Визит сотрудников гестапо. – Гитлер предлагает мне пост в Вене. – Наше соглашение в Байрейте. – Проблема Австрии. – Традиция союзных отношений. – Завершение работы1 Бисмарка. – Политическая ситуация в Австрии. – Мой приезд в Вену

В июле 1934 года я находился в Берлине, пакуя вещи и обстановку своего городского дома для отправки домой в Валлерфанген. В два часа ночи мой сын и я были разбужены громовыми ударами в дверь. Мы оба были убеждены, что это посетители из гестапо, и, пока сын с пистолетом в руке отправился отпирать дверь, я, торопясь, кое-как оделся. Снаружи действительно оказались три человека из СС. Они сказали, что посланы из рейхсканцелярии со срочным поручением попросить меня позвонить Гитлеру в Байрейт. Он якобы пытался связаться со мной в течение нескольких часов. Таково было невероятное напряжение тех дней, когда почти полностью рухнуло царство закона, что мы с сыном могли только гадать, не пытаются ли они заманить нас в соседнюю комнату, чтобы нашпиговать там пулями. Однако сказанное этими людьми оказалось правдой, и, когда я позвонил в рейхсканцелярию, мою линию немедленно переключили на самого Гитлера.

Он был невероятно возбужден. «Герр фон Папен, вы должны немедленно отправиться нашим полномочным представителем в Вену, – сказал он. – Ситуация предельно обострилась. Вы должны согласиться занять этот пост».

«После всего, что произошло между нами, – ответил я, – мне непонятно ваше предложение. Почему положение так внезапно обострилось?»

«Так вы не знаете, что произошло?»

«Мне ничего не известно, – сказал я. – Я только что вернулся из провинции и сейчас занимаюсь подготовкой к переезду».

Гитлер пустился в пространные объяснения: убит австрийский канцлер Дольфус, и Муссолини стягивает свои дивизии к перевалу Бреннер, германский посол в Вене доктор Рит повел себя совершенно недопустимо и должен быть судим военным трибуналом. Короче говоря, я оказывался единственным человеком, кто был в состоянии урегулировать эту ужасающую, опасную ситуацию. «Мы стоим, – сказал он, и я до сих пор слышу его истерический голос, – на пороге второго Сараева».

Когда он кончил говорить, я сказал, что все это является для меня новостью, но совершенно не кажется удивительным. Месяцами я предупреждал его и уговаривал изменить свою политику в отношении Австрии и теперь потрясен положением, в котором оказалась Германия в этом жизненно важном районе. Во всяком случае, после дела Рема он едва ли может надеяться, что я соглашусь занять какой бы то ни было пост на службе его правительства. Тем не менее он продолжал настаивать. Он может понять мое нежелание, но ситуация слишком серьезна, и он обращается к моему патриотизму. Самое меньшее, что я обязан сделать, – это лично обсудить с ним этот вопрос. По телефону невозможно изложить все доводы, и он готов предоставить в мое распоряжение свой персональный самолет, чтобы я мог вылететь в Байрейт. В конце концов я согласился.

На следующий день около восьми часов утра мы вылетели с аэродрома Темпельхоф – мой сын, я и двое моих личных помощников, Вильгельм фон Кеттелер и граф Кагенек. Утренние газеты были полны новостями из Вены – в тщательно препарированной нацистами версии, причем даже она не могла скрыть от посвященных всей трагедии дела Дольфуса. Теперь окружающий мир должен был ясно понять, что не только в самой Германии исчезла власть закона, но и за ее границами она оказалась под угрозой. Несмотря на то что в Германии национал-социалисты отрицали всякое участие в венском путче, ни у кого не возникало ни малейших сомнений, что австрийские нацисты танцевали под дудку гаулейтера Хабихта, которого германская нацистская партия назначила их неофициальным главой. От прочих великих держав, в особенности же от Франции, можно было ожидать бешеной реакции. Хотя путч Рема, казавшийся исключительно внутренним делом, и не давал повода для вмешательства в действия возникшей в их среде новой диктатуры, про венский путч сказать так было совершенно невозможно. Положение в Германии не позволяло думать о защите, а действия Муссолини уже указывали на его готовность к интервенции.

За период между моей речью в Марбурге и путчем Рема я стал свидетелем крушения всех своих надежд на возможность переориентации национал-социалистического движения в более традиционном направлении. Теперь же Германия стояла перед полным распадом системы своих международных отношений. Когда мы пролетали над залитой солнцем землей, в голове у меня царил совершенный беспорядок, поскольку я понимал, сколь трудное решение мне предстояло принять. Мне было непонятно, почему Гитлер обратился именно ко мне, в то время как было очевидно, что даже талантов доктора Геббельса не хватило бы для того, чтобы обелить Германию от ответственности за убийство Дольфуса. Письмом от 17 июля я уже подвел баланс своим отношениям с Гитлером. Возможно, он решил, что мое противодействие его австрийской политике в кабинете указывает на меня как на человека, который способен исправить причиненный им самим вред. Большинство людей в правительственных кругах было осведомлено о моих протестах против террористических методов австрийского нацистского подполья, поддерживавшихся их партийными товарищами в Германии. Я усиленно возражал против введения залога в тысячу марок для жителей Германии, желавших посетить Австрию, что имело такие катастрофические последствия для австрийской туристической торговли и ее экономического благосостояния в целом. Я также протестовал против предоставления Хабихту поста пресс-атташе нашего представительства в Вене, где он использовал свой дипломатический иммунитет для обеспечения гнусной деятельности австрийской нацистской партии. Гитлеру было известно о моих личных дружеских отношениях с Дольфусом, и он понимал, что я должен после его убийства чувствовать необходимость восстановления в Австрии сколько-нибудь дружественного отношения к Германии. Возможно, Гитлер считал, что моя репутация за границей до сих пор еще достаточно хороша, чтобы можно было связать с ней свои надежды. Но я твердо решил объясниться с ним начистоту, прежде чем на что-либо соглашаться.

Гитлер, вместе с Герингом, Геббельсом и Гессом, находился в Байрейте на Вагнеровском фестивале. Я нашел его в состоянии истерического возбуждения, проклинавшего глупость и поспешность австрийской нацистской партии, втянувшей его в такую ужасную ситуацию. После того как он изложил свою версию событий, я просмотрел заграничные газеты, чтобы составить мнение о международной реакции на происшедшее. Мои худшие опасения подтвердились. Не только повсюду рассматривали Гитлера и Германию ответственными за преступление, но действия Муссолини, концентрировавшего войска на перевале Бреннер, встречали всеобщее одобрение. Правительства держав-победительниц обсуждали меры, необходимые для сохранения австрийской независимости и для принуждения Германии к выполнению ее международных обязательств. Складывалась по-настоящему угрожающая ситуация, и Гитлер, безусловно, сознавал это.

Вскоре стало ясно, что самой неотложной задачей является предотвращение, если возможно, полного разрыва отношений Германии с внешним миром и всех вытекающих из такого развития событий последствий. Я обсудил со своими сотрудниками, какое решение мне следует принять. Они согласились со мной, что занять предложенный мне пост – значит вновь пойти на службу к нацистскому правительству после позорных событий 30 июня, что будет актом, совершенно непонятным для множества людей. Следовало еще учесть широко распространенную уверенность в том, что я, несмотря на убийства Юнга и Бозе, решился на продолжение работы с Гитлером. Только мои ближайшие знакомые могли знать, что Гитлер упорно отказывался объявить о моей отставке или опубликовать письма с протестами. Но государственный деятель, наделенный чувством ответственности, должен быть готов иногда принимать несправедливое осуждение своих друзей. Кеттелер и Кагенек, делившие со мной предыдущие превратности, в равной мере были уверены, что мне не следует позволять личным обидам влиять на свое решение, и считали, что я могу еще, согласившись на требование Гитлера, принести пользу, при условии что тот согласится дать вполне определенные гарантии.

Дело Рема подтвердило все худшие опасения, о которых я говорил в марбургской речи. Как бы ни были мы разочарованы развитием событий внутри страны, тем более необходимым было предотвратить катастрофу в наших внешних делах. Я не мог рассматривать тот аргумент, что было бы лучше покончить с Гитлером путем внешней интервенции. Если режим может быть сброшен только в результате войны, то в конце концов страдает сам народ, этот режим породивший. В этой ситуации я посчитал своим долгом спасти, что возможно, от краха, несмотря на осуждение и непонимание, которые могли бы выпасть лично на мою долю. Поскольку эффективный общественный протест против нацистской политики был невозможен, то наилучшей из оставшихся возможностей была незаметная закулисная работа, даже сопряженная с риском заслужить осуждение со стороны собственных друзей.

Затем мы все вместе принялись за составление текста условий, которые я должен был представить Гитлеру. К несчастью, этот документ был утерян во время войны, но его основные пункты были таковы:

1) Хабихта следует немедленно отстранить от занимаемого поста, причем необходимо предпринять шаги с целью совершенно прервать его контакты с Австрией и Австрийской национал-социалистической партией.

2) Германской национал-социалистической партии должно быть запрещено вмешательство во внутренние дела Австрии.

3) Проблема объединения Австрии с Германией ни при каких обстоятельствах не должна решаться силовыми методами, но только путем эволюции.

4) Моя миссия будет закончена, как только будут восстановлены нормальные, дружественные отношения между Австрией и Германией. В связи с этим я должен быть назначен послом по особым поручениям.

5) Я не должен подпадать под юрисдикцию германского министерства иностранных дел и должен был нести ответственность исключительно перед самим Гитлером. Тем не менее министерство иностранных дел будет получать копии моих докладов ему.

Вооруженный этим документом, я имел официальную беседу с Гитлером. «Первое условие совершенно невыполнимо, – сказал он. – Если я сейчас отзову Хабихта, это будет равносильно признанию соучастия в путче».

«Тогда вам придется выбирать между мною и им, – ответил я. – Обсуждать этот вопрос я отказываюсь. Отзовете вы его или нет, внешний мир уже возложил на партию моральную ответственность за случившееся».

После этого я продолжал настаивать на том, что важнейшим аспектом моих требований является вопрос об окончательном австро-германском объединении. Гитлер не выдвигал возражений против моего утверждения, что всякое решение этой проблемы силой не может даже рассматриваться. Катастрофические последствия убийства Дольфуса доказали ему справедливость этого утверждения, и он был полностью согласен, что решение такого деликатного вопроса требует от германской стороны величайшей осторожности. Только таким путем можно достичь международного признания идеи дарования побежденным державам такого же права на самоопределение, какое было дано бывшим национальным меньшинствам исчезнувшей империи Габсбургов. Я сказал ему, что признание им справедливости такого подхода является необходимым условием моего согласия на предложенное поручение.

Наша беседа длилась несколько часов. Чтобы доказать серьезность своих намерений, я, в конце концов, настоял на том, чтобы Хабихт лично был вызван в Байрейт и отстранен от дел в моем присутствии. Для такой личности, как Гитлер, потребовались едва ли не сверхчеловеческие усилия, чтобы признать свою ошибку, в особенности в случае, подобном этому. Перефразируя изречение Талейрана, мы оказались перед лицом ситуации худшей, чем преступление, – перед действительно поразительным образцом политической глупости. И все же я намеревался твердо внушить ему этот урок. В конце нашего разговора появился Хабихт и, после строжайшего выговора, был прямо на месте отстранен от дел.

После этого обсуждение прочих условий не представляло особой сложности. Гитлер даже согласился объявить о моей отставке из состава кабинета и разрешил обнародовать причины, побудившие меня сделать этот шаг. Он также формально признал мои предложения касательно возможного объединения Австрии и Германии. Такое объединение, указывал я, укрепит позицию Германии как бастиона на пути угрозы с Востока, но оно ни при каких обстоятельствах не должно быть достигнуто силовыми методами. Более чем достаточно крови было уже пролито в этой братоубийственной борьбе. Мои усилия, говорил я Гитлеру, будут направлены на то, чтобы австро-германский вопрос более не подлежал решению какими-либо иностранными державами или международными организациями. Определяющим фактором должно стать желание двух народов. Это – чисто австро-германская проблема, и великие державы должны постепенно привыкнуть к этой идее. Наилучшим способом достижения этого будет доказать со временем, что за стремлением Германии к этому объединению не скрывается никаких агрессивных намерений, но только желание укрепить собственные позиции в интересах всей Европы в целом. По этой причине то, каким образом будет решаться австро-германская проблема, будет иметь решающее значение не только для двух непосредственно заинтересованных стран, но и для всего европейского сообщества. Фактически этот вопрос должен стать пробным камнем всей германской политики.

Насколько я мог понять, министерство иностранных дел занималось решением только ежедневных вопросов, не имея в виду дальнего прицела, к тому же я считал Нейрата чересчур открытым партийному влиянию. Подпись Гитлера под нашим соглашением казалась мне самой лучшей гарантией его будущего поведения. По крайней мере, я очистил свою совесть, принимая предложенный пост, вне зависимости от того, какое это могло произвести впечатление на окружающих. Не думаю также, что оправданы позднейшие обвинения меня в любви к высоким должностям. В конце концов я, занимавший прежде пост германского канцлера, согласился на назначение послом при малозначительном правительстве.

До отъезда в Вену оставался еще короткий промежуток времени, пока австрийское правительство дало согласие на мое назначение. Я предпринял большие усилия для того, чтобы в Австрии не восприняли дело так, будто от меня таким образом хотят избавиться вследствие событий 30 июня, и чтобы показать, что я пользуюсь полным доверием канцлера, а политика, которой я намереваюсь следовать, – это политика правительства рейха. Потому я просил Гитлера снабдить меня на этот счет письмом. К несчастью, существовала еще одна загвоздка. Стремясь как можно скорее успокоить волнения, он еще 27 июня объявил о назначении меня послом в Вену. Требовалось прежде получить согласие Австрии, но от Гитлера едва ли можно было ожидать знаний дипломатических процедур. Соответствующие извинения потребовали некоторого времени, но 7 августа австрийское правительство выразило свое согласие.

Оказалось, что бумага о моем назначении была подписана Гинденбургом в его доме в Нейдеке 28 июля. Это был последний документ, на котором он поставил свою подпись. Знаменитый хирург профессор Зауэрбрух, который пользовал его в последние недели жизни, сказал мне позднее, что Гинденбург, когда ему представили этот документ, спросил у него: «Это действительно то, чего хочет Папен?»

Вопрос об аншлюсе должен быть труден для понимания любого, кто не является немцем. Тысячелетняя история Германской империи, вероятно, столь же далека от обыкновенного читателя, как роль Шотландии или Ирландии в истории Великобритании для читателя на континенте. В Средние века, после эпохи саксонских королей и Гогенштауфенов[132], центр притяжения Священной Римской империи германской нации переместился в Вену. Под властью Габсбургов она на протяжении многих столетий играла решающую роль в европейской и мировой политике. Однако в тот исторический период, когда другие народы постепенно выковывали свое национальное единство, Германская империя в этом отношении оказалась куда менее удачлива. Некоторые из входивших в нее государств, такие, как Швейцария, Эльзас-Лотарингия, Люксембург и Нидерланды, приобретали независимость или оказывались во французской сфере влияния, в то время как религиозные конфликты и Реформация ослабляли силы империи. Тем не менее, вопреки его коллективной слабости, стремление германского народа к единству не ослабевало.

Войны Наполеона окончательно разрушили слабые узы Германской империи при кайзере Франце I Габсбурге, который спас австро-венгерскую монархию, отрекшись от титула германского императора. Союз германских князей, главой которого он оставался, не мог стать заменой утерянного имперского единства и не мог более служить стабилизирующей силой европейской политики. Бисмарк нашел частичное решение этого вопроса, что в какой-то мере способствовало усилению роли германских народов в Центральной Европе, но объединение германских земель под главенством Пруссии включало в себя только северных немцев. После падения Наполеона III Бисмарк заметил, что русский империализм остался главной угрозой для европейской безопасности. Он постарался убедить австрийского монарха, что существующий союз трех императоров больше не обеспечивает настоящей гарантии безопасности против русской интервенции, и стремился создать оборонительный союз между Австрией и Германской империей. Он тщательно избегал всякого упоминания о поддержке сторонников «Великой Германии», которые предполагали включить немецкоговорящую часть двуединой монархии в рейх. Напротив, он стремился к усилению империи Габсбургов, чтобы позволить ей выполнять свою стабилизирующую роль в Юго-Восточной Европе, и усматривал в тесном сотрудничестве Берлина и Вены наилучший способ для поддержания европейского политического равновесия.

Германия вступила в Первую мировую войну, чтобы помочь своему союзнику, Австро-Венгрии, в борьбе против славянской агрессии. Когда война закончилась, державы-победительницы не удосужились восстановить равновесие на европейском континенте. В соответствии с правом на самоопределение, сформулированным президентом Вильсоном, Дунайская монархия была разделена на новые государства: Чехословакию, Польшу и Югославию. Балканизация Центральной Европы явилась одним из основных факторов подрыва европейской стабильности и приглашением к началу соперничества новообретенных суверенитетов этих стран. Германская часть Габсбургской монархии – иначе говоря, ее австрийская часть – предположила, что принципы Вильсона применимы и к ней и что ее жители будут иметь возможность сами решить свое будущее. На поверку это оказалось ошибкой. Австрийское национальное собрание, созванное 12 ноября 1918 года, единогласно постановило дать своей стране конституцию демократической республики в рамках Большой Германии, чтобы возродить насчитывающую столетия традицию формального единства Германии. Четыре дня спустя в письме к президенту Вильсону ассамблея потребовала для Австрии таких же прав, какие были дарованы прочим составным частям прекратившей существование империи. 12 марта 1919 года Учредительное собрание издало закон, который подтверждал и усиливал решения Временной ассамблеи.

Союзные державы ответили на это единодушное решение статьей 88 Сен-Жерменского договора, которая формулировалась следующим образом: «Независимость Австрии нерушима и может быть изменена исключительно решением Совета Лиги Наций. Австрийское правительство тем самым обязуется не вести без разрешения Совета каких бы то ни было переговоров, которые могут прямо, косвенно или каким-либо иным путем поставить эту независимость под угрозу». 6 сентября 1919 года Австрийское национальное собрание единодушно протестовало против этого запрета на союз с Германией и против отнятия ограничения права на самоопределение. Формальная нота, адресованная державам– победительницам, выражала протест против запрета на удовлетворение жизненных чаяний австро-германского народа, желающего «обрести экономическое, культурное и политическое единство со своим германским отечеством». Этот призыв к объединению был подхвачен по обе стороны границы. В Австрии эту борьбу возглавили социалисты под руководством президента доктора Карла Реннера[133], а в Германии 21 марта 1919 года Веймарская ассамблея приняла предложение, по которому «германская Австрия должна войти в состав германского рейха на правах союзной земли». Этот параграф не мог быть включен в новую конституцию, поскольку Версальский договор накладывал на Германию обязательство признать и поддерживать независимость Австрии. Основными противниками идеи объединения выступали Франция и чехи – Масарик[134] и Бенеш[135].

В 1921 году Австрийское национальное собрание организовало референдум по проблеме аншлюса. Во избежание нарушения условий Сен-Жерменского договора необходимо было ответить на вопрос: «Следует ли федеральному правительству потребовать от Совета Лиги Наций разрешения на объединение Австрийской республики с Германским рейхом?» Державы-победительницы оказали сильное политическое давление против проведения этого плебисцита. Экономическое положение страны было близко к банкротству, и правительство не могло рисковать лишиться зарубежной финансовой поддержки. Поэтому голосование было организовано на провинциальном уровне, и 24 апреля 1921 года оно состоялось в Тироле, причем в пользу предложения было подано 145 302 голоса и против 1805. Зальцбург и Верхняя Австрия должны были голосовать спустя три дня, но из-за угрозы оккупации Югославией земли Каринтия и других подобных опасений федеральное правительство запретило дальнейшее проведение провинциальных плебисцитов. Тем не менее организованное частным образом голосование в Зальцбурге дало 98 546 голосов за предложение и 877 – против.

Полная экономическая зависимость Австрии от победителей позволила им навязать условия Женевского протокола от 4 октября 1922 года, по которым от Австрии, в обмен на международный заем, требовалась декларация о нерушимости ее независимости. Тем не менее в обеих странах продолжало существовать сильное общественное движение в пользу объединения, главными деятелями которого были в Австрии доктор Зейпель[136], а в Германии социалист, президент рейхстага Пауль Лебе, который в 1926 году заявил, что право немецкого народа на объединение должно стать условием вступления Германии в Лигу Наций.

Возможно, этот краткий обзор поможет осветить события 1938 года, имевшие кульминацией германское «похищение» Австрии. Я не говорю сейчас о методах Гитлера, но только о проблеме аншлюса в исторической перспективе. Все действия, предпринимавшиеся до Гитлера, были только мирными попытками исправить катастрофическую ошибку Версальского договора, препятствовавшую Германии восстановить свою историческую роль основной плотины, сдерживавшей славянский напор. Если бы державы-победительницы приняли по внимание эту ее функцию и сделали попытку заложить основу подлинно европейской политики, устранив противоречия между Францией и Германией, то наверняка было бы возможно достигнуть какого-либо соглашения по вопросу интеграции Австрии. Напротив, нам не было позволено даже вступить с ней в таможенный союз. Роль, которую Германия играла в Европе на протяжении более тысячи лет, не нашла признания.

Когда я после провалившегося нацистского путча и убийства доктора Дольфуса взял на себя задачу снижения напряженности в отношениях между Австрией и Германией, было ясно, что единственная долговременная политика, которой я могу следовать, это освященный историей путь к конечной цели – объединению. Я могу откровенно признать, что, несмотря на личные обстоятельства, я был зачарован величием задачи и возможностью найти современную интерпретацию старой политики Бисмарка. Мне казалось, что данный вопрос имеет европейскую значимость. Возрастающая во всех европейских странах угроза подпольных коммунистических движений и несомненное стремление этих сил к разрушению всемирного общественного устройства с помощью мировой революции непременно требовали восстановления в Центральной Европе плотины для их сдерживания. Именно эти соображения послужили решающим фактором в принятии мной решения занять пост в Вене.

Даже если бы мы признали идею конечного объединения одним из основных направлений германской внешней политики, это вовсе не означало возможности проведения каких бы то ни было немедленных действий и тем более не включало в себя концепцию «аншлюса» как какой-то односторонней процедуры. В мои обязанности, как я их себе представлял, входило недопущение экстремистских проявлений нацистской партии как в Германии, так и в Австрии, что могло бы привести к международным осложнениям. До тех пор, пока Австрия будет ощущать угрозу со стороны Германии, она будет искать помощи за границей, и это сделает окончательное объединение иллюзорным. Поэтому моей первейшей задачей было устранение этих опасений. Не менее важна была вполне определенная обязанность по поощрению сотрудничества в культурной и экономической областях, что позволило бы двум странам достичь в своих взаимоотношениях гармонии. В подобной атмосфере Австрия могла бы по собственному выбору предпринять инициативу, направленную на объединение.

Можно возразить, что такая политика содействия объединению эволюционными методами была бы оправдана при условии, что в Германии по-прежнему царили бы естественные порядки, но подвергать Австрию тому, что творилось в гитлеровской Германии, было непростительно. Этот вопрос ставился передо мной достаточно часто и обсуждался в моем ближайшем окружении. Могу только ответить, что стремление двух стран к объединению невозможно было игнорировать просто потому, что в Германии находились у власти определенный человек и определенная партия, какие бы опасения ни испытывались при этом по поводу их внутренней политики. Я говорю «внутренней», потому что вплоть до 1938 года не было никаких указаний на то, что Гитлер ради исправления условий Версальского договора намеревается проводить внешнюю политику с риском развязывания европейской войны. Достоверные документальные свидетельства его воинственных намерений впервые были обнародованы на Нюрнбергском процессе в той части, которая теперь стала известна под названием «Протокол Хоссбаха». Этот документ был составлен в ноябре 1937 года, и с его содержанием были знакомы не более чем пять лиц во всей Германии.

Ни у кого не возникало сомнений в фанатическом неприятии Гитлером большевизма. Благосклонность, с которой западные державы отнеслись к его мерам по внутренней консолидации Германии, несмотря на применяемые им революционные методы, и терпение, проявленное ими, когда он в одностороннем порядке ревизовал некоторые положения Версальского договора, подкрепили мою уверенность в возможности найти решение австрийской проблемы, не создавая при этом угрозы миру. Более того, по-прежнему целесообразно было рассматривать его режим как нечто кратковременное, а потому подлежащее изменению. Безусловно, тогда не существовало оснований для отказа от чувства исторической преемственности в жизненно важном вопросе австро-германских отношений.

Австрия в то время была не более способна на независимое экономическое существование, чем в наши дни. Тесное сотрудничество с Германией могло принести обоим партнерам только пользу. Семь миллионов австрийских католиков существенно усилили бы католический элемент в Германии и укрепили бы часть общества, не подверженную проникновению коммунистической заразы. Более того, значительная часть населения Австрии была заинтересована и воодушевлена предложенными Гитлером решениями социальных проблем и успехами, которых он, как тогда казалось, достиг в поднятии жизненного уровня рабочих и укреплении их уверенности в своем положении. Никто из германских государственных деятелей не был склонен отказаться от идеи аншлюса, и принципиальной проблемой оставалась только ее реализация эволюционными методами без вмешательства нацистской партии. На этот счет я заручился письменными гарантиями. Оставалось проверить, как эти гарантии будут работать на практике.

Нацистская партия, выросшая в Австрии, признавала Гитлера, который сам был по рождению австрийцем, в качестве своего главы. 6 марта 1933 года три президента палат австрийского парламента подали в отставку, передавая власть Дольфусу, поскольку, по их мнению, слишком большая партийная раздробленность мешала развитию парламентской демократии. Вследствие этого шага австрийский канцлер установил авторитарный режим, схожий с германским. Он тем не менее основывал его на различных силах, пытаясь организовать некую форму католического «корпоративного государства». В июне 1933 года он распустил австрийскую нацистскую партию. Однако запретить политическую партию означает пригласить ее к подпольной деятельности. Пример коммунистической партии является отличным доказательством этого факта. Множество австрийцев полагало, что если бы нацистская партия не была запрещена, то путча 25 июля 1934 года могло не произойти и сам Дольфус остался бы жив.

Попытки улучшить отношения между Германией и Австрией ни к чему не привели, и на фоне все возрастающей непримиримости, демонстрируемой членами нацистской партии, позиции Дольфуса становились уязвимыми. В день убийства канцлера на пути к Гитлеру находился его представитель. Он ехал с предложением Дольфуса о легализации нацистской партии при условии, что она на время прекратит свою кампанию за присоединение к Германии. В принципе эту кампанию прекращать не требовалось, ее следовало только приостановить до того времени, когда положение в Европе станет более благоприятным для решения данной проблемы.

Смерть Дольфуса превратила его в Австрии в мученика. Трудность заключалась теперь в том, что германская политика в отношении Австрии представлялась в обеих странах группами людей, чьи методы были оскорбительны для большинства, но чью деятельность тем не менее следовало каким-то образом примирить с обыкновенной политической практикой. Глава германской дипломатической миссии не имел возможности вмешиваться во внутренние дела Австрии. Это делало весьма затруднительным противодействие влиянию радикальных элементов нацистской партии как на Гитлера, так и внутри Австрии. Трудности были громадные, и порой мне приходилось приспосабливать свои доклады и критические замечания к господствующему психологическому настрою. Следует помнить, что я должен был с большим тщанием сохранять доверие обеих сторон, чтобы иметь возможность действовать в их интересах.

С политическими идеями невозможно бороться исключительно полицейскими методами. Я надеялся убедить канцлера Шушнига, который стал преемником Дольфуса, в этой истине и помочь ему привлечь на свою сторону разумных и конструктивно мыслящих национал-социалистов вместо того, чтобы позволить им заниматься бесплодной оппозиционной деятельностью, все более озлобляясь от частых угроз заключения в концентрационные лагеря. Я не видел причин, по которым легализованная австрийская нацистская партия не могла бы проводить германские интересы в рамках европейских потребностей – при условии, конечно, что Гитлер сдержит свое обещание о невмешательстве. Доктор Шушниг, как мы увидим, избрал иной путь. Он продолжал авторитарную политику Дольфуса и запретил все политические партии за исключением Отечественного фронта – организации, которой было доверено управление государством. Основу Отечественного фронта составляли части хеймвера, о которых мы еще услышим в дальнейшем. Тем не менее его политика предполагала привлечение к участию в Отечественном фронте своих оппонентов. Профессиональные союзы были распущены, а их членов приглашали вступать в «Soziale Arbeitsgemeinschaft» (Рабочая социальная ассоциация), но прежние социалисты от сотрудничества отказывались. Большинство рабочих были католиками, и многие из них принадлежали к «Freitheitsbund» (Союз свободы), которому еще предстояло сыграть свою роль. Это была, по существу, запрещенная организация, но Шушниг терпел ее и даже оказывал ей поддержку. Для тех, кто придерживался идеи Большой Германии, не состоя при этом в нацистской партии, он основал «Volkspolitisches Referat» (Контора по делам Большой Германии), чье корявое название почти гарантировало ее неэффективность.

Многие из моих предков вместо того, чтобы подвергаться опруссачиванию в западной части Германии, верно служили императору в Вене. Исторические и семейные узы во множестве связывали австрийских католиков с Вестфалией и Рейнскими провинциями. Атмосфера беззаботной радости, царившая в Австрии, делала очень понятными многие из препятствий, стоявших на пути к объединению с рейхом. Они основывались на опасениях, вызываемых воинствующим прусским протестантизмом и его антиклерикальными тенденциями. Я сам стремился к упрочению в Германии прав религии при помощи конкордата, подписанного мной в Риме в 1933 году, и надеялся, что это соглашение успокоит многие страхи австрийцев. Тем не менее мне было хорошо известно о непрерывных закулисных нападках германской нацистской партии на конкордат, и я предвидел для себя необходимость издали, из Вены, убедить Гитлера в том, что не существует никакой надежды на решение проблемы аншлюса до тех пор, пока он предоставляет своим радикальным партайгеноссе свободу действий и свободу выражения антихристианских взглядов. Зная о том, что Гитлер считает себя поклонником европейских традиций, я надеялся возбудить в нем энтузиазм по поводу превращения Германии в Центральной Европе в культурную наследницу старинной Дунайской монархии.

Я прибыл в Вену 15 августа 1934 года самолетом. День был серый, с моросящим дождем. Пустынные улицы вдоль моего маршрута были оцеплены, и город имел вид печальный и заброшенный. В старом германском посольстве в переулке Меттерниха, которое так часто было сценой встреч руководителей Германии и Австрии, все их портреты были заброшены на чердак. Я посчитал, что долг чести и традиции требует их возвращения, и велел снова все развесить по местам. Тем самым я хотел продемонстрировать свою позицию. Персонал представительства состоял из заслуживающих доверия людей. Моим советником был князь Виктор Эрбах, который знал в венском обществе всех и каждого, а секретарями состояли господа фон Гейнц и фон Хефтен, причем последний был убежденным противником национал-социалистического режима. По этой причине были предприняты попытки удалить его из Вены, и мне пришлось выдержать серьезную борьбу, чтобы сохранить за собой его услуги. Впоследствии он был казнен после покушения на Гитлера 20 июля 1944 года.

Моими основными коллегами в дипломатическом корпусе оказались французский посланник месье Пуо, известный благодаря своим тесным связям с австрийским кабинетом как «Le Ministre Plenipotentiaire d'Autriche»[137], и посланник Великобритании сэр Уолфорд Селби, которого со временем сменил сэр Артур Пэлайрет. Они и их коллеги из Малой Антанты[138], включая герра Фирлингера, который после войны составил себе новую репутацию уже в Чехословакии, едва ли могли считаться союзниками в выполнении моей задачи. Это относилось также и к американскому посланнику мистеру Мессерсмиту, о котором я еще буду говорить в связи с Нюрнбергским процессом.

Церемония вручения верительных грамот позволила мне составить представление о том, что ожидает меня в будущем. Баллгаузплац была, как крепость, окружена пулеметными постами, а старинный дворец, в котором заседал когда-то Венский конгресс, встретил меня ледяным холодом. В зале, где я был принят, подоконник «украшала» посмертная маска Дольфуса, и высказанное мной выражение доброй воли не вызвало отклика. Нацистский контроль за газетами и обычными каналами связи не дал возможности Вене составить истинную картину событий в Германии. Австрийцы не имели представления о той борьбе, которую я вел в правительстве по различным вопросам, причем в первую очередь именно по вопросам, имевшим отношение к Австрии. Точно так же они были скверно информированы о развитии событий, закончившихся моим выступлением в Марбурге, и о чистке, последовавшей за путчем Рема и вызвавшей мою отставку. Им ничего не было известно о мотивах, которые заставили меня принять новое назначение, – о моем стремлении любой ценой избежать развязывания европейской войны. Напротив, все свидетельствовало о том, что меня рассматривают как человека, который переломил хребет германской партии центра и спланировал падение Брюнинга и приход к власти Гитлера. Меня подозревали в устройстве ловушки для Ватикана, вылившейся в подписание конкордата, и в том, что я – «католик в волчьей шкуре», с которым каждому следует держаться начеку. Тогда я понял, что поставил перед собой задачу, почти превосходящую человеческие возможности.

Австрия после Дольфуса. – Штаремберг и хеймвер. – Иннитцер и нацисты. – Габсбурги. – Положение в Европе. – Конференция в Стрезе. – Муссолини и Штаремберг. – Выступление Гитлера в рейхстаге. – Проект соглашения. – Австрийские контрпредложения. – Штаремберг усиливает и его влияние. – Чиршки и гестапо

Внутреннее положение в Австрии в момент, когда я занял пост посланника, следовало назвать хаосом. В связи с этим после вручения своих верительных грамот и установления формального контакта с членами австрийского правительства я посчитал разумным не показывать слишком сильной empressement[139] к своей новой работе и до октября удалился к себе домой в Валлерфанген.

После убийства Дольфуса большинство сколько-нибудь заметных национал-социалистов в Австрии было рассажено по тюрьмам или интернировано в концентрационных лагерях, хотя само движение продолжало существовать как подпольная организация. Некоторая часть его приверженцев бежала в Германию, где их разместили в специальных лагерях и начали формировать из них Австрийский легион. Когда я рассказал Гитлеру о жалобах по этому поводу австрийского правительства, он ответил, что партия занимается только выделением этим людям средств к существованию и не предпринимает никаких попыток организовать их политически. Тем не менее они, как граждане, вольны самоорганизовываться, и государство не намерено чинить препятствий этой деятельности. Основу легиона составляли наиболее экстремистски настроенные члены австрийской партии, и было ясно, что существует мало надежды управлять ими. Они осуществляли сложную систему связи с Германией и постоянно понуждали Гитлера через своих германских партайгеноссе проводить по отношению к австрийскому правительству более радикальную политику.

В этот ранний период их влияние казалось не слишком значительным, и я мог только гадать, насколько оно существенно. Однако по прошествии времени масштабы их деятельности расширялись, и, хотя мне редко удавалось получить доказательства их вмешательства во внутренние дела Австрии, это затрудняло возможность принятия контрмер. Так или иначе, австрийские национал-социалисты после провала приведшего к убийству Дольфуса путча вели себя тихо, что позволило мне более или менее без помех приступить к работе по улучшению отношений между Германией и Австрией. Основная деятельность национал-социалистов сводилась к борьбе с движением хеймвера, которое стало доминирующей силой во внутренних делах Австрии.

Это движение возглавлял молодой князь Штаремберг. Носитель великого, прославленного в истории имени, он обладал аристократической внешностью и блестящими манерами, придававшими ему обличие истинного предводителя. К несчастью, его политические способности не соответствовали внешним данным. Впервые я познакомился с Штарембергом в 1932 году, когда он присутствовал в Берлине на большом съезде «Стального шлема» во главе группы отставных австрийских военнослужащих. В годы после Первой мировой войны он принимал участие в боях за свободу в Силезии, и в германской столице его принимали с большим энтузиазмом. Во время завтрака, устроенного в его честь в рейхсканцелярии, я предложил тост, в котором выражал надежду на то, что объединение двух стран будет выполнено поколением, которое в годы войны бок о бок сражалось за общие цели. И только прибыв в Вену, я выяснил, что большинство австрийцев этого самого поколения организовано в политическое движение, целью которого является недопущение того объединения, которое мы обсуждали.

Главным заместителем Штаремберга в хеймвере был майор Фей, весьма беспринципный condottiere[140], про которого говорили, что он был замешан в заговоре против Дольфуса, в правительстве которого он участвовал. В верхних эшелонах иерархии хеймвера постоянно появлялись и исчезали другие личности, в результате чего у движения отсутствовала сколько-нибудь определенная политическая линия. Что самое главное, вовсе не существовало программы объединения немецкоговорящих народов. Если хеймвер намеревался стать ядром популярного движения, на которое австрийский канцлер мог бы опираться в своей политике, то игнорировать вопрос об объединении с Германией было непрактично. Проблемы не могут решаться чисто запретительными мерами. Штаремберг был не силен в политической стратегии и считал, что вопросы должны решаться по мере их возникновения. В последующие годы я часто пытался обсудить с ним эту проблему. Как бы ни была оправдана его нелюбовь к методам национал-социалистов, после убийства Дольфуса он все же обязан был выработать какой-либо практический подход к проблеме, решение которой было бы взаимовыгодно для обеих стран. Как в Австрии, так и в Германии идея объединения народов, говорящих по-немецки, имела очень сильную поддержку. Но Штаремберг не принимал во внимание эти чувства, что и привело в конце концов к краху его движения.

В австрийских делах известную роль играла возможность реставрации Габсбургов. Этим я не хочу сказать, что монархическое движение когда-либо приобретало значение решающего политического фактора. Тем не менее оно усложняло мирное решение вопроса об объединении благодаря сильному влиянию монархических кругов на Шушнига. К тому же государства, образованные из частей прежней Австро-Венгерской империи, жили в постоянном страхе реставрации. В Германии австрийская императорская фамилия была непопулярна из-за той роли, которую сыграли в конце мировой войны кайзер Карл и его супруга императрица Зита. Однако это отрицательное отношение не распространялось на молодого эрцгерцога Отто, и я не единожды говорил Шушнигу, что германское правительство рассматривает проблему реставрации как чисто австрийский вопрос. Если объединение будет достигнуто, то мы требовали только, чтобы Германии была предоставлена такая же ведущая роль, какая принадлежала дому Габсбургов до 1806 года[141]. Я имел в виду соглашения, регулирующие взаимоотношения между баварским королевским домом и центральным правительством до 1918 года. Шушниг не проявлял никакой определенной реакции на эти предложения.

Большая часть старого офицерства бывшей императорской армии во главе с генерал-полковником князем Шёнбург-Вальденбург-Гартенштайном, прежним военным министром, оставалась верна монархическим идеалам, но новое поколение офицеров в значительной мере сочувствовало революционному движению, которое достигло таких успехов в Германии. Разлом, произошедший по этой причине в старинных аристократических семействах, ясно характеризовался тем фактом, что сын и наследник князя Шёнбурга являлся одним из наиболее фанатичных австрийских нацистов.

Вне кругов нацистской партии основную часть сторонников Большой Германии возглавлял фельдмаршал фон Бардольфф, который когда-то был личным адъютантом наследника австрийской короны эрцгерцога Франца-Фердинанда, убитого в Сараеве. Барон Бардольфф являлся президентом «Германского клуба», объединявшего всех, кому импонировала идея слияния с Германией. Я тщательно избегал создавать у австрийского правительства впечатление, что активно поддерживаю эту группу, так что, хотя Бардольфф и я обыкновенно встречались в обществе, я посетил его клуб всего два или три раза.

Другой важной группой, которую мне следовало принимать в расчет, были жившие в Австрии германские граждане, которых в одной только Вене насчитывалось не менее 30 000 человек. Их признанным лидером являлся руководитель Зоологического института профессор Пауль Крюгер. У них была своя собственная признанная ассоциация, и моей главной заботой было следить за тем, чтобы те из них, кто состоял в членах нацистской партии, не вмешивались неподобающим образом во внутренние дела Австрии.

Тут мне приходилось иметь дело с «Auslandsorganisation»[142] герра Боле. В этой организации не было нужды, поскольку германское министерство иностранных дел всегда прекрасно справлялось с защитой интересов живущих за границей германских граждан. Боле был амбициозный молодой человек, родившийся, между прочим, в Брадфорде[143]. Он, видимо, рассматривал свою деятельность как шаг на пути к своему назначению министром иностранных дел или, в крайнем случае, министром по делам колоний. Он пытался войти у партии в фавор, взявшись за организацию среди живших за границей германцев нацистских ячеек, в задачу которых должно было входить распевание похвал Третьему рейху. У этих германских граждан давно уже было в обычае организовывать свои клубы и ассоциации для обеспечения контакта с родиной. В одних только Соединенных Штатах насчитывалось свыше тысячи хоровых обществ, которые поддерживали живую традицию немецкой музыки и пения. В других странах существовали для детей немецкие школы. Но ни одна из этих организаций не имела политической окраски и к тому же не пыталась влиять на внутреннюю политику приютивших их стран. Их руководителями бывали исключительно люди здравого ума и твердых религиозных убеждений.

В таком своем качестве эти организации были для господина Боле бесполезны. Многие комитеты рассматривались им как чересчур реакционные или лишенные понимания событий в Третьем рейхе. А потому более старые члены постепенно вытеснялись и заменялись молодыми людьми, чей национал-социалистический энтузиазм в большинстве случаев равнялся их неспособности занять достойное место в сообществе. В этом процессе Вена не составляла исключения, и я вскоре обнаружил, что клика, организованная Боле, стремится торпедировать мои попытки найти решение проблемы австро-германских отношений. Поэтому мне пришлось приложить известные усилия к тому, чтобы эта ассоциация стала управляться более традиционным манером. При моем подстрекательстве были вотированы новые правила, в соответствии с которыми эта ассоциация должна была оставаться вне политики и существовать только для продвижения добрых отношений между Австрией и Германией. Было также определено, что всякий гражданин Германии, согласный с этими условиями, может стать членом ассоциации. Последнее положение столкнулось с жестким сопротивлением членов партии, которые хотели любой ценой воспрепятствовать приему в члены ассоциации евреев. Тем не менее в апреле 1935 года новый устав был одобрен и утвержден австрийским министерством внутренних дел. Я получил много благодарственных писем от еврейских членов ассоциации, и в Вене осталась, по всей вероятности, единственная германская дипломатическая миссия, отказавшаяся применить к германской организации, за которую она несла ответственность, «арийские»[144] законы.

Другим влиятельным объединением в Вене того времени был включавший элиту венского общества Kulturbund (Культурбунд), большинство членов которого отрицательно относились к объединению с Германией. Их главной общественной деятельностью было приглашение знаменитостей всех национальностей для чтения лекций на темы искусства и науки, а также по политическим вопросам. Моя деятельность здесь ограничивалась в основном тем, чтобы обеспечить присутствие в их программе ведущих германских ученых. «Auslandsorganisation» герра Боле старалась вмешиваться даже и в эти вопросы. В Культурбунде работала исключительно эффективно выполнявшая обязанности секретаря женщина, которая всегда была желанной гостьей в моем доме. Увы, она была еврейкой. В связи с этим господин Боле распространил среди членов германской колонии требование бойкотировать мероприятия Культурбунда. Я написал Нейрату, объясняя, что для посла рейха, приглашающего таких ведущих представителей Германии, как профессор Зауэрбрух, на собрания, которые бойкотируются германской колонией, тем самым создается немыслимая ситуация. Я просил его призвать Боле к порядку, но результата это не возымело. Тем не менее, несмотря на партийное вмешательство, я поддерживал с Культурбундом собственные отношения до самого конца своей миссии.

Большая часть австрийской аристократии в результате войны и потери после падения монархии своего наследственного положения оказалась в весьма стесненных обстоятельствах. Благодаря своей долгой космополитической традиции они испытывали весьма мало симпатии к оказавшейся под властью нацистского режима Германии. Несмотря на это, многие из них, такие, как зять императора Франца-Иосифа князь Виндишгрец, князь Карл Кинский, граф Дубский и другие, оказывали значительную поддержку моим усилиям по налаживанию более гармоничных отношений между двумя странами.

Одной из главных трудностей, которые мне следовало преодолеть, являлось испытываемое высшими духовными лицами Австрии отвращение к национал-социалистическому режиму и их отрицательное отношение к любым попыткам, направленным на улучшение отношений с Германией, чему едва ли можно было удивляться после всех нападок германских нацистов на католическую церковь. Однако нельзя сомневаться, что в мои намерения не входило подвергать австрийское духовенство той же самой опасности. Несмотря на манеру, в которой Гитлер пренебрегал своими обязательствами в рамках конкордата, я никогда не оставлял надежды убедить его в том, что антиклерикальная политика нацистской партии не только чревата опасностями, но также является одним из величайших препятствий на пути любых надежд на аншлюс.

С самого начала я старался найти способ довести эту свою позицию до сведения главы австрийской католической церкви кардинала Иннитцера. Я не хотел быть заподозренным в том, что намерен способствовать объединению с Германией до тех пор, пока не прекратятся нападки нацистов на церковь. В свете позднейших событий можно подумать, что я был в этом вопросе неподобающе оптимистичен. В любом случае я сделал все, что мог, чтобы продемонстрировать Гитлеру всю нелепость планов Розенберга заменить католическую церковь новой религией. Достаточно долгое время он симпатизировал моим идеям. Но позднее, под влиянием таких людей, как Геббельс и Борман, он постепенно переменил свое мнение.

На протяжении двух лет после первого формального знакомства кардинал отказывался принять меня и отвергал все мои приглашения. Такое отношение, как мне было сказано, было продиктовано решением конференции его епископов. Отрицательное мнение обо мне канцлера Шушнига, по всей вероятности, также в значительной степени объяснялось влиянием высшего духовенства, и я понимал, что известия о бойкоте, которому я подвергаюсь в религиозных кругах, неминуемо только усугубят непримиримость партийных лидеров в Берлине.

Возможно, здесь будет уместно кратко резюмировать политическое положение в Европе того периода – именно между июлем 1934 года и маем 1935-го, – поскольку это имеет отношение к событиям в Австрии.

Выход Германии из Лиги Наций и неучастие в Конференции по разоружению поставили страну в изолированное положение. Я уже описывал свой конфликт с Гитлером по поводу этих решений и то, как я пытался объяснить ему, что наше отсутствие в Женеве лишит Германию ценных контактов с ведущими мировыми государственными деятелями. Подобные контакты всегда неизмеримо более важны, чем любое количество дипломатических нот. Новое германское правительство оказалось перед такой же угрозой, что и послевоенные кабинеты начала двадцатых годов. Это влекло за собой опасность ведения внешней политики в вакууме, не имея возможности оценивать факторы, определяющие поведение остальных великих держав. Продолжение нашего присутствия на конференции по разоружению было невозможно из-за плана, выдвинутого 9 октября 1934 года сэром Джоном Саймоном, который стремился лишить Германию того равноправия в вопросах вооружений, которого она в принципе добилась в декабре 1932 года. Если бы мы продолжали оставаться в составе Лиги Наций, всегда существовала бы возможность представить новые предложения по вопросу разоружения в ходе дебатов. Ошибкой было захлопнуть обе двери одновременно.

Мир за границами Германии был вынужден в таких условиях изыскивать теперь иные меры безопасности против революционного движения, возникшего в его сердце. Каждое правительство искало панацею «коллективной безопасности», что служило политическим паролем тех времен в кольце альянсов, окружавших Германию. Первым шагом послужило окончание длительного остракизма Советской России, принятой в члены Лиги Наций. Это произошло в сентябре 1934 года, вскоре после того, как убийство канцлера Дольфуса продемонстрировало презрение нацистов к нормам международного права. Муссолини держал дополнительные дивизии на перевале Бреннер, Франция искала безопасности в многосторонних пактах, а Великобритания – с кличем мистера Болдуина: «Наша граница проходит по Рейну» – встретила гитлеровскую угрозу программой перевооружения. Плебисцит в Сааре, принесший ошеломляющее большинство голосов за возврат в состав Германии, хотя его результаты и были в значительной степени превратно истолкованы, сыграл свою роль в усилении напряженности. Это голосование, в котором я принимал участие наравне с тысячами саарцев со всего мира, было демонстрацией уверенности в Германии, а не в Гитлере.

Выдвинутые после встречи месье Лаваля и месье Фландена с британскими министрами французские предложения о необходимости заключения пактов о ненападении и взаимопомощи со странами на восток и на юг от Германии в конечном счете не препятствовали достижению соглашения с рейхом. Несмотря на то что германское правительство было готово обсуждать ограничения военно-воздушных сил – при условии, что у Германии таковые будут иметься, – трудно было ожидать от рейха участия в пактах, направленных против него самого. Германское контрпредложение о двусторонних переговорах было подхвачено британским правительством, которое объявило о своих намерениях послать в Берлин сэра Джона Саймона и мистера Энтони Идена для переговоров, которые должны были начаться 6 марта 1935 года. За два дня до назначенной даты было выпущено заявление, оправдывающее правительственное предложение о перевооружении и обвиняющее Германию в нарушении статей Версальского договора, касающихся ее вооружений. В Германии это было расценено как умышленная попытка уничтожить всякую основу для переговоров, и Гитлер известил британского посла, что он слишком нездоров, чтобы принять британских министров.

Десять дней спустя Гитлер объявил о введении в Германии всеобщей воинской повинности. Вопрос о том, насколько справедливы были в тот момент утверждения об угрозе миру, создаваемой из-за германского перевооружения, навсегда останется открытым для обсуждения. Мое собственное мнение, подкрепленное многочисленными документами, представленными на Нюрнбергском процессе, таково, что применять термин «перевооружение» к периоду между падением моего правительства и концом 1934 года – невозможно. Усиление кадров армии и чисто теоретические исследования на предмет повышения эффективности их действий при отсутствии какого бы то ни было тяжелого оружия едва ли можно назвать перевооружением.

За рубежом бешено отреагировали на заявление Гитлера, однако никаких определенных шагов предпринято не было, а в многочисленных нотах протеста вскоре обнаружилась заметная несогласованность. Британское правительство еще раз запросило, готова ли Германия к переговорам, и Гитлер ухватился за представившуюся возможность обеими руками. Французы продолжали сильно негодовать и настаивали, чтобы визит британских министров носил только информационный характер. Поэтому мистер Иден должен был продолжить свое путешествие: он поехал в Москву, Варшаву и Прагу, разрушив тем самым психологическую атмосферу для своих переговоров в Берлине. Тем не менее переговоры с Гитлером были дружелюбны, хотя, принимая во внимание принципиальные расхождения между большевизмом и национал-социализмом, он напрочь отказался от участия в любом восточном пакте. Он также отказался от рассмотрения идеи Дунайского пакта о ненападении, пока не будет предложено определение понятия «интервенция», и это легко объяснимо, если иметь в виду особые отношения между Германией и Австрией. Именно на этой конференции Гитлер впервые предложил идею о заключении с Великобританией военно-морского соглашения. То был один из его крупных дипломатических успехов – в том смысле, что ему удалось посеять раздор между Францией и Великобританией.

Напряжение еще усилилось, когда 11 апреля 1935 года западные державы собрались на конференцию в Стрезе. Британский и французский премьер-министры, мистер Рамсей Макдональд и месье Лаваль, в сопровождении своих министров иностранных дел объединили силы с лидером фашизма, к которому они испытывали мало симпатии, в попытке замкнуть Германию в кольцо. Вот уж действительно это были странные любовные партнеры. Насколько лучше было бы устроить общую встречу всех глав государств для обсуждения европейского единства, в условиях которого все страны были бы освобождены от ограничений, налагаемых устарелыми договорами. Вместо этого три державы заявили о своих намерениях «любой ценой противостоять одностороннему аннулированию договоров».

Это было сильно сказано, но означало ли это образование единого фронта? Гитлер обладал достаточной политической интуицией, чтобы понять – несовместимые интересы трех держав неминуемо воспрепятствуют проведению единой политики. 2 мая французское правительство подписало пакт о взаимопомощи с Советским Союзом. Для европейской солидарности было бы лучше признать историческую миссию Германии как барьера на пути славянских устремлений, удовлетворив при этом ее вполне умеренные требования.

Результат саарского плебисцита, на котором подавляющее большинство высказалось в пользу Германии, значительно ободрил различные группы в Австрии, выступавшие за объединение с рейхом. С трудом формируемое кольцо вокруг Германии и отказ Гитлера от выполнения военных требований Версальского договора были для Австрии вопросами жизненного значения. На протяжении всего этого периода влияние Муссолини на австрийское правительство продолжало оставаться весьма сильным. По его предложению обсуждалось законодательство о существенном увеличении австрийской армии и преобразовании хеймвера в резервные формирования. Муссолини, по-видимому, предполагал, что предложенный Дунайский пакт будет просто свободной организацией государств, и намеревался увеличить их силу, чтобы упрочить положение Австрии против германских устремлений путем утверждения князя Штаремберга чем-то вроде регента, на манер адмирала Хорти в Венгрии.

Идея диктатуры хеймвера не слишком нравилась Шушнигу и его министру иностранных дел господину фон Бергеру, который однажды просил меня получить от германского правительства гарантии в том смысле, что Австрия признается вторым германским государством, наделенным суверенитетом. Если подобные гарантии будут предложены, то он оставит нынешнюю линию внешней политики Австрии и придет к соглашению с Германией. Эти соображения заставили меня сильнее надавить на Гитлера с тем, чтобы он вмешался в интригу Муссолини – Штаремберга. Взаимные интересы Австрии и Германии, считал я, больше выиграют от замены тоталитарных устремлений нацистской партии в Австрии на ее союз с основной массой христианских социалистов, которые одобряют соглашение между народами, говорящими по– немецки. Договор между двумя странами сделает возможным участие Германии в Дунайском пакте и совершенно устранит его антигерманскую направленность. Подобный шаг произведет благотворное влияние на европейскую ситуацию, в особенности – в части наших отношений с Великобританией.

Каковы бы ни были действительные амбиции Муссолини или Штаремберга, мое последнее обращение к Гитлеру, отосланное незадолго до его выступления в рейхстаге 21 мая 1935 года, доказывает, что моей главной заботой было получение от него публичного признания австрийской независимости и суверенитета. С моей стороны это был не просто тактический ход, и я настаивал, что подобная декларация должна быть сделана искренне, чтобы Шушниг не мог рассматривать ее как ловушку. В своей речи Гитлер заявил, что у Германии нет ни намерений, ни желания вмешиваться в австрийские дела или силой добиваться аннексии Австрии или присоединения ее к Германии. Это было то самое обещание, которое он дал мне в Байрейте в июле 1934 года, перед тем как я согласился предпринять свою венскую миссию. Однако с тех пор он всегда упрямо отказывался повторить его публично. Теперь он сделал это, и я обрел твердую опору для обеспечения мирного урегулирования отношений между двумя странами.

Новый подход был встречен очень тепло. Спустя неделю австрийский канцлер заявил перед парламентом: «Австрия признает себя германским государством». В своих постоянных попытках противодействовать презрительным тирадам Гитлера против «антигерманской политики австрийского правительства» я всегда настаивал на том, что первый шаг – признание австрийского суверенитета – должен исходить от Гитлера. В дальнейшем для Шушнига станет возможным продемонстрировать, намерен ли он рассматривать Австрию как члена германской группы и в соответствии с этим направлять свою политику. Теперь, когда Гитлер сделал точное и не допускающее иных толкований заявление, я старался убедить Шушнига в необходимости высказать собственную позицию при первом же удобном случае. Вполне естественно, новый поворот событий не пришелся по вкусу французскому правительству, и я старался успокоить подозрения их посла в Вене месье Пуо, говоря ему: «Y'a-t-il une differences entre les interets de Berlin, Vienne ou Paris de former une zone de securite contre l'invasion du bol– chevisme? Si vous n'y arrivez pas par la creation d'une federation danubienne, ce sera la mission de nous autres allemands y compris l'Autriche. En soutenant cette tache, elle – en tant qu 'Etat souverain et allemand – n'eprouvera aucune difficulte a observer ses obligations envers vous»[145].

11 июля 1935 года, ровно за двенадцать месяцев до окончательного заключения нашего договора с Австрией, я посетил герра фон Бергера в австрийском министерстве иностранных дел с первым проектом предлагаемого нами соглашения. Я назвал документ «личными соображениями», и, когда он поинтересовался, уполномочен ли я своим правительством вести переговоры на его основе, я сказал только, что германское правительство проинформировано о его содержании. У меня не было возможности узнать, как использует этот документ герр фон Бергер. Прежде чем сообщить ему, что я согласовал его текст с Гитлером, я хотел убедиться, что он не будет отвергнут. Герр фон Бергер, отлично понимавший причины моей осторожности, тотчас же прибег к уклончивой тактике. Он ответил, что как министр он не может официально принять к сведению выражение моего личного мнения и передаст мой меморандум в руки своих экспертов.

Документ собирал пыль на протяжении нескольких месяцев, пока 9 сентября я не возобновил атаку и не сообщил министру иностранных дел, что Гитлер одобрил мои предложения. Это обязывало герра фон Бергера дать какой-либо ответ, но потребовалось еще три недели, прежде чем он вручил мне контрпредложения, составленные его министерством, – с замечанием, что вопрос еще не обсуждался правительством. Сравнение этих двух документов важно для правильной оценки ситуации. Основные их положения были таковы.

Мои предложения:

Имея в виду восстановление отношений между двумя странами на нормальной и дружественной основе и пребывая в убеждении, что поддержание мира чрезвычайно важно для развития Европы, правительства Германского рейха и Австрии соглашаются с тем, что:

1) Австрийское правительство приняло к сведению заявление фюрера и рейхсканцлера от 21 мая 1935 года: «У Германии нет ни намерений, ни желания вмешиваться в австрийские внутренние дела или силой добиваться аннексии Австрии или ее присоединения к Германии». Эта декларация демонстрирует, что германское правительство не стремится оказывать влияние на политические партии или группы внутри Австрии. Таким образом, действующий в настоящее время в Австрии запрет национал-социалистической партии является исключительно ее внутренним делом.

2) Как результат заявления австрийского канцлера от 29 мая 1935 года касательно того, что Австрия признает себя германским государством, правительство Австрии приведет свою политику в соответствие с миролюбивыми потребностями германских народов в целом.

3) Должны быть выработаны отдельные соглашения по вопросам прессы, частичной отмены запрета издания газет и радиопередач по вопросам культуры о проблеме эмигрантов, о национальной символике и гимнах, о правах граждан Германии и об ограничениях на перемещение капитала.

Австрийские предположения:

[Преамбула та же самая, не считая исключения слов «и дружественной».]

3.1) Германское правительство признает действующую в настоящее время конституцию Австрии. Заявление германского фюрера от 21 мая 1935 года указывает, что правительство рейха не стремится прямо или косвенно повлиять на внутренние дела Австрии и признает, что действующий в настоящее время запрет деятельности национал-социалистического движения является внутренним делом Австрии. Подразумевается, что условия этой статьи будут соблюдаться Германской национал-социалистической партией и ее организациями.

3.2) Австрийское правительство признает нынешний режим в Германии и приведет свою политику в целом и свои отношения с Германией в особенности в соответствие с декларацией австрийского канцлера от 29 мая 1935 года о признании Австрии германским государством.

3.3) Должны быть выработаны отдельные соглашения по вопросам, упомянутым в германском предложении, одновременно с формированием смешанной комиссии, долженствующей регулярно собираться для рассмотрения претензий и внесения необходимых изменений.

Следует отметить, что мои предложения были приняты австрийским министерством иностранных дел практически целиком.

Тем временем 27 июня 1935 года я написал для Гитлера пространный отчет, в котором пытался обобщить результаты его политики в отношении Австрии. Дольфус превратился в мученика «австрийской идеи» независимого государства, способного самостоятельно обеспечить свое политическое будущее. Эта концепция являлась связующим элементом движения хеймвер – основной силы политической жизни Австрии. С другой стороны, говорил я, Гитлер должен понимать, что большинство членов австрийского национал-социалистического движения, чья деятельность находится в настоящее время под запретом, присоединились к партии в меньшей степени из веры в нацистскую доктрину и в гораздо большей – от отчаяния перед безнадежным экономическим положением Австрии и ее зависимости от держав-победительниц. Когда Дольфус в феврале 1934 года подавил социалистический мятеж, некоторые нацисты сражались тогда на стороне социалистов. Громадное количество австрийцев рассматривало свое спасение от экстремизма крайне левого толка как следствие вмешательства Дольфуса и хеймвера. Поэтому отношение к нацистам было вдвойне подозрительным. Со времени убийства Дольфуса австрийское правительство добилось значительного прогресса на пути преобразования своего государства в соответствии с корпоративными принципами, и его положение в настоящее время достаточно упрочилось, чтобы сделать любую идею нового путча безнадежной. Если Австрию будет возможно убедить строить свою политику в интересах Большой Германии, то германская нацистская партия должна умерить свои устремления в отношении централизации. Желание Гитлера об организации общего фронта говорящих по-немецки народов может быть исполнено наилучшим образом, если позволить создание в Австрии сильной оппозиции исключительно в рамках австрийской внутренней политики.

Летом и осенью австрийская политика тесного взаимодействия с итальянским правительством подверглась еще более сильному испытанию. Абиссинская авантюра Муссолини вызвала открытый разрыв с двумя его западными партнерами и поставила Австрию в чрезвычайно затруднительное положение. 18 октября австрийский кабинет был преобразован, причем князь Штаремберг и его хеймвер значительно усилили свое влияние. В то время как некоторые из бывших министров казались весьма заинтересованными в улучшении отношений Австрии с Великобританией и Францией, Штаремберг, кажется, был уверен, что Муссолини выйдет победителем из международного конфликта, вызванного абиссинским инцидентом, а потому решил выполнить желание итальянского диктатора касательно авторитарного укрепления австрийского правительства.

Несмотря на это, в беседе со Штарембергом по вопросу достижения взаимопонимания между Германией и Австрией я выяснил, что он настроен значительно более прогермански, чем когда-либо был герр фон Бергер. «Усложнение положения обеих сторон делает для Штаремберга затруднительным детальное рассмотрение соглашения, – сообщал я Гитлеру. – Вопрос австро-германских отношений в целом должен составить часть более широкой концепции. Он полагает, что государства с авторитарными режимами открыты для нападок того же сорта, которым подвергается теперь фашизм. Принципиальной проблемой является создание единого фронта Италии, Австрии, Германии и Венгрии».

Я спросил у Штаремберга, не думает ли он, что Муссолини, принимая во внимание его связи с Францией, согласится вступить в переговоры по этому вопросу. Штаремберг ответил, что сможет склонить Муссолини к этому. Я сообщил, что германское правительство не скрывает от Италии своих попыток добиться австро-германского взаимопонимания и я был бы ему благодарен за любую поддержку, которую мог бы оказать в этом направлении Муссолини. Наша беседа была отмечена дружелюбием, которое находилось в разительном контрасте с тоном большинства дискуссий, которые проходили у меня с канцлером и с министром иностранных дел. Штаремберг обладал живостью характера и значительным личным обаянием, и если бы его интеллектуальные способности оказались под стать этим качествам, то он мог бы сыграть куда более значительную роль в истории тех лет.

Прежде чем закончить свой обзор этого периода моей деятельности, мне следует, вероятно, указать, в какой степени нацистская партия и гестапо вмешивались в мою работу. В начале октября 1934 года та же самая группа внутри нацистской партии, которая стремилась ликвидировать меня и моих помощников во время ремовских событий, начала бешеную кампанию против Чиршки и Кеттелера – двух старейших и наиболее доверенных сотрудников моего аппарата в бюро вице-канцлера в Берлине, которые сопровождали меня в Вену в качестве членов специальной миссии. Поскольку я ни под каким видом не желал отказываться от их услуг, нацистским экстремистам пришлось изыскивать другие способы избавиться от этих двух человек. Гестапо решило сначала расправиться с Чиршки и прибегло к тому же методу абсолютно необоснованных обвинений в гомосексуализме, который оказался столь успешен в случае с генерал-полковником фон Фричем.

Чиршки был одним из моих наиболее ценных помощников. В бурные дни 1934 года именно он в основном препятствовал вмешательству партии в дела аппарата вице-канцлера, и с тех пор вся его работа была для меня совершенно необходима. В ноябре и декабре 1934 года Чиршки несколько раз просили явиться в штаб-квартиру гестапо в Берлине для дачи показаний или чтобы выступить свидетелем по делам, якобы связанным с ремовскими событиями. Он каждый раз отвечал на эти «приглашения» в том смысле, что вполне готов давать показания, но не имеет возможности покинуть Вену, поскольку я часто отсутствую, и потому он, Чиршки, обязан оставаться на месте, чтобы наблюдать за ежедневным развитием деликатной австрийской ситуации.

В декабре 1934 года на встрече в Берхтесгадене Гитлер сообщил мне об обвинениях, которые гестапо выдвинуло с целью избавиться от Чиршки. По моему мнению, с этой ситуацией можно было покончить только одним способом – потребовав соответствующего разбирательства в суде. Поэтому я просил Гитлера распорядиться на этот счет. Я рассчитывал, что таким образом удастся заклепать гестаповскую пушку, поскольку злобные нападки на репутацию Чиршки меня в высшей степени раздражали. В начале января 1935 года я еще раз писал Гитлеру по этому вопросу. Я сказал ему, что имею веские основания предполагать, что стоит Чиршки появиться в штаб-квартире гестапо, как он будет задержан в Берлине и, вероятнее всего, уничтожен. Любые подобные действия гестапо будут идти вразрез с интересами Германии и принесут огромный вред моей работе, а потому я вновь просил Гитлера разобраться с этим вопросом – если какое-либо обвинение может быть сформулировано – в законном порядке в суде.

2 февраля министр иностранных дел фон Нейрат прислал мне шифрованную телеграмму, в которой говорилось, что Гитлер лично гарантирует безопасность Чиршки, но в качестве главы государства приказывает ему появиться для допроса в гестапо. Чиршки ехать отказался. Взамен он подал мне прошение об отставке в виде пространного документа, в котором объяснял причины своего отказа подчиниться приказу Гитлера и объявлял о своем намерении покинуть Австрию. Я отправил Гитлеру со специальным курьером письмо с объяснением мотивов Чиршки. Из этого документа, существующего по сей день и имевшего широкое хождение в 1946 году, явствует, что у него имелись вполне достаточные основания для недоверия и неуверенности; однако, поскольку в дело вмешался сам глава государства, у него не оставалось иного выхода, кроме отъезда из Австрии. Я предпринял последнюю попытку убедить Чиршки не усугублять свое и мое собственное положение открытым неисполнением приказа Гитлера, но ничего не добился. «Хотя при этом мне приходится не подчиниться главе государства, – сказал Чиршки, – я не могу выполнить распоряжение Гитлера, поскольку знаю, что даже его власти не хватит, чтобы помешать гестапо меня ликвидировать. Я не могу более рассматривать Германию Гитлера как государство, в котором существует закон и справедливость. Я предпочитаю вести жизнь эмигранта в чужой земле и честно зарабатывать на жизнь чернорабочим, нежели жить в атмосфере, где царит ложь и бесчестие».

Я отлично могу понять, почему Чиршки предпочел эмигрировать. Для меня было тяжелым ударом распрощаться с этим истинным другом и сотрудником и его очаровательной женой и детьми, и я сделал все, что мог, чтобы облегчить их проблемы. В 1947 году, когда я предстал перед трибуналом по денацификации, Чиршки преодолел все препятствия, чтобы выступить свидетелем в мою защиту. За два месяца до этого русский судья Нюрнбергского трибунала противился моему оправданию на том основании, что Чиршки по моей вине встретил смерть в концентрационных лагерях и что за это меня следует повесить.

Так меня лишили еще одного моего сотрудника. Кеттелер оставался со мной до окончания моей миссии, а потом, во время аншлюса, был зверски убит.

Июльское соглашение. – Реакция Гитлера. – Мне предлагают посольство в Лондоне. – Бюро Риббентропа. – Свидание Гитлера с Леопольдом. – Намерения Шушнига. – Перестановки в кабинете. – Гвидо Шмидт в Германии. – Выступление Шушнига. – «Комитет семи». – Запрещенная книга

Развитие событий не улучшало внешнеполитического положения Австрии. Нападение Италии на Абиссинию разрушило единый фронт, составленный державами на конференции в Стрезе, и Муссолини известил Шушнига, что он будет приветствовать развитие отношений с Германией. Визиты Шушнига в Париж, Лондон и Женеву имели мало успеха, и ему не удалось получить гарантий австрийской независимости. Поэтому он рассудил, что настало удобное время для того, чтобы вернуться к вопросу австро-германских отношений, оставленному в уже описанном положении мной и фон Бергером прошлой осенью.

1 мая 1936 года доктор Гвидо Шмидт, chef de cabinet австрийского президента, доставил мне официальные поздравления по поводу германского национального праздника и спросил по поручению Шушнига, как я отнесусь к возобновлению переговоров по мирному урегулированию отношений с Германией. Я ответил, что готов вернуться к этому вопросу в любой момент, и просил Шмидта передать канцлеру мою твердую уверенность в том, что скорейшее решение проблемы приобретает все большую важность. Из разговора со Шмидтом я сделал вывод, что Шушниг придерживается того же мнения.

Я немедленно информировал Гитлера о том, что напряженность, вызванная его решением о ремилитаризации Рейнской области, может быть заметно снижена, если будет найдено мирное решение австрийской проблемы. Я также сообщил ему, что подобный шаг улучшит отношения Германии с Италией и будет способствовать устранению опасностей, заложенных в любых пактах коллективной безопасности в Центральной Европе.

Следует вспомнить, что после ремилитаризации Рейнской области британское правительство обратилось к Гитлеру с перечнем прямых вопросов, касавшихся его будущих намерений. В тот момент я сказал Гитлеру, что лучшим ответом на этот запрос будет демонстрация его мирных намерений в отношении Австрии. Он принял это предложение и согласился со мной, что настал удобный момент для легализации австрийской нацистской партии, которая смогла бы тогда работать в рамках австрийской внутренней политики в целях достижения конечного объединения с Германией.

Бергер и Штаремберг вышли из состава австрийского правительства 13 мая, и обязанности министра иностранных дел взял на себя Гвидо Шмидт. Эти изменения существенно облегчили мою деятельность. 18 мая состоялась моя первая конфиденциальная встреча с Шушнигом, который пообещал принимать в Отечественный фронт членов «национальной оппозиции» в обмен на обещание германской нацистской партии прекратить свое вмешательство во внутренние дела Австрии. При этом он подчеркнул, однако, что приниматься будут только те представители оппозиции, которые признают австрийскую независимость, хотя им не будут препятствовать отстаивать идеи конечного объединения, которое может стать возможным в случае улучшения международного положения. Очень важно отметить этот пункт. Он означал, что канцлер считал идею объединения возможной целью.

В последующие дни мы для определения точных условий соглашения встречались еще несколько раз. Шушниг хотел, чтобы каждая из стран официально признала режим другой стороны. Я, однако, отговорил его от этого, поскольку считал, что поддержание дипломатических отношений между обеими странами автоматически подразумевает такое признание. Шушниг, со своей стороны, отверг мое предложение о том, что Германия должна быть информирована о возможном активном рассмотрении вопроса о реставрации монархии.

В начале июля, когда мы достигли согласия о деталях, я вылетел в Берлин, чтобы получить окончательное одобрение Гитлера. Чтобы убедить Шушнига в искренности наших намерений, я предложил, чтобы кто-либо, пользующийся его доверием, сопровождал меня и мог бы присутствовать при моих переговорах с Гитлером, но он не отреагировал на это предложение. Тем не менее он определенно просил, чтобы обнародованы были только самые общие положения соглашения, а подробности, касающиеся вопросов печати, отмены таможенного залога для путешественников, амнистии австрийских нацистов и прочих подобных вопросов, были бы включены в секретное «джентльменское соглашение». Опубликованное соглашение должно было содержать признание Гитлером суверенитета Австрии и его обещание не вмешиваться в ее внутренние дела вместе с декларацией Шушнига о признании Австрии германским государством и заявлением о его готовности формировать политику в соответствующих рамках.

Шушниг писал мне 20 июня, требуя соблюдения в ходе переговоров полной секретности. Это полностью совпадало с моими желаниями, поскольку я опасался, что утечка информации приведет к отчаянным попыткам партийных экстремистов в обеих странах оказать на Гитлера давление с тем, чтобы он не подписывал соглашение. В Берлине о нем было известно только двоим – самому Гитлеру и Нейрату, не считая австрийского посла Таушитца. Предполагалось, что прочие австрийские представители по всему миру будут извещены о соглашении только в день его подписания. Полностью информирован обо всем происходящем был только еще один человек, именно – Салата, итальянский посол в Вене. В результате, когда Шушниг и я подписали соглашение 11 июля, объявление о нем оказалось полной неожиданностью.

Любопытный свет проливается на отношения Шушнига с эрцгерцогом Отто: канцлер, вопреки данному мне обещанию держать дело в тайне, за три часа до подписания послал директора правительственной информационной службы герра Вебера в Бельгию, чтобы получить одобрение претендента на престол. Отто не дал своего согласия и умолял канцлера не подписывать соглашения ни при каких обстоятельствах. Этот инцидент оказывается еще курьезней ввиду того, что даже австрийский президент был информирован о деталях соглашения только в день его подписания. Вебер, вызванный свидетелем на послевоенном процессе Гвидо Шмидта, в своих показаниях заявил, что Шушниг велел ему информировать эрцгерцога о том, что соглашение подписывается исключительно «под давлением Германии». Это плохо согласуется с инициативой, проявленной Шушнигом при возобновлении переговоров.

Вернувшись в германское представительство после подписания соглашения, я телефонировал Гитлеру, чтобы сообщить о завершении дела. Его реакция меня поразила. Вместо выражения благодарности за результат моей двухлетней тяжелой работы, он разразился потоком брани. Я обманул его, говорил Гитлер, заставив сделать неподобающие уступки в обмен на чисто платонические обещания австрийского правительства, которые оно, по всей вероятности, никогда не выполнит. Все это дело – просто ловушка. В ответ я мог только сказать, что если он придерживается столь скверного мнения о моей работе, то может принять мою отставку. С ним происходил один из припадков истерической ярости, которые мне уже приходилось переживать, хотя никогда прежде – по телефону. Когда я повесил трубку, то только гадал, что же могло вызвать столь внезапную перемену его мнения. Должно быть, некоторые из партийных лидеров узнали об условиях соглашения, о котором было объявлено по радио без каких-либо комментариев, и критиковали его за согласие на чрезмерные уступки. Можно представить себе мое расстройство, когда я диктовал своему секретарю формальное прошение об отставке. Я намеревался отправить его через день-два, но сперва хотел понаблюдать за заграничной реакцией.

Как я и надеялся, мировая печать восприняла соглашение как крупный вклад в дело ослабления европейской напряженности и поздравляла Шушнига и Гитлера со столь ясным выражением своих взаимоотношений. Даже французская пресса почти не нашла возражений против признания Австрии германским государством и предложения согласовывать германскую и австрийскую внешнюю политику. Выражалось общее удовлетворение по поводу того, что спустя всего два года после смерти Дольфуса Германия согласилась на признание суверенитета и независимости Австрии. Таким образом, вопрос объединения стал делом исторической эволюции, а общая цель германских народов превратилась в более или менее семейное дело.

В самой Германии радикальное крыло нацистской партии ни в коем случае не было удовлетворено соглашением. Экстремисты винили в нем Хабихта, гаулейтера, отставленного Гитлером по моему настоянию перед моим отъездом в Австрию, но тем не менее продолжавшего считаться лидером австрийской партии in absentia[146]. Кажется, они полагали, что ему не следовало так легко мириться с желанием Гитлера. Бывшие члены более умеренных партий были особенно довольны, рассматривая соглашение как отступление нацистской партии или, по крайней мере, как знак ослабления ее радикального крыла. Церковные круги и бывшие члены партии центра, в особенности на юге Германии, пребывали от такого развития событий в восторге. Армия также была весьма довольна, и мне говорили, что там предполагалось воспользоваться ближайшей возможностью для установления дружественных отношений с австрийскими вооруженными силами.

Как только Гитлер ознакомился с реакцией общественного мнения, то понял, что оказался умнее, чем было сам о себе подумал. Я был приглашен в качестве его личного гостя на фестиваль в Байрейт. Я, однако, сообщил статс-секретарю рейхсканцелярии Ламмерсу, что моя недавняя беседа с Гитлером едва ли позволяет мне принять это приглашение. Ламмерс в течение нескольких дней пытался меня переубедить, до тех пор, пока в конце концов Гитлер не прислал мне депешу, в которой выражал свое искреннее сожаление по поводу тона своей недавней критики и еще раз просил меня быть его гостем.

Я вылетел в Байрейт и нашел там Гитлера в наилучшем настроении. Как выражение признательности, а также для того, по– видимому, чтобы заставить меня забыть его поведение 11 июля, он пожаловал мне персональный ранг посла. Это была сомнительная почесть. Он сразу же отверг мое предложение отметить наши новые дружественные отношения с Австрией путем повышения статуса дипломатических представительств в двух странах до посольств. Он посчитал это заходящим слишком далеко, и мое новое звание оказалось лишенным смысла, поскольку австрийское правительство официально его не признало.

Гитлер изумил меня неожиданным предложением назначить меня послом в Лондон. Герр фон Хеш только что умер, и теперь обсуждался вопрос о его преемнике. Я немедленно напомнил ему, что я согласился занимать пост в Вене только до тех пор, пока наши отношения с Австрией не войдут в нормальное русло, что только что произошло. Лондон, вне всякого сомнения, был наиболее важной точкой наших контактов с внешним миром, и наше представительство там было явно важнее представительства в Вене. Возможно, что этот пункт в момент изменения баланса сил в Европе и поиска европейской безопасности является решающим. Французская политика стала слишком негибкой и доктринерской, и проблемы оставшихся от Версальского договора цепей – Данцигский коридор, объединение с Австрией и уровень вооружений – могут быть решены только в тесном контакте с Даунинг-стрит. Я сказал Гитлеру, что если его предложение сделано искренне, то я рассмотрю его самым серьезным образом.

«Этот вопрос как раз сейчас обсуждается, – сказал он, – но мне бы хотелось, чтобы вы отнеслись к этой возможности серьезно». – «Я приму это назначение только при одном условии», – ответил я. «В чем же оно заключается?» – «Вы должны обещать мне, что Бюро Риббентропа никоим образом не станет вмешиваться в мои дела». – «Почему же так?» – спросил Гитлер довольно возбужденно.

Очевидно, я растревожил осиное гнездо. В то время, после заключения военно-морского договора с Великобританией, Бюро Риббентропа находилось в большом фаворе, и Гитлер пребывал под сильным впечатлением результатов деятельности и эффективности этой организации. Поэтому я сказал только, что на таком посту может быть один-единственный канал для передачи докладов, единая политика и только одно ответственное начальство, и я боюсь, что существует много вопросов, в оценке которых я разойдусь с Риббентропом.

Вероятно, будет поучительно рассказать здесь о манере, в которой Гитлер определял внешнюю политику, особо остановившись на Бюро Риббентропа. Вскоре после 30 января 1933 года Риббентроп обратился ко мне с требованием назначить его непременным секретарем министерства иностранных дел – должность, занять которую он, видимо, считал себя вправе благодаря услугам, оказанным им нацистской партии. Я тщетно пытался убедить его в том, что этот пост является краеугольным в министерстве, политические главы которого часто меняются в зависимости от перестановок партий в парламенте. Секретарем поэтому должен быть человек с длительным опытом, знакомый со всеми тонкостями работы своего департамента. Очевидно, любое лицо, не принадлежащее к дипломатической службе, не может считаться подходящей кандидатурой на эту должность. В любом случае, сказал я, этот вопрос относится к компетенции господина фон Нейрата, тогдашнего министра иностранных дел, к которому Риббентроп и должен в дальнейшем обратиться. Амбиции, проявившиеся в этом разговоре, следовало удовлетворить иными путями.

Риббентроп был человек ярко выраженной элегантности, всегда безупречно одетый и в совершенстве говоривший по-английски и по-французски. К несчастью, одних этих качеств недостаточно, чтобы быть государственным деятелем. В обычных обстоятельствах человек с его образованием и происхождением мог бы с успехом занимать высокие посты. В случае с Риббентропом это было невозможно. Он был невообразимо трудолюбив, но совсем не умен. Из-за неисцелимого комплекса неполноценности его общественные качества никогда как следует не оформились. Стало трагедией, когда такой человек в конце концов занял жизненно важное положение, повлиявшее на историю нашего времени.

Гитлер, питавший инстинктивное недоверие к любой информации, исходившей от министерства иностранных дел, скептически относился к любому человеку, которого бы не знал лично или кто не состоял в нацистской партии. Он придерживался невысокого мнения о способностях послов или дипломатических представителей, происходивших из реакционных аристократических фамилий, которые, по его представлениям, не имели понятия о национал-социалистических воззрениях. Риббентроп же всегда был готов представить дополнительные отчеты, исправляющие и дополняющие доклады министерства иностранных дел или, если возникала в том нужда, доказывающие их ложность. Из партийного бюджета были выделены значительные суммы на создание Бюро Риббентропа, которое расположилось на Вильгельмштрассе напротив министерства иностранных дел. По всему миру была создана информационная сеть, и в бюро скоро стало больше сотрудников, чем в самом министерстве иностранных дел. В их число входили в основном безработные журналисты, молодые коммивояжеры, не имевшие успеха за границей, и молодые нацисты, желавшие сократить себе путь к дипломатической карьере. Иностранцев, приезжавших в Берлин, вне зависимости от их общественного положения, – журналистов, бизнесменов, банкиров или промышленников – посещали люди Риббентропа и просили поделиться информацией. Если кто-нибудь из них был готов сообщить нечто интересное, им предлагали встретиться с Гитлером. Многие, в особенности более энергичные журналисты, считали эту идею прекрасной. В таких случаях Гитлеру сообщали, что имеется некая влиятельная персона или популярный журналист и продолжительная беседа с ними может послужить пропаганде национал-социалистических идей.

Министерство иностранных дел никогда не поставляло таких интересных людей. В действительности там испытывали определенное отвращение к тому типу журналистов, которые печатали длинные и не слишком точные статьи, в итоге порождавшие одни только неприятности. Бюро Риббентропа всегда находило возможность представить оценку тех или иных заграничных правительств или государственных деятелей, полностью противоречившую взглядам министерства иностранных дел, – не было ничего проще, чем получить от членов оппозиции совершенно противоположное мнение. Тщательно подобранные выдержки из зарубежной прессы также предлагались Гитлеру, который, не зная языков, не имел возможности непосредственно сделать на этом основании собственные суждения. Единственный вывод, к которому он склонялся, был тот, что Бюро Риббентропа служит ему лучше, чем министерство иностранных дел. Карьерные дипломаты проявляли большую осторожность при подборе источников информации и проверке своих докладов. В то же время Бюро Риббентропа, пренебрегая таким ответственным подходом, как правило, представляло доклады сенсационного свойства, причем ухитрялось присылать их очень быстро. Это псевдоминистерство не несло никакой официальной ответственности, без сомнения, принося своей деятельностью глубокое удовлетворение своему основателю и сотрудникам, но я так никогда и не смог понять, почему Нейрат, защищая свои собственные интересы, не пресек поток подобных нелепостей.

Это отступление в область методов ведения внешней политики позволяет правильно оценить условие, поставленное мной перед Гитлером в Байрейте. В Вене я был, благодарение Богу, свободен от вмешательства Бюро Риббентропа, настояв предварительно на своем прямом подчинении приказам Гитлера. На следующий день после того, как мне был предложен лондонский пост, в Байрейт приехал Нейрат. Мы обсудили с ним австрийскую ситуацию, и я рассказал ему о своем разговоре с Гитлером на тему о лондонском посольстве. Он вскинул руки в ужасе и воскликнул: «Нет, нет, туда мы должны отправить Риббентропа! Это единственный способ отделаться от него самого и от его бюро». – «Я хорошо понимаю ваше желание избавиться от этой неуправляемой организации, – сказал я. – Но что натворит Риббентроп на таком ответственном посту?» На добродушном лице Нейрата появилась широкая улыбка. «Через три месяца в Лондоне с ним будет покончено. Они не смогут его выносить, и мы раз и навсегда от него избавимся».

Я сказал ему, что слышал, будто бы Риббентроп противится идее поездки в Лондон, поскольку опасается потерять свой тесный контакт с Гитлером и боится, что какой-нибудь другой член партии займет вместо него это влиятельное положение. «Это более чем вероятно, – согласился Нейрат. – Но нам никогда больше не представится такая удобная возможность дать ему выставить себя дураком». Я вовсе не разделял этой уверенности и сказал Нейрату, что такой эксперимент может стать слишком дорогим удовольствием. В любом случае Гитлер больше не возвращался к своему предложению, и я могу только предположить, что Нейрат дал кандидатуре Риббентропа свою полную поддержку.

Дальнейший ход истории показал, насколько Нейрат ошибался. Несмотря на свое прискорбное поведение в Лондоне, Риббентроп остался у Гитлера в фаворе, а Нейрат продолжал страдать от влияния его бюро, которое по-прежнему действовало по указаниям своего отсутствующего шефа, при всяком удобном случае дискредитируя министерство иностранных дел. В глазах Гитлера Риббентроп стал экспертом по делам Британского содружества и «по большому счету, единственным послом, обладающим крупицей здравого смысла».

В архивах германского министерства иностранных дел, захваченных после войны союзниками, есть меморандум Риббентропа фюреру от 2 января 1938 года, который рекомендует «(1) Внешне – продолжать политику взаимопонимания с Англией… (2) В секрете – целенаправленно формировать союзы, направленные против Англии…»[147].

Было бы интересно узнать мнение Нейрата относительно предложенной политики, а также выяснить, кто бы мог стать нашими партнерами в подобной антибританской коалиции. Редко можно встретить такие безответственные нелепости, выраженные столь лаконично.

Мнение Риббентропа о том, что Британская империя пережила свой пик и никогда более не предпримет военных шагов для восстановления баланса сил в Европе, составило фундамент агрессивных планов Гитлера против Чехословакии и Польши. Эта смехотворно ложная оценка британцев привела Гитлера и всех остальных немцев к катастрофе – просто потому, что советам Риббентропа было отдано предпочтение перед другими, более разумными и осторожными рекомендациями.

11 июля, вскоре после подписания австро-германского договора, Гитлер принял в Берхтесгадене лидера австрийских нацистов капитана Леопольда. Гитлер сказал ему, что новые договоренности следует принимать всерьез и что австрийские нацисты должны вести себя дисциплинированно и рассматривать вопрос об аншлюсе в качестве внутренней австрийской проблемы, решение которой возможно только в рамках австрийской политики. После первого изумления от подписания договора эти новые условия весьма мало понравились Леопольду. Тем не менее любая критика приказов фюрера была для него невозможна.

Давая после войны показания на процессе о государственной измене Гвидо Шмидта, Шушниг сообщил, что рассматривал июльское соглашение с Германией как отсрочку после своих неудачных попыток убедить три державы – участницы конференции в Стрезе гарантировать независимость Австрии. «Условия соглашения, – сказал он, – представляли собой предел уступок, на которые мы могли пойти в отношениях с Германией. Нормализация отношений между двумя странами делала возможной смягчение некоторых аспектов чрезвычайного положения, все еще существовавшего в Австрии, но основные шаги, такие как легализация национал-социалистической партии, были по-прежнему невозможны при условии сохранения Австрией свободы и независимости. Формулировки соглашения и его истолкование австрийским правительством в тот момент ясно давали понять, что его не следует рассматривать в качестве первого шага на пути к объединению с Германией. Именно по этому вопросу расходились австрийская и нацистская интерпретация соглашения».

Для Германии также не было причин рассматривать условия договора как подготовительные для объединения. В нем не предусматривалось положений о восстановлении нацистской партии, но для обеих сторон было ясно, что по духу соглашения лица, симпатизирующие идее Большой Германии, имеют нормальное демократическое право законными методами открыто пропагандировать свои цели.

Гитлер, признавая австрийскую независимость, не расставался с идеей конечного объединения. Отказ от нее был бы чрезмерным требованием для любого германского государственного деятеля, наделенного историческим чутьем. Тем не менее в 1936 году он стремился избежать дополнительных международных осложнений, и соглашение с Австрией было подписано без всяких задних мыслей. Его указания Леопольду и его приверженцам обеспечивали единственное решение, приемлемое для обеих сторон. Все же, как австрийский уроженец, он ощущал особые обязательства по отношению к происходящему в этой стране, и этому навязчивому стремлению было суждено омрачить результаты всей моей деятельности. Он рассматривал ограничения, наложенные на деятельность австрийских нацистов, как личное оскорбление.

Этого не был способен или не желал понять Шушниг. Он заявил на процессе Гвидо Шмидта: «На протяжении многих лет я был знаком с некоторыми из германских националистов и восхищался многими из их личных качеств, но в политическом плане я никому из них не доверял. Единственным исключением являлся Глайзе-Хорстенау, причем я верил его утверждению, что он не принадлежит к национал-социалистам, и в любом случае не допускал проявлений его политической самостоятельности». Вполне резонно задать вопрос: какая же из двух сторон подписала соглашение, будучи неискренней?

Как только соглашение было подписано, австрийское правительство объявило амнистию политическим заключенным. Количество подпавших под нее дает некоторое представление о масштабах применения полицейских методов, направленных на то, чтобы заставить молчать оппозицию. За шесть месяцев 1936 года на свободу было выпущено 15 583 человека и только сорок были оставлены для суда. В своих докладах Гитлеру я привлекал его внимание к тому, что это свидетельствует об искреннем стремлении австрийского правительства к мирному развитию отношений.

В октябре в отношениях Шушнига с хеймвером и его вооруженными формированиями произошел новый кризис. После смерти Дольфуса Штаремберг стремился создать для себя независимое положение. После запрета вооруженных формирований социалистов только хеймвер и армия оставались организациями, способными прибегнуть к оружию – в особенности после того, как соперник Штаремберга майор Фей был убран с поста начальника полиции. Хеймвер, таким образом, превратился в доминирующую политическую силу, а в 1935 году, как я уже упоминал, Штаремберг надеялся с помощью Муссолини занять, подобно адмиралу Хорти в Венгрии, положение регента.

Преувеличенная зависимость Штаремберга от Италии привела к конфликту с Шушнигом, который сам имел тесные контакты с Муссолини, но предпочитал ассоциироваться с западными державами вместо того, чтобы создавать рабскую копию фашистской системы. Внешнеполитическая ориентация хеймвера всегда казалась мне главным препятствием на пути Австрии к проведению более дружественной по отношению к Германии политики. Весной 1935 года я некоторое время надеялся на то, что коалиция между христианскими социалистами и сторонниками Большой Германии может стать противовесом политике хеймвера, в особенности потому, что мне было известно большое неудовольствие, с которым австрийский канцлер относился к усилению Штаремберга. Однако сам Штаремберг предпочел ответить на это усилением армии и включением в ее состав вооруженных формирований хеймвера в качестве резерва.

К тому же Штаремберг был легитимистом в том смысле, что стремился привлечь к себе круги, отстаивавшие необходимость реставрации монархии. Несмотря на это, монархисты относились к Шушнигу и Штарембергу с недоверием, и попытка Штаремберга в декабре 1935 года завязать тесные отношения с эрцгерцогом Отто никаких определенных результатов не дала. Ему удалось удержать при себе своих последователей-монархистов только путем отказа от планов установления регентства и признанием преимущественных прав дома Габсбургов. Когда его друг Бергер ушел с поста министра иностранных дел, Штаремберг постарался упрочить свое положение, потребовав для себя большего контроля в делах армии. Против этого возражал Шушниг, поскольку его планы ремилитаризации были рассчитаны на уменьшение влияния хеймвера, а не на его усиление. Весной 1936 года канцлер начал разоружение его формирований, почувствовав к тому времени, что достаточно укрепил свое положение, чтобы открыто противостоять Штарембергу. При изоляции Муссолини, последовавшей за войной в Абиссинии, и движении в направлении большего взаимопонимания с Германией, не говоря уже об июльском соглашении, Шушниг получил возможность полностью нейтрализовать Штаремберга. Князь предпринял последнюю попытку восстановить свое влияние в правительстве, но она была отвергнута Шушнигом, который решил окончательно распустить формирования хеймвера. Его приказ об этом вызвал совсем мало волнений. Страна в целом желала мирных отношений с Германией и верила, что именно на это направлена политика канцлера. Он совершенно точно в психологическом отношении выбрал момент для разрыва со Штарембергом, Феем и компанией.

Новые перестановки в кабинете произошли 3 ноября. По крайней мере со стороны казалось, что министров, известных своими сильными антигерманскими настроениями, заменили люди, с большей симпатией относившиеся к идее австро-германского сотрудничества. Новым министром безопасности был назначен герр фон Нойштедтер-Штюрмер, которого я характеризовал Гитлеру как человека с взглядами германского националиста. Я не был вполне уверен, что это соответствует действительности, но очень хотел привести доказательства верности Шушнига. Канцлер заверил меня, что полиции будут даны указания переменить отношение к тем, кто добивается объединения с Германией, но при этом просил объяснить Гитлеру, что для укрепления хороших отношений потребуется время. Глайзе-Хорстенау стал министром внутренних дел в предположении, что он использует свое влияние для установления более спокойной атмосферы.

Во второй половине ноября новый министр иностранных дел доктор Гвидо Шмидт нанес официальный визит в Германию. Я сам предложил этот шаг, чтобы предоставить ему возможность установить личные контакты с Гитлером и Нейратом и обсудить насущные экономические проблемы Австрии. Ее основной интерес заключался в оживлении туристической торговли, чего можно было достигнуть, если бы нехватка в Германии австрийских шиллингов была компенсирована увеличением экспорта. Я также известил Берлин о желании Шмидта еще больше улучшить отношения между двумя странами путем обмена дружественными декларациями. Он хотел выступить с похвалой достижений национал-социалистического режима и его вождя и надеялся, что Германия, в свою очередь, сделает аналогичное заявление в отношении австрийского канцлера. Я был уверен, что Шушниг ищет только удобного случая, чтобы публично выступить с дружественными комментариями, и предложил Нейрату предоставить Шмидту, после его беседы с Гитлером, возможность сделать заявление для австрийской прессы. Я рекомендовал такой текст: «В моей беседе с фюрером, которая касалась наших важнейших проблем, он с теплотой и одобрением отозвался об усилиях австрийского канцлера, направленных на улучшение внутреннего и внешнего положения Австрии. Он с особой благодарностью вспомнил о тех годах, когда канцлер Австрии сражался солдатом в рядах бывшей австро-венгерской армии за общие цели германских народов». Этот текст был одобрен Гитлером.

Я сопровождал Шмидта в Берлин, где он имел личную конфиденциальную беседу с Гитлером и Герингом и, как мне кажется, остался совершенно доволен. В ходе многочисленных празднеств и официальных обедов, которые все прошли в сердечной обстановке, он говорил с большинством министров и партийных деятелей и получил ясное представление об их отношении к мировой ситуации в целом и к проблемам Австрии в частности. Протокол, согласованный по результатам визита, опубликован не был. В нем содержались следующие положения:

a) Единый фронт обоих правительств направлен против угрозы, которую представляет для свободы и безопасности в Европе коммунизм.

b) Оба правительства согласны сотрудничать в центральноевропейских делах и обязуются не подписывать экономических соглашений с дунайскими странами без предварительных консультаций.

c) Реализация июльского соглашения: урегулирование статуса германских граждан в Австрии; взаимные культурные обмены и постепенное снятие ограничений печати с обеих сторон; решение проблемы австрийских эмигрантов в Германии; расширение коммерческих отношений и туристической торговли.

Нейрат добавил, что он сильно заинтересован в скорейшем включении в работу австрийского правительства сторонников Большой Германии, и заверил, что нацистской партии в Германии будут даны указания строго соблюдать условия соглашения.

Едва закончился визит Шмидта, как австрийский канцлер выступил в Клагенфурте с речью перед членами своего Отечественного фронта. У этого движения, сказал он, существует три потенциальных врага: коммунизм, которого не следует слишком опасаться, национал-социализм и пораженческие настроения в собственных рядах. Он заявил, что австрийский нацизм следует рассматривать как врага австрийского правительства и народа.

На следующий день я получил телеграмму от Нейрата с указанием выразить Шушнигу его изумление по поводу столь странных последствий вполне удовлетворительных результатов визита Шмидта. «Неужели канцлер действительно думает, что может продолжать свои безжалостные действия против национал-социализма в Австрии и при этом проводить общий с рейхом курс по вопросам, касающимся интересов германских народов?» Он добавил, что эта речь полностью исключает возможность его ответного визита в Вену.

В своем ответе Гитлеру я пытался выдвинуть правдоподобные объяснения резкому тону, выбранному канцлером, и объяснял, что на самом деле его речь была обращена ко всем тем сторонникам Большой Германии, которые не склонны признавать идею независимой Австрии. Шушниг выразил мне свое сожаление по поводу возникшего непонимания, а я известил Гитлера о том, что канцлеру совершенно определенно дано понять о возможности воплощения в жизнь ожидаемого развития наших отношений только при условии согласия между австрийским правительством и основной поддерживающей его силой, Отечественным фронтом, с одной стороны, и сторонниками Большой Германии – с другой. Я просил Шушнига не посчитать этот демарш вмешательством во внутренние дела Австрии, но отнестись к нему скорее в духе июньского соглашения. Общему делу будет нанесен урон, если рассматривать соглашение только как фасад, за которым будет продолжаться ограниченная узкими местными рамками австрийская политика. Шушниг отвечал, что полностью сознает историческую роль Австрии в рамках нового германского блока. Он был готов сделать необходимые выводы из изменившегося положения Австрии в послевоенном мире. Далее я продолжал говорить Гитлеру о своем беспокойстве по поводу непрекращающейся подпольной деятельности стоящей вне закона нацистской партии и о неудобствах, вызванных тем, что Леопольд, как видно из-за какого-то комплекса неполноценности, препятствует надежным людям умеренных взглядов занимать любые влиятельные должности.

Примерно в это время советник моего представительства князь цу Эрбах был переведен посланником в Афины. На смену ему мне прислали Фрейгера фон Штейна, бывшего до того советником в Праге. Он вскоре раскрылся как ярый нацист, при всяком удобном случае оказывавший поддержку членам австрийской партии и создававший для меня множество затруднений.

В этой связи интересно рассмотреть меморандум о деятельности Леопольда, который Штейн в этот период направил в германское министерство иностранных дел. Его содержание стало мне известно только после войны как часть собрания документов германского министерства иностранных дел, опубликованного в Лондоне Управлением по изданию официальных документов. В нем Штейн характеризует Леопольда в самых превосходных выражениях и упоминает, что рекомендовал его Шушнигу как надежного человека. По-видимому, Штейн сказал Шушнигу, что конфликт между церковью и государством в Германии трудноразрешим из– за антиклерикальных склонностей значительной части германского населения.

Это замечание показывает, что не только мои ближайшие сотрудники занимались, не информируя меня об этом, составлением независимых докладов для министерства иностранных дел, но даже проводили политику, диаметрально противоположную моей собственной. Эта интрига продолжалась до февраля 1938 года, причем, по всей видимости, с полного одобрения германского министерства иностранных дел, чьим чиновникам, как видно, претили мои прямые контакты с Гитлером. Тем не менее в их переписке со мной никогда не появлялось даже намека на расхождения между нами во мнениях по политическим вопросам.

Я часто касался страхов, испытываемых церковью по поводу угрозы, которую для нее представляло национал-социалистическое движение, и непрерывно привлекал внимание Гитлера к опасности проведения такой политики. Эта проблема была особенно важна для Австрии, поскольку Ватикан опасался, что католики в Австрии могли бы в результате объединения подвергнуться таким же притеснениям, как и в рейхе, хотя само по себе объединение и усилило бы христианский фронт в Большой Германии. Мне часто случалось обсуждать эту проблему с епископом доктором Алоизом Гудалом, руководителем германского религиозного фонда «Анима» в Риме. Уроженец Богемии, он уделял огромное внимание всей проблеме религиозных отношений в Австрии и Германии при нацистском режиме. В 1936 году он издал книгу[148] об основах национал-социализма, в которой осветил все аспекты этого вопроса. Одобряя усилия нацистского режима по нахождению новой основы для взаимоотношений капитала и труда и его резкое противодействие нигилистическим тенденциям большевизма, доктор Гудал в то же время выражал мнение, что оно может достичь успеха в своих устремлениях только при условии очищения его программы от всего находящегося в противоречии с теорией и практикой христианской этики.

Книга была опубликована в Австрии, и я по просьбе доктора Гудала презентовал Гитлеру ее первый экземпляр, снабженный дарственной надписью. Он принял книгу с благодарностью и пообещал с интересом прочесть. Более того, он распорядился о ее свободном ввозе в Германию, где, как я надеялся, она могла бы вызвать отрезвляющее действие. Геббельс и, самое главное, Борман отреагировали очень быстро. Они заявили Гитлеру, что книга может негативно повлиять на партию, и все мои старания убедить его в том, что открытое обсуждение этих проблем будет иметь чрезвычайно важное значение, сводились на нет простым предположением, что вызванные этим текстом дебаты могут угрожать партии. Доктор Гудал был горько разочарован, что его попытка разрешить противоречия, открыто их сформулировав, ни к чему не привела. Его критиковали за предположение, что в 1936 году еще было возможно какое-то изменение характера национал-социалистического режима, хотя даже сам папа в 1937 году в своей энциклике выражал надежду на возможность таких изменений. Для меня самого, принимая во внимание мое знание растущей оппозиционности австрийской католической иерархии по отношению к идее более тесных отношений с Германией, этот инцидент стал новым ударом.

Мой отчет Гитлеру о событиях 1936 года, написанный 12 января 1937 года, в значительной мере сводился к попытке показать австрийские проблемы в европейской перспективе. В очередной раз я повторял уже знакомые аргументы. Принципиальная задача Германии состоит в построении сильных позиций в Европе. Шушниг, сознавая, что его Отечественный фронт представляет собой лишь слабый инструмент для проведения независимой политики, заверил меня в конце года в том, что политические и моральные силы Австрии будут использованы для дела сохранения германскими народами их исторического положения в мире. Эта цель, настаивал я перед Гитлером, может быть достигнута только в рамках федеративных установлений, а не в результате централизованной системы, навязываемой из Берлина. Более того, Австрия является христианской и католической страной, а потому он не может ожидать в ней какого-либо энтузиазма по поводу идеи превращения ее народа в объект идеологических споров между церковью и государством, подобных тем, что непрерывно происходят в Германии. Если бы он только мог принять эти соображения к сведению, то было бы совсем не трудно изыскать конституционную форму для объединения Австрии с Германией. Единый фронт, образованный державами на конференции в Стрезе, разрушен итальянской авантюрой в Абиссинии, и возникшее в результате ослабление международной поддержки австрийской независимости должно, в конце концов, привести Австрию в германскую сферу притяжения. И вновь я в самых определенных выражениях подчеркивал необходимость мирного и эволюционного развития отношений между двумя странами.

Тем не менее казалось невозможным внушить австрийским нацистам, что июльское соглашение, подписанное Гитлером, обеспечивает наилучшие рамки для политики двух стран. С каждым новым увеличением мощи рейха они требовали действий. Они считали эволюционные методы слишком медленными и, что самое главное, не верили в желание Шушнига оказать им поддержку. Одна часть партии предпочитала сконцентрироваться на нелегальной деятельности, в то время как ее более умеренные элементы были согласны удовольствоваться борьбой за достижение целей объединения, руководствуясь условиями соглашения.

Здесь я коротко остановлюсь на свойствах человека, который внес такой большой вклад в дестабилизацию обстановки в Австрии. Во время Первой мировой войны Леопольд выслужился из рядовых благодаря своей замечательной храбрости. Образование он имел весьма ограниченное, а по характеру был упрям и догматичен – типичный не слишком умный унтер-офицер. После прихода к власти в Германии нацистской партии благодаря свободно избранному большинству Леопольд надеялся добиться такого же результата и в Австрии и громко настаивал на новых выборах. Один из старших чиновников ведомства австрийского канцлера, человек, испытывавший симпатии к идее Большой Германии, не раз говорил мне, что Леопольд всегда с ним советовался. Когда президенты палат австрийского парламента ушли в отставку, передав власть Дольфусу, этот чиновник рекомендовал Леопольду поддержать канцлера вместо того, чтобы продолжать с ним бороться. Дольфус явно намеревался установить авторитарный режим по германскому образцу. Это исключало возможность выборов, разбивая тем самым надежду Леопольда на приход таким путем к власти. Но Леопольд отказался прислушаться к голосу разума. Если бы он стал сотрудничать с Дольфусом, то вся история австро-германских отношений могла бы пойти совершенно другим путем.

Он оказался слишком упрям для того, чтобы усмотреть решение проблемы в контакте с более умеренными элементами своей партии. Его собственное положение было совсем неустойчивым, и он искал популярности, поддержав ее самое радикальное крыло. Некоторые члены партии, такие, как Ин дер Маур, Тавс и Райнер, имели в свое время репутацию умеренных, но не могли позволить себе выступить против радикалов из опасения лишиться плодов обретения власти в случае конечного объединения Австрии и Германии. Поэтому они склонялись к поддержке любых методов, которые, как казалось, могли бы привести к скорейшим результатам. Именно по этой причине я часто предлагал канцлеру позволить членам «Национальной оппозиции» занять ответственные посты в его корпоративном государстве, чтобы поощрить ее более умеренные элементы.

В феврале 1937 года я смог доложить Гитлеру о значительном шаге на пути к новому политическому рождению оппозиции. Шушниг принял решение о создании из семи членов оппозиции так называемого «Комитета семи» – для организации их сторонников и гарантирования им представительства в администрации. Председателем был назначен умеренный национал-социалист доктор Юри. После беседы с Шушнигом он заявил от имени комитета: «Мы признаем независимость Австрии, обещаем осуществлять свою деятельность в соответствии с конституцией 1934 года и законом, касающимся Отечественного фронта, и обязуемся не создавать никакой политической партии вне структуры этой организации». Это было хотя бы какое-то начало, однако я предупреждал Гитлера, что австрийскому канцлеру предстоит еще преодолеть значительные трудности, которые возникнут в рядах его сторонников.

Предварительные надежды. – Международные визиты. – Нейрат в Вене. – Австрийская полиция захватывает документы. – Неприятности в Пинкафельде. – Гитлер вызывает меня в Берлин. – Я выясняю отношения с фюрером. – Шушниг приносит извинения. – Инцидент с принцем из дома Габсбургов. – Осложнения в «Комитете семи». – Назначение Зейс-Инкварта. – Заседание смешанной комиссии. – Демонстрация в Вельсе. – Муссолини в Германии. – Охотничий рассказ. – Шмидт и Геринг. – Мой визит в Париж. – Шушниг становится неуступчивым. – Я запрещаю Леопольду посещать представительство. – Еще один налет полиции. – Кризис в вермахте

В течение некоторого времени в 1937 году казалось, что по всей Европе воцарился дух новой гармонии. Государственные деятели всех стран активно толковали о деле мира, а успех берлинской Олимпиады, казалось, указывал на то, что даже Третий рейх не склонен нарушать общую атмосферу неподобающими требованиями. 30 января, в годовщину своего прихода к власти, Гитлер объявил: «Период неожиданностей закончен, и первейшей целью становится укрепление мира». Дружественные международные связи получили мощный стимул от европейского участия в Парижской выставке, от Международного рабочего конгресса в Гамбурге и от коронации Георга VI в Лондоне. В последнем случае единственной диссонирующей нотой стал отказ Риббентропа согласиться с назначением главой германской делегации Нейрата. Он считал, что более подходящим представителем растущей мощи Германии станет фельдмаршал фон Бломберг. Риббентроп сделал совершенно ложные выводы из кризиса, связанного с отречением от престола Эдуарда VIII, которое – благодаря близким отношениям, которые у него якобы сложились с королем, – он посчитал за личное оскорбление. С все возрастающей настойчивостью он внушал Гитлеру свою уверенность в грядущем быстром упадке Британской империи и в том, что фюрер может навязывать Европе свою волю, не опасаясь вмешательства британского правительства. Гитлер уже тогда начинал с большим доверием относиться к докладам такого сорта, которые потворствовали его предвзятым намерениям, нежели к советам серьезных и компетентных специалистов. Это была его слабость, которая с годами становилась все более заметной.

В апреле Геринг нанес государственный визит в Рим. В своем ненасытном стремлении утвердиться на позиции «кронпринца» нацистского режима он собрал для себя посты премьер-министра Пруссии, министра авиации, государственного егермейстера, президента рейхстага и уполномоченного по четырехлетнему плану. Но всего этого ему было мало. Наиболее интересной сферой деятельности, которую обсуждали все кому не лень, но по-настоящему понимали очень немногие, была международная политика. Она предоставляла возможности для путешествий, развлечений и сбора зарубежных наград, и Геринг очень скоро глубоко запустил руку в эту шкатулку. Он уже посетил Варшаву, Белград и Будапешт, но пока еще не путался у меня под ногами в Австрии. Видимым поводом его визита в Рим стало обсуждение испанской гражданской войны, но его беседы с Муссолини, как сообщает в своей книге[149] переводчик Шмидт, скоро повернулись в сторону германо-итальянских отношений. Геринг заметил, что проблема аншлюса не может служить причиной конфликта между двумя странами. Тем не менее, вместо того чтобы констатировать стремление соблюдать условия июльского соглашения, он в первую очередь заявил: «Аншлюс необходим и будет проведен». Муссолини был, кажется, сильно удивлен такой откровенностью и попросил Шмидта повторить свой перевод еще и по-французски, хотя отлично понял уже немецкий оригинал. В ответ он только покачал головой. Между концентрацией его дивизий на перевале Бреннер и этим бессловесным жестом прошло два с половиной года. Гитлер, когда ему доложили об этом разговоре, без сомнения, сделал свои собственные выводы.

Утверждалось, и я думаю – справедливо, что санкции против Италии, на которых настаивала в Лиге Наций Великобритания, покончили бы с абиссинской авантюрой Муссолини. Более того, они бы послужили для Гитлера самым серьезным – не считая войны – предупреждением. Вмешательство Лаваля не только предотвратило введение санкций, но и было истолковано Гитлером как признак слабости, что спровоцировало для человека с его характером наихудшие последствия.

В мае доктор Шахт отправился в Париж для открытия на Всемирной выставке германского павильона. Там он произнес замечательную речь, в которой призывал к созданию схемы международной экономической безопасности как лучшей основы для обеспечения всеобщего мира. Мы с Шахтом состояли в дружеских отношениях, и я во время своих частых наездов из Вены в Берлин старался хотя бы раз позавтракать с ним в Рейхсбанке. Он был единственным трезво мыслящим человеком в правительстве и никогда не воздерживался от разговоров о своих сомнениях и проблемах. Перед его поездкой в Париж мы обсуждали общее направление его выступления, и я специально просил его завязать отношения с Леоном Блюмом и другими ведущими политическими фигурами Франции. Мы планировали возможность изобрести, совместно с французами, какие-то способы для контроля за ненасытными амбициями Гитлера. Мы верили, что если бы удалось найти согласованное решение колониальной проблемы и выработать способы доступа к сырью, то он мог бы в достаточной степени погрузиться в дела мировой экономики, чтобы изменить свою программу перевооружения.

Шахт часто говорил мне, что Гитлер разбирался в вопросах экономики на уровне ученика шестого класса. Когда Шахт пытался объяснить ему опасность инфляции, неотделимую от программы перевооружения, и упрашивал его держаться в предписанных финансовых рамках, Гитлер просто пожимал плечами. От Бломберга тоже не было никакой пользы, но когда мы беседовали с Фричем, Адамом, Клюге, Гинантом и другими ведущими генералами, то видели их серьезную озабоченность чересчур быстрым увеличением армии. Все они понимали, что вооруженные силы представляют собой единственный стабилизирующий фактор во внутреннем балансе сил в Германии. Большинство из них были моими старыми коллегами по военной службе и полностью соглашались со мной в том, что если Гитлер отважится пуститься в какие-либо неумеренные предприятия, то им следует оказывать на него сдерживающее влияние.

В то время когда по всем внешним признакам вероятность сохранения мира росла, намерения Гитлера, кажется, выкристаллизовывались в совершенно ином направлении. Спустя девять лет на Нюрнбергском процессе нам предстояло узнать о «Протоколе Хоссбаха», касавшемся секретного совещания Гитлера с Нейратом и главами трех родов войск, состоявшегося 5 ноября 1937 года. Тогда о войне впервые заговорили как о чем-то необходимом и неизбежном, и определились примерные сроки вооруженных вторжений в Австрию и Чехословакию. Я только что упомянул об одной из причин психологической трансформации, произошедшей с Гитлером. До определенного момента он опасался реакции западных держав на нарушение им статей Версальского договора. Но абиссинская авантюра Муссолини разрушила фасад демонстративного единства, достигнутого на конференции в Стрезе, а отношение итальянского лидера к Германии начало приобретать доброжелательный характер. Лига Наций доказала свою неспособность применить к Италии санкции в такой степени, чтобы отрезать ее от источников нефти, а вмешательство оси в испанский конфликт вызвало только беспомощное вето западных держав. Распад антинацистской коалиции побудил Гитлера занять еще более бескомпромиссную позицию в своей внешней политике.

Но я обогнал события и должен вернуться к австрийским делам.

В феврале я убедил Нейрата, вопреки его предыдущему нежеланию, ответить визитом на визит Гвидо Шмидта. Я предполагал, что добродушие и умеренные взгляды гитлеровского министра иностранных дел помогут значительно облегчить мою задачу в Австрии. К несчастью, результат оказался прямо противоположным. Австрийские нацисты решили отметить прибытие в Вену Нейрата массовой демонстрацией в поддержку аншлюса. 22 февраля, когда мы ехали с вокзала в представительство по Мариахилферштрассе, кортеж машин был неожиданно окружен тысячами мужчин и женщин всех возрастов, выкрикивавших «Heil Deutschland!» и «Heil Hitler!». Многочисленные полицейские и сотрудники сил безопасности совершенно потеряли контроль под толпой, и наши автомобили могли продвигаться только со скоростью пешехода. Тем не менее не произошло никаких инцидентов, а полиция, видимо, чувствовала, что присутствие официального гостя воспрещает обычное применение дубинок. Гвидо Шмидт сам находился в головном автомобиле, но канцлер, появившийся на вокзале, вернулся в свою резиденцию другим маршрутом. Он, однако, видел часть демонстрации и решил своевременно отомстить.

Одной из основных тем переговоров стал вопрос о реставрации Габсбургов, который уже некоторое время привлекал внимание общественности. Нейрат подчеркивал, что это внутреннее дело Австрии, но просил информировать германское правительство по всем пунктам, представляющим общий интерес в случае, если по этому вопросу будет принято определенное решение. Он говорил о тех значительных затруднениях, которые могут возникнуть, в особенности в Дунайских государствах, являвшихся когда-то частями Австро-Венгерской империи, в том случае, если в Австрии вновь воцарятся Габсбурги. Шушниг отметил, что правящий дом по-прежнему пользуется в Австрии значительной поддержкой и что возврат к монархии может оказаться хорошим средством снижения внутренней напряженности, на что Нейрат определенно ответил, что Германия не может одобрить решение, которое, по его мнению, станет для Австрии катастрофой. Чехословакия и Югославия будут рассматривать такое развитие событий как возможную угрозу для себя, а это может втянуть Германию в конфликт, совершенно ей ненужный. Шушниг не пожелал дать обещание согласовать этот вопрос с Германией, но выразил готовность проконсультироваться по этому поводу с германским правительством. Это, однако, оказалось единственным расхождением во мнениях между двумя государственными деятелями, и переговоры в целом прошли успешно.

Затем произошел инцидент, который свел к нулю главный результат визита. За несколько часов до планировавшегося отъезда Нейрата меня информировали, что все улицы, ведущие к вокзалу, перекрыты полицией и переполнены тысячами сторонников хеймвера. Шушниг решил показать Нейрату, что в Вене, кроме нацистов и приверженцев Большой Германии, есть еще и другие граждане. Отечественному фронту было приказано устроить шествие en masse[150], а полиция получила указания разделаться с любыми прогерманскими демонстрациями. Сложилась крайне неприятная ситуация, и казалось более чем вероятным, что соперничающие демонстрации закончатся буйством. Это не только уничтожило бы все плоды моей деятельности в Австрии, но могло привести к непредсказуемым последствиям для австро-германских отношений. Поэтому я предложил Нейрату отправиться в путь со станции, находящейся за пределами Вены, избежав следования по официальному маршруту. Пойти на это он отказался. По его мнению, такое поведение создало бы видимость уступки политическому давлению, и он не желал покидать Вену через черный ход. Мне крайне не понравились как упрямство Нейрата, так и театрализованное представление, устроенное Шушнигом. Так или иначе, мы поехали на вокзал через громадные бушующие толпы, выкрикивавшие «Heil Oesterreich!», «Heil Schuschnigg!» и «Nieder mit Hitler!»[151]. К счастью, произошло только несколько незначительных инцидентов. Шушниг казался вполне довольным результатами своих действий, а мне оставалось только размышлять над возможными последствиями.

Две недели спустя я лично отправился в Берлин, чтобы обсудить европейскую ситуацию в целом, как она виделась с моего выгодного наблюдательного пункта в Вене. Я чувствовал, что решение Великобритании о перевооружении и создаваемая Муссолини угроза ее положению в Средиземноморье должны были повлечь за собой попытки ослабить ось Берлин – Рим. Австрия казалась удобной точкой для оказания давления, поскольку значительная часть австрийского общества была склонна поддержать присоединение страны к Малой Антанте Дунайских государств при условии обещания гарантий со стороны Великобритании и Франции.

Я указал Гитлеру, что единственным способом укрепления германской позиции является поддержка режима Шушнига вне зависимости от того, нравится он нам или нет. Шушниг решил прийти к какому-то соглашению со сторонниками идеи Большой Германии. Поэтому в германских интересах было облегчить ему эту задачу, умерить накал критики Австрии в германской прессе и прекратить раздражать австрийского канцлера своими булавочными уколами. Запрещенной австрийской нацистской партии следует еще раз приказать смотреть на проблему аншлюса как на внутреннее дело Австрии и прекратить деятельность, которая может только осложнить международное положение Германии. В то же время сама Германия должна предпринять решительные шаги по укреплению коммерческих связей с Австрией.

Мои усилия по обузданию австрийских нацистов почти не давали результатов. В мае австрийская полиция провела набег на их подпольную штаб-квартиру в Вене и обнаружила значительное количество компрометирующих документов. Среди захваченных бумаг оказались доказательства контактов между германскими и австрийскими нацистами и финансирования подпольных организаций, а также пропагандистские материалы, направленные против австрийского правительства и отдельных членов кабинета. Хотя правительство Австрии не заявило официального протеста, я отправил Гитлеру полный отчет об этих самочинных действиях его сторонников.

Совершенно незначительный инцидент, кажется, еще более усугубил ситуацию. 1 мая, которое стало в Германии официальным праздником, германским гражданам в Австрии разрешалось вывешивать национальные флаги – право, предоставленное им июльским соглашением. В Пинкафельде, маленьком городке в Штирии, молодой лейтенант австрийской армии, дежуривший по гарнизону, обратил внимание на германский флаг, вывешенный в чердачном окне одного из небольших домов. Этот офицер, подозревавшийся в пронацистских симпатиях, был только что переведен в Пинкафельд из более крупного гарнизона с предупреждением, что будет подвергнут взысканию, если против него будут получены новые свидетельства. Поэтому он, стремясь себя обезопасить, послал унтер-офицера с двумя солдатами этот флаг снять, что они моментально и исполнили, вломившись в дом.

Всего через несколько часов я получил от германской колонии крайне энергичный протест по поводу оскорбления флага. Я опасался самого худшего. Дело в том, что это был не первый случай, когда мне пришлось столкнуться с чем-либо подобным. В 1914 году в Тампико мексиканская толпа сорвала американский флаг. Этот инцидент так воспламенил общественное мнение в Соединенных Штатах, что президент Вильсон объявил Мексике войну. То, что показалось правильным Вильсону, вполне могло показаться таковым и Гитлеру, и я тотчас же отправил телеграмму с сообщением, что занимаюсь расследованием злополучного инцидента и потребую от австрийского правительства сатисфакции, добавив, однако, что этот случай объясняется, по всей видимости, простым недоразумением. Но «Auslandsorganisation» герра Боле уже вступила в дело и отправила Гитлеру весьма красочный отчет о происшествии.

На следующий день я получил срочное указание явиться в Берлин для личного доклада Гитлеру. Я приехал в тот же вечер и немедленно отправился в рейхсканцелярию. Однако, не будучи принят Гитлером в тот день, я поехал к Нейрату и рассказал ему об инциденте, изложив свои опасения по поводу его возможных последствий. Я просил его организовать мне встречу с Гитлером раньше, чем будет принято какое-либо решение, но его вмешательство, как видно, осталось без последствий. На следующий день я снова не был принят, ввиду чего передал Гитлеру записку, в которой говорилось: «Вы приказали мне 2 мая явиться в Берлин для обсуждения злосчастного инцидента в Пинкафельде. В настоящий момент я уже два дня ожидаю приема, чтобы представить свой отчет и предложить пути урегулирования этого вопроса. Поскольку Вы отказываетесь встретиться со мной, то я могу только предположить, что как посланник в Вене я лишился Вашего доверия, вследствие чего прошу Вас немедленно принять мою отставку».

Через двадцать минут после передачи этой записки со специальным посыльным я получил из канцелярии телефонный звонок с извещением, что Гитлер желает немедленно меня видеть. Когда я встретился с ним, он расхаживал по старым апартаментам Бисмарка с лицом, налитым кровью. «Просто возмутительно! – кричал он. – Эти люди не в состоянии достойно обращаться с Германией. Волочить по грязи наш флаг – это уж слишком!» С этих слов он начал против Австрии ругательскую тираду, которую я не пытался прерывать. В соответствии со своей обычной практикой я дал ему возможность сперва излить свою злобу и примерно за полчаса не произнес ни слова. Потом я начал говорить.

«В июле 1934 года мы с вами в письменном виде зафиксировали наше обоюдное согласие по вопросу о том, что к объединению двух германских народов можно идти только эволюционными методами. Через девять месяцев после этого вы подписали на этот счет соглашение с Австрией – соглашение, в котором были заложены особые процедуры для разрешения конфликтов. Инцидент с флагом произошел из-за безрассудства какого-то лейтенанта. Его наверняка нельзя приписать действиям каких бы то ни было высших властей. Его можно моментально, без малейших затруднений урегулировать. Однако если вы хотите использовать его как повод для принятия против Австрии строгих мер, то я позволю себе напомнить, что такие действия будут нарушением нашего личного соглашения. Германский вопрос в целом слишком часто в ходе истории приводил к братоубийству и впредь никогда более не должен послужить причиной пролития хотя бы одной капли крови. Если вам угодно найти себе представителя, который сам будет организовывать инциденты с флагами и усугублять обстановку до такой степени, что вы сочтете необходимым вторгнуться в Австрию, – что ж, вы, без сомнения, найдете сколько угодно идиотов, готовых взяться за такую работу. Но я, безусловно, не согласен участвовать в подобных делах, а потому вы можете считать мой пост вакантным и заполнить его по своему усмотрению».

Он с изумлением выслушал все сказанное мной, после чего наша беседа продолжилась в совершенно другом ключе. Теперь, когда его ярость утихла, я почувствовал, что он стал более восприимчив к разумным аргументам. Когда мы встали, заканчивая разговор, он сказал мне: «Вы совершенно правы. Пожалуйста, возвращайтесь в Вену и разберитесь с этим делом в соответствии с вашими предложениями». Я чувствовал себя обессиленным, но и значительно успокоенным.

На следующий день я уже вернулся в Вену и имел аудиенцию у Шушнига. Он немедленно согласился на мое предложение об отправке в германское министерство иностранных дел ноты с извинениями и издании подобающего заявления для печати. Вопрос был исчерпан за десять минут.

Вскоре после этого мне пришлось снова разбираться с аналогичным инцидентом. В витрине германского агентства путешествий на углу Кернтнерштрассе обычная выставка рекламных брошюр была дополнена несколькими публикациями с фотографиями Гитлера. Однажды вечером младший из двух братьев Гогенбергов, сыновей эрцгерцога Франца-Фердинанда, убитого в Сараеве, прогуливался по улице несколько «подшофе». Видимо, он посчитал выставку фотографий Гитлера для себя оскорбительной, а потому тростью расколотил стекло витрины. В среде австрийских нацистов снова раздались ужасные вопли. Для их пропаганды едва ли могла подвернуться лучшая тема, чем нападки на заметного представителя дома Габсбургов. Однако семейство молодого человека известило меня о своем глубочайшем сожалении по поводу инцидента, и я решил уладить вопрос, если возможно, без обращения к австрийскому правительству. На этот раз Гитлер продемонстрировал большую терпимость, все еще находясь, как видно, под впечатлением моих возражений после дела в Пинкафельде. Он согласился с тем, что мне следует лично поговорить с молодым принцем. Посещение представительства едва ли могло быть для него приятным, но я при посредстве друзей дал знать, что беседа, насколько это возможно, будет для него безболезненной. Когда он прибыл, мы поговорили о погоде, о Вене и об общих знакомых, но не помянули ни единым словом о происшествии. В конце, вставая, чтобы проводить его до дверей, я сказал ему о своей уверенности в том, что он одобрит, если я выражу Гитлеру его сожаление по поводу учиненной им выходки, достойной студента-первокурсника. На это он с готовностью согласился, добавив, что чрезвычайно рад улаживанию вопроса, который тяготил его больше, чем предстоящее посещение зубного врача. Спустя годы, во время войны, его отправили в концентрационный лагерь Дахау. В 1944 году, после неоднократных ходатайств перед Гиммлером, мне удалось добиться его освобождения.

После формирования Шушнигом «Комитета семи» у меня появилась возможность уделять некоторое внимание заметным личностям, которые поддерживали в Австрии идею аншлюса. С моей точки зрения, в этом смысле какую-либо ценность представляла группа из шести или семи человек, державшихся в стороне от запрещенной нацистской партии и ее лидера Леопольда. Ведущим среди них был профессор Менгин, ректор университета и человек, пользовавшийся доверием Шушнига. За ним следовали доктор Юри, пожилой человек весьма твердого характера, доктор Зейс-Инкварт, адвокат противоречивых политических убеждений и рьяный католик, и Рейнтхаллер, хорошо известный в сельскохозяйственных кругах и чуждый всякому политическому экстремизму. Все эти люди были мне лично знакомы. В их группу входили также молодой доктор по фамилии Райнер и доктор Мюэльманн, близкий личный друг двух сестер Геринга фрау Губер и фрау Ригеле.

В январе я раздобыл копию циркуляра, разосланного Леопольдом своим партийным товарищам, в котором он рекомендовал им воздерживаться от незаконной деятельности, но одновременно предписывал всем членам партии быть готовыми принять участие в борьбе, как только Гитлер скажет свое слово. Мне было ясно, что его надежде на скорую отмену Шушнигом запрета нацистской партии не суждено сбыться еще некоторое время. Его приказ партийцам пребывать в готовности мог означать только, что они вскоре снова приступят к активным действиям. Я решил сделать все возможное, чтобы этому воспрепятствовать.

С другой стороны, Шушниг почти ничем не обнадеживал членов «Комитета семи», если не считать его предложения составить список лиц, подходящих для назначения на должности в государственном аппарате. Казалось, канцлер полагал, что выполнил свою часть июльского соглашения, посадив в министерство иностранных дел Гвидо Шмидта и назначив Глайзе-Хорстенау министром без портфеля. Немногие умеренные члены комитета были по-прежнему лишены всякого влияния на события, а Леопольд не мог терпеть их. Поэтому он попытался, внедряя своих сторонников в штаб-квартиру комитета на Тейнфальтштрассе, превратить ее в центр нелегальной деятельности партии. Австрийским полицейским было хорошо известно об этом ходе, но попыток закрыть контору они не предпринимали, поскольку так для них было значительно удобнее следить за подпольной деятельностью партии.

В июне меня посетил профессор Менгин, выразивший свое неудовлетворение работой комитета, и я настоятельно рекомендовал ему выйти из его состава, если он не хочет, чтобы его заклеймили как нациста. Тем временем Шушниг решился произвести в правительстве по крайней мере одну малозначительную перестановку, имея в виду подготовку к включению в Отечественный фронт подходящих посторонних деятелей. Он предложил Зейс-Инкварту войти в состав кабинета в ранге государственного секретаря, чтобы предоставить ему возможность служить посредником между правительством и оппозицией. Это назначение встретило сильнейшее противодействие со стороны Леопольда, поскольку Зейс-Инкварт не был нацистом. Последний, в свою очередь, планировал организовать из более умеренных сторонников Большой Германии группу, оппозиционную нацистам Леопольда, ориентируясь при этом в основном на сельских жителей, преданных Рейнтхаллеру.

Все австрийцы, знакомые с Зейс-Инквартом, считали его человеком совестливым, осмотрительным, терпимым и не склонным ко всякого рода сумасшедшим авантюрам. Несмотря на убеждение, что воссоединение германских народов является желательным идеалом, он признавал необходимость поддержания австрийской независимости. Если бы Шушниг решил оказать Зейс-Инкварту доверие, все могло бы обернуться к лучшему. Однако на деле он не получил свободы действий, и руки у Леопольда были развязаны. Жалобы на то, что Шушниг даже не пытается выполнить условия июльского соглашения, стали все более настойчивыми. Пока я, чтобы попытаться прояснить ситуацию, рассматривал возможность еще раз свести вместе австрийских и германских государственных деятелей, Гитлер, в очевидной попытке утихомирить австрийских нацистов, послал в Австрию одного из своих заместителей по фамилии Кепплер. Читатели вспомнят о нем как об участнике знаменитого завтрака в доме барона фон Шредера в 1933 году в Кельне. В Австрии Кепплер, кажется, предоставил слишком много свободы радикальному крылу партии, хотя на время жалобы австрийского правительства по поводу их нелегальной деятельности и прекратились. Возможно, будет интересно отметить, что в пространном письме, отправленном Леопольдом Гитлеру 22 августа 1937 года, он расписывал меня как злейшего врага австрийского национал-социализма и требовал моего отзыва.

В течение всего этого года план включения в структуры правительства членов оппозиции практически не выполнялся. «Комитет семи» утопил себя в океане бумаг, а радикальные элементы запрещенной нацистской партии черпали силу в медлительности Шушнига. Они засыпали партию в Германии непрерывным потоком жалоб и требований заступничества, однако Шушниг не предпринимал никаких попыток смягчить их неудовольствие, пойдя на ожидавшиеся от него уступки. Я несколько раз пытался вывести его из этого пассивного состояния. В конце мая в беседе с ним я подчеркивал прогрессирующее ухудшение положения. Все возрастающее количество инцидентов, а также тот факт, что для выполнения июльского соглашения почти ничего не предпринималось, должны были вызывать у Гитлера сомнения в целесообразности удерживать в Австрии посла по особым поручениям. Почти всякий инцидент мог привести к ситуации, чреватой непредсказуемыми последствиями, и, хотя Гитлер всерьез стремился поддерживать мирные отношения, он должен был тем не менее настаивать на выполнении австрийским правительством своих обязательств.

Шушниг отвечал, что вполне сознает серьезность ситуации. Он считает, что отсутствие прогресса в укреплении дружественных отношений с Германией объясняется в значительной степени действиями членов запрещенной австрийской нацистской партии и реакцией Отечественного фронта. Он упомянул также негативное воздействие мер, предпринимаемых в Германии против церкви, и сказал, что Леопольд, принятый Гитлером и Герингом, получил одобрение своей агрессивной тактики. Это обвинение я отверг, указав на полученные мной личные заверения Гитлера в том, что любое нарушение июльского соглашения идет вразрез с его желаниями. Если австрийское правительство способно точно указать обстоятельства какого-либо вмешательства со стороны Германии, то я могу рекомендовать, какие шаги следует предпринять по этому поводу. Принципиальное недовольство Шушнига объяснялось тем, что всякий член оппозиции, получивший министерский пост, тем самым переставал рассматриваться оппозицией в качестве надежного представителя.

Комиссия, образованная в соответствии с июльским соглашением, собралась на первое заседание в Вене в июле 1937 года. Германскую делегацию возглавлял герр фон Вайцзеккер. Я надеялся, что австрийской делегацией будет руководить герр Хоффингер, начальник германского отдела министерства иностранных дел, опытный и склонный к компромиссам чиновник, но Шушниг предпочел назначить доктора Хорнбостеля, на которого можно было положиться в том, что он не пойдет ни на малейшие уступки.

Переговоры стали испытанием терпения сторон. Главное затруднение вытекало из нашего желания распространить амнистию, предусмотренную июльским соглашением, на тех австрийских нацистов, которые бежали в Германию. Я сам придавал этому огромное значение, поскольку беглецы сформировали в своей среде «Австрийский легион», что вызывало постоянную тревогу. Они непрерывно оказывали давление на Гитлера и других партийных вождей с целью добиться аншлюса Австрии силовым путем и с помощью своих коллег, оставшихся в стране, бесконечно вмешивались в австрийские внутренние дела. В конце концов по этому вопросу было достигнуто соглашение вопреки резкой оппозиции Хорнбостеля, преодоленной самим Шушнигом. В результате продолжительной беседы с канцлером Вайцзеккер пришел к выводу, что хотя Шушниг и не является настоящим противником включения сторонников Большой Германии в правительство, но согласен действовать в этом вопросе только с очень большой осторожностью и не прежде, чем упрочит свое положение. Тем не менее Зейс-Инкварт, по всей видимости, сумел до некоторой степени заслужить доверие Шушнига, и по завершении конференции я смог сообщить Гитлеру, что, хотя Шушниг по-прежнему не готов разрешить восстановление в Австрии нацистской партии, он не станет запрещать в стране обсуждение идеологии национал-социализма. Отечественный фронт также проявил значительно большую терпимость в вопросе принятия в свои ряды представителей оппозиции. Я вновь очень просил Гитлера предоставить Зейс-Инкварту все условия и проследить за тем, чтобы австрийские нацисты оказывали ему поддержку вместо непрерывных попыток саботировать его деятельность.

В июле отношения между двумя государствами ухудшились после демонстрации, произошедшей в Вельсе во время парада отставных военнослужащих обеих стран. Эти демонстрации были запрещены уже в течение ряда лет, но австрийское правительство, видимо, не видело особого вреда в их возрождении, поскольку большинство людей, принимавших в них участие, принадлежали к старшему возрасту и не имели сильных политических пристрастий. Я получил приглашение присутствовать на параде и был восхищен энтузиазмом, проявлявшимся большой толпой зрителей при виде марширующих мимо трибун представителей прославленных германских и австрийских полков. Однако мероприятие, задуманное как не связанный с политикой митинг, приобрело совершенно иной характер, когда военный оркестр заиграл австрийский национальный гимн. Громадная толпа запела «Deutschland, Deutschland uber alles»[152] – мелодии гимнов совпадали, – и я видел, что все представители австрийского правительства были потрясены этой превратившейся в политическую демонстрацией. Свою собственную речь я, насколько было возможно, сократил, извинившись тем, что меня ожидают в Мюнхене на торжественном открытии Академии искусств и я должен немедленно ехать, потому что ухудшающаяся погода угрожает моему перелету. Гитлер также присутствовал на церемонии в Мюнхене и, здороваясь со мной, пребывал в ярости. «Что там происходит в Вельсе? – вопрошал он. – Там на наших людей натравили полицию с карабинами. Это позор!» Я не мог ничего ответить и только заверил его, что, пока я там находился, все проходило гладко. По– видимому, австрийская полиция в какой-то момент решила, что толпа выходит из-под контроля, и ее попытка рассеять демонстрантов привела к потасовке. Почти не возникало сомнения в том, что нацисты Леопольда приложили руку к демонстрации, а затем послали Гитлеру сильно преувеличенный отчет о событиях. С другой стороны, вся толпа не состояла из одних только нацистов, и энтузиазм, проявленный в отношении германских участников парада, был самый искренний, как бы неприятно это ни показалось австрийскому правительству. В общем и целом, инцидент имел самые плачевные последствия, что привело к ожесточению позиций обеих сторон, которое впоследствии, к сожалению, только увеличивалось.

Общее положение в Европе за лето 1937 года изменилось незначительно. Но австрийское правительство должно было ясно понять, что Муссолини стал весьма ненадежной опорой для любых политических шагов Австрии, направленных против Германии. 25 сентября дуче в сопровождении графа Чиано[153] прибыл с официальным визитом в Германию. В Мюнхене он имел продолжительную беседу с Гитлером и – к тайному удовольствию огромного множества людей – произвел фюрера в почетные капралы фашистской милиции. Можно было считать, что Гитлер, никогда не выслужившийся в германской армии выше чина ефрейтора, заработал, наконец, продвижение по службе. Потом последовала длинная серия официальных визитов в Рур и посещение осенних маневров в Мекленбурге. По приглашению моего старинного друга генерал-полковника фон Фрича я присутствовал на заключительном этапе этих маневров и был свидетелем того, как он делал для фюрера и дуче обзор их результатов. Контраст между двумя лидерами был чрезвычайно заметен. Муссолини, со своей резко очерченной римской головой, могучим лбом и волевой челюстью, значительно больше подходил на роль Цезаря, чем его странно подавленный и бесхарактерный партнер. Когда Фрич суммировал способности новой армии и предупредил об опасности переоценки ее все еще не проверенной на деле силы и о невозможности выполнения ею военных действий на два фронта, Гитлер только ухмылялся, а Муссолини выразительно кивал в знак согласия. Мне показалось, что в этом новом дружеском партнерстве сильный характер Муссолини вполне может быть доминирующей стороной и оказать хорошее влияние на неустойчивый темперамент Гитлера.

Другим гостем на маневрах был лорд Лондондерри, который по приглашению Геринга задержался еще на несколько дней, чтобы принять участие в охоте на оленей и зубров в Дарссе, правительственной охотничьей резиденции на берегу Балтийского моря. Геринг спросил, нет ли у меня желания сопровождать нашего английского гостя, и я тотчас же согласился. Я всегда считал, что охота и длинные вечера вокруг открытого огня предоставляют великолепную возможность для завязывания истинных человеческих связей, столь трудных в условиях формальностей дипломатического существования. Лорд Лондондерри был по-настоящему заинтересован в получении истинной картины положения в новой Германии и находился под сильнейшим впечатлением от демонстрации ее военной мощи.

Я объяснил ему, что лучшим способом решения непосредственных проблем являются прямые переговоры с Гитлером. Преувеличенный национализм нацистской партии лишится ветра в несущих его вперед парусах при условии, что будут разорваны последние путы, наложенные Версальским договором. Если это будет исполнено, сказал я, то у меня почти исчезнет страх перед будущим, и добавил, что, по моему мнению, новая дружба Гитлера с дуче может оказать на фюрера отрезвляющее воздействие. «До тех пор, пока поколение, прошедшее через Первую мировую войну, имеет хоть какое-то влияние на ход событий, второго взрыва не произойдет», – заверил я его. И таково, действительно, было мое твердое убеждение. Лорд Лондондерри с доверием отнесся к моим утверждениям, и для меня было исключительным удовольствием говорить с таким благородным и искренним человеком. Он являл собой законченный тип аристократа довоенной эпохи. Насколько проще могло бы стать решение международных проблем, если бы реальная власть во всех странах находилась в руках таких людей, которые все вместе составляли бы некое всемирное семейство.

До окончания его визита произошел забавный случай. Геринг приложил громадные усилия, чтобы возродить породу зубров, которые некогда бродили по всей Северной Европе, и содержал в полусвободном состоянии стадо этих животных при своем охотничьем домике в Каринхалле. Он очень любил похваляться перед гостями, что наконец-то может предоставить им возможность пострелять дичь, которая требует от охотника умения и личного мужества. Лорд Лондондерри с великим энтузиазмом отнесся к идее охоты на бизона. Он не знал, что в Дарссе зубров нет, как не знал и того, что Геринг, чтобы восполнить этот недостаток, приказал доставить из Каринхалля подходящего быка. В Каринхалле главный егерь не видел смысла посылать на убой английскому лорду одного из своих немногочисленных здоровых и сильных зверей и велел отправить никчемное животное, которое, по его мнению, вполне годилось для этой цели. Главный егерь в Дарссе выпустил его в часть леса, окруженную кольцом загонщиков, и, хотя и заметил негодное состояние зубра, в красках рассказал лорду Лондондерри, что удалось обложить великолепное животное, которое обеспечит ему на следующий день замечательную охоту.

В четыре часа утра в охотничий домик ворвался взволнованный посыльный с известием, что зверь вырвался, предварительно напав на одного из загонщиков, и после нескольких часов погони по следу они его потеряли. Лорд Лондондерри был страшно разочарован, но его удалось задобрить, предложив ему первоклассного оленя. Он так никогда и не узнал, что все усилия главного егеря в течение ночи обнаружить зубра на ногах ни к чему не привели, поскольку зверь просто упал на землю и издох из-за лишений, перенесенных при перевозке. От отчаяния главный егерь попросту выдумал подобающую историю. Я уверен, что лорд Лондондерри был бы весьма удивлен, узнав, что Третий рейх довел свои театрализованные представления даже до глубины лесов Северной Европы.

Гвидо Шмидт продолжал получать известное удовольствие от игры на своих лондонских и парижских связях, но настроения в этих двух странах уже претерпели значительные изменения. Месье Дельбо, французский министр иностранных дел, даже высказал мнение, что последний шанс на спасение Австрии лежит в ее объединении с Германией. Геринг пригласил Шмидта в Берлин на охотничью выставку. Во время визита Шмидту показали карту Европы, на которой отсутствовала граница с Австрией, – для хороших охотников не существует границ, объяснил ему с улыбкой Геринг. Какое бы впечатление ни произвел этот инцидент, визит положил начало долгой переписке между этими людьми, которая была впервые обнародована только после войны, когда Шмидт был судим за государственную измену. Однако эта переписка представляет определенный исторический интерес именно в контексте тогдашних событий.

В своем первом письме, датированном 29 января 1937 года, Шмидт жалуется на некие слова, сказанные Герингом во время своего государственного визита в Италию австрийскому посланнику в Риме. Очевидно, он высказал мнение, что «saboteurs»[154] стремятся ликвидировать июльское соглашение. Шмидт отвергал это обвинение и привлекал внимание к положительным усилиям австрийского правительства. Из ответа Геринга, выдержанного в весьма дружеском тоне, явствовало, что он стремился завоевать доверие Шмидта. Геринг подчеркивал, что германское правительство решило сотрудничать с австрийским канцлером и позаботиться о том, чтобы причины возможных разногласий были устранены. Он пишет об эволюционных методах объединения и о праве Австрии на независимость.

Шмидт был готов следовать этим предложениям, но Шушниг не проявил к ним особого интереса. Ничего больше не происходило до конца июня, когда Геринг пригласил Шмидта приехать к нему еще раз. Но прошло еще два месяца, прежде чем Шмидт наконец появился в Каринхалле. Тем временем в международных делах произошли изменения, и Гитлер стал более неуступчивым. Шмидт предложил, что будет всего лучше, если Геринг обсудит все вопросы с Шушнигом, а сам он организует для этой цели охоту. Письмо Геринга от 11 ноября гораздо резче по тону и определенно указывает на то, что подобное приглашение может быть принято только при условии, если от визита можно будет ожидать конкретных результатов. Дружественные отношения между двумя странами, писал он, могут основываться только на тесном взаимодействии в проведении общей германской политики, интеграции вооруженных сил, заключении торгового договора и оформлении финансового и таможенного союза. Он также дает ясно понять, что эти предложения одобрены Гитлером. Это письмо Геринга являлось вполне определенным avis au lecteur[155], и мне совершенно непонятно, как могли Шушниг и Шмидт утверждать в Нюрнберге, что требования, выдвинутые Гитлером через два с половиной месяца во время его встречи с Шушнигом в Берхтесгадене, явились для них полной неожиданностью. Все, что он тогда потребовал, уже было перечислено в письме Геринга от 11 ноября 1937 года.

После международной охотничьей выставки в Берлине я на короткое время заехал в Париж, где Всемирная выставка предоставила мне удобную возможность вести политические беседы, не привлекая своим присутствием чрезмерного внимания. Я встретился с премьер-министром месье Шотаном, а также с месье Рейно, Бонне, Пьетри, Даладье и другими ведущими деятелями. Особую важность я придавал беседе по австрийскому вопросу с лидером социалистов месье Леоном Блюмом. В тот момент он не занимал никакого министерского поста, но его партия служила одной из главных опор правительства. Я был вынужден сохранять наше свидание в тайне, чтобы не позволить нацистам извлечь политическую выгоду из моей встречи с человеком, являвшимся одним из главных объектов их антисемитской пропаганды.

Месье Блюм принял меня в отделанной со вкусом квартире и с большим интересом выслушал то, что я имел ему сообщить. Я просил его передать своим партийным коллегам, что автономная Австрия в составе общегерманской федерации станет шагом вперед на пути к европейскому объединению, создание которого являлось целью самих социалистов. Если в конце концов в отношении Австрии и Германии произойдет отказ от политики Ришелье «разделяй и властвуй», то этот шаг будет сторицей оплачен улучшением отношений между Францией и Германией, что является непременным условием достижения европейского мира и безопасности. Только таким путем Германия получит возможность возвратиться к своей традиционной роли в Центральной Европе и превратиться в бастион на пути наступающего на запад коммунизма. Поэтому, говорил я ему, я буду чрезвычайно благодарен, если Франция сможет отказаться от своего отрицательного отношения ко всяким изменениям в статусе Австрии и благосклонно отнесется к эволюционному развитию отношений этой страны с Германией. Блюм не мог дать никаких гарантий, но пообещал обсудить вопрос с членами своей партии и различными министрами.

Почти все, с кем я говорил, выражали мнение о необходимости выработки каких-либо эволюционных методов для решения проблемы австро-германских отношений. Министр финансов месье Бонне продемонстрировал совершенное понимание моей деятельности в Австрии, а когда он организовал мою встречу с месье Шотаном, я выяснил, что премьер-министр вполне готов к обсуждению нового подхода к проблемам Центральной Европы. Кроме того, он выразил надежду, что Франция и Германия в целях укрепления мира в Европе смогут достичь общего урегулирования своих отношений. Я отослал Гитлеру и Нейрату пространный доклад, в котором доказывал, что именно теперь настал момент для переговоров с французами, причем у меня были все основания надеяться, что мое предложение будет принято. К несчастью, по возвращении в Вену я выяснил, что Шушниг отреагировал на мой визит в Париж крайне желчно.

В ноябре Шушниг принял решение прекратить прием в Отечественный фронт новых членов, тем самым в известной степени положив конец политике поисков взаимопонимания с оппозицией. Борьба двух лагерей вспыхнула с новой силой, а талант Леопольда к смутьянству принял новые и оригинальные формы. Однажды утром советник представительства Фрейгер фон Штейн показал мне письмо, полученное им из штаб-квартиры запрещенной нацистской партии, в котором утверждалось, будто бы я рекомендовал начальнику австрийской полиции внимательно следить за Штейном. Как я уже отмечал выше, и взгляды Штейна, и сама его личность мне не слишком нравились, однако я не мог допустить, чтобы такие обвинения прошли безответно, ввиду чего немедленно распорядился доставить ко мне Леопольда.

Встреча с ним имела скандальный характер, причем он обвинял меня в постоянном противодействии и вмешательстве в дела нацистской партии, благодаря которым Шушниг укрепился в своих намерениях не выполнять условий июльского соглашения, в связи с чем оппозиция в дальнейшем не считает себя связанной своей частью обязательств. В ответ я сказал Леопольду, что не его дело решать, когда следует аннулировать соглашение, заключенное между двумя государствами. Я не желал более иметь дела с членами организации, которая прибегает к таким отталкивающим и недостойным приемам, к тому же полностью игнорируя вполне определенные инструкции самого Гитлера. «Вы ведете себя недопустимо, а потому я не желаю в дальнейшем иметь с вами ничего общего, – сказал я Леопольду. – Я запрещаю вам впредь появляться на территории представительства и отдам распоряжение своему персоналу следить за тем, чтобы вас сюда не пускали». Я сознавал, что такое решение вызовет против меня бурю протестов со стороны партии по обе стороны границы, но намеревался тем самым продемонстрировать свою позицию Шушнигу. Однако канцлер медлил до января 1938 года, когда наконец поручил мне сделать от его имени представление Гитлеру о высылке Леопольда в Германию, чтобы устранить его по крайней мере территориально от руководства запрещенной партией. Я был поражен тем, с какой готовностью Гитлер согласился на это требование. Можно было только предположить, что в характере Леопольда было слишком много от слона в посудной лавке даже на вкус фюрера.

25 января венская полиция провела рейд в помещении «Комитета семи». Эта контора давно потеряла всякое сходство с организацией, учрежденной когда-то канцлером, и превратилась просто в центр нацистского подполья. Было найдено значительное количество компрометирующих документов, которые получили известность как «бумаги Тавса» – по имени одного из ведущих австрийских нацистов. В одном из меморандумов, составленных этим господином, предназначавшемся для партийной штаб-квартиры в Германии, был призыв к вторжению в Австрию вермахта, поскольку надежды на сотрудничество с режимом Шушнига больше не существует. Впоследствии предполагалось сформировать правительство под руководством Леопольда. В другом документе даже содержалось предложение убить меня самого или моего военного атташе, чтобы обеспечить Германии благовидный предлог для интервенции. Австрийское правительство не выступило немедленно с протестом, намереваясь, как видно, придержать эти материалы как козырную карту на случай будущих переговоров с Германией. Тем не менее доктор Тавс был арестован и обвинен в государственной измене.

Именно этот инцидент окончательно определил мою решимость настаивать на удалении Леопольда в Германию. 27 января я поехал в Гармиш, чтобы посмотреть лыжные гонки команд Австрии и Германии. Там я случайно встретился с доктором Зейс– Инквартом, и по дороге на Кройцекк мы обсудили наши общие заботы. Он просил меня внушить Гитлеру, что вмешательства германских нацистов в австрийские дела следует избежать любой ценой. Если Шушниг предложит ему полноценный министерский пост, то он должен будет принять его как представитель всей оппозиции в целом, не обязанный выполнять исходящие из Германии распоряжения. Эта проблема может быть решена только в случае объединения всей оппозиции в партию, полностью независимую от берлинского руководства. Я всецело с ним согласился и спустя несколько дней слово в слово повторил его аргументы Гитлеру, одновременно настаивая на удалении Леопольда и утверждая, что наступил самый подходящий момент для личного обсуждения Гитлером и Шушнигом всех аспектов ситуации.

В Берлине я узнал от своих старых армейских товарищей о борьбе за власть и влияние, которая развернулась в вермахте. Большая часть армии сохранила верность своим старым традициям и людям такого типа, что обыкновенно служили в Генеральном штабе или достигли генеральских чинов. В результате перевооружения армия начала занимать в государстве все более важное место, и заботой Гитлера и его партии стало обеспечение ее лояльности. Нам известно теперь из протокола Хоссбаха, составленного в начале ноября 1937 года, что главнокомандующий генерал фон Фрич и начальник штаба генерал Бек резко протестовали против планов Гитлера. Таким образом, положиться на них при выполнении инспирированных нацистами авантюр было невозможно.

С другой стороны, Гитлер столкнулся с поистине византийскими интригами Геринга и Гиммлера, направленными на обретение контроля над таким мощным орудием, как вооруженные силы. Гиммлер собирал против Фрича свои бездоказательные обвинения в аморальном поведении, а Геринг открыто поощрял фельдмаршала фон Бломберга к вступлению в его второй, злополучный брак[156]. Весь смысл интриги заключался не только в том, чтобы устранить ключевые фигуры, но и в дискредитации их в глазах общества и коллег-офицеров.

Все это написано, когда события уже произошли. Но в то время ощущалась только какая-то общая напряженность. Я нашел Гитлера мрачным и раздражительным. Были отменены даже обычные празднества 30 января, в годовщину его прихода к власти. Тем не менее я вернулся в Вену, нимало не подозревая о готовой уже разразиться буре.

Мое увольнение. – Гитлер согласен встретиться с Шушнигом. – Обстоятельства, предшествовавшие переговорам. – Встреча в Берхтесгадене. – Требования Гитлера. – Протокол Кепплера. – Соглашение достигнуто. – Речь Гитлера в рейхстаге. – Замена Леопольда. – Давление Франции. – Шушниг предлагает провести плебисцит. – Вмешательство Геринга. – Армия на марше. – Размышления об аншлюсе. – Исчезновение Кеттелера. – Я возвращаюсь домой

Кульминация кризиса в вермахте пришлась на 4 февраля 1938 года. Чтобы отвлечь внимание от его результатов, Гитлер вызвал другой кризис, который имел в дальнейшем для германского народа еще более значительные последствия. В тот вечер я спокойно сидел в своем кабинете в представительстве, когда раздался телефонный звонок. На проводе был Ламмерс, статс– секретарь берлинской рейхсканцелярии. «Фюрер просил меня проинформировать вас о том, что ваша миссия в Вене закончена. Я хотел сказать вам об этом прежде, чем вы прочтете об этом в газетах».

От изумления я едва не лишился дара речи.

«Вы можете сообщить мне причины этого неожиданного решения? – спросил я. – Наверняка фюрер мог сказать мне об этом на прошлой неделе, когда я был в Берлине».

«Решение принято только что, – ответил он. – Герр фон Нейрат (министр иностранных дел), а также Хассель и Дирксен (послы в Риме и Токио) тоже отставлены. Мне очень жаль, но никакой дополнительной информации в настоящий момент я дать не могу».

Я не знал, что и подумать. Я находился в Вене уже почти четыре года и, вопреки всем трудностям и неудачам, полюбил свою работу. Изначально я приехал в Вену для решения проблемы, имевшей для Германии жизненно важное значение, отодвинув при этом в сторону все соображения личного характера. Первые несколько месяцев оказались очень тягостны, но теперь я чувствовал, что мне удалось достигнуть чего-то значительного. Начинал сказываться результат терпеливой, последовательной, открытой и лояльной политики. Я приобрел в Австрии довольно много друзей, которые верили, что я ищу решение проблемы в интересах не одной только Германии. Австрийский вопрос не вызывал больше ажиотажа в мире и начал рассматриваться в определенной степени как частная ссора между близкими родственниками. Даже Муссолини отбросил свои первоначальные возражения против идеи объединения. Теперь все было кончено, причем без всяких видимых причин.

При обсуждении этого события в семейном кругу мы могли только сделать вывод, что Гитлеру надоела моя политика и он решил заменить меня кем-нибудь из радикальных членов нацистской партии. Я предположил, что он выберет человека, который с большей готовностью станет потакать его желаниям и у которого не будет на руках письменного обязательства осуществить объединение эволюционным путем и без кровопролития. Больше всего я был обеспокоен вероятным разрушением результатов всей моей работы и решил, что заграничный мир должен своевременно узнать, что я не имею ни малейшего отношения к новому повороту событий. Мне были слишком хорошо знакомы проводившиеся в Третьем рейхе клеветнические кампании, и я решил прибегнуть к достаточно необычному для дипломатического представителя приему, а именно – поместить в надежное место копии всей своей переписки с Гитлером для того, чтобы гестапо не могло их уничтожить. В этом случае я мог бы, по крайней мере, доказать, какова была на самом деле моя политика в Австрии.

Мой многолетний помощник и друг Вильгельм фон Кеттелер находился в тот вечер с нами и пообещал найти для этих документов безопасное место. Он, как и я, полагал, что если со мной что-нибудь случится, а в отношениях с Австрией произойдет кризис, то весьма вероятно, что в таком развитии событий посмертно обвинят меня самого. Если же документы при этом будут находиться в надежных руках, то сохранится возможность открыть истинное положение вещей.

Назначение Риббентропа министром иностранных дел, возведение Гитлером самого себя в ранг главнокомандующего и отставка многих старых генералов, с большинством из которых я был лично знаком, являлись недвусмысленными предзнаменованиями. Свое предназначение я, казалось, выполнил и мог быть теперь свободен. Тем не менее мне хотелось получить некоторое представление о происходящем, а потому я решил отправиться повидать Гитлера. Я приехал в Берхтесгаден 5 февраля и застал фюрера чрезвычайно усталым и рассеянным. Я высказал ему свое сожаление по поводу его отказа от моих услуг и добавил, что всегда был уверен в нашем полном согласии по вопросам политики в отношении Австрии. Казалось, что он не может ни на чем сфокусировать взгляд и мысленно находится где-то далеко. Он постарался объяснить мое увольнение пустыми отговорками. Мне пришлось определенно сказать ему, что я приехал в Берхтесгаден вовсе не для того, чтобы жаловаться по поводу потери своего поста, и не с просьбами о новом назначении, поскольку у себя дома в Валлерфангене я чувствую себя более счастливым, чем в любом другом месте мира. И только после того, как я напомнил ему о данном им четыре года назад в Байрейте обещании проводить в отношении Австрии умеренную и ответственную политику, Гитлер, казалось, понял, о чем я ему говорю.

Моего преемника, сказал я, ожидают трудные времена. Было достаточно трудно создать фундамент взаимного доверия с очень многими влиятельными австрийцами, хотя в их число и не входит канцлер Австрии. Тем не менее начиная с декабря Шушниг высказывает желание лично встретиться с фюрером, чтобы попытаться решить многие насущные проблемы. Я приветствовал эту идею, которая показывает, по крайней мере, нынешнюю уверенность австрийского канцлера в том, что свободный обмен мнениями на основе июльского соглашения не может принести никакого вреда. Поэтому я хотел бы, в качестве своего последнего официального акта, еще раз рекомендовать провести такую встречу прежде, чем Гитлер предпочтет воспользоваться другими методами.

Эта идея, кажется, привлекла внимание Гитлера. Он, по всей видимости, позабыл, что я уже делал такое предложение после того, как австрийская полиция конфисковала бумаги Тавса. Мне казалось, что даже в тот момент прямые переговоры между лидерами двух стран могли обеспечить единственный путь к ослаблению напряженности, вызванной деятельностью Леопольда. Теперь я был уверен, что такая дискуссия стала еще более необходимой, поскольку я был освобожден от своих обязанностей и не имел больше возможности препятствовать принятию Гитлером более радикальных мер. Неожиданно он, как мне показалось, наконец осознал тот факт, что Шушниг готов пойти на компромисс, и исполнился по этому поводу громадного энтузиазма. «Это великолепная идея! – воскликнул он. – Пожалуйста, немедленно отправляйтесь назад в Вену и организуйте нашу встречу в течение нескольких ближайших дней. Я буду очень рад пригласить сюда герра Шушнига и переговорить с ним по всем вопросам».

«Едва ли мне удобно сделать это, – возразил я. – Я уже сообщил австрийскому правительству о своем отзыве. Вам придется поручить это дело поверенному в делах. Более того, – добавил я, – пресса по всему миру уже сообщила о моем увольнении и сделала из этого всевозможные малоприятные выводы».

«Это не имеет никакого значения, – ответил Гитлер. – Умоляю вас, герр фон Папен, снова принять на себя управление представительством до тех пор, пока не будет достигнута договоренность о встрече с Шушнигом».

Воистину, у Гитлера были курьезные представления о дипломатии. Тем не менее я обдумал его предложение. Возможно, эта беседа могла принести плоды и предотвратить переход Германии к политике неприкрытых угроз. Я понимал, что буду выглядеть достаточно глупо, вновь возвратившись в Вену, но чувствовал, что возможность оказать последнюю услугу делу решения австро-германской проблемы нельзя так просто отвергнуть. Поэтому я согласился. Если бы в то время мне было известно о переписке Геринга со Шмидтом, то я, вероятнее всего, отказался бы. Во всяком случае, я заручился обещанием, что перед австрийским канцлером не будут выдвинуты требования, которые бы противоречили духу июльского соглашения. При этих условиях, думал я, существуют хорошие шансы на достижение дружеского взаимопонимания. Я предполагал, что зарубежные отголоски дел Фрича и Бломберга могут вынудить Гитлера сделать некий жест, который бы показал, что его назначение на пост главнокомандующего не свидетельствует о его переходе к более агрессивной политике. К общему изумлению моей семьи и коллег, я 7 февраля снова прибыл в Вену и немедленно связался с Шушнигом.

В интересах исторической правды я должен в этом месте сделать анализ прозвучавших в Нюрнберге обвинений в том, что я под ложным предлогом заманил Шушнига в Берхтесгаден для того, чтобы позволить Гитлеру представить ему серию требований, о которых я будто бы все знал с самого начала. Все это совершенно не соответствует действительности.

Мне тогда стало ясно, что отношения между двумя странами могут быть налажены только помимо обычных дипломатических каналов. В декабре я уже говорил Шушнигу, что ему необходимо встретиться с Гитлером для выяснения всех спорных вопросов.

Такую же мысль я высказывал Гитлеру и Нейрату. В своих беседах с Шушнигом я также предлагал ему создать новый министерский пост для решения проблем оппозиции и для рассмотрения жалоб обеих сторон по поводу нарушений июльского соглашения. Новым министром, говорил я, должен стать человек, пользующийся доверием Гитлера. Такое назначение значительно облегчило бы наши затруднения.

7 января я повторил Гвидо Шмидту предложение об организации встречи двух канцлеров, добавив, что Гитлер предлагает назначить дату ближе к концу месяца. Шмидт, после обсуждения этого вопроса с Шушнигом, письменно информировал меня, что этот срок их устраивает. Он настаивал, однако, на сохранении в этом деле секретности. 26 января я еще раз встретился со Шмидтом и сообщил ему, что Гитлер хотел бы пригласить Шушнига в Берхтесгаден 15 февраля. Заинтересован ли по-прежнему австрийский канцлер в этой встрече? Шмидт тогда выдвинул несколько претензий по поводу деятельности нацистской оппозиции, основанных на доказательствах, содержавшихся в конфискованных бумагах Тавса. Он также настаивал на том, что удаление в Германию Леопольда, Тавса и Ин дер Маура стало бы лучшим доказательством стремления Германии к улучшению отношений между двумя странами. Я записал все это и пообещал переслать австрийские жалобы в Берлин. Отсюда явствует, что встреча двух канцлеров не стала результатом неожиданного предложения, выдвинутого мной в последний момент, но была предметом рассмотрения в течение двух месяцев.

Мое внезапное увольнение от должности 4 февраля стало полной неожиданностью как для австрийцев, так и для меня самого. Оно было воспринято как указание на то, что Германия больше не намерена следовать принципам соглашения, подписанного мной 11 июля 1936 года. Ходили даже слухи, что меня должен заменить Бюркель, заслуживший столь отталкивающую репутацию в должности гаулейтера Саара. Кризис в вермахте, увольнение Нейрата и назначение такого видного нациста, как Риббентроп, на пост министра иностранных дел еще больше усилили стремление Шушнига обсудить с Гитлером проблемы отношений между двумя странами прежде, чем обстоятельства примут еще худший оборот.

После войны на своем процессе Гвидо Шмидт заявил, что после моего возвращения в Вену 7 февраля Шушниг сообщил кабинету, что он намерен довести до конца подготовку своей встречи с Гитлером. Муссолини, которого также проинформировали, выразил одобрение этой идеи, а Шмидт известил о планах канцлера британского и французского премьер-министров и папского нунция. Должен признаться в том, что мне совершенно непонятно, как он мог согласовать эти действия со своим требованием соблюдения по этому вопросу секретности. Шмидт также упомянул в своих показаниях о письме, которое я отправил ему 10 февраля: «В этой записке фон Папен привлекал внимание к серьезности, с которой Германия рассматривает ухудшение отношений с нами. Фон Папен опасался, что канцлер не отдает себе ясного отчета в тех серьезных последствиях, которые могут явиться результатом неспособности разрядить напряженную ситуацию. Германия, писал он, переживает внутренний кризис, и данный момент может оказаться наиболее удобным для Австрии в плане получения уступок».

Я думаю, будет разумным процитировать здесь заявление генерального секретаря австрийского министерства иностранных дел, которого безусловно нельзя обвинить в германофильстве. Давая показания на процессе Шмидта, он сказал: «У меня сложилось впечатление, что в течение какого-то времени визит в Берхтесгаден был излюбленной идеей Шушнига. В разговоре со мной канцлер часто высказывал предположение, что лучшим решением было бы для него личное обсуждение ситуации с самим человеком [Гитлером]».

Шушниг также обвинял меня в нарушении обещания представить ему программу встречи. На самом деле я сразу же отклонил это требование, поскольку чувствовал, что обсуждаемым вопросам не будет конца. Руководитель германского департамента австрийского министерства иностранных дел Хоффингер подтвердил это на процессе Шмидта. «Германская сторона, – сказал он, – не хотела согласиться на предварительную разработку программы». Тем не менее, для австрийцев было безусловно необходимо заранее решить, какую позицию надо будет занять в отношении требований Гитлера – конечно, при условии, что они не будут выходить за рамки июльского соглашения.

Шушниг и я решили, что не следует выдвигать или соглашаться с такими требованиями, которые затрагивали бы независимость и суверенитет Австрии в том виде, в каком они были признаны соглашением. В соответствии с этим мы с канцлером договорились, что после переговоров должно быть опубликовано совместное австро-германское коммюнике, в котором будет совершенно ясно отражено это положение. Мы конечно же не имели возможности точно согласовать формулировки коммюнике прежде, чем переговоры состоялись, но фактом остается то, что коммюнике действительно было опубликовано в соответствии с договоренностью.

Шушниг начал подготовку к встрече, дав указание генеральному секретарю Отечественного фронта Цернатто составить вместе с Зейс-Инквартом список предложений и возможных уступок. Поскольку тут затрагивались исключительно вопросы внутренней политики, Шмидт был из этой работы исключен и узнал о принятых решениях, только когда ехал вместе с канцлером в Берхтесгаден. Предложения, ставшие известными как Punktationen, были обнародованы после войны на процессе Шмидта. Они показывают, до какой степени Цернатто, сторожевой пес политики Шушнига, да в действительности и сам Зейс-Инкварт были готовы идти на уступки, не чувствуя, что отступают от условий июльского соглашения. В тот время момент я даже не подозревал о существовании этого документа.

Изучение Punktationen доказывает, что Шушниг был согласен назначить Зейс-Инкварта арбитром по всем вопросам, связанным с оппозицией. Его министерство должно было обеспечить каналы для всех контактов с германским правительством по данной проблематике. Предполагалось отменить цензуру книг и прессы и обеспечить тесную координацию вооруженных сил двух стран, унифицировав их системы подготовки и вооружения. Всех еще находившихся под арестом нацистов следовало выпустить на свободу. Члены оппозиции, вступившие в Отечественный фронт, должны были получить свою долю постов в министерствах, местных правительствах и городских советах. Список подходящих кандидатов уже был подготовлен, в него входили доктор Юри, Рейнтхаллер, профессор Менгин и другие.

Давая показания на своем процессе, Шмидт упомянул о разработке проекта предложений как о большом несчастье. Он предположил, что Кепплер, служивший правой рукой Гитлера во всем, что касалось Австрии, находился в тесном контакте с Зейс-Инквартом и либо получил копию документа, либо, по крайней мере, определенные сведения о его содержании. «Все требования, выдвинутые Гитлером в Берхтесгадене, опирались на наш проект», – сказал Шмидт.

Можно заметить, что действительно существует большое сходство между этими предложениями и условиями, представленными Гитлером на встрече в Берхтесгадене. Потому утверждение Шушнига о том, что требования Гитлера явились для него неожиданностью, абсолютно безосновательно. Еще дальше от истины находится его обвинение меня в том, что я будто бы обманом принудил его к участию во встрече с Гитлером, заранее зная о характере требований, которые он собирается выдвинуть. Если Зейс-Инкварт действительно передал детали проекта предложений Кепплеру, то он чрезвычайно серьезно злоупотребил оказанным ему доверием. Хотя Шушниг и мог в последующие годы уверить себя в том, что я также располагал этой информацией, я могу только заявить, что это совершенно не соответствует действительности.

В 1943 году гаулейтер Райнер, выступая перед нацистскими руководителями Австрии, рассказал о той роли, которую он сам и некоторые другие люди сыграли в событиях, закончившихся аншлюсом. Он специально указал на то, что я не имел ни малейшего представления об этом деле. «Партии были известны все детали обсуждения, происходившего в австрийском кабинете, – сказал он. – Наши информационные каналы вели прямо в спальню самого Шушнига».

Встреча двух лидеров была назначена на 12 февраля, а я за день до этой даты отправился в Берхтесгаден, где провел ночь, чтобы приветствовать австрийских гостей на границе и сопровождать их к Гитлеру. В гостинице я встретил одного из секретарей Риббентропа, который сказал мне, что сам Риббентроп остановился у Гитлера и будет на следующий день присутствовать на встрече. Генерал Кейтель, который стал непременной принадлежностью свиты Гитлера, тоже находился там, договорившись к тому же о присутствии командующего Мюнхенским военным округом генерала Рейхенау и генерала Шперле, старшего офицера германских военно-воздушных сил в Баварии. Я предположил, что Гитлер пригласил их для обсуждения одной из своих излюбленных тем – интеграции австрийских и германских вооруженных сил.

Я был несколько удивлен, встретив за завтраком в гостинице известного австрийского национал-социалиста доктора Мюэльманна. Я удивился еще больше, узнав, что он не только полностью осведомлен о визите Шушнига, но даже приехал сюда именно по этой причине. Мы поговорили о своих надеждах на приемлемое разрешение многих недоразумений, возникших с обеих сторон. Я объяснил ему, насколько может облегчиться жизнь моего преемника в Вене, если Шушниг сможет решиться на включение в состав своего кабинета человека, облеченного его доверием, такого, например, как Зейс-Инкварт, который умел бы решать проблемы, связанные с оппозицией. «Вы полагаете, что Гитлер готов согласиться с назначением на такую должность Зейс-Инкварта?» – спросил доктор Мюэльманн. «Этого я не знаю, – ответил я, – но лично считаю его лучшим кандидатом для такой работы, несмотря на то что он не состоит в партии». Я знал, что Гитлер может быть еще сильнее предубежден против Зейс-Инкварта из-за доверия, оказываемого ему Шушнигом. Поэтому я предложил Мюэльманну в случае, если Гитлер станет возражать против выдвижения Зейс-Инкварта, лично замолвить за него слово. «Разумеется, я готов это сделать», – сказал он. Как мы еще увидим, позднее действительно возникла необходимость в его вмешательстве.

Около одиннадцати часов утра я был на границе у Зальцбурга, чтобы встретить наших гостей. Австрийский канцлер в сопровождении Гвидо Шмидта и одного адъютанта заночевал в Зальцбурге и появился веселый и уверенный. Они спросили меня о новостях и поинтересовались, с кем, кроме Гитлера, они встретятся в его горном пристанище. Я передал им все, что было мне известно, и упомянул, что собравшееся общество включает трех генералов, что, как мне показалось, им не слишком понравилось.

Через полчаса мы были у входа на виллу фюрера «Бергхоф». Гитлер встретил своих гостей исключительно любезно и лично провел Шушнига в свой кабинет, где они до обеда беседовали один на один. Тем временем все остальные в общих выражениях разговаривали о проблемах, составлявших предмет переговоров. Скоро я отвел Риббентропа и Шмидта в уголок для приватной беседы. Троица генералов пока не давала о себе знать.

Это было первое официальное появление Риббентропа с момента его назначения 4 февраля министром иностранных дел, и он все еще чувствовал себя достаточно неуверенно, почему и принял самый неприступный вид. Мне удалось немного растопить этот лед, поскольку, благодаря моему упорному нежеланию допустить его бюро на «мою» территорию, Риббентроп не имел ни малейшего представления об австрийских делах и был вынужден постоянно обращаться ко мне за информацией. После обмена несколькими ничего не значащими фразами он достал какой-то документ и вручил его Шмидту, сказав, что в нем изложены германские предложения по окончательному урегулированию отношений с Австрией. Его содержание было одобрено фюрером, который будет настаивать на его принятии, поэтому остается только обсудить некоторые детали. Подобное представление документа, который был равнозначен ультиматуму, показалось мне весьма необычным дипломатическим актом, и я начал было приходить в уныние, когда заметил, что на лице Шмидта, после того как он быстро пробежал глазами предложенный текст, появилось изумление. Не будучи посвящен в подробности наших требований, я попросил разрешения ознакомиться с документом, чтобы получить возможность направить разговор в более естественное русло. С изумлением я прочитал, что от австрийского правительства требовалось: признать идеи национал-социализма совместимыми с независимостью Австрии, назначить Зейс-Инкварта министром внутренних дел, Глайзе-Хорстенау – военным министром, а некоего доктора Фишбекка – министром финансов в целях интеграции экономических систем двух стран, а кроме того, заменить двух австрийских чиновников, осуществлявших контроль за прессой.

Было совершенно ясно, что эти требования представляют собой неоправданное вмешательство в вопросы австрийского суверенитета. Предложение, касавшееся Зейс-Инкварта и Глайзе-Хорстенау, могло быть сделано в совершенно иной форме. Оба они пользовались у Шушнига значительным доверием, кроме того, Глайзе-Хорстенау и так уже был министром внутренних дел. Но представленный документ гласил: «Федеральный канцлер обязан до 18 февраля предпринять следующие меры…» Этот неприличный метод предъявления ультиматума по вопросам, которые с легкостью можно было разрешить путем дружественных переговоров, был одной из нацистских привычек, которая уничтожала всякую надежду на достижение мирного компромисса.

Доктор Шмидт привел все возражения, которых я от него ожидал. Я, сколько мог, его поддерживал и указал на то, что австрийская конституция, о которой Риббентроп, как видно, не имел ни малейшего представления, не позволяет канцлеру назначать или смещать министров. Это является исключительным правом федерального президента. Разговор стал предельно напряженным, поскольку Риббентроп практически ничего не знал ни о лицах, ни о понятиях, о которых шла речь. Когда нам на помощь пришло приглашение к ленчу, Шушниг отвел Шмидта в сторону, чтобы рассказать ему о переговорах с Гитлером. Фюрер, как видно, взял беседу целиком в свои руки и в грубой форме обвинил Шушнига в проведении антигерманской политики и в подрыве июльского соглашения. Он угрожал, что в случае, если Шушниг не изменит своего поведения, будут применены совсем другие меры. Австрийский канцлер дал подробный отчет об этом разговоре в своей книге[157], и, хотя он, возможно, и повинен в некотором преувеличении, я нисколько не сомневаюсь в том, что Гитлер действительно применил всю свою тяжелую артиллерию. Неудивительно, что после этого Шушниг выглядел встревоженным и озабоченным.

За ленчем появились генералы и были представлены гостям. Гитлер был вежлив и спокоен, а основными темами застольных разговоров стали война в Испании, в которой успел принять участие генерал Шперле, новые типы самолетов и политические сплетни. Генералы, которые в основном держались в тени, не пытались произвести на Шушнига впечатление подробностями германского перевооружения. Шмидту они сообщили, что не имеют представления о причине своего приглашения. После обеда беседа сконцентрировалась на требованиях Гитлера, которые на Нюрнбергском процессе стали известны под названием «протокола Кепплера». Основные их положения были таковы:

«I. В результате полного обмена мнениями между фюрером и рейхсканцлером, с одной стороны, и федеральным канцлером доктором Шушнигом – с другой, для публикации в обеих странах было согласовано следующее коммюнике…

II. Принимая во внимание согласие, выраженное в коммюнике, федеральный канцлер обязан до 18 февраля предпринять следующие меры:

1) Австрийское федеральное правительство обещает проводить с правительством рейха консультации по всем вопросам внешней политики, затрагивающим интересы обеих стран. Правительство рейха дает такое же обещание федеральному правительству.

2) Австрийское федеральное правительство признает, что национал-социализм совместим с австрийским суверенитетом, при условии, что его устремления будут удовлетворяться в рамках австрийской конституции. В этом контексте австрийское правительство не станет проводить каких-либо мер, которые могли бы быть истолкованы как запрет национал-социалистического движения. Федеральный канцлер дает согласие на расширение деятельности Организации по делам Большой Германии.

3) Заместитель министра доктор Зейс-Инкварт должен быть назначен министром внутренних дел с получением полного контроля за силами безопасности. Его правом и обязанностью станет обеспечение для национал-социалистического движения возможности заниматься своей деятельностью в соответствии со статьей 2.

4) Федеральный канцлер объявит общую амнистию для всех лиц, арестованных или заключенных в тюрьму за национал-социалистическую деятельность. Те лица, чье постоянное проживание в Австрии может поставить под угрозу взаимоотношения двух стран, могут, после рассмотрения обоими правительствами каждого отдельного случая, получить право жительства в рейхе.

5) Отказ в предоставлении или сокращение размера пенсий, общественного вспомоществования или прав на образование лицам, занятым национал-социалистической деятельностью, будет прекращен, что должно будет иметь обратную силу.

6) Всякая коммерческая дискриминация национал-социалистов будет прекращена.

7) Реализация соглашения по вопросам печати между двумя правительствами будет гарантирована заменой министра доктора Людвига и федерального комиссара полковника Адама.

8) Отношения между германской и австрийской армиями будут основываться на следующем:

a) Федеральный министр Глайзе-Хорстенау будет назначен военным министром.

b) Регулярно будет проводиться обмен офицерами (на первый раз по сто от каждой армии).

c) Генеральные штабы будут регулярно проводить консультации.

d) Будет проведена планомерная реорганизация личных и технических связей.

9) Всякая дискриминация национал-социалистов, в особенности в отношении их службы в вооруженных силах, будет прекращена.

10) Будет начата интеграция австрийской экономической системы с экономикой Германии, для этой цели доктор Фишбекк будет назначен австрийским министром финансов.

III. Правительство рейха признает, что доктор Зейс-Инкварт, в своем качестве министра внутренних дел, будет нести единоличную ответственность за реализацию статьи II, пункта 2 настоящего протокола. Правительство рейха предпримет шаги, необходимые для предотвращения вмешательства германских партийных чиновников во внутренние дела Австрии. При возникновении разногласий по вопросу реализации статьи II, пункта 2 переговоры будут проводиться только через министра Зейс-Инкварта».

После того как Шушниг посовещался со Шмидтом, его беседа с Гитлером возобновилась вновь. Этот второй этап переговоров, во время которого Шушниг отказался выполнить требования Гитлера, привел к перебранке. В конце концов Гитлер предъявил ультиматум и пригрозил вторжением в Австрию в случае, если его требования не будут удовлетворены. Когда Шушниг вышел из кабинета, чтобы еще раз посоветоваться со Шмидтом, было слышно, как за открытой дверью Гитлер кричал: «Генерал Кейтель! Где Кейтель? Передайте ему, чтобы он немедленно явился!» Кейтель поспешно явился. Позднее он рассказал нам, что, когда он вошел и спросил, какие будут приказания, Гитлер ухмыльнулся и сказал: «Никаких приказаний. Я просто хотел, чтобы вы сюда вошли». И действительно, никакого обсуждения между ними не произошло, и Гитлер, очевидно, разыграл эту маленькую пантомиму для того, чтобы убедить Шушнига в серьезности положения. Такова была единственная активная роль, сыгранная во всем этом деле генералами.

Когда переговоры зашли в тупик, Шушниг и Шмидт попросили меня вмешаться, и я решился на такой шаг пойти. Я пошел к Гитлеру и сказал ему, что таким путем дело решить невозможно. Некоторые из его требований явно неприемлемы, и все, чего он в конце концов добьется, будет заявление Шушнига о том, что австрийская конституция не позволяет ему произвести требуемые изменения и что ему необходимо обсудить их с федеральным президентом. Не лучше ли будет получить согласие канцлера на максимально возможное количество требуемых от него уступок, чтобы встреча закончилась достижением некоторого прогресса в отношениях? Я обещал постараться склонить к этой точке зрения Шушнига и Шмидта, и Гитлер дал на это согласие. В течение нескольких часов Шушниг, Шмидт и я прорабатывали этот вопрос и в конце концов согласовали некий текст. В нем устанавливалось, что единственными пунктами, которые будут выполнены к 18 февраля, станут назначение Зейс-Инкварта, допущение национал-социалистов в Отечественный фронт, амнистия, финансовые соглашения и соглашение о печати. Пункт 2 статьи II был отвергнут и заменен обещанием допуска отдельных национал-социалистов к участию в Отечественном фронте, правительстве и прочих организациях. Амнистия распространится только на национал-социалистов, проживавших в Австрии, и не коснется тех из них, которые нашли убежище в Германии, поскольку Шушниг считал их совершенно не заслуживающими доверия. Не давалось обещания назначить Глайзе-Хорстенау военным министром, хотя предлагалось провести изменения в руководстве Генерального штаба. Доктор Фишбекк не назначался министром финансов, но должен был получить какой-либо влиятельный пост в финансовом управлении.

Главная уступка касалась назначения Зейс-Инкварта. Само по себе это не являлось для Шушнига большой жертвой, поскольку пост министра внутренних дел и так занимал Глайзе-Хорстенау. Основной спор возник вокруг расширения полномочий Зейс-Инкварта с передачей ему управления полицией. Шушниг имел все основания сомневаться в разумности подчинения новому министру сил безопасности ввиду возможности использовать их в интересах радикальных элементов в стране. В действительности ничего подобного не произошло. Шеф венской полиции Скубл, пользовавшийся доверием Шушнига, остался на своем посту начальника служб безопасности. Много лет спустя на Нюрнбергском процессе он под присягой заявил, что никаких попыток вмешательства в его деятельность не происходило.

После длительного обсуждения с нами Шушниг снова отправился к Гитлеру. Скоро я услышал, что тон их разговора стал не таким, как следовало бы, а потому взял на себя смелость вмешаться. Войдя в кабинет, я застал Гитлера за произнесением длиннейшей тирады о пренебрежительном отношении Шушнига к германской истории и об общей ответственности всех немцев. «В настоящее время я знаком с канцлером уже четыре года, – сказал я, прерывая Гитлера, – и могу с ответственностью утверждать, что по своим взглядам он такой же германец, как и вы. Ваши расхождения происходят не от различного понимания идеи патриотизма, но скорее от различия ваших индивидуальностей в оценке внешнего мира. Канцлер, как представитель суверенного государства, имеет право и обязанность громко заявлять о своих взглядах».

Гитлер казался удивленным. «Это верно. Но, герр фон Папен, ведь вы сами уже проявили себя как великий представитель германского народа – в тот момент, когда Гинденбург попросил вас сформировать кабинет под моим руководством. Если бы герр фон Шушниг протянул мне сейчас руку и установил новые отношения между Австрией и рейхом, он тоже стал бы известен в истории как великий германец».

«Я согласен с тем, – сказал я, – что позиции Германии в Центральной Европе могут быть восстановлены только при условии тесного единения с Австрией. До сих пор вы всегда говорили, что такого положения следует добиваться не силой, но при помощи постепенного переплетения хозяйств двух стран. Я не понимаю, к чему теперь эта неожиданная поспешность. Дайте канцлеру время. Не требуйте от него принятия мер, которые он сейчас не в состоянии предпринять».

На этом оба лидера опять разошлись, чтобы у Шушнига было время на размышления.

В своей книге Шушниг приводит только отрывочное описание этой беседы, в которой я, германский посол, принял его сторону против Гитлера. Тем не менее он признает, что, когда через полчаса он снова присоединился к Гитлеру, фюрер сказал: «Впервые в своей жизни я согласился пересмотреть окончательно принятое решение». Лед был сломан, и открылся путь к соглашению. Основной трудностью продолжал оставаться вопрос о назначении Зейс-Инкварта. Австрийцы в конце концов согласились, но теперь против его кандидатуры стал возражать уже сам Гитлер. Он снова позвал меня и поднял крик: «Что за человек этот Зейс-Инкварт? Я его не знаю, он даже не член партии». Это было просто тактической уловкой. Он отлично знал, кто такой Зейс-Инкварт, но, сам пойдя на определенные уступки, по всей вероятности, захотел теперь сделать министром внутренних дел кого-нибудь с более радикальными взглядами.

Я постарался представить Зейс-Инкварта как человека, симпатизирующего национал-социализму, хотя для меня самого основной причиной желать его назначения был тот факт, что он был человек весьма образованный. Потом я вспомнил про свой произошедший ранним утром разговор с доктором Мюэльманном. «Сегодня утром я встретил хорошо известного австрийского национал-социалиста доктора Мюэльманна, – сказал я. – Его мнение о Зейс-Инкварте послужит для вас лучшим руководством, чем все, что могу сказать о нем я». Послали за доктором Мюэльманном, и Гитлер, видимо удовлетворенный высказанными им соображениями, перестал сопротивляться назначению.

Шушниг и Шмидт, довольные его согласием по этому пункту, были тем не менее крайне удивлены вмешательством Мюэльманна. Они, кажется, решили, что за его присутствие несу ответственность я, а раз так, то я сам и подстроил весь этот эпизод. В Нюрнберге было определенно доказано, что его подослал Цернатто в роли своего рода шпиона, а о готовящейся конференции он узнал от Кепплера. Поэтому высказанные позднее Шушнигом обвинения в мой адрес, касавшиеся предполагаемого нарушения нашего соглашения о сохранении в секрете его встречи с Гитлером, лишены всяких оснований.

Только поздно вечером были разрешены различные противоречия и согласованный текст подписан Шушнигом и Гитлером. Мы все были крайне утомлены, и я хорошо понимаю, почему Шушниг и Шмидт отказались от сделанного Гитлером приглашения к обеду. Его тактика давления, которая бросила тень на результаты переговоров, обесценивала сделанные им уступки больше, чем они того заслуживали. В обратный путь в Зальцбург отправились примерно в одиннадцать часов ночи в подавленном молчании. Шушниг определенно не хотел вступать в дискуссию по поводу событий прошедшего дня. Я тем не менее не мог удержаться от того, чтобы не сказать ему: «Теперь вы, герр Bundeskanzler[158], получили некоторое представление о том, как трудно иметь дело с такими переменчивыми личностями».

Будучи освобожден от своего поста в Вене, я вообще не имел официальных причин для участия в переговорах. Я только хотел принести возможную пользу этому делу. Если бы Шушниг лучше знал Гитлера и отвечал на его оскорбления той же монетой или проявил бы достаточное упорство, события могли бы принять менее драматический оборот. Он не был еще тогда связан соглашением. Если бы он почувствовал, что подписанный им проект означает закат Австрии, то мог бы еще уклониться от следования его условиям, сославшись на пункт, в соответствии с которым окончательное решение могло быть принято только федеральным президентом, и подать в отставку.

Остается только добавить, что сравнение подписанного соглашения с Punktationen, подготовленными еще до того, как он выехал из Вены, показывает, что только назначение нового руководителя министерства внутренних дел и включение в его компетенцию контроля за полицией были важными уступками, не запланированными Шушнигом заранее. Позднее оказалось удобным обвинить меня и утверждать, что он был очень удивлен представленными ему требованиями.

Гитлеру все еще было необходимо публично объяснить произошедший в вермахте кризис. Поэтому он назначил на 20 февраля заседание рейхстага. Он сказал Шушнигу, что намерен в своей речи говорить об австро-германской проблеме, а потому просил, чтобы некоторые из согласованных ими мероприятий были проведены до 18 февраля. Без сомнения, он хотел отвлечь внимание от достаточно отвратительной картины интриг в вермахте при помощи какого-либо выдающегося успеха в области внешней политики. Это соображение вполне объясняет то давление, которое он оказал на Шушнига, хотя, конечно, ни в коей мере его не оправдывает. Его условия давали Австрии пять дней отсрочки.

Если бы австрийцы хотели представить себя всему миру в качестве потерпевшей стороны и уже тогда думали о проведении плебисцита, то разве не в этот момент, а не три недели спустя было самое время выставить на всеобщее обозрение отношение Германии к своей стране? Кабинет, объявив международному сообществу, что новое соглашение подписано под сильным давлением и несовместимо с гарантиями суверенитета, зафиксированными в июльском соглашении, мог уйти в отставку. Однако канцлер не мог на это решиться. Реакция заграницы показала, что Италия поддерживает Гитлера, Великобритания не чувствует себя непосредственно задетой и только Франция, по мнению герра Фольгрубера, австрийского посланника в Париже, была готова бороться за Австрию. Тем временем австрийский президент решил поддержать соглашение. 15 февраля в Берлин сообщили, что документ был одобрен, а 18-го – что его политические статьи выполнены. Согласованное коммюнике было опубликовано в обеих странах.

Встреча в Берхтесгадене и принятие соглашения положили конец моей миссии, а президент и правительство Австрии пригласили меня на прощальный завтрак. Если бы «признанная» версия моей роли во всем происшедшем была верна, то это мероприятие носило бы весьма холодный и формальный характер. Президент и его министры были, однако, исключительно любезны и дружелюбны. Мне был пожалован высший австрийский орден, и в тот момент, когда президент произносил в мою честь тост, Гвидо Шмидт воскликнул, развеселив всю компанию: «Как насчет того, чтобы отправиться нашим послом в Берлин?» В течение нескольких последних дней моя жена и я были буквально завалены замечательными подарками, каждый из которых отражал оценку усилий, предпринятых мной за последние четыре года для улучшения отношений между двумя странами.

Речь Гитлера в рейхстаге вызвала лихорадочные ожидания. В ее основном разделе, посвященном Австрии, он заявил:

«Я счастлив объявить, что за последние несколько дней стало возможно достичь новой ступени согласия с государством, которое, по множеству причин, особенно близко нам. Рейх и германская Австрия неотделимы друг от друга не только потому, что их населяет один и тот же народ, но потому, что их объединяет общая история и культура.

Трудности, которые стали очевидны при выполнении соглашения от 11 июля 1936 года, побудили нас сделать попытку устранить недоразумения и препятствия на пути к окончательному решению проблемы. Если бы мы не предприняли такого шага, то однажды, из-за случайности или по злому умыслу, возникла бы неразрешимая ситуация, которая могла бы иметь катастрофические последствия.

Я счастлив сказать вам, что с этим мнением всецело согласен австрийский федеральный канцлер, который по моему приглашению приезжал ко мне. Нашей главной целью было снизить напряжение в отношениях между странами, обеспечив австрийским гражданам, поддерживающим идеи национал-социализма, те же права, какими наделены все остальные граждане. В результате будет объявлена общая амнистия. Дружеское сотрудничество между нашими странами во всех областях гарантировано теперь документом, подкрепляющим дух соглашения от 11 июля.

Я хотел бы поблагодарить австрийского канцлера как от своего имени, так и от имени германского народа, за то понимание и любезность, с которой он принял мое приглашение, направленное на изыскание лучших путей для служения интересам наших двух стран – лучше сказать, служения интересам германского народа в целом, детьми которого являемся мы все независимо от того, где мы родились».

Я по-прежнему утверждаю, что, произнося эти слова, Гитлер верил в то, что говорил. Он был доволен достигнутым успехом и желал добиться своей цели без применения силы. Говоря в такой дружеской манере, он, без сомнения, хотел облегчить положение австрийского канцлера. Гвидо Шмидт остался совершенно доволен его выступлением и считал, что оно создало атмосферу, которая давала время для выработки нормальных отношений.

Через четыре дня Шушниг публично дал ответ Гитлеру в австрийском парламенте. Все еще страдая от обращения, с которым он столкнулся в Берхтесгадене, канцлер почти не пытался отвечать на сделанные Гитлером дружеские авансы. Хотя он ссылался на только что подписанное соглашение как на важную веху в истории отношений двух стран, он потратил массу усилий, доказывая необходимость независимости Австрии. В своем докладе Гитлеру – последнем, который я написал из Австрии, – я постарался найти оправдание тону Шушнига, объясняя, что, принимая во внимание значительное противодействие некоторым из сделанных им уступок, он счел необходимым укрепить свое положение в Отечественном фронте. Таким образом, моим последним официальным актом стала попытка удалить жало из этой психологически неудачной речи.

Тем временем 21 февраля состоялась встреча Гитлера, Геринга, Кепплера и Леопольда. Я настоял на том, чтобы Леопольду было запрещено жить в Австрии. Гитлер обвинил его в том, что он проводил совершенно безответственную политику, которая включала планы восстания и вторжения в Австрию германских войск. Большинство трудностей, связанных с ситуацией, были в результате переговоров устранены, а Леопольду было сказано, что его действия вполне могли поставить Гитлера в крайне неловкое положение. Отношения с Австрией должны были основываться теперь на совершенно ином фундаменте, чем прежде, и Гитлер принял наконец решение о том, что Леопольд и его ближайшие сотрудники должны жить в Германии. Руководство партии в Австрии переходило к Клаузнеру, которому предстояло понять, что всякая нелегальная деятельность должна быть запрещена. Гитлер отметил, что задача Зейс-Инкварта исключительно трудна и что партии, которая стремится к выражению своих идеалов в рамках структуры Отечественного фронта, нужно оказывать ему полную поддержку. Радикальные элементы должны быть обузданы, и следует понимать, что Зейс-Инкварту время от времени придется отдавать приказы об аресте некоторых нацистов. Эти меры едва ли подтверждают аргументы тех, кто предполагает, что уже тогда Гитлер замышлял провести аншлюс силой.

26 февраля я в последний раз посетил герра Шушнига. За те годы, что я провел в Австрии, все мои попытки установить с ним теплые личные отношения ни к чему не привели. В интеллектуальном отношении он был человеком весьма одаренным, обладавшим серьезными академическими познаниями. Но мне всегда было трудно вести с ним переговоры и даже просто беседовать. Возможно, это происходило оттого, что он всегда очень внимательно следил за любым своим словом, произнесенным в моем присутствии. Во всяком случае, мне никогда не удавалось получить от него твердо высказанного мнения по любому политическому вопросу. В качестве покидающего свой пост посла я мог бы ограничиться в разговоре с ним пустыми формальностями. Вместо этого я предпочел еще раз остановиться на заложенных в создавшейся ситуации опасностях и в последний раз призвать его к сотрудничеству в целях ослабления напряженности. В его последнем выступлении содержались теплые слова о деятельности германской миссии в Австрии, однако допущенные им драматические упоминания австрийской независимости, даже если они предназначались исключительно для внутреннего потребления, за день до этого уже произвели решающий эффект, повлияв на дебаты во французской палате депутатов. В течение четырех лет я старался исключить австрийскую проблему из области европейских дискуссий и пытался превратить ее во внутренний вопрос отношений между двумя нашими странами. Теперь я сильно сожалел о том, что она вновь стала делом европейской важности, и ясно выразил свое убеждение, что любая форма австрийской независимости, которая основывалась бы на поддержке французов и чехов, неминуемо вызовет в Германии новые страсти и даст начало спорам, легко могущим поставить под угрозу только что подписанное нами соглашение. Я просил канцлера не забывать об опасностях, связанных с попытками укрепить позиции Австрии с помощью, исходящей не от Германии, и он заверил меня в том, что эта мысль занимает его в первую очередь.

В тот же вечер я выехал в Кицбюль, чтобы перед возвращением домой несколько дней отдохнуть и насладиться катанием на лыжах. Там я встретил графа Кагенека, который был в Берлине, когда я занимал пост вице-канцлера, одним из моих главных сотрудников, а вскоре к нам присоединился Вильгельм фон Кеттелер, мой преданный помощник в Вене. После моего грядущего отъезда будущее австро-германских отношений вполне могло подпасть под влияние радикалов, которых я буду уже не в состоянии сдерживать, и мы по-прежнему считали, что план, составленный нами при первом известии о моем увольнении, должен быть выполнен и некоторые свидетельства моей четырехлетней работы в Вене сохранены. Поэтому Кеттелер привез с собой копии моих докладов Гитлеру и важной переписки с австрийским правительством. Мы намеревались поместить эти бумаги в надежное место на тот случай, если они когда-либо понадобятся в качестве свидетельства о проводившейся мной политике. После двух дней катания на лыжах Кеттелер и Кагенек вместе выехали в Швейцарию, где они должны были поместить документы на ответственное хранение. 3 марта я вернулся в Вену, чтобы упаковать вещи. На следующий день Шушниг внезапно выступил с совершенно неожиданным предложением о проведении плебисцита.

Австрийский посланник в Париже герр Фольгрубер уже прислал Шушнигу 26 февраля пространный отчет, содержавший резюме дебатов во французской палате по вопросам международных отношений. Большинство выступавших выражали свою убежденность в том, что Франция должна определенно высказаться в поддержку независимости Австрии, поскольку такое заявление является единственным способом укрепления мира и французского влияния в Европе. Соглашение в Берхтесгадене не рассматривалось как подходящее средство поддержания мира. 7 марта Фольгрубер отправил еще один доклад, на этот раз – о беседе, которую он имел с месье Леже, непременным секретарем министерства иностранных дел и одним из важнейших деятелей, определявших французскую внешнюю политику.

Месье Леже определенно заявил, что Франция не намерена мириться с угрозой, которую создает для ее позиций в Европе Германия. Защита независимости Австрии является одним из основных направлений ее внешней политики, хотя Франция и не может предпринять никаких определенных действий при отсутствии со стороны Германии открытой угрозы, на которую Австрия отреагирует. Французский парламент был сильно встревожен давлением, которое Гитлер оказал на австрийского федерального канцлера, а французское правительство, настаивал Фольгрубер, сможет получить в случае неблагоприятного развития событий почти любой мандат, который потребуется.

Эта депеша могла быть истолкована только в том смысле, что если Шушниг ощущает для себя угрозу и может при этом доказать, что большинство австрийского народа его поддерживает, то Франция готова вмешаться. Поговаривали, что отцом идеи проведения плебисцита был близкий друг и советчик Шушнига французский посланник в Вене месье Пуо. Шушниг, безусловно, принял решение на свой страх и риск, но французское правительство того времени должно нести свою долю ответственности за последовавшие события.

Австрийский канцлер отправился в Инсбрук на митинг Отечественного фронта, где он собирался объявить о проведении плебисцита по вопросу о независимости Австрии. Гражданам предлагалось ответить «да» или «нет» на вопрос, хотят ли они, чтобы Австрия сохранила свою независимость. Об этом было объявлено вечером в среду, а референдум должен был состояться в воскресенье, иными словами, для его организации оставалось три дня. Избирательные списки не обновлялись многие годы, не было времени для правильной организации голосования в более изолированных горных районах (где, кстати, национал-социалисты имели сильную поддержку), а молодое поколение вообще не было зарегистрировано в качестве избирателей. Более того, австрийская конституция не содержала положения о таком референдуме, и ни президент, ни правительство не издали никакого декрета, который бы узаконил его проведение. Для меня было очевидно, что реакция Гитлера на плебисцит будет бешеной. Он расценит решение Шушнига как обыкновенный пропагандистский маневр, направленный на аннулирование результатов конференции в Берхтесгадене. Поэтому моей первой мыслью было добиться отсрочки референдума, чтобы обеспечить достаточное время для его подготовки и более объективно сформулировать вопрос.

Я предложил новую формулировку, которая, включая все пункты Шушнига, в то же время могла показаться Гитлеру менее оскорбительной. «Мы хотим свободную и германскую Австрию, независимую и социально справедливую Австрию, христианскую и единую Австрию, Австрию, которая будет следовать своей германской миссии в тесном согласии с рейхом».

Такая формулировка была бы лучшим способом ответить на возражения Гитлера, не вынуждая австрийского канцлера идти на неподобающие уступки. Я больше не занимал никакого официального поста и мог действовать только как частное лицо. Вышеприведенные предложения я передал Шушнигу, но они были «с порога» отвергнуты. Делать мне было больше нечего. Гвидо Шмидт сообщил поверенному в делах и моему преемнику фон Штейну, что вопрос этот сугубо внутренний и его не касается. Несмотря на сделанное Муссолини Шушнигу предупреждение о том, что тот изготовил бомбу, которая может взорваться в его же руках, канцлер, казалось, твердо решил стоять на своем.

В конце концов, Шушниг являлся ответственным за свои действия руководителем суверенного государства. Никто не мог отнять у него права защищать его независимость всеми имевшимися в его распоряжении средствами. Более того, австрийские нацисты, ободренные уступками, на которые был вынужден пойти в Берхтесгадене канцлер, начали новую кампанию, направленную на ослабление его позиций не только в Отечественном фронте, но и в стране в целом. Поэтому его решение прибегнуть к этой новой мере вполне можно было понять, в особенности если принять во внимание его упорные усилия, на протяжении предыдущих четырех лет направленные на упрочение международного положения своей страны. Его благородная защита тех принципов, в правоту которых он верил, тем более заслуживала похвалы на фоне непростительного отношения к себе, с которым он столкнулся в Берхтесгадене. Если я беру на себя смелость критиковать его решение о проведении плебисцита, то не вкладываю в это никакого личного смысла. Мы расходились с ним в понимании роли Австрии в рамках будущих судеб германских народов. Мне казалось, что международная политика Шушнига с этой ролью несовместима.

Как я узнал впоследствии, 11 марта Зейс-Инкварт получил от Гитлера послание с предложением выступить перед австрийским канцлером за отсрочку плебисцита. Это требование было облечено в форму ультиматума, сопровождаемого угрозами. Зейс-Инкварт отправился на свидание с Шушнигом, который еще раз отказался рассмотреть это германское предложение. Прямое обращение Гитлера к министру внутренних дел Австрии в действительности соответствовало условиям подписанного в Берхтесгадене соглашения, однако события следующих дней показали, какой неудачей обернулось отсутствие в Вене германского дипломатического представителя, который был бы способен выступить в этом вопросе посредником. Штейн лично был Гитлеру незнаком, а австрийское правительство относилось к нему враждебно из-за его нацистских пристрастий. Таким образом, он не располагал возможностями выступить посредником, как не мог и воспрепятствовать вмешательству Геринга, который, используя в качестве своего представителя германского военного атташе в Вене генерала Муффа, присвоил в этом деле ведущую роль.

Поздно вечером в четверг Гитлер позвонил мне по телефону с приказом немедленно ехать в Берлин. Ночной перелет показался мне чрезмерной поспешностью, и я сообщил в рейхсканцелярию, что прибуду в Берлин на следующее утро в девять часов утра. Я терялся в догадках относительно причин, вызвавших этот приказ. Или же Гитлер хотел удалить меня из центра событий, опасаясь моего возможного вмешательства, идущего вразрез с его планами, или, напротив, он хотел посоветоваться со мной по поводу возникшего кризиса. В последнем случае сохранялась еще какая-то надежда на то, что мне удастся найти некий компромисс, в то время как в Вене делать мне было совершенно нечего.

Я приехал в аэропорт в шесть часов промозглого мартовского утра того дня, который мне никогда не удастся забыть. В девять часов я был в рейхсканцелярии и обнаружил, что главная приемная уже полна народа. Здесь царила напряженная атмосфера, которая, как я часто замечал, являлась аккомпанементом решительным действиям Гитлера. В дни, когда я занимал пост канцлера, и ранее перед принятием важных решений проводились консультации с отвечающими за вопрос министрами и их ближайшими советниками. Теперь же казалось, что здесь присутствовал всякий, кто по долгу службы, из любопытства или благодаря интригам имел хоть какое-то касательство к обсуждаемому вопросу. Здесь был Нейрат, представлявший Риббентропа, который в тот момент официально прощался с Лондоном. Министр внутренних дел Фрик явился в сопровождении нескольких своих чиновников. Геббельса окружали когорты людей из министерства пропаганды. Здесь был Гиммлер с дюжиной офицеров СС гигантского роста. Браухич и Кейтель со своими адъютантами выступали представителями вооруженных сил. Все они немедленно накинулись на меня, интересуясь новостями о положении в Вене. Я мог только сообщить, что как Отечественный фронт, так и оппозиция довели накал своих эмоций и пропаганды до кульминации и трудно сказать, которая из сторон ведет себя более агрессивно.

Меня проводили к Гитлеру, который находился в состоянии, близком к истерике. Как обычно, дав ему возможность выговориться, я попытался объяснить ему, почему Шушниг в своем выступлении 24 февраля говорил столь резко. Это, сказал я, разожгло страсти в обоих австрийских лагерях. Однако, по моему мнению, все еще сохраняется возможность убедить канцлера отложить плебисцит, если мы укажем ему на то, что его проведение плебисцита будет противоречить конституции и что организовать его на честной и свободной основе за три дня не представляется возможным. С другой стороны, я предостерег Гитлера от проведения любых военных акций. Было невозможно определить, какова будет реакция остальных великих держав, а идея о начале европейской войны в связи с германским вопросом, как и сама мысль о возможности кровопролития между двумя братскими народами, в равной мере вызывают ужас и отчаяние. Единственным решением, которое может оказаться исторически оправданным, будет то, к которому удастся прийти мирным путем, а не с помощью меча. Я думал, что мои слова дали какой-то результат. Он, определенно, стал спокойнее и задумчивее. После встречи с ним я провел остаток времени в приемной рейхсканцелярии, не принимая больше никакого участия в драматических событиях этого дня. Выяснить, что же на самом деле происходит, было исключительно трудно.

В то утро Зейс-Инкварт получил послание Гитлера, а Геринг имел с ним в три часа пополудни первый из многочисленных в тот день телефонных разговоров. Я по-прежнему убежден, что любое контрпредложение от Шушнига, поступи оно в этот период, могло бы совершенно изменить положение.

Всему миру теперь известно: записи телефонных переговоров, происходивших в тот день между Берлином и Веной, – которые были представлены на Нюрнбергском процессе в качестве доказательств – свидетельствует, как за несколько следующих часов решилась судьба Австрии. Геринг приказал Зейс-Инкварту подать в отставку, чтобы таким образом вынудить Шушнига сделать то же самое, и потребовал от федерального президента Австрии поручить формирование нового кабинета тому же Зейс-Инкварту. Примерно в пять часов вечера поступили сведения, что эти требования выполняются. В промежутке большинству из нас совершенно нечем было занять себя. Мы понимали только, что речь идет о жизненно важных решениях, в принятии которых большинство из присутствующих в приемных и вестибюлях не играют никакой роли.

Когда распространилась новость об отставке Шушнига, я немедленно пошел к Гитлеру и умолял его оставить идею о посылке в Австрию войск. Конфликт находился в стадии разрешения, и никакой нужды идти на дополнительный риск не было. Гитлер согласился и, повернувшись к Кейтелю, сказал: «Немедленно передайте Браухичу, что приказ войскам о начале марша отменяется». До этого я провел несколько часов, беседуя с военными руководителями. Все они истово надеялись, что гитлеровская угроза вторжения – не более чем блеф и им не придется иметь дело с итальянским или чешским вмешательством, не говоря уже о возможных последствиях реакции французов. Теперь, когда в комнату вошел Браухич, чтобы принять приказ Кейтеля, он громко вздохнул и произнес: «Слава богу, хоть это нас миновало».

Тем не менее испытания на этом не закончились. Когда стало известно, что австрийский президент отказывается доверить Зейс-Инкварту формирование нового кабинета, последнего заставили сказать, что он пошлет телеграмму с просьбой о присылке германских войск для поддержания законности и порядка. После этого приказы о выступлении были возобновлены. В действительности Зейс-Инкварт ни в коем случае не хотел подчиняться требованиям Геринга. Положение в Вене никоим образом не оправдывало германского вмешательства. Теперь нам известно, что Зейс-Инкварт и не посылал подобной телеграммы, что она была сфабрикована и помещена в архив по приказу германского министра почт и телеграфа уже после событий. Я помню, что в тот момент в одну из приемных вышел Нейрат и сообщил нам, что Зейс-Инкварт собирается прислать телеграмму с просьбой о вооруженной интервенции. «Во имя неба, – сказал я, – проследите, чтобы это не была вторая Эмсская депеша[159]. Требование должно быть подлинное и ясно выраженное». Нейрат нервно согласился и поспешил к телефонной кабинке.

За все телефонные переговоры с Веной отвечал Геринг, и все мы, кто находился в приемных, могли для получения новостей о развитии событий полагаться только на слухи. Нам передавали, что ситуация в Вене будто бы полностью вышла из-под контроля. На улицах происходят стычки, и гражданская война кажется неизбежной.

Когда в тот вечер в половине девятого Гитлер вручил Браухичу письменный приказ начать военную операцию на рассвете следующего дня, мне показалось, что обрушился весь мир моих надежд. Вооруженное вмешательство могло привести только к войне и кровопролитию между братскими народами. Вероятно, это означало и европейский конфликт. В отчаянии я покидал рейхсканцелярию. Даже Бисмарку не удалось восстановить Священную Римскую империю германских наций. Обстоятельства заставили его ограничиться заключением тесного союза с Дунайской монархией. Важнейшее положение его политики заключалось в том, чтобы ни при каких обстоятельствах не подвергать опасности дружественные отношения между Берлином и Веной. Теперь, когда уже казалось, что мы находимся на грани установления между германской частью Дунайской монархии и рейхом отношений, подобных старой империи, Гитлер, по-видимому, разрушил эту возможность единственным актом преступной безответственности. Его решение виделось мне как измена всей германской истории.

Марш в Австрию на время уберег германский народ от жатвы горьких плодов дилетантской политики своего вождя. Вопреки моим опасениям, не было сделано ни единого выстрела, и германскую армию встречали ликованием и букетами цветов. Хотя методы Гитлера являются позором нашей истории, в тот момент их заслонил необычайный энтузиазм, с которым большинство австрийцев приветствовало акт объединения. Историки, которые все еще толкуют о насильственном захвате Австрии, хорошо сделают, если изучат газетные отчеты тех дней – не только те, что публиковались в Германии, но и написанные зарубежными корреспондентами из всех стран, которые или работали в Вене, или были привлечены туда кризисом. Даже те из них, кто был настроен наиболее критически в отношении такого развития политических событий, не могли скрыть энтузиазма, с которым народ встречал германские войска на их пути к Вене. Внутреннее значение тех исторических дней воспламенило огромное количество людей, которые никогда не принадлежали к нелегальной оппозиции. Узы родства и общность длившейся больше тысячи лет истории оказались сильнее политической целесообразности. Это вовсе не оправдывает методы Гитлера, но показывает, сколь плохо были осведомлены все те, кто начиная с 1918 года делал все возможное, чтобы воспрепятствовать объединению двух стран.

Референдум, проведенный 10 апреля, одобрил аншлюс подавляющим большинством голосов. Электоральные методы национал– социалистов могли, разумеется, увеличить процент голосовавших за объединение, но нет никакого сомнения в том, что общее чувство удовлетворения и энтузиазм в любом случае обеспечили бы прочное большинство.

Подобно всем вокруг, я был захвачен общим энтузиазмом и совершенно ошеломлен громадным историческим значением события, объединившего два германских народа. 13 марта я все еще находился в Берлине, когда получил от Гитлера телеграмму, предписывавшую мне отправляться на следующее утро в Вену. В тот же день германское радио объявило, что я награжден золотым партийным значком[160]. Об этом я впервые узнал только по прибытии в Вену. На аэродроме Темпельхоф я встретил статс-секретаря рейхсканцелярии Ламмерса, который летел со мной в одном самолете. Наш разговор коснулся будущего. Сообщения из других европейских столиц показывали, что опасность международного конфликта отсутствует. Теперь все зависело от ответственного, государственного подхода к решению германской проблемы и от примирения противоборствующих лагерей. Ламмерс, размышляя в том же ключе, предположил, что лучшим выходом из положения будет назначение меня Reichs-Statthalter (федеральным губернатором) Австрии. Я знаком с проблемой лучше кого бы то ни было, сказал он, и смогу защитить австрийские традиции, одновременно наводя культурные мосты между северной и южной Германией. Мне пришло в голову, что этим и объясняется посылка меня в Вену, ввиду чего я попросил Ламмерса передать Гитлеру, что я, принимая во внимание опыт последних нескольких недель и нарушение им обещания, данного мне в Байрейте, не могу согласиться занять такой пост.

И друзья, и критики подвергали сомнению мотивы, заставившие меня возвратиться в Вену. Могу только сказать – хотя я, как и все, был опьянен только что произошедшими великими событиями, однако был готов вновь настаивать перед Гитлером на том, что теперь, когда объединение совершилось без кровопролития, будущее развитие в громадной степени зависит от его действий в отношении Австрии.

Мы приземлились на аэродроме Асперн неподалеку от Вены. На пути в город я был захвачен необыкновенной атмосферой празднества. Повсюду развевались нацистские флаги, тысячи которых были, без сомнения, доставлены из Германии. Но было бы бесполезно думать, что громадные волны народа, толпившегося на широких венских улицах, вышли сюда по приказу или что их радостное возбуждение было неискренним. Гитлер, которого я нашел на парадном помосте напротив Хофбурга[161], пребывал, можно сказать, в экстазе. Я представил ему иностранных дипломатических представителей, включая посланников Польши, Венгрии, Болгарии, Югославии и Италии. Затем мы расположились, чтобы наблюдать за парадом, в котором принимали участие и австрийские части, причем некоторые их них были облачены в колоритные гусарские мундиры.

В перерыве между частями парада мне удалось обменяться с Гитлером несколькими словами относительно грандиозности задачи, которую еще предстояло выполнить в Австрии. В первую очередь, сказал я ему, он должен наладить отношения с церковью. Австрия – католическая страна, и если религия подвергнется здесь таким же гонениям, как в Германии, то весь восторг по поводу аншлюса испарится за несколько недель. Радость, вызванную объединением с Германией, можно поддержать, только управляя Австрией в соответствии с ее представлениями, при полном уважении к ее традициям.

«Не бойтесь, – заверил он, – мне это известно лучше всех».

«В таком случае, – сказал я, – очень важно, чтобы вы как можно скорее определенно дали знать о своих намерениях. Почему бы вам сразу после парада не повидать кардинала Иннитцера, чтобы успокоить его на этот счет?»

«Непременно, – ответил Гитлер. – Сообщите ему, что я буду рад встретиться с ним в гостинице «Империаль».

Я испытал огромное облегчение от его спонтанного решения, особенно потому, что условия подписанного мной конкордата, который по-прежнему оставался в силе, не распространялись на Австрию. Я послал одного из своих австрийских друзей в резиденцию кардинала с приглашением Гитлера и выражением собственного удовлетворения в связи возможностью в последний раз перед отъездом из Вены принести пользу.

Папа Пий XI 14 марта 1937 года в своей энциклике «Воспылавши тревогой»[162] резко осудил национал-социалистическую доктрину притеснения религии, хотя он по-прежнему выражал желание достигнуть с нацистами какого-то взаимопонимания. Несмотря на нарушение ими положений конкордата, он стремился образумить национал-социалистов и надеялся на возврат к условиям соглашения. Он не хотел порывать отношений с правительством рейха или отзывать папского нунция. Заслуживаю ли я в таком случае столь строгого осуждения за то, что посчитал своим долгом настаивать на применении к Австрии условий конкордата?

Я не присутствовал на продолжавшейся час беседе Гитлера с кардиналом, но Иннитцер, когда я сопровождал его обратно во дворец, казался довольным и успокоенным. Он заверил Гитлера в лояльности австрийских католиков при условии, что будут гарантированы определенные конкордатом религиозные свободы. Он высказал специальное пожелание, чтобы австрийской молодежи не препятствовали играть роль в работе церкви и находящихся под ее патронатом объединений. Как сообщил мне Гитлер, со всем этим он согласился, заметив еще, что сам, будучи австрийцем, он заинтересован в наилучших отношениях между страной, в которой родился, и рейхом. Это была моя последняя встреча с кардиналом. Когда мы прощались, он поблагодарил меня за организацию его свидания с Гитлером.

Все эти демонстрации вскоре приобрели для меня привкус горечи. Сразу же по прибытии в Вену меня известили, что мой друг и коллега Вильгельм фон Кеттелер пропал воскресной ночью 13 марта. Он провел вечер с моей секретаршей фрейлейн Розе, которая жила недалеко от представительства, и вышел из ее квартиры незадолго до полуночи. Оставив перед тем свой автомобиль на территории представительства, он отправился забрать его. Фрейлейн Розе заметила, что, когда он пошел прочь, за ним последовали трое каких-то людей. Утром в понедельник автомобиль находился по-прежнему там, где он его поставил, его квартира была пуста и он, по всей видимости, туда не возвращался. В живых его больше никто не видел. Принимая во внимание его натянутые отношения с партией, было резонно предположить, что он мог тайком покинуть Вену и отправиться к друзьям в провинцию или же в Венгрию. Ему было наверняка известно, что первые подразделения гестапо прибыли в Вену в пятницу, так как несколько их сотрудников расположились в представительстве. Однако расспросы, проведенные среди его друзей, ничем не помогли в выяснении того, что же с ним приключилось. Об опасениях за свою безопасность или о том, что он считает разумным покинуть Вену, он ничего не сообщил и моей секретарше, работавшей вместе с ним много лет, с которой его связывали отношения полного взаимного доверия. Тревога по поводу его исчезновения омрачала в те дни все мои чувства. Мысль о том, что он мог разделить судьбу Бозе, наполняла меня ужасом и отчаянием.

Поскольку теперь имелись все основания заподозрить преступление, я решил связаться с гестапо, взявшим под свой контроль всю деятельность венской полиции, хотя я и не видел особого смысла просить помощи у организации, которая сама, по всей вероятности, несла ответственность за исчезновение Кеттелера. Тем не менее вечером в среду я отправился к Гейдриху. Я рассказал ему об обстоятельствах исчезновения Кеттелера и спросил, нет ли у него каких-либо сведений о его местонахождении. Гейдрих напустил на себя изумленный вид и обещал немедленно начать поиски. В тот же вечер я случайно перед гостиницей «Империаль» встретился с Гиммлером и передал ему обстоятельства дела. Со мной была моя вторая секретарша баронесса Штотзинген. Это была храбрая и импульсивная молодая дама, которая, как и все мы, очень сильно переживала за судьбу Кеттелера. Неожиданно она повернулась к Гиммлеру и сказала: «Господин Гиммлер, без сомнения, все это новое гестаповское Schweinerei. Мне известно, что вы давно за ним охотились, и теперь ваши люди наверняка уже отправили его в концлагерь». Гиммлер горячо отрицал это обвинение и пообещал немедленно навести справки. Несколько следующих дней не принесли никаких результатов, поэтому я снова поехал к Гейдриху, управлявшему теперь австрийской полицией, и попросил его объявить, что я предлагаю награду в 20 000 марок за любую информацию, которая может привести к обнаружению Кеттелера. Всегда существовала надежда на то, что ему удалось бежать за границу, и по возвращении в Берлин я постарался утешить этим соображением его мать.

Вернувшись в Германию, я тотчас же написал Гитлеру, изложив ему подробности дела и прося о помощи, в особенности если бы в конце концов выяснилось, что здесь приложило руку гестапо и Кеттелер находится теперь в каком-нибудь концентрационном лагере. Ответа на это письмо я не получил. Тогда я обратился с просьбой о личной встрече, в которой под каким-то благовидным предлогом мне было отказано. Дело стало выглядеть весьма подозрительно. В подобных случаях Гитлер всегда вел себя уклончиво. Тем временем младший брат Кеттелера выехал в Вену, чтобы с помощью частного детектива провести дополнительное расследование.

Гестапо и нацистские экстремисты явно находились в зените власти, но до тех пор, пока оставалась даже небольшая надежда отыскать Кеттелера живым, для меня было очень важно поддерживать какой-то контакт с руководящими членами партии. Хотя я намеревался возвратить врученный мне золотой партийный значок, момент для такого жеста казался в высшей степени неподходящим.

При обыске квартиры Кеттелера гестапо обнаружило некоторое количество швейцарских денег и свидетельства его недавней поездки в эту страну, предпринятой по моему поручению. Они принялись опрашивать его знакомых, включая, предположительно, и человека по фамилии Бохов, который в бытность мою вице– канцлером занимался у меня контролем зарубежной прессы. Бохов работал одно время корреспондентом в Англии и в совершенстве владел английским языком. Его непосредственным начальником в моем аппарате был Бозе, которого сотрудники гестапо застрелили 30 июня 1934 года при захвате помещения ведомства вице-канцлера. Вскоре после того, как я занял пост в Вене, там появился Бохов и сообщил Кеттелеру, с которым был знаком, что он ускользнул от гестапо и устраивается теперь в Вене в качестве внештатного корреспондента каких-то газет. Кеттелер ничего не заподозрил, и со временем они подружились. Не имея к тому никаких действительных оснований, я постоянно предостерегал его от слишком тесного общения с Боховом, который являлся, по моему убеждению, гестаповским шпионом, присланным в Вену для надзора за мной.

Не добившись ничего от Гитлера, я перешел к Герингу. Его адъютант генерал Боденшатц сообщил мне, что его шеф, у которого почти не возникало сомнений в том, что Кеттелер был убит по приказу Гейдриха, пришел в ярость и сказал ему, Боденшатцу, что заставит Гитлера разобраться с этим типом. Геринг послал в гестапо за документами, связанными с делом, и пообещал мне для выяснения всех обстоятельств свою полную поддержку. Однако, когда я посетил его вторично, его настроение совершенно изменилось. Он встретил меня обвинениями в том, что, как теперь стало известно, Кеттелер в феврале отвез в Швейцарию все мои секретные архивы. Это является тяжким преступлением, предполагающим суровое наказание. Из объемистого «дела» он потом зачитал мне подробности о предполагаемой изменнической деятельности Кеттелера, включая сюда некий план убийства Гитлера.

Кеттелер действительно всегда считал, что единственным способом избавиться от Гитлера может быть только его убийство, и у нас с ним было много разговоров на эту тему. Я помню, как он однажды предположил, что застрелить Гитлера можно из дальнобойной винтовки, снабженной глушителем, через одно из окон гостиницы «Кайзерхоф» в Берлине, которая находилась всего в 150 метрах от балкона рейхсканцелярии. Я заявил ему, что не верю в подобные методы, которые чересчур напоминают о детстве, и постарался для доказательства несостоятельности проекта его высмеять, говоря, что ни в коем случае не впутаюсь в эскапады, достойные героев вестерна. Я по-прежнему не верю, что Кеттелер мог доверить нечто подобное бумаге. Гестапо могло узнать о его планах только от кого-то другого, с кем он, должно быть, обсуждал свои идеи. Кто это мог быть, я уже говорил.

Вначале я просто потерял дар речи. Тем не менее особого смысла отрицать, что я отправил документы за границу, не было, поэтому я сказал Герингу: «Я отправил свои бумаги из Вены в Швейцарию после увольнения, чтобы иметь возможность при случае доказать, что моя политика в Австрии ориентировалась на мирную эволюцию и я ни при каких обстоятельствах не мог представить себе силового решения вопроса об аншлюсе. Моя отставка ясно показала, что такая политика больше не устраивает фюрера. Он намеревался решить австрийскую проблему иными методами, в реализации которых я не хотел принимать участия. Я сознаю всю серьезность своих действий, и в случае, если меня будут судить за измену, я определенно заявлю, что вся ответственность за них лежит на мне одном, а Кеттелер только выполнял мои приказы». О прочих обвинениях, выдвинутых против Кеттелера, я сказал Герингу, что они являются чистейшей выдумкой, при помощи которой гестапо намерено оправдать его ликвидацию, если это когда-нибудь выйдет на свет.

Мое положение стало теперь исключительно трудным. Я каждый день ожидал ареста по обвинению в государственной измене. Проводимое в Вене расследование не давало никаких результатов, за исключением информации о том, что Бохов, в свою очередь, тоже исчез. К тому времени у меня больше не оставалось сомнений в том, что в этой драме роль злодея исполнял именно он. Одно из обвинений, которые Геринг зачитал мне из своей папки, касалось планов Кеттелера в 1937 году установить вблизи от Зальцбурга личную передающую радиостанцию. Его друзья, работая на ней, должны были сообщать нам о всяких необычных военных приготовлениях с германской стороны границы. Это предложение показалось мне фантастикой, и я отказался его финансировать. Единственным человеком, с которым Кеттелер мог бы еще обсуждать этот проект, был Бохов, которого он считал беглецом от гестапо. В тот вечер, когда я узнал о своем увольнении, первое, о чем меня попросил Кеттелер, было разрешение сообщить новость Бохову, чтобы «этот бедняга» смог заработать на эксклюзивной информации несколько лишних шиллингов. Не было сомнений в том, что он в какой-то момент рассказал этому типу и о поручении, касавшемся моего секретного архива.

Единственной уликой, которую нашим детективам удалось добыть в Вене, была информация о том, что в тот вечер, когда Кеттелер вышел из квартиры фрейлейн Розе, неподалеку некоторое время был припаркован какой-то автомобиль с германскими номерными знаками. Его заметил один из служащих посольства, записавший его номер. Однако, когда я попросил Гиммлера выяснить, кому принадлежит эта машина, единственный ответ, полученный мной, сводился к тому, что автомобиль с этими номерами никогда не покидал Германию. Дело стало безнадежным. Государственный прокурор в Вене отказался возбудить дело на том основании, что этим случаем занимается гестапо, а апелляция к Кальтенбруннеру, который теперь руководил венской полицией, не дала результата. Когда я поднял сумму вознаграждения до 50 000 марок, то не смог найти ни одной газеты, которая взялась бы опубликовать это объявление.

В конце апреля мы получили известие, что в Хайнбурге, много ниже по течению Дуная от Вены, из реки выловлен какой-то труп. Брат Кеттелера бросился туда и опознал тело, которое было передано в гестапо, несмотря на все наши попытки провести аутопсию. В конце концов мы получили официальную информацию о том, что доказательств убийства не обнаружено, а некоторые раны, имевшиеся на теле, причинены, по всей видимости, винтами речных пароходов. У меня не возникало сомнений в том, что Кеттелер был убит сотрудниками гестапо и брошен в Дунай.

Мы перевезли его останки в Германию и похоронили у дома его родителей в Вестфалии. Спустя четыре года мне еще раз пришлось говорить слова прощания над могилой старого друга. В 1934 году в Берлине это был Бозе, а теперь второй из моих верных и преданных коллег. В обоих случаях на нас бросила свою тень грубая сила, готовая в зародыше подавить всякое проявление сопротивления и без раздумий применявшая для этой цели любые средства. Кеттелер пережил события 30 июня 1934 года. После неудачи его попытки ходатайствовать перед Гинденбургом о восстановлении законности и порядка он продолжил борьбу. Когда был убит Дольфус и мы решили, что необходимо приложить все усилия для возрождения подобающих стандартов в австрийской политике Германии, именно Кеттелер окончательно убедил меня в том, что интересы нашей страны требуют моего присутствия в Австрии. Он стал моим самым близким и дорогим другом.

Оглядываясь на четыре года, проведенные мной в Австрии, я могу сказать, что задача, которую я взял на себя в 1934 году в Байрейте, – улучшение отношений между двумя странами и продвижение идеи их эволюционного объединения – могла быть выполнена только при условии полного разделения деятельности австрийской нацистской партии и партии в Германии. Вопрос объединения, хотя он и затрагивал интересы обоих германских народов, мог быть решен исключительно по инициативе Австрии. Именно таким путем я и старался следовать.

Тем не менее связи между двумя партиями и тот факт, что они признавали одного и того же лидера, оказались сильнее меня. По большому счету, не существовало возможности заставить Гитлера считаться с доводами рассудка. Действительно, утверждая при каждом удобном случае правоту своей позиции, мне удавалось иногда убедить его в том, что применение насильственных методов не может привести к удовлетворительным результатам. Несмотря на это и на тот факт, что я пока сохранял свой пост в Вене и мог в некоторых случаях успешно бороться с происками его радикальных товарищей по партии, они в конце концов всегда одерживали верх.

Начиная с середины 1937 года и далее у меня оставалось все меньше и меньше возможностей влиять на общее направление австро-германских отношений. Ненасытное стремление Геринга к достижению большего влияния в области международной политики увенчалось весьма значительным успехом, масштаб которого я в тот момент недооценивал. Этот успех объяснялся в значительной мере содержанием переписки, которую он вел с Гвидо Шмидтом, и результатами его визита в Рим к Муссолини. Шушниг и Шмидт начали рассматривать Геринга как второго из наиболее влиятельных персонажей в руководстве рейха и решили, по всей видимости, что от него они смогут добиться более выгодного компромисса, нежели при моем посредничестве.

Ход событий 11 марта 1938 года в рейхсканцелярии выявил, до какой степени Геринг стал доминирующей фигурой среди всех приверженцев «окончательного» решения. Мало кому известно, что вначале Гитлер приказал военным оккупационным властям разработать проект закона, в соответствии с которым объединение двух стран должно было произойти на основе личной унии, согласно которой Гитлер становился во главе обоих государств при сохранении в Австрии автономного правительства. И только в результате фантастического приема, устроенного ему по дороге от Линца до Вены, он по настоянию Геринга принял решение включить Австрию в состав рейха.

Несмотря на все данные мне обещания, игнорируя результаты моей четырехлетней работы, Гитлер провел аншлюс насильственным путем, причем, вопреки всем предостережениям и мрачным пророчествам, избранный им путь оказался самым прямым и удачным. Между двумя государствами не только не произошло вооруженного конфликта, но и ни одна из иностранных держав не посчитала для себя возможным вмешаться. Они заняли такую же пассивную позицию, что и в момент восстановления в Германии всеобщей воинской повинности или при ремилитаризации Рейнланда. В результате Гитлер перестал прислушиваться к советам всех тех, кто хотел, чтобы он проявлял в своей внешней политике умеренность.

Если бы Шушниг более внимательно отнесся к моим соображениям и если бы он своевременно известил меня о переписке с Герингом, то события, быть может, можно было направить по куда более умеренному пути. Если бы я осознавал, какого влияния добилось радикальное крыло партии, и если бы знал, что обсуждается вопрос о моей отставке, то мог бы в очередной раз предпринять новые шаги, чтобы противостоять влиянию радикалов на Гитлера. Мое увольнение от должности 4 февраля доказывало, что Гитлер наконец понял: ему не удастся с моей помощью проводить политику агрессии.