке своей Ольге, нареченной в святом крещении Еленой, князь Владимир и в жизни ей стал подражать, как и святой царице Елене, матери великого царя Константина, следуя во всем. И разгорелось Святым Духом сердце его, желая святого крещения. Видя желание сердца его, Бог, зная о доброте его, снизошел с небес на князя Владимира милостью своею и щедротами. И Бог Отец, и Сын, и Святой Дух в Троице славимый, «проникающий в сердце и существо» Бог праведный, все предвидящий, просветил сердце князю Русской земли Владимиру, чтобы принял он святое крещение.

Крестился сам князь Владимир, и детей своих, и весь дом свой святым крещением просветил, и освободил каждую душу, и мужского пола, и женского, крещением святым. И возвеселился, как Давид, и возрадовался Богу князь Владимир, и «веселился, и Господу радовался», как святой пророк дивный Аввакум, Богу Спасу своему. О, блаженное время и день добрый, исполненный всякого блага, в который крестился Владимир князь и назван был в святом крещении Василий! И дар Божий осенил его, и благодать Святого Духа осветила сердце его, и научился по заповеди Божьей поступать, и жить добродетельно по-Божьи, и веру соблюдал твердо и непоколебимо. Он крестил всю Русскую землю из конца в конец — и отверг нечестивое наваждение, и языческих богов, а вернее бесов, Перуна и Хорса, и других многих попрал, и сокрушил идолов. И церковь построил каменную во имя пресвятой Богородицы, прибежище и спасение душам верным, и десятину ей дал, чтобы о попах заботиться, и о сиротах, и о вдовицах, и о нищих. И потом всю землю Русскую и города все украсил святыми церквами. И отверг весь дьявольский обман, и пришел от тьмы дьявольской на свет с детьми своими, пришел к Богу, крещение приняв, и всю землю Русскую вырвал из пасти дьявола и к Богу привел, и к свету истинному. Ведь сказал Господь устами пророка: «Отводящий от нечестия нечестивого, ты — как уста мои». И был князь Владимир как уста Божии людей от обмана дьявольского к Богу привел. О, сколько радости и веселия было на земле! Ангелы возрадовались и архангелы, и души святых воспряли. Сам Господь сказал: «Какая радость бывает на небесах, если хоть один грешник раскается». Бесчисленны души, приведенные к Богу святым крещением по всей земле Русской, исполнено дело, похвалы всякой достойное и радости духовной полное.

О блаженный и трижды блаженный князь Владимир, благоверный, и христолюбивый, и гостеприимный, велика награда твоя от Бога! То же блаженный Давид говорил: «Блажен человек, которого Ты наставишь, Господи, и закону Твоему научишь его, и сохранишь его в горькие дни». Блаженный князь Владимир, отказавшись от службы дьяволу, пришел к Христу Богу, своему Владыке, и людей своих привел, и научил их Богу служить. Ибо Сам Господь сказал: «Тот, кто совершит и научит, тот великим назван будет в царстве небесном». А ты, блаженный князь Владимир, был апостолом в князьях, всю землю Русскую приведя к Богу святым крещением, научил людей своих поклоняться Богу и славить и петь Отца, и Сына и Святого Духа. И все люди Русской земли через тебя познали Бога, божественный князь Владимир. Возрадовались ангельские чины агнцы славные, теперь радуются верные, и воспели, и восхвалили. Как дети еврейские с ветвями встретили Христа, возглашая: «Осанна Христу Богу, победителю смерти!», так и новоизбранные люди Русской земли восхвалили Владыку Христа с Отцом и Святым Духом. И к Богу святым крещением приблизившись, и дьявола отвергнув, и службы его поругав, и бесов оплевав, истинного Бога познали, Творца и Создателя всего сущего. И поют во всякий день и час своей жизни песнь чудную, хвалу архангельскую… И ты, блаженный князь Владимир, подобно Константину Великому, дело совершил, как он, верой великой и любовию к Богу подвигнут был. Утвердил Константин всю вселенную любовью и верою, и святым крещением прошил весь мир, и закон Божий по всей вселенной заповедал. И разрушил храмы идольские с ложно возвеличенными богами, а церкви святые по всей вселенной поставил во славу Бога в Троице славимого, Отца, и Сына, и Святого Духа, и крест обрел, всего мира спасение. С блаженной и богомудрой матерью своей святой Еленой и с детьми многими привел к Богу святым крещением людей бесчисленное множество. И жертвенники бесовские истребил, и храмы идольские разрушил, и украсил церквами и города, и всю вселенную, и повелел пением и молитвами в церквах память святым совершать и праздники праздновать во славу и хвалу Богу. То же блаженный князь Владимир и бабка его Ольга совершили.

Блаженный князь Владимир, внук Ольгин, крестившись сам, и детей своих, и всю землю Русскую крестил из конца в конец. Храмы и жертвенники идольские всюду раскопал и посек, и идолов сокрушил, города и всю землю Русскую церквами украсил, и память святым в церквах совершал пением и молитвами, и праздновал светло праздники Господни. Три стола накрывал: первый митрополиту с епископами и монахами, и с попами; второй нищим и убогим; третий себе, и боярам, и мужам всем своим. Подражал царям святым блаженный князь Владимир, пророку Давиду, царю Иезекии, и трижды блаженному Иосии, и великому Константину, которые избрали и предпочли закон Божий всего превыше… Подобен же им блаженный князь Владимир, послуживший Богу всем сердцем и всей душой. Не станем удивляться, возлюбленные, что чудес он не творит после смерти, потому что многие святые праведные не сотворили чудес, но святы они. Как сказано об этом где-то у святого Иоанна Златоуста: «Как узнаем и понимаем человека святого, по чудесам или по делам?» И сказал: «По делам узнаем, а не по чудесам, потому что и волхвы много чудес сотворили бесовским наваждением». И были святые апостолы и были лжеапостолы, и были святые пророки и были лжепророки, слуги дьявола, и еще чудо — сам сатана превращается в светлого ангела. По делам узнаем святого… Блаженный князь Владимир, возлюбя всем сердцем и всей душой Бога, заповеди Его познал и соблюдал. И все страны боялись его и дары ему приносили. И возвеселился, и возрадовался Богу и святому крещению, и благодарил, и славил Бога за все то князь Владимир. И так в радости со смирением в сердце говорил:

«Господи Владыка благой, помянул ты меня и привел на свет, и познал я тебя, творца всего сущего. Слава тебе. Боже всех. Отец Господа нашего Иисуса Христа! Слава тебе с Сыном и Святи Духом за то, что меня помиловал. Во тьме я был, дьяволу служил и бесам, но ты меня святым крещением просветил. Как зверь был в язычестве, много зла творил и жил, как скотина, но ты меня благодатью своей укротил и научил. Слава тебе. Боже, в Троице славимый, Отец, и Сын, и Дух Святой! Троица Святая, помилуй меня, наставь на путь истинный и научи меня исполнять волю Твою, так как ты — Бог мой!». Князь Владимир следовал делу святых мужей и жизни их, и восхитился жизнью Авраама и подражал гостеприимству его, возлюбил Иаковлеву истину, Моисееву кротость, Давидово беззлобие, более же всего Константину, царю великому, первому царю христианскому, подражая в правоверии, милостыню творил князь Владимир. Если немощные и старые не могли дойти до княжеского двора и взять необходимое, то блаженный князь Владимир к ним домой посылал и все, что нужно, давал. Не могу описать многие его милости — милосердие проявлял не только в доме своем, но и по всему городу, не только в Киеве одном, но и по всей земле Русской. И в городах, и в селах, везде оказывал милосердие, нагих одевая, голодных кормя, жаждущих поя, странствующим покой давая; церковников чтя, и любя, и милуя, подавал им нужное, нищих и сирот, и вдовиц, и слепых, и хромых, и страждущих, всех миловал, и одевал, и кормил, и поил.

Когда князь Владимир добрые дела совершал, то Божья благодать освещала сердце его и рука Господня помогала ему, и побеждал всех врагов своих, и боялись его все. На кого шел, одолевал: радимичей победил и дань на них положил, вятичей победил и дань на них положил, ятвягов взял, и серебряных болгар победил; и хазар, пойдя на них, победил и дань на них положил.

Замыслив поход на город греческий Корсунь^{51}, так молился князь Владимир Богу: «Господи Боже, Владыка всех, одного у Тебя прошу: дай мне город, чтобы взял и привел людей христиан и попов на всю землю, и пусть учат людей закону христианскому!» И услышал Бог молитву его, и взял он город Корсунь, и сосуды церковные, и иконы, и мощи священномученика Климента и других святых.

И в те дни были два царя в Царьграде: Константин и Василий^{52}. И послал к ним Владимир, прося у них сестру себе в жены — да укрепится он еще больше в законе христианском. И дали они ему сестру свою, и дары многие прислали ему, и мощи святых дали ему.

И так добродетельно прожил благоверный князь Владимир, и окончил жизнь свою в правоверной вере о Христе Иисусе Господе нашем, как и благоверная Ольга. Она прежде него, придя в Царьград, приняла святое крещение…»

(Память и похвала князю русскому Владимиру // Библиотека литературы Древней Руси. Т. 1. XI–XII вв. СПб., 2000. С. 316–325.)

«Когда Андрей^{54} учил в Синопе и прибыл в Корсунь, узнал он, что недалеко от Корсуня устье Днепра, и захотел отправиться в Рим, и проплыл в устье Днепровское, и оттуда отправился вверх по Днепру. И случилось так, что он пришел и стал под горами на берегу. И утром встал и сказал бывшим с ним ученикам: «Видите ли горы эти? На этих горах воссияет благодать Божия, будет город великий, и воздвигнет Бог много церквей». И взойдя на горы эти, благословил их, и поставил крест, и помолился Богу, и сошел с горы этой, где впоследствии будет Киев, и пошел вверх по Днепру. И пришел к славянам, где нынче стоит Новгород, и увидел живущих там людей — каков их обычай и как моются и хлещутся, и удивился им. И отправился в страну варягов, и пришел в Рим, и поведал о том, как учил и что видел, и рассказал: «Диво я видел в славянской земле на пути своем сюда. Видел бани деревянные, и натопят их сильно, и разденутся и будут наги, и обольются квасом кожевенным, и поднимут на себя прутья молодые и бьют себя сами, и до того себя добьют, что едва вылезут, чуть живые, и обольются водою студеною, и только так оживут. И творят это постоянно, никем же не мучимые, но сами себя мучат, и то творят омовенье себе, а не мученье». Те же, слышав об этом, удивлялись…».

(Повесть временных лет / Под ред. В. П. Адриановой-Перетц. Изд. 2-е, испр. и доп. СПб., 1996. С. 145.)

«Все эти племена имели свои обычаи, и законы своих отцов и предания, и каждые — свой нрав. Поляне имеют обычай отцов своих кроткий и тихий, стыдливы перед снохами своими и сестрами, матерями и родителями; перед свекровями и деверями великую стыдливость имеют; имеют и брачный обычай: не идет зять за невестой, но приводит ее накануне, а на следующий день приносят за нее — что дают. А древляне жили звериным обычаем, скотски: убивали друг друга, ели все нечистое, и браков у них не бывало, но умыкали девиц у воды. А радимичи, вятичи и северяне имели общий обычай: жили в лесу, как и все звери, ели все нечистое и срамословили при отцах и при снохах, и браков у них не бывало, но устраивались игрища между селами, и сходились на эти игрища, на пляски и на всякие бесовские песни, и здесь умыкали себе жен по сговору с ними; имели же по две и по три жены. И если кто умирал, то устраивали по нем тризну, а затем делали большую колоду, и возлагали на эту колоду мертвеца, и сжигали, а после, собрав кости вкладывали их в небольшой сосуд и ставили на столбах по дорогам, как делают и теперь еще вятичи. Этого же обычая держались и кривичи, и прочие язычники, не знающие закона Божьего, но сами себе устанавливающие закон».

(Там же. С. 146–147.)

«В год 907… Цари же Леон и Александр^{55} заключили мир с Олегом, обязались уплачивать дань и присягали друг другу: сами целовали крест, а Олега с мужами его водили присягать по закону русскому, и клялись те своим оружием и Перуном, своим богом и Волосом, богом скота, и утвердили мир…. И повесил щит свой на вратах в знак победы, и пошел от Царьграда…. И вернулся Олег в Киев, неся золото, и паволоки, и плоды, и вино, и всякое узорочье. И прозвали Олега Вещим, так как были люди язычниками и непросвещенными».

(Там же. С. 152–153.)

«В год 945. Прислали Роман, и Константин, и Стефан^{56} послов к Игорю восстановить прежний мир…. Мы же, те из нас, кто крещен, в соборной церкви клялись церковью святого Ильи в предлежании честного креста и хартии этой соблюдать все, что в ней написано, и не нарушать из нее ничего; а если нарушит это кто-либо из нашей страны — князь ли или иной кто, крещеный или некрещеный, — да не получит он помощи от Бога, да будет он рабом в загробной жизни своей и да будет заклан собственным оружием.

А некрещеные русские кладут свои щиты и обнаженные мечи, обручи и иное оружие, чтобы поклясться, что все, что написано в хартии этой, будет соблюдаться Игорем, и всеми боярами, и всеми людьми Русской страны во все будущие годы и всегда.

Если же кто-нибудь из князей или из людей русских, христиан или нехристиан, нарушит то, что написано в хартии этой, — да будет достоин умереть от своего оружия и да будет проклят от Бога и от Перуна за то, что нарушил свою клятву….

На следующий день призвал Игорь послов и пришел на холм, где стоял Перун; и сложили оружие свое, и щиты и золото, и присягали Игорь и люди его — сколько было язычников между русскими. А христиан русских приводили к присяге в церкви святого Ильи, что стоит над Ручьем в конце Пасынчей беседы и Хазар, — это была соборная церковь, так как много было христиан — варягов. Игорь же, утвердив мир с греками, отпустил послов…».

(Там же. С. 159, 162, 163.)

«В год 955. Отправилась Ольга в Греческую землю и пришла к Царьграду. И был тогда царь Константин^{57}, сын Льва, и пришла к нему Ольга, и, увидев, что она очень красива лицом и разумна, подивился царь ее разуму, беседуя с нею, и сказал ей: «Достойна царствовать с нами в столице нашей». Она же, поразмыслив, ответила царю: «Я язычница; если хочешь крестить меня, то крести меня сам — иначе не крещусь». И крестил ее царь с патриархом. Просветившись же, она радовалась душой и телом; и наставил ее патриарх в вере, и сказал ей: «Благословенна ты в женах русских, так как возлюбила свет и оставила тьму. Благословят тебя сыны русские до последних поколений внуков твоих». И дал ей заповеди о церковном уставе, и о молитве, и о посте, и о милостыне, и о соблюдении чистоты телесной. Она же, склонив голову, стояла, внимая учению, как губка напояемая; и поклонилась патриарху со словами: «Молитвами твоими, владыка, пусть буду сохранена от сетей дьявольских». И было наречено ей в крещении имя Елена, как и древней царице — матери Константина Великого. И благословил ее патриарх, и отпустил. После крещения призвал ее царь и сказал ей: «Хочу взять тебя в жены». Она же ответила: «Как ты хочешь взять меня, когда сам крестил меня и назвал дочерью? А у христиан не разрешается это — ты сам знаешь». И сказал ей царь: «Перехитрила ты меня, Ольга». И дал ей многочисленные дары — золото, и серебро и паволоки, и сосуды различные; и отпустил ее, назвав своею дочерью. Она же» собравшись домой, пришла к патриарху, и попросила у него благословения дому, и сказала ему: «Люди мои и сын мой язычники, — да сохранит меня Бог от всякого зла». И сказал патриарх: «Чадо верное! В Христа ты крестилась и в Христа облеклась, и Христос сохранит тебя, как сохранил Еноха во времена праотцев, а затем Ноя в ковчеге, Авраама от Авимелеха, Лота от содомлян, Моисея от фараона, Давида от Саула, трех отроков от печи, Даниила от зверей, — так и тебя избавит Он от козней дьявола и от сетей его». И благословил ее патриарх, и отправилась она с миром в свою землю, и пришла в Киев. Произошло это, как при Соломоне: пришла царица эфиопская к Соломону, стремясь услышать премудрость Соломона, и увидела великую мудрость и чудеса: так же и эта блаженная Ольга искала настоящей божественной мудрости, но та (царица эфиопская) — человеческой, а эта — Божьей. «Ибо ищущие мудрости найдут».

(…) Эта же блаженная Ольга с малых лет искала мудростью, что есть самое лучшее в свете этом, и нашла многоценный жемчуг — Христа….

Эта же Ольга пришла в Киев, и прислал к ней греческий царь послов со словами: «Много даров я дал тебе. Ты ведь говорила мне: когда возвращусь в Русь, много даров пришлю тебе: челядь, воск и меха, и воинов в помощь». Отвечала Ольга через послов: «Если ты так же постоишь у меня в Почайне, как я в Суду, то тогда дам тебе». И отпустила послов с этими словами.

Жила же Ольга вместе с сыном своим Святославом и учила его принять крещение, но он и не думал прислушаться к этому; но если кто собирался креститься, то не запрещал, а только насмехался над тем. «Ибо для неверующих вера христианская юродство есть»; «Ибо не знают, не разумеют те, кто ходят во тьме», и не ведают славы Господней. (…) Так и Ольга часто говорила: «Я познала Бога, сын мой, и радуюсь; если и ты познаешь — тоже станешь радоваться». Он же не внимал тому, говоря: «Как мне одному принять иную веру? А дружина моя станет насмехаться». Она же сказала ему: «Если ты крестишься, то и все сделают то же». Он же не послушался матери, продолжая жить по языческим обычаям, не зная, что кто матери не послушает — в беду впадет, как сказано: «Если кто отца или матери не послушает, то смерть примет». Святослав же притом гневался на мать. Соломон же сказал: «Поучающий злых наживет себе беды, обличающего же нечестивого самого оскорбят; ибо обличения для нечестивых, как язвы. Не обличай злых, чтобы не возненавидели тебя». Однако Ольга любила своего сына Святослава и говаривала: «Да будет воля Божья; если захочет Бог помиловать род мой и землю Русскую, то вложит им в сердце то же желание обратиться к Богу, что даровал и мне». И, говоря так, молилась за сына и за людей всякую ночь и день, воспитывая сына до его возмужалости и до его совершеннолетия».

(Там же. С. 166–167.)

«В год 980…. И стал Владимир княжить в Киеве один, и поставил кумиры на холме за теремным двором: деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, и Хорса, и Дажьбога, и Стрибога, и Симаргла, и Мокошь. И приносили им жертвы, называя их богами, и приводили своих сыновей и дочерей, и приносили жертвы бесам, и оскверняли землю жертвоприношениями своими. И осквернилась кровью земля Русская и холм тот. Но преблагай Бог не захотел гибели грешников, и на том холме стоит ныне церковь святого Василия, как расскажем об этом после. Теперь же возвратимся к прежнему.

Владимир посадил Добрыню, своего дядю, в Новгороде. И, придя в Новгород, Добрыня поставил кумира над рекою Волховом, и приносили ему жертвы новгородцы как богу».

(Там же. С. 174.)

«В год 986. Пришли болгары магометанской веры, говоря: «Ты, князь, мудр и смыслен, а закона не знаешь, уверуй в закон наш и поклонись Магомету». И спросил Владимир: «Какова же вера ваша?». Они же ответили: «Веруем Богу, и учит нас Магомет так: совершать обрезание, не есть свинины, не пить вина, зато по смерти, говорит, можно творить блуд с женами. Даст Магомет каждому по семидесяти красивых жен, и изберет одну из них красивейшую, и возложит на нее красоту всех; та и будет ему женой. Здесь же, говорит, следует предаваться всякому блуду. Если кто беден на этом свете, то и на том», и другую всякую ложь говорили, о которой и писать стыдно. Владимир же слушал их, так как и сам любил жен и всякий блуд; потому и слушал их всласть. Но вот что было ему нелюбо: обрезание и воздержание от свиного мяса, а о питье напротив, сказал он: «Руси есть веселие пить: не можем без того быть». Потом пришли иноземцы из Рима и сказали: «Пришли мы, посланные папой», и обратились к Владимиру: «Так говорит тебе папа: «Земля твоя такая же, как и наша, а вера ваша не похожа на веру нашу, так как наша вера — свет; кланяемся мы Богу, сотворившему небо и землю, звезды и месяц и все, что дышит, а ваши боги — просто дерево». Владимир же спросил их: «В чем заповедь ваша?» И ответили они: «Пост по силе: «если кто пьет или ест, то все это во славу Божию», — как сказал учитель наш Павел». Сказал же Владимир немцам: «Идите, откуда пришли, ибо отцы наши не приняли этого». Услышав об этом, пришли хазарские евреи и сказали: «Слышали мы, что приходили болгары и христиане, уча тебя каждый своей вере. Христиане же веруют в Того, Кого мы распяли, а мы веруем в единого Бога Авраамова, Исаакова и Иаковля». И спросил Владимир: «Что у вас за закон?» Они же ответили: «Обрезаться, не есть свинины и заячины, соблюдать субботу». Он же спросил: «А где земля ваша?» Они же сказали: «В Иерусалиме». А он спросил: «Точно ли она там?». И ответили: «Разгневался Бог на отцов наших и рассеял нас по различным странам за грехи наши, а землю нашу отдал христианам». Сказал на это Владимир: «Как же вы иных учите, а сами отвергнуты Богом и рассеяны? Если бы Бог любил вас и закон ваш, то не были бы вы рассеяны по чужим землям. Или и нам того же хотите?».

Затем прислали греки к Владимиру философа, так сказавшего: «Слышали мы, что приходили болгары и учили тебя принять свою веру; вера же их оскверняет небо и землю, и прокляты они сверх всех людей, уподобились жителям Содома и Гоморры, на которых напустил Господь горящий камень и затопил их, и потонули, так вот и этих ожидает день погибели их, когда придет Бог судить народы и погубит всех, творящих беззакония и скверное делающих. Ибо, подмывшись, вливают эту воду в рот, мажут ею по бороде и поминают Магомета. Так же и жены их творят ту же скверну, и еще даже большую…» Услышав об этом, Владимир плюнул на землю и сказал: «Нечисто это дело». Сказал же философ: «Слышали мы и то, что приходили к вам из Рима научить вас вере своей. Вера же их немного от нашей отличается: служат на опресноках, то есть на облатках, о которых Бог не заповедал, повелев служить на хлебе, и поучал апостолов, взяв хлеб: «Сие есть тело мое, ломимое за вас…» Также и чашу взял и сказал: «Сия есть кровь моя нового завета. Те же, которые не творят этого, неправильно веруют». Сказал же Владимир: «Пришли ко мне евреи и сказали, что немцы и греки веруют в Того, Кого они распяли». Философ ответил: «Воистину веруем в Того; их же пророки предсказывали, что родится Бог, а другие, — что распят будет и погребен, но в третий день воскреснет и взойдет на небеса. Они же одних пророков избивали, а других истязали. Когда же сбылись пророчества их, когда сошел Он на землю, был Он распят и, воскреснув, взошел на небеса, от них же ожидал Бог покаяния 46 лет, но не покаялись, и тогда послал на йих римлян; и разбили их города, а самих рассеяли по иным землям, где и пребывают в рабстве». Владимир спросил: «Зачем же сошел Бог на землю и принял такое страдание?» Ответил же философ: «Если хочешь послушать, то скажу тебе по порядку с самого начала, зачем Бог сошел на землю». Владимир же сказал: «Рад послушать». (…) «Когда апостолы учили по вселенной веровать Богу, учение их мы, греки, приняли, вселенная верует учению их. Установил же Бог и день единый, в который, сойдя с небес, будет судить живых и мертвых и воздаст каждому по делам его: праведникам — царство небесное, красоту неизреченную, веселие без конца и бессмертие вечное; грешникам же — мучение огненное, червь неусыпающий и мука без конца. Таковы будут мучения тем, кто не верит Богу нашему Иисусу Христу: будут мучиться в огне те, кто не крестится». И, сказав это, философ показал Владимиру завесу, на которой изображено было судилище Господне, указал ему на праведных справа, в веселии идущих в рай, а грешников слева, идущих на мучение. Владимир же, вздохнув, сказал: «Хорошо тем, кто справа, горе же тем, кто слева». Философ же сказал: «Если хочешь с праведниками справа стать, то крестись». Владимиру же запало это в сердце, и сказал он: «Подожду еще немного», желая разузнать о всех верах. И дал ему Владимир дары и отпустил его с честию великою.

«В год 987. Созвал Владимир бояр своих и старцев градских сказал им: «Вот приходили ко мне болгары, говоря: «Прими закон наш». Затем приходили немцы и хвалили закон свой. За ними пришли евреи. После же всех пришли греки, браня все законы, а свой восхваляя, и многое говорили, рассказывая от начала мира, о бытии всего мира. Мудро говорят они, и чудно слышать их, и каждому любо их послушать, рассказывают они и о другом свете: если кто, говорят, перейдет в нашу веру, то, умерев, снова восстанет, не умереть ему вовеки; если же в ином законе будет, то на том свете гореть ему в огне. Что же вы посоветуете? Что ответите?» И сказали бояре и старцы: «Знай, князь, что своего никто не бранит, но хвалит. Если хочешь поистине все разузнать, то ведь имеешь у себя мужей: послав их, разузнай, у кого какая служба и кто как служит Богу». И понравилась речь их князю и всем людям; избрали мужей славных и умных, числом 10, и сказали им: «Идите сперва к болгарам и испытайте веру их». Они же отправились, и, придя к ним, видели их скверные дела и поклонение в мечети, и вернулись в землю свою. И сказал им Владимир: «Идите еще к немцам, высмотрите и у них все, а оттуда идите в Греческую землю». Они же пришли к немцам, увидели службу их церковную, а затем пришли в Царьград и явились к царю. Царь же спросил их: «Зачем пришли?» Они же рассказали ему все. Услышав это, царь обрадовался и в тот же день сотворил им почести великие. На следующий же день послал к патриарху, так говоря ему: «Пришли русские разузнать о вере нашей, приготовь церковь и клир и сам оденься в святительские ризы, чтобы видели они славу Бога нашего». Услышав об этом, патриарх повелел созвать клир, сотворил по обычаю праздничную службу, и кадила взожгли, и устроили пение и хоры. И пошел с русскими в церковь, и поставили их на лучшем месте, показав им церковную красоту, пение и службу архиерейскую, предстояние дьяконов и рассказав им о служении Богу своему. Они же были в восхищении, дивились и хвалили их службу. И призвали их цари Василий и Константин, и сказали им: «Идите в землю вашу», и отпустили их с дарами великими и с честью. Они же вернулись в землю свою. И созвал князь бояр своих и старцев, и сказал Владимир:

«Вот пришли посланные нами мужи, послушаем же все, что было с ними», — и обратился к послам: «Говорите перед дружиною». Они же сказали: «Ходили в Болгарию, смотрели, как они молятся в храме, то есть в мечети, стоят там без пояса; сделав поклон, сядет и глядит туда и сюда, как безумный, и нет в них веселья, только печаль и смрад великий. Не добр закон их. И пришли мы к немцам, и видели в храмах их различную службу, но красоту не видели никакой. И пришли мы в Греческую землю, и ввели нас туда, где служат они Богу своему, и не знали — на небе или на земле мы: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом, — знаем мы только, что пребывает там Бог с людьми, и служба их лучше, чем во всех других странах. Не можем мы забыть красоты той, ибо каждый человек, если вкусит сладкого, не возьмет потом горького; так и мы не можем уже здесь пребывать». Сказали же бояре: «Если бы плох был закон греческий, то не приняла бы его бабка твоя Ольга, а была она мудрейшей из всех людей». И спросил Владимир: «Где примем крещение?» Они же сказали: «Где тебе любо».

«И когда прошел год, в 6496 (988) году пошел Владимир с войском на Корсунь, город греческий, и затворились корсуняне в городе. И стал Владимир на той стороне города у пристани, в расстоянии полета стрелы от города, и сражались крепко из города. Владимир же осадил город. Люди в городе стали изнемогать, и сказал Владимир горожанам: «Если не сдадитесь, то простою и три года». Они же не послушались его. Владимир же, изготовив войско свое, приказал присыпать насыпь к городским стенам. И когда насыпали они, корсунцы, подкопав стену городскую, выкрадывали подсыпанную землю, и носили ее себе в город, и ссыпали посреди города. Воины же присыпали еще больше, и Владимир стоял. И вот некий муж корсунянин, именем Анастас, пустил стрелу, написав на ней: «Перекопай и перейми воду, идет она по трубам из колодцев, которые за тобою с востока». Владимир же, услышав об этом, посмотрел на небо и сказал: «Если сбудется это, — сам крещусь!» И тотчас же повелел копать наперерез трубам и перенял воду. Люди изнемогли от жажды и сдались. Владимир вошел в город с дружиною своей и послал к царям Василию и Константину сказать: «Вот взял уже ваш город славный; слышал же, что имеете сестру девицу; если не отдадите ее за меня, то сделаю столице вашей то же, что и этому городу». И, услышав это, опечалились цари, и послали ему весть такую: «Не пристало христианам выдавать жен за язычников. Если крестишься, то и ее получишь, и царство небесное воспримешь, и с нами единоверен будешь. Если же не сделаешь этого, то не сможем выдать сестру за тебя». Услышав это, сказал Владимир посланным к нему от царей: «Скажите царям вашим так: я крещусь, ибо еще прежде испытал закон ваш и люба мне вера ваша и богослужение, о котором рассказали мне посланные нами мужи». И рады был цари, услышав это, и упросили сестру свою, именем Анну, и послали к Владимиру, говоря: «Крестись, и тогда пошлем сестру свою к тебе». Ответил же Владимир: «Пусть пришедшие с сестрою вашею и крестят меня». И послушались цари, и послали сестру свою, сановников и пресвитеров. Она же не хотела идти, говоря: «Иду как в полон, лучше бы мне здесь умереть». И сказали ей братья «Может быть, обратит тобою Бог Русскую землю к покаянию, а Греческую землю избавишь от ужасной войны. Видишь ли, сколько зла наделала грекам Русь? Теперь же, если не пойдешь, то сделают и нам то же». И едва принудили ее. Она же села в корабль, попрощалась с ближними своими с плачем и отправилась через море. И пришла в Корсунь, и вышли корсунцы навстречу ей с поклоном, и ввели ее в город, и посадили ее в палате. По божественному промыслу разболелся в то время Владимир глазами, и не видел ничего, и скорбел сильно, и не знал, что сделать. И послала к нему царица сказать: «Если хочешь избавиться от болезни этой, то крестись поскорей; если же не крестишься, то не сможешь избавиться от недуга своего». Услышав это, Владимир сказал: «Если вправду исполнится это, то поистине велик Бог христианский». И повелел крестить себя. Епископ же корсунский с царицыными попами, огласив, крестил Владимира. И когда возложил руку на него, тот тотчас же прозрел. Владимир же, ощутив свое внезапное исцеление, прославил Бога: «Теперь узнал я истинного Бога». Многие из дружинников, увидев это, крестились. Крестился же он в церкви святого Василия, а стоит церковь та в городе Корсуни посреди града, где собираются корсунцы на торг; палата же Владимира стоит с края церкви и до наших дней, а царицына палата — за алтарем. После крещения привели царицу для совершения брака. Не знающие же истины говорят, что крестился Владимир в Киеве, иные же говорят — в Василеве, а другие и по-иному скажут. (…)

После всего этого Владимир взял царицу, и Анастаса, и священников корсунских с мощами святого Климента, и Фива, ученика его, взял и сосуды церковные и иконы на благословение себе. Поставил и церковь в Корсуни на горе, которую насыпали посреди города, выкрадывая землю из насыпи; стоит церковь та и доныне. Отправляясь, захватил он и двух медных идолов и четырех медных коней, что и сейчас стоят за церковью святой Богородицы и про которых невежды думают, что они мраморные. Корсунь же отдал грекам как вено за царицу, а сам вернулся в Киев. И когда пришел, повелел опрокинуть идолы — одних изрубить, а других сжечь. Перуна же приказал привязать к хвосту коня и волочить его с горы по Боричеву взвозу к Ручью и приставил 12 мужей колотить его палками. Делалось это не потому, что дерево что-нибудь чувствует, но для поругания беса, который обманывал людей в этом образе, — чтобы принял он возмездие от людей. «Велик ты, Господи, и чудны дела Твои!» Вчера еще был чтим людьми, а сегодня поругаем. Когда влекли Перуна по Ручью к Днепру, оплакивали его неверные, так как не приняли еще они святого крещения. И, притащив, кинули его в Днепр. И приставил Владимир к нему людей, сказав им: «Если пристанет где к берегу, отпихивайте егр. А когда пройдет пороги, тогда только оставьте его». Они же исполнили, что им было приказано. И когда пустили Перуна и прошел он пороги, выбросило его ветром на отмель, и оттого прослыло место то Перунья отмель, как зовется она и до сих пор. Затем послал Владимир по всему городу сказать: «Если не придет кто завтра на реку — будь то богатый, или бедный, или нищий, или раб, — будет мне врагом». Услышав это, с радостью пошли люди, ликуя и говоря: «Если бы не было это хорошим, не приняли бы этого князь наш и бояре». На следующий же день вышел Владимир с попами царицыными корсунскими на Днепр, и сошлось там людей без числа. Вошли в воду и стояли там одни до шеи, другие по грудь, молодые же у берега по грудь, некоторые держали младенцев, а уже взрослые бродили, попы же, стоя, совершали молитвы. И была видна радость на небе и на земле по поводу стольких спасаемых душ; а дьявол говорил, стеная: «Увы мне! Прогнан я отсюда! Здесь думал я обрести себе жилище, ибо здесь не было учения апостольского, не знали здесь Бога, но радовался я служению тех, кто служил мне. И вот уже побежден я невеждой, а не апостолами и не мучениками; не смогу уже царствовать более в этих странах». Люди же, крестившись, разошлись по домам. Владимир же был рад, что познал Бога сам и люди его, воззрел на небо и сказал: «Христос Бог, сотворивший небо и землю! Взгляни на новых людей этих и дай им, Господи, познать тебя, истинного Бога, как познали тебя христианские страны. Утверди в них правильную и неуклонную веру, и мне помоги, Господи, против дьявола, да одолею козни его, надеясь на Тебя и на Твою силу». И сказав это, приказал рубить церкви и ставить их по тем местам, где прежде стояли кумиры. И поставив церковь во имя святого Василия на холме, где стоял идол Перуна и другие и где творили им требы князь и люди. И по другим городам стали ставить церкви и определять в них попов и приводить людей на крещение по всем городам и селам. Посылал он собирать у лучших людей детей и отдавать их в обучение книжное. Матери же детей этих плакали о них; ибо не утвердились еще они в вере и плакали о них как о мертвых….

Владимир же был просвещен сам, и сыновья его, и земля его (…).

В год 989. После этого жил Владимир в христианском законе, и задумал создать церковь пресвятой Богородице^{58}, и послал привести мастеров из Греческой земли. И начал ее строить, и, когда кончил строить, украсил ее иконами, и поручил ее Анастасу Корсунянину, и поставил служить в ней корсунских священников, дав ей все, что взял перед этим в Корсуни: иконы, сосуды и кресты».

«В год 996. Увидел Владимир, что церковь построена, вошел в нее и помолился Богу, говоря так: «Господи Боже! Взгляни с неба и воззри. И посети сад Свой. И сверши то, что насадила десница Твоя, — новых людей этих, сердце которых Ты обратил к истине познать Тебя, Бога истинного. Взгляни на церковь Твою, которую создал я, недостойный раб Твой, во имя родившей Тебя матери приснодевы Богородицы. Если кто будет молиться в церкви этой, то услышь молитву его, ради молитвы пречистой Богородицы». И помолившись Богу, сказал он так: «Даю церкви этой святой Богородицы десятую часть от богатств моих и моих городов». И уставил так, написав заклятие в церкви той, сказав: «Если кто отменит это, — да будет проклят». И дал десятую часть Анастасу Корсунянину. И устроил в тот день праздник великий боярам и старцам градским, а бедным роздал много богатства».

(Там же. С. 176–187, 189–193.)

«В год 1024. (…) В тот же год восстали волхвы в Суздале; по дьявольскому наущению и бесовскому действию избивали старшую чадь, говоря, что они держат запасы. Был мятеж великий и голод по всей той стране; и пошли по Волге все люди к болгарам, и привезли хлеба, и так ожили. Ярослав^{59} же, услышав о волхвах, пришел в Суздаль; захватил волхвов, одних изгнал, а других казнил, говоря так: «Бог за грехи посылает на всякую страну голод, или мор, или засуху, или иную казнь, человек же не знает за что».

(Там же. С. 202.)

«В год 1071. (…) В те же времена пришел волхв, обольщенный бесом; придя в Киев, он рассказывал людям, что на пятый год Днепр потечет вспять и что земли начнут перемещаться, что Греческая земля станет на место Русской, а Русская на место Греческой, и прочие земли переместятся. Невежды слушали его, верующие люди смеялись, говоря ему: «Бес тобою играет на погибель тебе». Что и сбылось с ним: в одну из ночей пропал без вести.

Бесы ведь, подстрекая людей, во зло их вводят, а потом насмехаются, ввергнув их в погибель смертную, подучив их говорить; как мы сейчас и расскажем об этом бесовском наущении и деянии.

Однажды во время неурожая в Ростовской области явились два волхва из Ярославля, говоря, что «мы знаем, кто запасы держит». И отправились они по Волге и куда ни придут в погост, тут и называли знатных жен, говоря, что та жито прячет, а та — мед, а та — рыбу, а та — меха. И приводили к ним сестер своих, матерей и жен своих. Волхвы же, мороча людей, прорезали за плечами и вынимали оттуда либо жито, либо рыбу и убивали многих жен, а имущество их забирали себе. И пришли на Белоозеро, и было с ними людей 300. В это же время случилось Яню, сыну Вышатину^{60}, собирая дань, прийти от князя Святослава; поведали ему белозерцы, что два кудесника убили уже много жен по Волге и по Шексне и пришли сюда. Янь же, расспросив, чьи смерды, и узнав, что они смерды его князя, послал к тем людям, которые были около волхвов, и сказал им: «Выдайте мне волхвов, потому что смерды они мои и моего князя». Они же его не послушали. Янь же пошел сам без оружия, и сказали ему отроки его: «Не ходи без оружия, осрамят тебя». Он же велел взять оружие отрокам и с двенадцатью отроками пошел к ним к лесу. Они же исполчились против него. И вот, когда Янь шел на них с топориком, выступили от них три мужа, подошли к Яню, говоря ему: «Видишь, что идешь на смерть, не ходи». Янь же приказал убить их и пошел к оставшимся. Они же кинулись на Яня, и один из них промахнулся в Яня топором. Янь же, оборотив топор, ударил того обухом и приказал отрокам рубить их. Они же бежали в лес и убили тут Янева попа. Янь же, войдя в город к белозерцам, сказал им: «Если не схватите этих волхвов, не уйду от вас весь год». Белозерцы же пошли, захватили их и привели к Яню. И сказал им: «Чего ради погубили столько людей?» Те же сказали, что «они держат запасы, и если истребим их, будет изобилие; если же хочешь, мы перед тобою вынем жито, или рыбу, или что другое». Янь же сказал: «Поистине ложь это; сотворил Бог человека из земли, составлен он из костей и жил кровяных, нет в нем больше ничего, никто ничего не знает, один только Бог знает». Они же сказали: «Мы знаем, как человек сотворен». Он же спросил: «Как?» Они же отвечали: «Бог мылся в бане и вспотел, отерся ветошкой и бросил ее с небес на землю. И заспорил сатана с Богом, кому из нее сотворить человека. И сотворил дьявол человека, а Бог душу в него вложил. Вот почему, если умрет человек, — в землю идет тело, а душа к Богу». Сказал им Янь: «Поистине прельстил вас бес; какому богу веруете?» Те же ответили: «Антихристу!» Он же сказал им: «Где же он?» Они же сказали: «Сидит в бездне». Сказал им Янь: «Какой это бог, коли сидит в бездне? Это бес, а Бог на небесах, восседает на престоле, славимый ангелами, которые предстоят ему со страхом и не могут на него взглянуть. Один из ангелов был свергнут — тот, кого вы называете антихристом; низвергнут был он с небес за высокомерие свое и теперь в бездне, как вы и говорите; ожидает он, когда сойдет с неба Бог. Этого антихриста Бог свяжет узами и посадит в бездну, схватив его вместе со слугами его и теми, кто в него верует. Вам же и здесь принять муку от меня, а по смерти — там». Те же сказали: «Говорят нам боги: не можешь нам сделать ничего!» Он же сказал им: «Лгут вам боги». Они же ответили: «Мы станем перед Святославом, а ты не можешь ничего нам сделать». Янь же повелел бить их и выдергивать им бороды. Когда их били и выдирали расщепом бороды, спросил их Янь: «Что же вам молвят боги?» Они же ответили: «Стать нам перед Святославом». И повелел Янь вложить рубли в уста им и привязать их к мачте и пустил их перед собою в ладье, а сам пошел за ними. Остановились на устье Шексны, и сказал им Янь: «Что же вам теперь боги молвят?» Они же сказали: «Так нам боги молвят: не быть нам живым от тебя». И сказал им Янь: «Вот это-то они вам правду поведали». Волхвы же ответили: «Но если нас пустишь, много тебе добра будет; если же нас погубишь, много печали примешь и зла». Он же сказал им: «Если вас пущу, то плохо мне будет от Бога, если же вас погублю, то будет мне награда». И сказал Янь гребцам: «У кого из вас кто из родни убит ими?» Они же ответили: «У меня мать, у того сестра, у другого дочь». Он же сказал им: «Мстите за своих». Они же, схватив, убили их и повесили на дубе: так отмщение получили они от Бога по правде! Когда же Янь отправился домой, то на другую ночь медведь взобрался, загрыз их и съел. И так погибли они по наущению бесовскому, другим пророчествуя, а своей гибели не предвидя. Если бы ведь знали, то не пришли бы на место это, где им суждено было быть схваченными; а когда были схвачены, то зачем говорили: «Не умереть нам», в то время, когда Янь уже задумал убить их? Но это и есть бесовское наущение: бесы ведь не знают мыслей человека, а только влагают помыслы в человека, тайного не зная. Бог один знает помышления человеческие. Бесы же не знают ничего, ибо немощны они и скверны видом.

Вот и еще расскажем о виде их и о наваждениях их. В то же время, в те же годы, случилось некоему новгородцу прийти в земля Чудскую, и пришел к кудеснику, прося волхвования его. Тот же по обычаю своему начал призывать бесов в дом свой. Новгородец же сидел на пороге того дома, а кудесник лежал в оцепенении, и вдруг ударил им бес. И, встав, сказал кудесник новгородцу: «Боги не смеют прийти, — имеешь на себе нечто, чего они боятся». Он же вспомнил, что на нем крест, и, отойдя, положил его вне дома того. Кудесник же начал вновь призывать бесов. Бесы же, тряся его, поведали то, ради чего пришел новгородец. Затем новгородец стал спрашивать кудесника: «Чего ради бесы боятся Того, чей крест на себе мы носим?» Он же сказал: «Это знамение небесного Бога, которого наши боги боятся». Новгородец же сказал: «А каковы боги ваши, где живут?». Кудесник же сказал: «В безднах. Обличьем они черны, крылаты, имеют хвосты; взбираются же и под небо послушать ваших богов. Ваши ведь боги на небесах. Если кто умрет из ваших людей, то его возносят на небо, если же кто из наших умирает, его несут к нашим богам в бездну». Так ведь и есть: грешники в аду пребывают, ожидая муки вечной, а праведники в небесном жилище водворяются с ангелами.

Такова-то бесовская сила, и обличие их, и слабость. Тем-то они и прельщают людей, что велят им рассказывать видения, являющиеся им, нетвердым в вере, одним во сне, а другим в наваждении, и так волхвуют научением бесовским. Больше же всего через жен бесовские волхвования бывают, ибо искони бес женщину прельстил, она же мужчину, потому и в наши дни много волхвуют женщины чародейством, и отравою, и иными бесовскими кознями. Но и мужчины неверные бывают прельщаемы бесами, как это было в прежние времена. При апостолах ведь был Симон Волхв, который заставлял волшебством собак говорить по-человечески и сам оборачивался то старым, то молодым или кого-нибудь оборачивал в иной образ, в мечтании. Так творили Анний и Мамврий: они волхвованием чудеса творили, противоборствуя Моисею, но вскоре уже ничего не могли сделать равное ему; так и Куноп напускал наваждение бесовское, будто по водам ходит, и иные наваждения делал, бесом прельщаем, на погибель себе и другим.

Такой волхв объявился и при Глебе^{61} в Новгороде; говорил людям, притворяясь богом, и многих обманул, чуть не весь город, говорил ведь: «Предвижу все» и, хуля веру христианскую, уверял, что «перейду по Волхову перед всем народом». И была смута в городе, и все поверили ему и хотели погубить епископа. Епископ же взял крест в руки и надел облачение, встал и сказал: «Кто хочет верить волхву, пусть идет за ним, кто же верует Богу, пусть ко кресту идет». И разделились люди надвое: князь Глеб и дружина его пошли и стали около епископа, а люди все пошли к волхву. И началась смута великая между ними. Глеб же взял топор под плащ, подошел к волхву и спросил: «Знаешь ли, что завтра случится и что сегодня до вечера?» Тот ответил: «Знаю все». И сказал Глеб: «А знаешь ли, что будет с тобою сегодня?» — «Чудеса великие сотворю», — сказал. Глеб же, вынув топор, разрубил волхва, и пал он мертв, и люди разошлись. Так погиб он телом, а душою предался дьяволу».

(Там же. С. 213–216.)

«В год 989. Крестился Владимир и вся земля Русская; и поставил в Киеве митрополита. А в Новгороде епископа, а по иным городам епископов, попов и дьяконов; и радость была повсюду. И пришел в Новгород архиепископ Яким Корсунянин, требища разрушил, а Перуна изрубил и повелел волочить в Волхов. И связав веревками, тащили его по грязи, ударяя палками; и велел никому и нигде его не принимать. И шел пидьблянин^{62} рано на реку, собираясь везти горшки в город. В это время прибился Перун к берегу, и оттолкнул (пидьблянин) его шестом, сказав: «Ты, Перунище, досыта ел и пил, а теперь плыви прочь». И поплыл с глаз долой».

(Новгордская первая летопись старшего и младшего изводовов // Полное собрание русских летописей. М., 2000. Т. 3. С. 159–160. Перев. отв. ред.)

«В год 989. Крестился Владимир, и взял у патриарха Константинопольского Фотия для Киева первого митрополита Леона, а для Новгорода — епископа Якима Корсунянина, а другим городам епископов, попов и дьяконов, которые крестили всю Русскую землю; и была всюду радость. И пришел в Новгород архиепископ Яким, и требища разорил, и Перуна изрубил, и велел волочить в Волхов. И повязав веревками, волочили его по грязи, толкая и ударяя палками. И в то время вошел бес в Перуна и начал кричать: «О горе! Ох мне! Достался немилосердным сим рукам!»; и ввергнули его в Волхов. Он же, проплывая под Великим мостом, бросил свою палицу на мост, которою ныне безумные убиваются на потеху бесам».

(Новгородская четвертая летопись // Там же. Т. 4. Ч. 1. М., 20 °C С. 90–91. Перев. отв. ред.)

«Пророк говорит: оттого закрылись небеса, не пуская дождь на землю, что люди клянутся Богом и его святыми, и друг друга понуждают на клятвы, и Церковь святую, невесту Христову, оскверняют присягой. Приведя, приносят в жертву сына на глазах матери. Слуги той матери и брата своего по крещенью святому и духу пьют кровь закланного сына той матери. И вот почему все силы небесные объяты ужасом, ведь Бог запрещает понуждать человека на присягу и клятву. Похожа на то и другая причина: жертву приносят языческим богам и болезни лечат колдовством и заклятьем; бессильного демона, называемого трясцей, изгоняют какими-то лживыми знаками; отверженных бесов языческих, на шарах их рисуя, помещают на священном столе во время святой литургии. И тогда содрогается в ужасе множество ангелов, и Бог потому, прогневясь, не пускает на землю дождь, что не велит Бог болезни лечить колдовством и заклятьем, ни бесов просить — на охоту идя, или торгуя, или на царскую милость надеясь. Беда христианам, так поступающим, и мученье страшнее языческого, если того не оставят и не покаются! Ибо век этот короток, а мука долга и бесконечна».

(Поучения к простой чади // БЛДР. Т. 4. СПб., 2000. С. 287.)

«Краткое время радовался я за вас, дети мои, видя вашу любовь и послушание к нашей ничтожности, и подумал, что уже утвердились вы и с радостью приемлете Божественное писание, «на совет нечестивых не ходите и на собрании развратителей не сидите». Но вы еще языческих обычаев держитесь: в колдовство верите, и в огне сжигаете невинных людей, и тем насылаете на всю общину и город убийство… Из книг каких или писаний вы слышали, будто от колдовства наступает голод или колдовством хлеба умножаются? Если же верите в это, зачем тогда сжигаете их? Молитесь вы колдунам, и чтите их, и жертвы приносите им — пусть правят общиной, ниспустят дожди, тепло принесут, земле плодить повелят! (…) В печаль я впал от ваших безумств; молю вас, откажитесь от языческих действий. (…) Божьи законы повелевают лишь при многих свидетелях осудить на смерть человека. Вы же только в воде доказательств видите и говорите: «Если начнет утопать — невиновна, коль поплывет — то колдунья!» Не может ли дьявол, видя ваше маловерье, ее поддержать, чтоб не утонула, чтобы и вас вовлечь в душегубстве как же, отринув свидетельство человека, создание Бога, идете к бездушной стихии, к воде, чтобы принять доказательства, Богу во гнев? Наверно, слыхали и вы, что от Бога бедствия на землю ниспосланы с самых древних времен… А в нашем народе чего не видали мы? Войны, голод, и мор, и трясенье земли, и, наконец, — то, что отданы мы иноземцам не только на смерть и на плен, но и в горькое рабство. Это же все нисходит от Бога, и этим нам Он спасение творит. А теперь, умоляю вас, покайтесь в прежнем безумье… А если услышите некие басни людские, к божественным книгам стремитесь, чтоб враг наш, дьявол, увидев ваш разум и твердую душу, не смог подтолкнуть вас на грех, но, посрамленный, убрался. Ибо вижу я вас, с великим желаньем идущих в церковь и благоговейно стоящих; о если бы мог я сердце и душу каждого из вас наполнить Божественным разумом!^{65}».

(Слова и поучения Серапиона Владимирского // БЛДР. Т. 5. СПб., 2000. С. 379–381.)

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Византийский автор первой половины VI в.

² Константинопольский патриарх в 858–867 и в 877–886 гг.

³ Византийцы себя называли ромеями (римлянами).

⁴ Анонимный византийский автор, близкий к кругам императора Константина VII Багрянородного (см. примеч. 57), создавший свою хронику в середине X в.

⁵ Константинопольский патриарх в 847–858 и 867–877 гг.

⁶ Данный отрывок содержится в пятой книге хроники «Жизнеописание императора Василия», которое до недавнего времени ошибочно приписывалось императору Константину Багрянородному.

⁷ Византийский автор X в. Оставил подробное описание дунайских походов Святослава.

⁸ Продолжение хроники Регинона Прюмского, выполненное неизвестным немецким автором в 60-е гг. X в.

⁹ Христианское имя княгини Ольги.

¹⁰ Роман II (939–963 гг.),

¹¹ Речь идет об Оттоне I (912–973 гг.), германском короле, с 962 г. — императоре.

¹² Принадлежал к знатному саксонскому роду. Родился в 975 г., умер в 1018 г. Работу над своей хроникой начал в 1012 г.

¹³ На самом деле ее звали Анной.

¹⁴ Попытка сватовства Оттоном III одной из константинопольских принцесс была предпринята в 995 г., после женитьбы Владимира на Анне.

¹⁵ Имеются в виду византийцы, которых чаще всего соседи называли греками. Данайцы — одно из древнегреческих племен, в античную эпоху стало употребляться и как синоним греков (эллинов) вообще.

¹⁶ Повесть временных лет сообщает о 12 сыновьях Владимира Святославича.

¹⁷ Святополку Окаянному, княжившему с перерывом в Киеве в 1015–1019 гг.

¹⁸ Польский король Болеслав I Храбрый (967–1025 гг.).

¹⁹ Владимир Святославич — великий князь киевский (980–1015 гг.).

²⁰ Не ясно, что имел в виду автор, говоря о набедреннике Венеры (богиня любви в римской мифологии), который якобы носил Владимир.

²¹ Исследователи полагают, что в данном случае учитывались и домовые церкви.

²² В 921–922 гг. посетил Волжскую Булгарию в составе посольства багдадского халифа. Собственные наблюдения, в том числе и о русах, изложил в знаменитой «Записке».

²³ Волга.

²⁴ Речь идет, видимо, о татуировках.

²⁵ Вероятно, имеются в виду так называемые коробчатые фибулы. В археологии они являются важным этническим индикатором для определения захоронений скандинавок. Покрой одежды славянских женщин не предусматривал ношение подобных фибул.

²⁶ Арабская серебряная монета.

²⁷ Такая практика являлась важным средством упрочения социального престижа.

²⁸ Алкогольный напиток.

²⁹ Золотая арабская монета.

³⁰ Сосна.

³¹ Береза.

³² Арабский географ конца IX — начала X в.

³³ Арабский ученый и врач конца XI — первой половины XII в.

³⁴ Мусульманский автор XIII в. Его свидетельство о том, что некоторые племена у русов хоронят мертвых стоя, является уникальным.

³⁵ Христианско-арабский историк (ок. 980 — ок. 1066 г.).

³⁶ Византийский император Василий II (976–1025 гг.).

³⁷ Имеется в виду Варда Фока — византийский мятежный полководец.

³⁸ Норвежский конунг (995–1000 гг.).

³⁹ Название Руси у скандинавов.

⁴⁰ Византийское произведение конца X в.

⁴¹ Древнерусский перевод с греческого. Древнейший русский список датируется XII в.

⁴² Первый митрополит киевский из русских. Поставлен Ярославом Мудрым и собором епископов в 1051 г. в обход константинопольского патриарха. «Слово о Законе и Благодати» написано не ранее 1037 и не позднее 1050 г.

⁴³ Деяния Владимира, таким образом, сравниваются автором с деяниями апостолов.

⁴⁴ Константин I Великий. Римский император (306–337 гг.). В 324–330 гг. на месте Византии построил новую столицу империи, названную Константинополем. Перешел от политики гонений на христиан к покровительству им. Принял христианство. Причислен к лику святых. Русская православная традиция сравнивала Владимира Святославича с Константином, а Ольгу — с матерью Константина — Еленой, причисленной, как и ее сын, к лику святых.

⁴⁵ Царица Елена совершила поездку в Иерусалим с целью отыскать крест, на котором был распят Иисус Христос.

⁴⁶ Десятинная церковь в Киеве.

⁴⁷ Христианское имя Ярослава Мудрого (Великий князь Киевский в 1019–1054 гг.).

⁴⁸ Софийский кафедральный собор в Киеве.

⁴⁹ Церковь Благовещения на Золотых воротах в Киеве.

⁵⁰ Русский монах, живший в XI в. Автор «Памяти и похвалы князю русскому Владимиру». О жизни Иакова ничего не известно.

⁵¹ Херсонес — греческая колония в Крыму. Располагался на окраине современного Севастополя.

⁵² Византийские императоры-соправители: Василий II (976–1025 гг.) и Константин VIII (976–1028).

⁵³ Летописный свод начала XII в.

⁵⁴ Апостол Андрей Первозванный.

⁵⁵ Византийские императоры Лев VI (886–912) и его брат, соправитель и преемник Александр (912–913).

⁵⁶ Византийский император Роман (920–944 гг.) и его соправители — сыновья Константин и Стефан, свергнувшие отца с престола в 944 г. В 945 г. они, в свою очередь, были низложены и отправлены в ссылку, единоличная власть перешла к Константину VII Багрянородному.

⁵⁷ Константин VII Багрянородный. В 920–944 гг. — соправитель, в 945–959 гг. — единовластный правитель Византийской империи.

⁵⁸ Десятинная церковь.

⁵⁹ Ярослав Мудрый.

⁶⁰ Вышата — киевский воевода в походе 1043 г. на Византию. Когда буря разбила часть русских кораблей и 6000 воинов из народного ополчения оказались на берегу, он один из княжеской дружины согласился их вести на Русь, заявив: «Если буду жив, то с ними, если погибну, то с соратниками». Возглавляемый им отряд был схвачен византийцами, многие русские — ослеплены. Через три года Вышата из плена вернулся на Русь (Повесть временных лет. С. 205).

⁶¹ Глеб Святославич (погиб в 1078 г.), сын Святослава Ярославича — князя Черниговского (1054–1073) и Великого князя Киевского (1073–1076 гг.).

⁶² Житель села Пидьба, близ Новгорода.

⁶³ Моисей — новгородский игумен, умер в 1187 г.

⁶⁴ Серапион — киево-печерский монах. С 1274 г. — епископ Владимирский, Суздальский и Нижегородский. Умер 12 июля 1275 г. «…В народе вплоть до XIX в. ему поклонялись как одному из заступников в тяжелых житейских обстоятельствах». Его перу принадлежат не менее пяти «Слов». Первое датируется приблизительно 1230 г., остальные — последними двумя-тремя годами жизни автора. Правда, впоследствии, в результате переписывания, произошло некоторое наложение текстов (см.: БЛДР. Т. 5. СПб., 2000. С. 518–519). В настоящих приложениях публикуется выдержка из так называемого 4-го «Поучения».

⁶⁵ Серапион жил в переломное для русского общества время. Русь была разгромлена и покорена монголо-татарами. По языческим представлениям, постигшие бедствия означали потерю удачи, счастья, покровительства внешних сил. Более того, став данниками, «рабами татар», русские таковыми должны были оставаться и в загробном мире. Это, с точки зрения язычников, грозило гибелью живой душе рода. Поскольку же перспектива освобождения от ига в первые сто с лишком лет представлялась весьма призрачной, общество, помимо прочего, нуждалось в психологическом приспособлении к обстоятельствам. И здесь панацеей выступало христианство с его принципами покорности судьбе и власти, от кого бы последняя ни исходила. Христианское сознание, и это наглядно проявляется в произведениях Серапиона, воспринимало происходящее как Божью кару за грехи, прежде всего — за то, что «не обратихомося к Господу…» (Слова и поучения Серапиона Владимирского. С. 376–378 и др.). Оставался один выход — обратиться к Господу, а Он воздаст должное, если не в «этой» жизни, так в «вечной». Это наполняло безрадостное существование смыслом, помогало выжить. Таким образом, создавались благоприятные условия для укрепления в народе христианской веры (См.: Пузанов В. В. О феодализме в России // Государство и общество. СПб., Ижевск. 1999. № 3–4. С. 207–208). Огромную роль и в укреплении христианства на Руси, и в моральной поддержке населения играли люди типа Серапиона Владимирского. «Поучения» последнего, пронизанные искренней болью за свою паству, за Русь, ложились бальзамом на израненную душу, позволяли выжить в нечеловеческих условиях существования, вселяли веру и надежду на будущее. Не случайно поэтому столь длительное время народ поклонялся ему как заступнику «в тяжелых житейских обстоятельствах».

ПРИЛОЖЕНИЕ III

ВИЗАНТИЙСКИЕ И ЗАПАДНЫЕ СВИДЕТЕЛЬСТВА VI–VIII ВЕКОВ О ЯЗЫЧЕСТВЕ ДРЕВНИХ СЛАВЯН

Языческие воззрения славян давно стали объектом пристального внимания исследователей. Особенно повезло, в плане обращения к данной теме, сведениям латиноязычных авторов XI — начала XIII века, посвященным полабско-балтийским славянам, данным «Повести временных лет» и свидетельствам Льва Диакона о русах. Гораздо в меньшей степени для изучения языческих представлений древних славян анализировались известия византийских и латиноязычных авторов VI–VIII веков. Чаще всего обращалось внимание на информацию Прокопия Кессарийского в его «Истории войн»:

«Ибо они считают, что один из богов — создатель молнии — именно он есть единый владыка всего, и ему приносят в жертву быков и всяких жертвенных животных. Предопределения же они не знают и вообще не признают, что оно имеет какое-то значение, по крайней мере в отношении людей, но когда смерть уже у них в ногах, охвачены ли они болезнью или выступают на войну, они дают обет, если избегнут ее, сейчас же совершить богу жертву за свою жизнь; а избежав (смерти), жертвуют, что пообещали, и думают, что этой-то жертвой купили себе спасение. Однако почитают они и реки, и нимф, и некоторые другие божества и приносят жертвы также и им всем, и при этих-то жертвах совершают гадания»^{1}.

Между тем, помимо известий Прокопия, в источниках VI–VIII веков содержится пусть и скудная, но достаточно ценная информация, отражающая состояние язычества на стадии существования единой славянской общности.

Отношение к славянам в христианском мире — это, прежде всего, отношение христиан к язычникам. Данным обстоятельством, а также военным противостоянием и бытовыми различиями определялись те хлесткие эпитеты, на которые не скупились христианские авторы в отношении славян, закрепляя уже сложившиеся стереотипы их восприятия, с одной стороны, и формируя новые — с другой.

Византийские источники, характеризующие склавинов и антов, создают у читателя образ сильного, смелого, жестокого и многочисленного врага («силой и смелостью… превосходившие воевавших когда-либо против них»^{2}, свирепые племена^{3}, «полчища славян»^{4}, «толпы варваров»^{5}, «неисчислимое племя»^{6}). Иногда для усиления эффекта проводятся параллели с животным миром, от неопределенного «звери» («эти звери», «звериное племя славян»^{7}) до конкретного «волки» («волки-славяне», «любящие разбой волки»^{8}). Было бы заманчиво в определении «волки» усмотреть указание на тотемное животное. Однако это, скорее всего, поэтическая аллегория. Сравнение варваров с животным миром характерно для византийской литературы и рассматриваемого, и более позднего периодов^{9}. Перед нами традиционный образ варвара — свирепого звероподобного, лживого^{10} (интересно, что «варвары», в свою очередь, лживыми (льстивыми) считали византийцев) и безрассудного, в безумии своем напоминающем зверя^{11}. Это понятно: для византийца язычник — не вполне человек, а любой невизантиец в той или иной степени — варвар. В этом плане характерно название проповеди Феодора Синкела «О безумном нападении безбожных аваров и персов на богохранимый Град и об их позорном отступлении благодаря человеколюбию Бога и Богородицы», из которого следует, что «человек» для автора — синоним христианина, в данной случае, византийца^{12}.

Вместе с тем, византийская традиция, равно как и античная, отличала «северных варваров» (ведущих оседлый образ жизни) от «южных» (кочевников). Для характеристики последних особо применяется слово «мерзкий»: «богомерзкий хаган» (аварский)^{13} «мерзкий народ»^{14} и т. п. Типичное восприятие оседлым населением кочевников проявлялось и в том, что последних зачастую считали людьми «лишь в том смысле», что они обнаруживали «подобие человеческой речи»^{15}.

«Северные варвары» были византийцам гораздо ближе. Нередко по отношению к ним, наряду с неприязнью и чувством превосходства, проскальзывало уважение и даже идеализация. Не стали исключением из этого правила и славяне. Им приписывались простодушие и неиспорченность цивилизацией, а стереотипному образу безобразного варвара-кочевника противопоставлялся образ красивого, высокого варвара-славянина^{16}. И хотя «образ жизни» славян «грубый и неприхотливый», как и у кочевников, в отличие от последних^{17} «они менее всего коварны и злокозненны»^{18}.

Образно выражаясь, с точки зрения византийских авторов славяне й другие северные варвары — звероподобные люди, тогда как варвары-кочевники — «звери» (либо порождения «нечистых духов») с отдельными человеческими чертами^{19}.

Языческие представления и культовые действа славян, как правило, ускользали из поля зрения византийцев, поскольку воспринимались сквозь призму христианского мировоззрения, рассматривавшего мир как арену противостояния божественных сил с силами тьмы, возглавляемыми дьяволом. Только если Бог, Богородица, ангелы и святые играли активную роль, вплоть до личного участия в сражении на стороне христиан, то дьявол на страницах сочинений византийских авторов выполнял в некоторой степени пассивную функцию «подстрекателя» и «пакостника». Поэтому, с одной стороны, нападения варваров, и славян в том числе, могли трактоваться как «священный бич», направляемый Господом за грехи^{20}, с другой — сам же Господь, предстательством Богородицы или святых, отклонял его от христиан^{21}. Дьявол на этом фоне «мелковат». Он может сбить столку «толмача», побудив помогать ринхинскому князю Первуду, внушить тому же Первуду, находящемуся под стражей, «обратиться в бегство»^{22}, либо «с присущей ему хитростью» заблокировать опускание катаракты у городских ворот, оставляя их беззащитными перед осаждавшими славянами^{23}. Естественно, что дьявол всегда посрамляем, а опутанные его кознями находят погибель, как и произошло в первом случае с толмачом и Первудом. В ситуации же с воротами достаточно были одному из мастеров воскликнуть «по Божию внушению: «Христос с нами!»», как катаракта стала на положенное ей место.

Не в состоянии дьявол обеспечить победу язычникам. Только пока Бог карает их руками христиан, они и могут убивать и грабить^{24}.

Однако, оценивая воззрения христианской Византии, следует всегда помнить о роли античных традиций в ее жизни, в том числе и в религиозных представлениях. Подобно древнегреческим богам, Бог, Богородица, святые и ангелы могут лично участвовать в битвах. Особенно это наглядно проявляется в поэзии Георгия Писиды (первая половина VII века). Так, описывая осаду Константинополя 626 года, очевидцем которой являлся, христианский поэт рисует величественную картину, достойную Гомера:

И когда они [славяно-хазарский флот]
согласованно друг с другом все
напали с криком на наши корабли,
в этот момент в земную битву вмешалась невидимая сила.
Думаю, что одна лишь Родившая без зачатия
натягивала луки и ударяла в щиты
и, незримо вступив в бой,
стреляла, ранила, раздавала ответные удары мечом,
опрокидывала и топила челны, делая прибежищем для них для всех морскую пучину.
Чему дивиться, когда воительствует Дева!..^{25}

Особенно показательно, что Богородица сражалась в полном смысле слова: получала удары и раздавала ответные. Иными словами, кто-то из варваров, пытаясь сопротивляться, заносил оружие на Богородицу. Перед нами очевидное влияние античной мифологии, в которой смертные рискуют вступать в личную схватку с небожителями. Обычно, по христианским представлениям, в подобных случаях противник, охваченный ужасом, ведет себя пассивно, становясь бездеятельным объектом истребления (в лучшем случае — спасается бегством). Следует учитывать, что Георгий Писида — не просто поэт. Он христианский поэт, имевший чины референдария и скевофелака св. Софии.

Конечно, перед нами поэтический жанр, допускавший известную, до определенного предела, вольность. Но и в произведениях агиографического характера ситуация выглядит сходной (за исключением активного противодействия, оказываемого святой силе со стороны противника). В «Чудесах св. Дмитрия Солунского»^{26} св. мученик не только предстательствует пред Господом за Фессалонику, но сам активно защищает свой город от варваров, в том числе и с оружием в руках. Например, во время одного из штурмов города, предпринятого славянами, он появился на стене «в одеянии тяжеловооруженного воина» и «ударил… копьем первого, кто поднимался по лестнице…». В другой раз он лично, на коне, возглавил атаку невидимого войска против противника. А когда однажды славяне прорвались сквозь малые ворота северной, внутренней стены, св. Дмитрий «явился не во сне, а наяву» и, ударяя жезлом, изгнал их из города^{27}.

С точки зрения такого мировосприятия оценивались и поступки славян, и других варваров, которые на страницах сочинений византийских авторов вынуждены были принимать предложенные им «правила игры». Как и византийцы, «варвары» верят в чудеса, являемые Богом, Богородицей и святыми, более того — свидетельствуют о них. Например, после одной из неудачных осад славянами и аварами Фессалоники, заключив мир, славяне безбоязненно вели торг под стенами города и заявляли, что «город был спасен Богом и что во время землетрясения произошло чудо со стенами, и то, что против явления (святого) (Дмитрия Солунского) действия их орудия и машины оказались бесполезными и негодными… по заступничеству явившихся им святых…»^{28}. О чуде с землетрясением^{29} свидетельствовали и проживавшие поблизости от Фессалоники славяне, вынашивавшие еще до стихийного бедствия планы захвата города. По их словам, когда землетрясение разрушило город и казалось, что все его жители погибли, они устремились к развалинам за уцелевшим имуществом. Но, подойдя ближе «увидели, что везде вся стена и город стоят, как раньше, и что стенах и снаружи видны воины охраны». Славяне «вернулись в страхе и ничего не достигнув»^{30}. Более того, если верить «Пасхальной хронике», сам аварский каган после неудачной осады Константинополя в 626 году заявлял, что видел на стенах византийской столицы Богородицу^{31}.

Основания для такого подхода, видимо, давали и сами славяне. Ведь для язычников (в отличие от христиан) «ромейские боги» являлись такой же реальностью (только враждебною), как и их собственные. Интересно в этой связи сообщение в «Чудесах св. Дмитрии Солунского» о том, что после очередной неудачи под стенами Фессалоники славяне «сами стали восхвалять Бога…»^{32}. Вряд ли стоит усматривать в этом готовность креститься. Скорее всего, славяне были вынуждены признать, что «ромейские боги» на этот раз оказались сильнее «славянских». Тем не менее, подобное «превосходство» могло стать побудительным мотивом для крещения. Например, славянский мастер, придумавший хитроумное осадное сооружение, и потерпевший неудачу в его строительстве вследствие противодействия св. Дмитрия Солунского, «искренне уверовал в Бога и святого мученика Димитрия и был удостоен пречистого крещения»^{33}.

Естественно, мы не можем буквально воспринимать всю содержащуюся в «Чудесах…» информацию, тем более учитывая особенности жанра. Однако исторические реалии, на наш взгляд, из них извлечь можно, в частности свидетельства о восприятии славянами «греческих богов».

Подобное отношение язычников понятно, ведь они почитают своих богов, но и не отрицают существование чужих. И если последние могут оказать практическую помощь, то им также могли поклоняться. Известно, например, что норманны за пределами родины поклонялись местным богам, а Христа «воспринимали как могучего витязя, правителя многих народов». Скандинавы часто принимали христианство, «убедившись в могуществе Христа, в удачливости поклонявшихся ему людей»^{34}.

Даже если языческие представления и культовые действа варваров оказывались в поле зрения византийцев, они зачастую не воспринимались как таковые. Яркий пример — описанный Феофаном Исповедником случай, когда болгарский хан Крум сделал из черепа убитого византийского императора Никифора чашу и заставлял пить из нее славянских архонтов^{35}. Для Феофана это апогей бесславного правления императора и унижения Византии и т. п., но только не ритуал (очевидный для современного исследователя^{36}) служения тюркскому богу Тенгри^{37}.

О том же свидетельствует и ряд весьма интересных, с точки зрения заявленной темы, сюжетов из истории нападений славян на Фессалонику, описанных в «Чудесах св. Дмитрия Солунского». Прежде всего привлекает внимание описание осады, начавшейся утром 23 сентября 586 или 597 года^{38}, когда аварский каган «призвал к себе все звериное племя славян — ибо весь народ был тогда ему подчинен — и, смешав их с некоторыми варварами других племен, приказал всем выступить против богохранимой Фессалоники»^{39}.

Здесь интересны два эпизода. В первый же день осады, вечером, «варвары», собрав хворост, разожгли вокруг стен города огромный костер, напоминавший осажденным христианам «огненную реку у Даниила… Потом при этом ужасном огне они издали единодушно крик, еще более страшный, чем пламя, о котором мы, ясно ощутившие (это), говорим, согласно пророку, что земля тряслась и небеса таяли»^{40}.

Огромный огонь, разожженный славянами вокруг Фессалоники, охвативший ее подобием магического круга, «огненной реки»^{41}, являлся, видимо, элементом языческого обряда, направленного на нейтрализацию враждебной магии, исходящей со стороны чужого города и чужой местности. Возможно, под прикрытием этого «щита»^{42} совершались определенные магические обряды (одним из элементов которых был страшный крик), строились осадные орудия^{43} и т. п. Сам процесс подготовки к штурму имел магический характер^{44} и был защищен от воздействия враждебной магии.

Далее автор сюжета, видевший «собственными глазами» происходившее, ставит цель — «показать боголюбивому слушателю, что спасение городу тогда было от Бога, а не от кого другого, и пробудить разум всех к сокрушению в Боге, богоугодному исповеданию и благодарению мученика». На третий день славяне и их союзники подвели осадные орудия к стенам, приготовив, прежде всего, таран напротив Кассандриных ворот. Но когда они увидели на воротах «некий крюк, подвешенный жителями города, железный, короткий и ничтожный, наподобие пугала, которое вешают для младенца», то, «охваченные страхом», бросили свое осадное орудие и ушли в лагерь. При этом варвары подпалили указанный таран «и ему подобные». «Сила ли города совершила это или всецело (сила) божественная, которая устрашила смелых, как младенцев?» — риторически вопрошал автор. В тот день славяне больше ничего против города не предпринимали^{45}.

Странное, с его точки зрения, поведение славян автор объясняет божественным вмешательством. Неправдоподобность, с рациональной точки зрения, ситуации может натолкнуть исследователи на мысль о художественном вымысле, преследовавшем продекларированную выше цель прославить Бога и св. Дмитрия Солунского. Однако отдельные детали сюжета позволяют отнестись к описанным событиям вполне серьезно. Привлекает в этой связи решение славян сжечь осадные орудия. Перед нами, судя по всему, наглядный пример, когда варварская наивность, с одной стороны, и магическое сознание — с другой, приводили к тому, что все неизвестное настораживало, пугало. Скорее всего, незадачливый предмет осаждавшие город язычники приняли за какой-либо магический артефакт и ушли в лагерь нейтрализовывать вредные для них, как они полагали, воздействия оного. Осадные орудия, оказавшиеся в зоне действия артефакта и, по мнению славян, «испорченные», были преданы очистительному огню. Данный случай может свидетельствовать о весьма архаичных представлениях осаждавших.

Определенную магическую роль играл огонь и во время другой осады Фессалоники славянами, которая датируется большинством исследователей 677 годом^{46}. Вначале союзные славянские племена «приготовили у ворот огненосные орудия и некие сплетенные из лозы сооружения, лестницы…, камнеметы и другие приспособления…». «Когда же рассвело, все варварское (племя) поднялось и единодушно издало такой вопль, что земля сотряслась и стены зашатались. И сразу же к стене подошли рядами вместе с приготовленными ими осадными орудиями, машинами и огнем — одни по всему побережью на соединенных (кораблях), другие на суше — вооруженные… лучники, щитоносцы, копьеметатели, пращники, манганарии, храбрейшие с лестницами и огнем устремились на стену…. В сумятице нападения сгорели… ворота, ибо (варавары) разожгли большой огонь, в который бросали непрерывно много дров». Однако, обнаружив, что деревянные части ворот выгорели, «но соединяющие железные части совсем не ослабели, а выглядели как бы закаленными и спаянными другим образом, так, что, сгорев, эти ворота остались целыми…. варвары, испугавшись, отошли от этого места. И этим варварам незримо было причинено множество побоев, ран и убийств не только в этом месте, но и по всей суше и у моря»^{47}.

Наибольший интерес в данном рассказе вызывает эпизод с поджогом городских ворот. Понятно подобное повышенное внимание именно к воротам, которые в славянской мифологии символизируют границу «между своим, освоенным пространством и чужим, внешним миром». И в более поздние времена ворота считались опасным местом, где обитала нечистая сила. «В воротах совершались определенные магические действия»^{48}. Кроме того, ворота являлись своеобразным разрывом в той магической границе, которую создавала городская стена. Если признать, что сакрализация городской стены восходит к ограде, окружающей славянские языческие капища^{49}, можно только догадываться, какими могущественными могли казаться славянам, не знавшим каменных монументальных построек, магические силы, защищавшие византийские города^{50}. Понятно теперь, почему испугались славяне, когда огонь не смог сокрушить городские врата, — их магическое средство не смогло преодолеть защитной магии противника. Возможно, что они, незнакомые с конструкцией ворот, приняли сохранившиеся в огне железные части за своеобразное магическое превращение дерева в металл. Характерно, что и сами осажденные, и автор сюжета восприняли ситуацию с воротами как чудо, как очередное проявление божественного вмешательства.

В отличие от «огненной реки» огонь в ходе рассматриваемой осады имел и конкретное материально-практическое значение: разрушение деревянных ворот противника посредством прямого контакта. Тем не менее, на наш взгляд, налицо и магическая составляющая в данных действиях, что особенно ярко проявляется в реакции славян на неудачный исход операции. При этом в первом случае огонь (в виде огненного магического кольца) выполняла, видимо, прежде всего, защитную функцию (роль магического щита), а во втором — и защитную, и наступательную.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что славяне наступали с огнем по всему периметру укреплений, образуя замкнутое кольцо. Оно могло выполнять и магические, и сугубо практические функции (растянуть оборону противника по стенам, так как, если верить источнику, защитников было мало).

Огонь достаточно широко использовался при осаде городов древности и средневековья как эффективное средство сокрушения обороны противника. Естественно, что изначальная магическая сторона этой практики со временем стерлась, уступив место сугубо военному прагматизму. В этой связи интересные параллели, но уже, видимо, на ином этапе использования огня при взятии укреплений находим в Прибалтике конца XII — первой четверти XIII века, народы которой исторически тесно были связаны со славянским миром^{51}. Генрих Латвийский, автор «Хроники Ливонии», современник описываемых им событий и непосредственный очевидец многих из них, сохранил весьма интересные сведения на этот счет.

При осаде крепостей («замков» — по Генриху) ливы и лэтты разжигали большие костры, выше вала, поджигая, таким образом, укрепления противника^{52}. Сходный прием использовали и финно-угорские племена. Например, эзельцы, осадив датчан в Ревеле «и зажегши много огней, надеялись таким способом взять их»^{53}. Аналогичным образом отряды из Уганди и Сакала пытались взять «замок» лэттов Беверин^{54}.

Ливы и лэтты, достаточно быстро (в отличие от эстонских племен) покорившиеся крестоносной экспансии, применяли подобный прием штурма и в совместных походах с «тевтонами». Последние, надеявшиеся на различные технические приспособления (камнеметы, башни и т. п.) и на подкопы, охотно прибегали к помощи своих новоиспеченных союзников, особенно когда осадные орудия не давали желаемого результата. Чаще всего, как видно из текста хроники, использовали комбинированный метод, сочетающий «туземный» поджог с «тевтонскими» техническими приемами.

При внешнем сходстве использования огня древними славянами и средневековыми прибалтийскими народами налицо и различия. Во-первых, из приведенных случаев использования огня при осаде Фессалоники славянами и их союзниками рациональным, с точки зрения разрушения укреплений противника, мог быть поджог ворот. Разложение же огня вокруг стены в виде кольца само по себе не могло нанести какого либо вреда городским укреплениям, и иначе как сугубо магической его функцией подобные действия объяснить трудно. Ливы и лэтты, сооружая огненную стену рядом с деревянно-земляными укреплениями противника, пытались их поджечь и, как следует из «Хроники Ливонии», весьма успешно. Подобную практику можно объяснить как характером штурмуемых укреплений, весьма чувствительных к воздействию огня, так и отсутствием других более действенных средств штурма вражеских крепостей^{55}. Тевтоны, как видно из свидетельств источника, использовали специальные осадные орудия и относились, по-видимому, первоначально скептически к тактике своих новообретенных союзников^{56}. Вместе с тем, мы не можем отрицать и магическую составляющую «балтского» способа взятия укреплений, учитывая как уровень развития местного общества того времени, так и то обстоятельство, что способ этот зародился в языческую эпоху, из которой, несмотря на крещение ряда племен, народы Прибалтики еще не вышли. Он существенно отличался от действий в аналогичных случаях и «тевтонов», и, видимо, русских. В этой связи интересен такой факт. Генрих Латвийский постоянно подчеркивал отличие вооружения лэттов и ливов от русских и немцев (у них не было защитных доспехов). Русские в этом отношении не отличаются от «тевтонов»^{57}. Зато, как следует из текста хроники, русские, подобно прибалтийским народам, не имели технических приспособлений для штурма городов^{58}. Первые их попытки самим построить осадную технику по немецкому образцу трудно признать удачными^{59}. Впоследствии и прибалтийские народы, и русские строили подобные машины и использовали их более успешно, чем на первых порах. Так, при обороне Дорпата от крестоносцев, которую возглавил русский князь Вячко, осажденные «построили свои машины и патерэллы против христианских орудий, а против стрел христиан направили своих лучников и балистариев»^{60}. Однако и после этого русские войска весьма неумело осаждали города. Генрих Латвийский не много погрешил против истины, когда писал, что «большим и сильным войскам королей русских никогда не удавалось взять и подчинить вере христианской хотя бы один замок»^{61}. Правильнее сказать, что замки изредка брали, но не прямым штурмом, а измором^{62}.

Между тем русские, несмотря на слабую техническую оснащенность и отсутствие должных навыков обращения с осадными орудиями, видимо, практически не использовали достаточно эффективный архаический метод взятия укрепленных пунктов посредством поджога, по подобию ливов и лэттов. Генрих Латвийский лишь один раз упоминает о попытке полочан поджечь укрепления противника (при осаде Гольма), «но старания эти были напрасны»^{63}. Трудно сказать, являлся ли отмеченный эпизод из военной практики русских рудиментом древних славянских традиций. Возможно, в случае с осадой Гольма мы имеем дело с банальным заимствованием этого осадного приема у местного населения. Как быстро таковое осуществлялось в условиях частых военных действий, свидетельствуют примеры использования немцами поджога, а прибалтами и русскими — немецких технических средств. Возможно, принятие христианства сказалось на использовании древних боевых приемов, которые уходили корнями в языческую магию. Особенно это должно было касаться огненной ее разновидности, поскольку огонь в Древней Руси отождествлялся со Сварожичем^{64}, то есть сам по себе уже являлся божеством. Не случайно, с точки зрения «Сказания об убиении в Орде князя Михаила Черниговского и его боярина Федора», прохождение сквозь огонь (горящий у ставки ордынского хана) равноценно поклонению кусту и идолам. Более того, огонь — тот же идол: «…ни иди сквозе огнь, ни поклонися кусту, ни идолом их… Но исповежь веру христьяньскую, яко не достоить христьяном ничему же кланятися твари, но токмо Господу Богу Иисусу Христу» (и т. п.)^{65}. Для сравнения: в «Слове некоего христолюбца и ревнителя по правой вере» говорится о русских двоеверцах, которые, помимо прочего, «огневися молять, зовуще его Сварожицемь…»^{66}. Но если на бытовом уровне бороться с поклонением Сварожичу было весьма трудно^{67}, то при организации широкомасштабных государственных предприятий это было нелегко, но, несомненно, проще^{68}.

Впрочем, широкое распространение арбалетов с началом немецкой экспансии в Прибалтике влекло за собой высокие потери осаждавших при попытке поджога укреплений. Не случайно и русские (в случае с осадой Гольма), и, судя по всему, «тевтоны» старались переложить заготовку дров для костров на плечи своих прибалтийских союзников. Таким образом, в самой ближайшей перспективе решающее слово оставалось за техническими средствами.

Представляет интерес и известие «Чудес…» о громких криках, издаваемых славянами накануне и в начале штурма. Греки не только хорошо знали об этой стороне военной тактики славян, но даже понимали значение отдельных кличей^{69}. Боевые кличи, превратившиеся со временем в простое средство психологического устрашения противника, в древности были тесно связаны с боевой магией^{70}. На магическое значение громкого голоса, пения и крика неоднократно обращали внимание исследователи. Славяне, например, верили, что с помощью голоса можно «оградить культурное пространство от проникновения враждебных сил». Считалось, что если с высокого места человек что-то крикнет или пропоет, то в зоне слышимости «град не побьет посевов, звери не тронут скот, холодный туман не повредит всходам, там летом не будет змей, на такое расстояние злодей не подойдет к дому и т. и.». Голос представлялся «как нечто материальное, подверженное влиянию извне и само могущее стать инструментом воздействия». С его помощью можно навести порчу и т. п.^{71} Наконец, голосом можно было отогнать зверя, напугать человека, погасить собственный страх, что только добавляло силу представлениям о его магической силе. Поскольку война представляла ту сферу деятельности, где магия применялась весьма часто, отмеченные возможности звукового воздействия на противника не могли не использоваться^{72}.

Боевые кличи предшествовали решающему столкновению и, видимо, иногда они одни обращали в бегство неприятеля, решив исход боя в пользу славян: «Если же и придется им отважиться при случае на сражение, — писал о славянах Маврикий Стратег, — они с криком все вместе понемногу продвигаются вперед. И если неприятели поддаются их крику, стремительно нападают; если же нет, прекращают крик и, не стремясь испытать в рукопашной силу своих врагов, убегают в леса, имея там большое преимущество, поскольку умеют подобающим образом сражаться в теснинах»^{73}.

Крик являлся элементом магического обряда, дополняя магию огненного круга, во время одной из осад Фессалоники. Он же предшествовал штурму, что видно из описания двух других упоминавшихся осад города славянами. О психологическом эффекте такого приема свидетельствуют сами византийцы: «Потом при эхом ужасном огне они издали единодушно крик, еще более страшный, чем пламя, о котором мы, ясно ощутившие (это), говорим, согласно пророку, что земля тряслась и небеса таяли»^{74}; «Когда же рассвело, все варварское (племя) поднялось и единодушно издало такой вопль, что земля сотряслась и стены зашатались»^{75}.

Боевые кличи широко использовались впоследствии и на Руси^{76}. По наблюдениям И. Я. Фроянова, в «Слове о полку Игореве» кликом можно «поля перегородить» и «полки победить». Кликом обращались воины «к духам предков, к их покровительству»^{77}. К этому можно добавить, что «Слово о полку Игореве», помимо прочего, фактически отождествляет «клик» и «щит»: «Дети бесови кликомъ поля перегородиша, а храбри русици преградиша чрълеными щиты»^{78}.

Подобные приемы не являлись особенностью древних славян. Античные источники, византийские и латиноязычные авторы эпохи раннего средневековья отмечают «крикливость» и «шумливость» как одну из отличительных черт «варваров».

Прежде чем предпринять поход, сражение или другое важное мероприятие, славяне, подобно другим языческим народам, прибегали к гаданию. Древнейшее известие о гаданиях у славян содержится в «Истории войн» Прокопия Кесарийского: «…Почитают они и реки, и нимф, и некоторые другие божества и приносят жертвы также и им всем, и при этих-то жертвах совершают гадания»^{79}. К сожалению, Прокопий не раскрывает ни способа гаданий, ни по каким поводам они предпринимались.

Некоторые сведения о «боевых» гаданиях содержатся в «Чудесах св. Дмитрия Солунского», при описании осады славянами Фессалоники в первой четверти VII века^{80}: «Необычайным чудом, достойным упоминания, было и то, что когда экзарх… славян по имени Хацон по своему обычаю захотел узнать через гадание, сможет ли он войти в наш богохранимый город, ему было сказано, что можно войти, но не было раскрыто, каким образом. И наконец из-за данного ему пророчества, как казалось, имея хорошие надежды, он с дерзостью ускорил событие. Но Тот, Кто променяет времена и лета, уничтожает замыслы врагов, выдал его живым в плен горожанам у… малых ворот» ^{81}.

«Чудеса…» не сообщают о способе гадания, предпринятого Хацоном, но зато говорят о цели и результатах оного. Характерно, что византийский автор не ставит под сомнение правдивость информации, полученной язычником с помощью гадания. Славянский экзарх, как ему и было предсказано гаданием, оказался в осажденном городе, правда, не в той роли, на которую рассчитывал. И хотя, конечно, без помощи Господа и святого Дмитрия городу не обошлось (более того, это объявлялось «необычайным чудом, достойным упоминания»), компетентность языческого «пророчества» не страдала. Ведь Хацону «было сказано, что можно войти, но не было раскрыто, каким образом». Налицо и ответственность Хацона за случившееся, который, как и присуще варвару, не разобравшись в сути предсказанного, «с дерзостью ускорил событие».

Нетрудно найти литературные параллели этому сюжету как в плане двусмысленности предсказаний^{82}, так и в плане доверия языческим гаданиям и предсказаниям^{83}.

Возможно, о гадании шла речь и во время упоминавшейся осады 677 года, когда автор «Чудес…» отметил, что князья другувитов^{84} «получили заверения от неких славян из этого же племени, что в любом случае возьмут город»^{85}.

О гадании особенно много известий из более позднего времени в отношении балтийских славян. Например, Гельмольд говорит о ранах, что «войско свое они направляют, куда гадание покажет»^{86}. Саксон Грамматик повествует о том, что раны, собираясь начать войну, гадали священным конем Свентовита (Святовита). С этой целью в Араконе перед храмом бога втыкали в землю три пары копий на одинаковом расстоянии, поперек каждой пары привязывали третье копье. Если конь переступал каждое поперечное копье сначала правой ногой, то это считалось счастливым знамением, если он хотя бы один раз переступал левой, поход отменялся^{87}. Сходным образом происходило гадание и в Щетине с помощью коня Триглава, с той лишь разницей, что там копья не связывались по трое, а все девять ложились на землю на расстоянии локтя одно от другого, после чего жрец трижды проводил через них коня взад и вперед. Предприятие сулило удачу, если конь не задевал ногами копья^{88}.

Вероятно, раны и поморяне верили, что сам Святовит или Триглав в это время сидит на коне и управляет им, подавая, таким образом, знамение народу. В пользу такого предположения служит аналогичное гадание, отмеченное Генрихом Латвийским у ливов из Торейды, собиравшихся принести «в жертву своим богам» Теодориха (помощника епископа Мейнарда). По такому поводу «собрался народ, решили узнать гаданием волю богов о жертвоприношении. Кладут копье, конь ступает (через него) и волею божьей ставит раньше ногу, почитаемою ногой жизни; брат устами читает молитвы, руками благословляет. Кудесник говорит, что на спине коня сидит христианский Бог и направляет ногу коня, а потому нужно обтереть спину коня, чтобы сбросить бога. Когда это было сделано, а конь опять, как и в первый раз, ступил раньше ногою жизни, брату Теодориху жизнь сохранили»^{89}.

Случившееся, видимо, было записано со слов самого Теодориха^{90} и тем более ценно для исследователя. Естественно, без преувеличений в рассказе не обошлось. Но это, скорее, касается поведения Теодориха в описываемой ситуации^{91}, чем самого обряда гадания. Из описания следует, что ливы считали возможным влияние на его исход со стороны христианского Бога в том случае, когда он лично управляет конем. Следовательно, их божество должно было выражать свою волю аналогичным способом. Вероятно, раны и поморяне думали сходным образом. Ведь те же раны считали, что Святовит лично выезжал воевать на своем коне. Поэтому, когда священный конь, бывало, утром оказывался на конюшне покрытым потом и забрызганным грязью, они верили, что ночью на нем ездил сам бог^{92}.

Более простым и, видимо, широко распространенным являлось гадание жребием и по приметам, о чем имеются известия в отношении как балтийских славян, так и домонгольской Руси. Сложные гадания (например, по внутренностям животных^{93}), видимо, были недоступны постороннему наблюдателю, в отличие от простого бросания жребия, гадания по встреченным животным, подсчитыванию черт, прочерченных без счета у очага женщинами и т. п. (т. е. действий, не требующих особой подготовки и поэтому доступных каждому). Каким способом искал ответ потусторонних сил на свой вопрос Хацон, естественно, останется тайной. Известия же о способах гадания у славян позднейшего времени могут дать повод лишь для определенной догадки, но не более того.

Авторы «Чудес…» не только не понимали сути языческих ритуалов славян, которые они описали, но даже, как следует из текста, не понимали, что перед ними магические действа (за исключением, пожалуй, гадания). Более осторожными в этом плане были славяне, которые отдельные манипуляции с защитными орудиями со стороны защитников города могли принимать за магическое противодействие.

Характерно для той эпохи, что противники рассматривали события, связанные с осадами Фессалоники, сквозь призму противостояния надчеловеческих сил. Исследователи неоднократно обращали внимание на веру язычников в то, что боги принимали участие в войнах между людьми^{94}. Отсюда и магические действия, направленные на получение помощи высших сил и на нейтрализацию аналогичных враждебных сил. Поэтому славяне прекращали штурм, когда их магия оказывалась недейственной перед магией противника. В свою очередь, византийцы-христиане воспринимали неудачу славян как следствие божественного вмешательства и защиты со стороны святого Дмитрия Солунского. Это нашло отражение не только в тексте «Чудес…», местных народных преданиях, но и в Указе Юстиниана II о царских дарениях в пользу храма св. Дмитрия Солунского в Фессалонике^{95}. Характерно, что в императорском Указе враги империи являются врагами и святого^{96}. Также показательно, что сами славяне, спустя время, после очередной неудачи «стали восхвалять Бога…»^{97}. Подобное восприятие происходящих событий являлось неотъемлемой чертой средневекового сознания с его верой в божественное предопределение.

В то же время византийцы, не понимавшие многих конкретных сторон славянского язычества и не улавливавшие их конкретного проявления, имели общее, правда весьма смутное, представление о верованиях и связанных с ними обычаях славян. Об этом свидетельствуют как цитировавшиеся слова Прокопия Кесарийского, так и отдельные комментарии византийских авторов к описываемым обычаям «варваров». Привлекает в этой связи внимание повествование Феофилакта Симокатты о том, как перешедший от славян на сторону ромеев гепид помог своим новым хозяевам разгромить отряд Мусокия. Задуманное облегчалось тем, что «варвар был пьян, и от хмеля его разум помрачился: дело в том, что в этот день он устраивал поминки по умершему брату, как им (велит) обычай». Пьяно было и все его войско, которое сморил крепкий сон^{98}. Характерно, что славяне напились в весьма сложной с военной точки зрения ситуации, когда один из славянских вождей, Ардагаст, был разбит, а его «страна» разграблена. Отряд Мусокия также вступил в боевые действия, потерпев поражение в первой схватке (видимо, речь шла о передовом отряде)^{99}. И вот в этих условиях и устраиваются поминки по усопшему брату, в которых, судя по всему, участвует все войско (или основная его часть). При этом и Мусокий, и его воины напиваются изрядно. Они, видимо, не могли поступить иначе, несмотря на опасную ситуацию, в которой оказались, поскольку, как отметил византийский автор, так им велел обычай.

В латиноязычных источниках славяне характеризуются, прежде всего, как закоренелые язычники^{100}. Характеристика их порой более жесткая и уничижительная, чем у византийских авторов. По словам Бонифация, «винеды, гнуснейший и наихудший род людей»^{101}. Поскольку невежество — атрибут язычников^{102}, под пером Бонифация устами невежества сказано: «…Всегда любил меня край германский, грубый народ славян и дикая Скифия…»^{103} При этом, как видим, «симпатии» между этими варварами у него распределены отнюдь не поровну.

Менее строг Исидор Севильский. Из недостатков, свойственных народам, славянам он приписал нечистоту («нечистота славян»), являвшуюся, видимо, следствием убогости их весьма бедного быта^{104}. Этот «порок» славян^{105}, в глазах современников Исидора (середина VII века), вряд ли был более значимым, чем, например, «зависть иудеев», «неверность персов», «пустое тщеславие лангобардов», «сладострастие скоттов» или «дикость франков», «пьянство испанцев», «глупость саксов» (вариант — «тупость баваров»)^{106}.

В Хронике Фредегара в эпизоде, посвященном пребыванию Дагобертова посла Сихария в ставке Само, язычникам приписывается порочность и гордыня^{107}. Здесь же, применительно на этот раз к славянам, содержится распространенный в средневековой литературе топос^{108}, уподобляющий язычников псам. При этом ставится под сомнение возможность «дружбы» между христианами и язычниками^{109}. Правда, в реальной жизни такая «дружба» нередко имела место^{110} и определялась она чисто прагматическими интересами.

Вследствие сильной приверженности славян к язычеству миссионеры не очень охотно отправлялись к ним для проповеди и обращения в христианство. Более того, по крайней мере в VI–VII веках, как представляется, вообще бытовало мнение, подкрепляемое ссылками на волю Всевышнего, о бесполезности подобного занятия. Например, когда Колумбану (конец VI — начало VII века), согласно «Житию», «запала… в голову мысль» отправиться в пределы славян, чтобы «озарить слепые умы евангельским светом и открыть путь истины тем, кто изначально блуждал по бездорожью», он был остановлен в своих намерениях явившимся в видении ангелом Господним: «Ты видишь, — сказал он, — что весь мир остается пустынным (desertus). Иди направо или налево, куда выберешь, дабы вкушать плоды дел своих»^{111}. Смысл изреченного приблизительно таков: проповедовать у славян все равно, что проповедовать в пустынном (вариант перевода — безлюдном) месте. Другими словами — попытка обратить славян в Христову веру сродни попытке взрастить плоды в пустыне. При этом проводилась мысль, что миссионерская деятельность возможна, практически, у всех окрестных язычников («иди направо или налево»), кроме славян. Поняв, «что нелегок у этого народа успех веры», Колумбан «остался на месте, пока не открылся путь в Италию»^{112}.

Более решительным оказался епископ Аманд, если верить его «Житию»^{113}. Достигнув определенных успехов на пути проповеди во Фландрии и обратив некоторых франков в Христову веру, он, «горя еще большим желанием, чтобы еще и другие были обращены, услышал, что славяне опутаны сетями дьявола, и более всего уповая, что сможет достичь пальмы мученичества…. переправился через Дунай…». Уже в данном фрагменте содержится мысль о бесполезности миссионерской деятельности у славян: Аманд идет к последним не столько с целью добиться результата в плане обращения их в истинную веру, сколько стремясь «достичь пальмы мученичества». Однако ожидания святого мужа оправдались лишь наполовину. Как и предполагал «святой муж», «лишь немногие» из славян «возродились во Христе», несмотря на то, что он «во всеуслышание проповедовал Евангелие Христово». Но и мученичества, «которого всегда жаждал», Аманд не достиг. Видя, что «плод для него еще совсем не созрел», он покинул славян^{114}.

Характерно, что славяне, хотя и не поддались на проповедь, не причинили вреда миссионеру, который, если верить Житию, прямо-таки искал «неприятностей». Вероятно, здесь сказались, с одной стороны, святость уз гостеприимства^{115} и уважительное, даже опасливое, отношение к служителям культа, пусть и поклонявшимся чужим богам. С другой стороны, видимо, Аманд был недостаточно последователен в поисках мученического венца. Ведь от корректности миссионера в немалой степени зависела его личная безопасность.

Другое отношение со стороны славян ждало тех представителей христианского духовенства, которых захватывали в плен во время войн и пиратских рейдов. Их обращали в рабство наравне со всеми^{116}. Видимо, это было обусловлено взглядами язычников на побежденных. Поэтому и плененные «жрецы», с точки зрения язычников, утрачивали свою благодать, сверхъестественную силу, становясь в один ряд с другими пленными, а потом и с рабами.

Конечно, христианские миссионеры не совсем бездействовали. На основании актов Шестого Вселенского собора, состоявшегося в 680–681 годы в Константинополе, ряд исследователей считают, что уже тогда среди славян работали церковные миссии и часть славян могла принять крещение^{117}. Однако что-либо определенное сказать на этот счет сложно. Отдельные успехи, скорее всего, были непрочными, а неофиты, как следует из более поздних времен, вполне могли оказываться во власти двоеверия. Наглядный пример такового являет история восточных славян после принятия христианства^{118}. Сходные явления мы находим и у других народов. Суть подобных воззрений хорошо зафиксирована Видукиндом Корвейским на примере датчан, которые, по его словам, «с древних времен были христианами^{119}, тем не менее, следуя обычаю отечества, поклонялись идолам. И случилось, что на каком-то пиру в присутствии государя возник спор о почитании богов, когда датчане стали утверждать, что Христос — бог, но имеются и другие боги, более (могучие…) так как могут вызывать перед людьми еще большие знамения и чудеса». Присутствующий там клирик Попо вступил в спор, который был разрешен следующим образом. Король Гаральд I Синезубый (936–985) велел испытать клирика раскаленным железом. Поскольку священнослужитель с честью выдержал испытание, «тем самым он доказал, что католическая вера заслуживает одобрения». Поэтому «король распорядился почитать богом одного только Христа», и приказал уничтожить идолы^{120}.

Как бы там ни было, путь славянских народов к христианству был очень долгим и тернистым. Особенно упорствовали балтийские славяне. Гельмольд с полным основанием отмечал, что «среди всех северных народов одни лишь славяне были упорнее других и позже других обратились к вере»^{121}. Еще в XII веке на значительной территории балтийских славян господствовало язычество, христианство насаждалось силой оружия, справедливо воспринимаясь местным населением как одно из средств их порабощения и ликвидации независимости. На жестокость славяне отвечали жестокостью, предавая мучительной смерти христиан, особенно представителей духовенства.

В отличие от язычества, христианство более нетерпимо относилось к иноверцам. Кроме того, оно являлось более организованной и мобильной религией, стремящейся к постоянному расширению своего ареала. Поэтому военно-политическая экспансия на славянские территории, осуществляемая христианскими народами, и процессы христианизации (по крайней мере с VIII века) были взаимосвязаны. Ситуация для язычества облегчалась тем, что у представителей светской власти меркантильные интересы часто преобладали над интересами веры, и они нередко закрывали глаза на языческие пристрастия славян, оказавшихся в орбите их влияния. Например, Карл Великий, немало способствуя крещению окрестных «варваров», охотно, «с Божией помощью» принимал под свою власть и язычников, в том числе славян^{122}. Последних франки называли «нашими славянами»^{123}. Невзирая на свое язычество, сражаясь с врагами Карла Великого, они одерживали победы с помощью веры «христиан и государя короля». И вознаграждал их Карл Великий «чрезвычайно, как они были того достойны»^{124}. Спустя несколько столетий, ситуация мало изменится. Духовенство будет жаловаться, что сугубо прагматичные интересы светской власти вредили делу христианства у балтийских славян^{125}.

Впрочем, приняв новую веру, славяне, если верить западноевропейским информаторам, становились одними из наиболее преданных последователей христианства. Например, мучительно трудно утверждалось христианство в Карантанском княжестве^{126}.

Однако со временем все изменилось. Гельмольд, живший в XII веке, дает такую характеристику карантанцам: «…Это люди, преданные служению Богу, и нет народа более, чем они, достойного уважения и более приверженного в служении Господу и в почитании духовенства»^{127}. Когда в 1168 году датский король Вальдемар, взяв Аркону, разрушил святилище Святовита, князь руян Яромир принял крещение. «Став христианином, он был столь же стойким в вере, сколь твердым в проповеди, так что (в нем) можно было видеть второго, призванного Христом», апостола Павла^{128}. Как видим, отношение к славянам-христианам было прямо противоположным, чем к славянам-язычникам. И тот же Гельмольд не жалеет хвалебных и даже восторженных слов в адрес первых. Вместе с тем, христианизация целого ряда славянских народов становилась важным фактором ликвидации их независимости и ассимиляции.

По той же причине, что и византийские авторы, их западноевропейские коллеги не всегда улавливали языческое содержание в тех или иных действиях и поступках славян. В этой связи, например, представляет интерес сообщение Павла Диакона о несчастной для лангобардов битве со славянами начала VIII века, в которой, по словам автора, «погибла вся фриульская знать». Единственным отличившимся у побежденных оказался Мунихиз. «Когда его сбросили с коня и один из славян, тотчас напав на него, связал ему руки веревкой, он связанными руками вырвал из правой руки этого славянина копье и им же его пронзил, а затем, связанный, бросился вниз по неровному склону и спасся»^{129}.

Связывание как способ лишить противника свободы движения широко распространено во всех армиях мира. Однако отдельные сведения источников позволяют считать, что в глубокой древности это был, помимо прочего, символический акт, свидетельствующий о поступлении в полное распоряжение победителя. Интересные сведения на этот счет находим у Тацита. Проигравший в кости «свою свободу и свое тело» германец, писал он, «добровольно отдает себя в рабство и, сколь бы моложе и сильнее выигравшего он ни был, безропотно позволяет себя связать и выставить на продажу». Акт связывания, несомненно, играл здесь символическую роль.

Выигравший не мог опасаться побега или сопротивления проигравшего, так как, по словам Тацита, «такова их стойкость в превратностях этого рода, тогда как ими самими она именуется честностью»^{130}. Возможно, что у ряда славянских племен элемент подобного отношения к связыванию противника сохранялись в VII–VIII веке, о чем свидетельствует история с Мунихизом.

Из приведенного отрывка следует, что руки у него были связаны спереди, в запястьях (в противном случае невозможно было вырвать копье), а ноги вообще оставались свободными (иначе он не смог бы бежать). Предположить, что славянин не успел связать его до конца, вряд ли возможно. Связывать противника, держа в правой руке копье, мягко говоря, затруднительно. Поэтому восстанавливается следующая картина. Во время одного из боевых эпизодов Мунихиза сбросили с коня. Бросившемуся на него славянину он протянул руки для связывания, что означало сдачу в плен (в единоборстве связать противнику, судя по всему не слабому, руки спереди практически невозможно). Удостоверившись в покорности пленника, отдавшего себя в его полную волю, славянин, по-видимому, повел его в обоз, к остальным пленным (с ним «на руках» он, естественно, не мог продолжать участие в сражении). Воспользовавшись потерей бдительности со стороны своего пленителя, не ожидавшего, возможно, такого нарушения «правил», Мунихиз вырвал копье и, пронзив конвоира, пустился в бегство.

Данный эпизод, на наш взгляд, свидетельствует о существовании у раннесредневековых славян определенных устоявшихся норм в отношении сдавшегося врага. Протянувший руки для связывания передавался, по их представлениям, в полную волю победителю. Последний мог убить поверженного, но мог и пленить. Символическим актом пленения и являлось связывание запястий. Ведь побежденный, по понятиям того времени, как и его имущество, переходил в полное распоряжение победителя. О символическом характере говорит и то обстоятельство, что связанному таким образом человеку при удобных обстоятельствах освободиться гораздо проще, чем, скажем, в том случае, если бы руки были зафиксированы за спиной. Возможно, это восходит к ритуальному связыванию и как-то соотносится с магическими свойствами узла, веревки и круга, который она образует в таком положении. Вероятно, и распространенный впоследствии во многих странах способ казни через повешение восходит к ритуальному повешению, зафиксированному у многих народов, в том числе у славян и германцев.

Привлекает в этой связи внимание известие «Повести временных лет» о походе 941 года Игоря на Византию. Русо-славянские полки прошлись огнем и мечом по побережью, жестоко расправляясь с пленными: «…Их же емше, овехъ растинаху, другия аки странь поставляюще и стреляху въ ня, изымахуть, опаки руце съвязывахуть, гвозди железный посреди главы въбивахуть имъ»^{131}. Как видим, прежде чем предать пленников мучительной казни, им связывали руки за спиной. Соблазнительно предположить, что добровольно сдавшимся, если им решали оставить жизнь, руки связывали спереди, если же их не убивали во время боя и оставляли для расправы либо жертвоприношений, — то сзади. Это могло быть связано с религиозными представлениями древних людей, определявших по солнечному движению свое «отношение к окружающему миру, что очевидно из совпадения понятий левого с северным и правого с южным…», поскольку с молитвой всегда обращались к востоку^{132}. Следовательно, восток являлся передней стороной, а запад — задней. Если с востоком «соединялось представление рая, блаженного царства вечной весны, неиссякаемого света и радостей», то с западом была связана идея смерти и ада, царства тьмы^{133}. Поэтому, завязывая руки за спину, на «западную сторону человека», его предназначали в жертву богам, готовили к отправке в царство тьмы? Связывание рук противнику могло символизировать и лишение его силы с помощью узла и веревки (игравших магическую роль). Ведь помимо прямого значения слово «рука» имело и переносное: власть, сила, мощь^{134}.

Вместе с тем, романо-германские народы крестились еще сравнительно недавно, а многие в VI–VIII веках были еще не христианизированы либо оставались под сильным влиянием языческих традиций. В этом плане, равно как и в других составляющих развития общества, они стояли ближе к славянам, чем византийцы. На протяжении всего средневековья и у славянских, и у романо-германских народов весьма жизненными были восходящие к язычеству представления об особой сакральной сущности правителя. При этом христианские представления о богоизбранности носителя высшей власти очень медленно разрушали прежнее языческое содержание. Показательно в этой связи, что сакральной силой наделялись в представлении средневековых христиан не только христианские государи, но и языческие предводители. Весьма интересный сюжет по этому поводу содержится в Хронике Фредегара, в рассказе об истории вокняжения у славян Само. Отправившись в первой половине 20-х годов VII века по торговым делам к славянам, начавшим уже восставать против аварского ига, Само принял участие в одном из походов. «…И там столь большая доблесть (utilitas^{135}) проявилась в нем против гуннов [аваров], что было удивительно, и огромное множество их было уничтожено мечом винидов. Узнав доблесть Само, виниды избрали его над собой королем». И впоследствии во многих битвах с гуннами «благодаря его совету и доблести виниды всегда одерживали над гуннами верх»^{136}.

Под пером франкского автора предстает ярко выраженный тип сакрального военного вождя. Остается только гадать, насколько более значимо его в таковой роли представляли сами славяне. Само неожиданно откуда-то приходит и показывает чудеса храбрости. Неожиданно (не будем забывать, что эти славяне находились под игом аваров) славяне побеждают. Эти обстоятельства могли дать толчок для буквального обожествления Само. По крайней мере, он, несомненно, с точки зрения славян, обладатель огромной магической силы, любимец богов. Его избирают «королем». И ведет он себя как подобает сакральному вождю — имеет «12 жен из рода славян», родивших ему 22 сына и 15 дочерей^{137}. Вполне возможно, что указанные 12 жен являлись дочерьми вождей племенных союзов, объединившихся под властью Само. Это могло символизировать сакральную связь вождя с территориями всех (если так можно выразиться) субъектов сформировавшегося суперсоюза и, как следствие, сакральное единство территории последнего, персонифицируемое в Само и его женах.

Еще более «доблестным» для франкского хрониста, естественно, представлялся король франков Дагоберт: «Страх же доблесть его внушала такой, что уже с благоговением спешили предать себя его власти; так что и народы, находящиеся близ границы аваров и славян, с готовностью упрашивали его, чтобы он благополучно шел позади них, и твердо обещали, что авары и славяне, и другие народы вплоть до империи будут подчинены его власти»^{138}. Здесь налицо характерная для средневековья иерархия «доблести» (счастья, удачи). И хотя Само — язычник и в иерархии «доблести» стоит ниже Дагоберта-христианина (а главное — короля франков), хронист фактически ставит их в один ряд. При этом наличие большей «доблести» у Дагоберта обеспечивало ему в системе международного права моральный авторитет, а не право на власть над Само. Тот же хронист осуждает Дагобертова посла Сихария, заявившего в споре, что «Само и народ его королевства должны-де служить Дагоберту»^{139}.

И в более позднюю эпоху особа князя, короля, императора настолько священна, что противостоять ей простому смертному трудно, если вообще возможно. Даже князья-язычники были не по зубам простым воинам-христианам. Когда саксонскому воину Госеду (середина X века) удалось обезглавить одного из полабско-славянских князей — Стоинефа, окружающие восприняли это как небывалую удачу. Причем Видукинд объяснил, почему Госеду удалось сразить противника. Оказывается, Стоинеф «был утомлен сражением и лишился оружия». Тем не менее убийство даже обессилевшего и безоружного князя посчитали небывалым подвигом. Госед «стал известным и знаменитым», германский император лично наградил его доходами с 20 крестьянских наделов. Заслуживают внимания и последующие события, в которых прослеживается языческая психология победителей, несмотря на их внешнюю приверженность христианству. «На следующий день голову (короля варваров) выставили в поле, а возле этого места обезглавили семьсот пленных, советнику (короля варваров) выкололи глаза, вырвали язык и оставили как бесполезного среди трупов»^{140}. Языческая составляющая, конечно же, прослеживается не в плане жестокости (здесь христиане мало чем отличались от язычников), а в плане ритуала. Вспомним хотя бы знаменитого «короля» Боза, распятого готами «с сыновьями и 70 знатными людьми» для устрашении антов^{141}. Вызывает интерес и известное совпадение в обоих случаях количества казненных вместе с вождем^{142}: 70 и 700.

У Павла Диакона содержится интересный рассказ о нападения славян на Фороюли в годы правления герцога Фриульского Вехтари (664–670/671). Узнав, что герцог отправился в Тицин, славяне совершили дерзкое вторжение и стали лагерем неподалеку от крепости. «Однако, по Божьему соизволению, случилось так, что накануне вечером герцог Вехтари вернулся из Тицина, о чем славяне не знали». С двадцати пятью мужами он выступил против неприятеля. Увидев такое мизерное войско, враги «принялись насмехаться, говоря: это, мол, патриарх с клириками выступил против них». Подойдя ближе, Вехтари, «сняв с головы шлем, показал славянам свое лицо, ведь он был лыс. Едва славяне узнали его, ибо это был сам Вехтари, как тотчас в смятении закричали: здесь Вехтари, и, так как Бог поразил их страхом, думали больше о бегстве, чем о сражении». В учиненной затем славянам резне «из пяти тысяч мужей с трудом уцелели лишь немногие, спасшиеся бегством»^{143}.

Павел Диакон писал спустя более ста лет после смерти Вехтари и описываемых событий, если они, конечно, действительно имели место. Его рассказ, как отмечал П. Паскини, несет на себе «сильный отпечаток народных легенд, особенно в деталях»^{144}. Тем не менее, суеверный страх славян перед удачливым военным вождем, каковым, с их точки зрения, являлся Вехтари, соответствует историческим реалиям той эпохи и находит подтверждение в других средневековых памятниках^{145}. С этих же позиций рассматривали события и соплеменники герцога, как современники, так, если признать фольклорные элементы рассказа, и потомки. Сходным образом оценивал ситуацию и сам Павел Диакон, человек, наделенный высоким церковным саном. Правда, он пытается внести в традиционное восприятие христианскую окраску, заявив, что «Бог поразил» славян страхом. Но это у него получается не совсем удачно. Ведь из его же рассказа следует, что славяне изначально боялись именно Вехтари и выступили в поход, будучи твердо уверенными в отсутствии оного в Фороюли. Они пришли в смятение, увидев именно Вехтари, коего не чаяли встретить, и только после этого «Бог поразил их страхом».

Византийские и латиноязычные авторы VI–VIII веков характеризовали славян, в том числе и их религиозные представления, со своих идеологических позиций. В этом плане в их взглядах было много общего. Вместе с тем, если для первых понятие «варвары» имело и конфессиональную, и этнополитическую нагрузку (а) не христиане; б) не византийцы), то для вторых, прежде всего, конфессиональную (не христиане). Характерно, что вопросы миссионерской деятельности среди славян интересовали, в первую очередь, латиноязычных авторов. При этом если единичные акты крещения славян, отмеченные византийцами, являлись как бы следствием вмешательства божественных сил, то успехи западных миссионеров — результатом их личных действий, в условиях, когда «плод» для миссионерской деятельности «еще не созрел».

Незнание сути языческого культа приводило порою к забавным курьезам. Например, и византийские, и латиноязычные авторы отмечали сугубо языческий обряд «соумирания» жены с мужем (или чаще всего рабыни с господином), характерный для славян того времени, в качестве образца женской целомудренности и супружеской добродетели^{146}. И впоследствии эти сюжеты будут присутствовать в литературе христианских народов для назидания своим соплеменникам и единоверцам.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Прокопий Кесарийский. История войн // Свод древнейших письменных известий о славянах. Том 1 (I–VI вв.). Изд. 2-е, испр. М., 1994 (далее — Свод 1). С. 182–185.

² Чудеса св. Дмитрия Солунского // Свод древнейших письменных известий о славянах. Том 2 (VII–IX вв.). М., 1995 (далее — Свод 2). С. 98–99.

³ Феодор Синкел. О безумном нападении безбожных аваров и персов на богохранимый Град и об их позорном отступлении благодаря человеколюбию Бога и Богородицы // Свод 2. С. 84–85.

⁴ Феофилакт Симокатта. История // Свод 2. С. 14–15,30–31; Феофан Исповедник. Хронография // Свод 2. С. 278–279.

⁵ Феофилакт Симокатта. История. С. 24–27.

⁶ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 106–107, 110–111.

⁷ Там же. С.100–103,106–107,110–111,180–181.

⁸ Георгий Писида. Ираклиада, или На окончательное падение Хосроя, царя Персидского // Свод 2. С. 70–71.

⁹ См., напр.: Литаврин Г. Г. Византия и славяне. СПб., 2001. С. 593; Бибиков М. В. Византийские источники по истории древней Руси и Кавказа. СПб., 1999. С. 98.

¹⁰ «Народ лживый славяне». — Иоанн Эфесский. Церковная история // Свод 1. С. 278–279. — Данное определение характерно для традиции описания диких народов в сирийской историографии (Свод 1. С. 281, коммент. 11).

¹¹ Георгия Писиды, диакона и скевофилака Великой Божьей церкви (поэма) о случившемся нашествии варваров и их безрассудстве, или Изложение происшедшей у стен Константинополя войны между аварами и горожанами // Свод 2. С. 66–67: — Ср.: Славяне «в зверином безумии» достигли храма трех святых мучениц (Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 98–99).

¹² Ср.: Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 110–111, 148–149 и др.

¹³ Пасхальная хроника // Свод 2. С. 76–77.

¹⁴ Феофан Исповедник. Хронография. С. 276–279.

¹⁵ Иордан. О происхождении и деяниях гетов. СПб., 2001. С. 121–122.

¹⁶ Феофилакт Симокатта. История. С. 14–17; Феофан Исповедник. Хронография. С. 254–255; Свод 2. С. 48–49, коммент. 29, 31.

¹⁷ См.: Свод 1. С. 227, коммент. 91–93.

¹⁸ Прокопий Кесарийский. История войн. С. 184–185.

¹⁹ Естественно, что данное обобщение не следует абсолютизировать.

²⁰ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 110–111, 158–159; Ср.: Иоанн Эфесский. Церковная история. С. 278–279.

²¹ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 98–99,110–111,114–115, 116–117, 126–127, 138–139, 161–163 и др.; Пасхальная хроника. С. 78–79; Феофан Исповедник. Хронография. С. 272–273.

²² Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 146–149.

²³ Там же. С. 116–117.

²⁴ Иоанн Эфесский. Церковная история. С. 278–279.

²⁵ Георгия Писиды, диакона и скевофилака Великой Божьей церкви (поэма)… С. 68–69.

²⁶ Особый интерес представляют I и II собрания «Чудес св. Дмитрия Солунского», «славянские главы» которых охватывают периоде 580-х до 680-х гг. и, что особенно важно, написаны очевидцами событий (Свод 2. С. 91–95). Особенностью «Чудес…», имеющей первостепенное значение, является и то, что в них весьма подробно, даже детально (правда, без хронологических привязок), излагаются перипетии обороны Фессалоники от нападения славян. Именно детализация событий позволяет получить весьма ценную информацию, отсутствующую в других источниках.

²⁷ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 104–105, 120–123, 158–159.

²⁸ Там же. С. 142–143.

²⁹ В «Чудесах» ведется речь о двух землетрясениях: 1) во время осады города славянами и аварами (Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 138–139); и 2) после осады (там же. С. 142–143).

³⁰ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 144–145. См. также с. 162–165.

³¹ Пасхальная хроника. С. 78–79.

³² Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 162–163.

³³ Там же. С. 162–165.

³⁴ Гуревич А. Я. Избранные труды. М., 1999. Т. 1. С. 175–176.

³⁵ Феофан Исповедник. Хронография. С. 288–289.

³⁶ См.: Литаврин Г. Г. К предыстории введения христианства в Болгарии // Социальная структура и идеология античности и раннего средневековья. Барнаул, 1989. С. 132–136; Он же. Византия и славяне. С. 292.

³⁷ Сходный пример восприятия демонстрирует наша «Повесть временных лет» в аналогичном случае: «…Поиде Святославъ в пороги. И нападе на нь Куря, князь печенежьский и убиша Святослава, и взяша главу его, и во лбе его сделаша чашю, оковавше лобъ его и пьяху из него» (Повесть временных лет / Под ред. В. П. Адриановой-Перетц. СПб., 1996. С. 35).

³⁸ О датировке см.: Свод 2. С. 186–187, коммент. 26.

³⁹ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 102–103. — О. В. Иванова, подготовившая документ к публикации и снабдившая его обстоятельным комментарием, полагает, что славяне не составляли большинства осаждающих (Свод 2. С. 188, коммент. 33). Думается, что такое предположение противоречит не только прямому указанию источника, но и отдельным деталям, содержащимся в тексте (См.: Пузанов В. В.О боевой магии древних славян // Этнос. Культура. Человек. Сб. мат. Междунар. науч. конф., поев. 60-летию В. Е. Владыкина. Ижевск, 2003. С. 290).

⁴⁰ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 112–113.

⁴¹ В славянской мифологии образ огненной реки, «отделяющей мир мертвых от мира живых», восходит к глубокой древности. — Славянская мифология. М., 1995. С. 285.

⁴² Вероятно, он сохранял силу и после того, как огонь прогорел. Например, в ирландском фольклоре, отразившем очень древние пласты, имеет место представление о том, что высыпанные из очага во двор горящие угли создают вокруг дома защитную стену огня, непреодолимую для сверхъестественных существ. Аналогичным образом выплеснутая из дома грязная вода образует вокруг него защитное озеро. — Рис А., Рис Б. Наследие кельтов. Древняя традиция в Ирландии и Уэльсе. М., 1999. С. 340–345.

⁴³ «Затем всю ночь и назавтра мы слышали Шум со всех сторон, когда они подготавливали гелеполы, железных «баранов», огромнейшие камнеметы и… «черепах»…». — Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 112–113..

⁴⁴ Возможно, что даже сон накануне боя играл какую-то магическую роль (см.: Фроянов И. Я., Юдин Ю. И. Былинная история. СПб., 1997. С. 142).

⁴⁵ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 114–115.

⁴⁶ См.: Свод 2. С. 202–203, коммент. 170.

⁴⁷ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 156–161.

⁴⁸ Славянская мифология. С. 118–119.

⁴⁹ См.: Фроянов И. Я. Начало христианства на Руси. С. 147–148; Дворниченко А. Ю. Город в общественном сознании Древней Руси IX–XII вв. // Генезис и развитие феодализма в России. Проблемы идеологии и культуры. Л., 1987. С. 20–30; Дворниченко А. Ю., Кривошеев Ю. В. Христианские символы и языческие традиции. Древней Руси // Символы в культуре. СПб., 1992. С. 37–38 и др.

⁵⁰ Фессалоники окружала «массивная двойная стена», толщиной «от 2 до 4,6 м, в высоту от 8,5 до 12 м в зависимости от конфигурации местности, в длину — 7–8 км». Оборонительные сооружения были созданы «по всем правилам фортификационной техники тех времен», поэтому взять «город штурмом было практически невозможно…». — Свод 2. С. 187–188, коммент. 30.

⁵¹ Особенно балтские племена, ближайшие родственники славян. На близость славянской и балтской мифологии неоднократно указывали исследователи. Более того, «эта близость столь велика, что дает основания предполагать общие балто-славянские истоки» (Мифы народов мира. М., 2000. Т. 1. С. 154).

⁵² Генрих Латвийский. Хроника Ливонии. М.-Л., 1938. XI, 6; XVIII, 7–8 и др.

⁵³ Там же. XXIV, 7.

⁵⁴ Там же. XV, 7.

⁵⁵ Это обстоятельство отличало их от славян, нападавших на Фессалонику, которые обладали необходимым набором различных осадных средств.

⁵⁶ Например, Генрих Латвийский так прокомментировал взятие «замка» эстов Леолэ с помощью костров (т. е. не «тевтонским», а «туземным» методом); «И благословляли все Господа, чудесным образом передавшего замок в их руки, без обстрела баллистами и метательными орудиями, и проникло имя Христово отсюда в другие области». (Генрих Латвийский. Указ соч. XVIII, 7). — Таким образом, фактически взятие «замка» в данном случае приравнивалось к чуду.

⁵⁷ Это, кстати, еще одно убедительное подтверждение того, что древнерусское ополчение представляло собою тяжеловооруженную пехоту.

⁵⁸ В русских летописях имеются указания на использование русскими войсками осадной техники при взятии городов. Однако вряд ли это применение носило широкий характер. К тому же следует учитывать особенности в этом плане отдельных русских земель.

⁵⁹ Под 1206 г. Генрих Латвийский сообщает об осаде русскими (полочанами) Гольма, в ходе которой они «устроили… и небольшую метательную машину, по образцу тевтонских, но, не зная искусства метать камни, ранили многих у себя, попадая в тыл» (Генрих Латвийский. Указ. соч. X, 12).

⁶⁰ Генрих Латвийский. Указ. соч. XXVIII, 5.

⁶¹ Там же. XXVII, 6.

⁶² По сведениям Генриха Латвийского, измором был взят дважды Оденпэ (XIV, 2; XX, 7). Откупилась от полоцкого князя Икескола (VII, 7). Замок Варболэ откупился от русских семьюстами марками (XV, 8). Замок Беверин русские сожгли (XX, 5), но неизвестно каким образом. Остальные осады были неудачны: Венден (XXII, 5), датский замок Линданизэ (XXVII, 3) и др.

⁶³ Генрих Латвийский. Указ. соч. X, 12.

⁶⁴ В науке нет единого мнения по поводу Сварожича, упоминаемого и в ряду божеств балтийских славян. Было ли это имя конкретного бога или «отчество», прилагаемое к сыновьям Сварога? Как бы там ни было, огонь не только обожествлялся, но и являлся посредником между человеком и божестром (Славянская мифология. С. 284–285). Как показывают исследования, в сложных мифологических системах, а к числу таковых следует отнести и древнерусскую языческую мифологию, огонь не только мифологизируется, но и олицетворяется, становясь «объектом чисто религиозного отношения» (Мифы народов мира. М., 2000. Т. 2. С. 239). На древнерусском материале это хорошо иллюстрируется ниже цитируемым отрывком из «Слова некоего христолюбца и ревнителя по правой вере».

⁶⁵ Сказание об убиении в Орде князя Михаила Черниговского и его боярина Федора // Древнерусские княжеские жития. М., 2001. С. 185 и др.

⁶⁶ Слово некоего христолюбца и ревнителя по правой вере // Гальковский Н. М. Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси. Т. 2. Древнерусские слова и поучения, направленные против остатков язычества в народе. М., 1913. С. 41.

⁶⁷ Каменные и деревянные идолы можно было снести, но погасить огонь в очагах — невозможно.

⁶⁸ Может быть, свою роль сыграли и те обстоятельства, что военное дело восточных славян испытало в период создания Древнерусского государства мощное воздействие варягов. Кроме того, основным противником Древней Руси являлись кочевники, не имевшие своих городов и обитавшие в степи. Междоусобные же войны конца X — начала XII в. еще были не столь частыми, а дело до штурма городов доходило редко. Свою роль могли сыграть и особенности устройства крепостей, использовавших защитные свойства местности и т. д. А может быть, Древняя Русь просто переросла уже стадию подобного использования огня.

⁶⁹ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 100–101. См. также: Свод 2. С. 185, коммент. 15.

⁷⁰ См. также: Пузанов В. В. О боевой магии древних славян.

⁷¹ Славянская мифология. С. 136–139.

⁷² М. М. Маковский выделил целый ряд семасиологических универсалий в индоевропейских языках, связанных со значением «издавать звуки», «говорить», «звук», «песня», «слово»: «творить, создавать», «вещь», «рожать, производить на свет», «являться, появляться», «бог», «плохой, больной», «жить, оживать», «вселенная», «круг» (символ святости и основной принцип существования Вселенной), «дерево» (символ вселенной, местопребывание душ умерших и еще не родившихся), «огонь, свет», «небо», «зверь» (символ Вселенной выступает также в качестве тотема), «святой», «судьба», «меч», «сила» и др. Связаны они и со значением гадания и жертвоприношения, культового акта. «Слово, представляемое как «эманация» человеческого существа и как средство, позволяющее войти в контакт с Богом, осмысляется как образ и подобие человека. Его «тело» (звуковая оболочка) состоит из четырех элементов: воды…, воздуха…, земли…, огня…». «Говорение представлялось язычникам творческим началом». — Маковский М. М. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках. М., 1996. С. 160–171.

⁷³ Маврикий Стратег. Стратегикон // Свод 1. С. 370–371.

⁷⁴ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 112–113.

⁷⁵ Там же. С. 158–159.

⁷⁶ И. Я. Фроянов приводит примеры предбоевых кличей в домонгольский и московский период русской истории и высказывает догадку «об их ритуальном значении» (Фроянов И. Я. Рабство и данничество у восточных славян. СПб., 1996. С. 488–491).

⁷⁷ Там же. С. 490, примеч. 12.

⁷⁸ Ср.: «Тии бо бес щитовь, съ засапожникы, кликомъ плъкы побеждають…». — Слово о полку Игореве // Библиотека литературы Древней Руси. Т. 4. СПб., 2000, С. 258, 260–262.

⁷⁹ Прокопий Кесарийский. История войн. С. 182–185.

⁸⁰ О датировке этого события см.: Свод 2. С. 190–191, коммент. 71.

⁸¹ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 132–133.

⁸² Древние оракулы часто давали двусмысленный ответ. Особенно известны в этом плане предсказания Дельфийского оракула. См., напр., предсказание Крезу перед походом на персов или спартанцам, перед походом на Тегею (Геродот. История. М., 1993.1, 53, 66).

⁸³ Напр., в Повести временных лет после сообщения о смерти Олега, предсказанной волхвами и кудесниками, утверждается: «Се жене дивно, яко от волхованиа собывается чародейство». А далее следуют примеры, почти дословно позаимствованные из византийской Хроники Георгия Амартола (Повесть временных лет. С. 20–21).

⁸⁴ Одного из славянских «племен», осаждавших город.

⁸⁵ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 156–157.

⁸⁶ Гельмольд. Славянская хроника. М., 1963.1, 36.

⁸⁷ Гильфердинг А. Ф. История Балтийских славян. М., 1855. Т. 1. С. 158.

⁸⁸ Там же. С. 164.

⁸⁹ Генрих Латвийский. Указ. соч. I, 10.

⁹⁰ Автор, несомненно, знал его лично. Так, в 1215 г. Генрих находился в свите рацебургского епископа Филиппа, который вместе с Теодорихом, тогда уже епископом эстонским, и пилигримами вышел в море, спеша на собор в Рим. Поездка была драматичной. Буря отогнала корабли к Эзелю, где «тевтоны» были заперты в бухте местными жителями. Прорвав блокаду, духовенство и пилигримы три недели простояли у острова, дожидаясь попутного ветра. — Генрих Латвийский. Указ. соч. XIX, 5–6. — В 1219–1220 гг. Теодорих был убит ревельцами (Там же. XXIII, 10).

⁹¹ То, что Теодорих в описываемой ситуации взывал молитвами к Богу, не вызывает сомнений. Сомнительно, что ливы позволили ему «устами» читать молитвы, а «руками» благословлять, т. е. осуществлять магический обряд.

⁹² Гильфердинг А. Ф. Указ. соч. С. 158.

⁹³ Видимо, на это содержится намек у Прокопия Кесарийского, когда он пишет, что славяне гадают при жертвоприношениях (см. выше).

⁹⁴ См.: Фроянов И. Я. Рабство и данничество у восточных славян. С. 396–397 и др.

⁹⁵ «…После того как испытали необоримую помощь венчающего нас Бога, получив союзником святого великомученика Дмитрия в совершенных нами различных сражениях как с его, так и с нашими противниками, мы полагаем, что справедливо теперь воздать дарами благодарности тому, кто выступает поборником нашим». — Указ Юстиниана II о царском дарении в пользу храма св. Дмитрия в Фессалонике // Свод 2. С. 214–215.

⁹⁶ См. примеч. 95.

⁹⁷ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 162–163. См. также выше.

⁹⁸ Феофилакт Симокатта. История. С. 22–25.

⁹⁹ Там же. С. 18–23.

¹⁰⁰ Св. Епископ Аманд «услышал, что славяне, вовлеченные в чрезмерное заблуждение, опутаны сетями дьявола… (Житие св. епископа Аманда // Свод 2. С. 407). Как «…народ весьма приверженный язычеству…» характеризуются славяне в Мозельских анналах (Лоршские и Мозельские анналы // Свод 2. С. 444–445). В Бревиарных записях славяне названы жестокими и жесточайшими язычниками (Бревиарные записи // Свод 2. С. 502–505).

¹⁰¹ «Загадки, посланные сестре» и переписка Бонифация // Свод 2. С. 416–417.

¹⁰² Свод 2. С. 416, коммент. 1.

¹⁰³ «Загадки, посланные сестре» и переписка Бонифация. С. 414–415.

¹⁰⁴ См.: Свод 2. С. 358, коммент. 7. — Сходные характеристики содержатся и у византийских авторов.

¹⁰⁵ Свойственный, по Исидору, также свевам.

¹⁰⁶ Исидор Севильский. О свойствах народов. О недостатках народов // Свод 2. С. 356–357.

¹⁰⁷ Хроника Фредегара // Свод 2. С. 368–369.

¹⁰⁸ См.: Свод 2. С. 388, коммент. 39–40.

¹⁰⁹ «Сихарий сказал: «Невозможно, чтобы христиане и рабы Божьи могли установить дружбу с псами» (Хроника Фредегара. С. 368–369).

¹¹⁰ См.: Свод 2. С. 388, коммент. 39. — См. также ниже.

¹¹¹ Иона из Бобьо. Житие св. Аббата Колумбана и его учеников // Свод 2. С. 360–361.

¹¹² Там же. С. 360–361.

¹¹³ Аманд родился после 590 г., а умер после 675 г. «Житие» написано не позднее первой четверти VIII в. — Свод 2. С. 406.

¹¹⁴ Житие св. Епископа Аманда. С. 406–407.

¹¹⁵ О гостеприимстве см.: Пузанов В. В. Институт гостеприимства у древних славян // Исторические истоки, опыт взаимодействия и толерантности народов Приуралья. Материалы международной научной конференции. Ижевск, 2002. С. 391–399.

¹¹⁶ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 178–181.

¹¹⁷ Свод 2. С. 212.— О христианизации славянских народов см.: Принятие христианства народами Центральной и Юго-Восточной Европы и крещение Руси. М., 1988.

¹¹⁸ См.: Фроянов И. Я. Начало христианства на Руси.

¹¹⁹ Этим утверждением Видукинд погрешил против истины. Либо он обладал неточной информацией, либо неверно истолковал отдельные успехи миссионеров по обращению в христианство некоторых данов. Однако психологию язычников, равно как и особенности двоеверия, его рассказ отразил весьма наглядно.

¹²⁰ Видукинд Корвейский. Деяния саксов. М., 1975. III, 65. — Сравни случай с крещением русов у Продолжателя Феофана (Наст, издание, приложение II).

¹²¹ Гельмольд. Славянская хроника. I, 6.

¹²² Анналы Петау // Свод 2. С. 449.

¹²³ «…Наши славяне, которые называются ободритами». — Лоршские и Мозельские Анналы. С. 444–445.

¹²⁴ Там же.

¹²⁵ Отмечалась, прежде всего, ненасытная жадность саксов. — Гельмольд. Славянская хроника. I, 19, 21 и др.

¹²⁶ См.: Ронин В. К. Принятие христианства в Карантанском княжестве // Принятие христианства… С. 104–121; Свод 2, С.458–460, комм. 1–2.

¹²⁷ Гельмольд. Славянская хроника. I, 1.

¹²⁸ Там же. II, 12.

¹²⁹ Павел Диакон. История лангобардов // Свод 2. С. 490–491.

¹³⁰ О происхождении германцев и местоположении германцев // Тацит Корнелий. Соч. В 2-х т. СПб., 1993. С. 347.

¹³¹ ПВЛ. С. 22.

¹³² Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. М., 1995. Т. 1.С. 95–96.

¹³³ Там же. С. 94.

¹³⁴ Старославянский словарь (по рукописям X–XI веков). М., 1994. С. 588.

¹³⁵ Utilitas — полезность, благо, выгода. — Здесь и во многих других контекстах — некая главная добродетель военного вождя и правителя, соединяющая в себе «силу, энергию, мудрость, т. е. вообще способность эффективно распоряжаться своей властью…. Utilitas подразумевает также удачливость, особую благодать, проявляющуюся в успешности действий носителя этой добродетели» (см.: Свод 2. С. 383, коммент. 15).

¹³⁶ Хроника Фредегара. С. 366–367.

¹³⁷ Там же.

¹³⁸ Там же. С. 366–369.

¹³⁹ Там же. С.368–369.

¹⁴⁰ Видукинд Корвейский. Деяния саксов. III, 55.

¹⁴¹ Иордан. О происхождении и деяниях гетов // Свод 1. С. 114–115.

¹⁴² В последнем случае убитого вождя символизировала его голова, вокруг которой и разворачивались казни.

¹⁴³ Павел Диакон. История лангобардов. С. 488–489.

¹⁴⁴ См.: Свод 2. С. 499, коммент. 58.

¹⁴⁵ О том, что славяне опасались не столько византийской армии, сколько удачливых полководцев, свидетельствуют и византийские авторы. У них же имеются сведения о сакрализации власти вождей у славян. — См.: Пузанов В. В. У истоков восточнославянской государственности // История России: народ и власть. СПб., 1997. С. 13.

¹⁴⁶ Маврикий Стратег. Стратегикон. С. 368–369; «Загадки, посланные сестре» и переписка Бонифация. С. 416–417.

ОБ АВТОРЕ

Игорь Яковлевич Фроянов (род. 22 июня 1936 г. в Армавире) — сын потомственного кубанского казака, командира Красной Армии (репрессирован в 1937 г., реабилитирован в 1957 г.). После прохождения военной службы в 1955–1958 гг. поступил на исторический факультет Ставропольского пединститута. С 1963 г. — в аспирантуре исторического факультета Ленинградского госуниверситета. Защитил кандидатскую (1966) и докторскую (1973) диссертации. С 1966 г. работает на историческом факультете ЛГУ (СПбГУ). С 1982 по 2001 г. — декан исторического факультета, с 1983 г. по настоящее время — завкафедрой русской истории (до 1997 г. — каф. истории России).

Ученик проф. В. А. Романовского и В. В. Мавродина. Основоположник нового направления в изучении истории Др. Руси.

МОНОГРАФИИ

Киевская Русь. Очерки соц. — экон. истории. Л., 1974;

Киевская Русь. Очерки соц. — полит. истории. Л., 1980;

Становление и развитие раннеклассовых обществ. Л., 1986 (в соавт.);

Города-государства Др. Руси. Л., 1988 (в соавт.);

Киевская Русь. Очерки отеч. историогр. Л., 1990;

Мятежный Новгород. СПб., 1992;

Др. Русь. Опыт исследования истории соц. и полит, борьбы. СПб., 1995;

Рабство и данничество у восточных славян. СПб., 1996;

Былинная история. СПб., 1997 (в соавт.);

Киевская Русь. Главные черты соц. — экон. строя. СПб., 1999;

Октябрь семнадцатого (Глядя из настоящего). СПб., 1997 (2002 — 2-е изд.);

Погружение в бездну. СПб., 1999 (2001, 2002 — 2-е, 3-е изд.);

Начала Русской истории. Избр. М., 2001 и др.

Комментарии

¹ Гривна — денежная единица, содержавшая 51,19 г серебра.

² Сороче?к — денежная единица, употреблявшаяся на севере. В сорочке было сорок шкурок: беличьих, куньих или собольих.

³ Отношение золота к серебру тогда принималось как один к десяти. 5 гривен золота, следовательно, равнялись 50 гривнам серебра.

Глава 2

КРЕЩЕНИЕ РУСИ

Обстоятельства, при которых произошло «крещение Руси» князем Владимиром, были и остаются во многом загадочными. Источников, содержащих необходимую информацию, мало: несколько летописных преданий, скупые сведения житийной и панегирической литературы, единичные свидетельства иностранных авторов — вот, собственно, и все, чем располагает современный исследователь. И, тем не менее, научный поиск продолжается.

Привлекает внимание весьма красноречивое указание древнерусского летописца, создателя «Повести временных лет». Приведя версию о крещении князя Владимира в Корсуне, он замечал, что несведущие считают, будто Владимир крестился в Киеве, «иные же говорят в Васильеве, а другие и по-иному скажут». Не было известно в точности, где крестили киевлян — в Днепре или Почайне. Значит, прошло не более ста лет со времени крещения, а русские люди уже имели довольно смутное представление об этом событии. О чем это свидетельствует? Конечно же о том, что «крещение Руси» не запечатлелось в памяти народной, будучи в сознании современников событием почти рядовым. Однако впоследствии интерес у древних книжников к учреждению христианства на Руси возрос, что было вызвано утверждением христианской религии как господствующей идеологии.

Стремление средневековых писателей знать о крещении больше того, что давали их предшественники, породило фантастические построения: отсутствующие факты они стали восполнять всякого рода вымыслами. Появилась, например, легенда, по которой князя Владимира склонял к христианству сам Кирилл-философ, а патриарх Фотий направил к нему первого митрополита, тогда как Кирилл и Фотий жили столетием раньше Владимира. Средневековые идеологи православия рассматривали деяния Владимира, связанные с введением на Руси христианства, как богом вдохновенные, или «богодухновенные». И не случайно он был причислен к лику святых.

В дореволюционной историографии принятие христианства Русью изображалось как великое свершение князя Владимира, приобщившего к истинной вере прозябавший в языческом невежестве народ, введшего его в семью христианских народов и открывшего ему путь к «спасению», к новой высокой культуре, просвещению. Сформулированная еще Н. М. Карамзиным идея о решительном превосходстве «Закона Христианского» над языческими верованиями превратится в аксиому и будет повторяться многими поколениями историков вплоть до Великого Октября.

Вполне понятна негативная реакция первых советских историков на такого рода оценки. М. Н. Покровский подчеркивал, что «христианская церковь обязана своим существованием и процветанием в России князьям и боярам. Когда у нас начал образовываться верхний слой общества, он гнушался старыми, славянскими религиозными обрядами и славянскими колдунами, «волхвами», а стал выписывать себе вместе с греческими шелковыми материями и золотыми украшениями и греческие обряды, и греческих «волхвов»-священников. Православная церковь, конечно, всячески раздувала значение этого события, так называемого «крещения Руси», но на самом деле перемена была чисто внешняя, и дело шло об изменении именно обрядов…» В существе же своем языческие верования не изменились. «Продолжались и жертвоприношения, только вместо того, чтобы непосредственно отдавать духу курицу, барана, лошадь или что другое, это отдавалось духовенству, которое, предполагалось, умеет как-то ублажить соответствующих духов святых или напугать соответствующих злых духов». Христианское духовенство, полагал М. Н. Покровский, заменило собой волхвов и кудесников^{1}.

Взгляды М. Н. Покровского и представителей его школы насчет «крещения Руси» знаменовали собой начало пересмотра укоренившихся в дворянско-буржуазной исторической науке стереотипов, что являлось позитивным фактом. Вместе с тем высказывания М. Н. Покровского страдали известным схематизмом и отчасти даже нигилизмом, а это едва ли могло способствовать правильному пониманию исторического значения принятия Русью христианства. Сложилось несколько упрощенное представление о введении христианства Владимиром, ставящее его в разряд случайности. Такое представление нашло художественное воплощение в пьесе Д. Бедного «Богатыри».

13 ноября 1936 года было принято постановление Всесоюзного комитета по делам искусств при Совнаркоме Союза ССР «О пьесе «Богатыри» Демьяна Бедного», где отмечалось, что эта пьеса «дает антиисторическое и издевательское изображение крещения Руси, являвшегося в действительности положительным этапом в истории русского народа, так как оно способствовало сближению славянских народов с народами более высокой культуры»^{2}. В статье П. Керженцева, появившейся в прессе 15 ноября 1936 года, мысль о приобщении к христианству как факторе сближения славян с «народами более высокой культуры» повторялась. Однако в ней содержалось и нечто другое: идея о массовом крещении Руси^{3}.

Следующий момент в истолковании принятия Русью христианства связан с постановлением жюри правительственной комиссии по конкурсу на лучший учебник для 3-х и 4-х классов средней школы по истории СССР. В постановлении подчеркивалось: «Отрывки взглядов антиисторических, немарксистских встречаются у авторов учебников, представленных на конкурс, почти на каждом шагу при описании СССР до советского периода». К немарксистским и антиисторическим «отрыжкам» комиссия отнесла и то, что авторы (учебников. — И.Ф.) идеализируют дохристианское язычество, они не понимают при этом того простого факта, что введение христианства было прогрессом по сравнению с языческим варварством, что вместе с христианством славяне получили письменность и некоторые элементы более высокой византийской культуры»^{4}.

В названных документах были сформулированы положения, которые сыграли определяющую роль в дальнейшей разработке вопроса о «крещении Руси», а именно: введение христианства — прогрессивное явление; крещение имело массовый характер; вместе с христианством на Руси появилась письменность; христианство приобщило восточных славян к достижениям византийской культуры, содействовало их сближению с народами более высокой культуры, сближению с народами Западной Европы.

Яркой иллюстрацией преломления упомянутых положений служит статья С. В. Бахрушина, опубликованная в 1937 году в журнале «Историк-марксист» (№ 2). Автор поставил перед собой задачу «уяснить те прогрессивные моменты, которые заключало в себе принятие христианства на определенном этапе исторического развития, то есть в X–XI веках, в период установления феодализма в Киевской Руси». Коренная причина принятия Русью христианства открылась исследователю в социальных и культурных условиях, сложившихся в древнерусском обществе в X веке. В это время образуется слой феодальной знати, которая «торопилась освятить свои притязания на господствующее положение». Христианство стало «энергичным поборником» передового (по сравнению с первобытнообщинным строем) феодального способа производства, ускоряя процесс феодализма на Руси. Церковь также являлась активной проводницей феодализма в древнерусском обществе. Согласно взглядам С. В. Бахрушина, христианство боролось с остатками родового строя, стремилось ликвидировать элементы рабского труда. Вот почему «переход в христианство имел, объективно говоря, очень большое и, несомненно, прогрессивное для данного отрезка времени значение».

Заметное воздействие, считал С. В. Бахрушин, крещение «оказало на культурную жизнь страны». Оно простиралось и на материальную, и духовную культуру: земледелие (огородничество), ремесло, строительную технику, архитектуру, изобразительное искусство. Сразу после крещения Русь получила письменность на славянском языке, что позволило начать организацию школьного дела, распространение книжности. Христианство стало «проводником в Киевской Руси высокой феодальной культуры Византии и содействовало установлению культурных связей с западноевропейскими феодальными государствами». Со времени «крещения Киевское княжество входило в состав католических государств Восточной Европы как равноправный и полноправный член христианского общества».

Итак, влияние нововведенного христианства на древнерусское общество, согласно С. В. Бахрушину, было, можно сказать, всеобъемлющим, распространяясь на экономику, социально-экономичские отношения, политические связи, культуру и просвещение.

Прошло пятьдесят лет с момента публикации статьи С. В. Бахрушина, но до сих пор выводы, заключенные в ней, так или иначе варьируются нашими историками. Правда, кое-что все же было отвергнуто: с помощью археологии доказан высокий для тех времен уровень земледелия у восточных славян, самобытным и высокоразвитым предстало древнерусское ремесло; не нашла поддержки и мысль о появлении письменности на Руси лишь с принятием христианства. Но убеждение в том, что христианство утверждало новые феодальные порядки, открывало широкие возможности для развития русской культуры, ввело Киевскую Русь в семью передовых стран средневековой Европы, осталось неизменным.

С точки зрения потребностей феодализации рассматривал крещение Руси глава советских историков академик Б. Д. Греков, называвший принятие христианства фактом «первостепенной важности»^{5}. Для академика М. Н. Тихомирова «установление христианства на Руси было крупнейшим историческим событием. Он отметило важный этап в развитии феодальных отношений на Руси и победу новых феодальных отношений над отживающим родовым строем с его язычеством. В культурной жизни Древней Руси утверждение христианства обозначало присоединение ее к традициям Византии и эллинизма с их замечательной письменностью и искусством. Таковы громадные последствия утверждения христианства на Руси, ясные и заметные для историков»^{6}. А вот мнение другого академика, Б. А. Рыбакова, у которого христианство выступает как чрезвычайно приспособленное к «нуждам феодального государства». Но поскольку «феодальная формация только начинала свой исторический путь» во времена крещения, будучи необходимой и прогрессивной, поскольку создание раннефеодальной монархии, завершившееся в период княжения Владимира, было «глубоко прогрессивным» явлением, постольку и христианская религия, призванная содействовать утверждению феодализма, должна рассматриваться как фактор прогресса в древнерусской истории.

В новейших исторических трудах можно прочитать и такое: «Преимущества христианской религии очень хорошо осознавались древнерусской феодальной правящей верхушкой. Христианство открывало перед Русью широкие перспективы экономического и культурного развития, приобщения ее к передовым достижениям византийской цивилизации»^{7}.

Сходные оценки накануне празднования 1000-летия Руси прозвучали и в статьях, имеющих публицистическую, программно-идеологическую направленность: «Не за горами 1000-летие принятия Древней Русью христианства — важного и противоречивого события, введшего нашу страну в круг передовых народов средневековой Европы, укрепившего ее политический авторитет и культурные связи и вместе с тем канонизировавшего власть феодалов»^{8}. Следовательно, не исторические достижения предшествующих времен позволили нашей стране войти «в круг передовых народов средневековой Европы», а обращение к иноземной религии. Поверхностным рассуждениям такого рода должен быть противопоставлен другой, строго научный подход: «Не христианство «подключило» Древнюю Русь к европейской цивилизации, а распространение христианства в Древней Руси и принятие его в качестве государственной религии идеологически завершили процесс формирования этой цивилизации»^{9}.

Представление о принятии Русью христианства как чрезвычайно важном средстве преодоления национальной отсталости по сравнению с цивилизованными государствами Западной Европы и Византией легло в основу статьи академика Б. В. Раушенбаха «Сквозь глубь веков». Он пишет: «То, что произошло в конце X века в Древней Руси, было выдающимся событием в истории нашей Родины. Великий князь Владимир осуществил смелую государственную реформу, имевшую далеко идущие последствия. Я бы сравнил ее с реформой Петра I. Как и во времена Петра, тогда нужен был рывок в развитии страны, усвоение высших достижений передовых стран той эпохи. Владимир преследовал цель встать вровень с развитыми феодальными монархиями. Для этого надо было решиться на энергичное проведение феодальной реформы и связанные с ней глубокие преобразования». По словам Б. В. Раушенбаха, Руси «нужны были новое право, новые обычаи, новое общественное сознание, новые оценки событий. Старое язычество этого дать не могло. А «это» лежало, по существу, готовым в Византии». Автор полагает, что «Киевская Русь не могла стать в один ряд с передовые странами Европы и Востока, не могла выйти, говоря нынешним языком, «на уровень мировых стандартов», не заимствовав у них ремесел, строительной техники, науки, культуры и многого другого. (Так позднее Петру понадобился опыт Западной Европы.) Все это тоже можно было взять в Византии». И «все это» было взято вместе с христианством, сыгравшим «в период раннего средневековья прогрессивную роль»^{10}. Таково значение «крещения Руси», именуемое Б. В. Раушенбахом во избежание односторонности и ограниченности «государственной реформой Владимира». Теория заимствований, развиваемая Б. В. Раушенбахом, обедняет отечественную историю, лишая ее самобытности и национальных корней.

Таким образом, в исторических исследованиях постоянно и методично проводится мысль о жесткой взаимосвязи процессов феодализации и христианизации, на основании чего и делается вывод о прогрессивности крещения Руси, способствовавшего укреплению и развитию нового, прогрессивного, по сравнению с первобытнообщинным, строя.

Мысль о благотворном влиянии христианства на становление феодальных отношений в древнерусском обществе из трудов советских историков перешла в работы современных специалистов-теологов. Так, В. А. Никитин, рассуждая о социальных причинах христианизации Руси, пишет о том, что у восточных славян в ходе борьбы с внешними врагами сложились «племенные союзы, и постепенно на их основе возникла феодальная государственность. Непосредственно от патриархально-общинной формации, минуя рабовладельческий строй, восточные славяне перешли к феодальному. Этот процесс, происходивший на огромной территории в течение VII–IX веков, был в значительной мере облегчен и ускорен благодаря принятию христианства»^{11}. В другой своей работе В. А. Никитин, рассуждая об историческом значении крещения Руси, просто цитирует соответствующий текст «Истории Киева», изданной к 1500-летию города: «Введение христианства на Руси сыграло большую роль в укреплении единства древнерусского государства. Церковь содействовала упрочению иного, прогрессивного по сравнению с рабовладельческим феодального строя, брала под защиту моногамную семью, выступала против обычая кровной мести, способствовала развитию письменности, литературы, искусства и монументального строительства. Принятие христианства способствовало широкому проникновению на Русь достижений византийской культуры, развитию связей с Балканами и другими странами Европы». От «себя» В. А. Никитин лишь добавляет: «Киевская Русь отныне (со времени крещения. — И.Ф.) приобщилась к христианской культуре и цивилизации, вошла в семью просвещенных европейских народов»^{12}.

По нашему мнению, подлинные причины введения христианства на Руси невозможно понять, отвлекаясь от предшествующих ему языческих преобразований. И здесь обращает внимание стремление киевской знати превратить свой город в религиозный центр восточного славянства. С этой целью языческое капище с изваянием Перуна, размещавшееся первоначально в черте древнейших укреплений Киева, выносится на новое место, доступное всем прибывающим в столицу полянам. Источники позволяют установить примерное время, когда это произошло.

При заключении договора Олега с греками князь и «мужи его» клялись своими богами Перуном и Волосом. Как уже отмечалось, Перуну главным образом поклонялись в южных областях восточнославянского мира, а Волосу — в северных. Наличие в формуле присяги двух божеств (Перуна и Волоса) вполне естественно, поскольку в походе Олега на Царьград принимали участие как южные восточнославянские племена, так и северные. В походе на Константинополь преемника Олега князя Игоря состав участников почти не изменился. Но в тексте присяги нового соглашения назван лишь Перун, тогда как Волос не упомянут. Случайно ли это? Похоже, что нет. Здесь проглядывает желание киевских властителей утвердить приоритет Перуна над остальными богами восточных славян.

Следовательно, где-то в княжение Игоря (913–945), но до заключения его договора 944 года с Византией полянский бог Перун был провозглашен верховным общеславянским богом. Это понадобилось для того, чтобы идеологически укрепить и обосновать господствующее положение Киева над остальными восточнославянскими племенами.

В середине X века отношения Киева с подвластными племенами резко обострились. Смерть Игоря послужила для них сигналом к восстанию. Киевские лидеры вынуждены были перейти к умиротворению «заратившихся» племен, для чего сбор дани посредством объезда данников, нередко сопровождавшийся насилиями со стороны киевского князя и его дружинников, был заменен «повозом», доставкой поборов в специально учрежденные для этого пункты — «погосты». Принятые меры распространялись не только на ближайших к Киеву соседей-данников, но и на тех, кто жил далеко на севере. Вместе с этим киевские правители отступили и в вопросе религиозном. Поэтому в договоре 971 года князя Святослава с византийским императором Цимисхием снова встречается Русь, которая клянется Перуном и Волосом.

Так неудачно закончилась попытка Киева придать Перуну статус всеславянского бога. Однако вскоре предпринимается новая языческая реформа, инициатором которой выступил князь Владимир. В 980 году он велел поставить «кумиры на холму вне двора теремного: Перуна древяна, а главу его сребрену, а ус злат, и Хърса, Дажбога, и Стрибога, и Симарьгла, и Мокошь. И жряху им, наричюще я богы»^{13}. Это была еще одна попытка возвеличить Перуна, но более осторожная и гибкая. Если раньше киевские политики поднимали только культ Перуна, то теперь он возглавил сообщество периферийных богов, которым поклонялись покоренные полянами племена. Отныне эти боги, подобно Перуну, должны были стать общеславянскими, но под его началом.

В исторической литературе нововведение Владимира издавна толкуется как проявление приверженности князя к язычеству, как торжество язычества над христианством. Но еще в дореволюционной науке было обращено внимание на политическую подкладку акции Владимира. Е. В. Аничков, написавший интересную книгу о язычестве в Древней Руси, усматривал в действиях Владимира свидетельство превращения князя и дружины в политическую власть, в результате чего Перун и приобрел «широкое государственное значение». Собранные же вокруг Перуна боги символизировали единение различных племен в рамках одного государства^{14}.

Отчетливую, политическую направленность в языческой деятельности Владимира видел Б. Д. Греков. Князь «хотел собрать всех богов, которым поклонялись различные племена, и составить из них в Киеве пантеон, обязательный для всего государства. Владимир желал создать такую религию, которая могла бы крепче объединить все его государство»^{15}.

Идея о политической направленности языческой реформы Владимира — ценное достижение исторической науки. Она является первостепенной при рассмотрении вопроса о религиозной деятельности князя Владимира, включая и учреждение им христианства на Руси, поскольку существует несомненная логическая связь между его языческими преобразованиями и крещением.

«Поставление кумиров» — идеологическая мера, с помощью которой киевский князь надеялся удержать власть над покоренными племенами, остановить начавшийся распад грандиозного союза племен во главе с Киевом. Необходимо подчеркнуть, что это был именно межплеменной союз, характерный для завершающей стадии развития первичной формации, а не раннефеодальное государство. Поэтому Перун и предстал в окружении богов других племен, символизируя их единство. Столица полян опять была объявлена религиозным центром восточного славянства.

Таким образом, связь между перемещением периферийных божеств в Киев и притязаниями киевской знати, как, впрочем, и всей полянской общины в целом, на господствующую роль в общеславянском племенном союзе очевидна.

Языческая реформа Владимира хотя и была более гибкой, все-таки оказалась неудачной, как и предшествующие ей попытки провозгласить Перуна верховным богом восточных славян. Главной причиной явилась историческая необратимость разложения родоплеменного строя, что делало неизбежным падение союза племен под гегемонией Киева. К тому же и в самой реформе заключались изъяны, препятствовавшие достижению поставленной цели, в частности, верховенство Перуна над остальными богами. В результате культ его пришлось опять навязывать силой союзным племенам. В некоторых случаях Перун вообще вытеснял местных богов. Так случилось в Новгороде, где Добрыня, посланный из Киева, «постави Перуна кумир над рекою Волховом, и жряху ему люди новгородстеи акы богу»^{16}. Вполне резонно предположить наличие у новгородцев до «поставления Перуна» своих кумиров, например Волоса. Следы почитания Волоса в Новгородской земле сохранились в личных именах, упоминаемых новгородскими летописями и в новгородской топонимике. По догадке исследователей, идол Волоса стоял у южной окраины новгородского детинца на Волосовой улице. Не случайно здесь в XIV веке была поставлена церковь св. Власия. Известно, что после принятия христианства Власий Севастийский стал двойником языческого Волоса-Велеса.

Итак, проводимая исключительно по воле Киева (без совета с заинтересованными представителями других племен) языческая реформа выродилась в религиозное насилие южной приднепровской Руси над племенами словен, кривичей, радимичей, вятичей и прочих, что вызвало волну антикиевских восстаний. «Заратишася вятичи, — сообщает летопись под 982 годом, — и иде на ня Володимир и победи я второе»^{17}. В 984 году Владимир воюет с радимичами. Следовательно, реформа вместо единения привела к раздорам. Тогда Владимир, изыскивая новые средства для сплочения разрушающегося межплеменного союза, для удержания в нем господствующих позиций полян, и прежде всего киевской верхушки, обращается к христианству. В отличие от языческой реформы, задуманной в Киеве без участия представителей входящих в союзную организацию племен, вопрос о принятии христианства обсуждался со старцами градскими — старейшинами из племенных центров, подвластных Киеву. И только после этого Владимир возвестил о «крещении Руси».

Исторический смысл этого события теперь ясен. Нет оснований считать его прогрессивным в том плане, что оно якобы содействовало победе феодального строя и идеологически освящало господство нарождавшегося класса феодалов. Христианство вводилось не для утверждения новых, «исторически прогрессивных институтов», а для сохранения старых родоплеменных порядков, консервации отношений, которые сложились в IX–X веках в процессе завоевания киевскими правителями восточнославянских племен.

В «Повести временных лет», к которой мы не раз обращались, крещение русских летописец предваряет «испытанием вер», желая, видимо, подчеркнуть, что Владимир, остановившись на христианстве византийского образца, сделал сознательный выбор. Перед князем прошла целая галерея проповедников, каждый из которых расхваливал свою религию. Сперва перед Владимиром появились приверженцы мусульманства, льстивыми словами убеждавшие князя принять их веру и поклониться Магомету. Но из всего, чему учил творец Корана, Владимиру импонировало одно: узаконенное многоженство. С явным неодобрением князь отнесся к обрезанию, воздержанию от свиного мяса и вина. «Руси есть веселие пить, не можем без того быть», — сказал Владимир мусульманам на прощание.

Потом прибыли миссионеры из Рима, направленные папой. «Земля твоя, — говорил Владимиру через своих посланцев папа, — такая же, как и наша, а вера наша не похожа на твою, так как наша вера — свет; кланяемся мы богу, сотворившему небо и землю, звезды, месяц и все, что дышит, а ваши боги — просто дерево». Князь полюбопытствовал: «В чем заповедь ваша?»

Папские послы отвечали: «Пост по силе; если кто пьет или ест, то все это во славу Божию, как сказал учитель наш Павел». Тогда Владимир молвил: «Идите откуда пришли, ибо и отцы наши не приняли этого».

После пришельцев из Рима появились хазарские иудеи со словами: «Слышали мы, что приходили болгары и христиане, уча тебя каждый своей вере. Христиане же веруют в того, кого мы распяли, а мы веруем в единого бога Авраама, Исаака и Иакова». Владимир спросил: «Что у вас за закон?» И те ответили: «Обрезываться, не есть свинины и заячины, хранить субботу». Последовал новый вопрос: «А где земля ваша?» И когда иудеи сказали, что земля их в Иерусалиме, князь ехидно вставил: «Точно ли она там?» Поклонники Авраама, Исаака и Иакова вынуждены были сознаться: «Разгневался Бог на отцов наших и рассеял нас по различным странам за грехи наши, а землю нашу отдал христианам». Владимир назидательно произнес: «Как же вы иных учите, а сами отвергнуты Богом и рассеяны: если бы Бог любил вас и закон ваш, то не были бы вы рассеяны по чужим землям. Или и нам того же хотите?» Иудеи ушли ни с чем.

Наконец, греки прислали к Владимиру «философа», который начал свою речь так: «Слышали мы, что приходили болгары и учили тебя принять свою веру. Вера же их оскверняет небо и землю, и прокляты они сверх всех людей, уподобились жителям Содома и Гоморры, на которых напустил Господь горящий камень и затопил их, и потонули. Так вот и этих ожидает день погибели их, когда придет Бог судить народы и погубит всех, творящих беззакония и скверны. Ибо, подмывшись, вливают эту воду в рот, мажут ею по бороде и поминают Магомета. Так же и жены их творят ту же скверну и еще даже большую…» Тут Владимир не выдержал, плюнул на землю, сказав: «Нечисто это дело». «Философ» между тем продолжал: «Слышали мы и то, что приходили к вам из Рима проповедовать у вас веру свою. Вера же их немного от нашей отличается: служат на опресноках, то есть на облатках, о которых Бог не заповедал, повелев служить на хлебе, и поучал апостолов, взяв хлеб: «Се есть тело мое, ломимое за вас…» Так же и чашу взял и сказал: «Сия есть кровь моего нового завета». Те же, которые не творят этого, — неправильно веруют». Тут Владимир многозначительно заметил:

«Пришли ко мне иудеи и сказали, что немцы и греки веруют в того, кого они распяли». «Философ», нимало не смущаясь, довольно бойко возгласил: «Воистину веруем в Того! Их же самих пророки предсказывали, что родится Бог, а другие, что распят будет и погребен, но в третий день воскреснет и взойдет на небеса. Они же одних из тех пророков избивали, а других истязали. Когда же сбылись пророчества их, когда сошел он на землю, был он распят, воскрес и поднялся на небеса. Ожидал Бог покаяния от них 46 лет, но не покаялись, и тогда послал на них римлян, и римляне разбили их города, а самих рассеяли по иным землям, где и пребывают в рабстве». Князь поинтересовался: «Зачем же сошел Бог на землю и принял такое страдание?» На что «философ» ответил: «Если хочешь послушать, то скажу тебе по порядку с самого начала, зачем Бог сошел на землю». — «Рад послушать», — сказал Владимир. «Философ» говорил долго, но живо и увлеченно. Речь его произвела сильное впечатление на Владимира^{18}. Так летописец повествует о беседах князя Владимира с представителями различных верований. Насколько достоверным является это повествование?

Большие сомнения вызывает подлинность речей проповедников и того, что говорил им Владимир. Профессор Е. Е. Голубинский имел все основания полагать, что летописцу, создавшему свой труд через сто с лишним лет после бесед князя с миссионерами, «не могло быть известным, что говорили Владимиру послы, к нему приходившие, что отвечал им он сам и вообще что было кем бы то ни было говорено»^{19}. Но сам факт прихода послов к Владимиру исследователь не отрицал.

Исторические реалии видит в рассказе о приходе в Киев проповедников и Д. С. Лихачев. Он пишет: «Несмотря на то, что весь рассказ об испытании Владимиром вер построен по схеме учительных произведений, имевших целью склонить читателя к принятию христианства примером их главы (в данном случае князя Владимира), это, однако, отнюдь не означает, что в основе летописного повествования не лежит никаких исторических фактов. Как это часто бывало в средневековье, в трафаретную форму церковной литературы могли заключаться рассказы о событиях, реально имевших место. В частности, в арабском «Сборнике анекдотов» XIII века, принадлежащем перу Мухаммеда аль-Ауфи, имеется рассказ о посольстве Буламира (Владимира) в Хорезм (Хвалиссы русской летописи) с целью «испытания» мусульманства и о посольстве на Русь мусульманского имама для обращения русских в магометанскую веру»^{20}.

Чрезмерная критика источника так же противопоказана науке, как и бездумное доверие к нему. И здесь следует признать, что за поздними напластованиями и фантазиями в летописном рассказе о приходе к Владимиру представителей разных исповеданий скрываются фрагменты реальной жизни. Во всяком случае, на основании рассказа можно заключить, что в Киеве во времена княжения Владимира имелись различные религиозные общины и велась проповедь различных вероучений. А это лишний раз свидетельствует о веротерпимости древнерусского язычества.

Далее, по летописи, события разворачивались следующим образом. Князь Владимир созвал бояр и старейшин, объявив им: «Приходили ко мне болгары, говоря: «Прими закон наш». Затем приходили немцы и хвалили закон свой. За ними пришли евреи. После же всех пришли греки, браня все законы, а свой восхваляя… Что же вы посоветуете, что ответите?» Бояре и старейшины здраво заметили: «Знай, князь, что своего никто не бранит, но хвалит. Если хочешь и в самом деле разузнать, то ведь имеешь у себя мужей: послав их, разузнай, какая у них служба, кто как служит Богу». И вот тут летописец роняет фразу, чрезвычайно для историка важную:

«И понравилась речь их князю и всем людям; избрали мужей славных и умных, числом десять…» Как бы невзначай летописец извещает, что обсуждение вопроса проходило при «всех людях», то есть на народном собрании — вече. То было, видимо, вечевое собрание Киева — верховный орган власти племенного союза полян. В нем принимали участие представители других племен в лице старейшин. Иначе и быть не могло. Перемена религии затрагивала широкие массы, без согласия и одобрения которых князь не рискнул бы отрешиться от религии отцов и дедов. Таковой являлась социально-политическая действительность Руси, где все сколько-нибудь значительные проблемы общественной жизни обсуждались на вече^{21}. Запомним, что религиозный вопрос князь Владимир поднял на вечевом собрании жителей Киева — политического и административного центра полянской земли. Это существенно для понимания последующих событий, уже непосредственно связанных с крещением.

Избранные на вече десять «мудрых и славных» мужей побывали в разных странах и, вернувшись, рассказали князю и боярам: «Ходили-де к болгарам, смотрели, как они молятся в храме, то есть в мечети, стоят там без пояса; сделав поклон, сидит и глядит туда и сюда, как бешеный, и нет в них веселья, только печаль и смрад великий. Не добр закон их. И пришли мы к немцам, и видели в храмах их различную службу, но красоты не видели никакой. И пришли мы в Греческую землю, и ввели нас туда, где служат они богу своему, и не знали — на небе или на земле мы: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом. Знаем мы только, что пребывает там Бог с людьми, и служба их лучше, чем во всех других странах. Не можем мы забыть красоты той, ибо каждый человек, если вкусит сладкого, не возьмет потом горького; так и мы не можем здесь жить по-старому». Сказали бояре: «Если бы плох был закон греческий, то не приняла бы его баба твоя Ольга, а была она мудрейшей из всех людей»^{22}.

В этой летописной записи примечательна концовка: если слушание воротившихся из дальних странствий мужей Владимир начал вместе с боярами и старейшинами, о чем в летописи говорится недвусмысленно, то в заключительной сцене в роли советников выступают лишь бояре. Со старейшинами, представлявшими покоренные Киевом племена, по-видимому, не очень считались.

Церковный историк Е. Е. Голубинский, допускавший возможность посещения Владимира миссионерами, совершенно исключал посылку князем людей с целью смотра вер на местах. Для. него была нелепой сама идея «испытания вер» с точки зрения служебной или обрядовой. Ближе к истине был А. Е. Пресняков, вдумчивый историк и тонкий источниковед. Он писал: «При международных отношениях Руси как отдельные факты разновременного миссионерства, так и народные рассказы на эту тему могли лечь в основу той эпической обобщенной формулы, какую с литературной точки зрения представляют летописные рассказы о беседах Владимира с представителями разных религий и о его посольствах для «испытания веры» в разные страны». А вот мнение крупного исследователя истории Киевской Руси В. В. Мавродина: «Я считаю возможным говорить о том, что в книжно-легендарном рассказе об испытании Владимиром веры… отразились обрывки воспоминаний о реальных исторических событиях, ярко отражающих Русь на перепутье; ее искания, ее борьбу за самостоятельность и борьбу нескольких центров цивилизации и религии за влияние на Руси…»

Конечно, рассказ Владимировых послов, внесенный в «Повести временных лет», — продукт творчества позднего летописца. Но нельзя отрицать сам поиск новой религии, непосредственные наблюдения и впечатления русских людей, возникавшие при соприкосновении с той или иной верой. Нет ничего странного, а тем более противоестественного в том, что Владимир обращал внимание именно на внешнюю, обрядовую сторону при выборе религии. Это вполне соответствовало стилю языческого мышления, придающего большое значение внешнему эффекту.

Выслушав доводы бояр о предпочтительности христианства греков, Владимир якобы спросил: «Где примем крещение?» Бояре отвечали: «Где тебе любо». Казалось бы, теперь летописец должен был повествовать о крещении князя и его приближенных, но он заводит разговор о походе Владимира на Корсунь, византийский город в Крыму, и о крещении как следствии этого похода, причем мотивировка княжеского крещения оказалась уже другая, сугубо личная.

Выдающийся исследователь истории русского летописания академик А. А. Шахматов убедительно доказал, что известия о корсунском походе князя Владимира — позднейшая вставка, разорвавшая первоначальный летописный текст. По мнению А. А. Шахматова, в древнейшем «Киевском летописном своде», написанном ранее «Повести временных лет», за рассказом о проповеди «грека-философа» следовал «не дошедший до нас рассказ о крещении Владимира в Киеве». Эта вставка выдает определенную церковно-политическую тенденциозность позднего летописца — стремление приписать инициативу крещения русских не Владимиру, а грекам. Древнерусский летописец — это не пушкинский Пимен, «добру и злу внимавший равнодушно». Как превосходно показал А. А. Шахматов, рукой древнего летописца водили политические страсти и мирские интересы.

Наделяя греков активностью в деле «крещения Руси», летописец отдавал дань византийской концепции учреждения христианства в древнерусском обществе. Это легко обнаруживается при сравнении корсунской легенды с греческими источниками, в частности с известиями византийского писателя Яхьи Антиохийского о событиях 986–989 годов.

В конце 986 года командующий азиатской армией Византии Варда Склир поднял мятеж против императора Василия II. Император направил для подавления восстания Фоку, бывшего до того в опале и заточении в монастыре на острове Хиосе. Победив Склира в сентябре 987 года, Фока сам провозгласил себя императором и двинулся с войском на Константинополь. К исходу 987 года он был уже перед Хризополем; крепостью на Малоазийском берегу, расположенной напротив Константинополя. Положение Василия становилось чрезвычайно опасным. И тогда он посылает «к царю руссов, а они враги его, — чтобы просить их помочь ему в настоящем его положении; и согласился тот на это. И заключили они между собой договор о свойстве и женитьбе царя русов на сестре царя Василия, после того как он поставил ему условие, чтоб он крестился и весь народ его страны, а они народ великий. И не причисляли себя русы тогда ни к какому закону и не признавали никакой веры. И послал к нему царь Василий впоследствии митрополитов и епископов, а те окрестили царя и всех, кого обнимали его земли, и отправил к нему сестру свою, и она построила многие церкви в стране русов. И когда было решено между ними дело о браке, прибыли войска русов и соединились с войсками греков, какие были у царя Василия, и отправились все вместе на борьбу с Вардою Фокою морем и сушею к Хризополю. И победили они Фоку».

Итак, условием женитьбы Владимира на византийской царевне император поставил крещение князя вместе со всем народом.

Получалось так, что у русских и помыслов не было о принятии христианства и только брачные обстоятельства, связанные с Владимиром, вынудили их креститься. При подобном ракурсе событий заслуга обращения русских в христианство всецело принадлежит грекам.

В аналогичном кругу понятий находится и летописец со своей корсунской легендой, которая, кстати заметить, южного, греческом происхождения. Это доказано исследователями.

Согласно летописной версии, Владимир, взяв после длительной и упорной осады Корсунь, отправил посла к императору Василию II и его брату-соправителю Константину VIII со следующие заявлением: «Вот взял уже ваш город славный. Слышал же, что имеете сестру девицу; если не отдадите ее за меня, то сделаю столице вашей то же, что и этому городу». Услышав это, порфирородные братья впали в уныние и послали к Владимиру своих людей сказать: «Не пристало христианам выдавать жен за язычников, если крестишься, то и ее получишь, и царство небесное восприимешь, и с нами единоверен будешь. Если же не сделаешь этого, то не сможем сестру выдать за тебя». Владимир дал согласие, но медлил. Тогда снова появились греки и от лица царьградских властителей говорили: «Крестись, и тогда пошлем сестру свою к тебе». Следовательно, в летописном повествовании, как и в рассказе Яхьи Антиохийского, Владимира побуждают креститься греки, а русские как бы уступают их настоянию. Но далее началось такое, чего «льстивые» (хитрые) греки не предугадали: царевну доставили в Корсунь, а Владимир не спешил креститься. Неизвестно, сколько бы времени это продолжалось, если бы князь вдруг не «разболеся очима», да так, что перестал видеть. Владимир страшно переживал «и не знал, что делать. И послала к нему царица сказать: «Если хочешь избавиться от болезни этой, то крестись поскорей; если же не крестишься, то не избудешь недуга своего». Услышав это, Владимир сказал: «Если вправду исполнится это, то поистине велик Бог христианский». И повелел крестить себя. Епископ же корсунский с царицыными попами, огласив, крестил Владимира. И когда возложил руку на него, тотчас же прозрел Владимир. Владимир же, ощутив свое внезапное исцеление, прославил бога: «Теперь узнал я истинного бога». Многие из дружинников, «увидев это, крестились»^{23}. Так совершенно неожиданно летописец выдвигает другую причину крещения русского князя, не связывая ее с женитьбой на греческой царевне. И в ней отчетливо видна языческая подкладка.

Язычник ждет от своих богов помощи, непосредственной пользы и жизненных благ. Именно с этой утилитарной, языческой в своей основе, точки зрения Владимир познает, по летописи, величие христианского бога. Подобный подход в рассказе летописца о корсунском походе киевского князя не единственный. Еще в период осады Корсуня, когда забрезжила надежда взять город, Владимир будто бы воскликнул: «Если сбудется это, — крещусь!» Перед нами чисто языческая манера обращения к богу: «Даю тебе, чтобы и ты мне дал, но не на «том свете», а на земле, и не когда-нибудь, а сейчас».

Как можно убедиться, в корсунской легенде фигурируют три мотивировки крещения Владимира: женитьба на византийской царевне Анне, взятие Корсуня, исцеление от тяжелой болезни. Первая из них, будучи греческого происхождения, имеет определенную идейную направленность: выставить греков в качестве инициаторов «крещения Руси». Вторая и третья являются отголосками языческого мышления русичей и близки к фольклору. Но все они характеризуют крещение Владимира как его личное, частное дело, не обусловленное общественными потребностями. Аналогичным образом трактуется летописцем и крещение дружинников Владимира, пораженных свершившимся чудом исцеления князя: «Многие из дружинников, увидев это, крестились». Многие, но не все!

Летописный рассказ 988 года о походе Владимира на Корсунь, сбивчивый, содержащий различные мотивировки его крещения, пронизанный греческими церковно-политическими настроениями века и отмеченный языческим мироощущением, скорее затемняет, чем проясняет факты, связанные с учреждением христианства на Руси. Существует более надежный и вразумительный источник — отрывок летописной записи, попавший в древнейщую редакцию Жития Владимира. Там о князе говорится: «На другое лето к порогом ходи по крещении; на третье лето взят Корсунь; на четвертое лето церковь камену святые Богородици [Десятинную] заложи; пятое лето Переяслав заложи, на девятое лето блаженный кн. Владимир, христолюбивый, церкви святые Богородици вдаде десятину от имения своего». Из Жития узнаем, что «по святом крещении поживе блаженной князь Владимир 28 лет». Владимир умер в 1015 году. Стало быть, согласно Житию, крещение князя произошло в 987 году. Заслуживают пристального внимания и другие хронологические указатели Жития. Последовавшие после крещения взятие Корсуня «на третье лето», закладка Десятинной церкви «на четвертое лето», учреждение церковной десятины «на девятое лето» ведут к 986 году, если учесть, что, по летописи, первое событие произошло в 988 году, второе — в 989 году, а третье — в 996 год.

Крещение Владимира к 986 году относит и арабский автор Ибн-аль-Атира.

На основании отечественных и зарубежных источников можно реконструировать следующую, конечно же, гипотетическую, картину. В 986 или 987 году князь Владимир принял крещение. К Владимиру-христианину за военной помощью обращается византийский император Василий II, положение которого близко к критическому вследствие мятежа Варды Фоки. Князь Владимир в обмен на услугу потребовал выдачи за него сестры императора царевны Анны. Василий согласился. Чтобы понять цену этой уступки, необходимо вспомнить, что незадолго перед тем было отказано императору Оттону Великому, сватавшему за сына дочь императора Романа II: «Неслыханная вещь, чтобы порфирородная, то есть дочь рожденного в пурпуре, рожденная в пурпуре, вступала в брак с варваром». Корпус русских воинов прибыл в Константинополь и совместно с войсками, верными императору Василию разгромил Фоку. Избавившись от опасности, Василий медлил с выдачей невесты. Тогда киевский князь захватил Корсунь и этим вынудил греков исполнить обещанное.

Но как бы там ни было, ясно одно: мысль о крещении Владимира в Корсуне в 988 году весьма проблематична, ибо покоится на очень шатких основаниях. Корсунская легенда, дошедшая до нас в «Повести временных лет», требует осторожного и вдумчивого обращения. Нельзя целиком доверять летописцу и тогда, когда он сообщает о крещении народа в Киеве. Его рассказ более занимательный, чем поучительный.

Согласно ему, вернувшись из похода с царевной и попами, князь Владимир «повелел опрокинуть идолы — одних изрубить, а других сжечь. Перуна же приказал привязать к хвосту коня и волочить его с горы по Боричеву взвозу к Ручью и приставил двенадцать мужей колотить его жезлами. Делалось это не потому, что дерево что-нибудь чувствует, но для поругания беса, который обманывал людей в этом образе, — чтобы принял он возмездие от людей… Когда влекли Перуна по Ручью к Днепру, оплакивали его неверные, так как не приняли еще они святого крещения. И, притащив, кинули его в Днепр. И приставил Владимир к нему людей, сказав им: «Если пристанет где к берегу, отпихивайте его. А когда пройдет пороги, тогда только оставьте его». Они же исполнили, что им было приказано. И когда пустили Перуна и прошел он пороги, выбросило его ветром на отмель, и оттого прослыло место то Перунья отмель».

Над Перуном был устроен своеобразный языческий суд, сопровождавшийся наказанием — волочением и битьем «жезлами». Этот суд выдают «двенадцать мужей», приставленных к Перуну, чтобы бить его. «Двенадцать мужей» — непременный атрибут архаического суда восточных славян, как, впрочем, и других древних народов. Летописец пытался затушевать языческую суть экзекуции, которой подвергли Перуна, но проделал это настолько неловко и простодушно, что хитрость его видна как на ладони. «Колотили Перуна не потому, что дерево чувствует», — убеждает он свою аудиторию и тем самым привлекает внимание к тому, что хотел скрыть: распространенное у язычников представление об одухотворенности неживых предметов. Возможно, со стороны летописца это был и полемический выпад (правда, неуклюжий) против языческих воззрений.

После расправы с Перуном и остальными кумирами Владимир послал слуг своих «по всему городу со словами: «Если не придет кто завтра на реку — будь то богатый, или бедный, или нищий, или раб — да будет мне враг». Услышав это, с радостью пошли люди, ликуя и говоря: «Если бы не было это хорошо, не приняли бы это наш князь и бояре». На следующий же день вышел Владимир с попами царицыными и корсунскими на Днепр и сошлось там люде без числа. Вошли в воду там одни до шеи, другие по грудь, молодые же у берега по грудь, некоторые держали младенцев, а уж взрослые бродили, попы же совершали молитвы, стоя на месте. И была видна радость на небе и на земле по поводу стольких спасаемых душ; а дьявол говорил, стеная: «Увы мне! Прогоняют меня отсюда! Здесь думал я обрести себе жилище, ибо здесь не слышно было учения апостольского, не знали здесь Бога, но радовался служению тех, кто служил мне. И вот уже побежден я невеждой, а не апостолами и не мучениками; не буду уже царствовать более в этих странах». Люди же, крестившись, разошлись по домам».

Крестив киевлян, Владимир «поставил церковь во имя святого Василия на холме, где стоял идол Перуна и другие и где творили им требу князь и люди. И по другим городам стали ставить церкви и определять в них попов, и приводить людей на крещение по всея городам и селам».

Не надо обладать особыми источниковедческими познаниями, чтобы уразуметь, насколько стилизован рассказ летописца и как далек он от исторической действительности. Для этого достаточно ознакомиться со стенаниями беса, вылившимися в пространный монолог, пригодный более для средневековой мистерии, чем для исторического повествования.

Под пером летописца обращение к новой вере превратилось триумфальное шествие христианства по градам и весям Руси. Это явно гиперболизированное представление перекочевало в дворянско-буржуазную историографию. Его отзвуки слышны и в современной научной исторической литературе, где можно прочитать о «массовом крещении киевлян», о «массовом крещении народа», о «всеобщем крещении Руси». Имеются и такие исследования, в которых говорится о «мирном шествии» христианства по просторам Киевской Руси^{24}. Если такого рода высказывания встречаются у советских историков, то церковным историкам, как говорится, «сам Бог велел» вести речь о «крещении всей Руси» при великом князе Владимире^{25}. Крещение киевлян в водах Днепра напоминает у них сцену из мелодрамы: люди со «слезами радости принимали крещение», они «все шли по зову своего вождя, ибо верили ему»^{26}. Народом «новая религия была воспринята сразу же», при всеобщей радости^{27}. Одним словом, введение христианства стало, так сказать, «праздником души» русского народа.

Внимательный анализ источников свидетельствует о том, что так называемое «крещение Руси» означало переход в христианство киевского князя с домочадцами, близко стоящей к нему знати и какой-то части (возможно, значительной) жителей Киева, а также населения близлежащих городов и сел. Обращение в новую веру этих людей было добровольным, что понять нетрудно: ведь христианство учреждалось для поддержания господства киевской верхушки и всей полянской общины над «примученными» (покоренными) восточнославянскими племенами.

Мысль о добровольном крещении жителей Киева и Киевской земли, казалось, противоречит рассказам древних писателей о якобы принудительном крещении. По свидетельству автора «Повести временных лет», Владимир объявил противником себе всякого, кто не придет креститься в назначенный час и в указанное место. В «Слове о Законе и Благодати» митрополита Илариона (середина XI века) сказано, что Владимир будто бы «заповеда по всей земле своей креститися… и всем быти крестьяном, малым и великим, рабом и свободным, уным и старым, богатым и убогим; и не бысть ни единого же противящеся благочестивому его повелению; да аще кто и не любовию, но страхом повелевшаго крещахуся, поневе бе благоверие его с властию сопряжено»^{28}.

Эту средневековую идею о крещении киевлян «под страхом» восприняли многие историки. Она представлена уже в «Истории Российской» В. Н. Татищева — родоначальника отечественной исторической науки. Он писал: «По опровержении идолов и крещении множества знатных людей митрополит и попы, ходящие по граду, учаху люди вере Христовой. И хотя многие приимали, но множайшии, размышляя, отлагали день за день; инии же закоснелые сердцем ни слышати учения не хотели». Тогда Владимир приказал, и те, кто не хотел креститься, «нуждою последовали». Но были и «окаменелые сердцем, яко аспида, затыкаюсче уши своя, уходили в пустыни и леса»^{29}. Точно такую ситуацию описывал и С. М. Соловьев — крупнейший русский историк прошлого века: «Некоторые шли к реке по принуждению, некоторые же ожесточенные приверженцы старой веры, слыша строгий приказ Владимира, бежали в степи и леса»^{30}. Надо сказать, что и отдельные церковные историки XIX века, такие, скажем, как архиепископ Макарий и Е. Е. Голубинский, предполагали насильственное крещение части киевля.

О крещении в Киеве народа «под страхом» нередко говорят также современные исследователи. Более того, мысль о крещении строптивых с применением силы и угроз приобрела полемическую заостренность, направленную против идеологов русской православной церкви, разыгрывающих идиллические сцены обращения в христианство населения Киева^{31}. Но нельзя забывать при этом, что помыслы древнерусских книжников имели определенную тенденцию. Им хотелось показать Владимира главным и единственным героем описываемых событий. Вот почему князь выступает наделенным почти безграничной властью, а народ — послушной или беспомощной толпой, которую крестили, «заганивая в реку, аки стада». Это — предвзятая точка зрения, обусловленная христианским учением о божественном происхождении власти, о беспрекословном ей подчинении. В том, что древнерусские писатели смотрели на Владимира через очки христианской доктрины о «властях предержащих», можно удостовериться по довольно характерной фразе Илариона, поясняющей принудительность крещения: «Понеже бе благоверие его (Владимира) с властью сопряжено». Иларион верно уловил связь «благой веры» с теорией об авторитарной власти князя. Один летописец, живший веком позже создателя «Слова о Законе и Благодати», воспроизведет эту связь в универсальном варианте: «Всякая душа властителям да повинуется, ибо власти Богом учинены; телом царь подобен всякому человеку, властью же богу подобен. Учил великий Златоуст, противящиеся власти — противятся Божьему закону. Князь не зря меч носит, ибо есть Божий слуга»^{32}.

Эта умозрительная концепция не соответствовала политическому строю Киевской Руси, где княжеская власть еще не стала суверенной, поскольку рядом с ней существовала олицетворяемая вечем (народным собранием) общинная власть. Да и сам князь в некотором роде являлся носителем общинной власти^{33}. Князь и тяготевшая к нему дружинная знать не располагали средствами для массовых насилий в обществе, где управляли. Они подчинялись вечу, в распоряжении которого была мощная военная организация — народное ополчение, превосходившее по силе княжескую дружину^{34}. Вероятно, при крещении в Киеве имели место и отдельные факты принуждения, но вылиться в систему они не могли. Именно отсутствие массовых насилий и связанных с ними социальных потрясений объясняет забывчивость русских книжников относительно места крещения князя Владимира и жителей города, обнаружившаяся, как уже отмечалось, во второй половине XI века и вызвавшая жаркие споры.

От поспешных высказываний насчет крещения «под страхом» жителей Киева и прилежащей к нему области предостерегает и относительно медленное распространение христианства среди населения Киевской земли. Тот же самый Иларион, который изливал восторг по поводу всеобщего крещения при Владимире, сетовал на малочисленность своей паствы, подрывая собственное утверждение о торжестве христианства в эпоху «равноапостольного» князя. Свидетельство Илариона приобретает особый резонанс на фоне церковного устава, составленного Ярославом Мудрым, его современником и другом. Устав гласит: «Дал есмь митрополитом и епископом те суды, что писаны в правилах, в номоканоне, по всем городом и по всей области, где крестьянство есть»^{35}. Следовательно, в «Русской земле» (понятие, включавшее, прежде всего, Киевщину) середины XI века имелись города и села, где христиан вовсе не было. Недаром летописец говорил, что только при Ярославе «нача вера хрестьяньска плодитися и раширяти, и черноризьцы почаша множитися, и монастыреве починаху быти»^{36}. Стало быть, в княжение Ярослава христианство только начало распространяться. А это значит, что оно еще далеко не восторжествовало окончательно. Но сдвиг, и, видимо, заметный, произошел. Поэтому при Ярославе происходит оформление древнерусской церкви как института. В 30-е годы XI века в Киеве организуется митрополия, появляется новый достоверный митрополит (Феопемпт, грек по национальности), строится митрополичий храм (киевская св. София), собирается первый церковный собор. Но и это не означало, что в Киеве не стало язычников. Они были здесь и во второй половине XI века.

Правда, не случись в Киеве смуты, устроенной волхвом, служителем язычества, летописец не оставил бы о них никаких упоминаний. А дело было так. В Киеве объявился волхв и взбудоражил народ пророчествами. Он уверял, будто «на пятое лето Днепру потещи вспять и землям преступати на ина места, яко стати Гречьскые ли на Русской, а Русьскей на Гречьской, и прочим землям изменитися»^{37}. Ему поверили «невегласи», то есть язычники, а «верные» верующие, или христиане, смеялись над ним.

Однажды ночью волхв бесследно исчез. Но память о нем сохранил летописец, а вместе ней — воспоминание о «невегласях» — язычниках. Язычники были в Киеве даже на исходе XII века. Ипатьевская летопись под 1194 годом сообщает о вокняжении на киевском столе князя Рюрика. Возликовали по этому поводу: «И обрадовася вся Руская земля о княженьи Рюрикове, кияне, и крестьяни и погани, зане всих приимаш с любовью: и крестьяныя и поганыя. И не отгоняше никого же»^{38}.

Чем же объяснить столь длительное существование язычников («поганых» на языке летописца) в самом, если можно так выразиться, церковном сердце Руси — Киеве? Здесь можно назвать две основные причины: преобладание добровольных методов обращения в христианство и известная терпимость византийского христианства к язычеству.

Необходимо заметить, что в литературе (и научной, и популярной) мало внимания обращается на факты, свидетельствующие о наличии язычников в Древней Руси столетиями позже крещения 988 года. А такие факты существуют. Они говорят о том, что людей продолжали крестить не только в XI, но и в XII столетии. При этом предписывалось перед крещением «словенина молитвы оглашеныя творити за 8 дней»^{39}. Христианину возбранялось «ясти» с некрещеным до его крещения^{40}. Многие из русских не помнили, совершался ли над ними обряд крещения. И если оказывалось, что нет «послуха» — свидетеля крещения того или иного человека, то его крестили вновь^{41}. Бывали случаи, и, видимо, нередкие, отступления от христианства и возвращения к нему. Обратившийся снова в христианство должен был при народе подвергнуть проклятию соблазнившую его веру и поститься 40 дней. Из источников узнаем, какую веру принимал такой богоотступник. Это — язычество и иудаизм^{42}. Свобода перехода от одной религии к другой — показатель веротерпимости, присущей древнерусскому обществу. И наконец, последний пример, подтверждающий мысль о существовании язычников в Древней Руси. В церковном памятнике «Заповедь ко исповедующимся сыном и дщерем» читаем: «Аще в поганстве [язычестве] грех будет отворил, разве [кроме] душегубства [убийства], и по крещении будет не согрешил, да станет [может стать] попомь»^{43}. Совершить «душегубство», будучи язычником, мог, конечно, лишь взрослый человек.

Введение христианства на Руси все же не являлось безболезненным и мирным. Только, собственно, в Киевской земле-волости оно проходило относительно спокойно, поскольку принятие новой веры отвечало политическим планам поляно-киевской общины, и она на вече санкционировала крещение. Что касается племен, подвластных Киеву, то к ним христианство входило с огнем и мечом. Насилием и жестокостью утверждала киевская знать, опиравшаяся на поддержку племенной группировки полян, свое господство среди прочих восточно-славянских племен. Точно такими же средствами она насаждала в покоренных славянских и неславянских землях христианство, призванное укрепить и продлить это господство. Понятно, почему крещение встретило здесь отчаянное сопротивление. С христианством местное население ассоциировало тяжкую зависимость, идущую из Киева.

Распространение христианства за пределами Киевской земли прослеживается по историческим источникам фрагментарно и с большим трудом. Особенно скупы на рассказы о крещении подчиненных Киеву земель летописцы. Их молчание понятно: летописатели — люди, как правило, духовного звания, старались не говорить о темных сторонах христианизации Руси, а светлых было мало.

В этом коренная причина их немногословия. Контрастно в данном отношении выглядят летописные известия о крещении в Киеве: они сравнительно подробны. Почему? Да потому, что крещение киевлян, как отмечалось выше, прошло мирно. Но язык летописца деревенел и присыхал к гортани, когда обращение в христианскую веру сопровождалось пролитием крови и насилием. Следовательно, он скрывал невыгодные для древнерусского православия факты, в чем выразилась его определенная идеологическая позиция. Иное дело — предания и жития святых. Первые возникали в народной среде и хранились в памяти народа, которому незачем было утаивать правду о крещении. Вторые, описывая подвиги святых отцов на ниве христианизации, невольно обнажают приемы и методы насаждения христианства, к которым прибегали ревнители христовой веры. Что же это за приемы и методы?

Введение христианства в Туровской земле, соседствующей с Киевщиной, отразилось в местной легенде, говорящей о том, что к городу Турову по реке приплыли каменные кресты. Когда же они остановились напротив городских ворот, речная вода покрылась кровью. Легенда, несомненно, запечатлела отголосок кровавой борьбы в ходе христианизации Туровской земли.

«Повесть временных лет» сообщает о крещении двенадцати сыновей Владимира, после чего княжичей направили в качестве князей-посадников в различные города Руси. Владимир «посадил Вышеслава в Новгороде, Изяслава в Полоцке, Святополка в Турове, а Ярослава в Ростове. Когда же умер старший Вышеслав в Новгороде, посадил в нем Ярослава, а Бориса в Ростове, а Глеба в Муроме, Святослава в Древлянской земле, Всеволода во Владимире, Мстислава в Тмуторокани»^{44}. Сообщение о разделе княжеских столов между сыновьями Владимира помещено вслед за рассказом летописца о крещении Киевской земли и как бы вытекает из него. Исследователи мало придают значения этому, однако здесь бесспорная связь между распределением княжеских столов, мерой по сути своей политической, и крещением поляно-киевской общины. Делегируя свою власть в лице сыновей в отдаленные от Киева городские центры, Владимир, по-видимому, физически устранял местных правителей там, где они еще сохранились. На новых властителей, прибывших из Киева, возлагалась обязанность утверждения христианства среди управляемого ими населения любыми мерами и средствами. Таким образом, христианство начинало свой путь в покоренных Киевом землях обрызганное кровью.

О том, что сыновья Владимира действовали как рьяные проводники христовой веры, свидетельствуют народные предания. По одному из них, первым просветителем Ростовской земли являлся князь Борис Владимирович, который, «благочестиво властвуя, обращал неверных к святой вере». Вместе с ним не покладая рук трудились и епископы. Но тщетно. Епископ Леонтий, деятельность которого в Ростовском крае падает на 70-е годы XI столетия, нашел в Ростове массу людей, «одержимых многым неверьством». Когда Леонтий начал проповедовать христианство, его выгнали «вон из града». Тогда он расположился за городом и поставил «церковь малу» и, взявшись снова за проповедь, сочетал ее с обильным угощением. Но к нему шли только младенцы и старцы. Как только проповедник опять попытался обосноваться в городе, на него язычники «устремишася»: одни «с оружием, а друзии с дреколием». В конце концов «невегласи» убили Леонтия.

Способы воздействия на язычников при обращении в христианство, идущее из Киева, наглядно демонстрирует «Сказание о построении города Ярославля». До возникновения города на его месте располагалось селище, именуемое Медвежий угол, в котором жили люди «поганыя веры — языцы, зли суще». Они поклонялись Волосу, пока сюда не прибыл князь Ярослав Владимирович «с сильною и великою ратью». Ярослав взялся за наведение «порядка», повелев дружине своей «устрашити и разгнати шатание сих беззаконных… И дружина князя храбро приступи на врагов, яко сии окаяннии нача от страха трепетати и в велии ужасе скоро помчеся в ладиях по Волге реце. Дружина же князя и сам Ярослав погнася за неверными, да оружием бранным погубит сих».

Ярослав покорил население Медвежьего угла и обложил данью. Люди согласились «оброцы ему даяти, но точию не хотяху креститися». Вскоре Ярослав «умысли паки прибыти в Медвежий угол». На сей раз он явился сюда «со епископом, со пресвитеры, диаконы и церковники», а также, разумеется, «и с воины». Язычники напустили на князя и «сущих с ним» псов и «лютого зверя». Ярослав «секирою своею победи зверя», а псы, как агнцы, никого не тронули.

В поединке Ярослава с «лютым зверем» слышны отзвуки кровавых стычек киевских пришельцев с местным населением, отчаянно боровшимся за свою свободу. Несмотря на военную силу, Ярославу так и не удалось принудить «насельников» Медвежьего углу принять крещение. Они пока оставались в язычестве, поклоняясь своему Волосу^{45}.

Из «Повести о водворении христианства в Муроме» черпаем сведения о распространении христианства в Муромской земле князем Глебом Владимировичем. На требование принять его князем и креститься, муромцы ответили решительным отказом. Глеб вынужден был расположиться в 12 «поприщах» от города на речке Ишне. Ему все-таки удалось приобщить к новой вере какую-то часть местных жителей, что породило жестокие кровопролития «поганых» с «верными» — христианами. Дальнейшие происшествия в Муромской области «Повесть» связывает с неким князем Константином (Ярославом Святославичем?). Они датируются, судя по всему, концом XI столетия. Муромцы, как сообщает «Повесть», вновь отказались принять святую веру, несмотря на обещание Константина облегчить их повинности, уменьшив дань. Посулы, стало быть, не подействовали. И только устрашенные войском, муромцы впустили князя в город, «точию не хотяще крестися». Тот упорно склонял горожан к христианству, угрожая им «муками и ранами». Наконец он сломил сопротивление язычников, но ценой больших усилий. Силой оружия князь «идолы попраша и сокрушиша и без вести сотвориша».

Иоакимовская летопись, дошедшая до нас в изложении В. Н. Татищева, повествуя о крещении русских людей «просветителями» из Киева, указывает на главное средство, с помощью которого они вершили свое дело: церковники, разошедшиеся по древнерусским землям «с вельможи и вой Владимировыми, учаху люди кресчаху всюду стами и тысячами, колико где прилучися, асче людие невернии вельми, о том скорбяху и роптаху, но отрицатися воев ради не смеяху»^{46}. Красноречивое свидетельство: «люди» роптали, но, боясь «воев Владимировых», принимали крещение. На лезвии мечей несли христианство восточным славянам киевские крестители.

Та же Иоакимовская летопись запомнила (и здесь она представляет собой единственное, пожалуй, исключение среди прочих летописей) отдельные подробности крещения новгородцев в 989 году. Князь Владимир поручил крестить жителей города на Волхове епископу Иоакиму и Добрыне, который в свое время принудил Новгород поклоняться Перуну. Когда новгородцы узнали о приближении непрошеных гостей, то созвали вече и поклялись все не пускать их в город «и не дати идолы опровергнута». «Разметавше мост великий», соединяющий Софийскую и Торговую стороны Новгорода, они укрепились на Софийской стороне, превратив ее в оплот сопротивления. Миссионеры между тем появились на Торговой стороне и начали свое дело, обходя «торжища» и «улицы» и призывая людей креститься. Два дня трудились «крестители», но обратить в новую веру им удалось лишь «неколико сот». А на Софийской стороне кипели страсти. Народ, рассвирепев, «дом Добрыни разориша, имение разграбиша, жену и неких от сродник его избиша». И вот тогда тысяцкий Путята переправился ночью в ладьях с отрядом в 500 воинов на противоположный берег и высадился в Людином конце Софийской стороны. К нему устремилось 5 тысяч новгородцев. Они «оступиша Путяту, и бысть междо ими сеча зла». Когда одни новгородцы сражались с Путятой, другие — «церковь Преображения господня разметаша и домы христиан грабляху». На рассвете Путяте на помощь подоспел Добрыня. Чтобы отвлечь новгородцев от битвы, он повелел «у брега некие дома зажесчи». Люди кинулись тушить пожар, прекратив сражение. Устрашенные новгородцы «просиша мира». Добрыня «дал мир»: «…идолы сокруши, древянии сожгоша, а каменнии, изломав, в реку вергоша; и бысть нечестивым печаль велика». Затем он «посла всюду, объявляя, чтоб шли ко кресчению». Тех же, кто не хотел креститься, «воини влачаху и кресчаху, мужи выше моста, а жен ниже моста». Но «мнозии» некрещеные стали хитрить, объявляя себя крещеными. Однако хитрость не удалась: последовало распоряжение всем крещеным кресты «на выю возлагати, а иже того не имут, не верити и крестити»^{47}.

Долгое время известия Иоакимовской летописи о крещении новгородцев возбуждали недоверие у исследователей. Но специальное источниковедческое изучение и особенно археологические раскопы в Новгороде, проведенные известным советским археологом и историком В. Л. Яниным, доказали их историческую достоверность. В ходе раскопок обнаружены следы пожара береговых кварталов Софийской стороны, который уничтожил все сооружения на большой площади, превышавшей только в пределах раскопа 9 тыс. кв м. По ряду признаков пожар этот не был обычным. В. Л. Янин пришел к следующим выводам: «До 989 года в Новгороде существовала христианская община, территориально локализуемая близ церкви Спас-Преображения на Разваже улице. В 989 году в Новгороде несомненно, был большой пожар, уничтоживший береговые кварталы в Неревском и, возможно, в Людином конце. События этого года не были бескровными, так как владельцы сокровищ, припрятанных на усадьбах близ Преображенской церкви, не смогли вернуться к пепелищам своих домов. Здесь следует пояснить, что оба клада были домашней казной, спрятанной непосредственно под полами домов, в удобном для многократного извлечения месте. В. Л. Янин резонно заключает: «Думаю, что эти наблюдения являются подтверждением насильственного крещения новгородцев»^{48}.

Рассказ Иоакимовской летописи о крещении новгородцев не оставляет никаких сомнений относительно того, что христианство в Новгороде вводилось Владимиром насильно, сопровождаясь кровавыми столкновениями. Недаром вскоре сложилась поговорка: «Путята крести мечом, а Добрыня огнем».

Ценность сведений Иоакимовской летописи этим не исчерпывается. Как явствует из них, в Новгороде до трагических событий 989 года имелись Преображенская церковь и христианская община. Значит, новгородцы терпимо относились к христианству до памятного 989 года. Отчего же так ожесточенно они воспротивились крещению? Конечно, оттого, что оно осуществлялось по приказу из Киева и, следовательно, являлось инструментом укрепления киевского господства, тягостного для новгородской общины. Нельзя, разумеется, не учитывать приверженность народных масс Новгорода язычеству. Но в данном случае эта приверженность приобрела особый накал потому, что оказалась в горниле политики. Борьба в Новгороде 989 года — это борьба не только религиозная, но и политическая и, быть может, не столько религиозная, сколько политическая.

Припоминается еще один эпизод из новгородской истории, свидетельствующий о политической сути конфликтов на религиозной почве. В 1071 году появился в Новгороде волхв. Он произносил речи, хулящие веру христианскую, пророчествовал, выдавая себя за бога. «И замутился весь город, и все поверили в него, и собирались убить епископа. Епископ же с крестом в руках и в облачении вышел и сказал: «Кто хочет верить волхву, пусть идет за ним, кто же истинно верует, пусть тот к кресту идет». И люди разделились надвое: князь Глеб и дружина его пошли и стали около епископа, а люди все пошли и стали за волхвом». Неизвестно, чем закончились бы волнения новгородцев для епископа и князя, если бы Глеб не проявил решительность и не убил волхва. Размежевание в Новгороде хотя и происходило на религиозном фоне, но по политическим соображениям. Князь Глеб с дружиной и епископ — пришлые люди, олицетворяющие собой власть Киева над Новгородом и потому противостоящие новгородской общине. Последнее обстоятельство и определило расстановку общественных сил в Новгороде во время религиозных по форме, но политических по существу коллизий 1071 года.

Противодействие христианству в Новгороде ослабевало по мере того, как новгородская община завоевывала независимость от Киева. Интересные данные может дать динамика строительства церквей в волховской столице. Как показывают изыскания исследователей, в Новгороде было построено в X веке только 2 церкви, в XI — 5, а в XII — 75 церквей. Резкое увеличение количества церквей, построенных в Новгороде на протяжении XII века, вряд ли может быть случайным. Именно в XII, а точнее, в 30-х годах этого столетия Новгород приобретает полную независимость от киевских князей. Со времени падения власти Киева христианизация Новгородской земли теряет политическую остроту, что содействовало ее оживлению, а это, в свою очередь, нашло отражение в значительном расширении храмового строительства. Характерно и то исторические воспоминания о крещении Новгородской земли сам новгородцы порой связывали с концом XI — началом XII века. Но городский архиепископ Илья, поучая в 1166 году попов своей епархии, говорил, что «наша земля недавна хрещена». Илья и его современники слышали о «первых попах», а некоторые и видели грубые, нехристианские нравы, прививаемые прихожанам. Нет сомнения, что архиепископ Илья разумел поколение новгородского духовенства конца XI — начала XII века, которое с великим трудом продиралось сквозь дебри язычества, устраивая островки христианства в Новгородском крае. Затяжное распространение христианства в новгородском обществе объясняется политическими причинами, а отнюдь не мнимым отставанием Новгорода в социальном развитии от Южной Руси, как полагают некоторые историки^{49}.

Приведенные исторические данные убедительно свидетельствуют о том, что введение христианства на Руси осуществлялось по воле киевской знати и поляно-киевской общины в целом. Навязываемое подвластным восточнославянским и другим иноязычным племенам, оно насаждалось насильно с применением кровавых средств. Если крещение народа за пределами Киевской земли вызывало слезы, то это были слезы не радости, а горя. Понятно, почему христианизация, проводимая Киевом, повсюду наталкивалась на упорное противодействие местного населения. В этом состояла одна из главных причин медленного распространения христианства в Древней Руси, растянувшегося на весь XI и часть X столетия, а в некоторых случаях — на последующие века^{50}. Само собой разумеется, что быстрым успехам христианства в древнерусском обществе препятствовала стойкость языческих нравов в русском народе. Но она во много крат усиливалась благодаря политической обстановке, характеризующейся стремлением Киева укрепить с помощью христианской религии свое господствующее положение на Руси, служившее источником обогащения для днепровской столицы.

Неприятие христианства народными массами подчиненных киевским князьям земель не единственная причина медленного его распространения в Древней Руси. Тому же содействовала привязанность социальных верхов, в том числе и киевских, к языческим традициям и нравам — даже в княжеской среде XI–XIII веков цепко держался культ рода и земли.

Все это, вместе взятое, указывает на узость социальной базы христианства в древнерусском обществе. Не имело оно поначалу и прочной политической основы. Общевосточнославянский межплеменной союз, для реанимации которого было принято в Киеве христианство, неудержимо рушился, и на смену ему пришли городские волости, города-государства^{51}. Прежде чем слиться в единое могучее государство во главе с Москвой, Русь должна была пережить стадию автономных общественных союзов, принявших форму городов-государств, что означало новый, прогрессивный шаг в ее историческом развитии. Этой форме политической организации вполне соответствовало язычество, которое в рассматриваемое время еще не исчерпало своих социальных и политических возможностей. Поэтому христианство, привившееся к городским волостям, подверглось во многих отношениях языческому переосмыслению и напоминало собой подобие гибрида с ясно выраженной примесью язычества.

Таким образом, с точки зрения поступательного развития Руси введение христианства в конце X столетия являлось в некотором роде опережением событий. Не имея под собой твердой социальной почвы и ближайшей политической перспективы, оно скользило по поверхности древнерусского общества и значительно позднее (в XIV–XV веках, когда завершилось формирование классов) превратилось в орудие классового господства, а также в рычаг объединения русских земель вокруг Москвы.

Играя в момент крещения консервативную социально-политическую роль, христианство вскоре оказало и положительное воздействие на некоторые стороны древнерусской жизни, облегчив налаживание связей Руси с Византией, христианскими странами Центральной и Западной Европы, способствуя росту культуры, формированию древнерусской народности. Однако нет никаких оснований рассматривать церковь как ускоритель феодализации Древней Руси, а христианство — как классовую идеологию, освещавшую феодальное угнетение. Церковь в Византии отнюдь не была зрелым феодальным институтом, поскольку во времена Владимирова крещения феодальные отношения там находились еще в стадии становления. На Руси церковь встретилась с доклассовым обществом, к которому ей пришлось приспосабливаться.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ См.: Покровский М. Н. Избр. произв. М., 1967. Кн. 3. С. 36, 37.

² Цит. по: Против фальсификации народного прошлого. М.-Л., 1937. С. 4.

³ См. там же. С. 12, 13.

⁴ Цит. по: К изучению истории. М., 1938. С. 38.

⁵ См.: Греков Б. Д. Киевская Русь. М., 1953. С. 475–478.

⁶ Тихомиров М. Н. Древняя Русь. М., 1975. С. 261.

⁷ Толочко П. П. Древний Киев. Киев, 1983. С. 236.

⁸ Пашуто В. Научный историзм и содружество муз // Коммунист. 1984. № 5. С. 86–87.

⁹ Клибанов А., Митрохин Л. История и религия // Коммунист. 1987. № 12. С. 96.

¹⁰ Раушенбах Б. Сквозь глубь веков // Коммунист. 1987. № 12. С. 99, 101, 105.

¹¹ Никитин В. А. Православие в Киевской Руси // ЖМП. 1983. № 1. С. 12–13.

¹² Никитин В. А. Слава и щит Руси // Богословские труды. Сб. 25. М., 1984. С. 282–283; См. также: История Киева. Т. 1. Древний и средневековый Киев. Киев, 1982. С. 126.

¹³ ПВЛ. М.-Л., 1950. Ч. 1. С. 56.

¹⁴ См.: Аничков Е. В. Язычество и Древняя Русь. СПб., 1914. С. 320, 359,

¹⁵ Греков Б. Д. Указ. соч. С. 476.

¹⁶ Новгородская первая летопись. М.-Л., 1950. С. 128. Далее — НПЛ.

¹⁷ ПВЛ. Ч. 1. С. 58.

¹⁸ ПВЛ.Ч. 1. С. 257–272.

¹⁹ Голубицкий Е. Е. История русской церкви. Т. 1, первая половина тома. М., 1880. С. 97–98.

²⁰ ПВЛ. Ч. 2. С. 329.

²¹ См.: Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. Л., 1980. С. 130–132, 160–164.

²² ПВЛ. Ч. 1. С. 273–274.

²³ ПВЛ. Ч. 1. С. 274–276.

²⁴ См.: Хорошев А. С. Церковь в социально-политической системе Новгородской феодальной республики. М., 1980. С. 13.

²⁵ Русская православная церковь. М., 1980. С. 9.

²⁶ Потапов И. (свящ.). Святой равноапостольный князь Владимир // ЖМП. 1954. № 7. С. 11.

²⁷ Православный вестник. 1972. № 2. С. 22.

²⁸ Памятники древнерусской церковно-учительной литературы. Вып. 1. СПб., 1894. С. 70–71.

²⁹ Татищев В. Н. История Российская. Т. 2. М.-Л., 1963. С. 63.

³⁰ Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. 1.М., 1959. С.185.

³¹ См., напр.: Гордиенко Н. С. «Крещение Руси»: факты против легенд и мифов. Л., 1986. С. 76.

³² Полное собрание русских летописей. Т. 1.М., 1962. Стб. 370. Далее — ПСРЛ.

³³ См.: Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. С. 43.

³⁴ См. там же. С. 188–191.

³⁵ Памятники русского права. Вып. 1. М., 1952. С. 259.

³⁶ ПВЛ. Ч. 1. С. 102.

³⁷ ПВЛ. Ч. 1.С. 116–117.

³⁸ ПСРЛ. Т. 2. М., 1962. Стб. 681.

³⁹ Памятники древнерусского канонического права. Ч. 1. СПб., 1880. С. 33; Смирнов С. И. Материалы для истории древнерусской покаянной дисциплины // Чтения в обществе истории и древностей российских. 1912. Кн. 3. С. 26.

⁴⁰ Смирнов С. И. Указ. соч. С. 52.

⁴¹ Памятники древнерусского канонического права. С. 62.

⁴² Смирнов С. И. Указ. соч. С. 52, 126.

⁴³ Там же. С. 121.

⁴⁴ ПВЛ. Ч. 1. С. 282.

⁴⁵ Лебедев А. Храмы Власьевского прихода г. Ярославля. Ярославль, 1877. С. 6–9.

⁴⁶ Татищев В. Н. История Российская. Т. 1. М.-Л., 1962. С. 112.

⁴⁷ Там же. Т. 1. С. 112–113.

⁴⁸ Янин В. Л. Летописные рассказы о крещении новгородцев (о возможном источнике Иоакимовской летописи) // Русский город. Вып. 7. М.,1984. С. 55–56.

⁴⁹ См.: Щапов Я. Н. Княжеские уставы и церковь в Древней Руси XI–XIV вв. М., 1972. С. 46.

⁵⁰ См: Гордиенко Н. С. Указ. соч. С. 82–90.

⁵¹ См.: Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. С. 216–243; Фроянов И. Я., Дворниченко А. Ю. Города-государства в Древней Руси // Становление и развитие раннеклассовых обществ: Город и государство. Л., 1986. С. 198–311.

Глава 3

ЦЕРКОВЬ В СОЦИАЛЬНОЙ СИСТЕМЕ ДРЕВНЕЙ РУСИ XI–XII ВЕКОВ

Во второй половине X — начале XI века на Руси происходили глубокие социальные изменения: уходил в прошлое родовой строй, и на смену ему шла новая общественная организация, которая базировалась не на родственных, а на территориальных связях.

Среди современных ученых, изучающих историю Киевской Руси, бытует мнение о том, что разложение родоплеменных отношений было сопряжено с формированием феодальных институтов, что феодальное классовое общество возникало в процессе распада родового общества. Это мнение является хотя и традиционным, но ошибочным. Оно не учитывает последних достижений исторической науки в области исследования переходных (от родоплеменного строя к раннефеодальному) социальных структур.

Выдающийся советский медиевист А. И. Неусыхин, рассматривая историю стран Западной Европы раннего средневековья, сделал обоснованный вывод о наличии в это время переходной общественной организации с характерным для нее переплетением элементов старого и нового, синтезом предшествующей и последующей социально-экономических формаций. Именно такая социальная организация предваряла генезис феодальной общественной формации у германских племен Западной Европы. Основная особенность состояла в том, что в ней отсутствовало деление общества на группы по классовому признаку. Вместе с тем, это общество уже утратило главное свойство родового строя — коллективное ведение хозяйства и распределение продуктов. «Будучи общинным без первобытности (без родовой архаики. — И.Ф.) и заключая в себе в то же время элементы социального неравенства, этот общественный строй еще не стал классово-феодальным — даже в том смысле, в каком таковым был самый ранний феодализм». А. И. Неусыхин называл его дофеодальным. Свободные, делившиеся на знатных людей и рядовую массу, полусвободные и рабы — вот структурные разряды дофеодального общества, в недрах которого рождался феодализм^{1}.

Положения, сформулированные А. И. Неусыхиным, имеют очень важное значение для понимания социальных перемен, происходивших в восточнославянском мире во второй половине X — начале XI столетия. Родоплеменной строй в те времена находился в кризисном состоянии. Он изжил себя: вместо рода утверждалась большая семья, а вместо племенных союзов — древнерусская народность. На протяжении XI–XII веков сложилось новое общество, построенное главным образом на территориальных началах. Оно утратил былую архаичность, но еще не приобрело классового характер. Так, на наш взгляд, появилась на Руси переходная общественная организация от родоплеменного строя к раннефеодальному.

Низшей социальной ячейкой в ту пору была большая семья, состоящая, как минимум, из трех поколений. Наряду с большими семьями встречались и малые, но доминирующей все же являлась первая. В социально-экономическом плане крупные семейные объединения выступали как сдерживающий фактор, препятствующий отчуждению земли и концентрации ее в частных руках, то есть образованию крупного землевладения.

Большие семьи соединялись в общины-верви и миры. Древнерусская вервь представляла собой общину, занимавшую промежуточное положение между кровнородственной общиной и соседской, сочетая в себе родственные и территориальные связи. Такого рода общины исследователи называют соседско-большесемейными. Необходимо заметить, что и большие семьи не избавились до конца от родовых традиций. Этим они отличались от больших семей классовых обществ.

Говоря о земельной собственности на Руси XI–XII веков, следует отметить преобладающую в экономике роль землевладения вервей и больших семей. Однако помимо общинного и большесемейного землевладения существовала и частная собственность на землю князей, бояр, духовенства. Анализ соответствующих исторических источников показывает, что земельные владения древнерусской знати того периода были в целом незначительны. Степень богатства людей определялась не землей, а движимостью — количеством денег, драгоценностей, рабов, скота. Благополучие социальной верхушки Древней Руси держалось не на принадлежащих ей селах, а на данях, кормлениях, судебных и торговых сборах, которые нельзя смешивать с феодальной рентой.

Но поскольку частное вотчинное хозяйство и земельная собственность все-таки существовали, они втягивали в свою сферу различного рода трудовой люд, составлявший рабочее население владельческих сел — рабов (челядь, смерды и холопы), а также полусвободных людей (закупы, изгои, прощенники и др.). Рабство и полусвобода питали древнерусское крепостничество, олицетворением которого стали отдельные группы изгоев и смердов. Крепостные были пока весьма малочисленной категорией. В древнерусской вотчине проживало пестрое по социальному составу население. Следовательно, вотчина была сложным организмом. Однако надо иметь в виду, что крепостные люди в вотчинах решительно уступали в количественном отношении рабам и полусвободным. Сами же вотчины, разбросанные, подобно островкам, в море свободного общинного хозяйства, занимали в экономике страны довольно скромное место.

Завершая описание социальной структуры древнерусского общества XI–XII веков, подчеркнем ее принципиальное сходство с моделью, выработанной А. И. Неусыхиным. На Руси, как и в странах Западной Европы, переходящих от доклассового строя к раннефеодальному, общество складывалось из свободных людей (знатных и простых), полусвободных и рабов. Своеобразием древнерусской действительности было наличие прослойки (правда, чрезвычайно тонкой) феодально зависимых людей. Это свидетельствует о том, что древнерусское общество стояло ближе к феодализму, чем западноевропейские общества раннего средневековья. Однако не подлежит сомнению тот факт, что несвободные люди Древней Руси тонули в массе свободного населения, будучи мизерной частью. Следовательно, можно говорить о незавершенности процесса классообразования на Руси XI–XII веков, о переходном характере ее общественной организации.

Социально-экономическим переменам соответствовали изменения социально-политические. Племенные союзы уступают место волостям, землям, организующими центрами которых становятся города. На смену полянам, кривичам, словенам и другим племенам пришли «кияне», «смоляне», «новгородцы» и т. п. Прежний «суперсоюз», возглавляемый Киевом, распался на ряд самостоятельных городов-государств — основного средоточия общественно-политической жизни Древней Руси. Главное звено города-государства — старейший, старший город, которому подчинялись младшие город или пригороды. Их зависимое положение отразилось в самом наименовании «пригород». Судя по всему, зависимость пригородов от старших городов — это результат колонизации, освоения периферийных земель, исходившего из колонизационного центра — старшего города, или следствие завоевания, покорения слабого сильным. Древнерусская волость, принявшая форму города-государства, была союзом соподчиненных общин во главе с общиной старейшего города.

Верховным органом власти старейшей городской общины, как и волости в целом, было вече — народное собрание всех свободных жителей города. Решению веча старшего города подчинялись жители пригородов. На вече в главный город сходился сельский люд из окрестных поселений. Прибывали сюда и делегаты из пригородов. Компетенция веча была обширна: оно ведало вопросами войны и мира, распоряжалось княжескими столами, финансовыми и земельными ресурсами волости, вотировало денежные сборы с волостного населения, входило в обсуждение законодательства, смещало неугодную администрацию. Активную роль на вече играла рядовая масса свободного городского и сельского люда, что указывает на демократический характер древнерусского веча. Народ принимал самое непосредственное и деятельное участие как в приглашении князей на княжение, так и в изгнании их из волости.

Положение князя в древнерусском обществе отнюдь не являлось однозначным, как это обычно изображается в исторических трудах, научных и популярных. В кругу знати князь — первый среди равных. Он, несомненно, правил в интересах социальных верхов. Но также бесспорно и то, что в княжеской политике находили выражение и потребности народа. Объясняется это, прежде всего, отсутствием антагонистических классов в Киевской Руси. Князь и окружавшие его знатные люди еще не превратились в замкнутое сословие, оторванное от народных масс. Знатные выступали в качестве лидеров и правителей, но власть они пока получали из рук народа. Вот почему князь и городская община представляли собой части единого социально-политического механизма. Князь не мог обойтись без общины, как и она без него. Недаром летописцы с большим тщанием и тревогой фиксировали моменты безкняжья в той или иной волости. Князья со своей стороны стремились жить в «приязньстве» с городской общиной, широко практикуя для этого устройство шумных и многолюдных пиров, щедрых дарений, помощь бедным.

В 996 году, по свидетельству летописца, князь Владимир, учредив десятину для юной русской церкви, «створи праздник велик в тот день боляром и старцем градским, и убогим раздая именье много». В том же году он устроил празднество в честь «поставления» церкви Преображения в Василеве. На княжеское застолье сошлись бояре, посадники, старейшины и «люди многы». Слуги князя раздавали «убогим» деньги. Праздник длился восемь дней. Затем Владимир вернулся в Киев и тут «пакы сотворяше праздник велик, сзывая бещисленное множество народа». Летописец извещает, что князь «творил» все это ежегодно. Каждое воскресенье в княжеской гриднице пировали бояре, знатные мужи, представители общинной администрации — сотские и десятские. Святополк, сменивший Владимира на киевском столе, одаривал народ дорогими одеждами и деньгами. Владимир Мономах, по словам митрополита Никифора, «обема рукама» раздавал людям золото и серебро. Древнерусским князьям порой приходилось раскошеливаться, чтобы удержаться на столе. Примечателен эпизод, сохранившийся в летописи под 1159 годом. Дело было в Полоцке, где тогда княжил Ростислав. В городе возникли волнения, ибо многие полочане «хотяху другого князя — Рогволода. Ростислав с трудом сумел поладить с горожанами, одарив их «многыми дарми».

Князь в Древней Руси, будучи одним из важнейших звеньев волостной администрации, жил в главном городе. В ратных делах он опирался на дружину, верхний слой которой состоял из бояр. Бояре, служа князю, занимали в то же время важные посты в управлении городской общиной, получали в кормление младшие города и села. Однако основа военной мощи городской волости заключалась не в дружине, а в народном ополчении («воях»), куда входили свободные граждане старшего города, пригородов и сельской местности. Свободное население было поголовно вооружено и в совокупности составляло «тысячу», делившуюся на «сотни» — более мелкие военные подразделения и одновременно территориально-административные единицы. Демократический характер военной организации в Древней Руси служил гарантией народоправства.

Старейший, главный город не мыслился без «области», «волости», то есть без пригородов и сел. Город и волость находились в органическом единстве друг с другом, составляя территориально целое. Летописец часто оперирует понятиями: «Киевская волость», «Черниговская волость», «Смоленская волость» и т. п. Каждая имела свои государственные границы — «сумежья», «межи», «рубежи», то и дело упоминаемые летописью. Следовательно, это были суверенные государственные образования. Русь XII столетия представляла собой полтора десятка подобных государственных образований. В исторической литературе они называются княжествами, что неправильно, ибо высшая власть была не у князя, а у веча — народного собрания, которое стояло над княжеской властью и контролировало ее. Поэтому древнерусские города-государства надо именовать не княжествами-монархиями, а республиками с ярко выраженной общинной демократией, которая представляла собой одну из наиболее ярких черт социально-политической системы Древней Руси.

Общественная жизнь Руси XI–XII веков, замешенная на стойких демократических принципах, не скованная феодальными путами, дала замечательные образцы материальной и духовной культуры, продемонстрировав довольно высокий уровень социокультурного бытия.

Такой была социальная обстановка, в которой происходило становление древнерусской церкви как общественного института^{2}. По существу, ей пришлось приспосабливаться к новым условиям, приноравливаясь к тонусу общественной жизни христианизируемого народа.

Ближайшая проблема, возникшая перед устроителями древнерусской церкви — материальное обеспечение клира. Князь Владимир, создавая первый на Руси церковный устав, учредил церковную десятину, или специальное довольствие для белого духовенства. Десятина — отчисление в пользу церкви десятой части княжеских доходов, которые в то время складывались из даней, полюдья, судебных и торговых пошлин. Дань собиралась с подвластных Киеву племен, а полюдье, торговые и судебные пошлины — с местного населения, управляемого князем. Но все эти поступления в княжескую казну не были связаны с земельной собственностью и потому ничего общего не имели с феодальной рентой. Получая десятину, церковь не превращалась в феодальную организацию, поскольку это не сулило ей никаких публично-правовых прерогатив, ведь поступала она из княжеского двора, а не от паствы, как, скажем, в странах Западной Европы. Десятина, определенная Владимиром, — свидетельство материальной зависимости церкви от князя.

В таком виде десятина сохранялась в XI и XII веках. Князь Святослав Ольгович, принимаясь за составление Уставной грамоты новгородской церкви св. Софии (1136–1137), не преминул вспомнить о прадедах и дедах, которые давали епископам «десятину от даней и от вир и продаж, от всего того, что поступает в княжеский двор». Сам же Святослав Ольгович, вокняжившись в Новгороде, обнаружил здесь практику отчисления десятины от даней, введенную «прежде бывшими князи». А от судебных сборов (вир и продаж) Святослав столько десятины узрел, «олико дней в руце княжий в клеть его». В этой формуле запечатлелись особенности княжеского суда в Новгороде, заключавшиеся не только в наказе князю суд вершить под наблюдением новгородского чиновника-посадника, но и в известном ограничении численности дней княжеского суда. Судебные платежи поступали в княжескую «клеть-казну, а оттуда уже передавались епископу. Святослав Ольгович поступил несколько иначе, чем его предшественники: взамен десятины от вир и продаж, сумма которой была, надо думать, колеблющейся, он велел своему онежскому домажиричу (управителю) выдавать епископу постоянно 100 гривен^[1]. А случится, домажирич не сможет выплатить сполна 100 гривен, то взять у него 80, а остальные 20 гривен получить из княжеской клети. Кроме того, новгородской епископии шли отчисления с дани размером в 43 с половиной «сорочка»^[2].

Таким образом, десятина являлась важным (если не важнейший источником доходов церкви на Руси XI–XII веков.

На служителей церкви князь Владимир возложил обязанность наблюдения за правильностью мер и весов с правом получения за это пошлин. Кроме того, Владимир пожаловал епископу суд над людьми, совершившими преступления против церкви, семьи и нравственности. Штрафы, налагаемые на виновных, шли, разумеется, владыке. Какие же преступные деяния оказались в ведении церкви? Это, конечно, преступления, составляющие святотатство: кража церковного имущества, осквернение могил, порча крестов (на кладбищах или в церквах), церковных стен, ввод в церковь собак, скота, запуск птиц и другие подобные непотребства.

В судебной компетенции церкви находились правонарушения, связанные с проявлением язычества и причинившие вред людям. Сюда относились «ведовьство» (колдовство), изготовление из трав различных зелий-ядов и вообще всякого рода чародейство. Языческие моления «под овином, или в рощеньи [роще], или у воды» были также предметом судебного разбирательства епископа. Церковному суду подлежали «роспусты» (бракоразводные дела), «умычка» (похищение девиц), «смилное» (прелюбодеяние), «заставанье» (поимка мужем жены при нарушении супружеской верности), «пошибанье» (изнасилование), кровосмесительные браки, избиение детьми родителей, «зубоежа» (кусание во время драки). На владычный суд должны были идти братья или дети, затеявшие тяжбу о наследстве. Наконец, «еретичество» также было объявлено сферой церковного суда.

Последующие церковные уставы (Ярослава и Всеволода) расширяли церковную юрисдикцию, конкретизировали правонарушения, входили в детали, подсказанные жизнью.

Церковный устав князя Ярослава Мудрого, составленный при участии митрополита Илариона, много внимания уделяет преступлениям против нравственности, брака и семьи. Если устав Владимира только перечислял злодеяния, не определяя размеров платежей за содеянное, то устав Ярослава фиксирует суммы судебных штрафов. Так, за «умчание девки» виновный платил 5 гривен золота потерпевшей «за срам» и 5 гривен епископу, если «девка» была боярской дочерью. За дочь «менших бояр» выплачивалось соответственно по гривне золота, а за дщерь «добрых» людей — по 5 гривен серебра^[3]. Похищение «девки» бывало, как правило, компанейским предприятием, в котором участвовали товарищи похитителя, именуемые в уставе «умычниками». Так вот эти «умычники» обязаны были уплатить епископу по гривне серебра каждый, а «казнил» (наказывал) их уже сам князь.

Устав Ярослава ставит вне закона древние формы семьи, — такие, как многоженство. «Если кто, — гласит одна из статей устава, — две жены имеет, то епископу 40 гривен, а ту, которая подлегла (вторую, незаконную жену), взять в дом церковный, а первую держать по закону».

Появление монастырей в период княжения Ярослава обусловило наличие в церковном уставе князя узаконений, касающихся монашества. Составителей устава очень тревожили моральные аспекты поведения братьев и сестер во Христе. За «блуд» с «черницею» (монахиней) надо было выложить круглую сумму — 100 гривен. Относительно же монаха или монахини, «впавших в блуд» епископ по своему усмотрению определял меру пресечения. То же самое грозило попу и попадье, попавшим в сети порока. Обильные возлияния среди духовенства были столь привычным занятием, что провинившимися считали лишь тех попов и «чернецов» (монахов) которые «упивались без времени», то есть в неподходящий момент, например во время службы.

Уход из монашества считался серьезным прегрешением, караемым епископом: «Аще чернець или черница рострижеться, епископу в вине, во что их обрядит».

Церковный устав Ярослава предоставлял епископу право взимания судебного штрафа с поджигателей: «Аже кто зажьжеть двор или гумно, или что иное, епископу 100 гривен, а князь казнить». Общему суду епископа и князя подвергались «тати» (воры), укравшие коноплю, лен, «всякое жито», одежду, исподнюю и верхнюю. Все эти и многие другие правонарушения, отданные уставом Ярослава на суд церкви, приносили ей крупные доходы.

В уставе князя Всеволода Мстиславича (1136–1137), составленном для новгородского епископа, находим немало из того, о чем говорилось в уставе Владимира. Но есть здесь некоторые дополнения, а также конкретные черты из новгородской действительности.

Всеволод Мстиславич передал епископу суд по торговым делам. Прежде торговыми весами и мерилами распоряжалось «Иванское сто» — купеческое объединение в Новгороде. Теперь распоряжение становилось совместным. Епископ должен был «блюсти без пакости» образцы мер и весов, не «умаливати» их и не «умноживати». Если же кто-нибудь «скривится» (нарушит упомянутые эталоны), то его «живот» (имущество) конфискуется и делится на три части одна из которых шла «святой Софии», то есть новгородскому епископу.

Суды, отправляемые епископом, его надзор за эталонами мер и весов, взимание торговых пошлин делали древнерусскую церковь с момента ее учреждения организацией с публично-правовыми полномочиями, в конечном счете — носительницей светской власти, в очерченных уставами пределах. Если десятина являла собой уступку князем части собственных доходов, то церковные суды — частичную уступку власти. Последняя мера была вызвана не только необходимостью материального обеспечения церкви, но и социальными условиями Руси, где знатные люди выступали в качестве общественных лидеров, облеченных властью. Знатность являлась синонимом общественной и политической активности. Поэтому высшее духовенство не могло замкнуться в узком кругу церковных интересов и взяло на себя часть общеполезных функций. В результате оно как бы обмирщвлялось, увлекаемое суетой текущей жизни. И в этом сказывалось воздействие общества, открывшего двери своего дома христианству. Подобное обмирщвление находило выражение и в других областях деятельности древнерусского духовенства, о чем речь пойдет дальше. Хотелось бы подчеркнуть: ни десятина, ни церковные суды, обозначенные уставом Владимира и других князей, не имели феодального характера. Показательно, что в них нет никаких упоминаний о земельной собственности церкви. На этот факт обратили внимание историки. Известный советский исследователь княжеских уставов Я. Н. Щапов пишет: «Важной особенностью устава Владимира является отсутствие землевладения среди названных в нем источников материального обеспечения церкви». Исследователь объясняет это тем, что первоначальная основа устава «складывалась тогда, когда этот институт (землевладение. — И.Ф.) не играл еще важной роли в обеспечении церкви, когда основными источниками были только те, которые названы в уставе: десятина и церковные суды»^{3}. Мысль правильная, но требующая уточнения: церковное землевладение в первые десятилетия после «крещения Руси» не играло никакой роли.

Перечень неземельных доходов древнерусской церкви не исчерпывался десятиной, епископскими судами и торговыми платежами. Князья наделяли кафедральные церкви городами, иначе — поступались кормами с них. Пожалование городов и окружающих их поселений (город не мыслился в те времена без округи) нельзя смешивать с феодальным пожалованием, поскольку высшие иерархи получали, собственно, не города, а право сбора там доходов, которые раньше поступали князю. Первому митрополиту, якобы приглашенному Владимиром из Константинополя, был дан город Переяславль на Днепре. При поверхностном взгляде в этом можно усмотреть наделение митрополита недвижимостью. Но Русь X–XII веков не знала владений городскими поселениями на частном праве. История же самого Переяславля довольно внятно рассказывает о большом свободном городе — сначала племенном центре, а потом волости. Подобно Киеву и Чернигову, Переяславль никак не мог принадлежать частному владельцу, будь то отдельное лицо или корпорация.

Кафедральные церкви получали в кормление и менее значительные города, чем Переяславль. Десятинной церкви, построенной при Владимире, принадлежал город Полоный, расположенный неподалеку от Киева. Это был сравнительно крупный город, окруженный многочисленными селами, о чем мы узнаем из летописи, которая, повествуя о нападении в 1169 году половцев на Киевскую землю, сообщает, что кочевники, воевавшие у Полоного, «взяша села без учета с людьми, с мужи и с женами, коне и скоты и овце погнаша в Половце»^{4}. Киевский митрополит, преосвященный Никита, держал город Синелиц, стоявший ка реке Суле. В 1123 год Никита «в своем граде в Синелице затвори в темнице злаго еретика Дмитра»^{5}.

Передача городов в кормление церкви практиковалась не только в Южной Руси, но и в других волостях-землях. Летописец, восхваляя доброту Андрея Боголюбского, извещает о том, что князь наделял городами церковь Богородицы во Владимире. В период усобиц, наступивших после убийства Андрея, князья Ростиславичи, племянники покойного, отобрали храмовые города, присвоив себе собираемые там доходы. Но князья Михалка и Всеволод, братья Андрея Боголюбского, победив вскоре Мстислава и Ярополка Ростиславичей, вернули их «святей Богородице».

Когда мы говорим о городах, передаваемых церкви с целью сбора доходов, то имеем в виду и тяготевшие к ним села, где жили свободные земледельцы-общинники. С этой позиции проясняются слова из послания епископа Владимирского и Суздальского Симона иноку Киево-Печерского монастыря Поликарпу: «Кто не знает меня, грешного епископа Симона, и этой соборной церкви, красы Владимира, и другой суздальской церкви, которую я сам создал? Сколько они имеют городов и сел! И десятину собирают на них по всей земле той. И всем этим владеет наше смирение».

Владимирское епископство выделялось между остальными древнерусскими епархиями обилием городов и сел, отданных ей князьями для наполнения церковной казны. Особое усердие тут проявлял Андрей Боголюбский, осыпавший щедротами кафедральную церковь Богородицы, отчего и получил свое прозвище. Князь действовал так не только из личных душевных побуждений, но и под влиянием церковно-политических планов. Он задумал устроить во Владимире митрополию и приобрести тем самым церковно-политическую самостоятельность по отношению к Киеву. Замыслы Андрея не сбылись: патриарх отклонил его притязания.

Нельзя представлять дело так, будто политика князя Андрея была безразлична, а тем более чужда владимирской волостной общине. На время княжения Боголюбского и ближайших его преемников приходится пик борьбы Владимира со старшим городом Ростовом, охватившей население обеих волостей. Владимирцы стремились отделиться от Ростова, образовать свой город-государство, не зависимый от старейшего города. Создание во Владимире епископии, попытки учредить в нем митрополию — отражение процесса строительства города-государства. Владимирская община не стояла в стороне от этого процесса, наоборот — принимала в нем самое деятельное и непосредственное участие. Церковь использовалась ею как инструмент волостного строительства, как средство идеологического обоснования права на самостоятельность владимирцев. Собор Богородицы во Владимире — местная святыня, символ суверенности владимирской гражданской общины. Это еще один пример обмирщвления церкви, приспособления ее к древнерусским социальным условиям, когда церковь брала на себя роль, нужную волостной общине. Отсюда вывод: Андрей Боголюбский, наделяя кафедральную церковь Богородицы доходами, собираемыми с различных городов Владимирской волости, поступал в согласии с интересами тамошней общины и, может быть, не без ее одобрения.

Среди источников дохода сановников древнерусской церкви необходимо упомянуть и такую прибыльную форму, как плата за поставление в священнослужители. Подобное мздоимство считалось безнравственным. Множество обличений произносилось по сему поводу. Однако искоренить дурную привычку не удалось. Пришлось даже легализовать обычай: Владимирский церковный собор 1274 года определил «нормальную» плату епископу за поставление священников, но тут же в сильных выражениях осудил архипастырей, которые на «мзде» раздавали духовные должности.

Со второй половины XI века древнерусская церковь обзаводится недвижимыми имениями, или селами. Летописец, рассказывая о сожжении Суздаля в 1096 году враждующими князьями, заключает: «…только уцелел двор монастырский Печерского монастыря и церковь святого Дмитрия, которую дал монастырю Ефрем вместе с селами»^{6}. Известную нам церковь Богородицы Андрей Боголюбский одаривал многим именьем, купленными «свободами» (слободами), «лепшими» селами. Епископ Ростовский Кирилл поражал воображение современников деньгами, «селы и всем товаром книгами»^{7}. Согласно летописи богатство Кирилла — нечто совершенно необычное: епископ был так богат, как ни один из местных владык.

Отмечая существование во второй половине XI–XII веке церковной земельной собственности, следует со всей ясностью сказать что землевладение еще не стало тогда основой благополучия белого духовенства, будучи незначительным, слабо развитым. Веское подтверждение тому — Уставная грамота Смоленской епископии князя Ростислава (1136). Она представляет для историка особую ценность, поскольку, являясь учредительной, тщательно перечисляет источники доходов смоленской церкви. Князь учреждает епископскую кафедру в Смоленске и назначает ей материальное обеспечение с санкции вечевого народного собрания. Смоленская община вместе с Ростиславом определяет доходные статьи, предоставляемые церкви «святей Богородици и епископу». Основную их часть составили отчисления от даней, полюдья, вир, продаж, а также торговых, мытных, перевозных и других пошлин, судебные сборы. Пожалование, по неполным подсчетам, исчислялось в 400 гривен. Много это или мало? Конечно, немало. Средняя цена раба в XII веке не поднималась выше 5 гривен. За коня платили 2–3 гривны. На 400 гривен можно было купить 115 кобылиц, или 200 коров, или 2 тысячи баранов. Наряду с денежной десятиной епископ ежегодно получал десятую часть рыбы, доставляемой князю из Торопца и Жижца — пригородов Смоленска.

В сравнении с названными пожалованиями земельные выглядят очень скромно: князь Ростислав дал «святей Богородици и епископу» два села, один клочок земли и капустный огород. Ростислав уступил епископу право пользования несколькими озерами и сенными покосами, предоставленное ему ранее смоленской городской общиной, в собственности которой находились эти угодья. Для большой епископии, какой была Смоленская епархия, земельные дарения, зафиксированные в Уставной грамоте Ростислава, являлись ничтожными. И не стоит думать так, будто князь и смоленское вече пожадничали. Напротив, князь дал все, что мог, о чем и заявил: «Чтож мога, тож даю».

Грамота Ростислава снабжает исследователя ценным материалом, свидетельствующим о том, что в XII веке земля еще не стала основным богатством церкви, отступая далеко на задний план перед иными источниками церковных доходов.

Не очень преуспевали в обзаведении землей и монастыри. Первые сведения о монастырском землевладении касаются Печерского монастыря в Киеве. Можно не сомневаться, что уже в игуменство Феодосия (60-е — начало 70-х годов XI века) у обители были свои села. Житие Феодосия упоминает случай, когда к «блаженному отцу» пришел монах из «веси монастырьскиа» и поведал, что в «хлевине», где затворяется скот, поселились «бесы», наносящие вред животным. Феодосий отправился в село и отважно вошел в хлев. После его посещения и схватки с «бесами» «пакости» в селе прекратились.

В фантастический рассказ о борьбе преподобного с бесами вкраплены мозаичные элементы реальной действительности, соединив которые, получаем рельефное изображение монастырского землевладения и хозяйства: перед нашим взором возникают село, хозяйственные постройки, содержащийся в них скот. Монастырь владел не одним селом. Накануне своей смерти Феодосий велел позвать всю братию, в том числе и тех, кто находился в селах. Но монастырское хозяйство не могло полностью удовлетворить потребности монахов. Не раз случалось, что им не из чего было готовить «ядь» (еду). Тогда приходилось отправляться на рынок.

Историк располагает сведениями о связи лавры с торгом двоякого рода. Одни из них указывают на более или менее постоянный контакт монастыря с рынком. Как-то раз к Феодосию в келью вошел эконом и с тревогой сообщил ему, что не имеет денег на покупку «яди» для братии. Значит, ходить на рынок за продуктами вещь обычная. Ей препятствует лишь отсутствие денег на питание «и на ину потребу». Примечателен с точки зрения связи монастыря с «торгом» и рассказ о том, как иноки «руками своима делахуть дело, ово ли копытьца [шерстяные чулки] плетуща и клобуки [головные уборы] и ина ручьная дела строяще и тако носяще в град продаяху и тем жито купяху».

Другие сведения говорят о случаях оскудения монастырских сусеков, что также вынуждало идти на торг. Монахи не только покупали всякую снедь, но и брали ее в кредит. Известен случай, когда Феодосий велел эконому пойти в город и взять у торговцев «взаим, еже на потребу братии».

Иногда недостаток «брашна» (продуктов питания) восполнялось за счет приношений. Так, в один из дней пришел келарь к Феодосию и заявил, что в монастыре нет никакой еды и он не знает, чем кормить братию. Монахов выручил боярин Иоан, который наполнил «три возы брашна: хлебы и сыр и рыбу, сочиво же [чечевица] пшено, еще же и мед, — и посла к блаженному в монастырь».

Продовольственные затруднения были для печерских монахов не столь уж редким явлением. Феодосий, сознавая это, говорит однажды варягу Шимону: «Ты знаешь, сын мой, наше убожество, часто хлеба недостает нам в дневную пищу». Вместе с тем нельзя чересчур доверчиво относиться к свидетельствам необеспеченности лавры и принимать их за чистую монету. Возможно, тут не обошлось без преувеличений. Сам автор Жития Феодосия отмечает возрастающее благополучие монастыря. И все-таки не подлежит сомнению, что печерские иноки временами испытывали нехватку в продуктах питания и выходили из положения с помощью рынка и благотворительности богатых людей. Стало быть, собственное монастырское хозяйство не удовлетворяло самые насущные потребности братии. Это можно понять так, что оно было незначительным, играло второстепенную, подсобную роль. Земельной собственностью, помимо Печерской лавры, обладали и другие древнерусские монастыри: Юрьев, Пантелеймонов, Антониев, Хутынский. Но их благополучие строилось не на земле.

Важное значение в бюджете монастырей на Руси XI–XII веков приобрело предоставление им князьями права сбора доходов с волостей. Князь Ярополк в конце 70-х — начале 80-х годов XI века передал Печерскому монастырю доходы с Небльской, Деревьской и Лучьской волостей. В 1130 году князья Мстислав и Всеволод отдают новгородскому Юрьеву монастырю волость Буйцы «с данию и с вирами и продажами». Монастырь получил также 25 гривен осеннего полюдья. Кроме волости Буйцы Юрьеву монастырю был пожалован князем Всеволодом Терпужский погост Ляховичи с правом сбора там дани. А Изяслав Мстиславич дал Пантелеймонову монастырю село Витославиц. Грамоту на село Витославиц князь составил в момент основания монастыря в 1134 году, чем и указал на источник материального обеспечения новоучрежденной обители — сбор дани с витославицких. жителей. Пожалование Изяслава — не личный дар князя. Он «испрошал» село Витославиц у Новгорода, то есть у новгородского веча.

Большие средства поступали в монастыри в виде пожертвований. Известно, например, что князь Глеб Всеславич пожертвовал в Печерский монастырь около 1100 гривен серебра. После смерти Глеба его вдова поднесла монастырю еще около 600 гривен. Воспитатель Юрия Долгорукого Георгий Шимонович, «державший всю землю Суздальскую», пожертвовал Печерскому монастырю 100 гривен. А отец Георгия варяг Шимон подарил игумену Антонию пояс весом в 50 гривен золота, или в 500 гривен серебра. Один знатный киевлянин, именем Иоан, пораженный смертельным недугом, отдал печерскому игумену все накопленное имущество, оставив своему пятилетнему сыну Захарии только 1000 гривен серебра и 100 гривен золота. Позднее Захария постригся в Печерский монастырь и передал эти деньги игумену. Кстати, постриженики Печерского монастыря нередко были люди богатые, употреблявшие свое состояние на нужды обители. К числу таких монахов принадлежал некий Еразм, который имел большое богатство, но все его истратил на монастырь.

Итак, доступные современному исследователю источники достаточно определенно свидетельствуют о том, что основу богатства церкви и монастырей на Руси XI–XII веков составляла движимость, а не земля. Впрочем, положение церкви и монастырей здесь несколько различалось. Монастыри испытывали большую склонность к земельным приобретениям, чем церковь, поскольку не обладали теми возможностями обогащения, какие имела церковная организация. Но это относилось только к отдельным, наиболее крупным монастырям, таким, как Печерский, Юрьев, Пантелеймонов. Основная масса монастырей в домонгольской Руси, как показывают новейшие изыскания, к земле была равнодушна и никаких хозяйственных задач перед собой не ставила, завися всецело от своих устроителей и вкладчиков^{8}. Понятно, что проводниками феодализма такие монастыри быть не могли.

Выявив земельные владения у древнерусской церкви и монастырей в XI–XII веках и установив их незначительность, рассмотрим вопрос о социальной природе земельной собственности белого и черного духовенства. Социальная суть землевладения выражается в характере зависимости работающего на земельного собственника люда. Кто же сидел на монастырской и церковной земле?

В монастырских селах жила челядь. Об этом говорят источники. Например, вдова князя Глеба, будучи сама на смертном одре, передала Печерскому монастырю пять сел с челядью. Новгородский боярин Варлаам пожертвовал основанному им Хутынскому Спасо-Преображенскому монастырю земельные угодья «с челядию и с скотиною».

Челядь существовала у восточных славян уже в VIII–X веках. В те времена это были рабы-полоняники иноземного происхождения. Сохраняется челядь и на протяжении XI–XII веков. Об этом упоминается в Русской Правде (законодательном сборнике), летописях, памятниках церковной литературы, грамотах. И везде в челяди узнаются рабы. Челядин находился в полной и безусловной власти своего господина. Это — забитое и бесправное существо, отличающееся от животного лишь речью. Челядь и скот в письменных памятниках часто называются рядом. Только что упоминавшийся боголюбивый Варлаам без тени смущения объединяет челядь со скотом.

Но челядь — это не просто рабы, а именно пленники-рабы. Однако, в отличие от прежних времен, челядином становился всякий пленник, независимо от этнической принадлежности. Древнерусские братья во Христе не гнушались трудом «говорящей скотины» — челяди. Правда, в церковных поучениях звучали призывы милосердного обращения с челядью: «…челядь же свою тако же милуй, дажь им потребная; показай же я на добро не яростию, но яко дети своя»; «…челядь свою наказующе, гладом не моряще, порт довол дающе». Но это были увещевания против жестокого обхождения с челядью, не покушавшиеся на существование данной социальной категории.

Не отвергала церковь и другую разновидность рабства — холопство. Появление холопов было вызвано глубинными процессами, происходившими в восточнославянском обществе, процессами распада родового строя. Холопы, несомненно, тоже рабы, но из среды соплеменников. Люди становились холопами в результате самопродажи, женитьбы на рабе «без ряду» (договора), «тиунства» (хозяйственной службы) «без ряду», бегства «закупа» (полусвободного) от господина.

Местное происхождение холопов заметно сказалось на их положении в древнерусском обществе. Холопы, в отличие от челяди, были наделены элементами правоспособности и дееспособности. В отдельных случаях они выступали «послухами» (свидетелями) в суде, заключали различные сделки по торговле и кредиту, имели собственное имущество и могли передавать его по наследству.

Такой статус холопов на Руси в XI–XII веках выдающийся русский историк В. О. Ключевский объяснял влиянием церкви на общество. «Церковь, — писал он, — произвела в положении русского холопства такой решительный перелом, которого одного было бы достаточно, чтобы причислить ее к главным силам, созидавшим древнерусское общество»^{9}. Говорить так — значит чрезмерно преувеличивать возможности церкви, которой предстояло сперва окрепнуть, чтобы производить «решительный перелом» в социальных отношениях. Ни в XI, ни в XII столетии русская церковь не имела сил для столь проникающего воздействия на древнерусское общество, которое усваивало еще азы христианства. Церковь сама нуждалась в серьезной поддержке и более приспосабливалась к общественному строю Руси, нежели созидала его.

Причины своеобразия положения холопов заключались не в политике церкви, а в условиях возникновения холопства, в местном происхождении этой категории зависимого населения Древней Руси, наложившем особый отпечаток на стиль отношения к холопам в древнерусском обществе.

Владельцами холопов были и сановники церкви, и монахи. Русская Правда, как о явлении обычном, говорит о «чернецких» холопах, то есть о холопах, принадлежащих монастырям. Холопами окружали себя высшие иерархи. Относились «отцы церкви» к своим рабам не лучшим образом. Это толкало их на крайние поступки. В 1068 году новгородского епископа Стефана, приехавшего в Киев, «свои холопи удавиша». Академик М. Н. Тихомиров справедливо по этому поводу замечал: «Обстоятельства смерти Новгородского епископа, погибшего от рук собственных холопов, вскрывают перед нами одну из мрачных картин русской церковной действительности XI века. Ожесточенные холопы убивают своего господина в отместку за издевательства над ними, которые были столь характерны для высших церковных иерархов, становившихся порой настоящими тиранами по отношению к подвластным людям»^{10}. Холопы ненавидели своих церковных хозяев, стараясь навредить им при малейшем удобном случае. Новгородский летописец рассказывает о том, что «клевета бысть на епископа Луку от своего холопа Дудикы, и изиде из Новагорода и иде Кыеву, и осуди митрополит Ефрим, и пребысть тамо 3 леты»^{11}. Донос Дудики, как видим, оказался не пустым: новгородский епископ Лука был вызван по этому доносу в Киев и наказан митрополитом.

Русская Правда предусматривала случаи воровства со стороны холопов. Среди «татей» она называет и «чернецких» холопов. Едва ли от хорошей жизни занимались воровством монастырские холопы.

Церковные наставники вразумляли тех, кто обременял рабов своих непосильным трудом («делом насиляа»). Но, как явствует из Жития Феодосия, на рабах Печерского монастыря лежала самая тяжелая и черная работа: они заготавливали дрова, мололи зерно ручными жерновами, носили воду, готовили монахам пищу. Так слово духовных пастырей расходилось с делом.

Помимо челяди и холопов в руки духовенства попадали и смерды. В селе Витославиц, которое князь Изяслав Мстиславич, как мы знаем, «испрошал» у Новгорода Пантелеймонову монастырю, жили смерды. С передачей села смерды поступали в ведение монастыря. В письменных источниках сохранились также сведения о смердах, выполнявших различные «потуги» (повинности) в пользу новгородского епископа.

Вопрос о древнерусских смердах принадлежит к числу самых спорных в социально-экономической истории Киевской Руси. Слишком скудны данные о смердах, чтобы на их основании можно было делать уверенные выводы. Какое предположение о смердах является наиболее вероятным? Видимо, правы те историки, которые усматривают в смердах зависимый разряд сельского населения Руси XI–XII веков. Формировался он из пленников, посаженных на государственные земли. Не случайно в летописях примерно с XI века, со времени появления в источниках термина «смерд», повествуется о массовых перегонах пленников русскими князьями.

Выходцы из пленников, смерды близко стояли к челяди и во многом напоминали рабов. Но полного тождества между челядью и смердами все-таки не было. Положение челяди, находившейся в частных руках, и смердов, сидящих на государственных землях, несколько различалось. Смерды вели собственное хозяйство, при наличии сыновей завещали им свое имущество. Они платили князю «продажу» (судебный штраф), что выделяло их из остальной массы рабов.

Наделение смердов некоторыми преимуществами по сравнению с обычной челядью находит объяснение прежде всего в их обязанностях. Смердов-пленников древнерусские князья использовали для защиты границ. Смерды поставляли лошадей, необходимых для организации походов против кочевников. Они, наконец, платили дань, вливавшуюся в государственный бюджет. Вот почему переселение пленников воспринималось как событие государственного значения.

Смерды в своем первоначальном значении — государственные рабы. Со временем князья, как представители государственной власти, стали передавать их частным владельцам и духовным корпорациям, иллюстрацией чего и служит грамота Изяслава Мстиславича Пантелеймонову монастырю. Так возникала группа частновладельческих (в нашем примере — монастырских и церковных) смердов, которые постепенно превращались в феодально-зависимых. Но переход смердов из рабства в феодальную неволю не являлся следствием какой-то особой экономической политики древнерусской церкви, а объяснялся конкретными обстоятельствами. К тому же, превращение смердов в феодально-зависимых в XII веке только началось.

В церковных уставах Владимира и Всеволода есть статьи, где называются церковные люди, в том числе несвободные: пущенники, задушные люди, прощенники, а также изгои. Устав Всеволода указывает на источники изгойства: «попов сын грамоте не умеет, холоп из холопства выкупится, купец одолжает… князь осиротееть». Оставим в стороне князя-сироту, лишенного стола вследствие ранней смерти отца, разорившегося купца, неграмотного поповича, то есть людей, оказавшихся на житейской мели, но не вкусивших горечи «работного ярма», и обратимся к изгою, вышедшему из холопства.

Для понимания сущности изгойства очень важны этимологические розыскания лингвистов. По их наблюдениям, термин «изгой» восходит к слову «гоить», означавшему «жить, давать жить, устроить, приютить». Изгой, следовательно, это человек «изжитый», выбитый из привычной колеи, выпавший из прежнего своего состояния. Таким «изжитым» из рабства и являлся выкупившийся на волю холоп.

Выкуп рабов на свободу (вольноотпущенничество) широко бытовал в варварских обществах. И везде, не исключая Руси, освобожденный раб не обрывал полностью связи с господином. Становясь вольноотпущенником, он из раба превращался в полусвободного. Положение вольноотпущенника не было временным состоянием — в нем жили и умирали. Вольноотпущенничество — особый социальный институт, характерный для древних народов.

Причины зависимости вольноотпущенника от своего недавнего хозяина коренились в социальных условиях варварского общества. Человек тогда мог сохранить свой общественный статус, находясь лишь в той или иной социальной группе. В противном случае он как бы выпадал из системы социальных связей и переставал считаться человеческим существом, становясь легкой добычей сильного^{12}.

В Древней Руси сложилась практика, когда отпущенные за выкуп на свободу холопы (изгои) уходили от своих старых господ, но отдавались под патронат церкви, которая заменяла им прежних владельцев. Это засвидетельствовано церковными уставами. Однако бывало и так, что сами хозяева изгоев отдавали их церкви. Пример такого рода перевода изгоев в ведение церкви представляет грамота князя Ростислава. Князь вместе со смоленской общиной пожаловал епископу села Дросенское и Ясенское, населенные изгоями, в результате чего они становились церковными людьми.

Зависимость изгоев не феодальная. Выступая в качестве полусвободных, они составляли промежуточную социальную категорию между свободой и рабством, типичную для обществ с незавершеным процессом классообразования. Однако изгойство могло эволюционировать в феодальную зависимость. К сожалению, из-за отсутствия соответствующих сведений нельзя сказать, насколько явственно этот процесс обозначился в Древней Руси.

К полусвободным изгоям примыкали пущенники — отпущенные на волю без выкупа рабы. Мотивы их освобождения бывали разные: благодарность за долгую и верную службу, награда за отдельное проявление преданности со стороны раба, спасшее жизнь господину, старость и болезнь раба, смерть господина, не имеющего наследников. Освобождение и в данном случае носило условный характер: отпущенный делался полусвободным и переходил в разряд людей, подведомственных церкви.

Когда раба освобождали ради спасения души, он превращался в задушного человека и поступал на попечение епископа. Отпуск на волю мог осуществляться по духовному завещанию. Господам никто не мешал отпускать своих рабов и при жизни, поскольку освобождение рабов считалось богоугодным делом.

К числу вольноотпущенников относились и прощенники. Происхождение термина «прощенники» до сих пор остается неясным. Но их церковная принадлежность не вызывает сомнений. По Уставной грамоте Ростислава прощенники жаловались Смоленской епископии «с медом, и с кунами, и с вирою, и с продажами».

Подобно изгоям, пущенников, задушных и прощенников нет оснований считать феодально-зависимыми. Это люди полусвободные, выходящие из рабства. А их различные наименования отражают разные формы освобождения рабов, что вносило определенное своеобразие в положение вольноотпущенников каждой категории. Скудость источников не позволяет нам уловить нюансы, отличавшие изгоев от пущенников, прощенников от задушных. Но помнить о специфичности каждой категории необходимо. Знаток истории древней Франции Фюстель де Куланж писал: «Очень важно обратить внимание на различные формы, в которых давалось освобождение, так как отсюда проистекали значительные различия в положении вольноотпущенников»^{13}. Наблюдение маститого ученого вполне применимо и к социальной истории Древней Руси.

Еще более важен другой аспект вопроса. Обилие терминов, обозначающих полусвободный люд («изгои», «пущенники», «прощенники», «задушные»), говорит о многочисленности разрядов полусвободного населения, вырывавшегося из полного рабства. Само же множество промежуточных форм — признак не умирающего, а жизнеспособного рабства.

Сделанные выше наблюдения приводят к выводам, имеющим существенное научное и идеологическое значение. Из них явствует, что зависимое население, эксплуатируемое древнерусским духовенством (белым и черным), состояло из рабов, полусвободных и едва ощутимой по историческим источникам группы людей, приближающихся к феодальной неволе. Рабовладельческие отношения, колеблющиеся между полным рабством и полурабством (полусвободой), вполне соответствовали социальной позиции церкви, приспосабливающейся к общественной организации Руси XI–XII веков. У исследователей нет фактов, свидетельствующих об отрицательном отношении древнерусского духовенства к рабовладению как социальному явлению. Тем более нет оснований рассуждать о борьбе церкви с рабством. Однако в исторической науке (и дореволюционной, и советской) церковь нередко изображается как воительница против рабства. О «решительном переломе», произведенном древнерусской церковью в холопстве, мы уже слышали из уст В. О. Ключевского. Под этим впечатлением находился и такой демократически настроенный историк, как А. П. Щапов. Он замечал: «Церковь русская в эпоху первоначального развития в России рабства уже явилась такой крепкой духовной силой, единственной, которая могущественно сдерживала стремление материальной силы к порабощению и этому стремлению противополагала стремление к улучшению участи порабощенных»^{14}.

Представления В. О. Ключевского, А. П. Щапова и других дореволюционных ученых насчет особой миссии церкви в сфере рабовладения проистекали из недостаточной изученности социально-экономических отношений в Древней Руси.

Советские историки проделали огромную работу по исследованию социально-экономического строя Руси XI–XII веков. К сожалению, многие не смогли преодолеть старой историографической традиции, приписывающей церкви несвойственную ей роль в судьбах древнерусского рабства. Переосмыслению подверглись лишь мотивы, руководившие церковью в ее, так сказать, антирабской деятельности. В частности, здесь были выработаны социальные критерии вместо нравственных, на что делали акцент дореволюционные авторы. В итоге оказалось, будто православная церковь стремилась ликвидировать невыгодный труд рабов за счет внедрения более производительного труда феодально-зависимых крестьян. Это положение превратилось в нечто само собой разумеющееся, повторяемое от одного исследования к другому. Оно популяризируется даже в изданиях общества «Знание», появляющихся в преддверии тысячелетия «крещения Руси» и предназначенных для лекторов и широкого круга читателей. Так, в одной из брошюр говорится, что «православная церковь помогала утверждению передового для конца X столетия феодального способа производства, который основывался на труде зависимых людей, а не холопов-рабов. При этом она исходила не из каких-либо моральных соображений, а из практического понимания нерентабельности холопского труда»^{15}. А вот еще пример подобных рассуждений: «Церковь осуждала тех, кто продает крещеных рабов «поганым», но зато закрепощала юридически свободных людей, добивалась, чтобы ее земли обрабатывались руками феодально-зависимых крестьян, а не рабов».

Высказывается также мнение, что церковь якобы вообще раба иметь не могла: «Церковь была экономически заинтересована в утверждении феодальных общественных отношений, в закреплении крестьян за своими хозяйствами и в ликвидации института рабовладения, так как она сама рабов иметь не могла и нуждалась в иных способах обеспечения себя рабочей силой»^{16}.

Все эти положения неприемлемы в основе своей не только потому, что создают иллюзию передовой социальной роли церкви Древней Руси, — они попросту лишены исторической почвы, а подчас прямо противоречат показаниям источников.

Древнерусская церковь не выступала за отмену рабства, она не закрепощала «юридически свободных людей» и потому, как мы видели, обходилась преимущественно трудом рабов и полусвободных людей. Ее влияние в сфере рабовладения если и наблюдалось, то исключительно в нравственно-бытовом плане. Клирики призывали к человечному обращению с рабами и дальше этого не шли, а нередко и сами являли образцы жестокого обращения с рабами. Обзаводясь зависимым людом, церковь ничего нового или прогрессивного не вводила и никаких «рентабельных» форм эксплуатации не поддерживала, а тем более не изобретала. Она включалась в ту социальную систему, которую нашла в христианизируемой стране, и, следовательно, проявляла скорее социальную пассивность, нежели активность. Церковники, будучи собственниками рабов, стояли на страже интересов рабовладельцев, объявляя грешником каждого, «кто учить раба не работати господии своей с приязьнию»^{17}.

Если учесть нефеодальный характер основной массы рабочего населения церковных и монастырских вотчин, а также их незначительность, станет очевидным искусственность мнения, наделяющего древнерусскую церковь созидательной силой в феодальном строительстве. Между тем в трудах современных историков церковь выступает чуть ли не в роли повивальной бабки русского феодализма. С. В. Юшков, исходя из мысли о том, что в Византии, современной Руси, сложился феодализм развитого типа, с уверенностью писал: «Само собой разумеется, византийское духовенство, придя на Русь, должно было в своей деятельности проводить организационные принципы развитого феодального общества. Оно должно было сделаться основной силой, которая будет проводником и организатором экономики развитого феодального общества, будет оформлять феодальную идеологию, способствовать утверждению централизованной политической власти и рецепции развитого феодального византийского права»^{18}. Это было сказано в конце 1930-х годов. В нынешних исторических публикациях находим аналогичные идеи. «Церковь, — читаем в обобщающем труде по истории Киева, — содействовала упрочению нового, прогрессивного по сравнению с рабовладельческим, феодального строя…»^{19} Тезис об утверждении церковью феодального общественного строя и государственности получил широкое распространение в новейших исследованиях, посвященных истории Киевской Руси, и в частности, принятию христианства.

Надо иметь в виду, что в Византии к моменту «крещения Руси» развитое феодальное общество не существовало. Там лишь создавались феодальные отношения, и феодализм находился в стадии генезиса. Поэтому церковь не могла принести с собой на Русь из Византии то, чего у греков не было, — «организационные принципы развитого феодального общества». Появившись на Руси, церковь далеко не сразу обзавелась земельной собственностью. Возникнув почти через сотню лет после принятия христианства, церковное и монастырское землевладение оставалось на всем протяжении древнерусского периода незначительным, а зависимое население духовных вотчин комплектовалось в подавляющей массе из рабов и полусвободных. Хозяйственная конъюнктура складывалась так, что неземельные доходы церкви решительно превалировали над земельными. Церковное хозяйство организовывалось по примеру княжеских и боярских хозяйств, в сущности копировало их, что свидетельствовало о его известной инертности. Больше инициативы духовенство проявляло в делах социально-политических.

Епископские суды, определенные княжескими церковными уставами, вводили церковь в круг мирских забот, превращая ее в орган, действующий наряду с княжеской властью. Было бы заблуждением полагать, что этим церковь всецело обязана политике князя Владимира, который, заглянув в греческий «Номоканон» (сборник церковного права) и узрев в нем церковные суды, перенес их на русскую почву. Усвоение древнерусской церковью элементов политической власти надо искать не в княжеском волеизъявлении, а в исторических условиях христианизируемой Руси. И тут необходимо помнить, что христианское духовенство пришло на смену служителям языческого культа, игравшим в восточнославянском обществе важную роль. Из арабских источников явствует, что «знахари» (жрецы) у русов ограничивали власть правителей (князей), имея большое влияние на общественные дела. Да и восточнославянские князья нередко исполняли жреческие функции. Сам Владимир руководил языческими молениями в Киеве. Как мы знаем, им была проведена языческая реформа. Следовательно, у восточных славян не было четкого разграничения между религиозными и светскими занятиями: жрецы вторгались в общественную сферу, а князья — в культовую. Это в значительной мере и предопределило положение церкви в древнерусском обществе в качестве учреждения не только религиозного, но и социально-политического. Вот почему уже при Владимире высшие церковные иерархи активно включаются в политическую жизнь, выступая советниками князя. Летописец сообщает, что к концу правления Владимира умножились разбои. И тогда «сказали епископы Владимиру: «Вот умножились разбойники; почему не наказываешь их?» Он же ответил: «Боюсь греха». Они же сказали ему: «Ты поставлен Богом для наказания злым, а добрым на милость. Следует тебе наказывать разбойников, но после расследования». Владимир же отверг виры и начал наказывать разбойников, и сказали епископы и старцы: «Войн много у нас; если бы была у нас вира, то пошла бы она на оружие и коней». И сказал Владимир: «Да будет так»^{20}. Митрополит Иларион также говорит о частых советах Владимира с епископами насчет внутриобщественного строения.

Церковники неодобрительно относились к широко распространенному на Руси обычаю употребления алкогольных напитков. И, тем не менее, их часто видели на княжеских пирах. В чем причина такой непоследовательности? Она состоит в особом значении пиров в Древней Руси. Княжеские пиры — это не просто увеселительные попойки склонной пображничать Руси. Они заключали в себе важный политический смысл, поскольку являлись формой общения князя со знатью и народом. На пирах обсуждались вопросы текущей политики, вырабатывались практические решения. Это была своеобразная дума в гриднице князя, сопровождавшаяся возлияниями, носившими не столько бытовой, сколько язычески-ритуальный характер. Княжеские пиры посещал даже такой блюститель христианских заповедей и морали, как Феодосии Печерский, который вел беседы с князем во время пиршеств.

Появление на княжеских пирах епископов, игуменов и священников — знак, свидетельствующий о деятельном участии духовенства в общественной и политической жизни Руси XI–XII веков. И здесь у духовной знати не было выбора: она поступала так, как требовали господствующие в Древней Руси нравы и порядки.

Одна из главнейших обязанностей древнерусского князя — обеспечение внутреннего мира. С приобретением церковной знатью политического влияния и власти названная обязанность частично легла на ее плечи, особенно если это касалось вражды князей, вызывавшей разорения и кровопролития. Летописи приводят немало случаев, когда представители духовенства предотвращали жестокие межкняжеские столкновения. Делали они это не только по личному побуждению, но и по поручению городских вечевых общин. В 1097 году, например, князья Владимир Мономах, Давыд и Олег пошли ратью на Святополка, правившего в Киеве. Напуганный Святополк хотел бежать из города, но киевляне задержали его, послав мачеху Мономаха и «митрополита Николу к Владимир говоря: «Умоляем, князь, тебя и братьев твоих, не губите Русской земли. Ибо если начнете войну между собою, поганые возрадуются и завладеют нашей землей, которую приобрели отцы ваши и дед ваши трудом великим и храбростью, обороняя Русскую землю и другие земли приискивая, а вы хотите погубить землю Русскую. Всеволодова же вдова и митрополит пришли к Владимиру и молили его, и поведали о мольбе киевлян — заключить мир и блюсти землю Русскую и биться с погаными… И внял Владимир мольбе княгининой… и послушался он ее как мать, и митрополита также чтил за сан святительский, не пренебрег мольбой его»^{21}.

Летописцы приводят немало случаев, когда иерархи брали на себя роль примирителей воюющих князей. Вот лишь некоторые и них. В 1128 году игумен Киево-Андреевского монастыря Григорий вместе с «собором иерейским» помешал войне Мстислава Владимировича Киевского с черниговским князем Всеволодом Ольговичем, убедив Мстислава воздержаться от кровопролития. Митрополит Михаил в 1136 году помирил великого князя Ярополк Владимировича с черниговскими Ольговичами, «ходячю» меж враждующими лагерями с крестом. Тот же митрополит Михаил удержал от столкновения князей Вячеслава Владимировича и Всеволода Ольговича. Когда они готовы уже были сразиться, Михаил снова «заходил» между ними, и дело кончилось миром. В 1195 году митрополит Никифор предупредил войну Рюрика Ростиславича с Всеволодом Юрьевичем. При этом он говорил, обращаясь к Рюрику: «Князь! Мы приставлены в Русской земле от Бога удерживать вас от кровопролития». Митрополит, как видим, мистифицировал свое предназначение ссылкой на Бога, вменившего якобы ему блюсти мир в Русской земле. Но за мистическими рассуждениями исследователь должен видеть реальные отношения, суть которых заключалась в том, что киевский митрополит, являясь не только духовным пастырем, но и гражданским лидером, обязан был заботиться о внутреннем мире ради общественного благоденствия. И эта роль ему была предписана не свыше, а местной общиной и традициями социально-политической жизни Руси XI–XII столетий, то есть чисто земными интересами.

В княжеских спорах клирикам приходилось выступать в качестве, если можно так выразиться, третейских судей. В 1096 году Святополк и Владимир послали к Олегу с такими словами: «Приходи в Киев заключить с нами договор о Русской земле перед епископами и перед игуменами и перед мужами отцов наших и перед горожанами, чтобы оборонить Русскую землю от поганых». Олег же, исполнившись разума дерзкого и высокомерных слов, сказал так: «Не вместно меня судить епископу, или игуменам, или смердам». И не захотел идти к братьям своим, послушав злых советников»^{22}. Приведенный летописный текст дает понять, что Олег приглашался в «старейший град» не только для межкняжеского «поряда» о борьбе с «погаными» (половцами), но и для разрешения взаимных обид, где епископам и игуменам наряду с боярами и массой горожан надлежало быть арбитрами. Участие иерархов в выработке межкняжеских соглашений вместе с представителями светской знати и народа — яркий штрих к политическому портрету древнерусского духовенства, увлекаемого потоком мирской жизни. И не столь важно, что в данном конкретном случае предполагаемая встреча князей в присутствии епископов и игуменов не состоялась. Весь смысл летописного повествования указывает на то, что подобные встречи — обычные явления в политической практике Древней Руси.

Общественный мир, который стремились поддерживать духовные лица, нарушался не только кровавыми распрями князей, но и столкновениями, происходившими внутри городских общин. В моменты общинных раздоров духовенство пыталось примирить враждующее партии, уладить конфликты, не допустить пролития крови. Конечно, не всегда это удавалось, особенно когда людские страсти достигали сильного накала. Так, в 1147 году митрополит не сумел помешать расправе киевлян над князем Игорем, которого обезумевшая толпа буквально растерзала. В Новгороде не раз видим архиепископа, примиряющего враждебные стороны. После убийства Андрея Боголюбского Владимирскую волость охватили волнения, сопровождавшиеся избиением княжеских людей и грабежами. Тогда священник Микулица облачился в ризы и с иконой Богородицы в руках стал ходить по городу. Владимирцы прекратили грабежи.

Вторгаясь в политику, духовенство Древней Руси действовало на дипломатическом поприще, присутствуя на княжеских совещаниях и переговорах, выступая в качестве послов. Священники правили посольство не только по поручению князей, но и городских общин. Однажды из Галича во Владимир на Волыни был отправлен поп, который на владимирском вече в дерзкой форме говорил с местными жителями, предъявив им ультимативные требования. Возмущенные владимирцы хотели «убита попа». Но его спасли некие Местебог, Мончук и Никифор, убеждавшие раздраженных горожан: «Не подобает нам убити посла». Говоря о неприкосновенности посольской личности, Местебог и его товарищи намекали на то, что прием посла-священника владимирцами и переговоры с ним шли по линии отношений двух волостей, а не межкняжеских дипломатических контактов. Последнее обстоятельство имело существенное значение, свидетельствуя о причастности священнослужителей к гражданским делам как исполнителей воли общин, в состав которых они входили. Здесь можно упомянуть и попа Еремея, отправленного смоленской общиной в числе других послов к рижским властям с целью заключения договора Смоленска с Ригой и Готским берегом в 1229 году.

Непосредственное участие высших чинов церкви в повседневной политической жизни проявлялось в их отношении к народному собранию — вечу. Митрополит и епископы — важные люди на вече. Они совместно с князьями и другими властителями руководили вечевыми сходами. Руководящая роль митрополита на вече наглядно вырисовывается на примере событий 1147 года в Киеве. Киевский князь Изяслав, находившийся в военном походе, направил в город «два мужа, Добрынку и Радила». Эти посланцы пришли к брату Изяслава князю Владимиру, который был в тот момент в Киеве, и сказали ему: «Велит тебе брат ехать к митрополиту и созвать киевлян». Тот так и сделал: поехал к митрополиту, а потом с его согласия созвал киевлян к собору св. Софии на вече. И вот «придоша кыян много множество народа и седоша у святое Софьи слушати». Первым начал речь Владимир, обратившись к митрополиту: «Се прислал брат мои два мужа кыянина, ато молвят братье своей». После этого было предоставлено слово Добрынке и Радиле, которые передали поклон митрополиту от Изяслава и поведали, с чем их князь прислал. Эти, так сказать, процедурные нюансы указывают на существенное значение митрополита в вечевых собраниях, что, в свою очередь, говорит о его причастности к решению вопросов текущей политики киевской городской общины. В результате митрополит и другие высшие иерархи становились как бы представителями общинной власти. Вот почему городской общине было далеко не безразлично, кто займет митрополичий стол, епископскую кафедру или место игумена. Именно тут кроется причина избрания общиной своих иереев.

Известно немало случаев, когда рядовые новгородцы распоряжались должностью архиепископа. Так, в 1150 году из Киева пришел архиепископ Нифонт, и «ради быша людье Новегороде»^{23}. Но уже в 1156 году «собрася весь град людии, изволиша себе епископь поставити мужа Богом избрана Аркадия; и шедше весь народ, пояша и из монастыря от святыя Богородиця… и поручивше епископы дворе святые Софие»^{24}. По смерти другого архиепископа, Ильи, новгородцы с князем Мстиславом, и с игуменами, и с попами, «съдумавше, изволиша собе поставите брата его… Гаврила»^{25}. Митрополит киевский воспринимал народное избрание «пастырей» как должное и утверждал кандидатов, присланных из Новгорода. Избрание это происходило на вече способом жеребьевки, а жребий тянул какой-нибудь слепец.

Настоятели крупнейших новгородских монастырей тоже избирались всей общиной. В 1226 году «преставися игумен святой Георгия Саватия, архимандрит новгородьскыи. Преже своего преставления Саватия созва владыку Антония и посадника Иванка и все новгородце и запраша братье своей и всех новгородець: «избирете собе игумена»»^{26}. В другой раз новгородцы «даша игуменьство у святого Георгия» некоему Арсению^{27}.

Не следует думать, будто избрание городской общиной церковных сановников — особенность социально-политической жизни Новгорода. В древнерусских источниках сохранились редчайшие и потому драгоценные сведения о такой же практике за пределами Новгородской земли. По свидетельству летописца, князь Всеволод Юрьевич, по прозванию Большое Гнездо, в 1184 году просил киевского митрополита Никифора поставить епископом в Ростов, Владимир и Суздаль «смиренаго и кроткого Луку, игумена святого Спаса на Берестовем». Митрополит «не хотяше поставити его, зане по мьзде поставил Николу Гречина». Всеволод отверг Гречина, заявив Никифору так: «Не избрали сего люди земли нашей, но если ты поставил, то где тебе угодно, там и держи»^{28}. Будь «люди», то есть широкие массы населения Владимиро-Суздальской земли, безразличны и непричастны к избранию епископа, князь Всеволод едва ли упомянул бы о них. О том, что «люди» в устах Всеволода не случайная обмолвка, можно судить по некоторым дополнительным известиям. Например, в Житии Кирилла Туровского говорится о том, что Кирилл «умоленьем князя и людей того града Туровя возведен был на стол епископьи». Учреждение Смоленской епископии в 1136 году и выборы епископа также не обошлись без «людей», или рядовых общинников, с которыми князь Ростислав совещался на вече — народном собрании Смоленска.

Итак, городские общины в Древней Руси имели право голоса, когда возникала потребность замещения епископских столов. Но избрание «святителя» — одна, так сказать, сторона медали; другая ее сторона — изгнание владыки, возбудившего недовольство паствы. В 1159 году «выгнаша Ростовци и Суждалци Леона епископа, занеже умножил бяше грабя церковь и попы». Однако вина Леона не сводилась только к алчности. Местное общество он взбудоражил своими поучениями. Чему же «учил» Леон? Оказывается, он внушал не употреблять мясную пищу «ни на Рожество Господне, ни на Крещение», если эти праздники приходились на среду и пятницу. Накал страстей достиг наивысшей точки на публичном диспуте, где преосвященный Федор переспорил Леона «пред благоверным князем Андреем и пред всеми людми». Присутствие людей на диспуте между Федором и Леоном — факт не случайный, свидетельствующий о живом интересе народа к происходившему и его сопричастности к низложению епископа. Причина подобной заинтересованности заключалась в том, что споры о постах, которыми в XII столетии были охвачены широкие круги древнерусской церкви, имели не только религиозное значение. Они задевали массы населения, поскольку постные дни, предписываемые духовенством, падали на языческие новогодние святки конца декабря — начала января, предполагавшие ритуальную мясную пищу.

«Святитель» Федор, блеснувший «острословием» в споре с Леоном, вскоре тоже уронил свой сан ненасытной жадностью, соединенной с зверской жестокостью. Много людей пострадали от него, лишившись сел, оружия и коней. Одних он обращал в рабство, других мучил немилостиво, «головы порезывая и бороды», выжигая глаза и «язык урезая», «распиная на стене». Федор кончил тем, чем должен был кончить: его свергли с епископского стола и под конвоем доставили к митрополиту Константину в Киев. Затем опального епископа отвезли на «Песий остров» и там по повелению митрополита ему, «яко злодею и еретику», вырезали язык, отсекли правую руку и «вынули очи». «И погыбе память его с шюмом», назидательно и с нескрываемым удовольствием резюмирует летописец.

В 1214 году владимирцы «изгнаша Иоанна из епископьства», а игумена одного из владимирских монастырей Симона «посташа епископом».

Осенью 1228 года в Новгороде разыгралась колоритная сцена. «Простая чадь», или рядовые горожане, с великим срамом свели владыку Арсения с епископского стола. Насмерть перепуганного Арсения за шиворот выволокли из владычного двора и, «акы злодея, пехающе за ворот, выгнаша». Едва Бог его спас от смерти, замечает летописец. Место Арсения по воле новгородцев занял Антоний.

Аналогичные примеры можно было бы продолжить, но и приведенных вполне достаточно, чтобы убедиться в общинном избрании руководителей древнерусской церкви. Этот строй отношений объяснялся тем, что духовенство на Руси XI–XII веков являлось, в некотором роде, мирским институтом, поскольку оно в лице своих высших иерархов осуществляло общеполезные гражданские функции, связанные с судопроизводством, управлением, политикой и другими сферами древнерусской жизни. Иереи выступали в качестве общественных лидеров, на которых возлагалась обязанность обеспечения благоденствия общины, ее внутреннего и внешнего мира. Вот почему городским общинам было далеко не безразлично, кто принимал на себя роль церковного пастыря. Если учесть что высшие духовные чины являлись не только религиозными деятелями, но и представителями общинной власти, то тем более станет понятным прямое вмешательство земства в вопросы замещения церковных столов. И тут следует возразить против весьма распространенного заблуждения, согласно которому церковь в Древней Руси находилась в подчинении князя-монарха, подобно тому, как она подчинялась византийскому императору. Древнерусский князь — это не император и даже не монарх, ибо над ним стояло вече, или народное собрание, которому он был подотчетен^{29}. Поэтому необходимо вести речь о подчинении митрополитов епископов и прочих церковных начальников не столько князьям, сколько городским вечевым общинам. В этом заключалось своеобразное положение духовенства в Киевской Руси в сравнении с Византией, а тем более с католическими странами Западной Европы.

В социальной системе Руси XI–XII веков церковь являлась не столько ведущим учреждением, сколько ведомым. Вот почему представляются несостоятельными попытки придать ей значение ускорителя в области социального развития Древней Руси. Втянутая в повседневную сутолоку общественной жизни, выполняющая многочисленные гражданские функции, церковь не имела достаточно времени и сил, чтобы сосредоточить свою деятельность на распространении христианства и его утверждении над язычеством. Именно в этом заключается одна из причин устойчивости языческой религии в домонгольской Руси.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ См.: Проблемы истории докапиталистических обществ. Кн. 1. М., 1968. С. 596–617.

² См.: Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-экономической истории. Л., 1974; Он же. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. Л.,1980.

³ Щапов Я. Н. Княжеские уставы и церковь в Древней Руси XI–XIV вв. М., 1972. С. 122.

⁴ ПСРЛ. М., 1962. Т. 1. Стб. 358.

⁵ ПСРЛ. СПб., 1862. Т. 9. С. 132.

⁶ ПВЛ.Ч. 1. С.371.

⁷ ПСРЛ. Т. 1. Стб. 452.

⁸ См.: Будовниц И. У. Монастыри на Руси и борьба с ними крестьян в XIV–XVI вв. (по «житиям святых»). М., 1966. С. 46–76.

⁹ Ключевский В. О. Опыты и исследования. Сб. 1. Пг., 1919. С. 294.

¹⁰ Тихомиров М. Н. Крестьянские и городские восстания на Руси XI–XIII вв. М., 1955. С. 97.

¹¹ НПЛ. М.-Л., 1950. С. 183.

¹² См.: Гуревич А. Я. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе. М., 1970. С. 116–144.

¹³ Фюстель де Куланж. История общественного строя древней Франции. СПб., 1907. Т. 4. С. 369.

¹⁴ Щапов А. П. Сочинения. СПб., 1906. Т. 1. С. 4.

¹⁵ Котляр М. Ф. Введенния християнства в Ківскій Русі та його наследніки. Киів, 1985. С. 44.

¹⁶ Попович М. В. Мировоззрение древних славян. Киев, 1985. С. 151.

¹⁷ Смирнов С. И. Материалы для истории древнерусской покаянной дисциплины // ЧОИДР, 1912. Кн. 3. С. 47.

¹⁸ Юшков С. В. Очерки по истории феодализма в Киевской Руси Л., 1939. С. 53.

¹⁹ История Киева. Т. 1. Древний и средневековый Киев. Киев, 1982. С. 126.

²⁰ ПВЛ. Ч. 1. С.286.

²¹ ПВЛ. Ч. 1. С. 376–377.

²² ПВЛ. Ч. 1. С. 351.

²³ НПЛ. С. 28.

²⁴ НПЛ. С. 29–30.

²⁵ НПЛ. С. 38.

²⁶ НПЛ. С. 65.

²⁷ НПЛ. С. 7.

²⁸ ПСРЛ. М., 1962. Т. 2. Стб. 629.

²⁹ См.: Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. С. 150–184.

Глава 4

ХРИСТИАНСТВО И ЯЗЫЧЕСТВО НА РУСИ XI–XII ВЕКОВ

В современной богословской литературе обращение Руси в христианство толкуется как переход от заблуждения к истине, от языческой тьмы к свету новой веры. Православные идеологи нередко говорят и о том, что христианство в своем византийском, первозданном виде восторжествовало над язычеством и легло в основу мироощущения русского народа. Историческая действительность расходится с этими радужными представлениями.

Древнерусский летописец, автор «Повести временных лет», замечал, что русские люди лишь на словах называются христианами, а на деле живут точно «поганые»^{1}. Ревнители христианской веры Древней Руси обличали своих соотечественников в «двоеверии». Они клеймили тех, кто, именуя себя христианами, поклонялся в то же время языческим богам. Концепция «двоеверия» из старинных полемических сочинений проникла в дореволюционную историческую науку и прочно утвердилась в ней. По словам Е. Е. Голубинского, «в первое время после принятия христианства наши предки в своей низшей массе или в своем большинстве, буквальным образом став двоеверными и только присоединив христианство к язычеству, но не поставив его на место последнего, с одной стороны, молились и праздновали богу христианскому с сонмом его святых или — по их представлениям — богам христианским, а с другой стороны, молились и праздновали своим прежним богам языческим. Тот и другой культ стояли рядом и практиковались одновременно…»^{2}.

Идея «двоеверия» вошла и в советскую историографию. С ней вынуждены сейчас считаться и новейшие идеологи православия^{3}. Однако, «признавая существование язычества не только до начала «крещения Руси», но и после, современные богословы русской православной церкви характеризуют его как нечто принципиально отличное от православия, никак не повлиявшее на православное вероучение и обрядность, существовавшее в качестве «суеверия, которое якобы со временем было окончательно вытеснено «истиной верой»» — так пишет профессор Н. С. Гордиенко. Справедливо возражая против подобных построений, он считает, что в России «имело место длительное, многовековое сосуществование византийского христианства со славянским язычеством: вначале в качестве параллельно функционировавших самостоятельных вероисповедных систем, а затем — вплоть до настоящего времени — в виде двух компонентов единого христианского религиозно-церковного комплекса, именуемого русским православием»^{4}.

Стремясь рассматривать «двоеверие» исторически, Н. С. Гордиенко отмечает: ««Двоеверие», сначала явное, затем скрытое, впоследствии было преодолено русским православием, но преодоление это оказалось в значительной степени формальным, и достигла его церковь ценой компромисса, посредством приспособленчества. Византийское христианство не устранило славянское язычество из сознания и повседневного обихода народов нашей страны, а ассимилировало его, включив языческие верования и обряды в свой вероисповедно-культовый комплекс»^{5}.

Соглашаясь в принципе с этими мыслями автора, полагаем, что здесь несколько по-иному необходимо расставить исторически акценты. И первое, о чем следует сказать, — это о жизнеспособности древнерусского язычества, которое с социальной и политической точки зрения не утратило еще исторической перспективы. Поэтому распространяемое на Руси XI–XII веков христианство заметно оязычивалось, то есть подвергалось глубокой языческой обработке. Проследим за этим процессом, используя конкретные данные.

Наряду с городскими и сельскими приходскими храмами на Руси XI–XII веков создавалось множество домовых церквей. На это исследователи обратили внимание еще в прошлом столетии.

Е. Е. Голубинский, например, писал: «В Греции с древнего времени предоставлено было всякому желающему иметь для себя свою домовую церковь, пользуясь каковым правом, имели их большая часть знатных и вообще состоятельных людей… От греков обычай иметь такие церкви перешел и к нам, русским. Мы не имеем положительных сведений, до какой степени был у нас распространен и силен обычай иметь эти церкви в период домонгольский, но есть вся вероятность предполагать, что он был распространен столько же, как это было в Греции. Иметь небольшую домовую деревянную церковь стоило столько же мало, сколько иметь на дворе лишнее строение; а так как дело, нет сомнения, было поставлено таким образом, что домовая церковь считалась признаком знатности, то необходимо думать, что имели их не только все люди действительно знатные, но и все те, которые тянулись в знать или, иначе сказать, что имели их весьма многие»^{6}.

С большой долей вероятности можно говорить о том, что моления свершались не только в домовых церквах, но и в специальных комнатах, получивших название «крестовых». Однако об этом свидетельствуют лишь поздние информаторы. Так, Григорий Котошихин, описывая быт московской знати XVII века, сообщает, что «болшие и середних статей бояре, которым позволено держати в домах своих попов, заутреню и часы и молебен и вечерню отправляют у себя в своих хоромах»^{7}. Очевидно, это древняя традиция христианских молений в домашних условиях.

О наличии большого количества домовых церквей в Древней Руси говорят некоторые косвенные, но весьма красноречивые факты. По известиям Титмара Мерзебургского, в Киеве к моменту смерти Владимира в 1015 году действовало более 400 церквей. Согласно Никоновской летописи, в 1017 году здесь произошел сильный пожар, «и погоре град и церьквей много, яко до седмисот, и опечалился Ярослав»^{8}. Надо думать, что помимо сгоревших 700 церквей осталось какое-то их количество, не тронутое пожаром. По известиям Лаврентьевской летописи, относящимся к 1124 году, «бысть пожар велик в Киеве», во время которого одних церквей сгорело «близ шестисот»^{9}. Совершенно очевидно, что столь значительное число церквей, фиксируемое летописцами, не могло заключать одни только приходские храмы. Тут, несомненно, подразумевались и домовые церкви.

Любопытный материал, подтверждающий предположение о существовании в Киевской Руси широкой практики строительства домовых церквей, содержит грамота константинопольского патриарха Германа II к русскому митрополиту Кириллу I, датируемая 1228 годом. «Дошло до слухов нашего смирения, — пишет патриарх, — что некоторые в русской стране приобретают куплею рабов, даже и пленников, и отдают их учиться священной грамоте, а потом, когда придут в возраст, возводят их по чину к священнодостоянию, приводя их к епископам, но не освобождают их наперед от рабства, так что и после священного поставления иереи бесчествуются рабским именем»^{10}. Едва ли можно сомневаться в том, что случаи посвящения в попы рабов стали на Руси начала XIII века весьма распространенным явлением, чем и вызвана озабоченность патриарха. Можно предположить, ради чего господа добивались поставления в священники своих рабов: конечно же, они нужны были им для службы в домовых церквах. Определения Владимирского церковного собора 1274 года не оставляют на этот счет никаких сомнений. Собор в категорической форме высказал требование, запрещающее рабов «приводить на священничество», иначе, поставлять в попы. Раб, прежде чем стать священником, должен был быть отпущен господином на свободу «предо многыми послухы [свидетелями] с грамотою», подтверждающей освобождение. Все это необходимо было, чтобы господин «по поставлении» не присвоил новоиспеченного попа и не использовал его для собственных нужд при домашних богослужениях.

Имеются и прямые указания на существование в Древней Руси домовых церквей. Киево-Печерский Патерик, повествуя о благой жизни иконописца Алимпия, упоминает какого-то мирянина из Киева, который «поставил себе церковь и хотел на украшение ее сделать иконы». Изготовление этих икон и было заказано Алимпию. Тому же Алимпию другой мирянин «дал написать икону», чтобы поставить ее в церкви, где молился он сам и его домашние^{11}.

Распространенность домовых церквей вызвала необходимость упорядочить их деятельность. «Аще церквяца будет у кого в дому, — гласит одна духовная инструкция, — достоить в ней литургисати, а детя не крестити, но в соборной церкви».

Как мы знаем, Е. Е. Голубинский в создании домовых церквей на Руси усматривал обычай, заимствованный у греков. Знаменитый историк русской церкви тут был не прав. Для учреждения домовых церквей в Древней Руси была своя туземная почва, ибо в древних обществах, исповедовавших языческую религию, у каждой отдельной семьи имелись «свои религиозные обряды, ей одной принадлежащие, свои особенные гимны и молитвы… Обряды, слова, молитвы, гимны, составлявшие существенную часть домашней религии, — все это было родовым наследием, священной собственностью семьи, и собственностью этой ни с кем нельзя было делиться, строго воспрещалось открывать что-либо из этого посторонним». Вот почему у племен и народов, пребывающих в язычестве, жилища являлись своеобразными религиозными центрами. «Всякий дом имел своих богов; всякий бог покровительствовал только одной семье и был богом только в одном доме»^{12}.

Устройство домовых церквей на Руси XI–XII веков — дань языческим верованиям и представлениям, которые стойко держались в сознании древнерусского общества, сравнительно недавно принявшего крещение.

Домовые церкви превращались в своеобразные домашние святыни. Происходило слияние христианства с язычеством.

Аналогичная картина складывается в жизни гражданских городских общин Киевской Руси. Как показывает исторический опыт древних народов, гражданские общины, подобно семьям, имели собственных богов, и потому каждая являла собой самостоятельную, а порой и замкнутую религиозную ассоциацию. Именно этим объясняется та специфическая роль, которую усвоили кафедральные храмы, воздвигнутые в волостных центрах — средоточиях различных древнерусских земель, или городов-государств^{13}. Они приобрели огромное значение, будучи оплотом благоденствия и мира, символом суверенитета волостных общин. Именно такими являлись Софийский собор в Киеве, Софийский собор в Новгороде, Софийский собор в Полоцке, Спасский собор в Чернигове, собор св. Богородицы в Смоленске, собор св. Богородицы во Владимире-на-Клязме и т. п. Киевская София была превыше всего для киевлянина, новгородская София — для новгородца, храм Богородицы — для владимирца. Соратник Ярослава Мудрого митрополит Иларион с восторгом писал о Софии киевской: «Церковь дивна и славна всем окружным странам, яко же ина не обрящется во всем полунощи земленем от востока до запада». Эти слова Илариона надо понимать в смысле не только внешнего великолепия киевской Софии, но и ее исключительности как местной святыни, ее приоритета над остальными церквами. Отношение новгородцев к своей Софии превосходно запечатлела летописная реплика: «Не будеть Новый торг Новгородом, ни Новгород Торжком, но где святая София — там и Новгород».

Обращает на себя внимание распространенный в Древней Руси обычай разорения в межволостных войнах храмов и монастырей противника. Весной 1169 года Андрей Боголюбский отправил большую союзную рать на Киев. Днепровская столица была повержена. Победители два дня грабили и разоряли город, в том числе Софийский собор, Десятинную церковь, другие храмы и монастыри. Смольняне, суздальцы и черниговцы, принимавшие участие в походе, «церкви обнажиша иконами и книгами, и ризами и колоколы». Страшно было видеть, как пылали, охваченные огнем, церкви.

«Матерь градов русских» Киев пережил еще один погром. В начале января 1203 года князь Рюрик вместе с другими князьями и половцами взял Киев. «И створися велико зло в Русстеи земли, якого же зла не было от крещенья над Кыевом… митрополью святую Софью разграбиша и Десятиньную святую Богородицу разграбиша, и монастыри все, и иконы одраша, а иные поимаша, и кресты честныя, и сосуды священыя, и книги, и порты блаженых первья князей, еже бяху повешали в церквах святых на память собе»^{14}. Грабежи сопровождались избиением попов, монахов и монашек.

В рассказе летописца есть одна примечательная деталь, указывающая на обычай хранения в киевских церквах одежд («портов») князей, вероятно основателей этих церквей. Князья вешали в церквах свои «порты», по свидетельству летописца, в память о себе. Но поверхностное объяснение монаха-летописца, быть может намеренное, не может удовлетворить современного исследователя. За упомянутым обычаем, скорее всего, скрывались отголоски языческого взгляда на князя-вождя, наделенного сакральными свойствами. Однако вернемся к разорению и поджогам храмов и монастырей враждующими князьями.

С христианской точки зрения, подобное обращение с религиозными святынями — вещь, безусловно, вопиющая и безмерно греховная. А по убеждению язычников, разрушить святилище врага — значит лишить его покрова Божьего и тем самым победить. Язычники верили, что если они «воевали между собою, то не только люди, но и боги принимали участие в этой борьбе. Не следует думать, что это лишь поэтический вымысел. У древних это было очень определенное и чрезвычайно глубокое верование… Древние были твердо убеждены, что боги принимают участие в сражении; воины защищали богов, и боги защищали воинов. Сражаясь против неприятеля, каждый был убежден, что вместе с тем он сражается против богов враждебной гражданской общины. Боги эти были чужими, их разрешалось ненавидеть, оскорблять, побивать, их можно было брать в плен»^{15}. С такого рода языческими мотивами мы и знакомимся, когда читаем летописные повествования о взятии Киева в 1169 и 1203 годах.

Следует сказать об особом значении городской стены в сознании древнерусского человека. Не вызывает сомнений ее сакральная роль. Это представление идет из глубины веков, когда славянские языческие капища обносились оградами, которые становились священными. Такое восприятие было со временем перенесено на городскую стену, защищавшую местные святыни. Вот почему она одухотворялась, что засвидетельствовал русский героический эпос:

А тут плакала не душа красна девица,
А тут плакала стена да городовая.
Она ведает над Киевом несчастьицо,
Она ведает над Киевом великое.

Священную черту, воплощаемую городской стеной, как бы разрывали ворота. Они, как и стена, подвергшись сакрализации, превратились в священные места, имевшие собственных покровителей среди божеств. Это языческое осмысление городских ворот нашло преломление в распространенной в Древней Руси практике строительства надвратных церквушек. В качестве примера можно назвать Золотые ворота в Киеве, построенные при Ярославе Мудром, на которых была поставлена церковь Богородицы. Святой, которому посвящалась церковь, являлся охранителем ворот.

Языческий, по сути, взгляд на богов отразился и в летописных повествованиях о войнах русских с внешними врагами, в частности, половцами. В 1096 году половецкий хан Боняк, «безбожный шелудивый», «крадучись, аки хищник», напал на Киев и чуть было не ворвался в город.

Потом половцы пришли к Печерскому монастырю, когда монахи «по кельям почивали после заутрени». И вот, по словам очевидца, «безбожные сыны Измайловы высадили ворота монастырские и пошли, по кельям, вырубая двери и выносили все, что находили в келье. Затем они зажгли дом святой Владычицы Богородицы и пришли к церкви, и подпалили двери, устроенные к югу, и вторые же — к северу, и, войдя в притвор у гроба Феодосиева, хватая иконы, зажигали двери и оскорбляли Бога нашего и закон наш… они говорили: «Где Бог их? Пусть он поможет им и спасет их!» и иными бранными словами обращали хулу на святые иконы, насмехаясь…»^{16}

Еще более выразительная запись содержится в «Повести временных лет» под 1111 годом, когда князья Владимир и Святополк воевали с половцами. Князь Владимир, едучи перед русским войском, «приказал попам петь тропари и кондаки креста честного и канон святой Богородицы». Когда же русские сразились с половцами, «Бог вышний обратил взор свой на иноплеменников, исполненный гнева, и стали они падать перед христианами. И так были побеждены иноплеменники и пало множество врагов… супостатов, перед русскими князьями и воинами… И помог Бог русским князьям. И воздали они хвалу Богу в тот день». Вскоре состоялась новая битва. Половцы на сей раз «собрали многое множество полков своих и выступили, точно великий лес, тысячами тысяч. И обложили полки русские. И послал Господь Бог ангела в помощь русским князьям. И двинулись половецкие полки и полки русские, и столкнулись полк с полком, и, точно гром, раздался треск столкнувшихся рядов. И битва лютая завязалась между ними, и падали люди с обеих сторон… И падали половцы перед полком Владимировым, невидимо убиваемые ангелом, что видели многие люди, и головы летели, невидимо опускаемые на землю… Избито было иноплеменников многое множество на реке Салнице. И спас Бог людей своих… и взяли полона много и скота, и коней, и овец, и пленников много захватили руками. И спросили пленников, говоря: «Как это вас такая сила и такое множество не могли сопротивляться и так быстро обратились в бегство?» Они же отвечали, говоря: «Как можем мы биться с вами, когда какие-то другие ездили над вами в воздухе с блестящим и страшным оружием и помогали вам?» Это только и могут быть ангелы, от Бога посланные помогать христианам»^{17}.

Итак, по понятиям людей Древней Руси, боги во внешних и внутренних войнах оказывали активную помощь и поддержку своим приверженцам. Поэтому воюющие стороны, чтобы пресечь активную деятельность богов из враждебного лагеря, стремились разрушить алтари и святилища противника, в описываемых выше случаях — церкви и монастыри. О том, что эти нравы не книжные, а идущие из глубин народного сознания, можно судить по русскому героическому эпосу.

В былинах о столкновении Ильи Муромца с князем Владимиром также имеются характерные сцены. Илья в гневе великом стреляет из лука, сбивает золотые церковные кресты, валит маковки, выдергивает колокольные языки и на добытые таким образом богатства устраивает пир для голей кабацких. Сам же пир таит опасность, грозящую Владимиру, поскольку на нем Илья обнаруживает намерение сместить князя. Примечательно в этой связи, что, стреляя по церквам и княжеским палатам, Илья не только добывает золото с целью устройства пира, но и ломает те части культовых сооружений и княжеских палат, разрушение которых в магических представлениях означает гибель церковного храма или дома:

Лети-ко, стрелочка, по поднебесью,
Пади-ко по окошечкам.
Летела тут стрелочка по поднебесью,
Пала по царским окошечкам,
Отстрелила вси маковки позолочены.
А с церквей-то он кресты повыломал,
Золоты он маковки повыстрелял,
С колоколов языки-то он повыдергал.

Соответственно, в крестьянском быту действия, вызывающие несчастье в доме, состояли в ломании ночью забора, покраже ворот, опозорении домашнего очага. В образе действий Ильи обнаруживается затемненная временем цель, связанная с системой представлений языческой эпохи. Чтобы лишить своего противника князя Владимира силы и возможности сопротивляться, Илья совершает разрушение его дома, а также уничтожает его святыни — церковные строения.

Особенно важно подчеркнуть разрушение храмов. Здесь заложен свойственный языческому мировоззрению взгляд на святилище, как на опору тех, кто ему поклоняется. Понятно, почему в рассматриваемой былинной ситуации Илья, воспринимающий Владимира как своего врага, намеревается, согласно некоторым былинным вариантам, убить его. Следовательно, разрушение церквей в былине является первым шагом на пути осуществления замысла Ильи. За поступками Ильи скрывается языческий образ мышления.

Языческой веры исполнено и обращение с иконами. В иконах киевских церквей суздальцы, смольняне, черниговцы и другие враги киевлян видели враждебный мир богов, с которыми надо было бороться так же, как с живыми людьми. В основе этого взгляда лежало фетишизированное восприятние икон, заменивших древнерусскому человеку языческих идолов. Поэтому выставленные в храмах иконы воюющие стороны либо уничтожали, либо увозили с собой. Последнее по сути своей означало пленение богов врага.

Подводя итог предшествующему изложению, необходимо подчеркнуть, что сооружение домовых и волостных церквей, их роль и назначение толковались русскими «христианами» XI–XII века в языческом ключе. То же самое можно сказать и относительно определенной части монастырей.

В Древней Руси возникло немало мелких монастырей, основанных князьями, боярами, купцами и прочими состоятельными людьми. Это были так называемые ктиторские монастыри, находившиеся на полном довольствии своего основателя-хозяина — ктитора. Они, подобно домовым церквам, являлись семейными и родовыми святынями, поэтому устройство их нельзя правильно понять, не учитывая языческих представлений, связанных с домашней религией.

Дыхание язычества коснулось не только ктиторских монастырей, но и крупных обителей. Так, по свидетельству митрополита Иоанна II (1080–1089), в монастырях то и дело «пиры творять, созывать мужа вкупе и жены». Владыка замечает, что устроители тех пиров соревнуются друг с другом, кто лучше «створить пир». Перед нами, бесспорно, языческие пиры, имеющие престижный характер.

Монахи предавались пирам и вне монастырских стен. В 1195 году киевский князь Давыд «позва манастыря все на обед и бысть с ними весел». Древнерусский автор Даниил Заточник едва ли сгущал краски, когда говорил: «Иде же брацы и пирове, ту черньцы и черницы и беззаконие… святительский имея на себе сан, а обычаем похабен».

Языческими пирами сопровождалось освящение церкви. В 996 году Владимир Святославич построил в Василиве церковь Преображения. В честь этого события князь, бояре, посадники, старейшины и множество всякого люда пировали восемь дней подряд. Под 1115 годом летописец сообщает, что «русские князья, Владимир, зовомый Мономахом, сын Всеволодов, и Давыд Святославич и Олег, брат его, решили перенести мощи Бориса и Глеба, ибо построили им церковь каменную, в похвалу и в честь и для погребения тел их». На торжество собрались митрополит, епископы, бояре и большое количество народа. После освящения храма «все обедали у Олега и пили, и было угощение великое». В 1184 году освящение церкви св. Василия в Киеве отмечалось пиром, на котором веселились митрополит Никифор, епископы, игумены и миряне. Крещение людей также выливалось в языческие пиршества. «Повесть о водворении христианства в Муроме» рассказывает, что обращение муромцев в христианство сопровождалось грандиозным пиром, на который сошлись все от мала до велика, то есть от знатных до простых. Три дня в городе продолжалось застолье.

Нравственная атмосфера, царившая в монастырях, не всегда соответствовала идеалам братолюбия, которым похвалялись православные писатели. Даже в киевском Печерском монастыре, который слыл на Руси как вместилище смирения, кротости и святости, разыгрывались непристойные сцены взаимной вражды и ненависти, равнодушия к страданиям ближнего. Не случайно в Патерике содержится специальный рассказ «О двух враждовавших между собою братьях, Тите попе и Евагрии дьяконе». Тит и Евагрий настолько возненавидели друг друга, что «не хотели один другого и в лицо видеть. Много раз братия молила их примириться между собой, но они и слышать не хотели. Когда Тит шел с кадилом, Евагрий отбегал в сторону от фимиама; когда же Евагрий не отбегал, Тит проходил мимо него, не покадив. И так пробыли они многое время…»^{18}

Монахи, пораженные тяжкими болезнями, лежали в кельях без ухода и присмотра. В Патерике читаем о «многострадальном» отце Пимене, который долгие годы был прикован к постели. Иноки, приставленные служить больному, «гнушались им и много раз по два и по три дня без пищи и без питья оставляли его»^{19}.

Различное имущественное положение иночествующей братии культивировало у монахов сугубо земные чувства и страсти, причем отнюдь не назидательные. Богатство в обителях чтили, а бедность, напротив, презирали. Патерик вспоминает одного христолюбца, много раз хотевшего постричься, «но по нищете его братия пренебрегала им», хотя это был достойный человек^{20}. В том же памятнике говорится о монахе Афанасии, отличавшемся жизнью святой и богоугодной. Но вот после длительной болезни он умер. «Два брата отерли мертвое тело, увили, как подобает, покойника и ушли. Заходили к нему некоторые другие, но, видя, что он умер, также уходили. И так покойник оставался весь день без погребения: был он очень беден, ничего не имел от мира этого и потому был в пренебрежении у всех»^{21}.

Среди чернецов наряду с бедными встречались и очень богатые. К их числу принадлежал некий Арефа, который большое богатство укрывал в келье своей и «никогда ни одной цаты [мелкой монеты], ни даже куска хлеба не подал убогому, и так был скуп и немилосерден, что и самого себя морил голодом. И вот в одну ночь пришли воры и покрали все имение его. Арефа же тот от великой скорби о своем золоте хотел сам себя погубить, вину возложил на невинных и много мучил их без правды»^{22}.

Эпизод с Арефой свидетельствует о воровстве как факте заурядном в жизни Печерского монастыря. Поэтому монахи с легкой душой отлучались лишь из тех келий, в которых «не было ничего, что можно было бы украсть»^{23}.

Ведя в монастыре «благую жизнь», иноки нередко заботились не столько о душе, сколько о земной славе. Жил в Печерском монастыре брат Никита. «Этот инок, желая, чтобы славили его люди, дело великое замыслил и начал проситься у игумена войти в затвор», то есть закрыться в пещере.

Весьма многозначительна история с черноризцем Еразмом, который «имел большое богатство, но все его истратил на церковные нужды: оковал много икон… И дошел до последней нищеты, и все стали пренебрегать им. И стал он отчаиваться, что не получит награды за истраченное богатство… И стал он не радеть о житии своем, во всяком небрежении и бесчинстве проводил дни свои». Значит, не ради спасения души тратил свое богатство Еразм, а для вознаграждения при жизни, надеясь приобрести почет, уважение и славу, но случилось обратное. Взгляд Еразма на богатство как на средство приобретения и повышения собственного престижа связан с языческой системой ценностей. Но не только у Еразма проявилось языческое мышление, а и у тех иноков, которые пренебрегали им. В этом пренебрежении и скрыта отрицательная оценка его поведения, обусловленная тем, что богатство было истрачено на церковные нужды, а не на людей, как того требовал дохристианский обычай. Имущество в доклассовом обществе, каковым древнерусское общество XI–XII веков и являлось, «не представляло собой богатства в современном понимании, не было средством накопления и экономического могущества. Наряду с обладанием на первый план, как важнейший признак собственности, выступает отчуждение. Вся собственность, за исключением самого необходимого для жизни, должна постоянно перемещаться из рук в рук. Богатство выполняло специфическую социальную функцию. Заключается она в том, что отчуждение имущества способствует приобретению и повышению общественного престижа и уважения, подчас передача собственности могла дать больше влияния, нежели ее сохранение и накопление»^{24}.

В общественном мнении Древней Руси монахи пользовались сомнительной репутацией. Встреча с черноризцем не сулила ничего доброго, и путник возвращался домой, если такая встреча происходила. Колоритный случай запечатлел Киево-Печерский Патерик в рассказе о Григории-чудотворце. Однажды пошел Григорий к Днепру за водой, а в это время «проходил здесь князь Ростисл Всеволодович, шедший в Печерский монастырь для молитвы и благословения. Он с братом своим Владимиром шел в поход против воевавших с Русью половцев. Увидали княжеские слуги старца и стали ругаться над ним, говоря срамные слова». Встреча князя и его дружинников с Григорием кончилась плачевно для последнего: по приказу Ростислава старцу связали руки и ноги, повесили камень на шею и бросили в воду. Князь и бывшие с ним люди вели себя как язычники, верящие в дурные приметы, в частности в худую встречу.

Аналогичное ощущение вызывали при встрече отшельники, представители белого духовенства и нищие. В древнем поучении, бичующем веру «во встречу», читаем: «Дух святый действует во священницех и в дьяконех и во мнишеском чину и во братии христове, рекше в нищих: такие бо чины от Бога все благословении суть. Мы же тех всех чинов на встрече гнушаемся, и отвращаемся от них, и укоряем их на первой стрече и поносим их в то время на пути многим поношением»^{25}. Так по-язычески воспринимали древнерусские люди служителей христианского культа. Здесь сказывались отголоски еще более древних воззрений, связанных с системой запретов (табу) на лиц, осуществляющих сакральные функции.

Языческому переосмыслению в Древней Руси подверглись и христианские святые, а церковный календарь вплотную увязан с ходом языческих празднеств.

С принятием христианства на смену Перуну пришел Иисус Христос, о чем свидетельствуют древние авторы: «По святом крещении Перуна отринуша, а по Христа Господа Бога яшася»^{26}. В результате Иисусу Христу стали присущи некоторые черты Перуна, и поклонение ему во многом напоминало поклонение Перуну с его обильными жертвоприношениями, призванными умилостивить божество, дабы оно даровало благополучие верующим. Отсюда ясно, почему Христос воспринимался как полуязыческое божество, «пекущееся не о таких чисто мистических явлениях, как «спасение души», а преимущественно о земных нуждах своих почитателей. На Руси его почитали как Спаса-повелителя, которого следует побаиваться и потому регулярно ублажать жертвоприношениями, совершаемыми в храме, Спаса-покровителя, чьей поддержкой надо заручаться во всех случаях жизни, Спаса-заступника, у которого можно искать помощи в трудную минуту. Поэтому и православные праздники, посвященные Иисусу Христу, отмечались в народном обиходе не как события евангельской истории земной жизни «сына Божия», а как повод для поклонения Спасу-ревнителю о благополучии верующих в него и не скупящихся на жертвы ему»^{27}.

Если Христос сменил Перуна, то Богородица заменила Рожаниц в качестве женского божества плодородия. Популярность культа Богородицы, наблюдаемая в русском православии, в немалой мере объясняется переносом на нее свойств женских божеств языческого пантеона.

В образах русских святых также угадываются языческие боги. За Георгием Победоносцом (Егорием Храбрым) скрывается Бог солнца Хоре, восседающий на солнечном коне. Илья-пророк принял некоторые черты Перуна-громовержца. Иоанн Креститель накрепко соединился с купальскими языческими обрядами. Покровитель скота Власий стал преемником бога Волоса (Велеса), а Параскева-Пятница — женской богини-пряхи Мокоши. Прототипом святых Козьмы и Демьяна был Сварог — покровитель кузнецов, занятых «огненным делом». Козьма и Демьян напоминают культурных героев древности. Легенда, записанная на Волыни, гласит: «Кузьма и Демьян бродили по свету и натолкнулись на людей, которые поле не пахали, а долбили его мотыгами. Кузьма и Демьян стали думать, как бы здесь сделать рало, чтобы этим людям легко было добывать хлеб. Вот они и выдумали первое рало».

Устное поэтическое творчество украинского народа сохранило память о Козьме и Демьяне в качестве первых учителей среди людей. Иногда двое святых сливались в одном лице с именем Кузьмодемьяна, приближаясь тем самым к своему предшественнику — Хорсу.

Соединение язычества с христианством прослеживается и в похоронных обрядах Руси XI–XII веков. Языческое сожжение было вытеснено захоронением в землю. На костяках археологи находят порой кресты и образки. Но вместе с тем в могилу клали и пищу. Эта пища, необходимая умершему в загробной жизни, а также поминальные трапезы после похорон и в поминальные родительские дни — явные признаки языческих представлений о душе и потустороннем мире. Такие представления не были чужды и верхним слоям древнерусского общества. Княжеское погребение конца XI века, обнаруженное в ходе раскопок Десятинной церкви в Киеве, содержит предметы вооружения, свидетельствующие о соблюдении при похоронах языческого обряда. И в дальнейшем принадлежностью захоронений знати было как оружие, так и сосуды с пищей.

Христианские праздники подверглись довольно существенной языческой обработке. Более того, некоторые языческие празднования остались. Например, культ предков был приурочен к «родительским дням», когда свершались поминки по усопшим. Такими днями являлись «страстной четверг», второй день «фоминой» недели, следующей за пасхальной неделей, и «родительская суббота» накануне троицына дня.

В начале мая славянин-язычник усердно молился по поводу «верши» — первых всходов на полях. Моления сопровождались празднованием в честь произрастания яровых хлебов. Древнерусская церковь облекла этот праздник в новую форму — поклонение святым Борису и Глебу. В результате князь Борис, не имевший никакого отношения к труду земледельца, превратился в «Бориса-хлебника». Средневековые художники украшали одежду Бориса и Глеба символическими изображениями первых ростков. В конечном счете Борис и Глеб стали в сознании народа «святыми пахарями».

Середина августа — время, когда у восточных славян завершалась жатва яровых и праздновался сбор урожая. На этот языческий праздник наложилось празднование Успения Богородицы 15 августа. Веселья по поводу завершения сбора урожая принадлежали к числу важнейших в системе языческих действ восточнославянского календаря. Поэтому «успение» («госпожин день») стало одним из главнейших православных праздников. Тем же объясняется огромное количество богородичных икон и храмов, имевшихся на Руси.

Популярность Богородицы коренилась в том, что она отождествлялась с женскими божествами плодородия, в частности с Рожаницами. В древнерусских полемических сочинениях, направленных против язычества, не раз встречаются указания на смешение культа Богородицы с Рожаничным культом, «чистой молитвы с проклятым молением идольским», когда кутья и другая еда, приготовляемые для «законного обеда» в честь Богородицы, одновременно предназначались для «беззаконной трапезы» Роду и Рожаницам. Следует заметить, что это «моление идольское» осуществлялось не без ведома попов, которые приспособили «святую» молитву к языческому празднованию. Любопытно и другое — поклонение при этом какому-то женскому изображению в сугубо земном человеческом облике.

Смешение языческих и христианских обрядов прослеживается сплошь и рядом в различных эмпирических проявлениях религиозного сознания. Христианские ортодоксы негодовали по этому поводу. Так, предавались проклятию те, кто «знаменуется дафиниею, рекше крапивою, и всякими цветы польными, а не крестом честным». Осуждался обычай крестить хлеб ножом, а пиво — чашей. Семантически здесь нож и чаша — священные предметы языческого культа, приспособленные к христианским нуждам.

Надо сказать, что многие христианские праздники проводились на языческий манер. Из определений Владимирского собора 1274 года узнаем, что в ночь «святаго воскресения» мужчины и женщины, собравшись вместе, играют и пляшут бесстыдно, скверну всякую творят и, «яко кони, вискають [визжат] и ржуть», подобно «нечестивым елинам», празднующим «Дионусов праздник». Духовенство призывало свою паству Воскресение Христово встречать с любовью, а «не пияньством, ни объедением, ни песнями бесовскими, ни иными плотьскими деяниями».

Но не только Воскресение Христово отмечалось по-язычески. Вообще в «божественные праздники» устраивались «бесовские зрелища». Церковники постоянно взывали: «Иже кто верен и благочестив, лепо на божественыя праздники имети в чистоте духовно, а не на позоры [зрелища], не на игры супражнятись». Но тех, «кто верен и благочестив», нужно было, как говорится, искать днем с огнем.

В христианских по названию, а по сути своей языческих празднествах, непременным правилом которых было ритуальное употребление алкогольных напитков, многие священники принимали самое деятельное участие, упиваясь без меры, например, «в святые пречистые дни постенья, от светлыя недели верьбныя до всех святых», что засвидетельствовано определениями Владимирского собора.

Языческие празднования (по терминологии церковников — «бесовские игрища») собирали множество народа, тогда как церкви стояли пустыми. «Божественные словеса», возглашаемые в церквах, мало кого привлекали. Но если «плясци или гудци, или ин хто игрець позоветь на игрище, или на какое зборище идольское, и вси тамо текут, радуяся». В церковных поучениях есть сценки, как бы списанные с натуры. Позовут нас в церковь, говорится в одном из них, а мы позевываем, чешемся, потягиваемся «и речем, дождь или студено». Но «на позорищах», где нет ни крыши, ни затишья, где дождь и ветер или вьюга, все радуются и проводят целые дни.

Языческое мироощущение настолько крепко держалось в общественном сознании Древней Руси, что сами борцы за чистоту христовой веры путали праздники христианские и языческие, скажем, сошествие Святого Духа с русалиями. Монахи-летописцы порой вели счет времени по «русальным неделям».

Влияние язычества прослеживается и в церковном оформлении. Современные исследования показали, что «церковное декоративное искусство русского средневековья было пронизано древними языческими элементами. Языческие сюжеты дополняли, с точки зрения древнерусского человека, христианскую символику. Таков богатый декоративный убор Георгиевского собора в Юрьеве-Польском. Весь цоколь здания от самого основания покрыт стилизованными растениями, как бы вырастающими из земли вместе с настоящей зеленью, окружающей белокаменный храм. Это — нижний ярус видимого мира, Земля, рождающая растения. Выше идут рельефы с изображением человека (святые воины, святые князья, пророчествующие люди), а верх собора увенчивается небожителями и золотым куполом — солнцем. В христианской символике Иисус Христос отождествлялся с солнцем. Купол по своему внешнему виду напоминал солнце, а внутри, в куполе, живописцы рисовали огромный лик Христа, обращенный на богомольцев с высоты, как бы с самого неба… Древние образы земли и солнца, с которыми связано столько языческих обрядов, органически вошли в оформление христианского храма XIII века»^{28}. Языческие божества изображены на вратах Суздальского собора, на знаменитых бронзовых арках церкви XII столетия во Вщиже, небольшом городке, расположенном близ Брянска^{29}.

Довольно красноречиво отношение русских «христиан» к Богу христианскому. Эти отношения строились по языческому принципу обмена услуг, который можно сформулировать словами древней поговорки: «Даю тебе, чтобы и ты мне дал». На этот счет имеются любопытные сведения, содержащиеся в «Слове о злых духах» — церковно-учительном памятнике Древней Руси. «Когда какое-нибудь к нам зло придет, — читаем там, — тогда поносим Бога». А затем ситуации несколько детализируются: «Аще у нас хотя едина животны умреть, то мы начьнем Богу поносити, глаголюще, Господи, аже Ты за мое добро сия злаа воздал ми еси». Достаточно было, по народному убеждению, накормить или одеть нищего, подать милостыню или поставить свечу в церкви (то есть сделать богоугодное дело), чтобы надеяться на доброе воздаяние от Бога. И если вместо блага на людей сходило зло, то Бога не восхваляли, а предавали поруганию. Наставники церковные призывали, разумеется, в беде и несчастье не роптать на Бога, а смиренно идти в храм и возносить молитвы, каясь в грехах своих.

Подобное прагматическое и прозаическое отношение к Богу, характерное для язычников, находит многочисленные историко-сравнительные параллели. Выразительный материал приводит выдающийся английский этнограф Дж. Фрэзер в своей известной книге «Золотая ветвь». Так, «если божество долгое время оставалось глухим к мольбам японских крестьян о дожде, то, в конце концов, «те низвергали его изображение и с громкими проклятьями швыряли головой вперед в смердящее рисовое поле. «Поваляйся немного здесь, — говорили они, — и посмотрим, как ты будешь чувствовав себя через несколько дней на палящем солнце, которое сжигает все живое на наших потрескавшихся полях». При подобных же обстоятельствах фелупы из Сенегамбии сбрасывают своих фетишей и тащат их по полям, проклиная до тех пор, пока не пойдет дождь.

Большими специалистами по части взятия приступом царства небесного являются китайцы. Когда они нужду в дожде испытывают, они изготовляют из бумаги или из дерева огромного дракона, изображающего бога дождя, и целой процессией таскают его повсюду. Если дождь и после этого не идет, мнимого дракона проклинают и разрывают на куски. В других случаях китайцы угрожают богу и бьют его, если тот не дает дождя. Они публично смещают его с должности божества…

Эти «метеорологи» с Дальнего Востока могут вызвать улыбку у читателя, но и в современной христианской Европе прибегали к точно таким же методам вызова дождя. В конце 1893 года над Сицилией из-за отсутствия дождей нависла страшная угроза гибели урожаев. Каждый день солнце поднималось и заходило при совершенно безоблачном голубом небе. Сады Конка д’Оро, окружавшие великолепным зеленым поясом Палермо, увядали. Надвигался голод. Народ был в большой тревоге. Самые испытанные методы вызывания дождя не приносили желаемого результата. По улицам и полям двигались процессии. Мужчины, женщины и дети, перебирая четки, целыми ночами лежали распростертыми перед иконами святых. Освященные свечи днем и ночью горели в церквах. На деревьях висели пальмовые ветки, освященные в вербное воскресенье. В селении Солапарута, в соответствии с древним обычаем, сор, выметенный из церквей в вербное воскресенье, был рассеян по полям. Все оказалось тщетным. Жители Никозии, с обнаженными головами, босые, носили по всему городу распятия и стегали друг друга железными прутами. Ничего не помогало. Даже великий святой, Франциск из Паоло, который ежегодно совершал чудо дождя, то ли не смог, то ли не захотел помочь людям.

Обедни, вечерни, представления, иллюминации, фейерверки — ничто не трогало его. В конце концов, крестьяне начали терять терпение. Большинство святых подверглось изгнанию. В Палермо жители выбросили святого Иосифа из церкви в сад, чтобы он самолично убедился, как обстоят дела, и поклялись оставить его на солнцепеке, пока не пойдет дождь. Других святых, как непослушных детей, повернули лицами к стене, с третьих сорвали их великолепные одеяния и изгнали далеко за пределы их приходов. Им угрожали, их грубо оскорбляли, окунали в лужи. В городе Кальтанисетта у архангела Михаила оторвали золотые крылья и заменили их картонными; с него сняли также пурпурную мантию и вырядили в тряпье. Еще хуже пришлось святому Анжело, покровителю Ликата. Его вообще раздели догола, всячески оскорбляли, затем заковали в цепи и угрожали повесить или утопить. «Дождь или веревка?» — орала разъяренная толпа, потрясая кулаками перед ликом святого»^{30}.

В поступках жителей Сицилии наглядно проявился рецидив языческих воззрений. Но в отличие от Древней Руси, где люди «поносили» Бога по пустяковому случаю (падеж какой-нибудь одной даже животины), здесь поругание святых связано с чрезвычайным событием — жестокой засухой.

Склонность к язычеству проявлялась на Руси XI–XII веков не только в народной среде, но и у знати, в частности князей, нравы и обычаи которых то и дело выходили за рамки христианских норм. Древнерусские князья имели два имени: одно — мирское, второе — полученное при крещении. Последнее имя было менее известно, чем первое: в летописях и других письменных памятниках, как правило, фигурируют княжеские имена, носимые в миру, хотя, казало бы, христианские имена князей в христианизируемой стране должны были звучать чаще, чем те, что достались от языческих времен. Но мы наблюдаем обратное. Известно также, что при крещении того или иного князя нарекали именем какого-нибудь святого, который становился покровителем и патроном нареченного. В честь этих святых князья создавали патрональные храмы и монастыри. Совершенно очевидно, что имя святого придавало имени князя определенный оттенок священности, чем, вероятно, и объясняет некоторая сдержанность его употребления в быту. Если это так, то здесь звучат, правда весьма приглушенно, мотивы древних представлений, связанных с табу на имена собственные. У первобытных народов имя считалось важной и неотъемлемой частью того, кто носил его. Существовало убеждение, что дурное обращение с именем может нанести вред человеку. Поэтому прилагалось «много усилий, чтобы скрыть свои подлинные имена и тем самым не дать в руки злоумышленников оружие против себя». Вот почему, например, «у племен Центральной Австралии каждый мужчина и женщина, кроме имени, употребляемого в обиходе, имеет тайное, или священное имя, которое присваивается ему старейшинами сразу же или вскоре после рождения. Оно известно только членам группы, имеющим полное посвящение. Упоминается это тайное имя лишь в наиболее торжественных случаях». Причина секрета следующая: «Туземцы не сомневаются, что, узнав их тайные имена, иноплеменник получит благоприятную возможность нанести им вред путем магии». Аналогичные примеры находим в древности. Так, «у каждого египтянина было два имеки: истинное и доброе, или иначе, большое и малое. Доброе, или малое, имя было известно всем, истинное же, или большое имя египтяне держали в глубокой тайне»^{31}.

Нельзя, конечно, отождествлять практику двойных княжеских имен в Древней Руси с упомянутыми архаическими обычаями. Вместе с тем нет оснований полностью отрицать пусть и отдаленную, но все же генетическую связь между ними, особенно если учесть широкую распространенность у древних народов запрета на имена правителей, каковыми и являлись князья со времен, предшествующих Киевской Руси.

Большую озабоченность вызывала у служителей церкви закоренелая привычка древнерусских людей произносить клятвы. «Рота» (клятва) — принадлежность языческого общественного быта. Она осуждалась «христолюбцами» как тяжкий грех. И вот в этот грех постоянно впадали русские князья. Княжеские клятвы — заурядное явление в политической жизни Руси XI–XII веков. Непременным их условием было целование креста. Летописи сохранили яркие сцены княжеских крестных целований. В 1097 году князья Изяслав, Владимир, Давыд Игоревич, Василько, Давыд Святославич и Олег, утомленные взаимной враждой, «собрались в Любече для установления мира и говорили друг другу: «Зачем губим Русскую землю, сами на себя ссоры навлекая? А половцы землю нашу расхищают и радуются, что нас раздирают междуусобные войны. Да с этих пор объединимся чистосердечно и будем охранять Русскую землю, и пусть каждый правит в отчине своей…» И на том целовали крест:

«Если теперь кто на кого покусится, против того будем мы и крест честной». И сказали все: «Да будет против того крест честной и вся земля Русская». И, попрощавшись, пошли восвояси»^{32}. Но едва князья разошлись по домам, как среди них снова вспыхнула «котора» (вражда). Завязалась кровавая драма, закончившаяся ослеплением Василька, кстати, ни в чем не повинного.

Несколько раньше Изяслав, Святослав и Всеволод Ярославичи, воевавшие с князем полоцким Всеславом, целовали крест на том, что не причинят ему зла, и предложили встретиться для переговоров. «Он же, положившись на их крестоцелование, переехал к ним в ладье через Днепр. Когда же Изяслав, идя впереди, ввел его к себе в шатер, тут схватили Всеслава… нарушив крестоцелование. Изяслав же, приведя Всеслава в Киев, посадил его в темницу вместе с двумя его сыновьями». Но вскоре народ изгнал Изяслава из Киева и на княжеский стол посадил Всеслава, освободив его из «поруба» — земляной тюрьмы.

Привлекает внимание определенная фетишизация креста в летописном повествовании: выйдя из темницы, Всеслав вздохнул и сказал, обратившись к кресту: «О крест честной! Так как верил я в тебя, ты и избавил меня от этой ямы».

Князь уверовал в крест безотносительно к тому, что он символизирует. Известно, что Всеслав слыл на Руси как чародей и оборотень, родившийся «от волхованья», то есть при помощи колдовства. По совету волхвов мать князя наложила сыну на голову волшебную повязку, которую тот носил всю жизнь и потому, согласно летописи, был «немилостив на кровопролитие». Волшебные повязки («наузы») стали предметом гневных нападок церковников, а те, кто пользовался ими, всячески осуждались как угодники бесам. Образ Всеслава — образ древнерусского князя, во многом еще верного языческим традициям. Естественно, что крест он воспринимал по-язычески.

Мало отличался от него и летописец, воспевший крест как нечто чудодейственное: «Велика сила креста: крестом бывают побеждаемы силы бесовские, крест князьям в битвах помогает, на брани крестом ограждаемы, верующие люди побеждают врагов-супостатов, крест же быстро избавляет от напастей тех, кто взывает к нему с верою. Ничего не боятся бесы, только креста»^{33}.

Крестоцелование, которое, по сути своей, явилось языческой клятвой, под натиском житейских интересов постоянно нарушалось. Случалось и такое, что церковные иерархи, стремясь предотвратить кровопролитие и раздоры, «снимали крестное целование» с того или иного князя и брали грех клятвопреступления на себя.

Княжеские распри обычно завершались битвами. Враждующие князья нередко говорили друг другу: «Бог нас рассудит». В конечном счете, побеждал, по их убеждению, тот, на чьей стороне был Бог, а следовательно, и правда. Все это живо напоминает языческое «поле» — поединок, посредством которого разрешались взаимные споры. «Поле» в виде судебного поединка продержалось на Руси долго и признавалось законодательством московских государей.

Взгляд на вооруженное соперничество как на средство достижения «Божьей правды» не был достоянием лишь княжеского сознания. Его разделяло общество в целом. И тут мы находим ключ к разгадке происшествий, которые могут показаться поначалу странными и не вполне понятными. В княжеских междоусобиях активное участие принимали народные массы, соединявшиеся в волостные ополчения, именуемые в летописях «воями». Часто противоборство князей являлось главным образом выражением вражды и противоречий между различными древнерусскими землями-волостями. Но имели место и случаи столкновения преимущественно княжеских интересов. В таких случаях городские общины спокойно взирали на драки княжеские, словно сторонние зрители, ожидая, чем кончится очередная схватка разъяренных Рюриковичей. И если один князь сгонял другого со стола, то община принимала его в качестве нового правителя. Нельзя, однако, усматривать в подобных фактах слабость городских общин, отстраненность народа от распоряжения княжескими столами, как это делают многие современные историки. Причина «пассивности» народа в таких ситуациях заключена не в мнимом политическом его бесправии, а в традиционных представлениях, согласно которым победителем становился тот, кому сопутствовало благоволение богов, а побежденным — лишенный этого благоволения. Поэтому в князе-победителе люди Древней Руси видели как бы богом данного правителя. Отсюда известная «отрешенность» масс от межкняжеской борьбы, наблюдаемая в отдельных, правда немногочисленных, случаях на Руси XI–XII столетий.

Дж. Фрэзер приводит немало данных, подтверждающих мысль о том, что насильственная смерть правителя расценивалась у древних народов как результат его прегрешений и, следовательно, как заслуженная участь. Славяне не являли здесь исключение. Когда однажды плененные славянами некие Гунн и Ярмерик убили их князя и княгиню, а затем пустились в бегство, «язычники кричали им вдогонку, чтобы они возвратились и правили вместо убитого князя. Такое предложение вполне соответствовало представлениям древних славян о престолонаследии. Однако беглецы не вняли посулам преследователей, сочтя их простой приманкой, и продолжали бегство до тех пор, пока язычники не смолкли вдали»^{34}.

В способах ведения войны, несомненно, сказывается мировоззрение воюющих. Как установлено наукой, война язычниками велась не только против воинов, она велась против всего народа: мужчин, женщин, детей, рабов; ее вели не только с людьми, ее вели также с полями и жатвой. Выжигали засеянные поля, вырубали деревья; жатва врага почти всегда посвящалась подземным богам и вследствие этого сжигалась. Истреблялись стада, уничтожались даже посевы, которые могли принести плоды в следующем году»^{35}.

Военная история Древней Руси изобилует такими примерами. Владимир Мономах, князь, по мнению современников, богобоязненный и христолюбивый, похвалялся тем, что вместе с черниговцами и половцами захватил Минск, разорил его дотла, не оставив в городе ни раба, ни скотины. Образ действий Мономаха едва ли отвечал христианским заповедям, но вполне соответствовал языческим нравам, которые были настолько живучи, что их рецидивы проявлялись столетия спустя. В 1468 году рать великого князя московского Ивана Васильевича «пустошила» черемисскую землю, посекая людей, коней и «всякую животину».

Уничтожение полей и посевов противника — заурядные явление в Киевской Руси. В летописях часто говорится о сожжении враждующими князьями хлебных полей, сел противника, всего того, что называлось тогда «жизнью». Религиозный (языческий) подтекст уничтожения «жита» проясняется на фоне одного чрезвычайно интересного места из «Слова о полку Игореве». Повествуя о княжеских раздорах конца XI века, автор «Слова» замечает: «Тогда при Олеге Гориславиче… погибала жизнь Дажбожьего внука, в крамолах княжеских век человеческий сокращался. Тогда же по Русской земле редко пахари покрикивали, но часто вороны граяли, трупы себе деля, а галки свою речь говорили, лететь собираясь на поживу»^{36}. Певец «Слова», как видим, связывал «жизнь Дажбожьего внука» (божество плодородия) с трудом пахарей, придавая, следовательно, полям, на которых произрастало жито, сакральный смысл. Обожествление земледельцами полей и нив, ассоциируемых с «жизнью», восходит к глубокой древности, ко временам неолита, то есть к эпохе перехода от каменных орудий труда к металлическим. Обычай разорения древнерусскими князьями полей и сел, принадлежащих врагам, свидетельствует о существовании сходных верований и на Руси XII столетия. О том же говорят и языческие моления, совершавшиеся древнерусскими людьми у овинов. Последнее обстоятельство объясняет, почему наряду с нивами сжигались и села. Сожжение сел означало уничтожение священных мест, где приносились жертвы и звучали молитвы языческим богам, дарующим «обилье» — урожай. Заметим, кстати, что в древнерусском языке под словом «село» нередко понимали незаселенный клочок земли с посевами и хозяйственными строениями. Предание огню таких сел было равносильно испепелению нив, или, как тогда выражались, «жита», «жизни».

Языческие нравы князей проявлялись и в вопросе о постах, волновавших древнерусское общество. Попытки церковных иерархов наложить запрет на употребление мясной пищи в «господские праздники» (рождество, крещение), если они приходились на постные дни (среду и пятницу), были ими решительно отвергнуты, а упорствующие в своих поучениях пастыри низложены с кафедр. Летописец под 1168 годом сообщает о том, что черниговский епископ Антоний возбранял князю Святославу Ольговичу и его боярам есть мясо в «господьские праздники», но те «не внимаху ему о сем». Тогда Антоний с еще большей настойчивостью стал поучать их. Святослав же, не стерпев «досады от епископа своего, и изгна его из града своего Чернигова и от всего княжения своего». Точно так же разделался с епископом Леоном князь Андрей Боголюбский. Понять князей нетрудно. Рождество и крещение совпадали по времени с языческими святками, длившимися с 25 декабря по 6 января. Все эти дни горел священный огонь, совершались магические обряды. Празднества сопровождались многолюдными пирами, непременным условием которых являлось ритуальное употребление мяса жертвенных животных. В этих застольях самое активное участие принимали князья и бояре, часто выступая в качестве устроителей языческих пиршеств.

Наиболее разумные церковные деятели, понимая всю бесперспективность борьбы за соблюдение постов в «господские» и другие божественные праздники, заняли пассивную, хотя и предпочтительную по отношению к канонической, позицию. Новгородский архиепископ Нифонт на вопрос священника Кирика относительно употребления мяса и молока в «праздник Господский или святыя Богородицы или святого Иоана», дал такой уклончивый ответ: «аще ядят, добро, аще ли не ядят, а луче»^{37}.

Итак, древнерусская знать в лице князей и их окружения осталась на протяжении XI–XII веков во многом язычествующей.

Не в меньшей, а быть может, в большей мере сохраняли языческие наклонности знатные женщины. С точки зрения ревностных приверженцев христианства, именно женщины в первую очередь «творили норовы поганские». Рассуждая по поводу волхвованья как внушения бесовского, автор «Повести временных лет» в полной уверенности заявляет: «Особливо же через женщин бесовские волхования бывают, ибо искони бес женщину прельстил, она же — мужчину».

Сразу после крещения киевлян Владимир стал брать у «нарочитой чади» (знати) детей «на ученье книжное». Матери этих детей, по рассказу летописца, плакали о них, как о мертвых, ибо не утвердились еще в новой вере, оставаясь в плену язычества. Такой мировоззренческий тонус видим у знатных русских женщин на заре истории отечественного православия. К исходу древнерусского периода, в начале XIII века, ситуация несколько изменилась, но не настолько, чтобы говорить о принципиальных переменах, подтверждением чего служат памятники прикладного искусства.

В момент нашествия Батыя на Руси было зарыто в землю множество княжеских и боярских кладов, содержащих золотые и серебряные женские украшения. Тут и диадемы, и колты, и монисты, и браслеты, испещренные языческой символикой: птицы-сирины (русалки-«вилы»), древо жизни, идеограммы воды и солнца, плодоносящий хмель, грифоны и т. п. Эта языческая символика к началу XIII века начинает вытесняться христианскими изображениями: Иисус Христос, различные святые. Академик Б. А. Рыбаков, тщательно исследовавший русское прикладное искусство X–XIII веков, пишет: «Замена языческих изображений христианскими свидетельствует, что архаичной языческой символике все время придавалось священное значение, что она сохраняла свой сакральный смысл до тех пор, пока ее не заменила символика христианская». И вот здесь обнаруживается любопытная вещь: «Из этого общего процесса смены символики есть одно интереснейшее исключение: символы менялись на всем уборе, кроме широких, двустворчатых браслетов. На этих браслетах-обручах никогда не встречается ни одного христианского изображения, они везде неизменно оставались языческими. Такая стойкость языческой символики находит свое объяснение в назначении самих браслетов: они скрепляли у запястья длинные рукава женских рубах; во время танца женщина должна была снять браслеты и распустить рукава. Сказка о волшебном танце Царевны-Лягушки, после которого появилась вода и расцвели сады, — опоэтизированное описание русальских плясок древнерусских женщин в одежде с распущенными рукавами, которыми они размахивали, подражая крыльям русалок»^{38}.

Женские ритуальные пляски (русалии) — привычное явление древнерусской действительности, вызывавшее у церковных учителей раздражение и злобу. В поучениях против язычества о танцующей женщине говорится в весьма неприязненных выражениях: «Пляшущая бо жена невеста сотонина нарицаеться и любовница диавола, супруга бесова».

Ношение русскими княгинями ритуальных украшений (браслетов с архаической символикой) — верный знак их участия в языческих русалиях. Можно предположить, что именно представительницы знати первыми заводили русальные пляски, как того требовал древний обычай, согласно которому на старших по рангу лежала обязанность начинать все священнодействия, вплоть до ритуального зачина хозяйственных дел. Вспоминается одно красочное описание, дошедшее до нас из XVI века. В 1545 году великий князь московский Иван ездил в Коломну, где «была у него потеха: пашню пахал вешнюю и з бояры и сеял гречиху. И иныя потехи: на ходулех ходил и в саван наряжался». Б. А. Рыбаков дал верный комментарий этому известию: «Здесь все связано в единый аграрно-магический комплекс: увеличение человеческого роста ходулями было связано с магическим представлением о высоте будущих колосьев, а саван — с культом предков, лежащих в земле и помогающих плодородию земли»^{39}. Правда, для летописца занятия Ивана в Коломне — не больше чем «потеха». Но в прошлом подобные действия имели, несомненно, важное ритуальное значение.

Если древнерусская знать была так опутана языческими верованиями и обычаями, то это тем более присуще народным массам. В 1024 году в Суздальской земле разразился голод, которому предшествовало несколько неурожайных лет. Людьми овладело отчаяние. И вот тут появились два волхва. Они говорили, что «гобино» (урожай) задерживают местные старейшины — «старая чадь». Началось избиение «старой чади». Эти события можно понять лишь с точки зрения языческих представлений.

У древних народов общественные лидеры пользовались репутацией магов, укреплявшей их авторитет и власть, способствующей даже возникновению культа правителей. Магия, разумеется, приносила общине либо добро, либо зло. Вожди, наделяемые сверхестественными способностями, обязаны были посредством магии обеспечить благосостояние общества. А поскольку оно зависело от урожая, то правители нередко выступали в роли «вызывателей, делателей дождя». Это ремесло таило смертельную опасность, готовую в любой момент обрушиться на голову незадачливых магов. «Положение занимающегося общественной магией, — писал Дж. Фрэзер, — действительно очень непрочно: народ твердо уверен, что в его власти вызвать дождь, заставить засиять солнце, созреть плоды. Поэтому естественно, что засуху и недостаток съестных припасов также приписывают его преступной небрежности или злонамеренному упрямству. Он несет за это должное наказание»^{40}. В жизни подчас бывало, что во время засухи люди, доведенные до крайне степени отчаяния, убивали своих правителей, убежденные в том, что они задерживают дождь. Подобные обычаи имели широкое распространение в древности. Их можно наблюдать, по словам Дж. Фрэзера, у всех арийцев от Индии до Ирландии. В ряду привлеченных этнографических сведений следует рассматривать и события 1024 года в Суздальской земле, где во время недорода, породившего голод, представители языческого культа волхвы, одобряемые народом, убивали вождей-старейшин, утверждая, что те не дают пролиться дождю, задерживая урожай.

Нечто похожее произошло в Ростовской земле полустолетием спустя. «Однажды во время недорода в Ростовской области, — повествует летописец, — явились два волхва из Ярославля, говоря, что «мы знаем, кто обилье держит». И пошли они по берегу Волги и, куда ни придут в погост, тут и называли лучших женщин, говоря, что эта жито держит, а эта — мед, а эта — рыбу, а эта — меха. И стали приводить к ним сестер своих, матерей и жен своих. Волхвы же, в навожденьи, взрезая тем заплечья, вынимали оттуда либо жито, либо рыбу, и таким способом убивали многих женщин, и имущество их забирали себе. И пришли они на Белоозеро, и было с ними 300 человек». В тот момент на Белоозере оказался киевский боярин Ян Вышатич, прибывший сюда по поручению князя Святослава Ярославича за сбором дани. Расспросив о волхвах, Ян узнал, что они — люди, подвластные Святославу. «Выдайте волхвов этих сюда, потому что смерды они мои и моего князя», — заявил Ян тем, кто сопровождал волхвов. Но они «сего не послушаша». Тогда боярин со своими дружинниками решил сам схватить кудесников-волхвов. Однако это ему не удалось. Раздосадованный неудачей, Ян пригрозил белозерцам: «Если не захватите волхвов этих, не уйду от вас хоть целый год». И белозерцы привели кудесников к Яну. «Чего ради погубили столько людей?» — приступил к ним с допросом Ян Вышатич. Волхвы объяснили, почему они убивали «лучших жен». Летописец красочно воспроизвел религиозный диспут, возникший между Яном и волхвами. Затем боярин, досыта поиздевавшись над беззащитными кудесниками, приказал родственникам убитых женщин: «Мстите за своих». Волхвы были убиты^{41}.

Летописный рассказ о волхвах, истреблявших «лучших жен» в Ростовской земле, содержит фантастические подробности, что вызывает значительные трудности при его истолковании. Но внимательный анализ источников позволяет дойти до подлинной сути событий. Прежде всего, необходимо иметь в виду одно существенное обстоятельство: описанные летописцем происшествия происходили в славяно-финской этнической среде. Обращаясь непосредственно к летописному тексту, к его изучению, убеждаемся, что в нем смешаны два различных порядка верований и ритуальных действ, что и придало ему фантастичность. Первый из них отразился в приемах извлечения из «лучших жен» припасов. Волхвы, как мы знаем, разрезая у женщин заплечье, вынимали оттуда жито и рыбу. Обряды мордвы, которые наблюдал в 60-х годах XIX века выдающийся этнограф и писатель П. И. Мельников-Печерский, дают ключ к разгадке летописного повествования.

Когда наступало время общественных жертвоприношений языческим богам мордвы, специальные сборщики ходили по дворам и собирали всякую снедь, но непременно брали ее у женщин, которые заранее приготовляли особые мешочки с мукой, медом, яйцами и прочими продуктами. Обнаженные по пояс женщины, перебросив эти мешочки через плечи, стояли спиной к двери в ожидании сборщиков. Последние, войдя в помещение и помолившись богам, отрезали мешочки, укалывая при этом женщину пятикратно в плечо и спину священным ножом, а затем удалялись, направляясь в другой двор^{42}. На фоне этих мордовских обычаев проясняете баснословный рассказ летописца о «лучших женах», начиненных якобы житом, рыбой и медом. Баснословность его — результат совмещения в летописном повествовании двух разных ритуалов, бытовавших в Ростовской земле и знакомых автору «Повести временных лет» понаслышке. Один из них нам теперь известен. Это ритуал сбора припасов для общественных жертвоприношений и празднеств. Другой указывает на практику ритуальных убийств женщин, подозреваемых в пагубном влиянии на урожай.

Два волхва из Ярославля появились во время недорода. Они выступили как провидцы, знающие то, что недоступно знать другим. «Мы знаем, кто обилье держит», — говорили волхвы. Под «обильем» здесь надо понимать хлеб, урожай. Дар ясновидения волхвов выразился в их способности найти между «лучшими женщинами» тех, кто «обилье держит», насылая голод на людей. Именно этих «избранниц» они обрекли на смерть.

Колдовская суть деяний «лучших жен» подчеркивается тем, что пресечение зла, творимого ими, возможно только в результате их истребления («если истребим их, будет изобилие»). Народ верил волхвам, когда они называли виновниц бедствия. С доверчивостью к ним относились и родичи «лучших жен», лично приводившие своих жен, сестер и матерей на заклание к волхвам.

«Повесть временных лет», как видим, запечатлела помимо прочего картину расправы волхвов (служителей языческого культа) с подозреваемыми в колдовстве женщинами, вызвавшими вредоносными чарами своими «скудость в Ростовской области». При этом имущество убитых «жен» волхвы, по свидетельству летописца, брали себе. По убеждению язычников, в предметах, принадлежащих человеку, была заключена частица самого владельца, его жизненная сила. Поэтому волхвы, думая, что на вещах умерщвленных ими женщин лежала печать действия злых сил, ведовства, уносили их с собой, возможно, с целью очищения.

Вера в существование колдуний, вредящих людям, имела широкое распространение в Древней Руси, о чем сообщают как иностранные, так и отечественные источники. Арабский путешественник Абу Хамид ал-Гарнати, посетивший Восточную Европу в середине XII столетия, побывал в Верхнем Поволжье и рассказал об одном из живущих там племен следующее: «У них каждые десять лет становится много колдовства, а вредят им их женщины из старух колдуний. Тогда они хватают всех старух в своей стране, связывают им руки и ноги и бросают в реку: ту старуху, которая тонет, оставляют, и знают, что она не колдунья, а которая остается поверх воды, — сжигают на огне».

В XIII веке, согласно свидетельству епископа Серапиона Владимирского, русские люди, отдавая дань языческим верованиям, бросали в воду женщин, обвиненных в колдовстве во вред урожаю. Практиковалось и сожжение тех, кто благодаря магии мог «владети обильем или скудостью, подавати или дождь или теплоту». Вера в колдуний долго держалась в народе. Известно, например, что в 1411 году «псковичи сожгоша 12 жонке вещих». Жестокий пожар в Москве 1547 года народная молва связывала с «волхованием» бабки царя Ивана княгини Анны Глинской, которая «вымала сердца человеческие да клала в воду да тою водою ездячи по Москве да кропила». Еще в XIX веке бывали случаи топления «ведьм» во время засухи. А летом 1885 года крестьяне деревни Пересадовки Херсонской губернии схватили «трех баб», которых они считали колдуньями, задерживающими дождь и производящими засуху. Их насильно купали в реке, угрожали и умоляли. Любопытно, что эти женщины сами поддерживали в крестьянах уверенность в то, будто они действительно колдуньи. Судьба «колдуний» была плачевной, не назови они озлобленным крестьянам место, где «спрятали дождь». Староста с понятыми вошел в избу одной из «колдуний» и там по ее указанию нашел в печной трубе замазанными два напильника и один замок. Волнение улеглось, но дождь все-таки не пролился.

Языческое мировоззрение населения северо-восточной Руси отразилось не только в повествовании о расправе волхвов из Ярославля с «лучшими женами», но и в представлениях о сотворении человека, развиваемых кудесниками перед Яном Вышатичем. Когда Ян, затеяв спор с волхвами, спросил, как, по их мнению, был сотворен человек, те ответили ему: «Бог мылся в бане, распотелся, отерся ветошкой и бросил ее с неба на землю. И заспорил сатана с Богом, кому из нее сотворить человека. И сотворил дьявол человека, а Бог душу в него вложил. Потому-то, когда умирает человек, в землю идет его тело, а душа к Богу»^{43}. Эти идеи волхвов созвучны мордовской мифологии. Согласно поверьям мордвы, шайтан (злой дух) вздумал сотворить человека. Создав тело человеческое из глины, песка и земли, он не сумел привести свое творение в благообразный вид, а ему очень хотелось, чтобы человек имел образ и подобие Божье. Шайтан послал на небо птичку-мышь за полотенцем, которым Чам-Пас (верховный бог) обтирался после мытья в бане. Птичка-мышь взлетела на небеса, свила гнездо в конце полотенца Чам-Паса, развела мышат, и от их тяжести полотенце упало на землю. Шайтан подхватил полотенце, обтер им свое творение, и оно тотчас приобрело образ и подобие Божье. Затем шайтан принялся оживлять человека, но никак не мог вложить в него живую душу. И лишь Чам-Пас дал душу человеку. Потом Чам-Пас и шайтан долго спорили, как им поделить человека. Наконец условились так: нетленная душа человека есть достояние Чам-Паса, а бренное тело — шайтана. «Оттого, — заключает мордовский миф, — когда человек умирает, душа с образом и подобием Божьим идет в небеса к Чам-Пасу, а тело, лишаясь души, теряет и подобие Божье, гниет, разваливается и идет в землю на добычу шайтану»^{44}.

Легко заметить, как много общего в летописном и мордовском мифах: в летописи бес, а в поверье мордвы — шайтан, творят тело человека с помощью божьего полотенца, Бог вкладывает в человеческое тело душу, по смерти человека душа, отрываясь от плоти, возносится на небеса к Богу, а тело, распадаясь, превращается в прах. Данное сходство — бесспорное свидетельство языческой сути рассказа волхвов о сотворении человека. Воспроизводя его и опровергая, летописец тем самым указал на большую значимость для православной церкви борьбы с такого рода языческими «учениями». А это, в свою очередь, означает, что подобные взгляды имели широкое хождение в древнерусском обществе.

Достойно внимания то обстоятельство, что Ян, защищая христианство перед волхвами, вел себя совсем не так, как подобает христианину. Он потребовал осуществления кровной мести над ними со стороны родственников убитых женщин, утверждая, стало быть, языческие нормы поведения. Накануне мщения боярин приказал вырвать бороды у волхвов, продемонстрировав свою склонность к языческим суевериям. Ведь, по понятиям язычников, волосы вождей и жрецов, в частности бороды, являлись обиталищем бога и, следовательно, средоточием сверхъестественных сил и способностей. Достаточно было выщипать бороду, чтобы лишить жреца (волхва) связи с божеством и таким образом обессилить^{45}.

Примерно в то же время, когда два волхва из Ярославля пытались посредством человеческих жертвоприношений прекратить бедствия, обрушившиеся на Ростовскую землю, в Новгороде произошли народные волнения, вызванные, как и на северо-востоке Руси, «скудостью», или неурожаем. В роли народного лидера выступил волхв, который речами своими увлек массу людей, ждавших избавления от напасти. Ораторствуя на вечевых собраниях, он «хулил» веру христианскую, призывая новгородцев вернуться к язычеству и восстановить благополучие местной общины. Языческий обычай в такой ситуации требовал, как мы уже убедились, человеческой жертвы. Выбор пал на епископа Федора, как на правителя, олицетворявшего к тому же христианскую веру, от коей народ без колебаний отвернулся. Новгородцы намеревались «погубити» (принести в жертву) владыку. И они, конечно, «погубили» бы его, не прояви князь Глеб изобретательность и решимость. На глазах у новгородцев князь рассек топором волхва, только что обещавшего сотворить великие чудеса и заявлявшего, будто все знает наперед. Это произвело сильное психологическое воздействие на массы, убедив новгородцев в несостоятельности волхва, оказавшегося не провидцем и доверенным языческих богов, а обманщиком и шарлатаном. Убийство Глебом незадачливого кудесника произвело на народ эффект человеческого жертвоприношения. И люди разошлись, но, разумеется, ненадолго, поскольку убийство волхва не устраняло главную причину волнений, состоящую в недостатке жизненных припасов. Князь, убив волхва, на которого, как стало ясно, народ уповал зря, еще более усилил меру епископской и своей ответственности за несчастья, переживаемые новгородцами, за неспособность обеспечить благоденствие новгородской общины надо было платить. И вскоре епископ Федор умер, причем несколько странной смертью, допускающей возможность причастности к ней новгородцев. Князь же Глеб, гонимый страхом, бежал из города и погиб где-то за «Волоком». Бегство Глеба из Новгорода равносильное изгнанию, — показатель чрезвычайности обстановки, вынудившей правителя ради собственной безопасности покинуть княжеский стол. Его жизни, несомненно, угрожала опасность, исходившая от новгородцев, обвинявших своего князя в несчастье (недороде плодов земных).

Об ответственности правителей за урожай можно судить по историческим материалам, относящимся к Скандинавским странам, которые находились приблизительно на том же уровне социального развития, что Древняя Русь. Так, в «Саге об Инглингах» упоминается конунг Ньерд из Ноатуна, в чье правление «царил мир и был урожай во всем, и шведы стали верить, что Ньерд дарует людям урожайные годы и богатство». О Хальвдане Черном сага повествует: «Ни при одном конунге не было таких урожайных годов, как при конунге Хальвдане. Люди так любили его, что, когда стало известно, что он умер, и тело его привезли в Хрингарики, где его собирались похоронить, туда приехали из Раумарики, Вестфольда и Хейдмерка и просили, чтобы им дали похоронить тело в своем фюльке. Они считали, что это обеспечило бы им урожайные годы. Помирились на том, что тело было разделено на четыре части и голову погребли в кургане у Камня в Хрингарики, а другие части каждый увез к себе, и они были погребены в курганах, которые все называются курганами Хальвдана».

Если в урожайные годы конунги пользовались любовью и почитанием соплеменников, то в неурожайные — наоборот. «Сага об Инглингах» рассказывает о конунге Домальди, который «наследовал отцу своему Висбуру и правил страной. В его дни в Швеции были неурожаи и голод. Шведы совершали большие жертвоприношения в Уппсале. В первую осень они приносили в жертву быков. Но голод не уменьшился. На вторую осень они стали приносить человеческие жертвы. Но голод был все такой же, если не хуже. На третью осень много шведов собралось в Уппсалу, где должно было происходить жертвоприношение. Вожди их стали совещаться и порешили, что в неурожае виноват Домальди и что надо принести его в жертву — напасть на него и убить и обагрить алтарь его кровью. Это и было сделано». Та же участь постигла и Олава Лесоруба, в чье правление «случился неурожай и начался голод. Люди сочли, что виноват в этом конунг, ибо шведы обычно считают, что конунг — причина как урожая, так и неурожая. Олав конунг пренебрегал жертвоприношениями. Это не нравилось шведам, и они считали, что отсюда и неурожай. Они собрали войска, отправились в поход против Олава конунга, окружили его дом и сожгли его в доме, отдавая его Одину и принося его в жертву за урожай»^{46}.

Жертвенное умерщвление правителей, обвиняемых в неурожаях, голоде или недостатке съестных припасов, практиковалось у многих (если не у всех) народов мира. Бывало, что властителей не увивали, а, лишив трона, изгоняли с великим бесчестьем и срамом.

Вера в сверхъестественные свойства правителей длительное время сохранялась у народов Западной Европы. Когда, например, король Дании Вальдемар I совершал путешествие по Германии, матери приносили ему своих детей, а землепашцы — семена, чтобы он к ним прикоснулся; считалось, что от королевского прикосновения дети будут лучше расти. По тем же причинам земледельцы просили короля бросать семена в землю. У древних ирландцев бытовало верование, что если король соблюдает обычаи предков, погода будет мягкой, урожай — обильным, скот — плодовитым, воды — изобиловать рыбой, а фруктовые деревья — сгибаться под тяжестью плодов. Среди благотворных последствий правления справедливого короля канон, приписываемый святому Патрику, перечисляет «хорошую погоду, спокойное море, обильные урожаи и отягощенные плодами деревья». Напротив, голод, бесплодие, порча плодов и неурожай рассматривались как неопровержимое доказательство того, что правящий монарх плох»^{47}.

В свете приведенных сравнительно-исторических данных приобретают полную ясность события в Новгороде, завершившиеся изгнанием князя Глеба — правителя, не справившегося со своими обязанностями хранителя благополучия общины и навлекшего «скудость» на землю Новгородскую. Характер этих событий, образ действия новгородцев обусловливались языческим складом мышления жителей города.

Прошло полтора столетия, но в сознании новгородцев мало что переменилось. В 1227 году во время очередной «скудости», живо напоминающей описанные выше катаклизмы голодных лет XI столетия, среди новгородцев появились волхвы. В ход ими были пущены «многие волхования и потворы, и знамения», то есть волшебство и чародейство, призванные остановить беду, переживаемую Новгородом. Ведуны-волхвы многих «прельстили». Но положение не улучшалось. Люди, разуверившись в «потворниках», отшатнулись от них. Волхвов схватили и сожгли «на Ярославли дворе», несмотря на заступничество некоторых княжеских дружинников. Так новгородцы принесли ведунов в жертву ради урожая. Однако и после этого дела не поправились. Тогда гнев народа обернулся против епископа Арсения.

В злосчастную для Арсения осень 1228 года шли нескончаемые дожди, и нельзя было «ни сена добыта, ни нив делати». Перспектива опять вырисовывалась мрачная, голодная. И тогда зашумела «простая чадь», собравшись на вече «на Ярославли дворе». Вину за беспросветные дожди, препятствовавшие севу озимых и уборке сена, «простая чадь» возложила на архиепископа Арсения, который «выпроводил Антония владыку на Хутино, а сам сел, дав мьзду князю». Возбужденные толпы народа пришли на владычный двор и Арсения, «акы злодея пьхающе за ворот, выгнаша». Архиепископа чуть было не убили. Но ему повезло: он сумел укрыться в новгородской Софии и отвратить от себя, казалось, уже неизбежную смерть.

Действия народа в описываемых событиях имели достаточно определенную языческую направленность. В древних обществах на руководителях лежала обязанность не только вызывать дождь, живительный для посевов, но и прекращать его, когда избыток влаги губил урожай. Неверно, разумеется, было бы говорить, что архиепископ, в частности Арсений, пользовался у новгородцев репутацией мага, управляющего погодой. Утверждать подобное значит чересчур архаизировать идеологию и быт новгородской общины. В эпизоде изгнания Арсения языческие обычаи хотя и отразились, но в модифицированной, смягченной форме. В глазах народа архиепископ Арсений, конечно, не колдун, разверзший хляби небесные, а плохой человек, неправдой получивший высшую духовную и правительственную должность, отчего в Новгородской земле установилась скверная погода, чреватая голодом. В этом и заключалась главная вина архиепископа Арсения, как ее понимала «простая чадь», в сознании которой язычество еще продолжало жить.

В 1230 году в Новгороде снова свирепствовал лютый голод. По словам летописца, «изби мраз обилье по волости нашей, и оттоле горе уставися велико… И разидеся град нашь и волость наша, и полни быша чюжии гради и страны братье нашей и сестр, а останок почаша мерети». Мор был жестокий. В «скудельницу» (общую могилу), выкопанную по распоряжению архиепископа Спирдона, свезли более трех тысяч трупов. Виновниками бедствия новгородцы сочли своих правителей. Сперва они убили Семена Борисовича — приятеля посадника Внезда Водовика. Дом и села, принадлежавшие Семену, подверглись разграблению. Затем принялись грабить двор и села самого посадника Воловика, а также Бориса Негочевича — тысяцкого. Эти акции горожан означала падение власти посадника и тысяцкого, то есть снятие с должностей Внезда Водовика и Бориса Негочевича. Поэтому Внезд и Борис бежали в Чернигов, спасаясь от расправы, грозившей им со стороны охваченного волнениями народа. Новгородцы же избрали посадником Степана Твердиславича, а тысяцким — Микиту Петриловича, причем имущество опального посадника и его доброхота Семена разделили по сотням — административно-территориальным районам. Раздел имущества Водовика и Семена населением Новгорода соответствовал архаическим порядкам, которым, как уже неоднократно отмечалось, во время гибели урожая и голода правителей если не убивали, то изгоняли, а их имущество грабили.

Необходимо подчеркнуть, что грабежи, упоминаемые летописцем, нельзя понимать упрощенно, характеризуя их как незаконные акты насилия и хищения. Распределение имущества низвергнутых новгородцами правителей по сотням указывает на определенное отношение рядовых масс к богатству вообще и древнерусской знати в частности. Это процессы, типичные для переходных обществ (от доклассового строя к классовому), заключавшиеся в противодействии старой коллективной собственности новой, развивающейся. Грабежи, о которых говорится в летописи, представляли собой своеобразное перераспределение богатств по принципу коллективизма, сопротивление общины личному обогащению, чему в немалой мере способствовало то обстоятельство, что богатства древнерусской знати, в том числе и новгородской, складывались преимущественно за счет публичных поступлений — всевозможных платежей за отправление общественно полезных функций. Становится понятным, почему люди Древней Руси смотрели на собственность князей и бояр как на отчасти преобразованную или временно оккупированную общинную собственность, подлежащую возврату в лоно общины. Вот почему устранение правителя от власти нередко сопровождалось отнятием у него богатств, добытых посредством этой власти. Инструментом такой «экспроприации» как раз и являлись «грабежи», описанные новгородским книжником. Часто они возникали стихийно, а порой — в организованном порядке, когда награбленное делили внутри общины поровну, как это случилось с имуществом Водовика и Семена. Но суть их оставалась неизменной: она состояла в перераспределении богатств на коллективных началах.

Приведенные факты убеждают в том, что люди Древней Руси (и знатные, и простые) обычно решали проблемы, выдвигаемые жизнью, с помощью языческих методов и средств, иногда, впрочем, закамуфлированных под христианские нормы и образцы. Это, безусловно, яркий показатель устойчивости язычества в общественном сознании Руси XI–XII столетий. К сказанному надо добавить, что некоторая часть древнерусского общества рассматриваемого времени была некрещеной, в чем и состояла одна из главных причин сохранения в Киевской Руси всей совокупности языческих верований, существовавших у восточных славян до принятия христианства.

По-старому на Руси поклонялись камням, рекам, колодцам, болотам, рощам и отдельным деревьям. Молились огню «под овином», принося «жертвы идольские». Согласно терминологии церковных проповедников, молящиеся огню суть «идолослужители».

Предметами почитания, как и прежде, были гром и молния, дождь и ветер, солнце и луна, месяц и звезды. Церковные наставники, обращаясь к пастве, настойчиво рекомендовали «уклонятися звездочетца», проклятию предавали тех, «кто целовал месяц», осуждали посмевших сказать, что дождь идет. Во всем этом видны несомненные следы обожествления древнерусскими людьми явлений природы. К солнцу, как к божеству обращается Ярославна, горевавшая «в Путивле на забрале»:

Светлое и тресветлое солнце!
Для всех ты тепло и прекрасно.
Зачем, господин, простерло ты горячие свои лучи на воинов моего милого?
В поле безводном жаждою им луки согнуло, горем им колчаны заткнуло?

Древнерусский человек по-прежнему обожествлял зверей и в частности коня, медведя, вепря, ворона, дятла, синицу, утку и др. Отправляясь в путь, он гадал по голосу птиц и тому, с какой стороны (правой или левой) пела птица.

В церковных поучениях, адресованных древнерусскому обществу, звучал призыв, из которого явственно вырисовывается целый комплекс языческих верований, только что нами упомянутый: «Не нарицаите собе бога на земли, ни в реках, ни в студенцах [родниках] ни в птицах, ни в воздусе, ни в солнци, ни в луне, ни в камении»^{48}.

Не утратил своего значения и культ предков. Для усопших топили бани, развешивали в них простыни и полотенца, оставляли караваи, мясо, молоко, яйца, масло, мед, пиво и «вся потребная», а пол посыпали пеплом. При этом устроители «мови» приговаривали, обращаясь к «навьем» (покойникам): «Мыйтися». О том, побывали ли в бане «навье», судили по следам, оставленным на пепле. И вот эти «навье» (бесы, по наименованию церковных учителей) «яко кури след свой показают на пополе [пепле] и трутся чехлы [простынями] и убрусы [полотенцами]». И когда «топившие мовници» возвращались и обнаруживали на пепле следы, то говорили: «Приходили к нам навья мытся». А затем с чувством исполненного долга съедали оставленную снедь, вызывая омерзение у ревнителей христианства, по мнению которых, такую пищу «недостоить ни псом ясти».

Не исчезла в Древней Руси и вера в домовых. На языке идеолгов церкви домовой — «бес-хороможитель».

Продолжалось поклонение верховным богам, известным восточнославянскому миру. Большим почитанием пользовались Род и Рожаницы. Им «ставили» трапезы — «хлебы и сыры и мед». Совершались моления Перуну, Дажбогу, Велесу, Стрибогу, Хорсу, Симарглу, Мокоши. По словам некоторых древних авторов из воинствующего христианского лагеря, Перуну, Хорсу, Мокоши и прочим богам молились на Руси «по украинам» (на окраинах) и «отай», то есть тайно^{49}. Здесь явно преувеличены успехи христианства, будто бы оттеснившего язычество на окраины и вынудившего язычников перейти на нелегальное, так сказать, положение. Не случайно другие церковные писатели рассказывают о поклонении языческим богам в Древней Руси без каких-либо указаний на его территориальную удаленность и таинственность.

Итак, если поставить вопрос, что в большей степени определяло мировоззрение древнерусского общества — язычество или христианство, то можно, не боясь преувеличений, сказать: язычество. Данный ответ обусловлен существованием на Руси XI–XII столетий оязыченного христианства, то есть «двоеверия», с одной стороны, и чистого язычества — с другой. Наличие последнего объясняется тем, что население Древней Руси не было сплошь охвачено крещением и какая-то часть его оставалась в язычестве, которое, впрочем, утратило свой прежний официальный характер, в результате чего массовые публичные моления верховным богам Роду, Перуну, Дажбогу, Велесу и прочим превратились в частные, ограниченные отдельным домом и семьей, свершаемые скрытно «под овином». Но, тем не менее, эти моления продолжались. И только позднее, на протяжении второй половины XIII, XIV и XV столетий, когда христианство окончательно утвердилось на Руси и все русские люди стали (во всяком случае, формально) христианами, язычество как самостоятельное вероисповедание отошло в прошлое. Сохранилось лишь являвшееся смесью христианства с язычеством «двоеверие», из которого впоследствии и выросло современное русское православие.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ ПВЛ. М.-Л., 1950. Ч. 1. С. 314.

² Голубинский Е. Е. История русской церкви. М., 1880. Т. 1. С. 849.

³ См.: Богословские труды. Сб. 10. М., 1973. С. 118; Сорокин И. (протоирей). В день памяти Всех святых в земле Российской просиявших // ЖМП. 1980. № 7. С. 45.

⁴ Гордиенко Н. С. «Крещение Руси»: факты против легенд и мифов. Л., 1986. С. 95.

⁵ Там же. С. 99–100.

⁶ Голубинский Е. Е. Указ. соч. С. 400.

⁷ Котошихин Г. Россия в царствование Алексея Михайловича. СПб., 1859. С. 122.

⁸ ПСРЛ. СПб., 1862. Т. 9–10. С. 75.

⁹ ПСРЛ. М., 1962. Т. 1. Стб.293.

¹⁰ Русская историческая библиотека. СПб., 1880. Т. 6. С. 79–80.

¹¹ Художественная проза Киевской Руси XI–XIII веков. М., 1957. С. 219, 221–222.

¹² Фюстель де Куланж. Гражданская община древнего мира. СПб., 1906. С. 34–35.

¹³ См.: Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. С. 242; Фроянов И. Я., Дворниченко А. Ю. Города-государства в Древней Руси // Становление и развитие раннеклассовых обществ: Город и государство. С. 227–311.

¹⁴ ПСРЛ. Т. 1. Стб. 418.

¹⁵ Фюстель де Куланж. Гражданская община древнего мира. С. 226–227.

¹⁶ ПВЛ. Ч. 1. С. 352–353.

¹⁷ ПВЛ. Ч. 1. С. 393–394.

¹⁸ Художественная проза Киевской Руси XI–XIII вв. С. 168.

¹⁹ Там же. С. 224.

²⁰ Там же. С. 225.

²¹ Там же. С. 159.

²² Там же. С. 167.

²³ Там же. С. 187.

²⁴ Гуревич А. Я. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе. М., 1970. С. 65.

²⁵ Гальковский Н. Борьба христианства с остатками язычества в древней Руси. М., 1913. Т. 2. С. 307.

²⁶ Памятники древнерусской церковно-учительной литературы. Вып. 3. СПб., 1897. С. 232, 233–234.

²⁷ Гордиенко Н. С. Указ. соч. С. 100–101.

²⁸ Рыбаков Б. А. Русское прикладное искусство X–XII веков. Л., 1970. С.75–78.

²⁹ См. там же. С. 79, 81.

³⁰ Фрэзер Дж. Золотая ветвь. М., 1980. С. 88–90.

³¹ Там же. С. 278.

³² ПВЛ. Ч. 1.С. 372.

³³ ПВЛ. Ч. 1. С. 316.

³⁴ Фрэзер Дж. Указ. соч. С. 313.

³⁵ Фюстель де Куланж. Указ. соч. С. 228.

³⁶ Художественная проза Киевской Руси XI–XIII вв. С. 245.

³⁷ Смирнов С. И. Материалы для истории древнерусской покаянной дисциплины // ЧОИДР. 1912. Кн. 3. С. 13.

³⁸ Рыбаков Б. А. Языческое мировоззрение русского средневековья // Вопросы истории. 1974. № 1. С. 27.

³⁹ Там же. С. 28.

⁴⁰ Фрэзер Дж. Указ. соч. С. 103.

⁴¹ ПВЛ. Ч. 1. С. 317–319.

⁴² См.: Мельников-Печерский П. И. Полн. собр. соч. Т. 7. СПб., 1909. С. 439–440.

⁴³ ПВЛ. Ч. 1. С. 318.

⁴⁴ Мельников-Печерский П. И. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 439–440.

⁴⁵ См.: Фрэзер Дж. Указ. соч. С. 264.

⁴⁶ Стурлусон Снорри. Круг земной. М., 1980. С. 15, 18, 34, 42.

⁴⁷ Фрэзер Дж. Указ. соч. С. 106–107.

⁴⁸ Гальковский Н. Указ. соч. С. 69.

⁴⁹ Там же. С.25, 33.

ПРИЛОЖЕНИЕ I

Публикуемое ниже письмо д. и. н., профессора кафедры истории СССР Ленинградского государственного университета Владимира Васильевича Мавродина академику Исааку Израилевичу Минцу наглядно отражает общественно-политическую ситуацию в стране и идеологическую атмосферу, складывавшуюся в науке в начале 1980-х годов. Письмо публикуется впервые, по копии оригинала, хранящейся в личном архиве И. Я. Фроянова.

Дорогой Исаак Израилевич!

Памятуя наш недавний разговор по телефону, пишу Вам это письмо. Как помните, речь у нас шла о профессоре Игоре Яковлевиче Фроянове — моем ученике, которым, скажу прямо, горжусь.

Это — достойнейший, порядочный человек, талантливый ученый, создавший оригинальную и яркую концепцию истории Киевской Руси, смысл которой сводится к пониманию древнерусского общества как общества с незавершенным процессом классообразования.

Она изложена в двух книгах: «Киевская Русь. Очерки социально-экономической истории» (1974) и «Киевская Русь. Очерки социально-политической истории» (1980), а также в многочисленных статьях. Работы И. Я. Фроянова получили большой резонанс в научном мире. Как водится в подобных случаях, новая концепция вызвала плодотворные споры, дискуссии, но, к сожалению, и недостойные нападки, чуждые науке. Именно так я рассматриваю «критические» публикации В. Т. Пашуто и некоторых других авторов, напоминающие скорее проработку, чем научную полемику.

Издательство Ленинградского университета запланировало к выпуску в 1983 г. третью книгу И. Я. Фроянова «Киевская Русь. Очерки отечественной историографии», являющуюся своеобразным продолжением его исследований в области древнерусской истории. К сожалению, на этот раз оппоненты И. Я. Фроянова, видимо, исчерпав свои аргументы, решили помешать выходу книги. Главную роль здесь взял на себя Б. А. Рыбаков, что не могло не сказаться, как Вы сами понимаете, на прохождении рукописи. Он добился того, что рукопись попала к нему на отзыв, который, конечно, не мог быть положительным. Выдержанный далеко не в академическом тоне, он похож более на обвинительное заключение не суде. Вот лишь отдельные примеры: «Умозрительная концепция И. Я. Фроянова по существу отрицает все основные достижения советской марксистско-ленинской науки за полвека от выхода труда Б. Д. Грекова в 1933 г. и до наших дней. Неудивительно, что она нашла положительный отклик в США и ФРГ»; «И. Я. Фрояновым ведется война с советскими историками. В настоящее время такая война может радовать только врагов марксизма»; «Рукопись И. Я. Фроянова, пронизанная от начала и до конца враждебной тенденцией, не может быть ни опубликована, ни переработана. Речь идет не об отдельных неточностях или второстепенных разноречиях, а о концепции, которая может увести читателей очень далеко в сторону от марксизма». И это обращено в адрес ученого-коммуниста с почти двадцатилетним стажем, декана исторического факультета ЛГУ, зав. кафедрой истории СССР, человека, преданного идеям марксизма-ленинизма, всегда и везде отстаивающего их в своей научной деятельности.

Согласитесь, в наше время такого рода формулировки выглядят, мягко говоря, политически бестактно и не могут не вызвать чувства возмущения и протеста.

Должен сказать, что работу Игоря Яковлевича рецензировали академик Б. Б. Пиотровский, чл. — корреспонденты К. В. Чистов и В. Л. Янин, доктора наук А. Л. Шапиро, А. Н. Цамутали, Ю. Г. Алексеев, В. М. Панеях, А. Г. Маньков. Все эти уважаемые ученые высказались за публикацию книги И. Я. Фроянова. На фоне этих положительных заключений, кстати известных Б. А. Рыбакову, его позиция не может быть истолкована иначе как стремление незаслуженно опорочить советского ученого и тем самым блокировать выход книги в свет. И это, к огорчению, пока ему удается.

Обращаюсь к Вам, дорогой Исаак Израилевич, как к видному организатору советской исторической науки, ученому с мировым именем, ответственному редактору первого в нашей стране учебника по историографии истории СССР (эпоха социализма) с просьбой дать отзыв на рукопись книги И. Я. Фроянова и поддержать его своим высоким авторитетом в трудную для него минуту научной жизни.

Шлю Вам самые добрые пожелания.

Всегда Ваш В. В. Мавродин

ПРИЛОЖЕНИЕ II

В настоящем приложении публикуются отрывки из ряда источников, ознакомление с которыми позволит читателю лучше разобраться в рассматриваемой теме. Основное внимание при подборе материала было обращено на проблему христианизации Руси. Приводится также ряд свидетельств о языческих воззрениях наших предков. Более полный свод источников, отражающих языческие представления славян, составлен Д. М. Дудко, к работе которого мы и отсылаем интересующегося читателя (см.: Дудко Д. М. Матерь Лада: Божественное родословие славян. Языческий пантеон. М.: Эксмо, 2003).

ЗАРУБЕЖНЫЕ ИСТОЧНИКИ И ДРЕВНЕРУССКАЯ ПЕРЕВОДНАЯ ЛИТЕРАТУРА

«Ибо они считают, что один из богов — создатель молнии — именно он есть единый владыка всего, и ему приносят в жертву быков и всяких жертвенных животных. Предопределения же они не знают и вообще не признают, что оно имеет какое-то значение, по крайней мере в отношении людей, но когда смерть уже у них в ногах, охвачены ли они болезнью или выступают на войну, они дают обет, если избегнут ее, сейчас же совершить богу жертву за свою жизнь; а избежав (смерти), жертвуют, что пообещали, и думают, что этой-то жертвой купили себе спасение. Однако почитают они и реки, и нимф, и некоторые другие божества и приносят жертвы также и им всем, и при этих-то жертвах совершают гадания».

(Прокопий Кесарийский. История войн // Свод древнейших письменных известий о славянах. Том 1 (I–VI вв.). Изд. 2-е, испр. М., 1994. С. 182–185.)

«…И не только этот народ (болгары) променял первое нечестие на веру Христа, но даже и многими многократно прославленные в жестокости и скверноубийстве всех оставляющие за собой так называемые русы, которые, поработив находящихся кругом себя, отсюда помыслив о себе высокое, подняли руки и против Ромеской^{3} державы, — в настоящее время даже и сии променяли эллинское и нечестивое учение, которое содержали прежде, на чистую неподдельную веру христианскую, с любовью поставив себя в чине подданных и друзей (наших), вместо грабления нас и великой против нас дерзости, которую имели незадолго. И до такой степени в них разыгралось желание и ревность веры, что приняли епископа и пастыря и лобызают верования христиан с великим усердием и ревностью».

(«Окружное послание» /60-е гг. IX в./. Цит. по: Голубинский. История русской церкви. Т. 1. Ч. 1. М., 1880. С. 32.)

«Потом набег росов (это скифское племя, необузданное и жестокое), которые опустошили ромейские земли, сам Понт Евксинский предали огню и оцепили город (Михаил в то время воевал с исмаилитами). Впрочем, насытившись гневом Божиим, они вернулись домой — правивший тогда церковью Фотий молил Бога об этом, — а вскоре прибыло от них посольство в царственный город, прося приобщить их Божьему крещению. Что и произошло».

(Продолжатель Феофана. Жизнеописание византийских царей / Пер. Я. Н. Любарского. М., 1992. С. 84.)

«Щедрыми раздачами золота, серебра и шелковых одеяний (император Василий I Македонянин (867–886 гг.) склонил к соглашению неодолимый и безбожный народ росов, заключил с ними мирные договоры, убедил приобщиться к спасительному крещению и уговорил принять рукоположенного патриархом Игнатием^{5} архиепископа, который, явившись в их страну, стал любезен народу таким деянием. Однажды князь этого племени собрал сходку подданных и воссел впереди со своими старейшинами, кои более других по многолетней привычке были преданы суеверию, и стал рассуждать с ними о христианской и исконной вере. Позвали туда и иерея, только что к ним явившегося, и спросили его, что он им возвестит и чему собирается наставлять. А тот, протягивая священную книгу божественного Евангелия, возвестил им некоторые из чудес Спасителя и Бога нашего и поведал по Ветхому завету о чудотворных Божьих деяниях. На это росы тут же ответили: «Если сами не узрим подобного, а особенно того, что рассказываешь ты о трех отроках и печи, не поверим тебе и не откроем ушей речам твоим». А он, веря в истину рекшего: «Если что попросите во имя Мое, то сделаю» и «Верующий в Меня, дела, которые творю Я, и он сотворит и больше сих сотворит, когда оное должно свершиться не напоказ, а для спасения душ», сказал им: «Хотя и нельзя искушать Господа Бога, но если от души решили вы обратиться к Богу, просите, что хотите, и все полностью ради веры вашей совершит Бог, пусть мы жалки и ничтожны». И попросили они бросить в разложенный ими костер саму книгу веры христианской, божественное и святое Евангелие, и если останется она невредимой и неопаленной, то обратятся к Богу, им возглашаемому. После этих слов поднял иерей глаза и руки к Богу и рек: «Прославь имя Твое, Иисус Христос, Бог наш в глазах всего этого племени», — и тут же метнул в пламя костра книгу святого Евангелия. Прошло немало времени, и когда погасло пламя, нашли святой том невредимым и нетронутым, никакого зла и ущерба от огня не потерпевшим, так что даже кисти запоров книги не попортились и не изменились. Увидели это варвары, поразились величию чуда и уже без сомнений приступили к крещению»^{6}.

(Там же. С. 142–143.)

«X, 6…. И вот, когда наступила ночь и засиял полный круг луны, скифы [русы] вышли на равнину и начали подбирать своих мертвецов. Они нагромоздили их перед стеной, разложили много костров и сожгли, заколов при этом по обычаю предков множество пленных, мужчин и женщин. Совершив эту кровавую жертву, они задушили (несколько) грудных младенцев и петухов, топя водах Истра [Дуная]».

(Лев Диакон. История / Пер. М. М. Копыленко. М., 1989. С. 78)

«В лето от воплощения Господня 959-е. (…) Послы Елены^{9}, королевы ругов, крестившейся которая при императоре константинопольском Романе^{10}, явившись к королю^{11}, притворно, как выяснилось впоследствии, просили назначить их народу епископа и священников…

960. Король отпраздновал Рождество Господне во Франкфурте, где Либуций из обители святого Альбана посвящается в епископы для народа ругов достопочтенным архиепископом Адальдагом. (…)

961. (…) Либуций, отправлению которого в прошлом году помешали какие-то задержки, умер 15 февраля сего года. На должности его сменил, по совету и ходатайству архиепископа Вильгельма Адальберт из обители святого Максимина, (который) хотя и ждал от архиепископа лучшего и ничем никогда перед ним не провинился, должен был отправляться на чужбину. С почестями назначив его (епископом) народу ругов, благочестивейший король, по обыкновенному своему милосердию, снабдил его всем, в чем тот нуждался. (…)

962. …В это же лето Адальберт, назначенный епископом к ругам, вернулся, не сумев преуспеть ни в чем из того, чего ради он был послан, и убедившись в тщетности своих усилий. На обратном пути некоторые из его (спутников) были убиты, сам же он, после больших лишений, едва спасся. Прибывшего к королю (Адальберта) приняли милостиво, а любезный Богу архиепископ Вильгельм в возмещение стольких тягот дальнего странствия, (которого) он сам был устроителем, предоставляет ему имущество и, словно брат брата, окружает всяческими удобствами. В его защиту (Вильгельм) даже отправил письмо императору, возвращения которого (Адальберту) было приказано дожидаться во дворце».

(Хроника Регинона Прюмского с Трирским Продолжением // Назаренко А. В. Немецкие латиноязычные источники IX–XI веков. М., 1993. С. 107–108.)

«VII, 72. Продолжу рассказ и коснусь несправедливости, содеянной королем Руси Владимиром. Он взял жену из Греции по имени Елена^{13}, ранее просватанную за Оттона III^{14}, но коварным образом у него восхищенную. По ее настоянию он (Владимир) принял святую христианскую веру, которую добрыми делами не украсил, ибо был великим и жестоким распутником и чинил великие насилия над слабыми данайцами^{15}. Имея троих сыновей^{16}, он дал в жены одному из них^{17} дочь нашего притеснителя герцога Болеслава^{18}, вместе с которой поляками был послан Рейнберн, епископ колобжегский. (…) (Поведать) о всем его радении в деле, ему порученном, не достает у меня ни знаний, ни умения. Он разрушил и сжег языческие капища, а море, почитавшееся из-за демонов, очистил, сбросив (туда) четыре камня, помазанных священным елеем, и (окропив его) святой водой. Всемогущему Господу он взрастил новую отрасль на древе бесплодном, или иначе: святая проповедь дала ростки в народе, чрезвычайно грубом. Усердными бдениями, воздержанием и молчанием изнуряя свою плоть, он превратил сердце в отражение (своего) божественного созерцания. Упомянутый король^{19}, узнав, что его сын по наущению Болеславову намерен тайно против него выступить, схватил того (епископа) вместе с этим (своим сыном) и (его) женой и заключил каждого в отдельную темницу. (…)

VII, 74. Упомянутый король носил венерин набедренник^{20}, усугублявший (его) врожденную склонность к блуду. Но спаситель наш Христос, заповедав нам препоясывать чресла, обильный источник губительных излишеств, разумел воздержание, а не какой-либо соблазн. Услыхав от своих проповедников о горящем светильнике, названный король смыл пятно содеянного греха, усердно (творя) щедрые милостыни. Ибо написано: подавайте милостыню, тогда все будет у вас чисто. Он долго правил упомянутым королевством, умер глубоким стариком и похоронен в большом городе Киеве в церкви мученика Христова папы Клемента рядом с упомянутой своей супругой, (так что) саркофаги их стоят на виду посреди храма. Власть его делят между собой сыновья, и во всем подтверждается слово Христово, ибо, боюсь, последует то, чему предречено свершиться устами нелживыми — ведь сказано: всякое царство, разделившее само в себе, опустеет и проч. Пусть же молится весь христианский мир, дабы отвратил Господь от той страны (Свой) приговор. (…)

VIII, 32…. (Киев) 14 августа принял Болеслава и своего долго отсутствовавшего сениора Святополка, благорасположение к которому, а также страх перед нашими обратили (к покорности) весь тот край. В соборе святой Софии, который в предыдущем году по несчастному случаю сгорел, прибывших (Болеслава и Святополка) с почестями, с мощами святых и прочим всевозможным благолепием встретил архиепископ этого города. (…)

В этом большом городе, являющемся столицей того королевства, имеется более четырехсот церквей^{21} и восемь рынков, народу же неведомое множество…».

(Титмар Мерзербургский. Хроника // Назаренко А. В. Указ. соч. С. 140–143.)

«Он сказал: «Я видел русов, когда они прибыли по своим торговым делам и расположились у реки Атыл^{23}. Я не видал [людей] с более совершенными телами, чем они. Они подобны пальмам, белокуры, красны лицом, белы телом. (…) И от края ногтей иного из них [русов] до его шеи [имеется] собрание деревьев, изображенных [картинок] и тому подобного^{24}.

А что касается их женщин, то на [каждой] их груди прикреплена коробочка, или из железа, или из серебра, или из меди, или из золота, или из дерева^{25} в соответствии с размерами [денежных] среде их мужей. И у каждой коробочки — кольцо, у которого нож, также прикрепленный на груди. На шеях у них мониста из золота и серебра, так что если человек владеет десятью тысячами дирхемов^{26}, то он справляет своей жене один [ряд] мониста, а если владеет двадцатью тысячами, то справляет ей два [ряда] мониста, и таким образом каждые десять тысяч, которые он прибавляет к ним [дирхемам] прибавляют [ряд] мониста его жене, так что на шее иной из них бывает много [рядов] монист^{27}. (…)

И как только их корабли прибывают к этой пристани, тотчас выходит каждый из них [неся] с собою хлеб, мясо, лук, молоко и набиз^{28}, чтобы подойти к длинному воткнутому [в землю] бревну, у которого [имеется] лицо, похожее на лицо человека, а вокруг него маленькие изображения, а позади этих изображений длинные бревна, воткнутые в землю. Итак, он подходит к большому изображению и поклоняется ему, потом говорит ему: «О мой господь, я приехал из отдаленной страны, и со мной девушек столько-то и столько-то голов и соболей столько-то и столько-то шкур», — пока не назовет всего, что прибыло с ним из его товаров, — «и я пришел к тебе с этим даром», — потом [он] оставляет то, что имел с собой, перед [этим] бревном, — «итак, я желаю, чтобы ты пожаловал мне купца, имеющего многочисленные динары^{29} и дирхемы, чтобы он покупал у меня в соответствии с тем, что я пожелаю, и не прекословил бы мне ни в чем, что я говорю». Потом он уходит.

Итак, если продажа для него будет трудна и пребывание его затянется, то он снова придет со вторым и третьим подарками, и если [для него] будет затруднительно добиться того, чего он хочет, он понесет к каждому из маленьких изображений подарок, попросит их о ходатайстве и скажет: «Эти — жены нашего господа, дочери его и сыновья его». Итак, он не перестает обращаться с просьбой то к одному изображению, то к другому, просить их, искать у них заступничества и униженно кланяться перед ними. Иногда же продажа пойдет для него легко и он продаст. Тогда он говорит: «Господь мой удовлетворил мою потребность, и мне следует вознаградить его». И вот он берет некоторое число овец или рогатого скота, убивает их, раздает часть мяса, а оставшееся несет и оставляет между тем большим бревном и стоящими вокруг него маленькими и вешает головы рогатого скота или овец на это воткнутое [сзади] в землю дерево. Когда же наступит ночь, придут собаки и съедят все это. И говорит тот, кто это сделал: «Господь мой уже стал доволен мною и съел мой дар».

Если кто-либо из них заболел, то они разобьют для него палатку в стороне от себя, оставят его в ней, положат вместе с ним некоторое количество хлеба и воды и не приближаются к нему и не говорят с ним, особенно если он бедняк или невольник, но если а лицо, которое имеет толпу родственников и слуг, то люди посещают его во все дни и справляются о нем. Итак, если он выздоровеет и встанет, то возвратится к ним, а если он умрет, то они его сожгут. Если же он был невольник, они оставят его в его положении, [так что] его едят собаки и хищные птицы.

Если они поймают вора или грабителя, то они поведут его к длинному толстому дереву, привяжут ему на шею крепкую веревку подвесят его на нем навсегда, пока он не распадется на куски от ветра и дождей.

Мне не раз говорили, что они делают со своими главарями при [их] смерти дела, из которых самое меньшее — сожжение, так что мне все время очень хотелось познакомиться с этим, пока не дошла до меня [весть] о смерти одного выдающегося мужа из их числа. Итак, они положили его в могиле и покрыли ее над ним настилом на десять дней, пока не закончат кройки его одежд и их сшивания.

А именно: если [это] бедный человек из их числа, то делают маленький корабль, кладут его в него и сжигают его [корабль]. Что же касается богатого, то собирают то, что у него имеется, и делят это на три трети, причем [одна] треть — для его семьи, [одна] треть на то, чтобы на нее скроить для него одежды, и [одна] треть, чтобы на нее приготовить набиз, который они пьют до дня, когда его девушка убьет сама себя и будет сожжена вместе со своим господином. Они, злоупотребляя набизом, пьют его ночью и днем, [так что] иной из них умрет, держа кубок в руке.

Они в те десять дней пьют и сочетаются [с женщинами] и играют на сазе. А та девушка, которая сожжет сама себя с ним, в эти десять дней пьет и веселится, украшает свою голову и саму себя разного рода украшениями и платьями и, так нарядившись, отдается людям.

Если умрет главарь, то его семья скажет его девушкам и его отрокам: «Кто из вас умрет вместе с ним?» Говорит кто-либо из них: «Я». И если он сказал это, то [это] уже обязательно, — ему уже нельзя обратиться вспять. И если бы он захотел этого, то этого не допустили бы. Большинство из тех, кто это делает, — девушки. И вот, когда умер тот муж, о котором я упомянул раньше, то сказали его девушкам: «Кто умрет вместе с ним?»

И сказала одна из них: «Я». Итак ее поручили двум девушкам, чтобы они охраняли ее и были с нею, куда бы она ни пошла, настолько, что они иногда [даже] мыли ей ноги своими руками. И они [родственники] принялись за его дело, — за кройку для него одежд и устройство того, что ему нужно. А девушка каждый день пила и пела, веселясь, радуясь будущему.

Когда же наступил день, в который должны были сжечь его и девушку, я прибыл к реке, на которой [находился] его корабль, — и вот он уже вытащен [на берег] и для него поставлены четыре устоя из дерева хаданга^{30} и из другого дерева [халанджа^{31}], и вокруг них поставлено также нечто вроде больших помостов из дерева. Потом [корабль] был протащен, пока не был помещен на это деревянное сооружение. И они стали его охранять, ходить взад и вперед и говорить речью, для меня непонятной. А он [умерший] был еще в могиле, [так как] они [еще] не вынимали его.

В середину этого корабля они ставят шалаш из дерева и покрывают этот шалаш разного рода «кумачами». Потом они принесли скамью, поместили ее на корабль, покрыли ее стегаными матрацами и византийской парчой, и подушки — византийская парча. И пришла женщина-старуха, которую называют ангел смерти, и разостлала на скамье упомянутые нами выше постилки. Это она руководит его обшиванием и его устройством и она [же] убивает девушек. И я увидел, что она старуха-богатырка, здоровенная, мрачная.

Когда же они прибыли к его могиле, они удалили землю с дерева [настила], удалили дерево и извлекли его в покрывале, в котором он умер. И я увидел, что он уже почернел от холода этой страны. Еще прежде они поместили с ним в могиле набиз [какой-то] плод и лютню. Теперь они вынули все это. И вот он не завонял, и в нем ничего не изменилось, кроме его цвета. Тогда они надели на него шаровары, гетры, сапоги, куртку, парчовый хафтан с пуговицами из золота, надели ему на голову шапку из парчи, соболью, и понесли его, пока не внесли его в находившийся на корабле шалаш, посадили его на стеганый матрац, подперли его подушками и принесли набиз, плод, разного рода цветы и ароматические растения и положили это вместе с ним. И принесли хлеба, мяса и луку и оставили это перед ним. И принесли собаку, рассекли ее пополам и бросили ее в корабль. Потом принесли все его оружие и положили его рядом с ним. Потом взяли двух лошадей и гоняли их до тех пор, пока они не вспотели. Потом рассекли их мечами и бросили их мясо в корабль. Потом привели двух коров, также рассекли их и бросили их в нем. Потом доставили петуха и курицу, убили их и оставили в нем.

Собирается много мужчин и женщин, играют на сазах, и каждый из родственников умершего ставит шалаш поодаль от его шалаша. А девушка, которая хотела быть убитой, разукрасившись отправляется к шалашам родственников умершего, ходя туда и сюда, входит в каждый из шалашей, причем с ней сочетается хозяин шалаша и говорит ей громким голосом: «Скажи своему господину: «Право же, я совершил это из любви и дружбы к тебе». И таким же образом, по мере того как она проходит до конца [все шалаши], также [все] остальные с ней сочетаются.

Когда же они с этим делом покончат, то, разделив пополам собаку, бросают ее внутрь корабля, а также отрезав голову петуху, бросают [его и его голову] справа и слева от корабля.

Когда же пришло время спуска солнца, в пятницу, привели девушку к чему-то, сделанному ими еще раньше наподобие обвязки ворот. Она поставила свои ноги на ладони мужей, поднялась над этой обвязкой [смотря поверх нее вниз], и произнесла [какие-то] слова на своем языке, после чего ее спустили. Потом подняли ее во второй раз, причем она совершила подобное же действие, [как] и в первый раз. Потом ее опустили и подняли в третий раз, причем она совершила то же действие, что и в первые два раза. Потом ей подали курицу, — она отрезала ей голову и швырнула ее [голову]. Они [же] взяли эту курицу и бросили ее в корабль. Итак, я спросил переводчика о ее действиях, а он сказал: «Она сказала в первый раз, когда ее подняли: «Вот я вижу своего отца и свою мать», — и сказала во второй раз: «Вот я вижу своего господина, сидящим в саду, а сад красив и зелен, и с ним мужи и отроки, и вот он зовет меня, так ведите же меня к нему».

Итак, они прошли с ней в направлении к кораблю. И она сняла два браслета, бывшие на ней, и отдала их оба той женщине-старухе, называемой ангел смерти, которая ее убьет. И она сняла два бывших на ней ножных кольца и дала их оба тем двум девушкам, которые [все время] служили ей, а они обе — дочери женщины, известной под названием ангел смерти.

После этого та группа [людей], которые перед тем уже сочетались с девушкой, делают свои руки устланной дорогой для девушки, чтобы девушка, поставив ноги на ладони их рук, прошла на корабль. Но они [еще] не ввели ее в шалаш. Пришли мужи, [неся] с собою щиты и палки, а ей подали кубком набиз. Она же запела над ним и выпила его. И сказал мне переводчик, что она этим прощается со своими подругами. Потом ей был подан другой кубок, она же взяла его и долго тянула песню, в то время как старуха торопила ее выпить его и войти в палатку, в которой [находился] ее господин.

И я увидел, что она растерялась, захотела войти в шалаш, но всунула свою голову между ним и кораблем. Тогда старуха схватила ее голову и всунула ее [голову] в шалаш и вошла вместе с ней, а мужи начали ударять палками по щитам, чтобы не был слышен звук ее крика, вследствие чего обеспокоились бы другие девушки и перестали бы стремиться к смерти вместе со своими господами. Затем вошли в шалаш шесть мужей из [числа] родственников ее мужа и все [до одного] сочетались с девушкой в присутствии умершего. Затем, как только они покончили с осуществлением [своих] прав любви, уложили ее рядом с ее господином. Двое схватили обе ее ноги, двое обе руки, пришла старуха, называемая ангел смерти, наложила ей на шее веревку с расходящимися концами и дала ее двум [мужам], чтобы они ее тянули, и приступила [к делу], имея [в руке] огромный кинжал с широким лезвием. Итак, она начала втыкать его между ребрами и вынимать его, в то время как оба мужа душили ее веревкой, пока она не умерла.

Потом явился ближайший родственник умершего, взял палку и зажег ее у огня. Потом он пошел, пятясь задом, — затылком к кораблю, а лицом к людям, [держа] зажженную палку в одной руке, а другую свою руку на заднем проходе, будучи голым, — чтобы зажечь сложенное дерево, [бывшее] под кораблем. Потом явились люди с деревом [для растопки] и дровами. У каждого из них была палка, конец которой он зажег. Затем [он] бросает ее в это [сложенное под кораблем] дерево. И берется огонь за дрова, потом за корабль, потом за шалаш, и мужа, и девушку, и [за] все, что в нем [находится]. Потом подул ветер большой, ужасающий, и усилилось пламя огня и разгорелось его пылание. Был рядом со мной некий муж из русов. И вот я услышал, что он разговаривает с бывшим со мной переводчиком. Я спросил его о том, что он ему сказал. Он сказал: «Право же, он говорит: «Вы, арабы, глупы». Я же спроси его об этом. Он сказал: «Действительно, вы берете самого любимого вами из людей и самого уважаемого вами и оставляете его в прахе, и едят его насекомые и черви, а мы сжигаем его во мгновение ока, так что он немедленно и тотчас входит в рай». Потом он засмеялся чрезмерным смехом. Я же спросил об этом, а он сказал: «По любви господа его к нему, [вот] он послал ветер, так что он [ветер] возьмет его в течение часа». И в самом деле, не прошло и часа, как корабль, и дрова, и девушка, и господин превратились золу, потом в [мельчайший] пепел.

Потом они соорудили на месте этого корабля, который они [когда-то] вытащили из реки, нечто вроде круглого холма и водрузили в середине его большое бревно хаданга, написали на нем имя [этого] мужа и имя царя русов и удалились».

(Ковалевский А. П. Книга Ахмеда Ибн-Фадлана о его путешествии на Волгу в 921–922 гг. Харьков, 1956. С. 141–146.)

«Когда умирает у них кто-либо, труп его сжигают. Женщины, когда случится у них покойник, царапают себе ножом руки и лица. На другой день после сожжения покойника они идут на место, где это происходило, собирают пепел с того места и кладут его на холм. И по прошествии года после смерти покойника берут они бочонков двадцать, больше или меньше, меда, отправляются на тот холм, где собирается семья покойного, едят там и пьют, а затем расходятся. И если у покойника было три жены и одна из них утверждает, что она особенно любила его, то она приносит к его трупу два столба, их вбивают стоймя в землю, потом кладут третий столб поперек, привязывают посреди этой перекладины веревку, она становится на скамейку и конец (веревки) завязывает вокруг своей шеи. После того как она так сделает, скамью убирают из-под нее и она остается повисшей. Пока не задохнется и не умрет, после чего ее бросают в огонь, где она и сгорает. И все они поклоняются огню. Большая часть их посевов из проса. Во время жатвы они берут ковш с просяными зернами, поднимают к небу и говорят: «Господи, ты, который (до сих пор) снабжал нас пищей, снабди и теперь нас ею в изобилии».

…Их хмельной напиток из меда. При сожжении покойника они предаются шумному веселью, выражая радость по поводу милости, оказанной ему Богом».

(Новосельцев А. П. Восточные источники о восточных славянах и Руси VI–IX вв. // Древнейшие государства Восточной Европы. 1998 год. М., 2000. С. 294.)

«И было их [русов] воспитание таким [воинственным], пока они не приняли христианство в месяцах 300 (912–913) года. Когда они обратились в христианство, вера притупила их мечи, дверь добычи закрылась за ними, и они вернулись к нужде и бедности, сократились у них средства к существованию. Вот они и захотели сделаться мусульманами, чтобы были дозволены для них набег и священная война, возвратиться к тому, что было раньше. Вот они и послали послов к владетелю Хорезма, четырех мужей из приближенных их царя, а у них независимый царь, называется их царь Буладмир, подобно тому, как называется царь тюрок хакан, и царь Булгар Б.т.л.т.в. Пришли послы их в Хорезм, поведали цель посольства, обрадовался хорезм-шах тому, что они захотели стать мусульманами, и послал к ним кого-то, чтобы тот наставил их в законах ислама, и они обратились в ислам».

(Шараф аз-Заман Тахир ал-Марвази. Таба 'и' ал-хайаван. Цит. по: Заходер Б. Н. Каспийский свод сведений о Восточной Европе. М., 1967. Т. 2. С. 106.)

«Некоторое племя среди них [русов] сжигает мертвых, а некоторое племя среди них хоронят мертвых стоя».

(Цит. по: Заходер Б. Н. Каспийский свод сведений о Восточной Европе. М., 1967. Т. 2. С. 104.)

«И стало опасным дело его, и был им озабочен царь Василий^{36} по причине силы его^{37} войск и победы его над ним. И истощили его богатства и побудила его нужда послать к царю русов, — а они его враги, чтобы просить их помочь ему в настоящем его положении. И согласился он на это. И заключили они между собой договор о свойстве, и женился царь русов на сестре царя Василия, после того, как он поставил ему условие, чтобы он крестился и весь народ его страны, а они народ великий. И не причисляли себя русы тогда ни к какому закону и не признавали никакой веры. И послал к нему царь Василий впоследствии митрополитов и епископов, и они окрестили царя и всех, кого обнимали его земли, и отправил к нему сестру свою, и она построила многие церкви в стране русов. И когда было решено между ними дело о браке, прибыли войска русов также и соединились с войсками греков, которые были у царя Василия, и отправились все вместе на борьбу с Вардою Фокою морем и сушей в Хрисополь. И победили они Фоку…».

(Цит. по: Древняя Русь в свете зарубежных источников / Под ред. Е. А. Мельниковой. М., 1999. С. 232.)

«После того встретился он [Олав] со славным епископом и просил его дать ему крещение, как он этого давно просил, чтобы присоединиться к христианам, и было ему дано знамение креста. После того просил он епископа поехать с ним в Гардарики^{39} и проповедовать там имя Божие языческим народам. Епископ обещал ехать, если он будет говорить в его пользу, чтобы вожди не противились, а дали ему знак победы и помогли крещению. И после того поехал Олав обратно в Гардарики, и там его хорошо приветствовали, и был он там в добром почете, и говорил им о вере, и сказал, что им надо для того, чтобы они верили в истинного Бога, сотворившего небо и землю и все; и говорил, что не годится правителям не знать Творца своего, который дал им все доброе, и верить в несмыслящих богов, «и я буду всегда помогать вам, и вы поймете по мудрости вашей, что мы проповедуем истину». И все же конунг долго противился тому, чтобы оставить веру свою и своих предков. А когда он услышал, как об этом хорошо говорят, и понял по милости Божьей, что это — истина, и по убеждению княгини они приняли крещение, и того же достиг он со всеми друзьями конунга и вождями. И когда это было исполнено, собрался он ехать в те земли, которые лежат близ Ирландии, и оттуда достал знающих учителей; и тогда приехал Павел епископ из Греции и проповедовал веру при поддержке Олава, и окрестил он конунга и княгиню со всем их народом; и распространилась великая слава об Олаве по всему Востоку…»

(«Сага об Олаве Трюгвасоне» монаха Одда, редакция А // Рыдзевская Е. А. Древняя Русь и Скандинавия в IX–XIV вв. (Материалы и исследования). М., 1978. С. 39.)

«…По смерти святого (Стефана Сурожского) минуло мало лет. Пришла рать великая русская из Новгорода, князь Бравлин весьма силен. И попленил (все) от Корсуня до Керчи (а затем) со многою силою пришел к Сурожу. В течение десяти дней зло бились между собой (горожане и ратники Бравлина), и через десять дней Бравлин, силою взломав железные ворота, вошел в город и, взяв меч свой, подошел к церкви, к святой Софии. И разбив двери, вошел (туда), где (находится гроб святого). А на гробе царское одеяло и жемчуг, и золото, и камень драгоценный, и лампады золотые (над гробом), и сосудов золотых много (в церкви). Все (это) пограбили (ратники Бравлина). И в тот же час (Бравлин) разболелся. Обратилось лицо его назад, и, лежа, пену (он) источал. Возопил (Бравлин): «Великий и святой человек здесь, и ударил (он) меня по лицу, и обратилось лицо мое назад». И сказал боярам своим: «Верните все, что взяли». Они же возвратили все и хотели князя взять оттуда. Князь же возопил: «Не делайте этого, пусть буду лежать, ибо изломать меня хочет один старый святой муж, притиснул (он) меня (к полу), и душа изойти из меня хочет». И говорит им: «Быстро выводите рать из города этого». Не взяв ничего, рать вышла из города. И не вставал с места князь, пока не сказал боярам: «Возвратите все, сколько пограбили, священные сосуды церковные в Корсуни и Керчи, и везде, и принесите сюда все и положите к гробу Стефана». И затем (вдруг) страшно говорит святой Стефан князю: «Если не крестишься в моей церкви, не уйдешь отсюда и не возвратишься домой». И возопил князь: «Пусть придут попы и окрестят меня. Если встану, и лицо мое (вновь) обратится (вперед), то крещусь». И пришли попы и архиепископ Филарет и сотворили молитву над князем. И крестили во имя Отца и Сына, и Святого Духа. И снова обратилось лицо его (вперед). Крестились же с ним и все его бояре. Но еще шея его болела. Попы же сказали князю: «Пообещай Богу, что всех взятых в плен мужей, жен и детей, захваченных тобой (на территории, простирающейся) от Корсуни до Керчи, ты велишь освободить и возвратить назад». Тогда князь повелел пленников отпустить, каждого восвояси. В течение недели не выходил он из церкви, до тех пор, пока не дал дар великий святому Стефану. И город, и людей, и попов почтив, отошел».

(Житие св. Стефана Сурожского // Материалы по истории СССР. Для семинарских и практических занятий. Вып. 1. М., 1983 С. 263–265.)

«…И разверзся ад, и увидела Богородица мучающихся в аду, и было тут множество мужей и жен, и вопили они. И спросила благодатная архистратига: «Кто это такие?» И ответил архистратиг: «Это те, кто не веровал в Отца и Сына, и Святого Духа, забыл Бога и веровали в то, что сотворил нам Бог для трудов наших, прозвав это богами: солнце и месяц, землю и воду, и зверей и гадов; все это те люди сделали из камней, — Траяна, Хорса, Велеса, Перуна в богов превратили, и были одержимы злым бесом, и веровали, и до сих пор во мраке злом находятся, потому здесь так мучаются…».

(Хождение Богородицы по мукам // Библиотека литературы Древней Руси (далее — БЛДР). Т. 3. СПб., 2000. С. 307–309.)

ДРЕВНЕРУССКИЕ ИСТОЧНИКИ

«Хвалит же гласом хваления Римская страна Петра и Павла, коими приведена к вере в Иисуса Христа, Сына Божия; (восхваляют) Асия, Эфес и Патмос Иоанна Богослова, Индия — Фому, Египет — Марка. Все страны, грады и народы чтут и славят каждые своего учителя, коим научены православной вере. Восхвалим же и мы, — по немощи нашей (хотя бы и) малыми похвалами, — свершившего великие и чудные деяния учителя и наставника нашего, великого князя земли нашей Владимира^{43}, внука древнего Игоря, сына же славного Святослава, которые, во дни свои властвуя, мужеством и храбростью известны были во многих странах, победы и могущество их воспоминаются и прославляются поныне. Ведь владычествовали они не в безвестной и худой земле, но в (земле) Русской, что ведома во всех наслышанных о ней четырех концах земли.

Сей славный, будучи рожден от славных, благородный — от благородных, князь наш Владимир и возрос, и укрепился, младенчество оставив, и паче возмужал, в крепости и силе совершаясь и в мужестве и мудрости преуспевая. И самодержцем стал своей земли, покорив себе окружные народы, одни — миром, а непокорные — мечом.

И когда во дни свои так жил он и справедливо, с твердостью и мудростью пас землю свою, посетил его посещением своим Всевышний, призрело на него всемилостивое око преблагого Бога. И воссиял в сердце его <свет> ведения, чтобы познать ему суету идольского прельщения и взыскать единого Бога, сотворившего все видимое и невидимое.

К тому же непрестанно слушал он о православной Греческой земле, христолюбивой и сильной верою: что <в земле той> чтут и поклоняются единому в Троице Богу, что <проявляются> в силы, творятся чудеса и знамения, что церкви <там> полны народом, что города <ее> и веси правоверны, <что> все молитве прилежат, все Богу предстоят. И, слыша это, возгорелся духом и возжелал он сердцем стать христианином самому и <христианской> — земле его.

Так, произволением Божиим о человеческом роде, и произошло. И совлек с себя князь наш — вместе с одеждами — ветхого человека, отложил тленное, отряс прах неверия — и вошел в святую купель. И возродился он от Духа и воды: во Христа крестившись, во Христа облекся; и вышел из купели просветленный, став сыном нетления, сыном воскресения. Имя он принял древнее, славное в роды и роды — Василий, с которым и вписан в книгу жизни в вышнем граде, нетленном Иерусалиме.

И, совершив сие, не остановился он на том в подвиге благочестия и не только тем явил вселившуюся в него любовь к Богу. Но простерся далее, повелев и всей земле <своей> креститься во имя Отца и Сына и Святого Духа, чтобы во всех градах ясно и велегласно славиться Святой Троице и всем быть христианами: малым и великим, рабам и свободным, юным и старцам, боярам и простым людям, богатым и убогим. И не было ни одного противящегося благочестивому повелению его, даже если некоторые и крестились не по доброму расположению, но из страха к повелевшему <сие>, ибо благочестие его сопряжено было с властью.

И в единовремение вся земля наша восславила Христа со Отцом и со Святым Духом. Тогда идольский мрак стал удаляться от нас и явилась заря правоверия; тогда тьма служения бесовского исчезла — и слово евангельское осияло нашу землю. <Тогда> капища разрушались и поставлялись церкви, идолы сокрушались и являлись иконы святых, бесы убегали, крест же освящал грады. (…)

Как уверовал? Как воспламенился ты любовью ко Христу? Как вселилось и в тебя разумение превыше земной мудрости, чтобы возлюбить невидимого и устремиться к небесному? Как взыскал Христа, как предался ему? Поведай нам, рабам твоим, поведай же, учитель наш! Откуда повеяло на тебя благоухание Святого Духа?

Откуда <возымел> испить от сладостной чаши памятования о будущей жизни? Откуда <восприял> вкусить и видеть, «как благ Господь»?

Не видел ты Христа, не следовал за ним. Как же стал учеником его? Иные, видев его, не веровали; ты же, не видев, уверовал. Поистине, почило на тебе блаженство, о коем говорилось Господом Иисусом Фоме: «Блаженны не видевшие и уверовавшие». Посему со дерзновением и не усомнившись взываем к тебе: о блаженный! — ибо сам Спаситель так назвал тебя. Блажен ты, ибо уверовал в Него и не соблазнился о Нем, по неложному слову Его: «И блажен, кто не соблазнится о Мне»! Ибо знавшие закон и пророков распяли Его; ты же, ни закона, ни пророков не читавший, Распятому поклонился!

Как разверзлось сердце твое? Как вошел в тебя страх Божий? Как приобщился ты любви Его? Не видел ты апостола, пришедшего в землю твою и своею нищетою и наготою, гладом и жаждою склоняющего к смирению сердце твое. Не видел ты, как именем Христовым бесы изгоняются, болящие исцеляются, немые говорят, жар в холод претворяется, мертвые востают. Не видев всего этого, как же уверовал?

О дивное чудо! Другие царя и властители, видев все это, святыми мужами свершаемое, <не только> не веровали, но и предавали еще тех на мучения и страдания.

Ты же, о блаженный, безо всего этого притек ко Христу, лишь благомыслием и острым умом постигнув, что есть единый Бог, творец <всего> видимого и невидимого, небесного и земного, и что Он послал в мир, ради спасения <его>, возлюбленного Сына Своего. И сие помыслив, вошел в святую купель. И то, что кажется иным юродством, силой Божией тебе вменилось». (…)

О подобный великому Константину^{44}, равный <ему> умом, равный любовью ко Христу, равный почтительностью к служителям Его! Тот со святыми отцами Никейского собора полагал закон народу <своему>, — ты же, часто собираясь с новыми отцами нашими — епископами, со смирением великим совещался <с ними> о том, как уставить закон народу нашему, новопознавшему Господа. Тот покорил Богу царство в еллинской и римской стране, ты же — на Руси: ибо Христос уже как и у них, так и у нас зовется царем. Тот с матерью своею Еленой веру утвердил, крест принеся из Иерусалима^{45} и по всему миру своему распространив <его>, — ты с бабкою твоею Ольгой веру утвердил, крест принеся из нового Иерусалима, града Константинова, и водрузив <его> по всей земле твоей. И, как подобного ему, соделал тебя Господь на небесах сопричастником одной с ним славы и чести <в награду> за благочестие твое, которое стяжал ты в жизни своей.

Доброе свидетельство твоего, о блаженный, благочестия — святая церковь Пресвятой Богородицы Марии^{46}, которую воздвиг ты на православном основании и где и поныне мужественное тело твое лежит, ожидая архангельской трубы.

Доброе же весьма и верное свидетельство <тому> — и сын твой Георгий^{47}, которого соделал Господь преемником власти твоей по тебе, не нарушающим уставов твоих, но утверждающим, не сокращающим учреждений твоего благоверия, но более прилагающим, не разрушающим, но созидающим. Недоконченное тобою он докончил, как Соломон — <предпринятое> Давидом. Он создал дом Божий, великий и святой, <церковь> Премудрости Его^{48}, — в святость и освящение граду твоему, — украсив ее всякою красотой и золотом, и серебром, и драгоценными каменьями, и дорогими сосудами. И церковь эта вызывает удивление и восхищение во всех окрестных народах, ибо вряд ли найдется иная такая во всей полунощной стране с востока до запада.

И славный град твой Киев он окружил величием, как венцом и народ твой и град святой предал <в покровительство> скорой помощнице христианам. Пресвятой и Преславной Богородице, которой на Великих вратах и церковь воздвиг во имя первого Господского праздника — святого Благовещения^{49}…».

(Слово о Законе и Благодати митрополита Илариона // Библиотека литературы Древней Руси. Т. 1. XI–XII вв. СПб., 2000. С. 43–51.)

«Он [Владимир] искал спасения и узнал о бабке своей Ольге, как, пойдя в Царьград, приняла она святое крещение, и жила, как следует по-божески, всеми добрыми делами украсившись, и почила с миром о Иисусе Хрлсте и в благой вере. То все услышав о бабке своей Ольге, нареченной в святом крещении Еленой, князь Владимир и в жизни ей стал подражать, как и святой царице Елене, матери великого царя Константина, следуя во всем. И разгорелось Святым Духом сердце его, желая святого крещения. Видя желание сердца его, Бог, зная о доброте его, снизошел с небес на князя Владимира милостью своею и щедротами. И Бог Отец, и Сын, и Святой Дух в Троице славимый, «проникающий в сердце и существо» Бог праведный, все предвидящий, просветил сердце князю Русской земли Владимиру, чтобы принял он святое крещение.

Крестился сам князь Владимир, и детей своих, и весь дом свой святым крещением просветил, и освободил каждую душу, и мужского пола, и женского, крещением святым. И возвеселился, как Давид, и возрадовался Богу князь Владимир, и «веселился, и Господу радовался», как святой пророк дивный Аввакум, Богу Спасу своему. О, блаженное время и день добрый, исполненный всякого блага, в который крестился Владимир князь и назван был в святом крещении Василий! И дар Божий осенил его, и благодать Святого Духа осветила сердце его, и научился по заповеди Божьей поступать, и жить добродетельно по-Божьи, и веру соблюдал твердо и непоколебимо. Он крестил всю Русскую землю из конца в конец — и отверг нечестивое наваждение, и языческих богов, а вернее бесов, Перуна и Хорса, и других многих попрал, и сокрушил идолов. И церковь построил каменную во имя пресвятой Богородицы, прибежище и спасение душам верным, и десятину ей дал, чтобы о попах заботиться, и о сиротах, и о вдовицах, и о нищих. И потом всю землю Русскую и города все украсил святыми церквами. И отверг весь дьявольский обман, и пришел от тьмы дьявольской на свет с детьми своими, пришел к Богу, крещение приняв, и всю землю Русскую вырвал из пасти дьявола и к Богу привел, и к свету истинному. Ведь сказал Господь устами пророка: «Отводящий от нечестия нечестивого, ты — как уста мои». И был князь Владимир как уста Божии людей от обмана дьявольского к Богу привел. О, сколько радости и веселия было на земле! Ангелы возрадовались и архангелы, и души святых воспряли. Сам Господь сказал: «Какая радость бывает на небесах, если хоть один грешник раскается». Бесчисленны души, приведенные к Богу святым крещением по всей земле Русской, исполнено дело, похвалы всякой достойное и радости духовной полное.

О блаженный и трижды блаженный князь Владимир, благоверный, и христолюбивый, и гостеприимный, велика награда твоя от Бога! То же блаженный Давид говорил: «Блажен человек, которого Ты наставишь, Господи, и закону Твоему научишь его, и сохранишь его в горькие дни». Блаженный князь Владимир, отказавшись от службы дьяволу, пришел к Христу Богу, своему Владыке, и людей своих привел, и научил их Богу служить. Ибо Сам Господь сказал: «Тот, кто совершит и научит, тот великим назван будет в царстве небесном». А ты, блаженный князь Владимир, был апостолом в князьях, всю землю Русскую приведя к Богу святым крещением, научил людей своих поклоняться Богу и славить и петь Отца, и Сына и Святого Духа. И все люди Русской земли через тебя познали Бога, божественный князь Владимир. Возрадовались ангельские чины агнцы славные, теперь радуются верные, и воспели, и восхвалили. Как дети еврейские с ветвями встретили Христа, возглашая: «Осанна Христу Богу, победителю смерти!», так и новоизбранные люди Русской земли восхвалили Владыку Христа с Отцом и Святым Духом. И к Богу святым крещением приблизившись, и дьявола отвергнув, и службы его поругав, и бесов оплевав, истинного Бога познали, Творца и Создателя всего сущего. И поют во всякий день и час своей жизни песнь чудную, хвалу архангельскую… И ты, блаженный князь Владимир, подобно Константину Великому, дело совершил, как он, верой великой и любовию к Богу подвигнут был. Утвердил Константин всю вселенную любовью и верою, и святым крещением прошил весь мир, и закон Божий по всей вселенной заповедал. И разрушил храмы идольские с ложно возвеличенными богами, а церкви святые по всей вселенной поставил во славу Бога в Троице славимого, Отца, и Сына, и Святого Духа, и крест обрел, всего мира спасение. С блаженной и богомудрой матерью своей святой Еленой и с детьми многими привел к Богу святым крещением людей бесчисленное множество. И жертвенники бесовские истребил, и храмы идольские разрушил, и украсил церквами и города, и всю вселенную, и повелел пением и молитвами в церквах память святым совершать и праздники праздновать во славу и хвалу Богу. То же блаженный князь Владимир и бабка его Ольга совершили.

Блаженный князь Владимир, внук Ольгин, крестившись сам, и детей своих, и всю землю Русскую крестил из конца в конец. Храмы и жертвенники идольские всюду раскопал и посек, и идолов сокрушил, города и всю землю Русскую церквами украсил, и память святым в церквах совершал пением и молитвами, и праздновал светло праздники Господни. Три стола накрывал: первый митрополиту с епископами и монахами, и с попами; второй нищим и убогим; третий себе, и боярам, и мужам всем своим. Подражал царям святым блаженный князь Владимир, пророку Давиду, царю Иезекии, и трижды блаженному Иосии, и великому Константину, которые избрали и предпочли закон Божий всего превыше… Подобен же им блаженный князь Владимир, послуживший Богу всем сердцем и всей душой. Не станем удивляться, возлюбленные, что чудес он не творит после смерти, потому что многие святые праведные не сотворили чудес, но святы они. Как сказано об этом где-то у святого Иоанна Златоуста: «Как узнаем и понимаем человека святого, по чудесам или по делам?» И сказал: «По делам узнаем, а не по чудесам, потому что и волхвы много чудес сотворили бесовским наваждением». И были святые апостолы и были лжеапостолы, и были святые пророки и были лжепророки, слуги дьявола, и еще чудо — сам сатана превращается в светлого ангела. По делам узнаем святого… Блаженный князь Владимир, возлюбя всем сердцем и всей душой Бога, заповеди Его познал и соблюдал. И все страны боялись его и дары ему приносили. И возвеселился, и возрадовался Богу и святому крещению, и благодарил, и славил Бога за все то князь Владимир. И так в радости со смирением в сердце говорил:

«Господи Владыка благой, помянул ты меня и привел на свет, и познал я тебя, творца всего сущего. Слава тебе. Боже всех. Отец Господа нашего Иисуса Христа! Слава тебе с Сыном и Святи Духом за то, что меня помиловал. Во тьме я был, дьяволу служил и бесам, но ты меня святым крещением просветил. Как зверь был в язычестве, много зла творил и жил, как скотина, но ты меня благодатью своей укротил и научил. Слава тебе. Боже, в Троице славимый, Отец, и Сын, и Дух Святой! Троица Святая, помилуй меня, наставь на путь истинный и научи меня исполнять волю Твою, так как ты — Бог мой!». Князь Владимир следовал делу святых мужей и жизни их, и восхитился жизнью Авраама и подражал гостеприимству его, возлюбил Иаковлеву истину, Моисееву кротость, Давидово беззлобие, более же всего Константину, царю великому, первому царю христианскому, подражая в правоверии, милостыню творил князь Владимир. Если немощные и старые не могли дойти до княжеского двора и взять необходимое, то блаженный князь Владимир к ним домой посылал и все, что нужно, давал. Не могу описать многие его милости — милосердие проявлял не только в доме своем, но и по всему городу, не только в Киеве одном, но и по всей земле Русской. И в городах, и в селах, везде оказывал милосердие, нагих одевая, голодных кормя, жаждущих поя, странствующим покой давая; церковников чтя, и любя, и милуя, подавал им нужное, нищих и сирот, и вдовиц, и слепых, и хромых, и страждущих, всех миловал, и одевал, и кормил, и поил.

Когда князь Владимир добрые дела совершал, то Божья благодать освещала сердце его и рука Господня помогала ему, и побеждал всех врагов своих, и боялись его все. На кого шел, одолевал: радимичей победил и дань на них положил, вятичей победил и дань на них положил, ятвягов взял, и серебряных болгар победил; и хазар, пойдя на них, победил и дань на них положил.

Замыслив поход на город греческий Корсунь^{51}, так молился князь Владимир Богу: «Господи Боже, Владыка всех, одного у Тебя прошу: дай мне город, чтобы взял и привел людей христиан и попов на всю землю, и пусть учат людей закону христианскому!» И услышал Бог молитву его, и взял он город Корсунь, и сосуды церковные, и иконы, и мощи священномученика Климента и других святых.

И в те дни были два царя в Царьграде: Константин и Василий^{52}. И послал к ним Владимир, прося у них сестру себе в жены — да укрепится он еще больше в законе христианском. И дали они ему сестру свою, и дары многие прислали ему, и мощи святых дали ему.

И так добродетельно прожил благоверный князь Владимир, и окончил жизнь свою в правоверной вере о Христе Иисусе Господе нашем, как и благоверная Ольга. Она прежде него, придя в Царьград, приняла святое крещение…»

(Память и похвала князю русскому Владимиру // Библиотека литературы Древней Руси. Т. 1. XI–XII вв. СПб., 2000. С. 316–325.)

«Когда Андрей^{54} учил в Синопе и прибыл в Корсунь, узнал он, что недалеко от Корсуня устье Днепра, и захотел отправиться в Рим, и проплыл в устье Днепровское, и оттуда отправился вверх по Днепру. И случилось так, что он пришел и стал под горами на берегу. И утром встал и сказал бывшим с ним ученикам: «Видите ли горы эти? На этих горах воссияет благодать Божия, будет город великий, и воздвигнет Бог много церквей». И взойдя на горы эти, благословил их, и поставил крест, и помолился Богу, и сошел с горы этой, где впоследствии будет Киев, и пошел вверх по Днепру. И пришел к славянам, где нынче стоит Новгород, и увидел живущих там людей — каков их обычай и как моются и хлещутся, и удивился им. И отправился в страну варягов, и пришел в Рим, и поведал о том, как учил и что видел, и рассказал: «Диво я видел в славянской земле на пути своем сюда. Видел бани деревянные, и натопят их сильно, и разденутся и будут наги, и обольются квасом кожевенным, и поднимут на себя прутья молодые и бьют себя сами, и до того себя добьют, что едва вылезут, чуть живые, и обольются водою студеною, и только так оживут. И творят это постоянно, никем же не мучимые, но сами себя мучат, и то творят омовенье себе, а не мученье». Те же, слышав об этом, удивлялись…».

(Повесть временных лет / Под ред. В. П. Адриановой-Перетц. Изд. 2-е, испр. и доп. СПб., 1996. С. 145.)

«Все эти племена имели свои обычаи, и законы своих отцов и предания, и каждые — свой нрав. Поляне имеют обычай отцов своих кроткий и тихий, стыдливы перед снохами своими и сестрами, матерями и родителями; перед свекровями и деверями великую стыдливость имеют; имеют и брачный обычай: не идет зять за невестой, но приводит ее накануне, а на следующий день приносят за нее — что дают. А древляне жили звериным обычаем, скотски: убивали друг друга, ели все нечистое, и браков у них не бывало, но умыкали девиц у воды. А радимичи, вятичи и северяне имели общий обычай: жили в лесу, как и все звери, ели все нечистое и срамословили при отцах и при снохах, и браков у них не бывало, но устраивались игрища между селами, и сходились на эти игрища, на пляски и на всякие бесовские песни, и здесь умыкали себе жен по сговору с ними; имели же по две и по три жены. И если кто умирал, то устраивали по нем тризну, а затем делали большую колоду, и возлагали на эту колоду мертвеца, и сжигали, а после, собрав кости вкладывали их в небольшой сосуд и ставили на столбах по дорогам, как делают и теперь еще вятичи. Этого же обычая держались и кривичи, и прочие язычники, не знающие закона Божьего, но сами себе устанавливающие закон».

(Там же. С. 146–147.)

«В год 907… Цари же Леон и Александр^{55} заключили мир с Олегом, обязались уплачивать дань и присягали друг другу: сами целовали крест, а Олега с мужами его водили присягать по закону русскому, и клялись те своим оружием и Перуном, своим богом и Волосом, богом скота, и утвердили мир…. И повесил щит свой на вратах в знак победы, и пошел от Царьграда…. И вернулся Олег в Киев, неся золото, и паволоки, и плоды, и вино, и всякое узорочье. И прозвали Олега Вещим, так как были люди язычниками и непросвещенными».

(Там же. С. 152–153.)

«В год 945. Прислали Роман, и Константин, и Стефан^{56} послов к Игорю восстановить прежний мир…. Мы же, те из нас, кто крещен, в соборной церкви клялись церковью святого Ильи в предлежании честного креста и хартии этой соблюдать все, что в ней написано, и не нарушать из нее ничего; а если нарушит это кто-либо из нашей страны — князь ли или иной кто, крещеный или некрещеный, — да не получит он помощи от Бога, да будет он рабом в загробной жизни своей и да будет заклан собственным оружием.

А некрещеные русские кладут свои щиты и обнаженные мечи, обручи и иное оружие, чтобы поклясться, что все, что написано в хартии этой, будет соблюдаться Игорем, и всеми боярами, и всеми людьми Русской страны во все будущие годы и всегда.

Если же кто-нибудь из князей или из людей русских, христиан или нехристиан, нарушит то, что написано в хартии этой, — да будет достоин умереть от своего оружия и да будет проклят от Бога и от Перуна за то, что нарушил свою клятву….

На следующий день призвал Игорь послов и пришел на холм, где стоял Перун; и сложили оружие свое, и щиты и золото, и присягали Игорь и люди его — сколько было язычников между русскими. А христиан русских приводили к присяге в церкви святого Ильи, что стоит над Ручьем в конце Пасынчей беседы и Хазар, — это была соборная церковь, так как много было христиан — варягов. Игорь же, утвердив мир с греками, отпустил послов…».

(Там же. С. 159, 162, 163.)

«В год 955. Отправилась Ольга в Греческую землю и пришла к Царьграду. И был тогда царь Константин^{57}, сын Льва, и пришла к нему Ольга, и, увидев, что она очень красива лицом и разумна, подивился царь ее разуму, беседуя с нею, и сказал ей: «Достойна царствовать с нами в столице нашей». Она же, поразмыслив, ответила царю: «Я язычница; если хочешь крестить меня, то крести меня сам — иначе не крещусь». И крестил ее царь с патриархом. Просветившись же, она радовалась душой и телом; и наставил ее патриарх в вере, и сказал ей: «Благословенна ты в женах русских, так как возлюбила свет и оставила тьму. Благословят тебя сыны русские до последних поколений внуков твоих». И дал ей заповеди о церковном уставе, и о молитве, и о посте, и о милостыне, и о соблюдении чистоты телесной. Она же, склонив голову, стояла, внимая учению, как губка напояемая; и поклонилась патриарху со словами: «Молитвами твоими, владыка, пусть буду сохранена от сетей дьявольских». И было наречено ей в крещении имя Елена, как и древней царице — матери Константина Великого. И благословил ее патриарх, и отпустил. После крещения призвал ее царь и сказал ей: «Хочу взять тебя в жены». Она же ответила: «Как ты хочешь взять меня, когда сам крестил меня и назвал дочерью? А у христиан не разрешается это — ты сам знаешь». И сказал ей царь: «Перехитрила ты меня, Ольга». И дал ей многочисленные дары — золото, и серебро и паволоки, и сосуды различные; и отпустил ее, назвав своею дочерью. Она же» собравшись домой, пришла к патриарху, и попросила у него благословения дому, и сказала ему: «Люди мои и сын мой язычники, — да сохранит меня Бог от всякого зла». И сказал патриарх: «Чадо верное! В Христа ты крестилась и в Христа облеклась, и Христос сохранит тебя, как сохранил Еноха во времена праотцев, а затем Ноя в ковчеге, Авраама от Авимелеха, Лота от содомлян, Моисея от фараона, Давида от Саула, трех отроков от печи, Даниила от зверей, — так и тебя избавит Он от козней дьявола и от сетей его». И благословил ее патриарх, и отправилась она с миром в свою землю, и пришла в Киев. Произошло это, как при Соломоне: пришла царица эфиопская к Соломону, стремясь услышать премудрость Соломона, и увидела великую мудрость и чудеса: так же и эта блаженная Ольга искала настоящей божественной мудрости, но та (царица эфиопская) — человеческой, а эта — Божьей. «Ибо ищущие мудрости найдут».

(…) Эта же блаженная Ольга с малых лет искала мудростью, что есть самое лучшее в свете этом, и нашла многоценный жемчуг — Христа….

Эта же Ольга пришла в Киев, и прислал к ней греческий царь послов со словами: «Много даров я дал тебе. Ты ведь говорила мне: когда возвращусь в Русь, много даров пришлю тебе: челядь, воск и меха, и воинов в помощь». Отвечала Ольга через послов: «Если ты так же постоишь у меня в Почайне, как я в Суду, то тогда дам тебе». И отпустила послов с этими словами.

Жила же Ольга вместе с сыном своим Святославом и учила его принять крещение, но он и не думал прислушаться к этому; но если кто собирался креститься, то не запрещал, а только насмехался над тем. «Ибо для неверующих вера христианская юродство есть»; «Ибо не знают, не разумеют те, кто ходят во тьме», и не ведают славы Господней. (…) Так и Ольга часто говорила: «Я познала Бога, сын мой, и радуюсь; если и ты познаешь — тоже станешь радоваться». Он же не внимал тому, говоря: «Как мне одному принять иную веру? А дружина моя станет насмехаться». Она же сказала ему: «Если ты крестишься, то и все сделают то же». Он же не послушался матери, продолжая жить по языческим обычаям, не зная, что кто матери не послушает — в беду впадет, как сказано: «Если кто отца или матери не послушает, то смерть примет». Святослав же притом гневался на мать. Соломон же сказал: «Поучающий злых наживет себе беды, обличающего же нечестивого самого оскорбят; ибо обличения для нечестивых, как язвы. Не обличай злых, чтобы не возненавидели тебя». Однако Ольга любила своего сына Святослава и говаривала: «Да будет воля Божья; если захочет Бог помиловать род мой и землю Русскую, то вложит им в сердце то же желание обратиться к Богу, что даровал и мне». И, говоря так, молилась за сына и за людей всякую ночь и день, воспитывая сына до его возмужалости и до его совершеннолетия».

(Там же. С. 166–167.)

«В год 980…. И стал Владимир княжить в Киеве один, и поставил кумиры на холме за теремным двором: деревянного Перуна с серебряной головой и золотыми усами, и Хорса, и Дажьбога, и Стрибога, и Симаргла, и Мокошь. И приносили им жертвы, называя их богами, и приводили своих сыновей и дочерей, и приносили жертвы бесам, и оскверняли землю жертвоприношениями своими. И осквернилась кровью земля Русская и холм тот. Но преблагай Бог не захотел гибели грешников, и на том холме стоит ныне церковь святого Василия, как расскажем об этом после. Теперь же возвратимся к прежнему.

Владимир посадил Добрыню, своего дядю, в Новгороде. И, придя в Новгород, Добрыня поставил кумира над рекою Волховом, и приносили ему жертвы новгородцы как богу».

(Там же. С. 174.)

«В год 986. Пришли болгары магометанской веры, говоря: «Ты, князь, мудр и смыслен, а закона не знаешь, уверуй в закон наш и поклонись Магомету». И спросил Владимир: «Какова же вера ваша?». Они же ответили: «Веруем Богу, и учит нас Магомет так: совершать обрезание, не есть свинины, не пить вина, зато по смерти, говорит, можно творить блуд с женами. Даст Магомет каждому по семидесяти красивых жен, и изберет одну из них красивейшую, и возложит на нее красоту всех; та и будет ему женой. Здесь же, говорит, следует предаваться всякому блуду. Если кто беден на этом свете, то и на том», и другую всякую ложь говорили, о которой и писать стыдно. Владимир же слушал их, так как и сам любил жен и всякий блуд; потому и слушал их всласть. Но вот что было ему нелюбо: обрезание и воздержание от свиного мяса, а о питье напротив, сказал он: «Руси есть веселие пить: не можем без того быть». Потом пришли иноземцы из Рима и сказали: «Пришли мы, посланные папой», и обратились к Владимиру: «Так говорит тебе папа: «Земля твоя такая же, как и наша, а вера ваша не похожа на веру нашу, так как наша вера — свет; кланяемся мы Богу, сотворившему небо и землю, звезды и месяц и все, что дышит, а ваши боги — просто дерево». Владимир же спросил их: «В чем заповедь ваша?» И ответили они: «Пост по силе: «если кто пьет или ест, то все это во славу Божию», — как сказал учитель наш Павел». Сказал же Владимир немцам: «Идите, откуда пришли, ибо отцы наши не приняли этого». Услышав об этом, пришли хазарские евреи и сказали: «Слышали мы, что приходили болгары и христиане, уча тебя каждый своей вере. Христиане же веруют в Того, Кого мы распяли, а мы веруем в единого Бога Авраамова, Исаакова и Иаковля». И спросил Владимир: «Что у вас за закон?» Они же ответили: «Обрезаться, не есть свинины и заячины, соблюдать субботу». Он же спросил: «А где земля ваша?» Они же сказали: «В Иерусалиме». А он спросил: «Точно ли она там?». И ответили: «Разгневался Бог на отцов наших и рассеял нас по различным странам за грехи наши, а землю нашу отдал христианам». Сказал на это Владимир: «Как же вы иных учите, а сами отвергнуты Богом и рассеяны? Если бы Бог любил вас и закон ваш, то не были бы вы рассеяны по чужим землям. Или и нам того же хотите?».

Затем прислали греки к Владимиру философа, так сказавшего: «Слышали мы, что приходили болгары и учили тебя принять свою веру; вера же их оскверняет небо и землю, и прокляты они сверх всех людей, уподобились жителям Содома и Гоморры, на которых напустил Господь горящий камень и затопил их, и потонули, так вот и этих ожидает день погибели их, когда придет Бог судить народы и погубит всех, творящих беззакония и скверное делающих. Ибо, подмывшись, вливают эту воду в рот, мажут ею по бороде и поминают Магомета. Так же и жены их творят ту же скверну, и еще даже большую…» Услышав об этом, Владимир плюнул на землю и сказал: «Нечисто это дело». Сказал же философ: «Слышали мы и то, что приходили к вам из Рима научить вас вере своей. Вера же их немного от нашей отличается: служат на опресноках, то есть на облатках, о которых Бог не заповедал, повелев служить на хлебе, и поучал апостолов, взяв хлеб: «Сие есть тело мое, ломимое за вас…» Также и чашу взял и сказал: «Сия есть кровь моя нового завета. Те же, которые не творят этого, неправильно веруют». Сказал же Владимир: «Пришли ко мне евреи и сказали, что немцы и греки веруют в Того, Кого они распяли». Философ ответил: «Воистину веруем в Того; их же пророки предсказывали, что родится Бог, а другие, — что распят будет и погребен, но в третий день воскреснет и взойдет на небеса. Они же одних пророков избивали, а других истязали. Когда же сбылись пророчества их, когда сошел Он на землю, был Он распят и, воскреснув, взошел на небеса, от них же ожидал Бог покаяния 46 лет, но не покаялись, и тогда послал на йих римлян; и разбили их города, а самих рассеяли по иным землям, где и пребывают в рабстве». Владимир спросил: «Зачем же сошел Бог на землю и принял такое страдание?» Ответил же философ: «Если хочешь послушать, то скажу тебе по порядку с самого начала, зачем Бог сошел на землю». Владимир же сказал: «Рад послушать». (…) «Когда апостолы учили по вселенной веровать Богу, учение их мы, греки, приняли, вселенная верует учению их. Установил же Бог и день единый, в который, сойдя с небес, будет судить живых и мертвых и воздаст каждому по делам его: праведникам — царство небесное, красоту неизреченную, веселие без конца и бессмертие вечное; грешникам же — мучение огненное, червь неусыпающий и мука без конца. Таковы будут мучения тем, кто не верит Богу нашему Иисусу Христу: будут мучиться в огне те, кто не крестится». И, сказав это, философ показал Владимиру завесу, на которой изображено было судилище Господне, указал ему на праведных справа, в веселии идущих в рай, а грешников слева, идущих на мучение. Владимир же, вздохнув, сказал: «Хорошо тем, кто справа, горе же тем, кто слева». Философ же сказал: «Если хочешь с праведниками справа стать, то крестись». Владимиру же запало это в сердце, и сказал он: «Подожду еще немного», желая разузнать о всех верах. И дал ему Владимир дары и отпустил его с честию великою.

«В год 987. Созвал Владимир бояр своих и старцев градских сказал им: «Вот приходили ко мне болгары, говоря: «Прими закон наш». Затем приходили немцы и хвалили закон свой. За ними пришли евреи. После же всех пришли греки, браня все законы, а свой восхваляя, и многое говорили, рассказывая от начала мира, о бытии всего мира. Мудро говорят они, и чудно слышать их, и каждому любо их послушать, рассказывают они и о другом свете: если кто, говорят, перейдет в нашу веру, то, умерев, снова восстанет, не умереть ему вовеки; если же в ином законе будет, то на том свете гореть ему в огне. Что же вы посоветуете? Что ответите?» И сказали бояре и старцы: «Знай, князь, что своего никто не бранит, но хвалит. Если хочешь поистине все разузнать, то ведь имеешь у себя мужей: послав их, разузнай, у кого какая служба и кто как служит Богу». И понравилась речь их князю и всем людям; избрали мужей славных и умных, числом 10, и сказали им: «Идите сперва к болгарам и испытайте веру их». Они же отправились, и, придя к ним, видели их скверные дела и поклонение в мечети, и вернулись в землю свою. И сказал им Владимир: «Идите еще к немцам, высмотрите и у них все, а оттуда идите в Греческую землю». Они же пришли к немцам, увидели службу их церковную, а затем пришли в Царьград и явились к царю. Царь же спросил их: «Зачем пришли?» Они же рассказали ему все. Услышав это, царь обрадовался и в тот же день сотворил им почести великие. На следующий же день послал к патриарху, так говоря ему: «Пришли русские разузнать о вере нашей, приготовь церковь и клир и сам оденься в святительские ризы, чтобы видели они славу Бога нашего». Услышав об этом, патриарх повелел созвать клир, сотворил по обычаю праздничную службу, и кадила взожгли, и устроили пение и хоры. И пошел с русскими в церковь, и поставили их на лучшем месте, показав им церковную красоту, пение и службу архиерейскую, предстояние дьяконов и рассказав им о служении Богу своему. Они же были в восхищении, дивились и хвалили их службу. И призвали их цари Василий и Константин, и сказали им: «Идите в землю вашу», и отпустили их с дарами великими и с честью. Они же вернулись в землю свою. И созвал князь бояр своих и старцев, и сказал Владимир:

«Вот пришли посланные нами мужи, послушаем же все, что было с ними», — и обратился к послам: «Говорите перед дружиною». Они же сказали: «Ходили в Болгарию, смотрели, как они молятся в храме, то есть в мечети, стоят там без пояса; сделав поклон, сядет и глядит туда и сюда, как безумный, и нет в них веселья, только печаль и смрад великий. Не добр закон их. И пришли мы к немцам, и видели в храмах их различную службу, но красоту не видели никакой. И пришли мы в Греческую землю, и ввели нас туда, где служат они Богу своему, и не знали — на небе или на земле мы: ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом, — знаем мы только, что пребывает там Бог с людьми, и служба их лучше, чем во всех других странах. Не можем мы забыть красоты той, ибо каждый человек, если вкусит сладкого, не возьмет потом горького; так и мы не можем уже здесь пребывать». Сказали же бояре: «Если бы плох был закон греческий, то не приняла бы его бабка твоя Ольга, а была она мудрейшей из всех людей». И спросил Владимир: «Где примем крещение?» Они же сказали: «Где тебе любо».

«И когда прошел год, в 6496 (988) году пошел Владимир с войском на Корсунь, город греческий, и затворились корсуняне в городе. И стал Владимир на той стороне города у пристани, в расстоянии полета стрелы от города, и сражались крепко из города. Владимир же осадил город. Люди в городе стали изнемогать, и сказал Владимир горожанам: «Если не сдадитесь, то простою и три года». Они же не послушались его. Владимир же, изготовив войско свое, приказал присыпать насыпь к городским стенам. И когда насыпали они, корсунцы, подкопав стену городскую, выкрадывали подсыпанную землю, и носили ее себе в город, и ссыпали посреди города. Воины же присыпали еще больше, и Владимир стоял. И вот некий муж корсунянин, именем Анастас, пустил стрелу, написав на ней: «Перекопай и перейми воду, идет она по трубам из колодцев, которые за тобою с востока». Владимир же, услышав об этом, посмотрел на небо и сказал: «Если сбудется это, — сам крещусь!» И тотчас же повелел копать наперерез трубам и перенял воду. Люди изнемогли от жажды и сдались. Владимир вошел в город с дружиною своей и послал к царям Василию и Константину сказать: «Вот взял уже ваш город славный; слышал же, что имеете сестру девицу; если не отдадите ее за меня, то сделаю столице вашей то же, что и этому городу». И, услышав это, опечалились цари, и послали ему весть такую: «Не пристало христианам выдавать жен за язычников. Если крестишься, то и ее получишь, и царство небесное воспримешь, и с нами единоверен будешь. Если же не сделаешь этого, то не сможем выдать сестру за тебя». Услышав это, сказал Владимир посланным к нему от царей: «Скажите царям вашим так: я крещусь, ибо еще прежде испытал закон ваш и люба мне вера ваша и богослужение, о котором рассказали мне посланные нами мужи». И рады был цари, услышав это, и упросили сестру свою, именем Анну, и послали к Владимиру, говоря: «Крестись, и тогда пошлем сестру свою к тебе». Ответил же Владимир: «Пусть пришедшие с сестрою вашею и крестят меня». И послушались цари, и послали сестру свою, сановников и пресвитеров. Она же не хотела идти, говоря: «Иду как в полон, лучше бы мне здесь умереть». И сказали ей братья «Может быть, обратит тобою Бог Русскую землю к покаянию, а Греческую землю избавишь от ужасной войны. Видишь ли, сколько зла наделала грекам Русь? Теперь же, если не пойдешь, то сделают и нам то же». И едва принудили ее. Она же села в корабль, попрощалась с ближними своими с плачем и отправилась через море. И пришла в Корсунь, и вышли корсунцы навстречу ей с поклоном, и ввели ее в город, и посадили ее в палате. По божественному промыслу разболелся в то время Владимир глазами, и не видел ничего, и скорбел сильно, и не знал, что сделать. И послала к нему царица сказать: «Если хочешь избавиться от болезни этой, то крестись поскорей; если же не крестишься, то не сможешь избавиться от недуга своего». Услышав это, Владимир сказал: «Если вправду исполнится это, то поистине велик Бог христианский». И повелел крестить себя. Епископ же корсунский с царицыными попами, огласив, крестил Владимира. И когда возложил руку на него, тот тотчас же прозрел. Владимир же, ощутив свое внезапное исцеление, прославил Бога: «Теперь узнал я истинного Бога». Многие из дружинников, увидев это, крестились. Крестился же он в церкви святого Василия, а стоит церковь та в городе Корсуни посреди града, где собираются корсунцы на торг; палата же Владимира стоит с края церкви и до наших дней, а царицына палата — за алтарем. После крещения привели царицу для совершения брака. Не знающие же истины говорят, что крестился Владимир в Киеве, иные же говорят — в Василеве, а другие и по-иному скажут. (…)

После всего этого Владимир взял царицу, и Анастаса, и священников корсунских с мощами святого Климента, и Фива, ученика его, взял и сосуды церковные и иконы на благословение себе. Поставил и церковь в Корсуни на горе, которую насыпали посреди города, выкрадывая землю из насыпи; стоит церковь та и доныне. Отправляясь, захватил он и двух медных идолов и четырех медных коней, что и сейчас стоят за церковью святой Богородицы и про которых невежды думают, что они мраморные. Корсунь же отдал грекам как вено за царицу, а сам вернулся в Киев. И когда пришел, повелел опрокинуть идолы — одних изрубить, а других сжечь. Перуна же приказал привязать к хвосту коня и волочить его с горы по Боричеву взвозу к Ручью и приставил 12 мужей колотить его палками. Делалось это не потому, что дерево что-нибудь чувствует, но для поругания беса, который обманывал людей в этом образе, — чтобы принял он возмездие от людей. «Велик ты, Господи, и чудны дела Твои!» Вчера еще был чтим людьми, а сегодня поругаем. Когда влекли Перуна по Ручью к Днепру, оплакивали его неверные, так как не приняли еще они святого крещения. И, притащив, кинули его в Днепр. И приставил Владимир к нему людей, сказав им: «Если пристанет где к берегу, отпихивайте егр. А когда пройдет пороги, тогда только оставьте его». Они же исполнили, что им было приказано. И когда пустили Перуна и прошел он пороги, выбросило его ветром на отмель, и оттого прослыло место то Перунья отмель, как зовется она и до сих пор. Затем послал Владимир по всему городу сказать: «Если не придет кто завтра на реку — будь то богатый, или бедный, или нищий, или раб, — будет мне врагом». Услышав это, с радостью пошли люди, ликуя и говоря: «Если бы не было это хорошим, не приняли бы этого князь наш и бояре». На следующий же день вышел Владимир с попами царицыными корсунскими на Днепр, и сошлось там людей без числа. Вошли в воду и стояли там одни до шеи, другие по грудь, молодые же у берега по грудь, некоторые держали младенцев, а уже взрослые бродили, попы же, стоя, совершали молитвы. И была видна радость на небе и на земле по поводу стольких спасаемых душ; а дьявол говорил, стеная: «Увы мне! Прогнан я отсюда! Здесь думал я обрести себе жилище, ибо здесь не было учения апостольского, не знали здесь Бога, но радовался я служению тех, кто служил мне. И вот уже побежден я невеждой, а не апостолами и не мучениками; не смогу уже царствовать более в этих странах». Люди же, крестившись, разошлись по домам. Владимир же был рад, что познал Бога сам и люди его, воззрел на небо и сказал: «Христос Бог, сотворивший небо и землю! Взгляни на новых людей этих и дай им, Господи, познать тебя, истинного Бога, как познали тебя христианские страны. Утверди в них правильную и неуклонную веру, и мне помоги, Господи, против дьявола, да одолею козни его, надеясь на Тебя и на Твою силу». И сказав это, приказал рубить церкви и ставить их по тем местам, где прежде стояли кумиры. И поставив церковь во имя святого Василия на холме, где стоял идол Перуна и другие и где творили им требы князь и люди. И по другим городам стали ставить церкви и определять в них попов и приводить людей на крещение по всем городам и селам. Посылал он собирать у лучших людей детей и отдавать их в обучение книжное. Матери же детей этих плакали о них; ибо не утвердились еще они в вере и плакали о них как о мертвых….

Владимир же был просвещен сам, и сыновья его, и земля его (…).

В год 989. После этого жил Владимир в христианском законе, и задумал создать церковь пресвятой Богородице^{58}, и послал привести мастеров из Греческой земли. И начал ее строить, и, когда кончил строить, украсил ее иконами, и поручил ее Анастасу Корсунянину, и поставил служить в ней корсунских священников, дав ей все, что взял перед этим в Корсуни: иконы, сосуды и кресты».

«В год 996. Увидел Владимир, что церковь построена, вошел в нее и помолился Богу, говоря так: «Господи Боже! Взгляни с неба и воззри. И посети сад Свой. И сверши то, что насадила десница Твоя, — новых людей этих, сердце которых Ты обратил к истине познать Тебя, Бога истинного. Взгляни на церковь Твою, которую создал я, недостойный раб Твой, во имя родившей Тебя матери приснодевы Богородицы. Если кто будет молиться в церкви этой, то услышь молитву его, ради молитвы пречистой Богородицы». И помолившись Богу, сказал он так: «Даю церкви этой святой Богородицы десятую часть от богатств моих и моих городов». И уставил так, написав заклятие в церкви той, сказав: «Если кто отменит это, — да будет проклят». И дал десятую часть Анастасу Корсунянину. И устроил в тот день праздник великий боярам и старцам градским, а бедным роздал много богатства».

(Там же. С. 176–187, 189–193.)

«В год 1024. (…) В тот же год восстали волхвы в Суздале; по дьявольскому наущению и бесовскому действию избивали старшую чадь, говоря, что они держат запасы. Был мятеж великий и голод по всей той стране; и пошли по Волге все люди к болгарам, и привезли хлеба, и так ожили. Ярослав^{59} же, услышав о волхвах, пришел в Суздаль; захватил волхвов, одних изгнал, а других казнил, говоря так: «Бог за грехи посылает на всякую страну голод, или мор, или засуху, или иную казнь, человек же не знает за что».

(Там же. С. 202.)

«В год 1071. (…) В те же времена пришел волхв, обольщенный бесом; придя в Киев, он рассказывал людям, что на пятый год Днепр потечет вспять и что земли начнут перемещаться, что Греческая земля станет на место Русской, а Русская на место Греческой, и прочие земли переместятся. Невежды слушали его, верующие люди смеялись, говоря ему: «Бес тобою играет на погибель тебе». Что и сбылось с ним: в одну из ночей пропал без вести.

Бесы ведь, подстрекая людей, во зло их вводят, а потом насмехаются, ввергнув их в погибель смертную, подучив их говорить; как мы сейчас и расскажем об этом бесовском наущении и деянии.

Однажды во время неурожая в Ростовской области явились два волхва из Ярославля, говоря, что «мы знаем, кто запасы держит». И отправились они по Волге и куда ни придут в погост, тут и называли знатных жен, говоря, что та жито прячет, а та — мед, а та — рыбу, а та — меха. И приводили к ним сестер своих, матерей и жен своих. Волхвы же, мороча людей, прорезали за плечами и вынимали оттуда либо жито, либо рыбу и убивали многих жен, а имущество их забирали себе. И пришли на Белоозеро, и было с ними людей 300. В это же время случилось Яню, сыну Вышатину^{60}, собирая дань, прийти от князя Святослава; поведали ему белозерцы, что два кудесника убили уже много жен по Волге и по Шексне и пришли сюда. Янь же, расспросив, чьи смерды, и узнав, что они смерды его князя, послал к тем людям, которые были около волхвов, и сказал им: «Выдайте мне волхвов, потому что смерды они мои и моего князя». Они же его не послушали. Янь же пошел сам без оружия, и сказали ему отроки его: «Не ходи без оружия, осрамят тебя». Он же велел взять оружие отрокам и с двенадцатью отроками пошел к ним к лесу. Они же исполчились против него. И вот, когда Янь шел на них с топориком, выступили от них три мужа, подошли к Яню, говоря ему: «Видишь, что идешь на смерть, не ходи». Янь же приказал убить их и пошел к оставшимся. Они же кинулись на Яня, и один из них промахнулся в Яня топором. Янь же, оборотив топор, ударил того обухом и приказал отрокам рубить их. Они же бежали в лес и убили тут Янева попа. Янь же, войдя в город к белозерцам, сказал им: «Если не схватите этих волхвов, не уйду от вас весь год». Белозерцы же пошли, захватили их и привели к Яню. И сказал им: «Чего ради погубили столько людей?» Те же сказали, что «они держат запасы, и если истребим их, будет изобилие; если же хочешь, мы перед тобою вынем жито, или рыбу, или что другое». Янь же сказал: «Поистине ложь это; сотворил Бог человека из земли, составлен он из костей и жил кровяных, нет в нем больше ничего, никто ничего не знает, один только Бог знает». Они же сказали: «Мы знаем, как человек сотворен». Он же спросил: «Как?» Они же отвечали: «Бог мылся в бане и вспотел, отерся ветошкой и бросил ее с небес на землю. И заспорил сатана с Богом, кому из нее сотворить человека. И сотворил дьявол человека, а Бог душу в него вложил. Вот почему, если умрет человек, — в землю идет тело, а душа к Богу». Сказал им Янь: «Поистине прельстил вас бес; какому богу веруете?» Те же ответили: «Антихристу!» Он же сказал им: «Где же он?» Они же сказали: «Сидит в бездне». Сказал им Янь: «Какой это бог, коли сидит в бездне? Это бес, а Бог на небесах, восседает на престоле, славимый ангелами, которые предстоят ему со страхом и не могут на него взглянуть. Один из ангелов был свергнут — тот, кого вы называете антихристом; низвергнут был он с небес за высокомерие свое и теперь в бездне, как вы и говорите; ожидает он, когда сойдет с неба Бог. Этого антихриста Бог свяжет узами и посадит в бездну, схватив его вместе со слугами его и теми, кто в него верует. Вам же и здесь принять муку от меня, а по смерти — там». Те же сказали: «Говорят нам боги: не можешь нам сделать ничего!» Он же сказал им: «Лгут вам боги». Они же ответили: «Мы станем перед Святославом, а ты не можешь ничего нам сделать». Янь же повелел бить их и выдергивать им бороды. Когда их били и выдирали расщепом бороды, спросил их Янь: «Что же вам молвят боги?» Они же ответили: «Стать нам перед Святославом». И повелел Янь вложить рубли в уста им и привязать их к мачте и пустил их перед собою в ладье, а сам пошел за ними. Остановились на устье Шексны, и сказал им Янь: «Что же вам теперь боги молвят?» Они же сказали: «Так нам боги молвят: не быть нам живым от тебя». И сказал им Янь: «Вот это-то они вам правду поведали». Волхвы же ответили: «Но если нас пустишь, много тебе добра будет; если же нас погубишь, много печали примешь и зла». Он же сказал им: «Если вас пущу, то плохо мне будет от Бога, если же вас погублю, то будет мне награда». И сказал Янь гребцам: «У кого из вас кто из родни убит ими?» Они же ответили: «У меня мать, у того сестра, у другого дочь». Он же сказал им: «Мстите за своих». Они же, схватив, убили их и повесили на дубе: так отмщение получили они от Бога по правде! Когда же Янь отправился домой, то на другую ночь медведь взобрался, загрыз их и съел. И так погибли они по наущению бесовскому, другим пророчествуя, а своей гибели не предвидя. Если бы ведь знали, то не пришли бы на место это, где им суждено было быть схваченными; а когда были схвачены, то зачем говорили: «Не умереть нам», в то время, когда Янь уже задумал убить их? Но это и есть бесовское наущение: бесы ведь не знают мыслей человека, а только влагают помыслы в человека, тайного не зная. Бог один знает помышления человеческие. Бесы же не знают ничего, ибо немощны они и скверны видом.

Вот и еще расскажем о виде их и о наваждениях их. В то же время, в те же годы, случилось некоему новгородцу прийти в земля Чудскую, и пришел к кудеснику, прося волхвования его. Тот же по обычаю своему начал призывать бесов в дом свой. Новгородец же сидел на пороге того дома, а кудесник лежал в оцепенении, и вдруг ударил им бес. И, встав, сказал кудесник новгородцу: «Боги не смеют прийти, — имеешь на себе нечто, чего они боятся». Он же вспомнил, что на нем крест, и, отойдя, положил его вне дома того. Кудесник же начал вновь призывать бесов. Бесы же, тряся его, поведали то, ради чего пришел новгородец. Затем новгородец стал спрашивать кудесника: «Чего ради бесы боятся Того, чей крест на себе мы носим?» Он же сказал: «Это знамение небесного Бога, которого наши боги боятся». Новгородец же сказал: «А каковы боги ваши, где живут?». Кудесник же сказал: «В безднах. Обличьем они черны, крылаты, имеют хвосты; взбираются же и под небо послушать ваших богов. Ваши ведь боги на небесах. Если кто умрет из ваших людей, то его возносят на небо, если же кто из наших умирает, его несут к нашим богам в бездну». Так ведь и есть: грешники в аду пребывают, ожидая муки вечной, а праведники в небесном жилище водворяются с ангелами.

Такова-то бесовская сила, и обличие их, и слабость. Тем-то они и прельщают людей, что велят им рассказывать видения, являющиеся им, нетвердым в вере, одним во сне, а другим в наваждении, и так волхвуют научением бесовским. Больше же всего через жен бесовские волхвования бывают, ибо искони бес женщину прельстил, она же мужчину, потому и в наши дни много волхвуют женщины чародейством, и отравою, и иными бесовскими кознями. Но и мужчины неверные бывают прельщаемы бесами, как это было в прежние времена. При апостолах ведь был Симон Волхв, который заставлял волшебством собак говорить по-человечески и сам оборачивался то старым, то молодым или кого-нибудь оборачивал в иной образ, в мечтании. Так творили Анний и Мамврий: они волхвованием чудеса творили, противоборствуя Моисею, но вскоре уже ничего не могли сделать равное ему; так и Куноп напускал наваждение бесовское, будто по водам ходит, и иные наваждения делал, бесом прельщаем, на погибель себе и другим.

Такой волхв объявился и при Глебе^{61} в Новгороде; говорил людям, притворяясь богом, и многих обманул, чуть не весь город, говорил ведь: «Предвижу все» и, хуля веру христианскую, уверял, что «перейду по Волхову перед всем народом». И была смута в городе, и все поверили ему и хотели погубить епископа. Епископ же взял крест в руки и надел облачение, встал и сказал: «Кто хочет верить волхву, пусть идет за ним, кто же верует Богу, пусть ко кресту идет». И разделились люди надвое: князь Глеб и дружина его пошли и стали около епископа, а люди все пошли к волхву. И началась смута великая между ними. Глеб же взял топор под плащ, подошел к волхву и спросил: «Знаешь ли, что завтра случится и что сегодня до вечера?» Тот ответил: «Знаю все». И сказал Глеб: «А знаешь ли, что будет с тобою сегодня?» — «Чудеса великие сотворю», — сказал. Глеб же, вынув топор, разрубил волхва, и пал он мертв, и люди разошлись. Так погиб он телом, а душою предался дьяволу».

(Там же. С. 213–216.)

«В год 989. Крестился Владимир и вся земля Русская; и поставил в Киеве митрополита. А в Новгороде епископа, а по иным городам епископов, попов и дьяконов; и радость была повсюду. И пришел в Новгород архиепископ Яким Корсунянин, требища разрушил, а Перуна изрубил и повелел волочить в Волхов. И связав веревками, тащили его по грязи, ударяя палками; и велел никому и нигде его не принимать. И шел пидьблянин^{62} рано на реку, собираясь везти горшки в город. В это время прибился Перун к берегу, и оттолкнул (пидьблянин) его шестом, сказав: «Ты, Перунище, досыта ел и пил, а теперь плыви прочь». И поплыл с глаз долой».

(Новгордская первая летопись старшего и младшего изводовов // Полное собрание русских летописей. М., 2000. Т. 3. С. 159–160. Перев. отв. ред.)

«В год 989. Крестился Владимир, и взял у патриарха Константинопольского Фотия для Киева первого митрополита Леона, а для Новгорода — епископа Якима Корсунянина, а другим городам епископов, попов и дьяконов, которые крестили всю Русскую землю; и была всюду радость. И пришел в Новгород архиепископ Яким, и требища разорил, и Перуна изрубил, и велел волочить в Волхов. И повязав веревками, волочили его по грязи, толкая и ударяя палками. И в то время вошел бес в Перуна и начал кричать: «О горе! Ох мне! Достался немилосердным сим рукам!»; и ввергнули его в Волхов. Он же, проплывая под Великим мостом, бросил свою палицу на мост, которою ныне безумные убиваются на потеху бесам».

(Новгородская четвертая летопись // Там же. Т. 4. Ч. 1. М., 20 °C С. 90–91. Перев. отв. ред.)

«Пророк говорит: оттого закрылись небеса, не пуская дождь на землю, что люди клянутся Богом и его святыми, и друг друга понуждают на клятвы, и Церковь святую, невесту Христову, оскверняют присягой. Приведя, приносят в жертву сына на глазах матери. Слуги той матери и брата своего по крещенью святому и духу пьют кровь закланного сына той матери. И вот почему все силы небесные объяты ужасом, ведь Бог запрещает понуждать человека на присягу и клятву. Похожа на то и другая причина: жертву приносят языческим богам и болезни лечат колдовством и заклятьем; бессильного демона, называемого трясцей, изгоняют какими-то лживыми знаками; отверженных бесов языческих, на шарах их рисуя, помещают на священном столе во время святой литургии. И тогда содрогается в ужасе множество ангелов, и Бог потому, прогневясь, не пускает на землю дождь, что не велит Бог болезни лечить колдовством и заклятьем, ни бесов просить — на охоту идя, или торгуя, или на царскую милость надеясь. Беда христианам, так поступающим, и мученье страшнее языческого, если того не оставят и не покаются! Ибо век этот короток, а мука долга и бесконечна».

(Поучения к простой чади // БЛДР. Т. 4. СПб., 2000. С. 287.)

«Краткое время радовался я за вас, дети мои, видя вашу любовь и послушание к нашей ничтожности, и подумал, что уже утвердились вы и с радостью приемлете Божественное писание, «на совет нечестивых не ходите и на собрании развратителей не сидите». Но вы еще языческих обычаев держитесь: в колдовство верите, и в огне сжигаете невинных людей, и тем насылаете на всю общину и город убийство… Из книг каких или писаний вы слышали, будто от колдовства наступает голод или колдовством хлеба умножаются? Если же верите в это, зачем тогда сжигаете их? Молитесь вы колдунам, и чтите их, и жертвы приносите им — пусть правят общиной, ниспустят дожди, тепло принесут, земле плодить повелят! (…) В печаль я впал от ваших безумств; молю вас, откажитесь от языческих действий. (…) Божьи законы повелевают лишь при многих свидетелях осудить на смерть человека. Вы же только в воде доказательств видите и говорите: «Если начнет утопать — невиновна, коль поплывет — то колдунья!» Не может ли дьявол, видя ваше маловерье, ее поддержать, чтоб не утонула, чтобы и вас вовлечь в душегубстве как же, отринув свидетельство человека, создание Бога, идете к бездушной стихии, к воде, чтобы принять доказательства, Богу во гнев? Наверно, слыхали и вы, что от Бога бедствия на землю ниспосланы с самых древних времен… А в нашем народе чего не видали мы? Войны, голод, и мор, и трясенье земли, и, наконец, — то, что отданы мы иноземцам не только на смерть и на плен, но и в горькое рабство. Это же все нисходит от Бога, и этим нам Он спасение творит. А теперь, умоляю вас, покайтесь в прежнем безумье… А если услышите некие басни людские, к божественным книгам стремитесь, чтоб враг наш, дьявол, увидев ваш разум и твердую душу, не смог подтолкнуть вас на грех, но, посрамленный, убрался. Ибо вижу я вас, с великим желаньем идущих в церковь и благоговейно стоящих; о если бы мог я сердце и душу каждого из вас наполнить Божественным разумом!^{65}».

(Слова и поучения Серапиона Владимирского // БЛДР. Т. 5. СПб., 2000. С. 379–381.)

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Византийский автор первой половины VI в.

² Константинопольский патриарх в 858–867 и в 877–886 гг.

³ Византийцы себя называли ромеями (римлянами).

⁴ Анонимный византийский автор, близкий к кругам императора Константина VII Багрянородного (см. примеч. 57), создавший свою хронику в середине X в.

⁵ Константинопольский патриарх в 847–858 и 867–877 гг.

⁶ Данный отрывок содержится в пятой книге хроники «Жизнеописание императора Василия», которое до недавнего времени ошибочно приписывалось императору Константину Багрянородному.

⁷ Византийский автор X в. Оставил подробное описание дунайских походов Святослава.

⁸ Продолжение хроники Регинона Прюмского, выполненное неизвестным немецким автором в 60-е гг. X в.

⁹ Христианское имя княгини Ольги.

¹⁰ Роман II (939–963 гг.),

¹¹ Речь идет об Оттоне I (912–973 гг.), германском короле, с 962 г. — императоре.

¹² Принадлежал к знатному саксонскому роду. Родился в 975 г., умер в 1018 г. Работу над своей хроникой начал в 1012 г.

¹³ На самом деле ее звали Анной.

¹⁴ Попытка сватовства Оттоном III одной из константинопольских принцесс была предпринята в 995 г., после женитьбы Владимира на Анне.

¹⁵ Имеются в виду византийцы, которых чаще всего соседи называли греками. Данайцы — одно из древнегреческих племен, в античную эпоху стало употребляться и как синоним греков (эллинов) вообще.

¹⁶ Повесть временных лет сообщает о 12 сыновьях Владимира Святославича.

¹⁷ Святополку Окаянному, княжившему с перерывом в Киеве в 1015–1019 гг.

¹⁸ Польский король Болеслав I Храбрый (967–1025 гг.).

¹⁹ Владимир Святославич — великий князь киевский (980–1015 гг.).

²⁰ Не ясно, что имел в виду автор, говоря о набедреннике Венеры (богиня любви в римской мифологии), который якобы носил Владимир.

²¹ Исследователи полагают, что в данном случае учитывались и домовые церкви.

²² В 921–922 гг. посетил Волжскую Булгарию в составе посольства багдадского халифа. Собственные наблюдения, в том числе и о русах, изложил в знаменитой «Записке».

²³ Волга.

²⁴ Речь идет, видимо, о татуировках.

²⁵ Вероятно, имеются в виду так называемые коробчатые фибулы. В археологии они являются важным этническим индикатором для определения захоронений скандинавок. Покрой одежды славянских женщин не предусматривал ношение подобных фибул.

²⁶ Арабская серебряная монета.

²⁷ Такая практика являлась важным средством упрочения социального престижа.

²⁸ Алкогольный напиток.

²⁹ Золотая арабская монета.

³⁰ Сосна.

³¹ Береза.

³² Арабский географ конца IX — начала X в.

³³ Арабский ученый и врач конца XI — первой половины XII в.

³⁴ Мусульманский автор XIII в. Его свидетельство о том, что некоторые племена у русов хоронят мертвых стоя, является уникальным.

³⁵ Христианско-арабский историк (ок. 980 — ок. 1066 г.).

³⁶ Византийский император Василий II (976–1025 гг.).

³⁷ Имеется в виду Варда Фока — византийский мятежный полководец.

³⁸ Норвежский конунг (995–1000 гг.).

³⁹ Название Руси у скандинавов.

⁴⁰ Византийское произведение конца X в.

⁴¹ Древнерусский перевод с греческого. Древнейший русский список датируется XII в.

⁴² Первый митрополит киевский из русских. Поставлен Ярославом Мудрым и собором епископов в 1051 г. в обход константинопольского патриарха. «Слово о Законе и Благодати» написано не ранее 1037 и не позднее 1050 г.

⁴³ Деяния Владимира, таким образом, сравниваются автором с деяниями апостолов.

⁴⁴ Константин I Великий. Римский император (306–337 гг.). В 324–330 гг. на месте Византии построил новую столицу империи, названную Константинополем. Перешел от политики гонений на христиан к покровительству им. Принял христианство. Причислен к лику святых. Русская православная традиция сравнивала Владимира Святославича с Константином, а Ольгу — с матерью Константина — Еленой, причисленной, как и ее сын, к лику святых.

⁴⁵ Царица Елена совершила поездку в Иерусалим с целью отыскать крест, на котором был распят Иисус Христос.

⁴⁶ Десятинная церковь в Киеве.

⁴⁷ Христианское имя Ярослава Мудрого (Великий князь Киевский в 1019–1054 гг.).

⁴⁸ Софийский кафедральный собор в Киеве.

⁴⁹ Церковь Благовещения на Золотых воротах в Киеве.

⁵⁰ Русский монах, живший в XI в. Автор «Памяти и похвалы князю русскому Владимиру». О жизни Иакова ничего не известно.

⁵¹ Херсонес — греческая колония в Крыму. Располагался на окраине современного Севастополя.

⁵² Византийские императоры-соправители: Василий II (976–1025 гг.) и Константин VIII (976–1028).

⁵³ Летописный свод начала XII в.

⁵⁴ Апостол Андрей Первозванный.

⁵⁵ Византийские императоры Лев VI (886–912) и его брат, соправитель и преемник Александр (912–913).

⁵⁶ Византийский император Роман (920–944 гг.) и его соправители — сыновья Константин и Стефан, свергнувшие отца с престола в 944 г. В 945 г. они, в свою очередь, были низложены и отправлены в ссылку, единоличная власть перешла к Константину VII Багрянородному.

⁵⁷ Константин VII Багрянородный. В 920–944 гг. — соправитель, в 945–959 гг. — единовластный правитель Византийской империи.

⁵⁸ Десятинная церковь.

⁵⁹ Ярослав Мудрый.

⁶⁰ Вышата — киевский воевода в походе 1043 г. на Византию. Когда буря разбила часть русских кораблей и 6000 воинов из народного ополчения оказались на берегу, он один из княжеской дружины согласился их вести на Русь, заявив: «Если буду жив, то с ними, если погибну, то с соратниками». Возглавляемый им отряд был схвачен византийцами, многие русские — ослеплены. Через три года Вышата из плена вернулся на Русь (Повесть временных лет. С. 205).

⁶¹ Глеб Святославич (погиб в 1078 г.), сын Святослава Ярославича — князя Черниговского (1054–1073) и Великого князя Киевского (1073–1076 гг.).

⁶² Житель села Пидьба, близ Новгорода.

⁶³ Моисей — новгородский игумен, умер в 1187 г.

⁶⁴ Серапион — киево-печерский монах. С 1274 г. — епископ Владимирский, Суздальский и Нижегородский. Умер 12 июля 1275 г. «…В народе вплоть до XIX в. ему поклонялись как одному из заступников в тяжелых житейских обстоятельствах». Его перу принадлежат не менее пяти «Слов». Первое датируется приблизительно 1230 г., остальные — последними двумя-тремя годами жизни автора. Правда, впоследствии, в результате переписывания, произошло некоторое наложение текстов (см.: БЛДР. Т. 5. СПб., 2000. С. 518–519). В настоящих приложениях публикуется выдержка из так называемого 4-го «Поучения».

⁶⁵ Серапион жил в переломное для русского общества время. Русь была разгромлена и покорена монголо-татарами. По языческим представлениям, постигшие бедствия означали потерю удачи, счастья, покровительства внешних сил. Более того, став данниками, «рабами татар», русские таковыми должны были оставаться и в загробном мире. Это, с точки зрения язычников, грозило гибелью живой душе рода. Поскольку же перспектива освобождения от ига в первые сто с лишком лет представлялась весьма призрачной, общество, помимо прочего, нуждалось в психологическом приспособлении к обстоятельствам. И здесь панацеей выступало христианство с его принципами покорности судьбе и власти, от кого бы последняя ни исходила. Христианское сознание, и это наглядно проявляется в произведениях Серапиона, воспринимало происходящее как Божью кару за грехи, прежде всего — за то, что «не обратихомося к Господу…» (Слова и поучения Серапиона Владимирского. С. 376–378 и др.). Оставался один выход — обратиться к Господу, а Он воздаст должное, если не в «этой» жизни, так в «вечной». Это наполняло безрадостное существование смыслом, помогало выжить. Таким образом, создавались благоприятные условия для укрепления в народе христианской веры (См.: Пузанов В. В. О феодализме в России // Государство и общество. СПб., Ижевск. 1999. № 3–4. С. 207–208). Огромную роль и в укреплении христианства на Руси, и в моральной поддержке населения играли люди типа Серапиона Владимирского. «Поучения» последнего, пронизанные искренней болью за свою паству, за Русь, ложились бальзамом на израненную душу, позволяли выжить в нечеловеческих условиях существования, вселяли веру и надежду на будущее. Не случайно поэтому столь длительное время народ поклонялся ему как заступнику «в тяжелых житейских обстоятельствах».

ПРИЛОЖЕНИЕ III

ВИЗАНТИЙСКИЕ И ЗАПАДНЫЕ СВИДЕТЕЛЬСТВА VI–VIII ВЕКОВ О ЯЗЫЧЕСТВЕ ДРЕВНИХ СЛАВЯН

Языческие воззрения славян давно стали объектом пристального внимания исследователей. Особенно повезло, в плане обращения к данной теме, сведениям латиноязычных авторов XI — начала XIII века, посвященным полабско-балтийским славянам, данным «Повести временных лет» и свидетельствам Льва Диакона о русах. Гораздо в меньшей степени для изучения языческих представлений древних славян анализировались известия византийских и латиноязычных авторов VI–VIII веков. Чаще всего обращалось внимание на информацию Прокопия Кессарийского в его «Истории войн»:

«Ибо они считают, что один из богов — создатель молнии — именно он есть единый владыка всего, и ему приносят в жертву быков и всяких жертвенных животных. Предопределения же они не знают и вообще не признают, что оно имеет какое-то значение, по крайней мере в отношении людей, но когда смерть уже у них в ногах, охвачены ли они болезнью или выступают на войну, они дают обет, если избегнут ее, сейчас же совершить богу жертву за свою жизнь; а избежав (смерти), жертвуют, что пообещали, и думают, что этой-то жертвой купили себе спасение. Однако почитают они и реки, и нимф, и некоторые другие божества и приносят жертвы также и им всем, и при этих-то жертвах совершают гадания»^{1}.

Между тем, помимо известий Прокопия, в источниках VI–VIII веков содержится пусть и скудная, но достаточно ценная информация, отражающая состояние язычества на стадии существования единой славянской общности.

Отношение к славянам в христианском мире — это, прежде всего, отношение христиан к язычникам. Данным обстоятельством, а также военным противостоянием и бытовыми различиями определялись те хлесткие эпитеты, на которые не скупились христианские авторы в отношении славян, закрепляя уже сложившиеся стереотипы их восприятия, с одной стороны, и формируя новые — с другой.

Византийские источники, характеризующие склавинов и антов, создают у читателя образ сильного, смелого, жестокого и многочисленного врага («силой и смелостью… превосходившие воевавших когда-либо против них»^{2}, свирепые племена^{3}, «полчища славян»^{4}, «толпы варваров»^{5}, «неисчислимое племя»^{6}). Иногда для усиления эффекта проводятся параллели с животным миром, от неопределенного «звери» («эти звери», «звериное племя славян»^{7}) до конкретного «волки» («волки-славяне», «любящие разбой волки»^{8}). Было бы заманчиво в определении «волки» усмотреть указание на тотемное животное. Однако это, скорее всего, поэтическая аллегория. Сравнение варваров с животным миром характерно для византийской литературы и рассматриваемого, и более позднего периодов^{9}. Перед нами традиционный образ варвара — свирепого звероподобного, лживого^{10} (интересно, что «варвары», в свою очередь, лживыми (льстивыми) считали византийцев) и безрассудного, в безумии своем напоминающем зверя^{11}. Это понятно: для византийца язычник — не вполне человек, а любой невизантиец в той или иной степени — варвар. В этом плане характерно название проповеди Феодора Синкела «О безумном нападении безбожных аваров и персов на богохранимый Град и об их позорном отступлении благодаря человеколюбию Бога и Богородицы», из которого следует, что «человек» для автора — синоним христианина, в данной случае, византийца^{12}.

Вместе с тем, византийская традиция, равно как и античная, отличала «северных варваров» (ведущих оседлый образ жизни) от «южных» (кочевников). Для характеристики последних особо применяется слово «мерзкий»: «богомерзкий хаган» (аварский)^{13} «мерзкий народ»^{14} и т. п. Типичное восприятие оседлым населением кочевников проявлялось и в том, что последних зачастую считали людьми «лишь в том смысле», что они обнаруживали «подобие человеческой речи»^{15}.

«Северные варвары» были византийцам гораздо ближе. Нередко по отношению к ним, наряду с неприязнью и чувством превосходства, проскальзывало уважение и даже идеализация. Не стали исключением из этого правила и славяне. Им приписывались простодушие и неиспорченность цивилизацией, а стереотипному образу безобразного варвара-кочевника противопоставлялся образ красивого, высокого варвара-славянина^{16}. И хотя «образ жизни» славян «грубый и неприхотливый», как и у кочевников, в отличие от последних^{17} «они менее всего коварны и злокозненны»^{18}.

Образно выражаясь, с точки зрения византийских авторов славяне й другие северные варвары — звероподобные люди, тогда как варвары-кочевники — «звери» (либо порождения «нечистых духов») с отдельными человеческими чертами^{19}.

Языческие представления и культовые действа славян, как правило, ускользали из поля зрения византийцев, поскольку воспринимались сквозь призму христианского мировоззрения, рассматривавшего мир как арену противостояния божественных сил с силами тьмы, возглавляемыми дьяволом. Только если Бог, Богородица, ангелы и святые играли активную роль, вплоть до личного участия в сражении на стороне христиан, то дьявол на страницах сочинений византийских авторов выполнял в некоторой степени пассивную функцию «подстрекателя» и «пакостника». Поэтому, с одной стороны, нападения варваров, и славян в том числе, могли трактоваться как «священный бич», направляемый Господом за грехи^{20}, с другой — сам же Господь, предстательством Богородицы или святых, отклонял его от христиан^{21}. Дьявол на этом фоне «мелковат». Он может сбить столку «толмача», побудив помогать ринхинскому князю Первуду, внушить тому же Первуду, находящемуся под стражей, «обратиться в бегство»^{22}, либо «с присущей ему хитростью» заблокировать опускание катаракты у городских ворот, оставляя их беззащитными перед осаждавшими славянами^{23}. Естественно, что дьявол всегда посрамляем, а опутанные его кознями находят погибель, как и произошло в первом случае с толмачом и Первудом. В ситуации же с воротами достаточно были одному из мастеров воскликнуть «по Божию внушению: «Христос с нами!»», как катаракта стала на положенное ей место.

Не в состоянии дьявол обеспечить победу язычникам. Только пока Бог карает их руками христиан, они и могут убивать и грабить^{24}.

Однако, оценивая воззрения христианской Византии, следует всегда помнить о роли античных традиций в ее жизни, в том числе и в религиозных представлениях. Подобно древнегреческим богам, Бог, Богородица, святые и ангелы могут лично участвовать в битвах. Особенно это наглядно проявляется в поэзии Георгия Писиды (первая половина VII века). Так, описывая осаду Константинополя 626 года, очевидцем которой являлся, христианский поэт рисует величественную картину, достойную Гомера:

И когда они [славяно-хазарский флот]
согласованно друг с другом все
напали с криком на наши корабли,
в этот момент в земную битву вмешалась невидимая сила.
Думаю, что одна лишь Родившая без зачатия
натягивала луки и ударяла в щиты
и, незримо вступив в бой,
стреляла, ранила, раздавала ответные удары мечом,
опрокидывала и топила челны, делая прибежищем для них для всех морскую пучину.
Чему дивиться, когда воительствует Дева!..^{25}

Особенно показательно, что Богородица сражалась в полном смысле слова: получала удары и раздавала ответные. Иными словами, кто-то из варваров, пытаясь сопротивляться, заносил оружие на Богородицу. Перед нами очевидное влияние античной мифологии, в которой смертные рискуют вступать в личную схватку с небожителями. Обычно, по христианским представлениям, в подобных случаях противник, охваченный ужасом, ведет себя пассивно, становясь бездеятельным объектом истребления (в лучшем случае — спасается бегством). Следует учитывать, что Георгий Писида — не просто поэт. Он христианский поэт, имевший чины референдария и скевофелака св. Софии.

Конечно, перед нами поэтический жанр, допускавший известную, до определенного предела, вольность. Но и в произведениях агиографического характера ситуация выглядит сходной (за исключением активного противодействия, оказываемого святой силе со стороны противника). В «Чудесах св. Дмитрия Солунского»^{26} св. мученик не только предстательствует пред Господом за Фессалонику, но сам активно защищает свой город от варваров, в том числе и с оружием в руках. Например, во время одного из штурмов города, предпринятого славянами, он появился на стене «в одеянии тяжеловооруженного воина» и «ударил… копьем первого, кто поднимался по лестнице…». В другой раз он лично, на коне, возглавил атаку невидимого войска против противника. А когда однажды славяне прорвались сквозь малые ворота северной, внутренней стены, св. Дмитрий «явился не во сне, а наяву» и, ударяя жезлом, изгнал их из города^{27}.

С точки зрения такого мировосприятия оценивались и поступки славян, и других варваров, которые на страницах сочинений византийских авторов вынуждены были принимать предложенные им «правила игры». Как и византийцы, «варвары» верят в чудеса, являемые Богом, Богородицей и святыми, более того — свидетельствуют о них. Например, после одной из неудачных осад славянами и аварами Фессалоники, заключив мир, славяне безбоязненно вели торг под стенами города и заявляли, что «город был спасен Богом и что во время землетрясения произошло чудо со стенами, и то, что против явления (святого) (Дмитрия Солунского) действия их орудия и машины оказались бесполезными и негодными… по заступничеству явившихся им святых…»^{28}. О чуде с землетрясением^{29} свидетельствовали и проживавшие поблизости от Фессалоники славяне, вынашивавшие еще до стихийного бедствия планы захвата города. По их словам, когда землетрясение разрушило город и казалось, что все его жители погибли, они устремились к развалинам за уцелевшим имуществом. Но, подойдя ближе «увидели, что везде вся стена и город стоят, как раньше, и что стенах и снаружи видны воины охраны». Славяне «вернулись в страхе и ничего не достигнув»^{30}. Более того, если верить «Пасхальной хронике», сам аварский каган после неудачной осады Константинополя в 626 году заявлял, что видел на стенах византийской столицы Богородицу^{31}.

Основания для такого подхода, видимо, давали и сами славяне. Ведь для язычников (в отличие от христиан) «ромейские боги» являлись такой же реальностью (только враждебною), как и их собственные. Интересно в этой связи сообщение в «Чудесах св. Дмитрии Солунского» о том, что после очередной неудачи под стенами Фессалоники славяне «сами стали восхвалять Бога…»^{32}. Вряд ли стоит усматривать в этом готовность креститься. Скорее всего, славяне были вынуждены признать, что «ромейские боги» на этот раз оказались сильнее «славянских». Тем не менее, подобное «превосходство» могло стать побудительным мотивом для крещения. Например, славянский мастер, придумавший хитроумное осадное сооружение, и потерпевший неудачу в его строительстве вследствие противодействия св. Дмитрия Солунского, «искренне уверовал в Бога и святого мученика Димитрия и был удостоен пречистого крещения»^{33}.

Естественно, мы не можем буквально воспринимать всю содержащуюся в «Чудесах…» информацию, тем более учитывая особенности жанра. Однако исторические реалии, на наш взгляд, из них извлечь можно, в частности свидетельства о восприятии славянами «греческих богов».

Подобное отношение язычников понятно, ведь они почитают своих богов, но и не отрицают существование чужих. И если последние могут оказать практическую помощь, то им также могли поклоняться. Известно, например, что норманны за пределами родины поклонялись местным богам, а Христа «воспринимали как могучего витязя, правителя многих народов». Скандинавы часто принимали христианство, «убедившись в могуществе Христа, в удачливости поклонявшихся ему людей»^{34}.

Даже если языческие представления и культовые действа варваров оказывались в поле зрения византийцев, они зачастую не воспринимались как таковые. Яркий пример — описанный Феофаном Исповедником случай, когда болгарский хан Крум сделал из черепа убитого византийского императора Никифора чашу и заставлял пить из нее славянских архонтов^{35}. Для Феофана это апогей бесславного правления императора и унижения Византии и т. п., но только не ритуал (очевидный для современного исследователя^{36}) служения тюркскому богу Тенгри^{37}.

О том же свидетельствует и ряд весьма интересных, с точки зрения заявленной темы, сюжетов из истории нападений славян на Фессалонику, описанных в «Чудесах св. Дмитрия Солунского». Прежде всего привлекает внимание описание осады, начавшейся утром 23 сентября 586 или 597 года^{38}, когда аварский каган «призвал к себе все звериное племя славян — ибо весь народ был тогда ему подчинен — и, смешав их с некоторыми варварами других племен, приказал всем выступить против богохранимой Фессалоники»^{39}.

Здесь интересны два эпизода. В первый же день осады, вечером, «варвары», собрав хворост, разожгли вокруг стен города огромный костер, напоминавший осажденным христианам «огненную реку у Даниила… Потом при этом ужасном огне они издали единодушно крик, еще более страшный, чем пламя, о котором мы, ясно ощутившие (это), говорим, согласно пророку, что земля тряслась и небеса таяли»^{40}.

Огромный огонь, разожженный славянами вокруг Фессалоники, охвативший ее подобием магического круга, «огненной реки»^{41}, являлся, видимо, элементом языческого обряда, направленного на нейтрализацию враждебной магии, исходящей со стороны чужого города и чужой местности. Возможно, под прикрытием этого «щита»^{42} совершались определенные магические обряды (одним из элементов которых был страшный крик), строились осадные орудия^{43} и т. п. Сам процесс подготовки к штурму имел магический характер^{44} и был защищен от воздействия враждебной магии.

Далее автор сюжета, видевший «собственными глазами» происходившее, ставит цель — «показать боголюбивому слушателю, что спасение городу тогда было от Бога, а не от кого другого, и пробудить разум всех к сокрушению в Боге, богоугодному исповеданию и благодарению мученика». На третий день славяне и их союзники подвели осадные орудия к стенам, приготовив, прежде всего, таран напротив Кассандриных ворот. Но когда они увидели на воротах «некий крюк, подвешенный жителями города, железный, короткий и ничтожный, наподобие пугала, которое вешают для младенца», то, «охваченные страхом», бросили свое осадное орудие и ушли в лагерь. При этом варвары подпалили указанный таран «и ему подобные». «Сила ли города совершила это или всецело (сила) божественная, которая устрашила смелых, как младенцев?» — риторически вопрошал автор. В тот день славяне больше ничего против города не предпринимали^{45}.

Странное, с его точки зрения, поведение славян автор объясняет божественным вмешательством. Неправдоподобность, с рациональной точки зрения, ситуации может натолкнуть исследователи на мысль о художественном вымысле, преследовавшем продекларированную выше цель прославить Бога и св. Дмитрия Солунского. Однако отдельные детали сюжета позволяют отнестись к описанным событиям вполне серьезно. Привлекает в этой связи решение славян сжечь осадные орудия. Перед нами, судя по всему, наглядный пример, когда варварская наивность, с одной стороны, и магическое сознание — с другой, приводили к тому, что все неизвестное настораживало, пугало. Скорее всего, незадачливый предмет осаждавшие город язычники приняли за какой-либо магический артефакт и ушли в лагерь нейтрализовывать вредные для них, как они полагали, воздействия оного. Осадные орудия, оказавшиеся в зоне действия артефакта и, по мнению славян, «испорченные», были преданы очистительному огню. Данный случай может свидетельствовать о весьма архаичных представлениях осаждавших.

Определенную магическую роль играл огонь и во время другой осады Фессалоники славянами, которая датируется большинством исследователей 677 годом^{46}. Вначале союзные славянские племена «приготовили у ворот огненосные орудия и некие сплетенные из лозы сооружения, лестницы…, камнеметы и другие приспособления…». «Когда же рассвело, все варварское (племя) поднялось и единодушно издало такой вопль, что земля сотряслась и стены зашатались. И сразу же к стене подошли рядами вместе с приготовленными ими осадными орудиями, машинами и огнем — одни по всему побережью на соединенных (кораблях), другие на суше — вооруженные… лучники, щитоносцы, копьеметатели, пращники, манганарии, храбрейшие с лестницами и огнем устремились на стену…. В сумятице нападения сгорели… ворота, ибо (варавары) разожгли большой огонь, в который бросали непрерывно много дров». Однако, обнаружив, что деревянные части ворот выгорели, «но соединяющие железные части совсем не ослабели, а выглядели как бы закаленными и спаянными другим образом, так, что, сгорев, эти ворота остались целыми…. варвары, испугавшись, отошли от этого места. И этим варварам незримо было причинено множество побоев, ран и убийств не только в этом месте, но и по всей суше и у моря»^{47}.

Наибольший интерес в данном рассказе вызывает эпизод с поджогом городских ворот. Понятно подобное повышенное внимание именно к воротам, которые в славянской мифологии символизируют границу «между своим, освоенным пространством и чужим, внешним миром». И в более поздние времена ворота считались опасным местом, где обитала нечистая сила. «В воротах совершались определенные магические действия»^{48}. Кроме того, ворота являлись своеобразным разрывом в той магической границе, которую создавала городская стена. Если признать, что сакрализация городской стены восходит к ограде, окружающей славянские языческие капища^{49}, можно только догадываться, какими могущественными могли казаться славянам, не знавшим каменных монументальных построек, магические силы, защищавшие византийские города^{50}. Понятно теперь, почему испугались славяне, когда огонь не смог сокрушить городские врата, — их магическое средство не смогло преодолеть защитной магии противника. Возможно, что они, незнакомые с конструкцией ворот, приняли сохранившиеся в огне железные части за своеобразное магическое превращение дерева в металл. Характерно, что и сами осажденные, и автор сюжета восприняли ситуацию с воротами как чудо, как очередное проявление божественного вмешательства.

В отличие от «огненной реки» огонь в ходе рассматриваемой осады имел и конкретное материально-практическое значение: разрушение деревянных ворот противника посредством прямого контакта. Тем не менее, на наш взгляд, налицо и магическая составляющая в данных действиях, что особенно ярко проявляется в реакции славян на неудачный исход операции. При этом в первом случае огонь (в виде огненного магического кольца) выполняла, видимо, прежде всего, защитную функцию (роль магического щита), а во втором — и защитную, и наступательную.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что славяне наступали с огнем по всему периметру укреплений, образуя замкнутое кольцо. Оно могло выполнять и магические, и сугубо практические функции (растянуть оборону противника по стенам, так как, если верить источнику, защитников было мало).

Огонь достаточно широко использовался при осаде городов древности и средневековья как эффективное средство сокрушения обороны противника. Естественно, что изначальная магическая сторона этой практики со временем стерлась, уступив место сугубо военному прагматизму. В этой связи интересные параллели, но уже, видимо, на ином этапе использования огня при взятии укреплений находим в Прибалтике конца XII — первой четверти XIII века, народы которой исторически тесно были связаны со славянским миром^{51}. Генрих Латвийский, автор «Хроники Ливонии», современник описываемых им событий и непосредственный очевидец многих из них, сохранил весьма интересные сведения на этот счет.

При осаде крепостей («замков» — по Генриху) ливы и лэтты разжигали большие костры, выше вала, поджигая, таким образом, укрепления противника^{52}. Сходный прием использовали и финно-угорские племена. Например, эзельцы, осадив датчан в Ревеле «и зажегши много огней, надеялись таким способом взять их»^{53}. Аналогичным образом отряды из Уганди и Сакала пытались взять «замок» лэттов Беверин^{54}.

Ливы и лэтты, достаточно быстро (в отличие от эстонских племен) покорившиеся крестоносной экспансии, применяли подобный прием штурма и в совместных походах с «тевтонами». Последние, надеявшиеся на различные технические приспособления (камнеметы, башни и т. п.) и на подкопы, охотно прибегали к помощи своих новоиспеченных союзников, особенно когда осадные орудия не давали желаемого результата. Чаще всего, как видно из текста хроники, использовали комбинированный метод, сочетающий «туземный» поджог с «тевтонскими» техническими приемами.

При внешнем сходстве использования огня древними славянами и средневековыми прибалтийскими народами налицо и различия. Во-первых, из приведенных случаев использования огня при осаде Фессалоники славянами и их союзниками рациональным, с точки зрения разрушения укреплений противника, мог быть поджог ворот. Разложение же огня вокруг стены в виде кольца само по себе не могло нанести какого либо вреда городским укреплениям, и иначе как сугубо магической его функцией подобные действия объяснить трудно. Ливы и лэтты, сооружая огненную стену рядом с деревянно-земляными укреплениями противника, пытались их поджечь и, как следует из «Хроники Ливонии», весьма успешно. Подобную практику можно объяснить как характером штурмуемых укреплений, весьма чувствительных к воздействию огня, так и отсутствием других более действенных средств штурма вражеских крепостей^{55}. Тевтоны, как видно из свидетельств источника, использовали специальные осадные орудия и относились, по-видимому, первоначально скептически к тактике своих новообретенных союзников^{56}. Вместе с тем, мы не можем отрицать и магическую составляющую «балтского» способа взятия укреплений, учитывая как уровень развития местного общества того времени, так и то обстоятельство, что способ этот зародился в языческую эпоху, из которой, несмотря на крещение ряда племен, народы Прибалтики еще не вышли. Он существенно отличался от действий в аналогичных случаях и «тевтонов», и, видимо, русских. В этой связи интересен такой факт. Генрих Латвийский постоянно подчеркивал отличие вооружения лэттов и ливов от русских и немцев (у них не было защитных доспехов). Русские в этом отношении не отличаются от «тевтонов»^{57}. Зато, как следует из текста хроники, русские, подобно прибалтийским народам, не имели технических приспособлений для штурма городов^{58}. Первые их попытки самим построить осадную технику по немецкому образцу трудно признать удачными^{59}. Впоследствии и прибалтийские народы, и русские строили подобные машины и использовали их более успешно, чем на первых порах. Так, при обороне Дорпата от крестоносцев, которую возглавил русский князь Вячко, осажденные «построили свои машины и патерэллы против христианских орудий, а против стрел христиан направили своих лучников и балистариев»^{60}. Однако и после этого русские войска весьма неумело осаждали города. Генрих Латвийский не много погрешил против истины, когда писал, что «большим и сильным войскам королей русских никогда не удавалось взять и подчинить вере христианской хотя бы один замок»^{61}. Правильнее сказать, что замки изредка брали, но не прямым штурмом, а измором^{62}.

Между тем русские, несмотря на слабую техническую оснащенность и отсутствие должных навыков обращения с осадными орудиями, видимо, практически не использовали достаточно эффективный архаический метод взятия укрепленных пунктов посредством поджога, по подобию ливов и лэттов. Генрих Латвийский лишь один раз упоминает о попытке полочан поджечь укрепления противника (при осаде Гольма), «но старания эти были напрасны»^{63}. Трудно сказать, являлся ли отмеченный эпизод из военной практики русских рудиментом древних славянских традиций. Возможно, в случае с осадой Гольма мы имеем дело с банальным заимствованием этого осадного приема у местного населения. Как быстро таковое осуществлялось в условиях частых военных действий, свидетельствуют примеры использования немцами поджога, а прибалтами и русскими — немецких технических средств. Возможно, принятие христианства сказалось на использовании древних боевых приемов, которые уходили корнями в языческую магию. Особенно это должно было касаться огненной ее разновидности, поскольку огонь в Древней Руси отождествлялся со Сварожичем^{64}, то есть сам по себе уже являлся божеством. Не случайно, с точки зрения «Сказания об убиении в Орде князя Михаила Черниговского и его боярина Федора», прохождение сквозь огонь (горящий у ставки ордынского хана) равноценно поклонению кусту и идолам. Более того, огонь — тот же идол: «…ни иди сквозе огнь, ни поклонися кусту, ни идолом их… Но исповежь веру христьяньскую, яко не достоить христьяном ничему же кланятися твари, но токмо Господу Богу Иисусу Христу» (и т. п.)^{65}. Для сравнения: в «Слове некоего христолюбца и ревнителя по правой вере» говорится о русских двоеверцах, которые, помимо прочего, «огневися молять, зовуще его Сварожицемь…»^{66}. Но если на бытовом уровне бороться с поклонением Сварожичу было весьма трудно^{67}, то при организации широкомасштабных государственных предприятий это было нелегко, но, несомненно, проще^{68}.

Впрочем, широкое распространение арбалетов с началом немецкой экспансии в Прибалтике влекло за собой высокие потери осаждавших при попытке поджога укреплений. Не случайно и русские (в случае с осадой Гольма), и, судя по всему, «тевтоны» старались переложить заготовку дров для костров на плечи своих прибалтийских союзников. Таким образом, в самой ближайшей перспективе решающее слово оставалось за техническими средствами.

Представляет интерес и известие «Чудес…» о громких криках, издаваемых славянами накануне и в начале штурма. Греки не только хорошо знали об этой стороне военной тактики славян, но даже понимали значение отдельных кличей^{69}. Боевые кличи, превратившиеся со временем в простое средство психологического устрашения противника, в древности были тесно связаны с боевой магией^{70}. На магическое значение громкого голоса, пения и крика неоднократно обращали внимание исследователи. Славяне, например, верили, что с помощью голоса можно «оградить культурное пространство от проникновения враждебных сил». Считалось, что если с высокого места человек что-то крикнет или пропоет, то в зоне слышимости «град не побьет посевов, звери не тронут скот, холодный туман не повредит всходам, там летом не будет змей, на такое расстояние злодей не подойдет к дому и т. и.». Голос представлялся «как нечто материальное, подверженное влиянию извне и само могущее стать инструментом воздействия». С его помощью можно навести порчу и т. п.^{71} Наконец, голосом можно было отогнать зверя, напугать человека, погасить собственный страх, что только добавляло силу представлениям о его магической силе. Поскольку война представляла ту сферу деятельности, где магия применялась весьма часто, отмеченные возможности звукового воздействия на противника не могли не использоваться^{72}.

Боевые кличи предшествовали решающему столкновению и, видимо, иногда они одни обращали в бегство неприятеля, решив исход боя в пользу славян: «Если же и придется им отважиться при случае на сражение, — писал о славянах Маврикий Стратег, — они с криком все вместе понемногу продвигаются вперед. И если неприятели поддаются их крику, стремительно нападают; если же нет, прекращают крик и, не стремясь испытать в рукопашной силу своих врагов, убегают в леса, имея там большое преимущество, поскольку умеют подобающим образом сражаться в теснинах»^{73}.

Крик являлся элементом магического обряда, дополняя магию огненного круга, во время одной из осад Фессалоники. Он же предшествовал штурму, что видно из описания двух других упоминавшихся осад города славянами. О психологическом эффекте такого приема свидетельствуют сами византийцы: «Потом при эхом ужасном огне они издали единодушно крик, еще более страшный, чем пламя, о котором мы, ясно ощутившие (это), говорим, согласно пророку, что земля тряслась и небеса таяли»^{74}; «Когда же рассвело, все варварское (племя) поднялось и единодушно издало такой вопль, что земля сотряслась и стены зашатались»^{75}.

Боевые кличи широко использовались впоследствии и на Руси^{76}. По наблюдениям И. Я. Фроянова, в «Слове о полку Игореве» кликом можно «поля перегородить» и «полки победить». Кликом обращались воины «к духам предков, к их покровительству»^{77}. К этому можно добавить, что «Слово о полку Игореве», помимо прочего, фактически отождествляет «клик» и «щит»: «Дети бесови кликомъ поля перегородиша, а храбри русици преградиша чрълеными щиты»^{78}.

Подобные приемы не являлись особенностью древних славян. Античные источники, византийские и латиноязычные авторы эпохи раннего средневековья отмечают «крикливость» и «шумливость» как одну из отличительных черт «варваров».

Прежде чем предпринять поход, сражение или другое важное мероприятие, славяне, подобно другим языческим народам, прибегали к гаданию. Древнейшее известие о гаданиях у славян содержится в «Истории войн» Прокопия Кесарийского: «…Почитают они и реки, и нимф, и некоторые другие божества и приносят жертвы также и им всем, и при этих-то жертвах совершают гадания»^{79}. К сожалению, Прокопий не раскрывает ни способа гаданий, ни по каким поводам они предпринимались.

Некоторые сведения о «боевых» гаданиях содержатся в «Чудесах св. Дмитрия Солунского», при описании осады славянами Фессалоники в первой четверти VII века^{80}: «Необычайным чудом, достойным упоминания, было и то, что когда экзарх… славян по имени Хацон по своему обычаю захотел узнать через гадание, сможет ли он войти в наш богохранимый город, ему было сказано, что можно войти, но не было раскрыто, каким образом. И наконец из-за данного ему пророчества, как казалось, имея хорошие надежды, он с дерзостью ускорил событие. Но Тот, Кто променяет времена и лета, уничтожает замыслы врагов, выдал его живым в плен горожанам у… малых ворот» ^{81}.

«Чудеса…» не сообщают о способе гадания, предпринятого Хацоном, но зато говорят о цели и результатах оного. Характерно, что византийский автор не ставит под сомнение правдивость информации, полученной язычником с помощью гадания. Славянский экзарх, как ему и было предсказано гаданием, оказался в осажденном городе, правда, не в той роли, на которую рассчитывал. И хотя, конечно, без помощи Господа и святого Дмитрия городу не обошлось (более того, это объявлялось «необычайным чудом, достойным упоминания»), компетентность языческого «пророчества» не страдала. Ведь Хацону «было сказано, что можно войти, но не было раскрыто, каким образом». Налицо и ответственность Хацона за случившееся, который, как и присуще варвару, не разобравшись в сути предсказанного, «с дерзостью ускорил событие».

Нетрудно найти литературные параллели этому сюжету как в плане двусмысленности предсказаний^{82}, так и в плане доверия языческим гаданиям и предсказаниям^{83}.

Возможно, о гадании шла речь и во время упоминавшейся осады 677 года, когда автор «Чудес…» отметил, что князья другувитов^{84} «получили заверения от неких славян из этого же племени, что в любом случае возьмут город»^{85}.

О гадании особенно много известий из более позднего времени в отношении балтийских славян. Например, Гельмольд говорит о ранах, что «войско свое они направляют, куда гадание покажет»^{86}. Саксон Грамматик повествует о том, что раны, собираясь начать войну, гадали священным конем Свентовита (Святовита). С этой целью в Араконе перед храмом бога втыкали в землю три пары копий на одинаковом расстоянии, поперек каждой пары привязывали третье копье. Если конь переступал каждое поперечное копье сначала правой ногой, то это считалось счастливым знамением, если он хотя бы один раз переступал левой, поход отменялся^{87}. Сходным образом происходило гадание и в Щетине с помощью коня Триглава, с той лишь разницей, что там копья не связывались по трое, а все девять ложились на землю на расстоянии локтя одно от другого, после чего жрец трижды проводил через них коня взад и вперед. Предприятие сулило удачу, если конь не задевал ногами копья^{88}.

Вероятно, раны и поморяне верили, что сам Святовит или Триглав в это время сидит на коне и управляет им, подавая, таким образом, знамение народу. В пользу такого предположения служит аналогичное гадание, отмеченное Генрихом Латвийским у ливов из Торейды, собиравшихся принести «в жертву своим богам» Теодориха (помощника епископа Мейнарда). По такому поводу «собрался народ, решили узнать гаданием волю богов о жертвоприношении. Кладут копье, конь ступает (через него) и волею божьей ставит раньше ногу, почитаемою ногой жизни; брат устами читает молитвы, руками благословляет. Кудесник говорит, что на спине коня сидит христианский Бог и направляет ногу коня, а потому нужно обтереть спину коня, чтобы сбросить бога. Когда это было сделано, а конь опять, как и в первый раз, ступил раньше ногою жизни, брату Теодориху жизнь сохранили»^{89}.

Случившееся, видимо, было записано со слов самого Теодориха^{90} и тем более ценно для исследователя. Естественно, без преувеличений в рассказе не обошлось. Но это, скорее, касается поведения Теодориха в описываемой ситуации^{91}, чем самого обряда гадания. Из описания следует, что ливы считали возможным влияние на его исход со стороны христианского Бога в том случае, когда он лично управляет конем. Следовательно, их божество должно было выражать свою волю аналогичным способом. Вероятно, раны и поморяне думали сходным образом. Ведь те же раны считали, что Святовит лично выезжал воевать на своем коне. Поэтому, когда священный конь, бывало, утром оказывался на конюшне покрытым потом и забрызганным грязью, они верили, что ночью на нем ездил сам бог^{92}.

Более простым и, видимо, широко распространенным являлось гадание жребием и по приметам, о чем имеются известия в отношении как балтийских славян, так и домонгольской Руси. Сложные гадания (например, по внутренностям животных^{93}), видимо, были недоступны постороннему наблюдателю, в отличие от простого бросания жребия, гадания по встреченным животным, подсчитыванию черт, прочерченных без счета у очага женщинами и т. п. (т. е. действий, не требующих особой подготовки и поэтому доступных каждому). Каким способом искал ответ потусторонних сил на свой вопрос Хацон, естественно, останется тайной. Известия же о способах гадания у славян позднейшего времени могут дать повод лишь для определенной догадки, но не более того.

Авторы «Чудес…» не только не понимали сути языческих ритуалов славян, которые они описали, но даже, как следует из текста, не понимали, что перед ними магические действа (за исключением, пожалуй, гадания). Более осторожными в этом плане были славяне, которые отдельные манипуляции с защитными орудиями со стороны защитников города могли принимать за магическое противодействие.

Характерно для той эпохи, что противники рассматривали события, связанные с осадами Фессалоники, сквозь призму противостояния надчеловеческих сил. Исследователи неоднократно обращали внимание на веру язычников в то, что боги принимали участие в войнах между людьми^{94}. Отсюда и магические действия, направленные на получение помощи высших сил и на нейтрализацию аналогичных враждебных сил. Поэтому славяне прекращали штурм, когда их магия оказывалась недейственной перед магией противника. В свою очередь, византийцы-христиане воспринимали неудачу славян как следствие божественного вмешательства и защиты со стороны святого Дмитрия Солунского. Это нашло отражение не только в тексте «Чудес…», местных народных преданиях, но и в Указе Юстиниана II о царских дарениях в пользу храма св. Дмитрия Солунского в Фессалонике^{95}. Характерно, что в императорском Указе враги империи являются врагами и святого^{96}. Также показательно, что сами славяне, спустя время, после очередной неудачи «стали восхвалять Бога…»^{97}. Подобное восприятие происходящих событий являлось неотъемлемой чертой средневекового сознания с его верой в божественное предопределение.

В то же время византийцы, не понимавшие многих конкретных сторон славянского язычества и не улавливавшие их конкретного проявления, имели общее, правда весьма смутное, представление о верованиях и связанных с ними обычаях славян. Об этом свидетельствуют как цитировавшиеся слова Прокопия Кесарийского, так и отдельные комментарии византийских авторов к описываемым обычаям «варваров». Привлекает в этой связи внимание повествование Феофилакта Симокатты о том, как перешедший от славян на сторону ромеев гепид помог своим новым хозяевам разгромить отряд Мусокия. Задуманное облегчалось тем, что «варвар был пьян, и от хмеля его разум помрачился: дело в том, что в этот день он устраивал поминки по умершему брату, как им (велит) обычай». Пьяно было и все его войско, которое сморил крепкий сон^{98}. Характерно, что славяне напились в весьма сложной с военной точки зрения ситуации, когда один из славянских вождей, Ардагаст, был разбит, а его «страна» разграблена. Отряд Мусокия также вступил в боевые действия, потерпев поражение в первой схватке (видимо, речь шла о передовом отряде)^{99}. И вот в этих условиях и устраиваются поминки по усопшему брату, в которых, судя по всему, участвует все войско (или основная его часть). При этом и Мусокий, и его воины напиваются изрядно. Они, видимо, не могли поступить иначе, несмотря на опасную ситуацию, в которой оказались, поскольку, как отметил византийский автор, так им велел обычай.

В латиноязычных источниках славяне характеризуются, прежде всего, как закоренелые язычники^{100}. Характеристика их порой более жесткая и уничижительная, чем у византийских авторов. По словам Бонифация, «винеды, гнуснейший и наихудший род людей»^{101}. Поскольку невежество — атрибут язычников^{102}, под пером Бонифация устами невежества сказано: «…Всегда любил меня край германский, грубый народ славян и дикая Скифия…»^{103} При этом, как видим, «симпатии» между этими варварами у него распределены отнюдь не поровну.

Менее строг Исидор Севильский. Из недостатков, свойственных народам, славянам он приписал нечистоту («нечистота славян»), являвшуюся, видимо, следствием убогости их весьма бедного быта^{104}. Этот «порок» славян^{105}, в глазах современников Исидора (середина VII века), вряд ли был более значимым, чем, например, «зависть иудеев», «неверность персов», «пустое тщеславие лангобардов», «сладострастие скоттов» или «дикость франков», «пьянство испанцев», «глупость саксов» (вариант — «тупость баваров»)^{106}.

В Хронике Фредегара в эпизоде, посвященном пребыванию Дагобертова посла Сихария в ставке Само, язычникам приписывается порочность и гордыня^{107}. Здесь же, применительно на этот раз к славянам, содержится распространенный в средневековой литературе топос^{108}, уподобляющий язычников псам. При этом ставится под сомнение возможность «дружбы» между христианами и язычниками^{109}. Правда, в реальной жизни такая «дружба» нередко имела место^{110} и определялась она чисто прагматическими интересами.

Вследствие сильной приверженности славян к язычеству миссионеры не очень охотно отправлялись к ним для проповеди и обращения в христианство. Более того, по крайней мере в VI–VII веках, как представляется, вообще бытовало мнение, подкрепляемое ссылками на волю Всевышнего, о бесполезности подобного занятия. Например, когда Колумбану (конец VI — начало VII века), согласно «Житию», «запала… в голову мысль» отправиться в пределы славян, чтобы «озарить слепые умы евангельским светом и открыть путь истины тем, кто изначально блуждал по бездорожью», он был остановлен в своих намерениях явившимся в видении ангелом Господним: «Ты видишь, — сказал он, — что весь мир остается пустынным (desertus). Иди направо или налево, куда выберешь, дабы вкушать плоды дел своих»^{111}. Смысл изреченного приблизительно таков: проповедовать у славян все равно, что проповедовать в пустынном (вариант перевода — безлюдном) месте. Другими словами — попытка обратить славян в Христову веру сродни попытке взрастить плоды в пустыне. При этом проводилась мысль, что миссионерская деятельность возможна, практически, у всех окрестных язычников («иди направо или налево»), кроме славян. Поняв, «что нелегок у этого народа успех веры», Колумбан «остался на месте, пока не открылся путь в Италию»^{112}.

Более решительным оказался епископ Аманд, если верить его «Житию»^{113}. Достигнув определенных успехов на пути проповеди во Фландрии и обратив некоторых франков в Христову веру, он, «горя еще большим желанием, чтобы еще и другие были обращены, услышал, что славяне опутаны сетями дьявола, и более всего уповая, что сможет достичь пальмы мученичества…. переправился через Дунай…». Уже в данном фрагменте содержится мысль о бесполезности миссионерской деятельности у славян: Аманд идет к последним не столько с целью добиться результата в плане обращения их в истинную веру, сколько стремясь «достичь пальмы мученичества». Однако ожидания святого мужа оправдались лишь наполовину. Как и предполагал «святой муж», «лишь немногие» из славян «возродились во Христе», несмотря на то, что он «во всеуслышание проповедовал Евангелие Христово». Но и мученичества, «которого всегда жаждал», Аманд не достиг. Видя, что «плод для него еще совсем не созрел», он покинул славян^{114}.

Характерно, что славяне, хотя и не поддались на проповедь, не причинили вреда миссионеру, который, если верить Житию, прямо-таки искал «неприятностей». Вероятно, здесь сказались, с одной стороны, святость уз гостеприимства^{115} и уважительное, даже опасливое, отношение к служителям культа, пусть и поклонявшимся чужим богам. С другой стороны, видимо, Аманд был недостаточно последователен в поисках мученического венца. Ведь от корректности миссионера в немалой степени зависела его личная безопасность.

Другое отношение со стороны славян ждало тех представителей христианского духовенства, которых захватывали в плен во время войн и пиратских рейдов. Их обращали в рабство наравне со всеми^{116}. Видимо, это было обусловлено взглядами язычников на побежденных. Поэтому и плененные «жрецы», с точки зрения язычников, утрачивали свою благодать, сверхъестественную силу, становясь в один ряд с другими пленными, а потом и с рабами.

Конечно, христианские миссионеры не совсем бездействовали. На основании актов Шестого Вселенского собора, состоявшегося в 680–681 годы в Константинополе, ряд исследователей считают, что уже тогда среди славян работали церковные миссии и часть славян могла принять крещение^{117}. Однако что-либо определенное сказать на этот счет сложно. Отдельные успехи, скорее всего, были непрочными, а неофиты, как следует из более поздних времен, вполне могли оказываться во власти двоеверия. Наглядный пример такового являет история восточных славян после принятия христианства^{118}. Сходные явления мы находим и у других народов. Суть подобных воззрений хорошо зафиксирована Видукиндом Корвейским на примере датчан, которые, по его словам, «с древних времен были христианами^{119}, тем не менее, следуя обычаю отечества, поклонялись идолам. И случилось, что на каком-то пиру в присутствии государя возник спор о почитании богов, когда датчане стали утверждать, что Христос — бог, но имеются и другие боги, более (могучие…) так как могут вызывать перед людьми еще большие знамения и чудеса». Присутствующий там клирик Попо вступил в спор, который был разрешен следующим образом. Король Гаральд I Синезубый (936–985) велел испытать клирика раскаленным железом. Поскольку священнослужитель с честью выдержал испытание, «тем самым он доказал, что католическая вера заслуживает одобрения». Поэтому «король распорядился почитать богом одного только Христа», и приказал уничтожить идолы^{120}.

Как бы там ни было, путь славянских народов к христианству был очень долгим и тернистым. Особенно упорствовали балтийские славяне. Гельмольд с полным основанием отмечал, что «среди всех северных народов одни лишь славяне были упорнее других и позже других обратились к вере»^{121}. Еще в XII веке на значительной территории балтийских славян господствовало язычество, христианство насаждалось силой оружия, справедливо воспринимаясь местным населением как одно из средств их порабощения и ликвидации независимости. На жестокость славяне отвечали жестокостью, предавая мучительной смерти христиан, особенно представителей духовенства.

В отличие от язычества, христианство более нетерпимо относилось к иноверцам. Кроме того, оно являлось более организованной и мобильной религией, стремящейся к постоянному расширению своего ареала. Поэтому военно-политическая экспансия на славянские территории, осуществляемая христианскими народами, и процессы христианизации (по крайней мере с VIII века) были взаимосвязаны. Ситуация для язычества облегчалась тем, что у представителей светской власти меркантильные интересы часто преобладали над интересами веры, и они нередко закрывали глаза на языческие пристрастия славян, оказавшихся в орбите их влияния. Например, Карл Великий, немало способствуя крещению окрестных «варваров», охотно, «с Божией помощью» принимал под свою власть и язычников, в том числе славян^{122}. Последних франки называли «нашими славянами»^{123}. Невзирая на свое язычество, сражаясь с врагами Карла Великого, они одерживали победы с помощью веры «христиан и государя короля». И вознаграждал их Карл Великий «чрезвычайно, как они были того достойны»^{124}. Спустя несколько столетий, ситуация мало изменится. Духовенство будет жаловаться, что сугубо прагматичные интересы светской власти вредили делу христианства у балтийских славян^{125}.

Впрочем, приняв новую веру, славяне, если верить западноевропейским информаторам, становились одними из наиболее преданных последователей христианства. Например, мучительно трудно утверждалось христианство в Карантанском княжестве^{126}.

Однако со временем все изменилось. Гельмольд, живший в XII веке, дает такую характеристику карантанцам: «…Это люди, преданные служению Богу, и нет народа более, чем они, достойного уважения и более приверженного в служении Господу и в почитании духовенства»^{127}. Когда в 1168 году датский король Вальдемар, взяв Аркону, разрушил святилище Святовита, князь руян Яромир принял крещение. «Став христианином, он был столь же стойким в вере, сколь твердым в проповеди, так что (в нем) можно было видеть второго, призванного Христом», апостола Павла^{128}. Как видим, отношение к славянам-христианам было прямо противоположным, чем к славянам-язычникам. И тот же Гельмольд не жалеет хвалебных и даже восторженных слов в адрес первых. Вместе с тем, христианизация целого ряда славянских народов становилась важным фактором ликвидации их независимости и ассимиляции.

По той же причине, что и византийские авторы, их западноевропейские коллеги не всегда улавливали языческое содержание в тех или иных действиях и поступках славян. В этой связи, например, представляет интерес сообщение Павла Диакона о несчастной для лангобардов битве со славянами начала VIII века, в которой, по словам автора, «погибла вся фриульская знать». Единственным отличившимся у побежденных оказался Мунихиз. «Когда его сбросили с коня и один из славян, тотчас напав на него, связал ему руки веревкой, он связанными руками вырвал из правой руки этого славянина копье и им же его пронзил, а затем, связанный, бросился вниз по неровному склону и спасся»^{129}.

Связывание как способ лишить противника свободы движения широко распространено во всех армиях мира. Однако отдельные сведения источников позволяют считать, что в глубокой древности это был, помимо прочего, символический акт, свидетельствующий о поступлении в полное распоряжение победителя. Интересные сведения на этот счет находим у Тацита. Проигравший в кости «свою свободу и свое тело» германец, писал он, «добровольно отдает себя в рабство и, сколь бы моложе и сильнее выигравшего он ни был, безропотно позволяет себя связать и выставить на продажу». Акт связывания, несомненно, играл здесь символическую роль.

Выигравший не мог опасаться побега или сопротивления проигравшего, так как, по словам Тацита, «такова их стойкость в превратностях этого рода, тогда как ими самими она именуется честностью»^{130}. Возможно, что у ряда славянских племен элемент подобного отношения к связыванию противника сохранялись в VII–VIII веке, о чем свидетельствует история с Мунихизом.

Из приведенного отрывка следует, что руки у него были связаны спереди, в запястьях (в противном случае невозможно было вырвать копье), а ноги вообще оставались свободными (иначе он не смог бы бежать). Предположить, что славянин не успел связать его до конца, вряд ли возможно. Связывать противника, держа в правой руке копье, мягко говоря, затруднительно. Поэтому восстанавливается следующая картина. Во время одного из боевых эпизодов Мунихиза сбросили с коня. Бросившемуся на него славянину он протянул руки для связывания, что означало сдачу в плен (в единоборстве связать противнику, судя по всему не слабому, руки спереди практически невозможно). Удостоверившись в покорности пленника, отдавшего себя в его полную волю, славянин, по-видимому, повел его в обоз, к остальным пленным (с ним «на руках» он, естественно, не мог продолжать участие в сражении). Воспользовавшись потерей бдительности со стороны своего пленителя, не ожидавшего, возможно, такого нарушения «правил», Мунихиз вырвал копье и, пронзив конвоира, пустился в бегство.

Данный эпизод, на наш взгляд, свидетельствует о существовании у раннесредневековых славян определенных устоявшихся норм в отношении сдавшегося врага. Протянувший руки для связывания передавался, по их представлениям, в полную волю победителю. Последний мог убить поверженного, но мог и пленить. Символическим актом пленения и являлось связывание запястий. Ведь побежденный, по понятиям того времени, как и его имущество, переходил в полное распоряжение победителя. О символическом характере говорит и то обстоятельство, что связанному таким образом человеку при удобных обстоятельствах освободиться гораздо проще, чем, скажем, в том случае, если бы руки были зафиксированы за спиной. Возможно, это восходит к ритуальному связыванию и как-то соотносится с магическими свойствами узла, веревки и круга, который она образует в таком положении. Вероятно, и распространенный впоследствии во многих странах способ казни через повешение восходит к ритуальному повешению, зафиксированному у многих народов, в том числе у славян и германцев.

Привлекает в этой связи внимание известие «Повести временных лет» о походе 941 года Игоря на Византию. Русо-славянские полки прошлись огнем и мечом по побережью, жестоко расправляясь с пленными: «…Их же емше, овехъ растинаху, другия аки странь поставляюще и стреляху въ ня, изымахуть, опаки руце съвязывахуть, гвозди железный посреди главы въбивахуть имъ»^{131}. Как видим, прежде чем предать пленников мучительной казни, им связывали руки за спиной. Соблазнительно предположить, что добровольно сдавшимся, если им решали оставить жизнь, руки связывали спереди, если же их не убивали во время боя и оставляли для расправы либо жертвоприношений, — то сзади. Это могло быть связано с религиозными представлениями древних людей, определявших по солнечному движению свое «отношение к окружающему миру, что очевидно из совпадения понятий левого с северным и правого с южным…», поскольку с молитвой всегда обращались к востоку^{132}. Следовательно, восток являлся передней стороной, а запад — задней. Если с востоком «соединялось представление рая, блаженного царства вечной весны, неиссякаемого света и радостей», то с западом была связана идея смерти и ада, царства тьмы^{133}. Поэтому, завязывая руки за спину, на «западную сторону человека», его предназначали в жертву богам, готовили к отправке в царство тьмы? Связывание рук противнику могло символизировать и лишение его силы с помощью узла и веревки (игравших магическую роль). Ведь помимо прямого значения слово «рука» имело и переносное: власть, сила, мощь^{134}.

Вместе с тем, романо-германские народы крестились еще сравнительно недавно, а многие в VI–VIII веках были еще не христианизированы либо оставались под сильным влиянием языческих традиций. В этом плане, равно как и в других составляющих развития общества, они стояли ближе к славянам, чем византийцы. На протяжении всего средневековья и у славянских, и у романо-германских народов весьма жизненными были восходящие к язычеству представления об особой сакральной сущности правителя. При этом христианские представления о богоизбранности носителя высшей власти очень медленно разрушали прежнее языческое содержание. Показательно в этой связи, что сакральной силой наделялись в представлении средневековых христиан не только христианские государи, но и языческие предводители. Весьма интересный сюжет по этому поводу содержится в Хронике Фредегара, в рассказе об истории вокняжения у славян Само. Отправившись в первой половине 20-х годов VII века по торговым делам к славянам, начавшим уже восставать против аварского ига, Само принял участие в одном из походов. «…И там столь большая доблесть (utilitas^{135}) проявилась в нем против гуннов [аваров], что было удивительно, и огромное множество их было уничтожено мечом винидов. Узнав доблесть Само, виниды избрали его над собой королем». И впоследствии во многих битвах с гуннами «благодаря его совету и доблести виниды всегда одерживали над гуннами верх»^{136}.

Под пером франкского автора предстает ярко выраженный тип сакрального военного вождя. Остается только гадать, насколько более значимо его в таковой роли представляли сами славяне. Само неожиданно откуда-то приходит и показывает чудеса храбрости. Неожиданно (не будем забывать, что эти славяне находились под игом аваров) славяне побеждают. Эти обстоятельства могли дать толчок для буквального обожествления Само. По крайней мере, он, несомненно, с точки зрения славян, обладатель огромной магической силы, любимец богов. Его избирают «королем». И ведет он себя как подобает сакральному вождю — имеет «12 жен из рода славян», родивших ему 22 сына и 15 дочерей^{137}. Вполне возможно, что указанные 12 жен являлись дочерьми вождей племенных союзов, объединившихся под властью Само. Это могло символизировать сакральную связь вождя с территориями всех (если так можно выразиться) субъектов сформировавшегося суперсоюза и, как следствие, сакральное единство территории последнего, персонифицируемое в Само и его женах.

Еще более «доблестным» для франкского хрониста, естественно, представлялся король франков Дагоберт: «Страх же доблесть его внушала такой, что уже с благоговением спешили предать себя его власти; так что и народы, находящиеся близ границы аваров и славян, с готовностью упрашивали его, чтобы он благополучно шел позади них, и твердо обещали, что авары и славяне, и другие народы вплоть до империи будут подчинены его власти»^{138}. Здесь налицо характерная для средневековья иерархия «доблести» (счастья, удачи). И хотя Само — язычник и в иерархии «доблести» стоит ниже Дагоберта-христианина (а главное — короля франков), хронист фактически ставит их в один ряд. При этом наличие большей «доблести» у Дагоберта обеспечивало ему в системе международного права моральный авторитет, а не право на власть над Само. Тот же хронист осуждает Дагобертова посла Сихария, заявившего в споре, что «Само и народ его королевства должны-де служить Дагоберту»^{139}.

И в более позднюю эпоху особа князя, короля, императора настолько священна, что противостоять ей простому смертному трудно, если вообще возможно. Даже князья-язычники были не по зубам простым воинам-христианам. Когда саксонскому воину Госеду (середина X века) удалось обезглавить одного из полабско-славянских князей — Стоинефа, окружающие восприняли это как небывалую удачу. Причем Видукинд объяснил, почему Госеду удалось сразить противника. Оказывается, Стоинеф «был утомлен сражением и лишился оружия». Тем не менее убийство даже обессилевшего и безоружного князя посчитали небывалым подвигом. Госед «стал известным и знаменитым», германский император лично наградил его доходами с 20 крестьянских наделов. Заслуживают внимания и последующие события, в которых прослеживается языческая психология победителей, несмотря на их внешнюю приверженность христианству. «На следующий день голову (короля варваров) выставили в поле, а возле этого места обезглавили семьсот пленных, советнику (короля варваров) выкололи глаза, вырвали язык и оставили как бесполезного среди трупов»^{140}. Языческая составляющая, конечно же, прослеживается не в плане жестокости (здесь христиане мало чем отличались от язычников), а в плане ритуала. Вспомним хотя бы знаменитого «короля» Боза, распятого готами «с сыновьями и 70 знатными людьми» для устрашении антов^{141}. Вызывает интерес и известное совпадение в обоих случаях количества казненных вместе с вождем^{142}: 70 и 700.

У Павла Диакона содержится интересный рассказ о нападения славян на Фороюли в годы правления герцога Фриульского Вехтари (664–670/671). Узнав, что герцог отправился в Тицин, славяне совершили дерзкое вторжение и стали лагерем неподалеку от крепости. «Однако, по Божьему соизволению, случилось так, что накануне вечером герцог Вехтари вернулся из Тицина, о чем славяне не знали». С двадцати пятью мужами он выступил против неприятеля. Увидев такое мизерное войско, враги «принялись насмехаться, говоря: это, мол, патриарх с клириками выступил против них». Подойдя ближе, Вехтари, «сняв с головы шлем, показал славянам свое лицо, ведь он был лыс. Едва славяне узнали его, ибо это был сам Вехтари, как тотчас в смятении закричали: здесь Вехтари, и, так как Бог поразил их страхом, думали больше о бегстве, чем о сражении». В учиненной затем славянам резне «из пяти тысяч мужей с трудом уцелели лишь немногие, спасшиеся бегством»^{143}.

Павел Диакон писал спустя более ста лет после смерти Вехтари и описываемых событий, если они, конечно, действительно имели место. Его рассказ, как отмечал П. Паскини, несет на себе «сильный отпечаток народных легенд, особенно в деталях»^{144}. Тем не менее, суеверный страх славян перед удачливым военным вождем, каковым, с их точки зрения, являлся Вехтари, соответствует историческим реалиям той эпохи и находит подтверждение в других средневековых памятниках^{145}. С этих же позиций рассматривали события и соплеменники герцога, как современники, так, если признать фольклорные элементы рассказа, и потомки. Сходным образом оценивал ситуацию и сам Павел Диакон, человек, наделенный высоким церковным саном. Правда, он пытается внести в традиционное восприятие христианскую окраску, заявив, что «Бог поразил» славян страхом. Но это у него получается не совсем удачно. Ведь из его же рассказа следует, что славяне изначально боялись именно Вехтари и выступили в поход, будучи твердо уверенными в отсутствии оного в Фороюли. Они пришли в смятение, увидев именно Вехтари, коего не чаяли встретить, и только после этого «Бог поразил их страхом».

Византийские и латиноязычные авторы VI–VIII веков характеризовали славян, в том числе и их религиозные представления, со своих идеологических позиций. В этом плане в их взглядах было много общего. Вместе с тем, если для первых понятие «варвары» имело и конфессиональную, и этнополитическую нагрузку (а) не христиане; б) не византийцы), то для вторых, прежде всего, конфессиональную (не христиане). Характерно, что вопросы миссионерской деятельности среди славян интересовали, в первую очередь, латиноязычных авторов. При этом если единичные акты крещения славян, отмеченные византийцами, являлись как бы следствием вмешательства божественных сил, то успехи западных миссионеров — результатом их личных действий, в условиях, когда «плод» для миссионерской деятельности «еще не созрел».

Незнание сути языческого культа приводило порою к забавным курьезам. Например, и византийские, и латиноязычные авторы отмечали сугубо языческий обряд «соумирания» жены с мужем (или чаще всего рабыни с господином), характерный для славян того времени, в качестве образца женской целомудренности и супружеской добродетели^{146}. И впоследствии эти сюжеты будут присутствовать в литературе христианских народов для назидания своим соплеменникам и единоверцам.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Прокопий Кесарийский. История войн // Свод древнейших письменных известий о славянах. Том 1 (I–VI вв.). Изд. 2-е, испр. М., 1994 (далее — Свод 1). С. 182–185.

² Чудеса св. Дмитрия Солунского // Свод древнейших письменных известий о славянах. Том 2 (VII–IX вв.). М., 1995 (далее — Свод 2). С. 98–99.

³ Феодор Синкел. О безумном нападении безбожных аваров и персов на богохранимый Град и об их позорном отступлении благодаря человеколюбию Бога и Богородицы // Свод 2. С. 84–85.

⁴ Феофилакт Симокатта. История // Свод 2. С. 14–15,30–31; Феофан Исповедник. Хронография // Свод 2. С. 278–279.

⁵ Феофилакт Симокатта. История. С. 24–27.

⁶ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 106–107, 110–111.

⁷ Там же. С.100–103,106–107,110–111,180–181.

⁸ Георгий Писида. Ираклиада, или На окончательное падение Хосроя, царя Персидского // Свод 2. С. 70–71.

⁹ См., напр.: Литаврин Г. Г. Византия и славяне. СПб., 2001. С. 593; Бибиков М. В. Византийские источники по истории древней Руси и Кавказа. СПб., 1999. С. 98.

¹⁰ «Народ лживый славяне». — Иоанн Эфесский. Церковная история // Свод 1. С. 278–279. — Данное определение характерно для традиции описания диких народов в сирийской историографии (Свод 1. С. 281, коммент. 11).

¹¹ Георгия Писиды, диакона и скевофилака Великой Божьей церкви (поэма) о случившемся нашествии варваров и их безрассудстве, или Изложение происшедшей у стен Константинополя войны между аварами и горожанами // Свод 2. С. 66–67: — Ср.: Славяне «в зверином безумии» достигли храма трех святых мучениц (Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 98–99).

¹² Ср.: Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 110–111, 148–149 и др.

¹³ Пасхальная хроника // Свод 2. С. 76–77.

¹⁴ Феофан Исповедник. Хронография. С. 276–279.

¹⁵ Иордан. О происхождении и деяниях гетов. СПб., 2001. С. 121–122.

¹⁶ Феофилакт Симокатта. История. С. 14–17; Феофан Исповедник. Хронография. С. 254–255; Свод 2. С. 48–49, коммент. 29, 31.

¹⁷ См.: Свод 1. С. 227, коммент. 91–93.

¹⁸ Прокопий Кесарийский. История войн. С. 184–185.

¹⁹ Естественно, что данное обобщение не следует абсолютизировать.

²⁰ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 110–111, 158–159; Ср.: Иоанн Эфесский. Церковная история. С. 278–279.

²¹ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 98–99,110–111,114–115, 116–117, 126–127, 138–139, 161–163 и др.; Пасхальная хроника. С. 78–79; Феофан Исповедник. Хронография. С. 272–273.

²² Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 146–149.

²³ Там же. С. 116–117.

²⁴ Иоанн Эфесский. Церковная история. С. 278–279.

²⁵ Георгия Писиды, диакона и скевофилака Великой Божьей церкви (поэма)… С. 68–69.

²⁶ Особый интерес представляют I и II собрания «Чудес св. Дмитрия Солунского», «славянские главы» которых охватывают периоде 580-х до 680-х гг. и, что особенно важно, написаны очевидцами событий (Свод 2. С. 91–95). Особенностью «Чудес…», имеющей первостепенное значение, является и то, что в них весьма подробно, даже детально (правда, без хронологических привязок), излагаются перипетии обороны Фессалоники от нападения славян. Именно детализация событий позволяет получить весьма ценную информацию, отсутствующую в других источниках.

²⁷ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 104–105, 120–123, 158–159.

²⁸ Там же. С. 142–143.

²⁹ В «Чудесах» ведется речь о двух землетрясениях: 1) во время осады города славянами и аварами (Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 138–139); и 2) после осады (там же. С. 142–143).

³⁰ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 144–145. См. также с. 162–165.

³¹ Пасхальная хроника. С. 78–79.

³² Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 162–163.

³³ Там же. С. 162–165.

³⁴ Гуревич А. Я. Избранные труды. М., 1999. Т. 1. С. 175–176.

³⁵ Феофан Исповедник. Хронография. С. 288–289.

³⁶ См.: Литаврин Г. Г. К предыстории введения христианства в Болгарии // Социальная структура и идеология античности и раннего средневековья. Барнаул, 1989. С. 132–136; Он же. Византия и славяне. С. 292.

³⁷ Сходный пример восприятия демонстрирует наша «Повесть временных лет» в аналогичном случае: «…Поиде Святославъ в пороги. И нападе на нь Куря, князь печенежьский и убиша Святослава, и взяша главу его, и во лбе его сделаша чашю, оковавше лобъ его и пьяху из него» (Повесть временных лет / Под ред. В. П. Адриановой-Перетц. СПб., 1996. С. 35).

³⁸ О датировке см.: Свод 2. С. 186–187, коммент. 26.

³⁹ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 102–103. — О. В. Иванова, подготовившая документ к публикации и снабдившая его обстоятельным комментарием, полагает, что славяне не составляли большинства осаждающих (Свод 2. С. 188, коммент. 33). Думается, что такое предположение противоречит не только прямому указанию источника, но и отдельным деталям, содержащимся в тексте (См.: Пузанов В. В.О боевой магии древних славян // Этнос. Культура. Человек. Сб. мат. Междунар. науч. конф., поев. 60-летию В. Е. Владыкина. Ижевск, 2003. С. 290).

⁴⁰ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 112–113.

⁴¹ В славянской мифологии образ огненной реки, «отделяющей мир мертвых от мира живых», восходит к глубокой древности. — Славянская мифология. М., 1995. С. 285.

⁴² Вероятно, он сохранял силу и после того, как огонь прогорел. Например, в ирландском фольклоре, отразившем очень древние пласты, имеет место представление о том, что высыпанные из очага во двор горящие угли создают вокруг дома защитную стену огня, непреодолимую для сверхъестественных существ. Аналогичным образом выплеснутая из дома грязная вода образует вокруг него защитное озеро. — Рис А., Рис Б. Наследие кельтов. Древняя традиция в Ирландии и Уэльсе. М., 1999. С. 340–345.

⁴³ «Затем всю ночь и назавтра мы слышали Шум со всех сторон, когда они подготавливали гелеполы, железных «баранов», огромнейшие камнеметы и… «черепах»…». — Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 112–113..

⁴⁴ Возможно, что даже сон накануне боя играл какую-то магическую роль (см.: Фроянов И. Я., Юдин Ю. И. Былинная история. СПб., 1997. С. 142).

⁴⁵ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 114–115.

⁴⁶ См.: Свод 2. С. 202–203, коммент. 170.

⁴⁷ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 156–161.

⁴⁸ Славянская мифология. С. 118–119.

⁴⁹ См.: Фроянов И. Я. Начало христианства на Руси. С. 147–148; Дворниченко А. Ю. Город в общественном сознании Древней Руси IX–XII вв. // Генезис и развитие феодализма в России. Проблемы идеологии и культуры. Л., 1987. С. 20–30; Дворниченко А. Ю., Кривошеев Ю. В. Христианские символы и языческие традиции. Древней Руси // Символы в культуре. СПб., 1992. С. 37–38 и др.

⁵⁰ Фессалоники окружала «массивная двойная стена», толщиной «от 2 до 4,6 м, в высоту от 8,5 до 12 м в зависимости от конфигурации местности, в длину — 7–8 км». Оборонительные сооружения были созданы «по всем правилам фортификационной техники тех времен», поэтому взять «город штурмом было практически невозможно…». — Свод 2. С. 187–188, коммент. 30.

⁵¹ Особенно балтские племена, ближайшие родственники славян. На близость славянской и балтской мифологии неоднократно указывали исследователи. Более того, «эта близость столь велика, что дает основания предполагать общие балто-славянские истоки» (Мифы народов мира. М., 2000. Т. 1. С. 154).

⁵² Генрих Латвийский. Хроника Ливонии. М.-Л., 1938. XI, 6; XVIII, 7–8 и др.

⁵³ Там же. XXIV, 7.

⁵⁴ Там же. XV, 7.

⁵⁵ Это обстоятельство отличало их от славян, нападавших на Фессалонику, которые обладали необходимым набором различных осадных средств.

⁵⁶ Например, Генрих Латвийский так прокомментировал взятие «замка» эстов Леолэ с помощью костров (т. е. не «тевтонским», а «туземным» методом); «И благословляли все Господа, чудесным образом передавшего замок в их руки, без обстрела баллистами и метательными орудиями, и проникло имя Христово отсюда в другие области». (Генрих Латвийский. Указ соч. XVIII, 7). — Таким образом, фактически взятие «замка» в данном случае приравнивалось к чуду.

⁵⁷ Это, кстати, еще одно убедительное подтверждение того, что древнерусское ополчение представляло собою тяжеловооруженную пехоту.

⁵⁸ В русских летописях имеются указания на использование русскими войсками осадной техники при взятии городов. Однако вряд ли это применение носило широкий характер. К тому же следует учитывать особенности в этом плане отдельных русских земель.

⁵⁹ Под 1206 г. Генрих Латвийский сообщает об осаде русскими (полочанами) Гольма, в ходе которой они «устроили… и небольшую метательную машину, по образцу тевтонских, но, не зная искусства метать камни, ранили многих у себя, попадая в тыл» (Генрих Латвийский. Указ. соч. X, 12).

⁶⁰ Генрих Латвийский. Указ. соч. XXVIII, 5.

⁶¹ Там же. XXVII, 6.

⁶² По сведениям Генриха Латвийского, измором был взят дважды Оденпэ (XIV, 2; XX, 7). Откупилась от полоцкого князя Икескола (VII, 7). Замок Варболэ откупился от русских семьюстами марками (XV, 8). Замок Беверин русские сожгли (XX, 5), но неизвестно каким образом. Остальные осады были неудачны: Венден (XXII, 5), датский замок Линданизэ (XXVII, 3) и др.

⁶³ Генрих Латвийский. Указ. соч. X, 12.

⁶⁴ В науке нет единого мнения по поводу Сварожича, упоминаемого и в ряду божеств балтийских славян. Было ли это имя конкретного бога или «отчество», прилагаемое к сыновьям Сварога? Как бы там ни было, огонь не только обожествлялся, но и являлся посредником между человеком и божестром (Славянская мифология. С. 284–285). Как показывают исследования, в сложных мифологических системах, а к числу таковых следует отнести и древнерусскую языческую мифологию, огонь не только мифологизируется, но и олицетворяется, становясь «объектом чисто религиозного отношения» (Мифы народов мира. М., 2000. Т. 2. С. 239). На древнерусском материале это хорошо иллюстрируется ниже цитируемым отрывком из «Слова некоего христолюбца и ревнителя по правой вере».

⁶⁵ Сказание об убиении в Орде князя Михаила Черниговского и его боярина Федора // Древнерусские княжеские жития. М., 2001. С. 185 и др.

⁶⁶ Слово некоего христолюбца и ревнителя по правой вере // Гальковский Н. М. Борьба христианства с остатками язычества в Древней Руси. Т. 2. Древнерусские слова и поучения, направленные против остатков язычества в народе. М., 1913. С. 41.

⁶⁷ Каменные и деревянные идолы можно было снести, но погасить огонь в очагах — невозможно.

⁶⁸ Может быть, свою роль сыграли и те обстоятельства, что военное дело восточных славян испытало в период создания Древнерусского государства мощное воздействие варягов. Кроме того, основным противником Древней Руси являлись кочевники, не имевшие своих городов и обитавшие в степи. Междоусобные же войны конца X — начала XII в. еще были не столь частыми, а дело до штурма городов доходило редко. Свою роль могли сыграть и особенности устройства крепостей, использовавших защитные свойства местности и т. д. А может быть, Древняя Русь просто переросла уже стадию подобного использования огня.

⁶⁹ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 100–101. См. также: Свод 2. С. 185, коммент. 15.

⁷⁰ См. также: Пузанов В. В. О боевой магии древних славян.

⁷¹ Славянская мифология. С. 136–139.

⁷² М. М. Маковский выделил целый ряд семасиологических универсалий в индоевропейских языках, связанных со значением «издавать звуки», «говорить», «звук», «песня», «слово»: «творить, создавать», «вещь», «рожать, производить на свет», «являться, появляться», «бог», «плохой, больной», «жить, оживать», «вселенная», «круг» (символ святости и основной принцип существования Вселенной), «дерево» (символ вселенной, местопребывание душ умерших и еще не родившихся), «огонь, свет», «небо», «зверь» (символ Вселенной выступает также в качестве тотема), «святой», «судьба», «меч», «сила» и др. Связаны они и со значением гадания и жертвоприношения, культового акта. «Слово, представляемое как «эманация» человеческого существа и как средство, позволяющее войти в контакт с Богом, осмысляется как образ и подобие человека. Его «тело» (звуковая оболочка) состоит из четырех элементов: воды…, воздуха…, земли…, огня…». «Говорение представлялось язычникам творческим началом». — Маковский М. М. Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках. М., 1996. С. 160–171.

⁷³ Маврикий Стратег. Стратегикон // Свод 1. С. 370–371.

⁷⁴ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 112–113.

⁷⁵ Там же. С. 158–159.

⁷⁶ И. Я. Фроянов приводит примеры предбоевых кличей в домонгольский и московский период русской истории и высказывает догадку «об их ритуальном значении» (Фроянов И. Я. Рабство и данничество у восточных славян. СПб., 1996. С. 488–491).

⁷⁷ Там же. С. 490, примеч. 12.

⁷⁸ Ср.: «Тии бо бес щитовь, съ засапожникы, кликомъ плъкы побеждають…». — Слово о полку Игореве // Библиотека литературы Древней Руси. Т. 4. СПб., 2000, С. 258, 260–262.

⁷⁹ Прокопий Кесарийский. История войн. С. 182–185.

⁸⁰ О датировке этого события см.: Свод 2. С. 190–191, коммент. 71.

⁸¹ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 132–133.

⁸² Древние оракулы часто давали двусмысленный ответ. Особенно известны в этом плане предсказания Дельфийского оракула. См., напр., предсказание Крезу перед походом на персов или спартанцам, перед походом на Тегею (Геродот. История. М., 1993.1, 53, 66).

⁸³ Напр., в Повести временных лет после сообщения о смерти Олега, предсказанной волхвами и кудесниками, утверждается: «Се жене дивно, яко от волхованиа собывается чародейство». А далее следуют примеры, почти дословно позаимствованные из византийской Хроники Георгия Амартола (Повесть временных лет. С. 20–21).

⁸⁴ Одного из славянских «племен», осаждавших город.

⁸⁵ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 156–157.

⁸⁶ Гельмольд. Славянская хроника. М., 1963.1, 36.

⁸⁷ Гильфердинг А. Ф. История Балтийских славян. М., 1855. Т. 1. С. 158.

⁸⁸ Там же. С. 164.

⁸⁹ Генрих Латвийский. Указ. соч. I, 10.

⁹⁰ Автор, несомненно, знал его лично. Так, в 1215 г. Генрих находился в свите рацебургского епископа Филиппа, который вместе с Теодорихом, тогда уже епископом эстонским, и пилигримами вышел в море, спеша на собор в Рим. Поездка была драматичной. Буря отогнала корабли к Эзелю, где «тевтоны» были заперты в бухте местными жителями. Прорвав блокаду, духовенство и пилигримы три недели простояли у острова, дожидаясь попутного ветра. — Генрих Латвийский. Указ. соч. XIX, 5–6. — В 1219–1220 гг. Теодорих был убит ревельцами (Там же. XXIII, 10).

⁹¹ То, что Теодорих в описываемой ситуации взывал молитвами к Богу, не вызывает сомнений. Сомнительно, что ливы позволили ему «устами» читать молитвы, а «руками» благословлять, т. е. осуществлять магический обряд.

⁹² Гильфердинг А. Ф. Указ. соч. С. 158.

⁹³ Видимо, на это содержится намек у Прокопия Кесарийского, когда он пишет, что славяне гадают при жертвоприношениях (см. выше).

⁹⁴ См.: Фроянов И. Я. Рабство и данничество у восточных славян. С. 396–397 и др.

⁹⁵ «…После того как испытали необоримую помощь венчающего нас Бога, получив союзником святого великомученика Дмитрия в совершенных нами различных сражениях как с его, так и с нашими противниками, мы полагаем, что справедливо теперь воздать дарами благодарности тому, кто выступает поборником нашим». — Указ Юстиниана II о царском дарении в пользу храма св. Дмитрия в Фессалонике // Свод 2. С. 214–215.

⁹⁶ См. примеч. 95.

⁹⁷ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 162–163. См. также выше.

⁹⁸ Феофилакт Симокатта. История. С. 22–25.

⁹⁹ Там же. С. 18–23.

¹⁰⁰ Св. Епископ Аманд «услышал, что славяне, вовлеченные в чрезмерное заблуждение, опутаны сетями дьявола… (Житие св. епископа Аманда // Свод 2. С. 407). Как «…народ весьма приверженный язычеству…» характеризуются славяне в Мозельских анналах (Лоршские и Мозельские анналы // Свод 2. С. 444–445). В Бревиарных записях славяне названы жестокими и жесточайшими язычниками (Бревиарные записи // Свод 2. С. 502–505).

¹⁰¹ «Загадки, посланные сестре» и переписка Бонифация // Свод 2. С. 416–417.

¹⁰² Свод 2. С. 416, коммент. 1.

¹⁰³ «Загадки, посланные сестре» и переписка Бонифация. С. 414–415.

¹⁰⁴ См.: Свод 2. С. 358, коммент. 7. — Сходные характеристики содержатся и у византийских авторов.

¹⁰⁵ Свойственный, по Исидору, также свевам.

¹⁰⁶ Исидор Севильский. О свойствах народов. О недостатках народов // Свод 2. С. 356–357.

¹⁰⁷ Хроника Фредегара // Свод 2. С. 368–369.

¹⁰⁸ См.: Свод 2. С. 388, коммент. 39–40.

¹⁰⁹ «Сихарий сказал: «Невозможно, чтобы христиане и рабы Божьи могли установить дружбу с псами» (Хроника Фредегара. С. 368–369).

¹¹⁰ См.: Свод 2. С. 388, коммент. 39. — См. также ниже.

¹¹¹ Иона из Бобьо. Житие св. Аббата Колумбана и его учеников // Свод 2. С. 360–361.

¹¹² Там же. С. 360–361.

¹¹³ Аманд родился после 590 г., а умер после 675 г. «Житие» написано не позднее первой четверти VIII в. — Свод 2. С. 406.

¹¹⁴ Житие св. Епископа Аманда. С. 406–407.

¹¹⁵ О гостеприимстве см.: Пузанов В. В. Институт гостеприимства у древних славян // Исторические истоки, опыт взаимодействия и толерантности народов Приуралья. Материалы международной научной конференции. Ижевск, 2002. С. 391–399.

¹¹⁶ Чудеса св. Дмитрия Солунского. С. 178–181.

¹¹⁷ Свод 2. С. 212.— О христианизации славянских народов см.: Принятие христианства народами Центральной и Юго-Восточной Европы и крещение Руси. М., 1988.

¹¹⁸ См.: Фроянов И. Я. Начало христианства на Руси.

¹¹⁹ Этим утверждением Видукинд погрешил против истины. Либо он обладал неточной информацией, либо неверно истолковал отдельные успехи миссионеров по обращению в христианство некоторых данов. Однако психологию язычников, равно как и особенности двоеверия, его рассказ отразил весьма наглядно.

¹²⁰ Видукинд Корвейский. Деяния саксов. М., 1975. III, 65. — Сравни случай с крещением русов у Продолжателя Феофана (Наст, издание, приложение II).

¹²¹ Гельмольд. Славянская хроника. I, 6.

¹²² Анналы Петау // Свод 2. С. 449.

¹²³ «…Наши славяне, которые называются ободритами». — Лоршские и Мозельские Анналы. С. 444–445.

¹²⁴ Там же.

¹²⁵ Отмечалась, прежде всего, ненасытная жадность саксов. — Гельмольд. Славянская хроника. I, 19, 21 и др.

¹²⁶ См.: Ронин В. К. Принятие христианства в Карантанском княжестве // Принятие христианства… С. 104–121; Свод 2, С.458–460, комм. 1–2.

¹²⁷ Гельмольд. Славянская хроника. I, 1.

¹²⁸ Там же. II, 12.

¹²⁹ Павел Диакон. История лангобардов // Свод 2. С. 490–491.

¹³⁰ О происхождении германцев и местоположении германцев // Тацит Корнелий. Соч. В 2-х т. СПб., 1993. С. 347.

¹³¹ ПВЛ. С. 22.

¹³² Афанасьев А. Н. Поэтические воззрения славян на природу. М., 1995. Т. 1.С. 95–96.

¹³³ Там же. С. 94.

¹³⁴ Старославянский словарь (по рукописям X–XI веков). М., 1994. С. 588.

¹³⁵ Utilitas — полезность, благо, выгода. — Здесь и во многих других контекстах — некая главная добродетель военного вождя и правителя, соединяющая в себе «силу, энергию, мудрость, т. е. вообще способность эффективно распоряжаться своей властью…. Utilitas подразумевает также удачливость, особую благодать, проявляющуюся в успешности действий носителя этой добродетели» (см.: Свод 2. С. 383, коммент. 15).

¹³⁶ Хроника Фредегара. С. 366–367.

¹³⁷ Там же.

¹³⁸ Там же. С. 366–369.

¹³⁹ Там же. С.368–369.

¹⁴⁰ Видукинд Корвейский. Деяния саксов. III, 55.

¹⁴¹ Иордан. О происхождении и деяниях гетов // Свод 1. С. 114–115.

¹⁴² В последнем случае убитого вождя символизировала его голова, вокруг которой и разворачивались казни.

¹⁴³ Павел Диакон. История лангобардов. С. 488–489.

¹⁴⁴ См.: Свод 2. С. 499, коммент. 58.

¹⁴⁵ О том, что славяне опасались не столько византийской армии, сколько удачливых полководцев, свидетельствуют и византийские авторы. У них же имеются сведения о сакрализации власти вождей у славян. — См.: Пузанов В. В. У истоков восточнославянской государственности // История России: народ и власть. СПб., 1997. С. 13.

¹⁴⁶ Маврикий Стратег. Стратегикон. С. 368–369; «Загадки, посланные сестре» и переписка Бонифация. С. 416–417.

ОБ АВТОРЕ

Игорь Яковлевич Фроянов (род. 22 июня 1936 г. в Армавире) — сын потомственного кубанского казака, командира Красной Армии (репрессирован в 1937 г., реабилитирован в 1957 г.). После прохождения военной службы в 1955–1958 гг. поступил на исторический факультет Ставропольского пединститута. С 1963 г. — в аспирантуре исторического факультета Ленинградского госуниверситета. Защитил кандидатскую (1966) и докторскую (1973) диссертации. С 1966 г. работает на историческом факультете ЛГУ (СПбГУ). С 1982 по 2001 г. — декан исторического факультета, с 1983 г. по настоящее время — завкафедрой русской истории (до 1997 г. — каф. истории России).

Ученик проф. В. А. Романовского и В. В. Мавродина. Основоположник нового направления в изучении истории Др. Руси.

МОНОГРАФИИ

Киевская Русь. Очерки соц. — экон. истории. Л., 1974;

Киевская Русь. Очерки соц. — полит. истории. Л., 1980;

Становление и развитие раннеклассовых обществ. Л., 1986 (в соавт.);

Города-государства Др. Руси. Л., 1988 (в соавт.);

Киевская Русь. Очерки отеч. историогр. Л., 1990;

Мятежный Новгород. СПб., 1992;

Др. Русь. Опыт исследования истории соц. и полит, борьбы. СПб., 1995;

Рабство и данничество у восточных славян. СПб., 1996;

Былинная история. СПб., 1997 (в соавт.);

Киевская Русь. Главные черты соц. — экон. строя. СПб., 1999;

Октябрь семнадцатого (Глядя из настоящего). СПб., 1997 (2002 — 2-е изд.);

Погружение в бездну. СПб., 1999 (2001, 2002 — 2-е, 3-е изд.);

Начала Русской истории. Избр. М., 2001 и др.

Комментарии

¹ Гривна — денежная единица, содержавшая 51,19 г серебра.

² Сороче?к — денежная единица, употреблявшаяся на севере. В сорочке было сорок шкурок: беличьих, куньих или собольих.

³ Отношение золота к серебру тогда принималось как один к десяти. 5 гривен золота, следовательно, равнялись 50 гривнам серебра.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ См.: Покровский М. Н. Избр. произв. М., 1967. Кн. 3. С. 36, 37.

² Цит. по: Против фальсификации народного прошлого. М.-Л., 1937. С. 4.

³ См. там же. С. 12, 13.

⁴ Цит. по: К изучению истории. М., 1938. С. 38.

⁵ См.: Греков Б. Д. Киевская Русь. М., 1953. С. 475–478.

⁶ Тихомиров М. Н. Древняя Русь. М., 1975. С. 261.

⁷ Толочко П. П. Древний Киев. Киев, 1983. С. 236.

⁸ Пашуто В. Научный историзм и содружество муз // Коммунист. 1984. № 5. С. 86–87.

⁹ Клибанов А., Митрохин Л. История и религия // Коммунист. 1987. № 12. С. 96.

¹⁰ Раушенбах Б. Сквозь глубь веков // Коммунист. 1987. № 12. С. 99, 101, 105.

¹¹ Никитин В. А. Православие в Киевской Руси // ЖМП. 1983. № 1. С. 12–13.

¹² Никитин В. А. Слава и щит Руси // Богословские труды. Сб. 25. М., 1984. С. 282–283; См. также: История Киева. Т. 1. Древний и средневековый Киев. Киев, 1982. С. 126.

¹³ ПВЛ. М.-Л., 1950. Ч. 1. С. 56.

¹⁴ См.: Аничков Е. В. Язычество и Древняя Русь. СПб., 1914. С. 320, 359,

¹⁵ Греков Б. Д. Указ. соч. С. 476.

¹⁶ Новгородская первая летопись. М.-Л., 1950. С. 128. Далее — НПЛ.

¹⁷ ПВЛ. Ч. 1. С. 58.

¹⁸ ПВЛ.Ч. 1. С. 257–272.

¹⁹ Голубицкий Е. Е. История русской церкви. Т. 1, первая половина тома. М., 1880. С. 97–98.

²⁰ ПВЛ. Ч. 2. С. 329.

²¹ См.: Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. Л., 1980. С. 130–132, 160–164.

²² ПВЛ. Ч. 1. С. 273–274.

²³ ПВЛ. Ч. 1. С. 274–276.

²⁴ См.: Хорошев А. С. Церковь в социально-политической системе Новгородской феодальной республики. М., 1980. С. 13.

²⁵ Русская православная церковь. М., 1980. С. 9.

²⁶ Потапов И. (свящ.). Святой равноапостольный князь Владимир // ЖМП. 1954. № 7. С. 11.

²⁷ Православный вестник. 1972. № 2. С. 22.

²⁸ Памятники древнерусской церковно-учительной литературы. Вып. 1. СПб., 1894. С. 70–71.

²⁹ Татищев В. Н. История Российская. Т. 2. М.-Л., 1963. С. 63.

³⁰ Соловьев С. М. История России с древнейших времен. Кн. 1.М., 1959. С.185.

³¹ См., напр.: Гордиенко Н. С. «Крещение Руси»: факты против легенд и мифов. Л., 1986. С. 76.

³² Полное собрание русских летописей. Т. 1.М., 1962. Стб. 370. Далее — ПСРЛ.

³³ См.: Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. С. 43.

³⁴ См. там же. С. 188–191.

³⁵ Памятники русского права. Вып. 1. М., 1952. С. 259.

³⁶ ПВЛ. Ч. 1. С. 102.

³⁷ ПВЛ. Ч. 1.С. 116–117.

³⁸ ПСРЛ. Т. 2. М., 1962. Стб. 681.

³⁹ Памятники древнерусского канонического права. Ч. 1. СПб., 1880. С. 33; Смирнов С. И. Материалы для истории древнерусской покаянной дисциплины // Чтения в обществе истории и древностей российских. 1912. Кн. 3. С. 26.

⁴⁰ Смирнов С. И. Указ. соч. С. 52.

⁴¹ Памятники древнерусского канонического права. С. 62.

⁴² Смирнов С. И. Указ. соч. С. 52, 126.

⁴³ Там же. С. 121.

⁴⁴ ПВЛ. Ч. 1. С. 282.

⁴⁵ Лебедев А. Храмы Власьевского прихода г. Ярославля. Ярославль, 1877. С. 6–9.

⁴⁶ Татищев В. Н. История Российская. Т. 1. М.-Л., 1962. С. 112.

⁴⁷ Там же. Т. 1. С. 112–113.

⁴⁸ Янин В. Л. Летописные рассказы о крещении новгородцев (о возможном источнике Иоакимовской летописи) // Русский город. Вып. 7. М.,1984. С. 55–56.

⁴⁹ См.: Щапов Я. Н. Княжеские уставы и церковь в Древней Руси XI–XIV вв. М., 1972. С. 46.

⁵⁰ См: Гордиенко Н. С. Указ. соч. С. 82–90.

⁵¹ См.: Фроянов И. Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. С. 216–243; Фроянов И. Я., Дворниченко А. Ю. Города-государства в Древней Руси // Становление и развитие раннеклассовых обществ: Город и государство. Л., 1986. С. 198–311.