ственно: «Сестра моя, Христос среди нас. Это — Николай Клюев»1. Беседы Блока с Клюевым ...

ственно: «Сестра моя, Христос среди нас. Это — Николай Клюев»1. Беседы Блока с Клюевым осенью 1911 года мать Блока называла «Крещением»2, — по-видимому, вторым крещением Блока. Потом между ними произошел конфликт. Тот особенный способ, каким Клюев сочетал свои мистические и эротические переживания и который запечатлен в его стихах, для Блока был неприемлем не только физически. В рецензии 1919 года Блок ассоциировал Клюева с «тяжелым русским духом», с которым «нельзя лететь»3.

Клюев сознательно и сосредоточенно взялся за осуществление народнического, и вообще центрального для русской литературы, идеала поэта: не литератора-профессионала, который в одиночку придумывает свои тексты, а народного пророка. Его устами говорит крестьянская стихия; он является не автором, а скорее собирателем текстов. Поэтические циклы Клюева называются подчеркнуто безлично, как творения природы-народа, а не поэта: Сосен перезвон, Братские песни, Лесные были, Мирские думы, Красный рык. В предисловии ко второй книжке своих стихов [1912] поэт писал:

«Братские песни» — не есть мои новые произведения. В большинстве своем они [...] не были записаны мною, передавались устно или письменно помимо меня, так как я, до сих пор, редко записывал свои песни. (1/249)

Действительно, некоторые из этих стихов представляют собой переработанные хлыстовские гимны, как, например, «Он придет! Он придет! И содрогнутся горы» (1/268). Это замечательный пример поэтической стилизации народного стиха, в котором отдельные мотивы и даже точные цитаты из хлыстовского распевца заключены в жесткую метрическую форму. Брихничев после ссоры с Клюевым утверждал, что слышал это самое стихотворение у хлыстов 'Нового Израиля',^ даже обвинял Клюева в плагиате". По оценке стиховеда, Клюев «насыщал стихи диалектизмами, но в стиховых эспериментах был сдержан и осторожен»5. Сам Клюев, однако, куда более охотно подчеркивал первое свое качество. В 1924 году он говорил по-прежнему: «Чувствую, что я, как баржа пшеницей, нагружен народным словесным бисером»6. Как истый народник, он полон уважения к физическому труду и обратных чувств к труду интеллектуальному:

Свить сенный ввоз мудрее, чем создать «Войну и мир», иль Шиллера балладу. (1/422)

При всем этом его изощренные стихи переполнены литературными аллюзиями, ритмическими и предметными. Даже свою тоску по староверческому прошлому он воспринимает через литературу:

По керженской игуменье Манефе, По рассказам Мельникова-Печерского Всплакнулось душеньке. (1/426)

Но чувствуя себя голосом народа, трудно остановиться в серии восходящих идентификаций. В Братских песнях поэт явственно отождествляет себя с Иоанном, автором Апокалипсиса. В серии позднейших стихов [1917—1919] он видит себя новым Христом:

Я родился в вертепе,

В овчем, теплом хлеву [...]

По отцу-древоделу

Я грущу посейчас. (1/450)

Он ходит по бедным селеньям в точности как герой тютчевского стиха:

Обойти все горницы России

С Соловков на дремлющий Памир, И познать, что оспенный трактир Для Христов усладнее Софии. (1/452)

В соответствии с хлыстовской традицией, он готов писать имя Бога во множественном числе и расселять этих богов, конечно, в родных границах. Слово 'хлыст1, однако, почти не употребляется в его поэзии, что неудивительно: само его использование свидетельствует о внешней точке зрения на предмет. Зато Клюев любил перечислять более экзотические имена русских сект. Скрытный стих 1914 года содержит эпиграф «Из песен олонецких скрытников», а далее следует каталог известных и неизвестных сектонимов:

На Олон-реку, на Секир-гору Соходилася нищая братия. Как верижники с Палеострова, Возгорельщики с Красной Ягремы, Солодяжники с речки Андомы, Крестоперстники с Нижней Кудамы, Толоконники с Ершеедами, Бегуны-люди с Водохлебами, Всяка сборища-Богомольщина. (1/334)

Р. В. Иванов-Разум ник, один из литературных вождей 'Скифов', в качестве рецензента Мирских дум так приветствовал Клюева: «Впервые приходит в литературу поэт от такой глуби народной, от олонецких 'скрытников', от 'кораблей' хлыстовских, от сказителей былинных». Эта идея была так близка критику, что в позднейшей книге Писательские судьбы Иванов-Разумник изобразил Клюева «Давидом хлыстовского корабля» и даже хозяином «конспиративной квартиры» в Баку, которая служила «явочным местом для посетителей из