Глава 8. «Расследование» и террор

В предыдущей главе мы установили, что Николаев (и только он) убил Кирова в Смольном 1 декабря 1934 г. Нет никаких оснований считать, что у него был «помощник». Но, очевидно, убийство могло быть организовано, т. е. кто-то мог сотрудничать с Николаевым, убедить его или даже приказать убить Кирова. Как мы увидели, сталинская версия сначала предполагала участие в убийстве «зиновьевцев» из «Ленинградского центра», а позднее и «Московского центра», и прочих бывших оппозиционеров. По другой версии, выдвинутой некоторыми перебежчиками, многими историками и Хрущевым (в завуалированном виде), за убийством стояли НКВД и Сталин.

В данной главе мы более тщательно рассмотрим ход расследования убийства в следующие дни и судебный процесс над теми, кого причислили к «Ленинградскому центру». Мы также уделим внимание тем людям, которые подвергались преследованию, будучи обвиненными в участии в убийстве Кирова.

В 10 час. 30 мин. 2 декабря в Ленинград в специальном проезде прибыли Сталин и другие члены комиссии по расследованию убийства Кирова. Их встречал Чудов, второй секретарь Ленинградского областного комитета ВКП(б). По некоторым свидетельствам, на вокзале был также Медведь, начальник Ленинградского управления НКВД. Сталин демонстративно отказался приветствовать его и, не снимая перчатки, дал ему пощечину[470]. Но начальник охраны Сталина Власик, который прибыл вместе со Сталиным и хорошо знал Медведя, в 1965 г. заявил Центральной контрольной комиссии, что он не видел на вокзале Медведя[471]². Сталин, Молотов, Жданов и Ворошилов прямо с вокзала проследовали в больницу им. Свердлова, в которой находилось тело Кирова. Далее они посетили вдову Кирова Марию Львовну, после чего отправились в Смольный.

Тамми, бывший тогда руководителем ленинградского комсомола, хорошо запомнил прибытие делегации в Смольный. Он находился в главном коридоре третьего этажа, когда увидел размахивающего револьвером и кричащего Ягоду, что все должны повернуться лицом к стене и держать руки по швам. За ним он увидел небольшую группу людей, в центре которой находился Сталин[472]. В Смольном Сталин и другие члены московской делегации заняли кабинет Кирова и начали опрашивать разных людей. Никаких официальных протоколов или записей этих допросов обнаружено впоследствии не было. Поэтому не ясно, кто действительно присутствовал на них. Все источники указывают Молотова и Ворошилова. По данным Кацафы, одного из тех, кто конвоировал Николаева, на допросах также присутствовали Ягода, Ежов, Косарев и ряд высших руководителей НКВД. Кирилина называет еще Жданова, Чудова, Кодацкого и Медведя, однако не приводит источников этих данных[473].

Власик, который во время допроса находился вне кабинета, заявил Контрольной комиссии, что он хорошо запомнил, как к Сталину приводили Николаева. Убийца произвел на Власика ужасное впечатление: это был маленький, невзрачный человечек и т. д. Два сотрудника НКВД держали его за руки; он выглядел изнуренным, был неразговорчив. Николаев находился некоторое время в кабинете. Во время допроса Власик не слышал, чтобы из кабинета доносились какие-либо громкие звуки или крики[474].

Александр Орлов в своей книге «The Secret History of Stalin's Crimes» («Тайная история сталинских преступлений») утверждает, что у него есть непосредственный свидетель допроса Сталиным Николаева. Сталин якобы спросил Николаева, почему тот стрелял в Кирова. Николаев ответил: «Я стрелял не в него, я стрелял в партию!» «И где Вы взяли револьвер?» — спросил Сталин. «Почему Вы меня об этом спрашиваете? Спросите об этом Запорожца!» — ответил на это «с дерзкой ухмылкой» Николаев. После этого Николаева вывели, и начался допрос Запорожца[475]. Однако теперь мы знаем, что Запорожца, заместителя начальника управления НКВД, не было в этот день в Ленинграде[476]. Вот о чем поведал нам «непосредственный свидетель допроса» Орлова.

Медведев и Антонов-Овсеенко также представили свои версии допроса Сталиным Николаева. По основным пунктам они совпадают; однако, как мы увидим, их вряд ли можно рассматривать в качестве независимых источников данных. Антонов-Овсеенко пишет, что Сталин спросил Николаева, почему тот стрелял в Кирова. После этого Николаев указал на сотрудников НКВД, стоящих за креслом Сталина, и сказал: «Они заставили меня сделать это. Они отвели мне четыре месяца для упражнений в стрельбе. Они приказали мне стрелять». Его прервали сотрудники НКВД, которые стали бить его по голове рукоятками револьверов. По словам Медведева, Сталин спросил Николаева, почему он стрелял в Кирова. После этого вопроса Николаев упал на колени и, указывая на группу чекистов, стоящих за Сталиным, закричал: «Они заставили меня сделать это!» Некоторые чекисты подбежали к Николаеву и начали бить его рукоятками своих пистолетов[477].

Тем не менее между версиями Антонова-Овсеенко и Медведева имеются некоторые различия в перечислении лиц, присутствовавших на допросе; они также не во всем совпадают и в отношении источников информации. Так, если Антонов-Овсеенко основывается на вторичных источниках, то Медведев утверждает, что его данные получены из первых рук, т. е. от помощника Жданова И. М. Кулагина[478]. Но сведения о присутствии на этом допросе Кулагина были взяты автором из нового издания книги Роя Медведева «Let History Judge» («К суду истории») 1989 г. Антонов-Овсеенко не упоминает Кулагина в числе присутствовавших при допросе Николаева; в других описаниях это имя также не упоминается.

Вероятно, эта история имеет один источник — письмо Ольги Шатуновской, написанное в 1955 г. и адресованное Анастасу Микояну. Старая большевичка Шатуновская родилась в 1901 г. и оказалась в одном из сталинских концентрационных лагерей. После смерти Сталина она была освобождена и некоторое время работала в Контрольной комиссии ЦК КПСС[479]. В своем письме Микояну она пересказывает историю, которую она слышала от врача, встретившегося ей во время войны в одном из лагерей. Этот врач по фамилии Кирчаков слышал, что Медведь, начальник Ленинградского управления НКВД, рассказывал своим товарищам по лагерю о том, что происходило во время допроса Сталиным Николаева. Сталин сидел за столом в кабинете Медведя. Перед ним стояли Медведь и Запорожец. Нарком НКВД Ягода тоже находился в кабинете в составе небольшой группы сотрудников Ленинградского управления НКВД. Когда Сталин спросил Николаева, почему он убил Кирова, тот ответил, указывая на сотрудников НКВД, что они в течение последних четырех месяцев принуждали его сделать это. После этого все они набросились на Николаева и стали бить его по голове своими револьверами. Николаев упал, и его вывели из кабинета[480].

Письмо Шатуновской было проверено Президиумом Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза 31 декабря 1955 г. В очень коротком протоколе расследования записано, что при чтении письма Ворошилов воскликнул: «Ложь!» Молотов сказал, что трое из них разговаривали с Николаевым, но никаких ударов при этом не было[481]. Утверждения из письма Шатуновской рассматривались также и позднее. В своей заявлении, сделанном в 1965 г., Кирчаков утверждал, что он слышал об этой истории от бывшего сотрудника НКВД Ольского, которому ее рассказал Медведь. Кирчаков повторил рассказ Ольги Шатуновской и другой женщины по фамилии Трунина[482]. Как сообщил Кирчаков, Ольский рассказал ему, что во время встречи со Сталиным Николаев сообщил ему о приказе убить Кирова: «Николаев ответил, что убил он тов. Кирова по заданию чекистов, и при этом указал на группу чекистов, находившихся в комнате...» Однако Медведя среди них, вопреки утверждениям Шатуновской, не было. Ольский также был твердо убежден в невиновности Медведя; он был ближайшим и лучшим другом Кирова.

Трунина, которая слышала историю Кирчакова, представила похожую, однако не идентичную версию того, что якобы происходило во время допроса Николаева Сталиным. Согласно ее варианту истории Кирчакова, Николаев ответил: «Они заставили». После этого один из сотрудников НКВД ударил его по голове своим револьвером, сбил его с ног, после чего они «убрали его»[483].

Доверие к словам Кирчакова о том, что якобы рассказывал ему Ольский, подрывается как коллегой по работе и близким другом Ольского, так и женой Ольского. Ольский не разговаривал с Медведем с декабря 1934 г., и в это время они не обсуждали обстоятельства убийства Кирова. Кроме того, Ольский не знал Кирчакова[484].

В начале 1960-х гг. Шатуновская была включена в комиссию Шверника, но продолжала собирать материалы по убийству Кирова даже после прекращения комиссией своей деятельности. В мае 1962 г. она написала письмо Хрущеву, в котором пересказывала некоторые отчеты о заявлениях Николаева, сделанные им в ходе его допроса Сталиным. Но и они основывались на сведениях, полученных из вторых и третьих рук. В них опять повторялись рассказы людей, которые якобы присутствовали при допросе, хотя это не находило подтверждения в независимых источниках[485].

История о допросе Сталиным Николаева была хорошо известна высшему партийному руководству. Молотов и Ворошилов присутствовали при допросе. Хрущев, который участвовал в поездке в Ленинград 2 декабря 1934 г., также знал о том, что Сталин допрашивал Николаева. В своих мемуарах Хрущев пишет, что, по его мнению, утверждения Николаева по поводу полученных им приказах НКВД принимать на веру так же трудно, как и отвергать их. Хрущев также намекает на то, что Николаев мог надеяться спасти свою жизнь тем, что он будет просто выполнять данные ему приказы[486].

Хрущев также строит свою версию событий на истории Шатуновской и утверждает, что Николаев упал на колени и клялся, что действовал по приказу[487]. На эту же версию ссылается и Роберт Такер. При этом Такер упоминает также и другую историю; если она верна, то она напрямую предполагает причастность Сталина к этому убийству. Согласно этой версии, Николаев начал свой ответ на вопрос Сталина о том, почему он убил Кирова, словами «но вы сами...», после чего был избит сотрудниками НКВД и выведен из помещения. Источник этих сведений — некий Н. Кирмен, сын друга Ворошилова Р. Мельницкого, т. е. здесь мы имеем дело с данными, полученными из третьих рук[488].

Теоретически эта мифическая история может быть подтверждена и другими слухами о том, что перед убийством Кирова Николаев был на приеме у Сталина в Москве. По этим слухам, Сталин проявлял живой интерес к семейным делам Николаева, сожалел, что Киров ничего не делает и поощрял Николаева отомстить за себя. Николаев якобы рассказывал об этом некоему сотруднику московского НКВД Сорокину, который случайно встретился с Николаевым, когда тот предположительно был в Москве в 1934 году. Сорокин позднее пересказывал эту байку в Гулаге другому заключенному, Павлу Гольдштейну, который и являлся источником этой информации[489]. Рассказ Гольдштейна — это история из третьих рук; она не подтверждена записями регистрации посетителей Сталина и представляется в высшей степени маловероятной. Отсутствуют и иные источники, которые подтверждали факт приезда Николаева в Москву в 1934 г. Комиссия Яковлева изучала этот вопрос и пришла к выводу, что Николаев не был в Москве в 1933-1934 гг.[490] Данную историю следует отвергнуть так же, как и опусы других авторов, пытающихся привлечь к себе интерес своими фантастическими рассказами о сталинских временах. Следовательно, этот рассказ не может подтвердить историю Кирмена об ответе Николаева Сталину во время его допроса 2 декабря.

В связи с этим следует отметить, что история о том, что Николаев якобы указал на сотрудников НКВД, а также история о том, что он якобы указал на Сталина, не могут быть правдивыми. Однако Такер считает, что сделать выбор между этими двумя версиями трудно. По данным Такера, Николаев якобы сказал тюремному охраннику Кацафе, что убийство Кирова «было организовано органами НКВД»[491]. Источником этой информации Такер называет Медведева. Однако в том абзаце, на который ссылается Такер, Медведев пишет нечто иное: «Николаев рассказал Кацафе, как было организовано убийство...»[492] Однако в новом издании книги Медведева этот абзац был изменен следующим образом: «Николаев рассказал ему (Кацафе), что убийство Кирова было организовано органами НКВД...»[493] Причина такого значительного изменения не ясна. В российском издании книги «К суду истории» («Let History Judge»), вышедшей в 1990 г., вся история о Кацафе была опущена[494].

Если в заявлении Кацафы действительно содержались бы подобные сведения, то следует предположить, что о них упомянули бы те, кто видел данный документ, например судьи Верховного Суда Петухов и Хомчик. Однако они рассказывают совсем другую историю[495]. Таким образом, слова Кацафы, что Николаев якобы сказал ему, что он действовал по приказам НКВД, следует считать весьма сомнительными.

Когда в эпоху гласности дело об убийстве Кирова заново стало привлекать интерес людей, на сцене снова появилась Шатуновская, которой к этому времени было уже почти девяносто лет. У нее взял интервью Николай Зенькович, автор популярных очерков о политической истории Советского Союза. В своем интервью Шатуновская представила еще одну версию о происхождении информации об утверждениях Николаева по поводу приказов НКВД. По словам Пальчаева, который в 1934 г. был прокурором Ленинграда и якобы присутствовал при допросе Сталиным Николаева, Николаев ответил на вопрос Сталина, что сотрудники НКВД четыре месяца назад убедили его убить Кирова, аргументируя это убийство интересами партии и государства. После этих показаний Николаев якобы был избит. Автором этого рассказа является Опарин, старый большевик, хорошо знавший Пальчаева. Данная история якобы была подтверждена еще одним ветераном партии, другом Чудова Дмитриевым, который слышал рассказ Чудова о событиях во время этого допроса[496].

Шатуновская также написала письмо Яковлеву, в котором она пересказывает утверждения Николаева о том, что сотрудники НКВД принудили его совершить убийство[497]. Комиссия Яковлева изучила письма Шатуновской Микояну и Хрущеву и сделала следующее заключение: «Содержание этих писем свидетельствует о том, что О. Г. Шатуновская, участвуя в 1961 г. в работе комиссий по исследованию обстоятельств убийства С. М. Кирова, тенденциозно подбирала отдельные свидетельства из писем и заявлений граждан, подтверждающих выдвинутую ею версию, что и было использовано в опубликованных воспоминаниях Н. С. Хрущева»[498]. Обратите внимание, что здесь тоже мемуары Хрущева косвенным образом признаются «тенденциозными».

Конечно же, Николаев действительно мог в своих показаниях обвинять НКВД. Но это может не иметь ничего общего с правдой или может представлять собой, как предполагает Хрущев, всего лишь отчаянную попытку Николаева избежать казни. Однако в соответствии с тем, что мы знаем из других источников (материалы других допросов Николаева, его дневники), данная история заслуживает мало доверия. Как и большинство других слухов на эту тему, попытки Николаева обвинить в своих бедах НКВД практически не подтверждаются другими источниками. Эта версия показаний Николаева на допросе Сталиным основывается на информации из вторых, третьих и даже четвертых рук, и определить независимости таких источников невозможно. Варианты этой версии также содержат много фактических неточностей: Запорожец не был в Ленинграде 2 декабря, револьвер принадлежал Николаеву. Но некоторые историки продолжают верить этим слухам; некоторые из них даже считают их почти подтвержденными фактами[499].

Данная версия, по которой Николаев говорит об участии НКВД и даже Сталина в убийстве Кирова, является не единственной версией о том, что говорил и делал Николаев во время допроса Сталиным. Имеются и другие, которые основываются на совершенно иных сведениях. Одна из них — это рассказ Кацафы, появившийся во время работы комиссии по расследованию дела Кирова в 1960-х гг. Предположительно, Кацафа сопровождал Николаева на допрос 2 декабря 1934 г. На самом допросе он не присутствовал, однако пояснил, что когда Николаева увели с допроса, заместитель начальника оперативного отдела НКВД Гулько якобы сказал, что «этот подлец Николаев был очень груб в беседе со Сталиным, отказался отвечать на вопросы и вел себя как хулиган. Но при этом Николаев был готов отвечать на вопросы Ворошилова. На вопрос, почему он стрелял в Кирова, он заявил, что сделал это потому, что ему не давали никакой работы, он и его семья отказываются оставаться в санатории, даже если бы они все были больными, и т. д.[500] Когда Николаева отводили в камеру, Николаев сказал другому охраннику Гузовскому, что Сталин обещал сохранить ему жизнь, если он раскроет всех своих сообщников. Однако, по словам арестованного, никаких сообщников у него не было[501].

Рассказ Кацафы о том, что якобы ответил Николаев на вопрос о мотивах убийства, соответствует записям в дневнике Николаева. В них Николаев предстает как отчаявшийся человек: ему не дают подходящей работы, а его заявление на отправку семьи в санаторий отклонено[502].

Допрос Сталиным Николаева упоминается и в мемуарах Рослякова. Хотя он и не присутствовал на самом допросе, однако Росляков был в Смольном в это время. Росляков ничего не говорит об обвинениях Николаева в адрес НКВД. По словам Рослякова, по дороге на допрос Николаев находился более или менее в сознании. Он не узнавал Сталина до тех пор, пока ему не указали на портрет вождя. Рыдая, он якобы снова и снова повторял: «Что я наделал, что я сделал!»[503]

Кирилина сообщает примерно такие же сведения; она приводит ряд свидетельств об истерическом состоянии Николаева во время допроса. Он якобы кричал: «Я отомстил», «Простите» и «Что я наделал!» Более того, после возвращения из Смольного Николаеву оказывалась медицинская помощь врачами-невропатологами[504].

Если мы не признаем присутствия на допросе Кулагина, которого упоминает Медведев в первом издании книги «Let History Judge», то в этом случае единственным прямым свидетелем, очевидцем событий во время допроса Сталиным Николаева остается Молотов. Во время своих неоднократных бесед с Феликсом Чуевым в 1970-1980-х гг. Молотов приводит свои версии ряда исторических событий, в т. ч. и убийства Кирова. Молотов описывает Николаева как обозленного и ожесточенного человека, и эта характеристика совпадает со словами Кацафы. Согласно Молотову, Николаев заявил, что данное убийство было идеологически мотивированным, т. к. он является сторонником Зиновьева[505]. Тем не менее этот рассказ Молотова о Николаеве не вполне соответствует другим свидетельствам Молотова. Он тоже сказал, что Николаев, вероятно, не был ни правоверным зиновьевцем, ни правоверным троцкистом, но использовали его именно зиновьевцы. Молотов также сказал следующее: «Думаю, что женщины там ни при чем». Не приводя никаких деталей, Молотов также упоминает и допрос Сталиным Мильды Драуле. Его упоминает также и Росляков, однако только на основании вторичных источников данных. Он утверждает, что Драуле выглядела растерянной и потрясенной; по ее словам, до этого события она ничего не знала и ничего не подозревала[506].

Молотов не упоминает о словах Николаева о сотрудниках НКВД, которые приказали ему убить Кирова. Но нам кажется, что надежность Молотова как свидетеля по данному делу вызывает большие сомнения. Если рассказы о попытке Николаева обвинить в убийстве НКВД соответствуют действительности, то у Молотова были все причины держать язык за зубами. Хрущев упоминает, что ни у кого не возникало даже желания спросить у Молотова и Ворошилова, справедливы или нет эти слухи. «Они были не такими дураками, чтобы говорить об этом, а мы не такими наивными, чтобы спрашивать»[507]. Надежность сведений, сообщенных Молотовым довольно невысока. Его беседы с Чуевым печально известны ложью, к которой он прибегал в тех случаях, когда полагал, что правда может причинить ущерб партии или правящему режиму[508].

Хотя мы и не знаем точно, что именно происходило во время допроса Сталиным Николаева 2 декабря, нет никаких сомнений в факте существования допроса. Менее достоверна история о том, что на следующий день, т. е. 3 декабря, Сталин якобы лично пришел в камеру к Николаеву и имел с ним часовую беседу один на один. Эта история, как и многие другие, берет свое начало из лагерных рассказов. Корабельников, предположительно один из охранников Николаева, рассказал ее Льву Разгону, который привел ее в одной из своих книг[509]. Однако это весьма сомнительный источник, т. к. в документах нигде не упоминается Корабельников как один из тюремщиков Николаева. И если эта история даже частично правдива, то удивительно, что Кацафа ничего не говорит по этому поводу. Не найдено подтверждений этой истории и в других независимых источниках.

Допрос Сталиным Николаева 2 декабря 1934 г. оброс мифами. Путешествие Сталина в Ленинград, допрос, на котором он лично допрашивал убийцу, добавили драматизма в историю убийства Кирова и, естественно, породили большой интерес к событиям, происходившим во время этого допроса. История о том, что Николаев действовал по приказу НКВД, ведет свое начало из слов подсудимых на показательном процессе над Ягодой и другими лицами, который состоялся в марте 1938 г.[510] Поэтому закономерно появление слухов о том, что же поведал убийца во время сталинского допроса. На суде над Ягодой также «выяснилось», что человек, с которым общался Николаев, был Запорожец. Это, в свою очередь, послужило основанием отдельной версии, согласно которой Николаев во время его допроса Сталиным указал именно на Запорожца.

Но Николаев был не единственным, кого допрашивал Сталин и другие члены «государственной комиссии». День спустя после допроса Николаева в Смольный была доставлена двадцативосьмилетняя женщина по имени Мария Николаевна Волкова, которая предстала для объяснений перед кремлевскими бонзами.

С 1931 г. Мария Волкова являлась информатором НКВД в Ленинграде. В 1934 г. она доложила в НКВД о группе бывших кулаков; члены этой группы были замечены в антисоветских высказываниях и занимались подготовкой покушения на Кирова. Но расследование не выявило ничего, что подтвердило бы это заявление[511].

Волкова также написала в НКВД письмо, в котором она сообщала о существовании контрреволюционной организации в составе 700 членов, именуемой «Зеленая лампа». Волкова была допрошена сотрудником НКВД Г. А. Петровым. Согласно свидетельствам Петрова, которые он представил в хрущевские времена комиссии по расследованию дела Кирова, он спросил Волкову, как именно она узнала об этой организации и количестве ее членов. Никакого ответа он от нее не получил. Во время последующего допроса Волкова поведала другие истории. Так, при посещении рабочего Путиловского завода она якобы обнаружила у него дома корзину с человеческим мясом; в домах некоторых своих друзей она находила печатные станки для выпуска банкнот, а однажды ее взяли в Лигове (пригород Ленинграда), где она нашла в подвале ящик с боеприпасами. В качестве доказательства она принесла старую патронную гильзу. По словам Волковой, руководителем «Зеленой лампы» был «бывший царский генерал Карлинский»[512].

Петров и его группа проверили донесения Волковой, однако не нашли никаких подтверждений. Петров представил результаты расследования на совещании в НКВД, возглавляемого Медведем. Все согласились с тем, что Петров напрасно тратил время, расследуя заведомо ложные обвинения. Медведь пришел к заключению, что Волкова — социально опасный элемент, т. к. она клевещет на людей и сообщает в своих письмах НКВД ложную информацию[513].

Эксцентричное поведение Волковой и ее постоянная ложь заставили сотрудников НКВД усомниться в ее умственном здоровье; в октябре 1934 г. она была подвергнута психиатрической экспертизе, которая выявила, что она страдает манией преследования. После этого она была помещена в психиатрическую лечебницу[514].

Эту женщину также доставили на допрос государственной комиссией, возглавляемой Сталиным. Но для чего? Дора Лазуркина, бывшая сотрудница Ленинградского обкома, упомянула об этом в своих мемуарах, написанных в возрасте 87 лет в 1971 г.[515] По ее словам, председатель Ленинградского облисполкома П. И. Струппе пришел к ней в слезах и сказал, что совершил ужасную ошибку. Некоторое время назад к нему в облисполком приходила одна женщина с целью попасть к нему на прием. Его секретарь сказала, что Струппе сейчас нет. Далее эта женщина заявила, что она подслушала разговор группы сотрудников НКВД, которые говорили о том, что Кирова необходимо убить[516].

Этой женщиной была Волкова. 2 декабря Дора Лазуркина, повидимому, сообщила Ежову о Волковой и ее рассказе о сотрудниках НКВД, говоривших об убийстве Кирова[517]. Ежов сообщил об этом Сталину, и через день Сталин приказал доставить Волкову из психиатрической лечебницы для допроса. Однако что она говорила во время допроса, известно только с ее слов. Предположительно, ей показали фотографию Николаева, в котором она признала известного ей человека. Она также якобы упомянула письмо Кирову, в котором она предупреждала его о готовящемся покушении. По словам Волковой, оно было перехвачено сотрудниками НКВД. Как якобы сказал государственной комиссии один сотрудник НКВД по фамилии Бальцевич, он уничтожил это письмо, т. к. в нем содержался один вздор[518].

В тот же день был допрошен и Петров. Кроме Сталина, Ягоды, Ворошилова, Молотова и Жданова на допросе присутствовало также руководство Ленинградского управления НКВД. Сталин и Ягода задали ему ряд вопросов по поводу донесений Волковой. Петров ответил, что все они были тщательно проверены, но ни одно из них не имело никаких реальных оснований[519].

В показаниях Петрова ничего не говорится о том, что Волкова знала Николаева. И в отчете Агранова Сталину в январе 1935 г. по поводу Волковой ничего не говорится о том, что она знает Николаева. Об этом не упоминается ни на суде над Николаевым, ни в ходе судебного процесса сотрудников НКВД, обвиненных в неисполнении служебных обязанностей[520]. Когда в 1956 г. в КГБ изучали досье Волковой, в нем не было ничего, что бы указывало на то, что она до убийства Кирова была как-то связана с Николаевым или же с его предполагаемыми сообщниками[521]. Об этом она стала говорить уже после убийства.

Не ясно, действительно ли Сталин поверил Волковой. Сегодня для нас даже сама мысль об этом может показаться невероятной. Тем не менее Яковлев утверждает, что показания Волковой во время ее допроса Сталиным сочли заслуживающими доверия[522]. Ряд сотрудников НКВД, которые общались с Волковой ранее, осенью 1934 г., в т. ч. Петров и Бальцевич, были арестованы и подвергнуты допросам[523]. Позднее они были обвинены в халатном отношении к своими служебными обязанностями, а Бальцевич, который предположительно уничтожил письмо Волковой Кирову, был приговорен к десяти годам тюремного заключения.

Независимо от того, поверил или не поверил тогда Сталин Волковой, однако позднее он признал ее полезность. Он приказал выдать ей денежное пособие и оказать необходимую помощь. Ей также выделили отдельную, обставленную мебелью квартиру; она регулярно получала большое денежное пособие и бесплатные путевки на отдых. После убийства Кирова на основании доносов Волковой многие люди были арестованы и приговорены к заключению за антисоветскую и контрреволюционную деятельность. В 1940 г. Волкова снова была обследована врачебной комиссией, которая пришла к заключению, что пациентка «обнаруживает параноидальное развитие личности», но, несмотря на такой диагноз, она продолжала оставаться информатором НКВД. В 1956 г. в отчете КГБ было отмечено, что Волкова является неисправимой лгуньей; на будущее предлагалось оставлять все ее донесения без внимания[524].

По словам Волковой, она на протяжении многих лет встречалась с высшими руководителями НКВД, в т. ч. с Ежовым и Берией. В августе 1949 г. она якобы была удостоена личной встречей со Сталиным. Но, скорее всего, это всего лишь одна из ее больных фантазий, т. к. этот визит не подтвержден записями книги посетителей Сталина[525].

В своем письме от 30 мая 1956 г. в Центральный Комитет Волкова утверждает, что в течение месяцев, предшествовавших убийству Кирова, она якобы имела тесные контакты с Николаевым и с теми, кого она считала его сообщниками, — Котолыновым и Шатским. Николаев якобы говорил ей, что покушение на Кирова готовится в Ленинграде и одновременно с ним будут произведены покушения на Ворошилова и Молотова в Москве. Как пишет Волкова, в сентябре 1934 г. ее вызвали к руководству Ленинградского управления НКВД. Помимо других ее допрашивали Бальцевич и Петров, которые потребовали от нее забыть все, что она знала о планах убийства Кирова. Когда она отказалась, ее заключили в тюрьму и подвергли пыткам. Однако через несколько дней ее освободили. В последующем она и Николаев якобы отправились в Лигово; местом встречи была как будто бы дача члена Центрального Комитета партии. Там она вместе с Зиновьевым, Каменевым и Евдокимовым выгружала оружие с подводной лодки; в качестве доказательства она предъявила гранату из одного из ящиков с оружием, которую она показала своему куратору из НКВД, рассказывая ему эту историю. Она также написала письмо Кирову, в котором упомянула о том, что Николаев уже однажды пытался убить его. Как она утверждала, Николаев сам ей об этом рассказывал. В конце октября, после того как Волкова написала еще одно письмо Кирову и в Центральный Комитет партии в Москву, ее снова вызвали в НКВД, где попытались убедить ее забыть все, что она до этого знала. Именно после этих событий она и была отправлена в психлечебницу[526].

Если история Волковой, изложенная в письме в Центральный Комитет в 1956 г., является правдой, то и официальная версия властей от 1934 г. (по которой на убийство Кирова Николаева подбивала группа бывших зиновьевцев) также будет верна. Но мы видим, никаких оснований для этого нет. Показания Волковой от 1956 г. также не соответствуют тому, что она якобы говорила сотрудникам НКВД перед убийством Кирова. Мы вынуждены заключить, что информация Волковой, рассказанная ею в 1956 г. об НКВД, является чистым вымыслом. Вероятно, многочисленные подробности, которые она приводит, были взяты ею из газетных публикаций, посвященных расследованию и судебным процессам, проходившим после убийства, или же из официальных судебных отчетов о показательных московских процессах. Прочие «подробности», по всей видимости, ею просто придуманы. Ничто в рассказах Волковой не указывает на то, что она знает что-то, что она могла бы знать только в том случае, если бы она действительно участвовала в этих делах (как она утверждала впоследствии). Степень доверия к ее рассказам равна нулю; эта история, как и другие ее повествования, порождены больной фантазией этой женщины. Информацию Волковой отверг и КГБ; люди, осужденные по ее доносам, были впоследствии реабилитированы[527].

Другим аспектом данного дела является то, что оно дает возможность по-новому оценить версию, что Сталин, действуя через местных сотрудников НКВД, организовал убийство Кирова. Почему же Сталин был заинтересован в допросе Волковой, которая обвиняла тех же самых людей, которые якобы выполняли его приказ об убийстве?

Кроме Мильды Драуле и Марии Волковой может быть еще одна женщина, которая была допрошена Сталиным во время его двухдневного визита в Ленинград. Считается, что она, провела пять лет в тюрьме и лагерях, но после освобождения ей удалось бежать за границу. В 1955 г. под именем Элизабет Лермоло эта женщина опубликовала в США книгу «Face of a Victim» («Лицо жертвы»). В ней она описывает то, что ей якобы пришлось испытать в советских тюрьмах после убийства Кирова.

По имеющимся данным, настоящее имя Элизабет Лермоло — Елизавета Федоровна Ермолаева. Она была одной из семидесяти семи, которые были 16 января 1935 г. приговорены Особым совещанием[528]. Она получила пять лет лагерей.

Ермолаева являлась служащей Промышленной академии (Промакадемии), состояла в Коммунистической партии с 1924 г.[529] Однако Лермоло об этом в книге не упоминает. Но она утверждает, что была замужем за бывшим царским офицером и жила в изгнании в маленьком русском городке Пудоже на восток от Онежского озера. Там она предположительно пару раз встречалась с Николаевым (в июле и сентябре 1934 г.), когда он навещал свою тетку, соседку Лермоло. Поздно вечером 1 декабря того же года она была арестована местным отделением НКВД и отправлена в Ленинград вместе с группой других жителей Пудожа. Там она была допрошена Сталиным, который хотел, чтобы она рассказала ему о своих встречах с Николаевым. В последующие недели ее допрашивали следователи НКВД, которые пытались сделать ее участницей заговора об убийстве Кирова.

В тюрьме она встретилась с родственницами Николаева — Мильдой Драуле, двумя сестрами, матерью и женой его брата. В последующие годы она встречалась со многими людьми, которые рассказывали ей об обстоятельствах убийства Кирова. Ее рассказ о жизни в заключении достаточно правдив, ее характеристика Николаева и его семьи свидетельствует, что она была действительно немного знакома с ними. Она путано говорит о подробностях жизни младших сестер Николаева, однако такие ошибки через двадцать лет после описываемых событий вполне допустимы.

Тем не менее остальная часть ее книги, в которой пересказываются истории, якобы услышанные ею от своих сокамерников, содержат фантастические «откровения», явно почерпнутые из слухов, циркулирующих в советской тюремной среде, и щедро приправленные «фактами», придуманными самой Лермоло. Так, она утверждает, что после допроса самим Сталиным ее допрашивали сотрудники НКВД, однако это не подтверждается соответствующими протоколами допросов, которые сейчас доступны исследователям. Факты, изложенные ею верно, она могла взять из советской прессы и отчетов о московских показательных процессах. Прочие подробности, которые можно сверить с тем, что мы сегодня знаем, являются в основном вымышленными.

Одним из примеров подобных придуманных историй является рассказ Мильды Драуле о том, что она якобы была первым свидетелем убийства Кирова. Будучи стенографисткой Ленинградского обкома партии, днем 1 декабря она находилась в Смольном. Она должна была вести протокол собрания активистов, назначенного на 16 час. 30 мин. Киров работал в своем кабинете и спустя некоторое время пошел в кабинет Чудова. Когда совещание уже должно было начаться, Драуле подходила к двери, и в это время в коридоре прозвучали два выстрела. Как только она вошла в коридор, то увидела лежащих на полу Кирова и Николаева, после чего из кабинета Чудова начали выбегать люди. Первым был заместитель начальника Ленинградского управления НКВД Запорожец. Он закричал что-то об убийцах, которых необходимо схватить, выхватил свой браунинг, подбежал к лестнице и стал спускаться с нее. Все остальные последовали за ним. Теперь, кроме Драуле, в коридоре никого не было; сначала ей показалось, что Киров и Николаев мертвы. Но Николаев неожиданно поднял окровавленную голову, оглянулся вокруг и закричал: «Я убил этого ублюдка!» Услышав голоса возвращавшихся людей, он вынул из кармана бритву и перерезал себе горло[530].

Материалы предыдущей главы позволяют утверждать, что здесь все неправда. Совещание в кабинете Чудова к 16 час. 30 мин. уже шло девяносто минут. Кирова не было в Смольном, он прибыл туда только в 16 час. 30 мин. После того как Киров и Николаев были обнаружены лежащими на полу, в коридоре были люди, Николаев не перерезал себе горло. Запорожец, который якобы первым высочил из кабинета Чудова, находился в этот момент в городе Сочи на Черном море, а Драуле никогда не работала стенографисткой в обкоме партии. Она вообще не работала в Смольном в это время, и нет никаких свидетельств, что она находилась в момент убийства в Смольном.

Позднее Лермоло встретила человека по фамилии Коршунов, который рассказал, что был свидетелем убийства Кирова. Его история Удивительным образом «подтверждает» некоторые детали рассказа Драуле, в т. ч. присутствие в Смольном Запорожца, и добавляет новые некорректные подробности. Ссылка Лермоло на двух независимых свидетелей, оба из которых рассказывают одну и ту же недостоверную историю, подтверждает, что ее версия является чистой ложью. Таким образом, нет никаких оснований доверять любой из ее более или менее фантастических историй, которые ей якобы рассказали во время заключения. И, разумеется, нет никаких подтверждений тому (как она уверяет), что ее допрашивал сам Сталин. Ее книга — еще один пример, что не следует доверять разного рода сенсационным «откровениям» о сталинской эпохе эмигрантов из Советского Союза. Но книга Лермоло использовалась в качестве источника сведений целым рядом историков, изучавшим убийство Кирова, в т. ч. и Эми Найт, которая написала работу уже в конце 1990-х гг.[531]

Кроме допроса Сталиным и другими партийными руководителями 2 декабря Николаев допрашивали также в Ленинградском управлении НКВД. На этом допросе Николаев не только подтвердил, что пытался покончить с собой после убийства Кирова, но намеревался сделать это с самого начала. Это подтверждается и записями в его дневнике[532].

Видимо, 2 декабря по этому делу проводилось не слишком много допросов. Однако днем позже были допрошены Николаев, Мильда Драуле, а также сводный брат Николаева, Петр Николаев. В этот же день были повторно допрошены Васильев и, возможно, Дурейко[533]. В середине дня Медведь издал приказ, запрещающий распространение информации о Николаеве. Вечером того же дня Медведь и другие руководители Ленинградского управления НКВД были отстранены от расследования дела, как мы уже знаем, смещены со своих постов и обвинены в халатном отношении к своим должностным обязанностям. Исполняющим обязанности начальника Ленинградского управления НКВД был назначен первый заместитель наркома НКВД Агранов. Из Москвы его сопровождала группа следователей — Миронов, Заковский, Люшков и некоторые другие[534]. В ходе расследования убийства Кирова Люшков станет важным свидетелем последующих событий. По приказу Сталина общий надзор за следствие осуществлял Ежов; в частности, он отвечал за проверку на предмет возможного участия в убийстве местных сотрудников НКВД, а также бывших оппозиционеров[535].

В день прибытия Сталина в город ему был представлен доклад о расследовании дела Ленинградским управлением НКВД. Данный доклад касался ведущейся с 1933 г. агентурной разработке «Свояки», цель которой заключалась в выявлении возможных связей между сторонниками Каменева и Зиновьева, с одной стороны, и сторонниками Троцкого, с другой стороны. Название этой агентурной разработки происходило из семейной связи Каменева с сестрой Троцкого. В рамках этой разработки руководство Ленинградского управления НКВД составило список бывших участников зиновьевской оппозиции, на основе которого позднее производились аресты зиновьевцев[536].

На пленуме ЦК партии в феврале—марте 1937 г. Ежов заявил, что Сталин, поручая ему это дело, приказал ему искать убийц среди зиновьевцев. Тем не менее следователи НКВД полагали, что виновников убийства необходимо искать за границей. Поначалу отношения между московскими следователями и их местными коллегами были довольно напряженными. Так, ленинградские следователи сначала отказывались предъявлять москвичам документы следствия. В дело был вынужден вмешаться сам Сталин, который позвонил Ягоде и строго предупредил его о недопустимости такой ситуации[537].

Нет никаких сомнений в том, что Сталин принял решение обвинить в убийстве Кирова зиновьевцев. Однако когда именно он это решил? Александр Яковлев полагает, что Сталин планировал это еще до прибытия в Ленинград[538]. Если это предположение верно, то можно утверждать, что соучастие Сталина в убийстве представляется более вероятным, чем в том случае, если можно было бы доказать отсутствие у него такого намерения.

В своих предположениях Яковлев исходит из заявления Бухарина на расширенном пленуме ЦК партии в январе 1937 г. Бухарин утверждает, что всего через один день после убийства («если не ошибаюсь») он уже знал, что Николаев был зиновьевцем. Сталин сказал ему об этом после того, как Бухарин был вызван на заседание Политбюро[539]. В то время Бухарин занимал пост главного редактора официальной советской правительственной газеты «Известия». Одновременно с ним на Политбюро был вызван и Лев Мехлис, главный редактор «Правды», газеты ВКП(б).

На вышеупомянутом пленуме ЦК Сталин подтвердил содержание своей беседы с Бухариным. Тем не менее он утверждает, что это произошло не ранее его возвращения в Ленинград[540]. Кирилина полагает, что Бухарин, должно быть, ошибается со временем: 2 декабря Сталин находился в Ленинграде, а Бухарин был в Москве. Таким образом, они никак не могли встретиться на заседании Политбюро в этот день[541]. Однако вполне можно представить себе, что Сталин мог вызвать Бухарина на заседание Политбюро из Ленинграда по телефону, и во время такой беседы упомянул, что Николаев был зиновьевцем. Но намного вероятнее, что Бухарин был вызван на Политбюро 1 декабря, т. е. еще до того, как Сталин покинул Москву. Теперь мы знаем, что Бухарин и Мехлис встречались в течение десяти минут со Сталиным в его кабинете в 20 час. 10 мин.[542] Разумно предположить, что эти два человека, главные редакторы самых главных газет Советского Союза, были вызваны Сталиным в свой кабинет в связи с объявлением в газетах о смерти Кирова. Вместе с тем Кирилина указывает, что ни 2 декабря, ни в последующие дни ни в одной газете не упоминалось об участии в убийстве Кирова зиновьевцев[543]. Таким образом, есть все основания полагать, что Бухарина (допускающего, правда, возможность своей ошибки) подводит память и что его беседа со Сталиным состоялась позже, т. е. уже после возвращения Сталина в Москву. Следовательно, утверждение Яковлева, что Сталин заранее был настроен обвинить в убийстве Кирова зиновьевцев, звучит не слишком убедительно.

Другие данные также показывают, что Сталин не планировал использовать это убийство, как предлог для удара по зиновьевцам. Предположительно, 3 декабря Сталин сказал во время беседы Медведю и Фомину следующее: «Убийство Кирова — это дело рук организации, но какой организации, сейчас трудно сказать»[544]. Уже 4 декабря в своем докладе Сталину Агранов специально называет Котолынова и Шатского не «зиновьевцами», а, соответственно, «троцкистом» и «анархистом»[545]. По всей видимости, Сталин решил обвинить в убийстве Кирова зиновьевцев только спустя несколько дней. Таким образом, все это ослабляет версию об организации убийства Сталиным.

Протоколы допросов — весьма проблематичный источник информации. Зачастую обвиняемые (если они виноваты в преступлениях) сначала делают все возможное, чтобы отвести от себя обвинения. Но когда им предъявляют доказательства, знакомят с показаниями свидетелей, указывают на противоречия в их ответах и т. д., они могут частично или полностью изменить свои показания. Если подследственный невиновен, то существуют три возможных линии его поведения. Он или попытается скрыть любые признаки своего участия в преступлении, или же сочтет за лучшее доказать свою невиновность, выложив все карты на стол (в этом случае ложь ему ничего не принесет). Есть, однако, и третий путь: если ему пообещают менее суровое наказание, или будут угрожать, или пытать, то тогда у него может появиться желание признаться в преступлении, которого он не совершал, или же оговорить других лиц, как виновных, так и невиновных. Такая линия поведения, т. е. оговор себя или других в обмен на менее строгое наказание, может быть выбрана и теми, чья вина не подлежит сомнению.

Анализ протоколов допросов по делу Кирова является особенно проблематичным, т. к. следствие проводилось в два этапа. Первый этап был достаточно коротким. Кажется, что у сотрудников Ленинградского управления НКВД не было предубеждений относительно мотивов поведения Николаева, или же того, кто мог стоять за убийством Кирова. Вместе с тем они считали, что он не мог действовать в одиночку. В большинстве случаев допросам подвергались не подозреваемые, а свидетели. Второй этап начался после того, как члены высшего политического руководства, в частности лично Сталин, потребовали, чтобы следствие сосредоточило внимание на сторонниках Зиновьева. Одновременно с этим следствие было передано московским сотрудникам НКВД, которых курировал заместитель наркома НКВД Агранов.

Очевидно, что протоколы допросов дела по убийству Кирова не дают полной картины того, что происходило в ходе этих допросов. Особенно явным это стало после того, как Сталин решил, кого именно следует сделать козлами отпущения; ясно, что после этого протоколы допросов искажали реальное положение дел. Частично виновных вынуждали давать показания, которые соответствовали сценарию, созданному следователями. Далее мы приведем примеры утаивания или искажения показаний, которые обвиняемые совершали в угоду следователям. Иногда подследственные находились в таком состоянии, что они просто не понимали, что же они подписывают[546]. Еще до того, как Агранов и его команда взяли следствие в свои руки, в протоколах допросов существовали пробелы. Однако есть все основания полагать, что ранние протоколы, несмотря на все их недочеты, были менее тенденциозными и вызывают больше доверия, чем те, которые составлялись для того, чтобы загнать подследственных в угол.

Сразу после убийства и в начале следствия Николаев давал показания, что он, и только он один совершил это преступление. Как мы уже видели, это была его первая версия, которую он выдвинул во время допроса в день убийства Кирова. Во время допроса 3 декабря он продолжал придерживаться этой версии. Днем позже Николаева допрашивала новая группа следователей. И тут он узнал, что Котолынов, Шатский и другие также замешаны в этом убийстве. Эти выводы частично основывались на записях в дневнике Николаева, в которых он упоминает, что был знаком с Котолыновым и Шатским во время своей работы в комсомоле и партийном комитете Выборгского района. В дополнение к этому Кацафа, один из тюремщиков Николаева, утверждает в своем письменном заявлении от 4 декабря 1934 г., что он слышал, как Николаев бормотал во сне: «Если арестуют Котолынова, беспокоиться не надо, он человек волевой, а вот если арестуют Шатского — это мелюзга, он все выдаст»[547]. Агранов немедленно сообщил Сталину, что в «лучших друзьях» у Николаева ходят бывшие оппозиционеры[548]. В последующем Агранов говорил, что «обмолвка» Николаева дала возможность сосредоточить следствие на зиновьевском следе[549].

Однако показания Кацафы о том, что он слышал, как Николаев разговаривает во сне, не являются достаточно надежными. Скорее всего, Кацафу попросили сделать такое заявление для того, чтобы дать следователям предлог для ареста Шатского и Котолынова. Но почему тогда Агранов в тот же день говорит о них в докладе Сталину как о «троцкисте» и «анархисте»?

Котолынов, Шатский и многие другие арестованные позднее люди были исключены из партии после XV съезда в 1927 г., однако многие из них были восстановлены в партии через год или два. При этом в архивах НКВД они числились как бывшие члены оппозиции. По данным следствия НКВД, некоторые из них, в т. ч. Румянцев и Левин, продолжали вести контрреволюционную деятельность и в 1933 г. Ордера на их арест были выписаны, однако Киров отказался их подписать, сказав, что он лично поговорит с Румянцевым[550].

Когда Николаеву сказали, что эти люди были его сообщниками, он согласился, что знает их, и сообщил, что «на мое решение убить Кирова повлияли мои связи с троцкистами Шатским, Котолыновым, Бардиным и другими». Но при этом он утверждал, что они не имеют никакого отношения к убийству, которое (на чем он продолжал настаивать) было совершено им в одиночку[551]. Агранов отправил протоколы допросов Сталину с пометкой: «Николаев держится крайне упорно»[552].

Днем позже, т. е. 5 декабря, Николаев еще раз повторил, что убийство совершил он один и что у него не было никаких сообщников. Однако он сказал, что встречался с некоторыми из вышеупомянутых людей, а также сообщил об их «террористических настроениях». На вопрос, не пытался ли он подстрекать Котолынова к участию в убийстве Кирова, Николаев дал отрицательный ответ. Далее следователи поинтересовались, почему он не просил Котолынова принять участие в убийстве, если знал о его террористических настроениях. На это Николаев ответил, что он хотел совершить данный террористический акт в одиночку. К тому же он считал, что Котолынов «не согласится на убийство Кирова, а требует взять повыше, т. е. совершить террористический акт над Сталиным, на что я бы не согласился». Что касается Бардина, то Николаев сказал, что террористические настроения этого человека были даже сильнее его собственных и он уверен, что Бардин сожалеет, что ему не довелось принять участие в этом убийстве[553].

4 декабря был выписан ордер на арест Котолынова и Шатского. Как оказалось, Бардин в это время уже был сослан в Казахстан[554]. 6 декабря Николаев впервые признал причастность Котолынова и Шатского в подготовке к убийству. В тот же день он признал причастность к делу Кирова нескольких бывших членов комсомола, которые были сразу арестованы. Их показания на последовавшем за арестом допросе расширили круг людей, вовлеченных в это дело[555]. В своем «признании» Николаев заявил следующее:

Группа Котолынова подготовляла террористический акт над Кировым, причем непосредственное его осуществление было возложено лично на меня. Мне известно от Шацкого, что такое же задание было дано и его группе, причем эта работа велась независимо от нашей подготовки террористического акта <...> Котолынов сказал, что <...> устранение Кирова ослабит руководство ВКП(б) <...> Котолынов проработал непосредственно со мной технику совершения акта, одобрил эту технику, специально выяснял, насколько метко я стреляю; он является непосредственным моим руководителем по осуществлению акта. Соколов выяснил, насколько подходящим является тот или иной пункт обычного маршрута Кирова, облегчая тем самым мою работу <...> Юскин был осведомлен о подготовке акта над Кировым: он прорабатывал со мной вариант покушения в Смольном. Звездов и Антонов знали о подготовке акта <...> Они были непосредственно связаны с Котолыновым <...>[556]

Но Николаев не мог представить никаких конкретных доказательств таких обвинений. Но зато теперь у главных следователей были основания для инициирования дела против бывших зиновьевцев. Однако через день вся эта конструкция оказалась на грани разрушения: Николаев объявил голодовку и отказался участвовать в допросах. После того как его начали насильственно кормить, он попытался убить себя, однако его попытка совершить самоубийство была предотвращена охранниками НКВД, которые постоянно наблюдали за его камерой. 7 и 8 декабря его доставили на допрос в смирительной рубашке. Когда его тащили по коридору на допрос, он якобы кричал: «Это я, Николаев, меня мучают, запомните!» Во время допроса он снова пытался лишить себя жизни, попытавшись выброситься с четвертого этажа[557].

В распоряжении следователей, однако, был не только кнут, но и пряник. В обмен на признания Николаеву якобы было обещано сохранить жизнь. Очевидно, по личному совету Сталина, ему обеспечили хорошие условия содержания: вкусная еда, вино, разрешили читать художественную литературу, а также пользоваться ванной[558]. Понемногу Николаев начал все охотнее давать те показания, которые требовали от него сотрудники НКВД. Его показания становились все более и более конкретными. Приведем всего один пример: согласно протоколу допроса от 16 декабря, Николаев рассказал о попытке покушения на Кирова, которая якобы имела место 6 ноября 1934 г. По приказу Котолынова Соколов и Николаев встретились в этот день в 16 час. 00 мин. у главного входа в Смольный. Они ходили вокруг Смольного, чтобы встретить Кирова: Николаев собирался застрелить его. Не дождавшись Кирова, они отправились в Мариинский театр, где в этот день должно было состояться торжественное собрание по случаю годовщины Октябрьской революции. Они полагали, что Киров должен быть там. Однако они пришли слишком поздно и входных билетов не осталось. Николаев и Соколов разделились; Николаев решил попытаться встретить Кирова, когда он будет подходить к театру. Николаев действительно увидел Кирова, однако до него было слишком далеко. Таким образом, на самом деле никакой попытки убийства не было. После этого эпизода Николаев больше не видел Соколова и решил, что справится без него[559].

Протоколы допроса Николаева отражают два возможные сценария следователей. Результат первого — это первоначальные уверения Николаева в том, что он один осуществил убийство, что может указывать на его намерение скрыть вину других лиц, замешанных в преступлении. После того, как ему создали хорошие условия содержания в тюрьме и пообещали сохранить жизнь, что не принесло желаемого результата, к нему применили жесткое давление (возможно, даже пытки), в результате чего он был сломлен и признал существование заговора с участием «Ленинградского центра». Эта интерпретация соответствует сталинской версии убийства. В противном случае следует допустить, что, отрицая наличие сообщников, Николаев говорил правду. Однако постепенно, под влиянием обещаний и угроз, он признал участие в заговоре бывших зиновьевцев, что соответствовало желанию московских следователей (после того как они взяли следствие в свои руки). Исходя из того, что мы знаем сегодня, нет никаких сомнений, что вторая интерпретация соответствует истине. Очевидно, что причиной голодовки Николаева и попытки самоубийства были муки совести, которые он испытывал, оговаривая невиновных людей.

Как мы уже видели, уже в день убийства Ягода и Сталин хотели выяснить, не имел ли Николаев каких-либо связей с иностранцами. «Иностранный след» рассматривался параллельно с «зиновьевским». Основанием для этого были записи Николаева в дневнике, который он имел при себе во время ареста; в нем упоминался адрес германского консульства в Ленинграде. Ягоду проинформировали об этом телеграммой, полученной им рано утром 2 декабря[560]. К тому же в записной книжке Николаева нашли номер телефона латвийского консульства.

На допросе 3 декабря следователи потребовали от жены Николаева, Мильды Драуле, рассказать, имела ли она либо ее муж какие-либо связи с иностранцами. Во время обыска на квартире Николаева были найдены письма из Латвии. Драуле объяснила, что ее мать вела переписку со своими родственниками в Латвии, однако сама Мильда не писала писем туда в течение многих лет. Данные письма являлись частной корреспонденцией[561].

Во время допроса 5 декабря Николаев признался, что общался с латвийским консулом. Во время беседы он выдал себя за латыша, говорил на ломаном русском языке и заявил консулу, что ожидает наследство. Но встреча была прервана. Николаев сказал, что он снова собирался встретиться с консулом, чтобы получить «материальную помощь» в обмен на «материал и статью о внутреннем положении страны критического, антисоветского характера». Когда же он пришел в консульство несколько дней спустя, обстановка вокруг здания насторожила его, он опасался ареста. Поэтому он решил обратиться в германское консульство.

6 декабря Николаева допросили по поводу этого обращения. Однако снова его показания не имели ничего общего с убийством Кирова. В германском консульстве Николаев представился украинским литератором и попросил консула помочь ему связаться с иностранными журналистами. Он сказал ему, что после путешествия по Советскому Союзу в его распоряжении оказались материалы, которые он хотел бы передать иностранным журналистам для публикации в иностранной прессе. На это консул ответил, что Николаеву следует обратиться в германское посольство в Москве. Таким образом, его попытка контакта с германским консульством оказалась безуспешной. После этого Николаев пытался установить контакты с британским консульством, и снова неудачно[562].

В следующие недели его иностранные контакты были выяснены, но германское консульство больше не упоминалось. Хотя следователей и заинтересовал возможный «немецкий след», однако они сконцентрировали внимание на «латвийском следе». Одной из причин этого может быть желание не осложнять отношений с Германией[563].

В то же время выявление иностранных связей арестованных зиновьевцев представляется вполне уместным. А выбор Латвии выглядит достаточно убедительным. Обвинение консула такой маленькой страны, не играющей значительной роли в международных отношениях, не могло вызвать никаких осложнений в международных отношениях. Кроме того, у Мильды Драуле были латвийские корни. Утверждалось также, что у нее были дружеские отношения с женой латвийского консула[564].

Николаев «вспоминал» все больше и больше о своих встречах с латвийским консулом. В течение длительного времени он категорически отказывался принимать от него деньги. Только 20 декабря Николаев сказал, что после трех или четырех встреч в консульстве консул дал ему 5000 руб. Из этой суммы он передал Котолынову 4500 руб., остальные оставил себе. А несколько дней спустя он «получил деньги от консула для нужд подпольной работы». Он также просил консула «связать нашу группу с Троцким». При этом Николаев никак не мог вспомнить имя консула[565].

Котолынов упорно отрицал любые обвинения в связях с консулом: он никогда не встречался с какими-либо консулами и не получал от них никаких денег. Он называл показания Николаева по этому поводу «исключительной клеветой»[566].

Не было найдено никаких документов, которые связывали бы Троцкого с «консульским делом». Латвийский консул Георг Биссениекс отрицал какие-либо связи с Николаевым и Котолыновым; проверка архивов Министерства иностранных дел Латвии также ничего не выявила. Таким образом, нет никаких свидетельств таких «связей», и это «консульское дело» представляется маловероятным. Похоже, на Николаева оказывалось сильное давление с тем, чтобы он признавался в том, чего от него требовали следователи; все это выглядит полной фальсификацией.

Эта история вызвала определенное беспокойство в дипломатических кругах. Когда сведения о предполагаемых консульских связях Николаева появились в печати, имя Биссениекса не упоминалось. Совет иностранных консулов потребовал объяснений от советского правительства, которое было вынуждено назвать фамилию Биссениекса. После этого совет консулов не возражал против требований правительства об отзыве Биссениекса и выезде его из страны. Тем не менее советской общественности личность латвийского консула была раскрыта только через несколько лет, в марте 1938 г., во время последнего из трех больших московских показательных процессов[567].

Параллельно с допросами Николаева, шли допросы и его ближайших родственников: жены Мильды Драуле, сводного брата Петра, матери Николаева, а также сестры Мильды Драуле и ее мужа.

Мильда Драуле была допрошена в день убийства и еще раз 3 декабря. Помимо вопросов о связях с иностранцами следователей интересовала их семья, особенно Николаев, его повседневная жизнь и общее настроение. 9 декабря и в следующие дни она подвергалась повторным допросам[568]. Протоколы допросов свидетельствуют, что ее понуждали делать все новые и новые «признания». Во время допроса 3 декабря, когда ее попросили описать обстоятельства исключения Николаева из партии, она сказала, что его переполняло чувство глубокой неприязни, которое не переходило, однако, в антисоветские настроения. Она согласилась с тем, что видела осуждающие Сталина записи в дневнике Николаева, однако не придавала им особого значения. По ее словам, они были связаны с сумбурной манерой письма Николаева. Однако во время допроса 9 декабря она призналась, что не только Николаев проявлял антисоветские настроения, но она тоже разделяла его антисоветские взгляды. Первоначально его настроения просто беспокоили ее. Однако постепенно она полностью попала под влияние его речей и «не заметила, как он вырос в активного классового врага». На следующий день «антисоветские» настроения перешли в «террористические» — она сказала, что была знакома с террористическими взглядами Николаева, которые тот высказывал в особенно резкой форме. Он якобы заявлял, что необходимо физически наказывать партийных руководителей, упоминал при этом имена Сталина и Кирова. Днем позже она снова говорила, что знала о вредных политических воззрениях Николаева и связывала его с зиновьевской оппозицией. Среди прочих, «тесную связь» с Николаевым поддерживали, очевидно, Котолынов и Звездов. Она уточнила эту информацию днем позже и составила список зиновьевцев, с которыми был связан Николаев. Она также вовлекла в это дело своего деверя Романа Кулишера, мужа сестры Ольги Драуле.

Допрашивался также и сводный брат Николаева, Петр; первый раз он был допрошен 3 декабря. Случилось так, что он дезертировал из Красной армии и жил на полулегальном положении. Он признался в краже денег и оружия, однако отрицал, что знал что-то об убийстве Кирова — он даже не знал, кто именно убил его[569]. Тем не менее всего через два дня Агранов доложил: Петр дал показания, что якобы Николаев объявил себя врагом советской власти и имел контакты с общиной выходцев из Германии, проживавших в Ленинграде. Во время допроса 7 декабря он признался в своем участии в убийстве Кирова; в то же время он отказался отвечать на вопросы об этом участии или же на другие вопросы, связанные с убийством[570]. Еще несколько дней спустя он заявил, что они вместе с Николаевым ездили в Москву в 1932 г., чтобы убить Сталина. Он также подробно рассказал, что Николаев хотел совершить какой-нибудь крупный террористический акт, после чего перебраться за границу и помогать Троцкому в свержении советской власти. Это могло случиться только при условии нападения на Советский Союз иностранных капиталистических держав, и Николаев был готов содействовать им в этом[571].

Похоже, что следователи не слишком-то доверяли эти показаниям. Петр Николаев допрашивался еще несколько раз, однако он не укладывался в схему «зиновьевского следа», который постепенно стал центральным пунктом всего расследования. Несмотря на все свои «признания» об участии в убийстве Кирова, в конце месяца он не относился к числу ключевых участников этого судебного дела. Вскоре после этого, однако, наступила и его очередь.

Кроме интереса к зиновьевцам, латвийскому консулу и родственникам Николаева НКВД разрабатывал также и четвертое направление, которое можно было бы назвать «следом Волковой». Мария Волкова, которая была допрошена Сталиным 3 декабря, назвала целый ряд людей, якобы вовлеченных в террористическую деятельность. Еще 4 декабря Агранов докладывал Сталину, что люди арестовывались на основании показаний Волковой. Днем позже он доложил результаты расследования; потом он доложил о дополнительных арестах на основании заявлений Волковой[572]. Но этот «след» был оставлен, и все внимание было сконцентрировано на «зиновьевцах»; вначале это были члены так называемого «Ленинградского центра».

В ходе их допроса предполагаемые члены «Ленинградского центра» не делали никаких попыток скрыть свои тесные отношения, сложившиеся во время совместной работы в райкомах Ленинградской области и Северо-Западном бюро ЦК ВКП(б). Все эти партийные органы в течение длительного времени курировались Зиновьевым. Многие из этих людей прежде работали с Николаевым в комсомоле, а некоторые из них знали его с самого детства. Однако во время допросов и очных ставок с Николаевым они первоначально отрицали сам факт существования «Ленинградского центра». Их связи с Николаевым не носили постоянного характера, они ничего не знали о подготовке убийства Кирова и вообще не имели ничего общего с этим преступлением.

Одним из наиболее известных арестованных членов «Ленинградского центра» был Котолынов. Иван Иванович Котолынов родился в 1905 г., т. е. в момент предъявления обвинения ему было двадцать девять лет. Он являлся студентом Ленинградского индустриального института, был женат, имел годовалого сына. Котолынов был членом партии с 1921 г., в 1924-1926 гг. занимал руководящие посты в комсомоле и был членом Исполкома Коммунистического Интернационала Молодежи (КИМ). В 1927 г. он был исключен из партии за фракционную деятельность, т. е. за принадлежность к связанной с Зиновьевым оппозицией, который был председателем Петроградского Совета до 1926 г.[573] В 1929 г. его восстановили в партии, но он продолжал критиковать партийное руководство и поддерживать контакты с другими зиновьевцами. В его кругах велись разговоры, что Сталин становится новым Бонапартом, его политика ведет к войне, развалу пролетарского государства и т. д.[574]

Котолынов был арестован 5 декабря и днем позже допрошен[575]. Во время допроса ему задали вопрос о связях с другими оппозиционерами. Ему предъявили найденные в его квартире во время обыска «контрреволюционную» литературу и написанные им заметки с оппозиционными высказываниями. У него также обнаружили револьвер, и Котолынову пришлось объяснять, когда он его получил и кому давал.

Для следователей обыск на квартире Котолынова был настоящим подарком: как и у нескольких других подозреваемых, там нашли оружие. Эти люди имели оружие (зачастую вполне легально) еще со времен Гражданской войны. Как мы видим, оружие у членов коммунистической партии не являлось в те времена чем-то необычным. Однако на оружие необходимо было официальное разрешение, которое выдавалось на ограниченный период времени и подлежало возобновлению. У Котолынова не было такого разрешения на револьвер, который был обнаружен у него дома. Этот факт нелегального владения оружием использовался следователями, как явное доказательство участия подозреваемых в актах террора. Более того, во время обыска их квартир была обнаружена литература, считавшаяся «контрреволюционной»: так называемое «завещание» Ленина, платформа группы Рютина, а также различные декларации ведущих оппозиционеров, которые они высказывали на съездах и других партийных мероприятиях. Вполне естественно, что следователи НКВД очень интересовались взглядами сторонников Зиновьева и охотно отражали их в протоколах[576].

Постепенно арестованные начали «признаваться» в том, что они поддерживали между собой организованные контакты; в партии же восстановились с целью подготовки различных «контрреволюционных» акций. Они также «признавались», что влияли на Николаева, высказывая свои антисоветские взгляды и несогласие с курсом партийного руководства[577]. Как якобы заявил во время допроса 12 декабря Звездов, преступление Николаева являлось «логическим следствием всех наших политических взглядов и установок». В тот же день Котолынов сказал следующее: «Политическую и моральную ответственность за убийство тов. Кирова Николаевым несет наша организация, под влиянием которой воспитался Николаев, в атмосфере озлобленного отношения к руководителям ВКП(б)»[578]. Практически идентичные формулировки присутствуют также и в нескольких других протоколах допросов[579].

Некоторые арестованные признались, что встречались с Николаевым. Тем не менее во время первых допросов, в ходе которых зиновьевцы рассказывали, кто именно участвовал в деятельности бывших оппозиционеров, его имя не упоминалось[580]. В этом плане он не относился к ведущим персонажам. В частности, на допросе 11 декабря, когда Звездов перечислял членов своей группы, имя Николаева не он упомянул, Когда же его напрямую спросили о Николаеве, он ответил, что тот был связан с оппозицией с 1924 г. и был «воспитан нами»[581]. Однако далее никто не признавался в том, что знал о планах Николаева убить Кирова. Исключением был Юскин. 10 декабря он сообщил: узнав о планах Николаева убить Кирова, он ответил, что лучше вместо Кирова Николаеву убить Сталина[582]. Далее мы вернемся к этому заявлению.

Позже следователям удалось получить «компромат» на ряд лиц, в т. ч. и на Котолынова. На очной ставке Котолынова и Антонова, тоже входившим в число обвиняемых, Антонов сказал, что Котолынов говорил ему, «что наша организация готовит решительный акт» против одного из членов Политбюро и что он (Котолынов) знает о террористических целях Николаева. Данное заявление было «подтверждено» в ходе очной ставки между Антоновым и Звездовым[583].

На раннем этапе следователи старались установить связи между арестованными зиновьевцами и самим Зиновьевым и его сторонниками в Москве. Впервые имена Зиновьева и Каменева в связи с этим делом были упомянуты 9 декабря[584]. В следующие дни следователи занимались выяснением связей молодых зиновьевцев с Москвой[585]. 8 декабря продолжались аресты тех, кто потом будет обвинен в принадлежности к так называемому «Московскому центру». 16 декабря были арестованы Зиновьев и Каменев[586].

На допросах Зиновьев отрицал, что знает о каких-либо контрреволюционных организациях[587]. Ведущие следователи (Агранов и Люшков) обвиняли его в том, что он поощрял двурушничество своих сторонников после того, как сам публично отказался от контрреволюционных взглядов, однако продолжал бороться против руководства партии. В подтверждение этого предъявлялось письмо Зиновьева одному из арестованных по делу «Ленинградского центра», датированное 30 июня 1928 г. Однако Зиновьев категорически отрицал, что он вел какую-либо борьбу против партии и государства со времени своего заявления XV съезду партии в декабре 1927 г. Он признался, что знает некоторых из арестованных по делу «Ленинградского центра», однако ему не известно об их принадлежности к какой-либо контрреволюционной организации. Он закончил свои показания тем, что снимает с себя любую ответственность за «контрреволюционных выродков», которые докатились до террора.

Каменев также отказался от любых контактов с контрреволюционными организациями, а также утверждал, что ничего не знает об их деятельности[588]. Он категорически отрицал, что вел какую-либо борьбу против партии и государства. Со времен дискуссии в партии он также не вел никакой пропаганды против партийного руководства; напротив, он всячески поддерживал его. Он редко встречался с Зиновьевым и не считал, что годится на роль руководителя партии. Он добавил, что если бы он знал что-либо о контрреволюционной организации в Ленинграде, то сделал бы все возможное для того, чтобы выявить и уничтожить ее.

Тем не менее некоторые из арестованных московских зиновьевцев признавались в том, что занимались оппозиционной деятельностью после XV съезда партии. Один из них утверждал, что в целом они соглашались на то, чтобы восстановиться в партии, однако не потому, что они верили в нее, а для «обмана партии»[589]. Другой говорил о совещании зиновьевцев в сентябре 1928 г., на котором председательствовали Зиновьев и Каменев. В октябре того же года состоялось тайное совещание зиновьевцев, на котором присутствовали 35-40 оппозиционеров[590]. Упоминалось также, что Бухарин якобы предлагал в 1929 г. сформировать объединенный блок оппозиции. Однако зиновьевцы отклонили эту идею[591]. Некоторые из зиновьевцев выражали желание заменить Сталина на посту руководителя партии Зиновьевым или Каменевым. В случае если начнется война, такая смена считалась необходимой[592]. Однако в материалах следствия по делу «московских зиновьевцев» не содержится указаний на то, что они знали о каких-либо контрреволюционных организациях в Ленинграде, о планах убийства Кирова или других политических лидеров.

Обвинительное заключение против «членов» Ленинградского Центра было составлено 25 декабря и опубликовано 27 декабря[593]. Оно было подписано Л. Шейниным и А. Вышинским, который позже печально прославился как прокурор наиболее громких показательных московских процессов 1936-1938 гг. В то время Вышинский был заместителем прокурора СССР, Лев Шейнин занимал пост следователя по особо важным делам Прокуратуры СССР[594]. Обвинительное заключение было подписано и самим прокурором СССР И. А. Акуловым. 21 декабря Сталин и его ближайшие соратники встречались с Ягодой, Аграновым и другими лицами, принимавшими участие в процессе: с Акуловым, Вышинским и Ульрихом, председателем Военной Коллегии Верховного Суда СССР[595].

Шейнин, благополучно избежавший репрессий во времена Большого террора, дал свои показания комиссии Шверника. Он заявил что хотя обвинительное заключение составлял Вышинский, однако в ходе его подготовки он при случае отправил его Сталину. Сталин прочитал заключение и откорректировал его текст. Один из самых длинных параграфов был добавлен в него по требованию Сталина. Вышинский лично сказал об этом Шейнину[596].

Сталин якобы изменил состав «Ленинградского центра», включил в него Николаева. При этом практически никто из арестованных (и Николаев в т. ч.) никогда не говорили, что являются членами этого «центра»[597]. Предположительно Сталин добавил в обвинительное заключение одну фразу, которая придала «Ленинградскому центру» главную роль в организации убийства. Кроме того, Сталин, как полагают, отобрал для процесса из числа арестованных 14 человек, а также отредактировал сообщение прессы о данном деле[598].

Шейнин также рассказал комиссии Шверника, что, когда он впервые увидел Николаева, у того изо рта шла пена, а взгляд был каким-то странным. Он предложил отправить Николаева на психиатрическое освидетельствование, но его предложение вызвало вспышку гнева Ежова, который обрушил на Шейнина поток оскорблений. Позднее он получил за это выговор от Акулова и Вышинского[599]. Тем не менее эта история выглядит несколько сомнительной, т. к. Шейнину, очевидно, хотелось представить себя в этом деле в наиболее благоприятном свете.

По имеющимся данным 25 декабря проект обвинительного заключения был представлен Центральному Комитету партии; позднее в этот же день он был поддержан и на заседании Политбюро[600]. На заседании присутствовали Акулов, Вышинский и Ульрих. Днем позже Вышинский и Ульрих встретились в кабинете Сталина; видимо, для того, чтобы получить окончательные инструкции по организации и проведению судебного процесса[601]. Есть предположение, что даже приговоры были заранее согласованы, отпечатаны в Москве на машинке и привезены в Ленинград лично Вышинским. Сталин потребовал от Ульриха, чтобы все обвиняемые были приговорены к смертной казни[602].

Как уже говорилось в гл. 5, не считая Николаева, виновными себя признали еще двое обвиняемых. Кроме Шатского, единственного человека, который отрицал любое соучастие в преступлении, все остальные признали принадлежность к тайным контрреволюционным группам. Некоторые из них (в т. ч. Котолынов) отрицали свое участие в организации убийства Кирова. Даже после завершения следствия и составления обвинительного заключения некоторые обвиняемые продолжали делать заявления, в которых они отрицали свое участие в убийстве Кирова. В своем заявлении от 27 декабря, т. е. спустя всего два дня после предъявления обвинения, Котолынов объявил, что он ничего не знает о существовании тайной контрреволюционной группы, а обвинения Николаева в его адрес «просто ложь, клевета или бред сумасшедшего»[603]. В тот же день Румянцев объявил, что приписываемое ему руководство контрреволюционной террористической организацией в Ленинграде является «простой и роковой ошибкой»[604].

Кирилина утверждает, что обвинение было сфабриковано. При этом в значительной степени оно отражало содержание протоколов допросов. Но следует иметь в виду, что эти протоколы грубо и тенденциозно отображали показания, полученные во время допросов. Встречи старых товарищей, чаще всего лишенные какого-либо политического содержания, превратились в собрания членов контрреволюционной организации.

Судебный процесс, т. е. чрезвычайное заседание Военной Коллегии Верховного Суда СССР, состоялся за закрытыми дверями 28 и 29 декабря 1934 г. Он начался в 14 час. 20 мин. и закончился на следующий день в 5 час. 45 мин.[605] Председателем суда был Ульрих; ему помогали два других члена Военной Коллегии, Матулевич и Горячев, а также секретарь суда Батнер[606]. Процесс начался с того, что обвиняемые сообщили суду, когда они вступили в партию, когда были из нее исключены и т. д. Ульрих изложил основные процедурные положения. Николаев был вызван в зал суда первым; при этом остальные обвиняемые в зале суда не присутствовали. В последующем обвиняемые вызывались в зал суда один за другим; таким образом, к моменту когда был опрошен последний из обвиняемых, все они уже находились в зале суда[607].

Это было необычное судебное разбирательство. Когда один из обвиняемых хотел задать процедурный вопрос, то Ульрих резко оборвал его: «Какой вопрос? Никакого вопроса нет. Суд устанавливает порядок, и такой порядок будет проводиться. Регулирует судебный порядок Председатель Суда, а не подсудимый»[608].

Процедурные аспекты оказались достаточно важными. Когда в зал суда вызвали Николаева, то сначала он отказался от своих показаний на допросах и утверждал, что убийство Кирова планировал он один. Если бы в это время в зале суда оказались другие подсудимые, то весь процесс мог бы пойти по совершенно другому пути. Казалось, в его исходе засомневался даже Ульрих; есть данные, что он звонил Сталину и предлагал продолжить следствие по делу. Ему, однако, в этом было отказано. Сталин хотел, чтобы дело было закрыто: «Какие еще доследования, никаких доследований. Кончайте!»[609] В результате сильного давления со стороны Ульриха Николаев изменил свои показания, и снова заявил, что убийство было организовано с участием других обвиняемых по делу, т. е. зиновьевцев.

Ни реакция Николаева, ни его заявление о том, что он действовал в одиночку, в протокол заседания суда не попали. При других обстоятельствах это было бы немыслимо. Информация о данном судебном процессе была предоставлена во времена Хрущева комиссии по расследованию Матулевичем, Горячевым и Батнером. Эта информация также подтверждается письмом в Комиссию партийного контроля Г. А. Аристовой-Литкенс, бывшей сожительницы Ульриха, которая присутствовала на процессе и утверждала, что знает его конфиденциальные подробности[610].

Гусев, сотрудник НКВД, назначенный охранять Николаева во время процесса, также отвечал на вопросы этой комиссии. Ему казалось, что Николаев испытывал муки совести, потому что ему пришлось оговорить своих товарищей. После того, как он дал показания на суде, он якобы закричал: «Что я сделал, что я сделал, теперь они меня подлецом назовут. Все пропало!» Однако теперь Николаев был уверен, что ему вынесут мягкий приговор, возможно, 3-4 года тюремного заключения[611].

Некоторые из обвиняемых частично признали свою вину. Они признали, что состояли в «контрреволюционной зиновьевской организации»; кто-то также подтвердил «террористические настроения» Николаева. Как мы видим из показаний, отдельные обвиняемые признавали свою моральную и политическую вину за «воспитание» Николаева в оппозиционном духе. При этом все они отрицали, что причастны к убийству Кирова или знали о планах убийства[612].

Котолынову были предъявлены показания, сделанные им во время допроса 12 декабря, в котором он признал свою политическую и моральную ответственность за совершенное убийство. Согласно расшифровке стенограммы суда, когда его спросили, подтверждает ли он свои слова, он сказал следующее:

Котолынов: Я могу ответить...

Председатель: Вы отвечаете, а не подтверждаете?

Котолынов: Лучше не подтвердить.

Председатель: Что значит лучше? Вы подтверждаете или не подтверждаете?

Котолынов: Не подтверждаю.

Председатель: Почему же Вы писали это показание?

Котолынов: Эти показания даны на основе утверждения следствия о том, что Николаев состоял членом нашей организации[613].

Юскин, который во время следствия признался в своих словах, обращенных к Николаеву о необходимости убийства Сталина, заявлял теперь, что это была всего лишь шутка. В действительности он, выслушав жалобы Николаева, предложил пойти с ними к Кирову. Но Николаев возразил: «Киров меня не принимает, — я этого добиваюсь в течение целого месяца — словно чувствует, что я его убью». Тогда Юскин высказался в том духе, что это просто «обывательская брехня», и саркастически предложил: «Что Киров — надо Сталина». Впоследствии он добавил, что Николаев говорил чушь. Это был полный абсурд. Юскин отрицал, что он знал что-либо об убийстве. Он просто не мог вообразить, что Николаев на самом деле мог сделать что-нибудь подобное[614].

Как мы видим, представленная здесь ситуация несколько отличается от того, что занесено в протоколы допросов Юскина от 10 декабря. В протоколах указано: Юскин в ответ на изложенный Николаевым план убить Кирова предложил ему убить Сталина. Из этого становится ясно, что версия, представленная в суде, была в общем-то очень похожа на высказанную Юскиным во время допроса 10 декабря. Но в протоколе допроса она была полностью искажена.

После того как все обвиняемые были опрошены, им была предоставлена возможность сказать последнее слово. Почти все из них признались, что принадлежали к оппозиции и просили дать им возможность загладить свою вину перед партией и рабочим классом. Некоторые из них при этом выражали благодарность своим следователям и руководству НКВД. Так, например, Ханик сказал:

В процессе этого следствия я должен отдать большую благодарность тт. Когану и Стромину, к которым вначале попал, тт. Косареву и Ежову, тт. Миронову и Агранову, которые показали мне всю историческую сущность и значимость и которые открыли мне глаза и показали, как по-иному надо рассматривать вещи, иначе, чем я смотрел до сих пор[615].

Полностью отрицал свою вину только один из осужденных — Шатский; многие надеялись, что жизни им все-таки будут сохранены. Но кто-то понимал, какое направление приняли события. По словам Мандельштама, все они заслуживали смертной казни. Он просил всего лишь одного: «Я старый боец, мне тяжело умирать, как собаке, поэтому я прошу Вас, товарищи, разрешите мне принять этот выстрел в грудь, а не в затылок, как принимают обычно»[616].

29 декабря в 5 час. 45 мин. приговор был оглашен[617]. Агранов докладывал Сталину, что почти все осужденные с опущенной головой, печально и спокойно выслушали приговор. При этом Мандельштам воскликнул: «Да здравствует Советская власть, да здравствует коммунистическая партия!» — и проследовал к выходу вместе с другими осужденными. Николаев кричал: «Жестоко» — и бился головой о скамью[618]. Он также якобы кричал: «Неужели так, не может быть, не может быть». Когда же его уводили на расстрел, то он якобы заявил, что ему обещали сохранить жизнь в случае, если он опорочит своих товарищей, и что его жестоко обманули[619].

Перед казнью Котолынов якобы сказал Агранову и Вышинскому: «Весь этот процесс — чепуха. Людей расстреляли. Сейчас расстреляют и меня. Но все мы, за исключением Николаева, ни в чем не повинны. Это сущая правда»[620]. Следует сказать, что в осуждение Николаева и его тринадцати товарищей по несчастью в то время было принято обществом в целом благосклонно. Но сейчас, однако, нам ясно, что эти тринадцать человек пали жертвами несправедливого приговора. В ходе судебного разбирательства были грубо нарушены нормы права, регулирующие арест, расследование и следствие. Так, арест воображаемых сообщников Николаева по данному делу никогда не был санкционирован прокуратурой. Многие протоколы допросов были фальсифицированы, и подследственные их не подписывали. Хотя обвиняемые и подавали соответствующие письменные ходатайства, но они были лишены возможности изучить документы дела после завершения следствия[621].

Кирилина указывает на множество противоречий в делах[622]. Например, при аресте у Николаева был обнаружен детальный поминутный план убийства Кирова. Однако в то же самое время утверждалось, что вся работа, проделанная контрреволюционной террористической группой, была организована в условиях строгой конспирации. Но каким образом можно было найти в кармане убийцы план преступления, если «вся работа подпольной контрреволюционной террористической группы протекала в условиях строгой конспирации»? Также возникает вопрос, как совместить этот детальный план с заметками Николаева, в которых описано не менее пяти возможных мест совершения убийства[623]. К тому же в этом «плане» нет никаких упоминаний о предполагаемом существовании двух террористических групп: во главе с Шатским, которая планировала убить Кирова около места его проживания, и группы Котолынова, замышлявшей его убийство в Смольном.

Как мы уже видели, по обвинительному заключению заговором руководил центр из восьми человек (эта цифра повторяется и в приговоре). Но в протоколах допроса приводятся другие цифры и другие имена. На допросах Николаев практически никогда не упоминался как участник «Ленинградского центра», однако по настоянию Сталина был включен в его состав. Более того, деятельность такого центра никогда не упоминалась. Обвинительное заключение основывалось исключительно на показаниях тех подсудимых, которые утверждали, что такой центр существует, и называли имена его предполагаемых членов. Никто больше никогда не упоминал, что этот центр вообще ведет какую-либо деятельность.

В 1960-х и в конце 1980-х гг. комиссии, изучавшие убийство Кирова, расследовали и политическое прошлое людей, проходивших по делу Николаева, а также доказательства существования контрреволюционного «центра». Как нам известно, тринадцать человек (помимо прочих) были арестованы на основании списка бывших зиновьевцев, составленного во время расследования так называемого дела «свояков»[624]. Тем не менее, несмотря на организованную ОГПУ слежку, оказалось невозможным уличить эти тринадцать человек (или других бывших зиновьевцев) в какой-либо контрреволюционной или вражеской деятельности. По словам П. И. Малинина, одного из следователей по делу «группы Румянцева» в 1933 г., слежка за группой осуществлялась не потому, что Румянцев или члены группы вели тайную антисоветскую работу, а оттого, что многие из них продолжали поддерживать личные связи. Понятно, что выявление антисоветской деятельности или планов террористических актов против руководства партии или советского государства привело бы к немедленному аресту группы[625]. Другой бывший сотрудник НКВД Н. И. Макаров рассказывал, что к арестованным применялись «провокационные методы допросов», а также «моральное и физическое воздействия» с тем, чтобы принудить их подписать протоколы допросов[626].

Записи в дневнике Николаева доставили «следствию» много хлопот. Как уже сказано в гл. 4, эти записи свидетельствуют о том, что мотивы убийства носили чисто личный характер. Однако следователи придали этим записям другое значение: Николаев якобы вел свой дневник для того, чтобы ввести следствие в заблуждение. По их мнению, дневник является изощренной уловкой, направленной на то, чтобы отвести подозрения от зиновьевцев, планировавших в политических целях теракты[627]. В то же время Николаев утверждал, что, возможно, существует и другая группа зиновьевцев, которая может попытаться убить Сталина в Москве[628]. По признанию Николаева убийство Кирова могло бы послужить сигналом для начала восстания против партии и советского правительства.

Абсурдность этих утверждений очевидна. В том случае, если Николаев и зиновьевцы, которые якобы участвовали в заговоре, планировали убийство Кирова как политический акт, направленный против режима, за которым должны были последовать убийства Сталина и других, то почему Николаев после ареста утверждал, что данное убийство не носило политического характера[629]? Почему Николаев и его предполагаемые сообщники, которые намеревались своими действиями послать обществу политический сигнал, занимались фабрикацией таких дневниковых записей, которые в случае его ареста (Николаев, кстати, допускал такую возможность) подтвердили бы, что это убийство не носило политического характера? Смысл подобных террористических актов состоит в том, чтобы донести до общества определенное политическое послание; именно так и происходило во многих подобных случаях, когда удавалось схватить убийц (по крайней мере по российским традициям терроризма). Более того, почему же Николаев писал в своем дневнике, что убийство — это индивидуальный акт, вслед за которым он ожидает, что произойдет целая серия убийств других важных политических фигур, которая продемонстрирует наличие политического заговора?

Помимо изложенного в данной работе мы располагаем свидетельствами главного «следователя» Г. С. Люшкова о методах фабрикации данного дела:

Сталинский заговор реализовывался следующим образом. Ежов периодически ездил в Москву и получал указания от Сталина. После своего возвращения [в Ленинград] он собирал всех, участвующих в расследовании дела. Далее он представлял их мнения и аргументы таким образом, как если бы они были его собственными идеями. Так или иначе все воспринимали их как приказы. Таким образом составлялись директивы «Ленинградской штаб-квартиры террористов» и «Московской штаб-квартиры зиновьевцев». Схемы контактов и связи в рамках организаций и их соответствующие действия фабриковались в процессе следствия; большая часть (содержания) таких материалов разрабатывалась теми, кто вел допросы с применением их методов и представлений[630].

Не остается ни тени сомнения в невиновности других обвиняемых по делу об убийстве Кирова и в том, что вся история «Ленинградского центра» была придумана с целью нанести удар по оппозиции. Оглядываясь в прошлое, даже Молотов допускал, что нет никаких документов, подтверждающих заговор группы зиновьевцев, планировавших убийство Кирова. Во время бесед с Чуевым Молотов сказал, что Николаев действовал в одиночку[631]. Значит, другие участники данного процесса были осуждены не потому, что они участвовали в убийстве, а потому, что они «участвовали в зиновьевской организации».

Как уже упоминалось в гл. 5, после XXII съезда КПСС в официальной версии убийства Кирова вина Зиновьева и зиновьевцев перестала упоминаться. Различные комиссии по расследованию убийства Кирова хрущевских времен (в т. ч. и комиссия Молотова 1956 г.) пришли к выводу, что никакого террористического заговора зиновьевцев не существовало. Но 13 ленинградцев, расстрелянных как сообщники Николаева, не были реабилитированы; очевидно, потому что они являлись членами нелегальной оппозиционной группы. Что касается видных оппозиционеров, осужденных во время московских показательных процессов, то комиссия Молотова заявила, что никаких оснований для пересмотра их дел нет, «поскольку они на протяжении многих лет возглавляли антисоветскую борьбу, направленную против строительства социализма в СССР». Комиссия Молотова посчитала, что осужденные вместе с Николаевым люди несут частичную ответственность за убийство, потому что якобы оказывали политическое влияние на Николаева[632].

30 ноября 1990 г. Верховный Совет СССР рассмотрел дело Николаева и еще 13 человек, осужденных вместе с ним. Приговор Военной Коллегии Верховного Суда от 29 декабря 1934 г. был отменен. Дело против лиц, расстрелянных по данному обвинительному заключению, было прекращено за отсутствием состава преступления. Но обвинительный приговор Николаеву, вынесенный по статье 58-8, остался в силе[633].

Дело «Ленинградского центра» считалось убедительным доказательством существования как незаконной террористической организации, так и заговора, которым она руководила. В те времена данное дело воспринималось именно таким образом. Осуждение членов «Ленинградского центра» показывало, что Николаев не мог действовать в одиночку и исходя из личных мотивов. Можно сделать вывод, что в целом обвинительный приговор по этому делу являлся актом, целью которого было запугать потенциальных «террористов», замышляющих аналогичные преступления.

Следствие в отношении 13 зиновьевцев выявило некоторые характерные черты, которые могут объяснить признание подсудимыми своей вины во время показательных московских процессов. Можно говорить об определенном «промывании мозгов», которое способствовало искажению правды, на подсудимых оказывалось давление, их убеждали признать вину в том, что они не совершали. Хотя они отрицали свое участие в организации убийства Кирова, все, кроме одного, признали моральную и политическую ответственность за это убийство. Следователи в работе с подследственными широко эксплуатировали такое понятие, как партийность, т. е. чувство лояльности и веры в партию. Следователи также использовали чувство вины подследственных, которую те испытывали, как бывшие оппозиционеры. Реакция некоторых обвиняемых в определенной степени напоминала «стокгольмский синдром»: со временем подследственные начинали испытывать чувство эмоциональной солидарности со своими следователями и благодарили их, что те указывают им правильный путь.

Несмотря на это, существует разница между тем, как обращались с обвиняемыми по делу об убийстве Кирова и с подсудимыми показательных московских процессов. В первом случае следователям удалось найти только пару обвиняемых, которые поддержали ложь Николаева. Одной из причин того, что давлению следователей поддались всего несколько подследственных, возможно, является непродолжительность периода с момента их ареста и до суда. При подготовке показательных московских процессов обвиняемые подвергались давлению в течение многих месяцев. Другое различие состоит в характере самих процессов: суд над Николаевым не был публичным спектаклем, в котором каждому участнику отведена своя роль. Обвиняемым разрешалось свободно говорить: они могли выражать свое мнение, признавать или не признавать себя виновными. У них была возможность в некоторой степени корректировать или даже менять свои показания без оглядки на записи в протоколах допросов. Следствие и суд над 13 обвиняемыми, разумеется, противоречил всем правовым нормам. Но нарушения юридических норм не были еще такими сильными, как во время московских показательных процессов несколько лет спустя. Об этом свидетельствуют и сомнения и просьба о дополнительном расследовании, высказанные председателем суда Ульрихом.

Как мы видели, Сталин играл весьма активную роль в расследовании и судебном процессе по делу «Ленинградского центра». Так, уже вечером 1 декабря он инициировал издание постановления об ужесточении судебного разбирательства и преследования лиц, обвиняемых в террористических актах. Поздно вечером в тот же день он отправился в Ленинград для того, чтобы контролировать следствие по этому делу. 2 и 3 декабря он лично допрашивал Николаева и других лиц, свидетельства которых могли бы пролить свет на убийство Кирова. Именно Сталин приказал следствию сконцентрировать внимание на зиновьевцах. После возвращения в Москву он почти ежедневно разговаривал с наркомом НКВД Ягодой о ходе следствия[634]. Агранов (заместитель Ягоды), который курировал расследование в Ленинграде, первоначально отправлял Сталину ежедневные отчеты о проделанной органами работе[635]. 8 и 21 декабря Агранова вызывали в Москву для встречи со Сталиным. Как мы видели, Сталин лично определил состав «Ленинградского центра» и принимал решения, кому следует предъявлять обвинения. Он читал и редактировал проект обвинительного заключения; он вмешивался в организацию и проведение судебного процесса; именно он потребовал смертного приговора для всех обвиняемых. Сталин занимался и вопросами освещения этого дела в прессе. 7 декабря в кабинет Сталина были вызваны главные редакторы газеты «Правда» (центрального печатного партийного органа) и газеты «Известия» (центрального печатного органа правительства). Сталин лично редактировал сообщение для прессы о результатах расследования, опубликованное 22 декабря.

Но почему Сталин проявлял такой интерес к данному делу? Если он действительно приказал убить Кирова, то, может быть, он хотел полностью контролировать следствие по делу для того, чтобы избежать появления любых подозрений в свой адрес. В то же время это убийство дало ему предлог для нанесения удара по политическим оппонентам, т. е. он получил возможность убить двух зайцев одним выстрелом. Для того чтобы понять интерес Сталина к данному делу, совсем не обязательно видеть в нем организатора убийства Кирова. Во-первых, Киров был его близким другом и соратником. И с политической точки зрения жесткое подавление террористических актов имело большое значение. Страна совсем недавно пережила напряженный период, когда существовала сильная оппозиция режиму со стороны различных групп. Было важно в зародыше подавить такие настроения и показать, что политический террор против руководителей страны не останется безнаказанным и будет жестоко подавляться. Следовательно, не менее важной задачей было положить конец представлениям о том, что мотивы убийства были чисто личными. Требовалось найти козла отпущения. Разве не логично было бы для Сталина использовать убийство Кирова для удара по оппозиции? Он убивал двух зайцев одним выстрелом.

Во время подготовки суда над Николаевым и его воображаемыми сообщниками руководство НКВД занималось также планированием другого процесса, тесно связанного с убийством Кирова. В нем предполагалось задействовать еще восемь более или менее известных сторонников Зиновьева, тех, которые в ходе расследования продемонстрировали свою готовность дать необходимые свидетельские показания. Помимо этих восьми хотели использовать и Мильду Драуле. Предполагалось, что она подтвердит наличие прямых связей Николаева и зиновьевцев в Москве. Одновременно готовилось дело еще против 137 человек, которое должно было рассматриваться Особым совещанием. Как мы знаем, эта специальная судебная инстанция с ограниченными полномочиями, действующая под эгидой НКВД, была вправе приговаривать людей к ссылке или заключать в тюрьму на срок до 5 лет. Что касается вышеупомянутых 137 человек, то для них предусматривалось наказания от ссылки до 5 лет тюрьмы. В число этих людей входили Зиновьев, Каменев и другие известные сторонники Зиновьева[636]. Как уже говорилось в гл. 5, пресса объявила об аресте этих известных зиновьевцев, но к суду они еще не были привлечены из-за недостатка доказательств. В результате эти дела передали на рассмотрение Особого совещания.

Однако в действительности дело против Зиновьева, Каменева и 17 других бывших оппозиционеров рассматривалось не Особым совещанием: 16 января 1935 г. они были осуждены в ходе отдельного процесса[637]. Обвиняемые признались в своем участии в деятельности «Московского центра» или других контрреволюционных групп. Они также признались, что знали о террористических намерениях участников «Ленинградского центра» и всячески их поддерживали, т. е. они признавали, что несут политическую и моральную ответственность за убийство Кирова. Обвиняемые были приговорены к тюремному заключению на срок от 5 до 10 лет.

В тот же день, 16 января, 77 человек из 137 были приговорены Особым совещанием к лагерным срокам или ссылке от 4 до 5 лет[638]. Они были обвинены в принадлежности к «контрреволюционной зиновьевской группе» в Ленинграде, руководимой Сафаровым, Залуцким и другими. В число осужденных входила мать Николаева, его сестры и несколько других родственников, один из соседей Николаева, а также жена Юскина Анна. Из 77 человек 21 отрицал свою принадлежность к бывшим оппозиционерам; 8 человек из них даже не были членами партии[639]. Против них никаких конкретных обвинений не выдвигалось, также не было и каких-либо официальных письменных обвинительный заключений. При Хрущеве все они (кроме одного) были реабилитированы.

Как мы уже знаем, в день убийства вышло постановление, регулирующее процедуры следствия и осуждения лиц, обвиняемых в террористических актах. Такие дела следовало рассматривать в ускоренном порядке, без права подачи апелляций после вынесения судебных решений. НКВД был обязан приводить в исполнение смертные приговоры немедленно после оглашения приговоров. В первые две-три недели после преступления было арестовано определенное количество так называемых белогвардейцев, многие из которых были казнены: видимо, убийство Кирова запустило маховик террора. Однако репрессии против «белогвардейцев» не имели ничего общего с делом Кирова[640]. Кампанию против них следует рассматривать как попытку власти после убийства Кирова запугать потенциальных убийц и показать всю серьезность борьбы с антисоветскими террористами. Вместе с тем процессы по делу мифических членов «Ленинградского и Московского центров», приговоры, вынесенные Особым совещанием остальным зиновьевцам, а также родственникам Николаева, следует рассматривать как попытку властей посеять страх в рядах и реальной, и воображаемой оппозиции. Аналогичную цель преследовало и закрытое письмо Центрального Комитета. Оно рассылалось по партийным организациям и обобщало уроки, которые следовало извлечь из убийства Кирова[641]. Недостаток бдительности сурово осуждался и в письме назывался «отрыжкой правого уклонизма». Партийные организации призывались к чистке рядов от «врагов» партии.

В первой половине февраля 1935 г. в Ленинграде начались массовые аресты людей, обвиняемых в связях с «Ленинградским центром», «Московским центром» и так называемыми зиновьевскими либо троцкистско-зиновьевскими группами. В период с 1 декабря 1934 г. по 3 февраля 1935 г. по этим обвинениям были арестованы 179 человек; в течение следующих двух недель были арестованы еще 664 человека. Помимо родственников и соседей Николаева репрессии затронули и родственников воображаемых сообщников Николаева по «Ленинградскому центру»[642].

Для большинства из них все это закончилось лагерем или ссылкой. Однако скоро начались и казни некоторых арестованных. Так, жена Николаева Мильда Драуле, ее сестра Ольга и муж Ольги Роман Кулишер были приговорены к смертной казни Военной Коллегией Верховного Суда СССР, т. е. тем же органом, который вынес приговоры Николаеву и его сообщникам.

Они были казнены в ночь с 9 на 10 марта. Суд над ними состоялся за закрытыми дверями[643]. В докладе Сталину Ульрих, который был председателем суда и на этот раз, пишет, что он спросил Мильду Драуле, почему она пыталась получить пропуск на совещание ленинградской парторганизации 1 декабря, где должен был выступать с речью Киров. Драуле ответила, что она хотела помочь Николаеву. Когда Ульрих спросил ее зачем, она якобы ответила ему, что «там было бы видно по обстоятельствам». И Ульрих, основываясь на таких показаниях, заключает: «Таким образом, нами установлено, что подсудимые хотели помочь Николаеву в совершении теракта»[644].

Сводный брат Николаева Петр также был расстрелян[645]. Старшая сестра Николаева Екатерина Рогачева 16 января была приговорена к 5 годам лагерей, тремя годами позже «тройка» приговорила ее к расстрелу[646]. Подобные «тройки» обычно состояли из двух сотрудников НКВД и судьи; после 10-15 минут совещания они оглашали приговор по делу или же по группе дел.

На 1 марта 1935 г. в связи с тремя судебными процессами в ссылку (главным образом, в отдаленные места Советского Союза) отправились 913 семей, или 2333 человека[647]. Впоследствии многие из них были заново арестованы и расстреляны. Началась также депортация из Ленинграда так называемых бывших людей, тех, кто занимал определенное положение в обществе при царском режиме: бывшие аристократы, старшие офицеры, полицейские и духовенство. Сюда входили крупные землевладельцы, купцы и собственники недвижимости. К концу марта 1935 г. из Ленинграда депортировали 11 702 таких «лишних людей»[648]. Петухов и Хомчик считают, что в общей сложности в 1935-1938 гг. в Ленинградской области были арестованы 90 тыс. человек, в т. ч. сюда входят и жертвы Большого Террора. Эти данные совпадают с информацией архивов КГБ о количестве арестованных и осужденных в эти годы в целом по стране, что составляет примерно 1,9 млн человек[649]. Машина террора была запущена. Если во всем Советском Союзе в 1934 г. за «контрреволюционные преступления» были осуждены 79 тыс. человек, то эта цифра возросла до 267 тыс. в 1935 г. и 275 тыс. человек в 1936 г.[650] Следует сказать, что казнено из них было сравнительно немного людей. Однако с 1937 г. террор принял действительно гигантские масштабы. Из 1,34 млн людей, осужденных в 1937-1938 гг., больше половины были расстреляны[651].

Многие считают убийство Кирова причиной Большого Террора, а те, кто придерживается версии, что убийство организовал Сталин, считают его предлогом начавшегося террора. Однако все это весьма спорно. Количество арестованных после убийства действительно выросло, но казнены из них были сравнительно немногие. С момента убийства Кирова и до первого показательного процесса Большого Террора прошло более 18 месяцев, своего же пика террор достиг спустя еще год. Первые два года после убийства Кирова характеризуются двумя противоречивыми политическими тенденциями: с одной стороны, предпринимались попытки проводить умеренную политику, а с другой — консолидировать сторонников твердой линии. Умеренная линия продолжалась во многих областях. Так, политика «Народного фронта», которая являлась частью радикальных перемен во внешней политике на рубеже 1933-1934 гг., была принята на VI конгрессе Коминтерна в 1935 г. Продолжалась работа над новой конституцией; была начата кампания по повышению уровня политической подготовки и усилению активности членов партии. В конце лета 1936 г. Сталин выразил беспокойство большим числом исключенных из партии. Конечно же, он хотел убрать из партии бывших троцкистов и зиновьевцев, но так, чтобы при этом не пострадали рядовые члены партии. Примерно в это же время он написал письмо секретарям региональных партийных организаций, в котором выразил недовольство чрезмерными репрессиями против рядовых членов партии. Все это вылилось в общенациональную кампанию по восстановлению в партии ранее исключенных из нее людей. В целом политика чистки партийных рядов постоянно менялась и была довольно противоречивой; ее скорее можно назвать нерешительной и хаотичной, чем целенаправленной[652].

Таким образом, само по себе дело Кирова не может объяснить Большой Террор 1937-1938 гг., но, несмотря на это, убийство лидера ленинградской партийной организации можно считать поворотным пунктом политического развития Советского Союза. Представляется, что до момента убийства Кирова политическому руководству страны удавалось избегать больших трудностей после «революции сверху» и до некоторой степени смягчать суровость режима. Но после убийства Кирова страх лидеров режима принял почти параноидальный характер, в результате чего и были приняты законы, которые привели к террору.

Примечания:

4

Getty J. А. et al. Victims of the Soviet penal system in the pre-war years // American Historical Review, 98: 4, 1993. P. 1017-1049.

5

Акроним официального названия организации.

6

Подробнее об этом см. в следующей главе.

47

Кирилина. 2001. С. 110.

48

РГАСПИ. Ф. 80. Оп. 25. Д. 8. Л. 1-2. Опубликовано в: Большевистское руководство: Переписка 1912-1927. С. 314.

49

РГАСПИ. Ф. 80. Оп. 26. Д. 55. Л. 1-26; Кирилина. 1995. С. 33.

50

Ефимов. Указ. соч. С. 58; Knight. Op. cit. P. 121.

51

Цит. по: Ефимов. Указ. соч. С. 58.

52

Cohen. 1973. Р. 327, 459 note. 247.

53

Авторханов. 1991. Состав «бригады», предположительно, был определен не позднее октября 1928 г.

54

Авторханов. С. 141.

55

См.: David-Fox. 1995. Р. 988-1003.

56

Кирилина. 2001. С. 149-155; Хлевнюк. 2009. С. 109-110; Хлевнюк. 1995. С. 26-29.

57

Подробнее об этом см. в гл. 9.

58

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 516. Л. 10.

59

Хлевнюк. 2009. С. 268-269.

60

Медведев. 1989. С. 336. См. также: Khrushchev remembers: The Glasnost Tapes. 1990. P. 25.

61

Кирилина. 2001. С. 123-124,310-311.

62

Tucker. Op. cit. P. 240, 642 note. 8.

63

Как подготовлялся московский процесс (Из письма старого большевика) // Социалистический вестник. № 23-24, декабрь, 1936. С. 20-23; № 1-2, январь, 1937. С. 17-24. Мы вернемся к этому документу в гл. 6.

64

Социалистический вестник. № 23-24, декабрь, 1936. С. 20-21. Курсивом выделено в оригинале.

65

Deutscher. 1949. Р. 354. Дойчер ссылается на Александра Бармина (Alexander Barmine. 1945. P. 247-248, 252) как на источник. Однако у Бармина таких утверждений не найдено.

470

Медведев. 1989. С. 336; Tucker. Op. cit. P. 293.

471

Revelation from the Russian Archives. P. 78.

472

Бастрыкин и Громцева. Указ. соч. С. 43.

473

Петухов и Хомчик. 1991. № 6. С. 19; Кирилина. 2001. С. 262.

474

Revelation From the Russian Archives. P. 78.

475

См.: Орлов. Указ. соч. С. 35-36. Книга Орлова анализируется в гл. 6.

476

Этот вопрос будет рассмотрен в гл. 10.

477

См.: Медведев. 1971. С. 159; Антонов-Овсеенко. С. 93.

478

См.: Медведев. 1971. С. 159, примеч.

479

См.: Бастрыкин и Громцева. Указ. соч. С. 55, примеч. 4.

480

Реабилитация: как это было. Т. II. С. 816.

481

Реабилитация: как это было. Т. I. С. 296.

482

Отчет Поспелова об убийстве Кирова, см.: Поспелов. 1992 . С. 65.

483

Там же.; Revelation from the Russian Archives. P. 83-84.

484

Реабилитация: как это было. Т. III. С. 504.

485

Реабилитация: как это было. Т. II. С. 372-374 (от 22 мая 1962 г.); Т. III. С. 502-503.

486

Khrushchev Remembers: The Glasnost Tapes. 1990. P. 22.

487

Ibid.

488

См.: Tucker. Op. cit. P. 294.

489

См.: Гольдштейн. 1998. С. 10-13. См. также: Tucker. Op. cit. P. 290.

490

Реабилитация: как это было. Т. III. С. 468.

491

См.: Tucker. Op. cit. P. 295.

492

См.: Медведев. 1971. С. 163.

493

См.: Медведев. 1989. С. 343.

494

См.: Медведев. 1990. С. 301.

495

См. далее.

496

См.: Зенькович. 1997. С. 182.

497

Реабилитация: как это было. Т. III. С. 120-122. Письмо Шатуновской Яковлеву от 5 сентября 1988 г.

498

Реабилитация: как это было. Т. III. С. 503.

499

См., например: Conquest. 1989. Р. 41; Медведев. 1971. С. 159.

500

Петухов и Хомчик. 1991. № 6. С. 19.

501

Реабилитация: как это было. Т. III. С. 460.

502

О дневниковых записях Николаева см. гл. 4.

503

См.: Росляков. Указ. соч. С. 87. Данная история также упоминается Такером. (См.: Tucker. Op. cit. P. 294.)

504

См.: Кирилина. 2001. С. 264.

505

Чуев. Указ. соч. С. 220.

506

См.: Росляков. Указ. соч. С. 87.

507

Khrushchev Remembers: The Glasnost Tapes. 1990. P. 22.

508

Молотов несколько раз отрицал существование секретных протоколов к советско-германскому пакту о ненападении от 23 августа 1939 г., по которым Германия и Советский Союз разделили между собой на сферы влияния значительные территории Восточной Европы.

509

См.: Разгон. 1991. С. 181. Эта история цитируется и Такером. (См.: Tucker. Op. cit. P. 294.)

510

См. гл. 5. Дополнительные данные см. в гл. 10.

511

Реабилитация: как это было. Т. II. С. 164-165.

512

Выдержки из отчета Петрова см.: Кирилина. 2001. С. 270.

513

Выдержки из отчета Петрова см.: Кирилина. 2001. С. 449-451. Отчет без даты; видимо, был представлен после 1951 г.

514

Реабилитация: как это было. Т. П. С. 165.

515

См.: Кирилина. 2001. С. 266.

516

См.: Кирилина. 2001. С. 268. Во времена гласности история Лазуркиной была приведена историком Евой Пашкевич в статье «Отпечатки пальцев Сталина не найдут никогда». (См.: Смена. 01.12.1990.)

517

Яковлев. 1991; Реабилитация: как это было. Т. III. С. 328-329.

518

РГАНИ. Ф. 5. Оп. 30. Д. 141. Л. 35-42. Здесь приводится по: Rapports secrets sovietiques 1921-1992. P. 560-561.

519

Петров в письме, направленном в Генеральную прокуратуру Советского Союза в 1956 г. Здесь цит. по: Кирилина. 2001. С. 271.

520

Реабилитация: как это было. Т. III. С. 475, 478. Сведения о процессе сотрудников НКВД см. в гл. 5,10.

521

Реабилитация: как это было. Т. II. С. 164-167.

522

См.: Яковлев. 1991.

523

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 116.

524

Реабилитация: как это было. Т. И. С. 165-167.

525

Реабилитация: как это было. Т. II. С. 166; Исторический архив. 1996. № 5-6. С. 59.

526

Источник. 1994. № 2. С. 59-63.

527

См., например: Яковлев. 1991.

528

См. гл. 5 и далее в этой главе.

529

Реабилитация: Политические процессы. С. 126,129.

530

См.: Lermolo. Op. cit. P. 63-64.

531

См., например: Conquest. 1989; Heller & Nekrich. 1986. P. 277, 279; Knight. Op. cit. P. 13-14, 208; См.: Бастрыкин и Громцева. Указ. соч. С. 61.

532

См.: Жуков. Указ. соч. С. 38.

533

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 113,114.

534

См.: Кирилина. 2001. С. 265, 276.

535

Getty & Naumov. 2008. P. 137-138.

536

Реабилитация: как это было. Т. III. С. 469-474; См.: Яковлев. 1991. Яковлев утверждает, что его информация взята из доклада Медведя от 1934 г.

537

Вопросы истории. 1995. № 2. С. 16-17. Ежов повторяет это в письме Сталину от 5 февраля 1939 г.

538

Реабилитация: как это было. Т. III. С. 332; Яковлев. 1991.

539

Реабилитация: как это было. Т. II. С. 545. Также см.: Родина. 1995. № 10. С. 63 (статья «Убийство Кирова»).

540

Известия ЦК КПСС. 1989. № 7. С. 69.

541

См.: Кирилина. 2001. С. 274.

542

Исторический архив. 1995. № 3. С. 144.

543

См.: Кирилина. 2001. С. 275.

544

Реабилитация: как это было. Т. III. С. 482.

545

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114. Л. 8-9.

546

См., например, следующее заявление Мандельштама во время процесса о допросе 19 декабря: «Я <...> был в таком состоянии, что мог это дело подписать, даже не вдумываясь и не вчитываясь в протокол» (РГАСПИ. Ф. 671. On. 1. Д. 128. Л. 153,155-157).

547

Реабилитация: как это было. Т. II. С. 546. См. также: Кирилина. 2001. С. 276-277; Генрих Ягода, нарком внутренних дел СССР, генеральный комиссар госбезопасности. С. 392. Здесь цит. по: Жуков. Указ. соч. С. 41; Поспелов. 1992.

548

РГАСПИ. Ф. 671. On. 1. Д. 114. Л. 8-10 (Агранов Сталину и Ягоде).

549

Заявление Агранова от 3 февраля 1935 г. (Реабилитация: как это было. Т. III. С. 460.)

550

Реабилитация: как это было. Т. П. С. 547; Т. III. С. 471. См. также: Кирилина. 2001. С. 276. Ее данные основаны на беседе с Л. М. Райхманом (фигурирует под псевдонимом Р. О. Попов), бывшим сотрудником управления НКВД по Ленинградской области. Эта история также упоминается Медведевым (см.: Медведев. 1971. С. 163).

551

См.: Жуков. Указ. соч. С. 41; Поспелов. 1992; Реабилитация: как это было. Т. III. С. 460; Кирилина. 2001. С. 277.

552

См.: Поспелов. 1992; Кирилина. 2001. С. 277.

553

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114. Л. 16,18.

554

РГАСПИ. Ф. 671. On. 1. Д. 114. Л. 9, 65. В своем заявлении от 1961 г. бывший сотрудник НКВД Н. И. Макаров утверждал, что бывшие члены зиновьевской оппозиции были арестованы вечером 2 декабря; (Реабилитация: как это было. Т. III. С. 473). Как видно из приведенного выше, оно не соответствует данным современных источников.

555

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114. Л. 61-66.

556

См.: Кирилина. 2001. С. 281-282.

557

Реабилитация: как это было. Т. III. С. 461.

558

См.: Павлюков. Указ. соч. С. 127; Кирилина. 2001. С. 278.

559

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 120. Л. 62-63.

560

См.: Жуков. Указ. соч. С. 38.

561

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114. Л. 19-21.

562

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114. Л. 54-57.

563

Это точка зрения Жукова (См.: Жуков. Указ. соч. С. 39).

564

См.: Henderson. Op. cit. P. 430.

565

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 121. Л. 53-54, 128-129. Допрос от 20 и 23 декабря.

566

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 128. Л. 72.

567

См.: Кирилина. 2001. С. 280; Henderson. Op. cit. P. 428, 430.

568

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114. Л. 19-19 об., 89,112,132-133,150-151.

569

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114. Л. 30-41.

570

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114. Л. 11-12, 67.

571

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114. Л. 108-111.

572

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114. Л. 10, 12-13, 52, 66, 69-70.

573

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114. Л. 122; См.: Кирилина. 2001. С. 410.

574

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1.Д. 128. Л. 79; См.: Кирилина. 2001. С. 411-412, 422.

575

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114. Л. 122-124; см.: Кирилина. 2001. С 410.

576

См., например, протокол допроса Звездова от 9 декабря 1934 г. (РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114. Л. 99).

577

См., например, протокол допроса Юскина от 8 декабря и Звездова от 11 декабря (РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114. Л. 71,137).

578

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114. Л. 149, 157-158. Во время процесса Котолынов отказался от этого заявления; см. далее.

579

Например: РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114. Л. 147, 162; Д. 120. Л. 41, 132; Д. 121. Л. 42, 72 (протоколы допроса Толмазова и Антонова от 12 декабря, Мясникова от 15 декабря, Царькова от 17 декабря, Муравьева от 19 декабря и Соситского от 23 декабря).

580

Исключением был допрос Соколова 7 и 10 декабря, см.: РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114. Л. 101. Как это будет показано в гл. 10, нет никаких оснований считать Николаева «зиновьевцем».

581

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114. Л. 137. Тем не менее четырьмя днями позже имя Николаева все же появилось в списке восьми членов «Ленинградского центра». (РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114. Л. 155.)

582

Двумя днями раньше он это отрицал. РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114. Л. 73, 100; Д. 120. Л. 15.

583

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 120. Л. 90-91, 93-94 (очная ставка от 17 декабря).

584

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114. Л. 90 (протокол допроса Румянцева).

585

Например, протоколы допроса Звездова от 11 декабря, а также Толмазова и Котолынова от 12 декабря: см.: РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114. Л. 134-138,145-149.

586

Реабилитация: политические процессы. С. 154.

587

РГАСПИ. Ф. 671. On. 1. Д. 120. Л. 176-185 (19 декабря).

588

РГАСПИ. Ф. 671. On. 1. Д. 120. Л. 118-120 (17 декабря), 216-221 (20 декабря).

589

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 120. Л. 126-127 (протокол допроса Богомольного от 17 декабря).

590

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 120. Л. 128-129 (протокол допроса Горшенина от 17 декабря).

591

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 120. Л. 139-141 (протокол допроса Куклина от 18 декабря).

592

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 120. Л. 186 (протокол допроса Башкирова от 19 декабря).

593

См. гл. 5.

594

Реабилитация: как это было. Т. III. С. 465.

595

Реабилитация: как это было. Т. II. С. 548, 823, примеч. 10; Исторический архив. 1995. № 3. С. 149.

596

Седов. 1990а; Труд. 25.11; Реабилитация: как это было. Т. III. С. 465.

597

Исключением был Звездов, который на допросе 12 декабря упомянул, что Николаев являлся членом «центра». (РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114. Л. 155.)

598

Реабилитация: как это было. Т. И. С. 548.

599

Реабилитация: как это было. Т. III. С. 465.

600

Реабилитация: как это было. Т. П. С. 548-549. Однако есть данные, что заседания Политбюро по этому вопросу не было, см.: Политбюро ЦК РКП(б) - ВКП(б). Повестки дня заседаний 1919-1952 гг. Т. П. 1930-1939 гг. С. 612-613.

601

Исторический архив. 1995. № 3. С. 150.

602

Реабилитация: как это было. Т. II. С. 549; См.: Кирилина. 2001. С. 301; Родина. 2005. № 3. С. 58.

603

Цит. по: Кирилина. 2001. С. 412-413. Реабилитация: как это было. Т. III. С. 462.

604

См.: Кирилина. 2001. С. 282.

605

См.: Жуков. Указ. соч. С. 43.

606

Реабилитация: как это было. Т. II. С. 549.

607

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 128. Л. 10.

608

Там же.

609

Реабилитация: как это было. Т. III. С. 461. См.: Поспелов. 1992. С. 71 (цитата из письма, написанного Аристовой-Литкенс, в котором она утверждает, что отказ Сталина от следующих допросов был предписан во время перерыва в заседании суда и до того, как был оглашен приговор).

610

Реабилитация: как это было. Т. III. С. 461; Седов и Валетов. 1990; Правда. 04.11 (статья «Вокруг убийства Кирова»); Седов. 1990а; Труд. 25.11.

611

Реабилитация: как это было. Т. III. С. 461; Седов. 19906. Труд. 04.12.

612

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 128; см.: Кирилина. 2001. С. 299-301, 413-422, 428-437; Поспелов. 1992. Оба автора приводят выдержки из заявлений в суде разных обвиняемых. См. также: Павлюков. Указ. соч. Гл. 12, автор приводит данные по «следствию», а также по процессу Николаева и его воображаемых сообщников.

613

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 128. Л. 76-77. Также цит. по: Кирилина. 2001. С. 420-421.

614

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 128. Л. 47-48.

615

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 128. Л. 187. Также цит. по: Кирилина. 2001. С 431.

616

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 128. Л. 204.

617

Родина. 1995. № 10. С. 65 (доклад Агранова Сталину, написанный в этот же день). Кирилина заявляет, что приговор был оглашен в 6 час. 40 мин. (см.: Кирилина. 2001. С. 301). См. также: Родина. 2005. № 3. С. 58.

618

Родина. 1995. № 10. С. 65.

619

Реабилитация: как это было. Т. III. С. 461.

620

Там же. С. 462.

621

Постановление № 2182-90 от 30 ноября 1990 г., принятое пленумом Верховного Суда СССР. Здесь приводится по: Кирилина. С. 282. См. также: Реабилитация: как это было. Т. II. С. 549.

622

См.: Кирилина. 2001. С. 283.

623

См. гл. 4.

624

См. ранее в этой главе.

625

Реабилитация: как это было. Т. III. С. 472. Из заявления Малинина от 10 апреля 1961 г. Контрольной комиссии ЦК КПСС.

626

Там же. С. 473. Из заявления Макарова 22 января 1961 г. Контрольной комиссии ЦК КПСС.

627

РГАСПИ. Ф. 671.Оп. 1. Д. 120. Л. 60-61.

628

См., например, протокол допроса Николаева 15 и 16 декабря. РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 120. Л. 9, 59-59а.

629

Хотя Николаев во время первого допроса использовал выражение «политический акт», очевидно, что этим самым он только хотел привлечь внимание партии к тому, как несправедливо к нему отнеслись.

630

Люшков. 1939. С. 110.

631

См.: Чуев. Указ. соч. С. 221.

632

Реабилитация: как это было. Т. II. С. 206-207.

633

См.: Кирилина. 2001. С. 303.

634

Реабилитация: как это было. Т. III. С. 491.

635

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 114.

636

См.: Жуков. Указ. соч. С. 43-44.

637

См. гл. 5.

638

См. гл. 5. В прессе говорилось о 78 осужденных. Один человек был приговорен к двум годам ссылки.

639

Реабилитация: политические процессы. С. 123-147. Цифры несколько варьируются, см.: Реабилитация: как это было. Т. II. С. 553; Т. III. С. 237.

640

См.: Conquest. 1989. Р. 44-47; он также предоставил информацию о некоторых «белогвардейцах».

641

Упоминается в гл. 5.

642

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 144. Л. 27-30.

643

См.: Кирилина. 2001. С. 374-375; Волкогонов. 1991. С. 210-211.

644

Доклад Ульриха Сталину от 11 марта 1935 г. Цит. по: Кирилина. 2001. С. 374-375.

645

Кирилина. 2001. С. 374.

646

Реабилитация: политические процессы. С. 142.

647

РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 144. Л. 88.

648

Лубянка. Сталин и ВЧК-ГПУ-ОГПУ-НКВД, январь 1922 – декабрь 1936 гг. 2003. Док. 517. См. также: Док. 501, 503, 505. См. также: Getty & Naumov. 2008. С. 139.

649

Петухов и Хомчик. 1991. № 6. С. 20; Попов. 1992. С. 28. Табл. 3.

650

См.: Попов. Указ. соч.

651

Getty et al. 1993.

652

См., например: Хлевнюк. 2009. Ч. 4; Getty. 1993. Р. 49-62.