вие»1. Чаще он писал о Легкобытове с уважением: «я чувствую в этом человеке спо...

вие»1. Чаще он писал о Легкобытове с уважением: «я чувствую в этом человеке спокойную силу, в которой, как в зеркале, все шалуны»2. Подобно герою задуманного Достоевским романа Атеизм, Легкобы-тов бросил должность и семью, чтобы скитаться по степям, лесам и Невскому проспекту в поисках истинного бога3. 28 ноября 1908 Пришвин записывал: «Кто-то приехал в Петербург и сказал: я знаю истину, нашел, и стали вдруг о ней говорить. Это Павел Михайлович Легкобытов]»4.

На языке своих метафор Пришвин рассказывал, как он мысленно сопоставлял Легкобытова, «сильного человека земли», с Мережковским, «светлым иностранцем». На их примерах Пришвин вновь думал об искомом воссоединении культур: «Что, если бы они соединились в одно, и есть ли пути к этому?» Но Легкобытов презирал культуру и верил «в какого-то своего бога здесь, на земле, страшного, черного». По сравнению с этой верой деятели Религиозно-философского общества казались Пришвину «малюсенькими пылинками». Но Легкобытов хотел привлечь и этих людей на свою сторону, и они, согласно Пришвину, «признавали его необыкновенным существом, даже гениальным, демоническим» (1/793). 3 марта 1909 Пришвин сказал Легкобытову: «Пожалуй, лет через пять и я к вам перейду. Через пять! удивился он, и я понял, что меня они уже считают своим»5.

Пришвин посещал и другой хлыстовский корабль под Петербургом, возглавляемый Михаилом Рябовым. Этот соперник Легкобытова считал того Антихристом, но Пришвин легко объединял их между собой и обоих вместе — с кругом Мережковского: «Он [Легкобытов] и Рябов — их сразу поняли декаденты. Как они говорят и как хлысты — искренне — после как все фальшиво»6. В статье в Русских ведомостях Пришвин сообщал, что побывал на именинах у пророка одной секты, близкой к тому, что «известно обществу под именем хлыстовства». Этот «черноглазый красавец великан [...] немолодой, но кудрявый, с горящими глазами в темных впадинах» (1/750) и был Рябов. В очерке Астраль Пришвин описывает того же хлыстовского пророка: «великан Рябов, косая сажень в плечах, красавец с горящими глазами [...} Настоящий Стенька Разин, только вот мешает эта какая-то его особенная религия» (2/589). Скорее всего, этот Рябов — тот самый глава хлыстовского корабля под Петербургом, который показался Розанову очень похожим на Владимира Соловьева, но «несравненно красивее»7.

По словам Пришвина, Рябов рассуждал за столом на «нелепой смеси славянского с новейшим газетным». Есть две психологии, говорил он:

¦ одна психология крови [...] а другая психология — просто чистый ч нтарь, постав божий» (I /750). Слова Рябова перекликаются с собственным наблюдением Пришвина, важным для его личной философии: «В i ом-то и ужас хлыстовства, что у него разделение человеческого сущест-на не скорбь, как у нас, а вполне сознательная мера» (там же). В этом I .ришвин увидел противоположность хлыстовства старообрядчеству, в котором «дух и плоть слиты в единую сущность». У хлыстов же внутренний человек и внешний, богово и кесарево, радение и быт разведены еше больше, чем в привычном мире интеллигенции: та привычно скорбит о своей двойственности, а у хлыстов, по Пришвину, созна-i ельно получается «как бы два человека в одном». Эта пропасть лежит внутри человека так же, как и между людьми. Один из питерских хлыстов, Петр Обухов называл ее «Астраль». У мистиков-декадентов Пришвин наблюдал такое же «астральное» расщепление: «пишут таинственно, говорят и живут обыкновенно» (1/587). У Блока он тоже видел «два пица» — одно красивое и искреннее, другое пошлое1. Мучительное чувство собственной расщепленности не оставляло Пришвина до конца жизни, пока не привело к озарению:

Я сегодня нашел в себе мысль о том, что революционеры наши и церковники ограничены одной и той же чертой, разделяющие мир на небесный (там, на небе) и на мир земной (здесь на земле). (...] На самом деле черты такой между земным и небесным миром вовсе не существует'.

На именинах у Рябова Пришвин познакомился с гостем из южнорусского хлыстовского корабля, называвшего себя 'Новый Израиль', посланцем его лидера Лубкова. Священное писание надо понимать иносказательно, как притчу, «переводя все на себя», — повторял этот сектант. Бог — в душе каждого человека; «Из нас всех Христос» (1/750; курсив Пришвина), — говорил лубковец. Во всем этом мало нового по сравнению со знакомыми учениями, замечает Пришвин; и действительно, хлыст дословно следует здесь за речами Шатова из Бесов.

Но вот где начинается изумительное: когда [...], веруя в каждую букву Писания, что оно есть программа для устройства Царства Божия здесь,— эти люди приступают к осуществлению этого царства здесь. Сотни тысяч людей объединяются верой в земного Христа, какого-нибудь даро-витейшего и умнейшего Лубкова. И потом дальше все, как в Писании: и пророки, и Иоанн Креститель, и семьдесят равноапостольских мужей. [...] Пятьсот тысяч людей Старого Израиля и быстро растущая громадная армия Нового Израиля живут вместе с нами в той же России такой своеобразной жизнью, что страшно становится (1/752).

Преувеличивая цифры, Пришвин едва ли знает, о чем именно пророчит; нам, знающим будущее, легко понять эти слова как буквальное его предсказание. Архив Пришвина доносит интересную характеристику человека, воплощавшего в себе сектантскую утопию русского социализма — народника-се кто веда и большевика-аппа-