Эпилог

Историческая оценка

Во все времена люди вели войны; и тем не менее государи, на плечах которых лежала обязанность вести войну, не много внимания уделяли историческому опыту. Вот почему говорят, что история повторяется; к этому приводит невежество, заставляющее людей повторять одни и те же ошибки. Об этом более 2 тыс. лет назад писал Полибий: «Лучшею школою для правильной жизни служит нам опыт, извлекаемый из правдивой истории событий. Ибо только она без ущерба для нас делает людей безошибочными судьями того, что лучше во всякое время и при всяком положении» (пер. Ф. Мищенко). С одной оговоркой это истинная правда, и она состоит в том, что если настоящее получает пользу от прошлого, то лишь из изучения периодов, в которых происходили сходные события, можно извлечь полезные уроки.

То, что походы Александра могут преподать урок современным военным, – самоочевидно, поскольку война, когда бы она ни происходила, строится по одним и тем же правилам, и лишь применения этих правил меняются со временем. Но остается вопрос: может ли век Филиппа и Александра научить руководителей государств чему-то полезному?

Немало историков отвечают на этот вопрос положительно. В 1921 г. в предисловии к своему труду «Греческая законность» сэр Ричард Ливингстон писал: «Если в двадцатом веке поискать родственный ему по духу век в прошлом, это будет пятый век и последующие вплоть до возникновения христианства». А не столь давно профессор Джоффри Барракло заявил: «Если вы полагаете, что изучение истории полезно для понимания текущих событий, тогда вы многое почерпнете, изучая жизнь и деяния Александра Великого или Цезаря и римскую революцию. И вероятно, крайне важно это помнить, поскольку не может быть ошибки серьезней в современной политике, чем полагать, что полезнее обратиться к Европе девятнадцатого столетия либо в непосредственных политических действиях пытаться восстановить то, что обычно называют «традиционным порядком»[239].

Прочитав 1-ю главу, можно обнаружить сходство между общественными условиями V–IV вв. до н. э. и событиями нашего времени. Там разлагающаяся цивилизацию, в которой города-государства постоянно воюют друг с другом, – здесь раздоры между народами; полисы столь же ограниченны, как и современные национальные государства, и проявляют такую же близорукость, не желая пожертвовать частью собственного суверенитета и сплотиться перед угрозой быть поодиночке поглощенными иноземной автократией. Демократия была эмоциональной и, следовательно, иррациональной, как и в наши дни; демагогия господствовала повсюду; Социалистическое Государство благосостояния, в котором незаслуженные дивиденды распределялись между всеми его членами, также было хорошо известно; гражданам платили за то, чтобы они посещали народное собрание, как и современным членам парламента; а в идеальном государстве Платона присутствуют все прелести марксизма-ленинизма – стражи, или партия, не имеющий голоса пролетариат, подавление личности, запрет выезжать за границу, шпионы, тайные службы и цензоры и доносчики. Именно Платон писал, что тот, кто оказывает содействие начальникам, самый лучший, идеальный гражданин». Частные армии, набиравшиеся из наемников, можно сравнить с коричневорубашечниками Гитлера, чернорубашечниками Муссолини и красной ЧК Ленина.

Филипп Македонский использовал внутренний фронт, возникший в результате этих раздоров, а Александр усовершенствовал военное искусство своего отца во время завоевания Персидской империи. Если бы они полагались лишь на военную силу, они определенно не достигли бы поставленных целей. Поскольку политические и социальные условия, существовавшие между двумя последними войнами, напоминали те, что существовали в дни Филиппа и Александра, то, если бы руководители государств в этот период смогли усвоить жизненно важные уроки, которые преподали эти два воина-правителя, их опыт был бы бесценен во втором мировом конфликте.

Они, безусловно, должны были понять, что, если война – важный инструмент политики, политика должна соответствовать существующим политическим условиям. Их трагическая ошибка заключалась в том, что они не поняли, что Первая мировая война, как и Пелопоннесская война, разрушила политический век, который ее породил, они должны были отдавать себе отчет в том, что они живут в новом веке, который требует совсем иной военной политики, в свою очередь требующей других методов для ее проведения.

Важнейшим следствием Первой мировой войны была серия катастрофических революций: исчезла Австро-Венгерская империя, Россия была ввергнута в марксизм-ленинизм, Италия – в фашизм, Германия – в национал-социализм, многие страны коммунистической или фашистской направленности разного толка пришли на смену цивилизации XIX столетия. Это означает, что если в 1914 г. все воюющие стороны были крепко сплоченными нациями, чьи граждане твердо поддерживали свои правительства, то в следующей войне и особенно в тех странах, в которых существовали революционные режимы, имелись реакционные внутренние фронты, и с этими враждебными партиями можно было солидаризироваться, чтобы атаковать правительства изнутри. Учитывались ли эти факторы государственными руководителями в 1939 г.? Кроме Советской России, они нигде или не принимались во внимание вовсе, или рассматривались слишком поверхностно. Как это могло случиться?

Политическая цель Гитлера состояла в том, чтобы установить гегемонию в Европе, и для ее достижения требовалось решить две задачи. Первая состояла в том, чтобы завоевать и присоединить большую часть территории России к Европе, основав Третий рейх, который обладал бы такой экономической мощью, что мог бы господствовать над всей Европой. Вторая задача состояла в том, чтобы одержать победу над Великобританией и Францией, если они выступят в поддержку России.

По своему характеру эти две задачи были очень разными. Хотя внутренний фронт Великобритании был незначительным, а во Франции в основном состоял из людей, не желающих войны и не обязательно нелояльных к своей стране, в России ситуация была иной. Большинство ее западных провинций, а именно Украина и Белоруссия, с населением 40 млн человек, угнетались русскими, и, поскольку большинство населения выступало против советского режима, внутренний фронт сопротивления в России был огромен. В 1939 г. Россия все еще оставалась такой, какой ее за столетие до этого описал Теодор Моммзен, – «мусорный ящик, сдерживаемый ржавым обручем царизма»; сломается обруч – и ящик рассыплется на куски. Западная задача Гитлера была главным образом военной, его восточная задача – политической.

Гитлер пошел по стопам Филиппа, чтобы установить гегемонию; он создал новую модель армии, основанную на мобильности, и непосредственно перед началом войны он вступил со Сталиным в ложный союз. Затем он за двадцать семь дней захватил Польшу и, чтобы выказать добрую волю в отношении России, поделился с ней своей военной добычей. После этого он обратился против Запада, захватил Данию за один день, завоевал Норвегию за двадцать три дня, Голландию – за пять, Бельгию – за восемнадцать, Францию – за тридцать девять, Югославию – за двенадцать и Грецию – за двадцать один день. Филипп не мог бы усовершенствовать его стратегию, и, умри Гитлер в тот день, когда свастика появилась над Акрополем, на страницах истории он мог бы красоваться рядом с основателем Македонской империи. Но он пережил этот момент, и отсвет Филиппа угас вместе с ним.

За несколько лет до начала войны в беседе с Германом Раушнингом Гитлер сказал: «Место артиллерийской подготовки перед всеобщим наступлением пехоты в окопной войне в будущем займет революционная пропаганда, чтобы пробить психологическую защиту врага прежде, чем это начнет делать армия… Как морально сломить врага еще до начала войны – вот что меня занимает. Всякий, кто сражался на поле битвы, хочет избежать кровопролития… Мы не станем избегать насаждения революций. Уроки революций – это секреты новой стратегии. Этому я научился у большевиков. Я не боюсь в этом сознаться. Нужно всегда учиться у своего врага. Знакома вам доктрина переворотов? Изучите ее. Тогда вы узнаете нашу цель… Я сделал революционную доктрину основой своей политики» (Говорит Гитлер. 1939. С. 19–21).

Это напоминает стратегию Филиппа: подчини своего врага изнутри, если это политически возможно, это и легче, и более выгодно, чем разбить неприятеля.

Если такая доктрина была верна во время подготовки к войне, она оказывалась вдвойне актуальна при начале войны, особенно для России благодаря ее огромному внутреннему фронту. С Францией было покончено, Великобритания на время обессилела, и все, что требовалось Гитлеру для достижения его второй цели, – завоевать и присоединить большую часть Европейской России – это привести свою революционную политику в действие. Другими словами, ему требовалось стать союзником угнетенных народов России и разрушить советскую империю изнутри, как в свое время Александр разрушил Персидскую империю.

Этот курс ему посоветовал осуществить доктор Альфред Розенберг, его советник по внешней политике, балтийский немец, хорошо знакомый с внутренними условиями в России. Он указал Гитлеру на то, что Россия «никогда не была единым национальным государством, но государством различных национальностей»; что проблема Германии не в том, чтобы реконструировать Российскую империю, но развалить ее; не вводить новую политическую систему среди покоренных народов, но признать каждую национальность и обеспечить ей самостоятельность. «Нам следует заявить, – сказал он, – что мы боремся не против российского народа, но против большевистской системы и что наша борьба приведет к самоопределению наций»[240]. Другими словами, Гитлеру следовало заявить, что его цель – освобождение порабощенных народов Западной России; это соответствовало бы политике Александра. Но Гитлер был настолько зачарован военными успехами, что отказался от идеи, основанной на революционной стратегии, которую он излагал Раушнингу. Он полагал, что Россия будет повержена, как Франция, несмотря на то что Россия наделена необозримыми пространствами, куда можно отступать, что знали все предыдущие завоеватели. Соответственно он отверг предложение Розенберга и заявил: «Цель нашей политики – разрезать гигантский пирог так, чтобы Россия была сначала подчинена, затем нами управлялась, а затем эксплуатировалась… Естественно, – сказал он, – громадные территории должны быть замирены как можно скорее; этого легче всего добиться, расстреливая каждого, кто окажется нам враждебен»[241]. Вместо того чтобы предложить свободу порабощенным народам, он захотел обратить их в рабство, а если бы они стали сопротивляться, уничтожить их.

В начале немецкого вторжения простые люди повсюду приветствовали их как освободителей; украинцы считали Гитлера спасителем Европы; белорусы горели желанием сражаться на его стороне; целые казачьи дивизии перебегали на сторону врага; толпами сдавались грузины, армяне, туркмены, татары и узбеки, так же как и украинцы, белорусы и казаки. «В Ростове, – пишет Эрих Керн, – по всему городу люди стояли на улицах, готовые приветствовать нас… Никогда прежде не видел я столь внезапной перемены. Большевиков больше не было. Враг исчез, и, куда бы мы ни приходили, повсюду мы встречали смеющихся, машущих нам людей. Советская империя трещала по швам»[242].

Затем пришел Гиммлер с его палачами и «российский народ вспомнил наполеоновские страсти», пишет Керн, «мы дали в руки большевикам такое орудие политического сплочения, какое им и не снилось, мы позволили им превратить эту войну в «патриотическую» (там же. С. 108). А Вальтер Гёрлитц заявляет: «Тот факт, что разрушение большевизма вскоре стало средством и простым стремлением уничтожить и обратить в рабство славянские народы, – был самой роковой ошибкой из всех неудач целой кампании»[243].

Многие историки считают, что неудача Гитлера в попытке взять Москву в 1941 г. стала поворотным моментом войны; однако у этого события есть политическая подоплека. Если бы он выступал в роли освободителя, а не палача, то весьма вероятно, что советская империя развалилась бы прежде, чем США вступили в войну, и следовательно, Гитлер избежал бы того, чего боялся более всего, – полномасштабной войны на два фронта. Несмотря на его военную несостоятельность, его трагической ошибкой была скорее политика, нежели стратегия: если бы он полагался на контрреволюцию, вместо завоевания, то не случилось бы и нежелательного для него поворотного момента в этой войне. Он потерпел сокрушительное поражение не от русских, а от своей глупости.

В Германии неприятие национал-социализма в 1933 г. также создало большой внутренний фронт, в который входило не только гражданское население старше сорока лет, но и многие высокопоставленные гражданские и армейские чины, включая главнокомандующего и командующего генеральным штабом. В соответствии с источниками информации британских разведывательных служб, в 1939 г. оппозиция Гитлеру была настолько сильной, что могла привести к восстанию и свержению национал-социализма. Когда 3 сентября 1939 г. британское и французское правительства объявили своей целью уничтожение Гитлера и гитлеризма, их стратегия была обращена в сторону революции. На следующий день это подтвердил британский премьер-министр мистер Невилл Чемберлен, который в обращении по радио к немецкому народу сказал: «В этой войне мы не собираемся бороться против немецкого народа, к которому не испытываем враждебных чувств, но против тиранического режима». Чтобы добиться успеха, все, что требовалось, – поддержать тех, кто выступал против Гитлера, обещать им лучшие условия, в случае удачного переворота, и помогать им, насколько возможно, на внутреннем фронте, в то время как военные операции были бы направлены против Гитлера на внешнем фронте.

10 мая 1940 г. мистер Уинстон Черчилль сменил на посту Чемберлена, и, хотя он был главным выразителем идеи идеологической войны против Германии и после объявления войны сказал в палате общин: «Мы боремся за то, чтобы избавить мир от чумы нацистской тирании», – выбросил на свалку политику Чемберлена, разграничивавшую немцев, настроенных против и за Гитлера, и принялся проводить войну лишь военными средствами; стратегически противоречивую и исключавшую вероятных союзников.

Через три дня после того, как он стал премьер-министром, он сказал, обращаясь к палате общин: «Вы спрашиваете, какова наша цель. Я могу ответить одним словом: победа, победа любой ценой, победа, несмотря на весь террор; победа, как бы длинен и труден ни был путь к ней… Пойдем же вперед, объединив все наши силы» (Вторая мировая война. 1949. Т. II. С. 24).

Хотя этот призыв был встречен с шумным одобрением, он отрицал политический фактор в ведении любого типа войны, поскольку в войне победа – не более чем способ ее закончить; мир есть конец, и если победа приводит к катастрофическому миру, тогда политически войну можно считать проигранной. Победа любой ценой – стратегический обман.

Спустя год, когда британскому правительству стало очевидно, что вторжение Гитлера в Россию весьма непопулярно в Германии и встречает сильное сопротивление в генеральном штабе, оно посчитало, что не может быть момента благоприятнее, чтобы одержать победу и поддержать антигитлеровские фракции Германии. Это должно было привести к укреплению внутреннего фронта сопротивления, который тщетно пыталось уничтожить гестапо в концентрационных лагерях.

В 9 часов вечера того дня, когда Гитлер вторгся в Россию, в обращении к английскому народу мистер Черчилль сказал: «У нас лишь одна цель и одно непреодолимое стремление. Мы твердо решились уничтожить Гитлера и любое проявление нацистского режима… Мы не пойдем ни на какие переговоры ни с Гитлером, ни с кем-либо из его шайки… Любой человек или государство, которое борется против нацизма, получит нашу помощь. Каждый, кто выступает вместе с Гитлером, наш враг – такова наша политика. Из этого следует, что мы будем оказывать любую возможную помощь России и ее народу» (там же. Т. III. С. 332).

Почему же тогда мистер Черчилль не поступал в полном соответствии с этой декларацией? Если каждый человек, который выступает против Гитлера, был союзником, почему же он не поддержал всеми возможными средствами антигитлеровскую «пятую колонну» в Германии, как, несомненно, поступил бы на его месте Александр? Очевидный ответ состоит в том, что он был настолько ослеплен огнем и дымом своей воинственной пропаганды, что просто не видел внутреннего фронта сопротивления Германии, он выказал ту же слепоту, что и Гитлер, когда тот отказался поддержать людей, настроенных против Сталина в СССР.

В Германии эту опасность ясно видел доктор Геббельс, который выступал против безумной политики Гитлера в отношении России; в своем дневнике он написал: «Если бы я был на стороне врага, я бы с первого дня воспринял лозунг борьбы против нацизма, а не против немецкого народа. Так начал Чемберлен в первый день войны, но, слава тебе господи, англичане не пошли этим путем. Немецкий народ должен оставаться в убеждении – как подтверждают и факты, – что эта война касается их собственных жизней и возможностей развития нации, и они должны сражаться изо всех сил» (Дневники Геббельса. 1948. С. 102).

Из – за этой близорукой политики возмездие постигло союзные державы. 22 января 1943 г. лидеры двух главных антигитлеровских фракций – те, кто хотели убрать Гитлера, и те, кто хотели подчинить его решениям Генерального штаба, – встретились в Берлине, чтобы выяснить свои позиции. На следующий день, прежде чем они пришли к взаимопониманию, из Касабланки прозвучал призыв Рузвельта и Черчилля к безоговорочной капитуляции. «Эта формулировка, – говорит Гёрлитц, – похоронила все надежды, которые могли вылиться в «теневой кабинет» или принять форму оппозиции в Генеральном штабе, так, чтобы их враги могли вести переговоры с «разумным» правительством» (Немецкий генеральный штаб. С. 430).

Что последовало за этими двумя судьбоносными словами? Ответ прост: поскольку Гитлер и все, кто его поддерживал, не стали бы безоговорочно капитулировать, чтобы не быть уничтоженными, а его оппонентам внутри Германии были подрезаны крылья отказом западных держав признать их, все население Германии откликнулось на отчаянный призыв Гитлера, как в свое время откликнулось население России на призыв Сталина. Это означало, что война будет продолжаться неопределенное время, что сотни тысяч убитых и раненых должны пополнить списки потерь, что масса немецких городов будет уничтожена и что стратегический вакуум будет создан в Восточной и Центральной Европе, который заполнит Советская Россия.

Вскоре после этого судьбоносные слова произнес в своем обращении к миру Сталин, адепт революционной войны, который заявил, что «было бы нелепо отождествлять клику Гитлера с немецким народом и немецким государством» и что вредная и бессмысленная ложь «предполагать, как это делает демократическая пресса, что цель Советской армии состоит в том, чтобы уничтожить немецкий народ и немецкое государство». Затем по мере того, как он занимал иностранные государства, он устанавливал там коммунистические марионеточные правительства, которые обращались к нему с просьбой, чтобы Красная армия помогла уничтожить их оппонентов. Таким образом получилось, что с окончанием войны Сталину удалось установить свое господство в Эстонии, Латвии, Литве, в части Финляндии, в Польше, Румынии и Болгарии; и в ходе приготовления к завоеванию мира коммунистами он начал взращивать внутренний фронт в странах своих союзников.

Если сравнивать военную политику западных союзников с политикой Филиппа Македонского и его сына Александра, разве можно сказать, что демократическим политикам XX в. не следовало бы поучиться истории IV в. до н. э.? Их невежество в истории стало их Немезидой (возмездием), а их война – греческой трагедией.

¹ Александр Великий. Т. I. С. 82. Средневековый образ Александра в основном создан по произведениям тех историков, которые принадлежали к этой школе. См. К эр и Д ж о р д ж. Александр в Средние века. 1956.

²