Тем же спокойным тоном литературной стилизадии автор пытается воспроизвести речь пророк...

Тем же спокойным тоном литературной стилизадии автор пытается воспроизвести речь пророка, в которого вселился Христос: Аз есмь Бог, в веках предсказанный, [...] Аз есмь Бог и откровение [...] Аз есмь Бог вочеловеченный. (358)

Несколько раз автор пытается, сохраняя общее благостное настроение, пересказать любимую скопцами историю падения Адама и Евы. В стихотворении Брат и сестра герои ведут мирный разговор:

— Я твой брат, твой белый брат,

Ангел, что ли, говорят,

Все хочу я побороть

На Земле земную плоть. (310)

Герою вряд ли это удается; во всяком случае, другие стихи на тему райской птицы дышат эротическим напряжением.

Мы ходили, мы гуляли в изумрудном во саду, Во саду твоем зеленом мы томилися в бреду. [-]

И потом мы пожелали, чтобы ум совсем исчез,

Мы манили и сманили птицу райскую с небес.

И потом мы перестали говорить: «А что потом?»

Гусли звонко в нас рыдали, поцелуйный был наш дом. (315)

Так читатель входит в атмосферу радения. 'Вертоград' из названия этой книги означает, по-видимому, 'город кружений'. «И будет дух — в кружении, как голубь круговой» (357). «И на Божьем кругу Все могу, все могу» (367). Бальмонт всячески пытается изобразить загадочное действие:

Ты оставь чужих людей, ты меж братьев порадей. Богом-духом завладей. (357)

Чтоб в круженьи белом, белом, Чтоб в хотеньи смелом, смелом, Ты сошел к нам Саваоф, Саваоф, Саваоф! (372) Мы как птицы носимся, Друг ко другу просимся, Друг ко другу льнем [...] В вихре все ломается. Вьется, обнимается. Буйность без конца. Посолонь кружение [...1 (374)

Доверяя относительно редким историческим сведениям, Бальмонт считает, что хлысты кружились вокруг чана с водой. Впоследствии эту красивую версию будут воспроизводить в своих литературных 'радениях' Пришвин и Горький.

Слитно-дружное вращенье [...] Жернов крутится упорный, (...) Ног босых все глуше топот, (...) Близ рубахи — сарафан, И напевной тишиною Зачарован водный чан. (377)

СЛОВА ПОЦЕЛУЙНЫЕ

Бальмонт совершает интересную подстановку: упоминая именно белых голубей, то есть скопцов (в варианте Весов это сделано даже в названии всего цикла), Бальмонт игнорирует их крайний аскетизм и смешивает их с хлыстами. Фактически он распространяет на обе секты те миссионерские обвинения в свальном грехе, которые адресовались хлыстам, но никак не относились к скопцам. Ключ к разгадке бытия — осуществленное желание, и содержание радения Бальмонт видит в магическом преодолении препятствий на пути удовлетворения.

Мы в двух горницах раздельных, мы за тонкою стеной, В час радений корабельных будем в горнице одной. [...] И теперь в великом чуде мы в раденьи корабля, Светят очи, дышат груди, в Небе царствует Земля. (329—330)

По Бальмонту, хлысты и скопцы более всего озабочены любовью, которая звучит то в самом возвышенном из смыслов, то, напротив, приобретает вполне земной характер. Любовь происходит просто и конкретно, но наделяется мистическим значением. Бальмонт включает в эротическую игру даже древнюю православную оппозицию закона и благодати:

Мы не по закону, Мы по благодати, Озарив икону, Ляжем на кровати. (321)

Следуя за Данилой Филипповичем и другими основателями раскола, Бальмонт особо разрабатывает тему осуждения брака. «Женатые разженитесь»,— учил основатель хлыстовства. «Брак хуже блуда»,— учили старообрядцы-беспоповцы. Бальмонт импровизирует:

Есть грех один и грех мучительный, Хотя и много есть грехов. (...) То грех души с душою скованной, То принуждение дня губ. (360)

В стилизациях Бальмонта не чувствуется собственно телесных явлений — страсти, болезни, смерти; поэтому, вероятно, его не интересовало скопчество как таковое. Блоку Бальмонт казался «тепловатым», потому что ключ к поэзии Бальмонта — «сердце прежде всего, как источник любви»1: сердце тепловато, тело горячо. Брюсов в связи с Зеленым вертоградом писал об особой чувствительности Бальмонта