Хрущев и интеллигенция

«Только что прочитала о Хрущеве и интеллигенции в посмертно изданном романе Аксенова „Таинственная страсть“. Не очень он жаловал Хрущева. А вот Вознесенский простил, Лен Карпинский и Эрнст Неизвестный – тоже. Ахматова называла себя сторонницей Хрущева, Стругацкие осуждали его за „наезды“ на интеллигенцию. Расскажите об этом. Спасибо».

(Из вопросов слушателей «Эха Москвы»)

Действительно, среди пострадавших при Хрущеве писателей, художников и других творческих людей есть немало тех, кто открыто простил ему нанесенные обиды. Не получилось ли так, что развенчание культа личности Сталина в исторической памяти перевесило все неприятные вещи, существовавшие в отношениях Хрущева и интеллигенции?

Прежде всего все-таки нельзя забывать, что интеллигенция в эти годы получила тот глоток свободы, который она совершенно замечательно использовала. Именно в годы «оттепели» возникло очень сильное творческое поколение, которое с легкой руки Станислава Рассадина стало называться «шестидесятниками». Именно в это время были выпущены многие фильмы, поставлены спектакли, написаны и напечатаны книги, которые до сих пор являются гордостью российской культуры. Появились журналы «Юность» и «Вопросы литературы», был открыт театр «Современник», переживал свой расцвет журнал «Новый мир», редакторами которого были в хрущевские годы Симонов и Твардовский.

О взаимоотношениях Хрущева с интеллигенцией осталось три свидетельства писателей-современников.

Первое – свидетельство Солженицына. В его повести «Бодался теленок с дубом» есть дополнение 1978 года, где он пересказал буквально то, что записал во время встреч с Хрущевым 17 декабря 1962 года и 7–8 марта 1963 года. Он как настоящий зэк пришел на встречу не только с пропуском, но еще с маленьким блокнотиком и хорошо отточенными карандашами. И Солженицын точно описал не столько свои впечатления, сколько как и что происходило.

Эта вставочка у Солженицына настолько выточена, что ее саму по себе можно поставить на сцене. В ней нет прямого заявления – автор за Хрущева или против Хрущева – это было бы слишком просто и слишком примитивно для работы сознания такого писателя. Зато есть точно подмеченные детали поведения присутствующих. Среди писателей тоже очень много было сталинистов, которые на самом деле настраивали Хрущева против интеллигенции. Они не могли ему простить ни XX съезда, ни разоблачения Сталина.

Когда «Один день Ивана Денисовича» выдвинули на Ленинскую премию, все русские писатели проголосовали против. За Солженицына отдали голоса только писатели республик плюс один человек. Именно потому, что многие, во-первых, не могли вынести такого успеха, а во-вторых, писатели, которые входили в комиссии по выдвижению на премии, были из сталинского времени. И для них повесть «Один день Ивана Денисовича» зачеркивала их самих, их творчество и всю их систему ценностей.

И люди, которые были около Хрущева, аппарат, который в конце концов его и снял с поста главы государства, тоже настраивали его негативно. А Никита Сергеевич Хрущев был человеком, которого можно было легко завести. Тем более что в 1956 году начались польские события, венгерские события, и очень многие в аппарате упрекали Хрущева за то, что они произошли вследствие резкой десталинизации и либерализации.

В то время шла чистка в рядах Коммунистической партии, но творческих союзов она мало коснулась. Почти никто не потерял своих постов. В те времена люди на высоких постах сидели по десятку лет и особо никуда не сдвигались. Только если происходил страшный скандал, в котором были замешаны какие-то частные дела – как, например, в случае с так называемым драматургом Суровым, на которого, как выяснилось, работали «негры». Вот тогда был страшный скандал, в результате которого Сурова лишили членского билета. Но таких откровенных дел было не так много, да и не могло быть. Механизмов выбора в Союзе писателей не существовало, все подчинялись командам из ЦК.

Второе свидетельство – это свидетельство Тендрякова. У него есть повесть, которая называется «На блаженном острове коммунизма». Она была напечатана в «Знамени» только в 1988 году, но написана была еще в 1974 году. И в этой повести он тоже очень конкретно рассказывает про летнюю встречу с Никитой Сергеевичем Хрущевым в 1960 году на даче. Гротескно, иронически, смешно, но одновременно очень ярко показывая характер Хрущева. На этой встрече, например, тот стрелял по тарелочкам и когда не попал – страшно расстроился. Но потом собрался, попал в каждую тарелочку, выиграл самый главный, золотой, приз и абсолютно довольный пошел дальше общаться с творческой интеллигенцией.

Третье свидетельство – это большая глава в посмертно изданном романе Аксенова «Таинственная страсть». Там описана кремлевская встреча, но, конечно, в более чем гротескном ключе, потому что Аксенов в отличие от Солженицына не вел никаких записей. Он полагался на свою память. Самое главное для него было создать образ, поэтому оценки, которые он дает там Евтушенко, или Ахмадулиной, или Вознесенскому, немножечко смещенные и сдвинутые. И Хрущев для него прежде всего – совершенно неуправляемый характер, от которого можно ожидать всего что угодно и которого, конечно, интеллигенция как бы не боится. Но скорее здесь добавлено уже современное впечатление – что никто не боится и что на кремлевском приеме все могут спокойно есть, пить пиво или водку. В хрущевские времена, конечно, было не так.

В чем Хрущеву надо отдать должное, так это в том, что он, конечно, ругался, орал, грозил, но никаких репрессивных действий за этим обычно не следовало. Тот же Солженицын пишет, что Хрущев вел себя на встрече как в своем семейном кругу. Он мог кричать, топать ногами, разбить тарелку, сказать, что завтра вышлем, вот вам завтра билет, паспорт зарубежный, убирайтесь отсюда. Но на самом деле на этом все заканчивалось.

К тому же вокруг этого времени, вокруг личности Хрущева и вокруг его взаимоотношений с интеллигенцией существует огромное количество мифов. Очень мало что известно точно, поэтому очень много всего додумывают. Например, говорят, что это Хрущеву принадлежит фраза о Пастернаке, что «даже свинья не… там, где ест». Но на самом деле это фраза Михаила Луконина[19]. И свидетельствует это не только о том, сколько вокруг Хрущева мифов, но и о том, что сами писатели, сама творческая интеллигенция устраивали так, чтобы власть обрушивалась на того или иного их собрата. Стоит открыть фонд «Демократия» бывшего члена Политбюро Александра Николаевича Яковлева и посмотреть документы, собранные вокруг этого периода, и можно прочитать доносы на разговоры писателей чуть ли не в туалете.

С Пастернаком была связана и самая сложная литературная история хрущевского времени – это присуждение Нобелевской премии за роман «Доктор Живаго».

Нобелевскую премию еще в 1957 году получил академик Семенов, и не было никаких скандалов и истерик – наоборот, говорили, какой это успех, продвижение советской науки, как это здорово. Что касается романа «Доктор Живаго», то он имел сложную судьбу. Роман был передан итальянскому издателю. В течение двух лет писательская советская администрация предпринимала все шаги для того, чтобы затормозить эту публикацию. Шла очень большая борьба за то, чтобы Пастернак забрал эту рукопись, прекратил переводы, наложил запрет на публикации. Во Франции Пастернаку помогали Жорж Нива и Мишель Окутюрбе, автор первой книги, которая вышла о писателе сразу после его смерти в 1960 году.

В Советском Союзе роман лежал в издательстве «Советский писатель», и с ним работал редактор. В публикации Пастернаку не отказывали, но долго морочили голову: предлагали сокращение, доработку, говорили, что он должен сообщить итальянцам, что роман находится на доработке, что он хочет дождаться сначала публикации на родине и так далее. Тем не менее книга вышла сначала за рубежом, а потом все же была издана и на русском языке.

Пастернаку была присуждена Нобелевская премия. Существует замечательная фотография, сделанная 24 октября 1958 года, в день именин его жены Зинаиды Николаевны на даче, когда пришел Корней Иванович Чуковский с Люшей Чуковской. Они поздравляют Пастернака, и на фото видно, какие у всех радостные лица. Настроение было испорчено, когда появился друг Пастернака Константин Федин и сказал, что от премии придется отказаться.

Пастернак послал телеграмму в Нобелевский комитет, что он горд и счастлив. А вслед за ней – вторую телеграмму, смысл которой заключался примерно в том, что ввиду значения, которое придано на родине присуждению этой премии, он вынужден отказаться от этой чести. Но скандала уже было не избежать.

Публичная травля Пастернака началась с того, что в «Литературной газете» были напечатаны возмущенные письма, а потом начали проводить собрания. Сначала состоялось собрание партактива, на котором присутствовало чуть больше тридцати человек, и оно осудило Пастернака, о чем тоже было напечатано. Если открыть «Литературную газету» за октябрь 1958 года, можно увидеть шаг за шагом, как это все происходило. В газетах «Правда» и «Известия» печатались отзывы рабочих и крестьян. Разумеется, участвовали и коллеги, многие из которых считали, что он нарушил очень важное правило – напечатался на Западе, и это нехорошо. То есть плохо не то, что он написал такой роман, а что он напечатан за рубежом.

Конечно, это было не единственное персональное дело того времени в рядах творческой интеллигенции. Просто оно – самое сильное и известное. В одном только 1956 году было множество записок отдела культуры ЦК КПСС по поводу того, что нужно сделать с Ленфильмом, с тем или иным издательством, с тем или иным писателем. Не такие масштабные дела, как с Пастернаком, но шло бесконечное подтравливание, бесконечный контроль. Во времена Хрущева произошло и «дело Бродского» – в 1964 году, уже на самом исходе оттепели.

И в то же время все-таки шел ренессанс советской культуры. Были скандалы, были персональные травли, но масштабных чисток не было. И атмосфера в обществе поменялась даже не после XX съезда, а гораздо раньше – еще после ареста Берии. Люди не то чтобы осмелели, но словно почувствовали, что жизнь стала меняться.

В хрущевские времена наконец впервые робко заговорили о Булгакове. Приехал Ив Монтан, провели выставку Пикассо, неделю итальянского кино. Надгробная скульптура, которую сделал для Хрущева Эрнст Неизвестный, не зря черно-белая, она очень точно отражает хрущевское время.

Хрущев был первым советским лидером, который побывал в США: смотрел, как там живут, кое-что перенимал. Он был человек по-крестьянски очень смекалистый. И пусть он мыслил не так, как интеллигенция, но это не мешало ему быть очень умным человеком. И конечно, он развивался. А кроме того, он был первый советский лидер, которого сумели снять, и это тоже о многом говорит. Он мог защищаться, причем так жестко, что мало бы никому не показалось. Но он этого не сделал – ушел с достоинством, тихо зажил после отставки и оставил мемуары, которым можно верить, можно не верить, но надиктовал их лично он.

Взлет, который произошел при Хрущеве, неповторим. А что касается мифов вокруг встреч Хрущева с интеллигенцией, то там было много смешного и анекдотичного, что потом обросло еще дополнительными байками. Например, рассказывают, что драматург Габрилович одновременно с Никитой Сергеевичем был в мужском туалете. И пока они там были, Хрущев спросил: «А вы кто по профессии?» Габрилович ответил: «Писатель». «Писать надо лучше», – сказал Хрущев и ушел в зал. И пусть такой встречи, а следовательно, и разговора быть не могло в принципе, поскольку для членов Политбюро был один туалет, а для писателей – другой, но анекдотам, байкам и мифам нельзя перекрыть дорогу[20].