ПРИЛОЖЕНИЕ

Война с гельветами и свевами

Рассказ о первом годе проконсульства Цезаря (первая глава второго тома) по своей версии настолько отличается от традиционной, что мне кажется необходимым оправдать его подробным критическим разбором источников. Мы касаемся здесь одного из самых темных и важных периодов истории Рима. Речь идет о том, почему Цезарь завоевал Галлию.

Мы знаем точно, что только с 61 года, т. е. за три года до проконсульства Цезаря, римский сенат начал заниматься галльскими делами. Его внимание было возбуждено событиями, которые, к счастью, мы можем точно определить, сближая факты, связи между которыми до сих пор не замечали. Цезарь говорит нам (В. G., I, 31), что вождь эдуев Дивитиак был отправлен послом в Рим, а Цицерон утверждает (Di divin., I, 41, 90), что Дивитиак был друидом и его, Цицерона, гостем в Риме. Следовательно, весьма вероятно, что Дивитиак воспользовался гостеприимством Цицерона, когда прибыл в Рим с посольством, о котором говорит Цезарь. Но когда и для чего Дивитиак был послан в Рим сенатом эдуев? Хотя ни Цезарь, ни Цицерон не дают нам никаких хронологических указаний, первый все же косвенно помогает определить время посольства, говоря (В. G., I, 35), что в 61 году (M. Messala, M. Pisone consulibus) сенат издал декрет, который, подтверждая еще раз за эдуями статус друзей и союзников римского народа, рекомендует правителю нарбонской Галлии защищать их. Не приезжал ли Дивитиак в Рим, чтобы добиться этого декрета? Предположение кажется мне очень вероятным. Дивитиак был, судя по Комментариям, вождем романофильской партии эдуев; естественно, что правительство эдуев воспользовалось им для ведения переговоров в Риме. Что касается оснований, побуждавших эдуев просить помощи у Рима, то Цезарь (В. G., I, 31) косвенно опять дает нам их понять с достаточной ясностью: эдуи хотели получить помощь Рима в своей войне с царем свевов Ариовистом.

Следовательно, вполне вероятно, что в 62-м или 61 году Дивитиак прибыл в Рим, описал сенаторам печальное положение Галлии, объяснил им «германскую опасность», угрожавшую ей с возрастанием могущества Ариовиста, и возвратился в Галлию, получив от сената декрет, о котором говорит Цезарь. Этот декрет уполномочивал эдуев хлопотать у правителей нарбонской и Цизальпинской Галлии о том, чтобы получить помощь их легионов против Ариовиста. Но в следующем 60 году сложилось парадоксальное положение: Ариовист начал в Риме переговоры, чтобы в свою очередь быть объявленным, подобно его врагам — эдуям, другом и союзником Рима. Плиний (?. ?., II, 67, 170) косвенно указывает нам на этот факт, рассказывая, что Ариовист сделал значительные подарки Метеллу, одному из консулов 60 года. Так как мы знаем, что в следующем 59 году Цезарь в качестве консула предоставил царю свевов желанный титул, то мы можем думать, что подарки, сделанные Метеллу, должны были подготовить почву для переговоров. Факт очень странный. Конечно, внешняя политика Рима, отданная некомпетентным котериям сената, честолюбию, злобе и интригам партий и необдуманным голосованиям комиций, была в эту эпоху очень противоречивой. Но сколь бы велики ни были ее непоследовательность и легкомыслие, отказываешься верить, чтобы сенаторы дошли до объявления друзьями и союзниками Рима двух врагов, находившихся в состоянии войны. По крайней мере, если не допускать, что все в Риме сошли с ума, то этот двойной союз с эдуями и свевами был бы непонятен, если бы только какое-нибудь событие не изменило положения Галлии так, что убедило бы римлян в возможности и полезности сближения Ариовиста с эдуями. Мы можем, следовательно, утверждать, не боясь ошибиться, что в течение 61 года в Галлии произошло нечто важное, что могло повлиять на изменение общего положения в стране. Действительно, в первых главах Комментариев Цезарь рассказывает нам, что в 61 году гельветы, один из самых варварских и воинственных галльских народов, позволили одному из своих вождей Оргеторигу убедить себя вторгнуться в Галлию и завоевать ее. Со своей стороны Цицерон своим письмом к Аттику от 15 марта 60 года сообщает нам, что уже в начале года в Риме живо интересовались этими проектами гельветов, и добавляет новые детали об их движении: «Боятся войны в Галлии. Достоверно известно, что гельветы взялись за оружие и вторгаются в Провинцию. Сенат решил, чтобы консулы бросили жребий, касающийся обеих Галлий, произвели набор, приостановили роспуск солдат и отправили послов к галльским народам с целью отвлечь их от гельветов».[886]Цицерон, по-видимому, боялся сплочения галльских народов вокруг гельветов, и эта несколько отличная версия не противоречит, но дополняет версию Цезаря. Гельветы хотели, прежде чем вторгнуться в Галлию, найти помощь и союзников в стране для основания под своей военной гегемонией Великой Галльской империи. Не объясняет ли эта эмиграция гельветов того коренного изменения положения, о котором мы говорили? Кажется, что ответ не может вызвать сомнений. Ожидаемое гельветами вторжение должно было страшить как эдуев и Ариовиста, так и римлян. Если эдуи, ослабевшие во взаимной борьбе, рисковали быть уничтоженными гельветской коалицией, то и римляне еще очень живо помнили страшное вторжение кимвров и тевтонов, в котором участвовали и гельветы. Не попытаются ли они повторить его, оказавшись во главе Галлии. Следовательно, римляне, свевы и эдуи были заинтересованы в объединении против общего врага.

До сих пор все кажется ясным. Хотя мало склонные к занятию галльскими делами римские политики должны были наконец признаться, что вторжение гельветов вынуждает их принять оборонительные меры. Сенат думал предупредить случайное развитие событий при помощи декрета, о котором говорит в своем письме Цицерон; другие, как Метелл и Цезарь, готовы были дополнить эти меры союзом Ариовиста с Римом, при котором последний должен был выступить примирителем между свевами и эдуями. В общем, угроза гельветов заставила союз Рима и эдуев против Ариовиста потерять свой наступательный характер. Первые шаги этой политики, относящиеся уже к 60 году, становятся, таким образом, очень ясными.

В условиях пристального общественного внимания господствующий империалистический дух придал совершенно иной смысл этой чисто оборонительной политике, которой предполагал следовать сенат. Котерия политиков решила использовать ее для пропаганды большой войны, которая бы стала источником богатства и славы, подобно восточным войнам Лукулла и Помпея. Политическая борьба, обострившаяся в Риме с возвращением Помпея, без сомнения, помогла привлечь в этот момент умы к Западу, к Галлии.

Промедление с утверждением актов Помпея вносило неопределенность в положение дела на Востоке; созданные Помпеем цари не знали, действительно ли они цари; новая сирийская провинция не знала, какой будет ее дальнейшая судьба. А пока все эти вопросы не были разрешены, Восток был закрыт для всякого нового предприятия. Возможно ли, например, было думать о завоевании Парфии, если еще не было завершено завоевание Сирии? Империалисты той эпохи были вынуждены не пренебрегать любым удобным поводом к войне и завоеванию, даже если бы он представлялся; в столь варварской стране, как Галлия. Цицерон в другом письме к Аттику (I, 20, 5) сообщает нам имя человека, который первым возымел идею воспользоваться вторжением гельветов для войны в Галлии. Любопытно, что это был не Цезарь, находившийся, впрочем, тогда в Испании в качестве пропретора, а консул Квинт Метелл Целер, муж пресловутой Клодии, правнук Метелла Македонского. Цицерон пишет Аттику (1 с): «Твой друг Метелл превосходный консул. Я сожалею только, что он выказывает такое недовольство, когда известия из Галлии позволяют надеяться на сохранение мира. Право, он имеет слишком большую жажду к триумфу». Эти строки открывают нам, что уже в 60 году в Риме была партия, желавшая воспользоваться эмиграцией гельветов для ведения в Галлии той же самой воинственной политики, которая так хорошо удалась на Востоке, и что более благоразумные люди не одобряли этих проектов. Метелл, уже получивший в качестве провинции Цизальпинскую Галлию, был во главе партии войны; Цицерон, напротив, был в числе друзей мира.

Все, следовательно, заставляет думать, что римские легионы должны были атаковать гельветов весной 59 года. Но неожиданное событие спутало все расчеты римских политиков. В начале 59 года Метелл умер столь внезапно и таинственно, что обвиняли в отравлении его жену. Тотчас же Цезарь, бывший консулом и старавшийся заполучить выгодную провинцию, подхватил его мысль и его роль и заставил Ватиния предложить комициям закон, который давал ему Цизальпинскую Галлию на пять лет, начиная с дня голосования, происходившего, по-видимому, 1 марта. Все его поступки до момента отъезда в Галлию в марте 58 года очень хорошо объясняются предположением, что он имел о галльских делах представления, распространенные в римском политическом мире, и те же планы, что и его предшественник. Если он, как и все в Риме, опасался, что гельветы могут вторгнуться в Провинцию или Галлию теперь или позже, то понятно, почему он заставил комиции сейчас же, еще во время своего консульства, утвердить за ним командование легионами. Если он хотел так же, как Метелл, или еще более, воспользоваться вероятной войной против гельветов, чтобы приобрести деньги и славу в каком-нибудь грандиозном предприятии, то естественно, что он добился предоставления Ариовисту статуса друга и союзника римского народа с целью воспрепятствовать союзу между и без того грозными гельветами и могущественным царем свевов. Гельветы не выходили из своих гор весь 59 год, и Цезарь, вовлеченный в Риме в очень напряженную политическую борьбу, не мог ими заниматься. Но когда в начале весны 58 года он узнал, что гельветы готовятся выступить, он поспешил выехать из Рима. Это вполне естественно. Если великое вторжение в Галлию должно было состояться, то его прямой обязанностью было принять все необходимые предосторожности для защиты Провинции, а при удобном случае и для защиты эдуев, как приказывал декрет сената.

Теперь мы дошли до момента, с которого начинается рассказ Комментариев. До сих пор мы довольно легко могли объяснять ход событий. Все казалось ясным. Гельветы своим проектом основания Великой Галльской империи вынудили сенат принять оборонительные меры; эти оборонительные меры превратились в ачан наступательной политики под влиянием господствовавшего тогда стремления к расширению владений и под действием выгод, связанных с завоевательной политикой. Если результаты наших изысканий были до сих пор весьма удовлетворительны, хотя мы имеем только отрывочные и немногочисленные свидетельства, то мы должны были бы ожидать облегчения своей задачи, когда будем пользоваться Комментариями, историей войны, написанной самим завоевателем. Но нас ожидает полное разочарование. Первая книга Комментариев ставит под сомнение все, что мы до сих пор считали достоверно установленным или очень вероятным, потому что она разрушает основу всего нашего объяснения. Действительно, она нам показывает, что гельветы вовсе не хотели основать Великой Галльской империи и что вовсе не существовало «гельветской опасности». Повторим вкратце этот рассказ.

После знаменитого географического и этнологического очерка Галлии Цезарь посвящает четыре главы (III–VI) гельветскому движению. Но если внимательно прочитать его объяснения, то с изумлением замечаешь, то они очень неясны, неточны, смутны и содержат слишком серьезные противоречия. Цезарь начинает с рассказа о том, как один из гельветских вождей, Оргеториг, убедил знать и народ вторгнуться в Галлию и завоевать ее, и как гельветы позволили себя убедить, потому что не хотели более жить в стране, со всех сторон окруженной горами, откуда трудно было совершать набеги на соседние народы для удовлетворения своего воинственного характера. Цезарь действительно в предшествующей главе говорит, что гельветы всегда были готовы и к наступательной, и к оборонительной войне со своими соседями, особенно с германцами. А это позволяет нам заключить, что и на своей прежней родине у них не было недостатка в удобных поводах к войне. Противоречие, впрочем, несущественное: даже не допуская, что гельветы были охвачены манией войны, как утверждает Цезарь, можно понять, что их вожди вознамерились вторгнуться в Галлию и решили, как говорит Цезарь несколькими строками выше, заключить союзы с соседними народами, поручив это дело Оргеторигу. Цезарь, следовательно, подтверждает нам то, что заставил нас подозревать Цицерон, т. е. что гельветы стремились для исполнения своих проектов стать во главе коалиции галльских народов. Но относительно этой коалиции у Цезаря, писавшего историю завоевания Галлии, можно было бы ожидать более подробных объяснений, чем те, которые доставил Цицерон, говоря о ней в конфиденциальном письме своему другу Аттику. Напротив, Цезарь не останавливается подробнее на этом вопросе, несмотря на его очевидную важность: он спешит рассказать нам (I, 3), что Оргеториг при переговорах изменил делу знати и народа. Вместо того чтобы заключить союз между тремя народами, он убедил вождя секванов Кастика и^ождя эдуев Думнорига овладеть верховной властью у своих народов, обещая прийти к ним на помощь со своими гельветами; после этого, находясь во главе трех самых могущественных народов Галлии, они овладели бы и всей Галлией.

Рассказ этот очень неясен. Особенно таинственна роль Оргеторига! Он мог предложить Кастику и Думноригу помочь им ниспровергнуть законные правительства их стран suis copiis suoque exercitu, но как он мог надеяться предоставить в распоряжение своих друзей силы гельветов? Рассчитывал ли он также произвести государственный переворот у себя на родине? Цезарь действительно говорит, что Оргеториг «suae civitatis Imperium optenturus esset» («он готовился овладеть верховной властью в своем государстве»); фраза, правда, очень неопределенная, но, кажется, намекающая на проект государственного переворота. Он рассказывает затем, что, когда интриги Оргеторига были разоблачены, могущественный гельветский вождь сделался предметом судебного преследования и что он умер таинственным образом до вынесения решения по его делу. Ну неудивительно ли, если Оргеториг, замышляя государственный переворот в своей стране, в то же время намеревался содействовать двум другим государственным переворотам: одному у эдуев, другому у секванов? Гораздо было бы понятнее в этом случае, если бы он искал помощи иностранной власти для того, чтобы овладеть верховной властью над гельветами. Почему, напротив, если он не был сумасшедшим, ему хотелось увеличить риск, не приобретая никакой пользы? Вообще напрашивается единственное заключение из рассмотрения этой столь темной третьей главы: Кастик и Думнориг играли в этой гельветской эмиграции роль, которую Цезарь либо не знал достаточно хорошо, либо не хотел излагать с необходимой ясностью.

Рассказав в четвертой главе о смерти Оргеторига, Цезарь начинает пятую главу такими словами: «Post eius mortem nihilominus Helvetii id quod constituerant facere conantur» («Несмотря на смерть Оргеторига, гельветы не отказались от своего предприятия»). Цезарь кажется изумленным, что разоблачение интриг Оргеторига и его смерть не остановили движения гельветов. А это изумление вовсе не оправдывается предшествующим рассказом. Заговор Оргеторига с Кастиком и Думноригом, по рассказу Цезаря, не был существенной частью первоначального плана, а отклонением от него, и сам Цезарь нам говорит, что гельветы уже основательно подготовились. Разве не естественно, что после разоблачения и наказания изменника знать и народ вернулись к первоначальному плану, к вторжению в Галлию? Очень вероятно, что Цезарь скрыл что-то об этом таинственном заговоре, который должен был иметь очень большое значение, так как Цезарь, по-видимому, ожидал, что его разоблачение приведет к отказу от всего плана, выработанного Оргеторигом и вождями гельветов.

Вообще, если географический и этнологический очерк Галлии, содержащийся в двух первых главах, является удивительно ясным, то следующие главы, призванные объяснить нам движение гельветов, очень туманны. Следует ли приписать эту неясность невозможности для Цезаря знать все подробности событий, происходивших в Галлии до его приезда, и часть которых — дипломатические переговоры, замыслы партий, интриги котерий — должна была остаться тайной? К несчастью, рассказ не становится яснее, когда Цезарь рассказывает о том, чего он сам добился в Галлии, о своих переговорах и битвах с таинственными гельветами.

Гельветы, не желавшие при движении в Галлию воспользоваться труднодоступными проходами южной Юры, отправили в начале весны 58 года к Цезарю послов — просить позволения пройти через Провинцию и обещали ему не причинить ей никакого вреда. Цезарь ломает мост у Женевы, собирает солдат, укрепляет с помощью находившегося в Нарбонской Галлии легиона оборону всех мест на левом берегу Роны от Юры до Лемана, где можно перейти реку, и отказывает в просимом гельветами позволении. Последние после нескольких попыток силой форсировать реку, которые Цезарь, вероятно, преувеличивает, отказываются от прохода через Провинцию, обращаются к секванам, получают от них позволение пройти через их страну и снова направляются по дороге к Юре. Цезарь оставляет тогда свой легион Лабиену, переходит Альпы, призывает три легиона, зимовавшие в Аквилее, набирает два новых легиона, возвращается в Галлию с пятью легионами через mont Genйvre и Гренобль и форсированным маршем идет к северной границе Провинции и к Роне. Очевидно, он выполняет сильный наступательный маневр против гельветов, которые тем временем прибыли к Соне и вторглись на территорию эдуев; этот наступательный маневр, по нашему мнению, был задуман уже давно, т. е. в тот момент, когда в Риме он понял необходимость без промедления отразить это вторжение, которое со временем могло бы стать очень опасным. Но, к нашему великому изумлению, Цезарь выдвигает совершенно иной мотив своих действий. Он говорит (гл. X), что поспешил собрать шесть легионов в Нарбонской Галлии потому, что узнал, что гельветы желают поселиться на берегу океана, в области сантонов, т. е. на плодородной территории, граничащей с Провинцией и близкой к Тулузе. Это объяснение, конечно, странно. Как согласовать его с тем, что Цезарь говорит нам несколькими главами раньше, т. е. что гельветы хотели завоевать Галлию? Выселение в область сантонов — предприятие, в корне отличное от вторжения в Галлию; однако Цезарь не делает никакой попытки согласовать эти две версии. Которой же из них мы должны верить? Кроме того, если Цезарь хотел защитить Провинцию от нападения гельветов, явившихся из области сантонов, почему он вместо того, чтобы двинуться со своей армией в сторону Тулузы и Гаронны, продолжал после соединения с легионом Лабиена движение к северу, перешел Рону при ее слиянии с Соной и без колебания оказался в пограничных с Провинцией областях? Этот столь решительный и быстрый маневр может быть объяснен только в том случае, если Цезарь хотел выполнить план Метелла, т. е. немедленно напасть на гельветов, намеревавшихся форсировать Сону, вероятно, в Маконе (Macon). Цезарь сам заметил противоречие и старался оправдать его, рассказывая, что, как только он перешел границу, в его лагерь явились послы эдуев, амбарров и аллоброгов с просьбой о помощи против гельветов и что тогда только он решился атаковать гельветов, не ожидая их прибытия в область сантонов. Вообще он старается убедить, что мысль о наступлении на гельветов пришла ему в голову только после перехода через границу и приема послов эдуев. Но это объяснение неубедительно, и его ложь очевидна. Цезарю все же следовало бы объяснить нам, почему, если он хотел защитить Тулузу, находившуюся на западе, он шел к северу и перешел северную границу Провинции.

Противоречия очевидны. Отчего они происходят? Нелепо было бы приписывать их недостаткам композиции Комментариев и поспешности, с какой они были написаны. «Quam facile et celeriter eos (Commentaries) perfecerit seimus» — замечает Гирций. Но Цезарь был слишком талантливым писателем: он умел писать с удивительной ясностью и точностью, даже когда очень спешил. Впрочем, эти противоречия слишком принципиальны для того, чтобы мы могли оправдать их невольными ошибками. Гораздо более вероятно, что дело идет о противоречиях, вызванных необходимостью Цезаря что-то скрыть. Возможно ли выяснить это «что-то»? Цезарь писал свои Комментарии не для того, чтобы увековечить память о своих подвигах. Обвиненный в том, что он проводил в Галлии агрессивную и насильственную политику, он хотел в своей книге доказать, что всегда сражался против своего желания, что все его войны, начиная с войны против гельветов, были не агрессивно-наступательными, а оборонительно-превентивными, абсолютно необходимыми. И Цезарь имел превосходную возможность представить свой большой наступательный маневр против гельветов как меру высшей предусмотрительности в целях защиты связывая то, о чем он писал о гельветах в первых главах и о чем писал Аттику Цицерон, т. е. о том, что гельветы хотели основать Великую Галльскую империю. Никакое оправдание не могло иметь в глазах римлян большую силу; никто не мог бы оспаривать у Цезаря заслуги спасителя государства от нового нашествия кимвров и тевтонов при помощи войны, которая лишь казалась агрессивно-наступательной, по существу же была лишь благоразумной защитой. Почему же вместо того, чтобы воспользоваться этим столь простым и ясным объяснением, опиравшимся на рассказанные им самим факты, Цезарь отказывается от него и прибегает к запутанным и полным противоречий объяснениям, которые мы резюмируем так: сперва необходимость защитить Провинцию, потом — Тулузу и, наконец, — союзных с Римом эдуев и другие галльские народы? Есть лишь одно средство объяснить этот кажущийся абсурд: допустить, что страхи Цицерона относительно эмиграции гельветов, выраженные в его письме Аттику, были преувеличены; что гельветы ставили себе цель гораздо более скромную, чем завоевание всей Галлии; что между 58-м и 52 годами этот факт стал достаточно известным; для того чтобы в конце 52 года, когда Цезарь писал свои Комментарии, он не осмелился оправдывать свои наступательные действия необходимостью разрушить в самом начале будущую кельтско-гельветскую империю. Так как этот мотив не мог быть оглашен, то Цезарь оказался вынужденным либо признаться, что он заблуждался в своем понимании цели и характера эмиграции гельветов, либо что он напал на них без всякого повода. Не желая допустить ни того, ни другого, он старался доказать, что гельветы спровоцировали его, изменив рассказ остроумными вставками, которые, однако, весь его гений не смог освободить от противоречий.

Из всего изложенного вытекает, однако, очень важное для нас следствие: гельветы вовсе не хотели завоевать Галлию и основать великую галльскую коалицию. Но такое заключение порождает много других вопросов. Какова была истинная цель эмиграции гельветов? Действительно ли они намеревались переселиться в область сантонов, как утверждает Цезарь? И если гельветы не хотели вторгаться в Галлию, то как объяснить поведение сената, Метелла и Цезаря? Мы видели, что агрессивный характер, приписываемый переселению гельветов, объяснял нам все; при отрицании же этого, как следует понимать всю эту историю? Продолжим разбор рассказа Цезаря. Мы найдем там ответ на многие из этих вопросов.

Закончив переговоры с эдуями, Цезарь выполнил последнюю часть своего наступательного маневра с быстротой и энергией, которые всегда были его великими качествами. Он старался захватить и уничтожить гельветов при переходе через Сону, но ему удалось уничтожить только маленький арьергард, оставшийся на восточном берегу. Тогда за один день он переправляет всю свою армию на правый берег Соны и принимается преследовать неприятельскую орду, держась от нее на небольшом расстоянии и ожидая удобного случая напасть. В десяти главах (ХIII—ХХIII) с массой подробностей описывает нам Цезарь это преследование и останавливается на самых главных событиях, одно из которых было исключительной важности. Он заметил однажды, что часть эдуев ему изменила. Эдуи дали ему отряд конницы и обещали снабжать хлебом; но эдуйская кавалерия позволяла наносить себе поражение во всех схватках с неприятелем, и обещанный хлеб не приходил, запасы истощались; знать эдуев все более и более затруднялась объяснить задержку хлеба. Решив выяснить причину, Цезарь занялся расследованием. И вот вновь появляется личность, которую мы уже встречали в начале рассказа: Думнориг, вождь эдуев, участвовавший в заговоре Оргеторига. Цезарь узнал, что союз с Римом был заключен партией, во главе которой был Дивитиак; что Думнориг, напротив, был расположен к гельветам, так как его жена принадлежала к этому племени, и надеялся с помощью гельветов захватить верховную власть. К несчастью для Цезаря, Думнориг, обладавший огромным богатством, располагал большим могуществом и, командуя кавалерией, тайно отдал приказ своим всадникам не сопротивляться гельветам и препятствовать доставке хлеба.

Этот эпизод очень важен. Он прежде всего показывает нам, что таинственные нити, связывавшие экспедицию гельветов с Думноригом, не были разорваны смертью Оргеторига. Он указывает нам также, что эмиграция гельветов если и не имела той грандиозной цели, которую приписывали ей в Риме, то не могла иметь такой скромной цели, как переселение в область сантонов, интересовавшее одних гельветов. Почему могущественная партия, вождем которой был Думнориг, была бы заинтересована в данном случае в удаче движения? Хотя наше желание узнать подробности этого события велико. Цезарь совершенно не склонен его удовлетворить и, рассказав, что по великодушию он простил Думнорига, спешит продолжить рассказ. Он рассказывает, что однажды надеялся уничтожить гельветов ночным нападением, но что попытка не удалась; что он вынужден был из-за недостатка съестных припасов отказаться от преследования гельветов, как вдруг был атакован врагами… Только в этот момент Цезарь дает нам первое топографическое указание. Нападение произошло на высоте Бибракте (современный Mont Beauvrai вблизи Autun). Следовательно, гельветы направлялись к северу и сделали большой обход, чтобы прийти в область сантонов. Но наше изумление еще более возрастает с рассказом о битве. Цезарь описывает битву как блестящую победу своих легионов. Раухенштейн, подвергнувший рассказ об этой войне критике, иногда, правда, слишком тонкой, но всегда очень остроумной, доказал, проанализировав изложение самого Цезаря, что результат был, напротив, весьма неопределенным: достоверно, например, что Цезарь был вынужден оставаться на поле битвы три дня, чтобы похоронить мертвых и позаботиться о раненых, тогда как гельветы спокойно продолжали свой путь, направляясь в область лингонов. Это второе топографическое указание, и оно не менее многозначительно, чем первое. Гельветы, которые, по рассказу Цезаря, хотели направиться к океану, шли теперь к северо-востоку, т. е. в противоположном направлении. Цезарю удалось наконец заключить мир, и гельветы решили возвратиться на свою прежнюю родину, за исключением небольшой части упорных лиц, направившихся ad Rhenum finesque Germanorum. Эта подробность бросает яркий свет на темный вопрос, который мы хотим осветить, и дополняет два предшествующих свидетельства о миграции гельветов. Почему же это меньшинство направилось к Рейну? Очевидно, что эти упрямцы в момент отделения от своих соотечественников не хотели воспользоваться первой попавшейся дорогой; они должны были продолжать движение, начатое всей ордой, к тому пункту, который был ее исходной целью. Мы действительно видим, что гельветы уже повернули к востоку. Эмиграция гельветов была направлена, следовательно, к Рейну.

Возможно ли теперь определить цель этой таинственной эмиграции? Я думаю, что это возможно. Отметим прежде всего некоторые довольно любопытные совпадения. В 62-м или 61 году эдуи просят у римского сената помощи, в 61 году гельветы позволяют убедить себя эмигрировать. В Риме ведет переговоры Дивитиак; Думнориг замешан с самого начала, хотя и не явно, в интриги, подготовившие эмиграцию гельветов. Чего просил в Рцме Дивитиак? Помощи римских легионов против Ариовиста. Куда направлялись гельветы? К Рейну, т. е. к областям, где, вероятно, стояла лагерем армия Ариовиста. В течение всей войны Дивитиак действует как доверенное лицо Цезаря, Думнориг — как покровитель гельветов. Хочется поставить вопрос: случайно ли, что переселение гельветов преследовало ту же самую цель, что и переговоры Дивитиака в Риме, т. е. оттеснение Ариовиста за Рейн? В самом деле, вспомним в общих чертах положение Галлии к моменту прибытия Цезаря и увидим, насколько вероятно это кажущееся столь смелым предположение. Главной проблемой, занимавшей тогда уже несколько лет почти все галльские племена, была «германская опасность», порождаемая возрастающим могуществом Ариовиста. Особенно эдуи, лишенные Ариовистом верховенства над всей Галлией, были до такой степени напуганы участившимися набегами, что, отчаявшись прогнать Ариовиста собственными силами, решили прибегнуть к помощи Рима. Эта миссия была поручена Дивитиаку. Но Рим, очевидно, не был единственной иностранной державой, от которой эдуи надеялись получить помощь; гельветы, будучи очень воинственными, уже не раз воевавшие со свевами, также могли быть весьма ценными союзниками. Дивитиак был вождем консервативной партии, представлявшей старую галльскую знать, а против этой партии стояла другая, вождем которой был Думнориг; она опиралась на низшие классы, и ее можно было бы назвать народной партией. Их несогласия имели всегда политические причины и значение. Следовательно, напрашивается вывод: обе партии были одинаково убеждены, что эдуи одни не смогут ниспровергнуть германское господство; но они были несогласны относительно иностранных сил, к которым следовало прибегнуть. Партия Дивитиака, которую можно было бы назвать романофильской, рассчитывала опереться на Рим; партия Думнорига, которую можно было бы назвать национальной, хотела получить помощь от гельветов. Вероятно, что Думнориг, а не Оргеториг предложил гельветам переселение, обещая им после победы земли в какой-нибудь плодородной местности Галлии, и что Оргеториг был только главным агентом национальной партии среди гельветов.

Сколь бы невероятными ни казались эти гипотезы, они с удивительной точностью объясняют все факты, которые оставались неясными и отрывочными: союз между Ариовистом и Римом, тревожные слухи о движении гельветов, смерть Оргеторига, наконец, наступательную операцию Цезаря. Мы теперь гораздо лучше понимаем, почему Ариовист в 60-м и 59 годах так добивался стать официальным другом и союзником римского народа. Не мифическая опасность вторжения гельветов в Галлию побуждала его, как мы предположили вначале, искать дружбы Рима, но опасность гораздо более реальная. Как только он узнал, что и Дивитиак, и Думнориг интригуют против него — один в Риме, а другой среди гельветов, он испугался, как бы обоим братьям не удалось образовать против него коалицию из эдуев, гельветов и римлян; он должен был самыми энергичными мерами разрушить эту коалицию в тот момент, когда она готова была образоваться. Не постарался ли он помешать Думноригу в его интригах у гельветов? Допущение весьма вероятное, но, к несчастью, мы не обладаем никакими доказательствами этого. Напротив, очевидно, что шаги, сделанные в Риме с целью получить титул друга и союзника, имели целью парализовать союз Рима с эдуями. Установив это, мы будем в состоянии объяснить себе распространившиеся в Риме тревожные слухи об эмиграции гельветов. Эдуи просили в Риме помощи против Ариовиста, и Рим предоставил ее им декретом сената 61 года; хотя Ариовист был склонен оплатить на вес золота союз с Римом, все же он и его римские друзья должны были найти какое-нибудь средство скрыть от римской республики противоречие, существовавшее между этим союзом и союзом, уже заключенным с эдуями. Лучшим средством для достижения этой цели было, очевидно, показать, что римлянам, эдуям и свевам угрожает общая, чрезвычайно серьезная опасность, которая бы заставила их забыть свои ссоры, чтобы вместе встать против нее. Мне кажется, следовательно, очень вероятным, что Ариовист, пользуясь эмиграцией гельветов и невежеством римских политиков, постарался преувеличить гельветскую опасность и убедить могущественных людей Рима, что гельветы рассчитывают стать во главе коалиции из галльских народов, которая может в один прекрасный день напасть на Италию. Ариовисту, впрочем, тем легче было убедить римлян, что ему в его старании помогала часть его врагов. Мы уже видели, что Цицерон в своем письме Аттику от 16 марта 60 года является первым, кто сообщает нам о гельветской опасности. Откуда он получил это известие? Мы видели, что он был близок с Дивитиаком, своим гостем. Следовательно, очень вероятно, что это известие, как, впрочем, и другие, в которых он сообщает нам о галльских делах, исходило от Дивитиака. Нетрудно объяснить, почему часть эдуев, склонных к союзу с Римом, старалась, подобно Ариовисту, устрашить римлян эмиграцией гельветов. Этой партии было очень выгодно опередить национальную партию в исполнении плана, разработанного для изгнания Ариовиста: необходимо было, следовательно, постараться, пока Думнориг энергично работал у гельветов, преодолеть какими-нибудь решительными мерами обычную лень римского сената и заставить его действовать. Гельветская опасность могла также служить этой партии аргументом, чтобы убедить римлян без промедления вмешаться. Галлия находится в критическом положении; если Рим не вмешается, чтобы избавить ее от Ариовиста, то это возьмут на себя гельветы; но, став господами Галлии, гельветы будут очень опасны для Италии. Таковым должен был быть основной смысл сообщений, которые романофильская партия эдуев посылала в Рим, относительно галльских дел. Завязывали ли друзья Дивитиака интриги в среде гельветов, чтобы нарушить согласие, с которым те начали свои приготовления? Это очень правдоподобно: мне кажется вероятным, что Оргеториг пал жертвой интриг или Ариовиста, или эдуев, или их всех. Мы могли бы таким образом объяснить удивление Цезаря тем, что смерть Оргеторига нисколько не остановила приготовлений гельветов. Оргеториг был представителем и вождем национальной гельветской партии, самым деятельным и самым умным агентом Думнорига, главным организатором экспедиции. Если коварство, приведшее к его гибели, имело целью скомпрометировать в глазах эдуев все движение народной партии, то понятно, почему Цезарь, знавший в 52 году, когда писал свои Комментарии, всю истину, притворяется удивленным, что гибель Оргеторига нисколько не скомпрометировала экспедиции.

Галльские дела вообще очень осложнились в течение 60 года. Национальная партия энергично работала, чтобы поднять на ноги гельветскую армию; романофильская партия и Ариовист согласно, но с различными целями, доносили на национальную партию; римские политики находились перед этой опасностью в очень серьезном замешательстве. Должны ли были они уступить домогательствам эдуев, послать римские армии для войны с Ариовистом и, устранив вмешательство гельветов в галльские дела, взять на себя задачу ниспровержения германского владычества в Галлии? Или они должны были прежде всего заняться «гельветской опасностью», пойти на союз с Ариовистом и без промедления раздавить гельветов, чтобы гарантированно избавить Италию от всякой будущей опасности? Возможны были две политики: политика антигельветская и политика антигерманская. Нужно было сделать выбор. То, что мы знаем о проектах консула Метелла, заставляет нас думать, что уже Метелл склонился к антигельветской политике. Цезарь в 59 году окончательно принял эту политику, как доказывает союз, заключенный им с царем свевов. Этот союз означал победу интриг Ариовиста над интригами Дивитиака. Конечно, было бы очень важно знать причины, которые заставили Цезаря решиться на столь неудачный выбор; но так как у нас нет документальных подтверждений этого, мы должны довольствоваться гипотезами. Наиболее вероятна гипотеза, что причину этой ошибки следует искать в полном незнакомстве в Риме с галльскими делами. Тревожные слухи, распространявшиеся в Риме эдуями и Ариовистом об эмиграции гельветов, должны были произвести очень сильное впечатление, потому что воспоминания о нашествии кимвров и тевтонов были еще слишком свежи и живы в памяти римлян. Как только начали циркулировать тревожные слухи о гельветах, публика и политический мир со свойственной демократами привычкой все упрощать усмотрели в галльском вопросе только гельветскую опасность; все остальное — борьба эдуев и свевов, германская опасность, границы Рейна — отступило на второй план. Цезарь, захваченный общим настроением, присоединился к общему мнению и немедленно по прибытии к своей армии сделал необходимые распоряжения, чтобы напасть на гельветов.

В действительности Цезарь, решаясь на войну с гельветами, совершал очень грубую ошибку. Экспедиция гельветов должна была быть очень популярной во всей Галлии, ибо все надеялись, что она уничтожит германское владычество. Вмешательство проконсула, служившее парадоксальным образом в пользу Ариовиста, затронуло гордость и интересы национальной партии и поставило в тяжелое положение романофильскую партию и самого Цезаря. Сторонники союза с Римом, естественно, должны были отвечать перед народом за все то, что представитель Рима делал в Галлии. Предсказывали, что вмешательство Рима принесет Галлии огромные благодеяния, а проконсул, напротив, является самым ревностным союзником Ариовиста, который с помощью Цезаря избавился от столь страшного врага, как гельветы, не двинув ни одного солдата. Эта гипотеза также может показаться смелой, но ее можно подкрепить аргументом, который, по моему мнению, играет решающую роль: она позволяет нам объяснить крутой поворот в политике Цезаря, последовавший вслед за заключением мира с гельветами. Если затруднения, связанные с первой книгой Комментариев и рассмотренные до сих пор, достаточно велики, то там мы встречаемся с еще большим затруднением: Цезарь не объясняет нам, почему немедленно после войны с гельветами он начал войну с Ариовистом. Он рассказывает, что по окончании гельветской войны представители галльских народов просили у него позволения созвать собрание галлов, и он дает нам довольно патетическое описание этого собрания: представители погружены в угрюмое молчание; он сам смущен видом этой немой скорби и вынужден буквально вырывать объяснения из их уст, замкнутых суеверным страхом. Наконец несчастные решаются говорить и жалуются Цезарю на невыносимый гнет Ариовиста. Тогда Цезарь, не будучи в состоянии терпеть, чтобы с друзьями римского народа, обращались столь жестоко, в порыве великодушия решается на войну — рыцарскую войну за освобождение, предпринятую из чувства справедливости.

Нужно очень мало понимать в политике, чтобы принять всерьез этот героический рассказ… Римская политика вообще и политика Цезаря в частности не ведали таких сентиментальных соображений. Война против Ариовиста была очень серьезной войной, потому что, будучи наступательной, она велась всего шестью легионами против очень сильного врага, воодушевленного большими успехами, к тому же в отдаленной стране, без прочной операционной базы. К этим военным затруднениям прибавлялось затруднение политическое, еще более важное. Ариовист был союзником Рима и с совершенной лояльностью выполнял свои обязательства. Его ссоры с эдуями не могли считаться предлогом для разрыва, потому что эти ссоры предшествовали заключению союза с Ариовистом. Объявляя друзьями и союзниками эдуев и свевов, Рим, очевидно, решил не вмешиваться более в их раздоры. Следовательно, для войны не было никакого приличного предлога. А если римский проконсул не мог начать войны несправедливой, то еще трудней было ему решиться на войну противозаконную. В случае неудачи начавший противозаконную войну полководец мог подлежать очень тяжелой уголовной ответственности; нельзя не учитывать и впечатления, которое противозаконная война могла произвести на суеверных и невежественных солдат. Последнее не надумано; подобный, хотя и исключительно редкий, случай в военной истории Рима произошел в Везантионе (Besancon): солдаты взбунтовались и отказались выступить, ссылаясь именно на то, что война была противозаконной.

Следовательно, очевидно, что, если Цезарь решился на столь опасную и скоротечную войну — в несколько недель, — идя навстречу всем опасностям, ставя на карту свою карьеру, он должен был быть принужден к этому серьезными политическими причинами, которые не позволяли ему выжидать. В противном случае он постарался бы выиграть время, чтобы увеличить свою армию, как сделал он это в следующем году во время войны с белгами, и найти более серьезный casus belli, чем тот, которым он воспользовался. Что же это были за столь серьезные причины? Если придерживаться рассказа Комментариев или традиционной версии этой истории, то их совершенно не видно. Напротив, мы можем дать очень удовлетворительный ответ на этот вопрос, если примем все предложенные нами объяснения. Цезарь начал войну с Ариовистом, чтобы изгладить в общественном мнении Галлии тяжелое впечатление, произведенное его войной против гельветов. Эта война разрушила опору его галльской политики и увеличила могущество Ариовиста, т. е. царя, бывшего ему соперником, если только он хотел иметь какое-либо влияние на галльские дела. Цезарь должен был осознать допущенную им грубую ошибку в течение войны с гельветами или после ее окончания. И чтобы немедленно исправить ее, очень смело разорвал союз, который сам заключил с Ариовистом, и объявил ему войну. С принятием этой нашей гипотезы все становится понятным.

Можно, однако, сделать одно возражение. Можно сказать, что Цезарь вовсе не ошибался в оценке положения дел в Галлии; что он понимал настоящую цель эмиграции гельветов; что при своем отъезде из Рима он прекрасно знал, что ему надо победить не гельветскую опасность, но опасность германскую; что он, решившись на войну с Ариовистом, хотел сначала избавиться от гельветов, которые ставили себе ту же самую задачу. В этом случае союз с Ариовистом был бы только хитростью, чтобы отвлечь внимание царя свевов и убедить его предоставить Цезарю свободу действий в войне с гельветами. Таково мнение Дюрюи. Но существуют, по моему мнению, два довода, кажущиеся мне неопровержимыми. Во-первых, если Цезарь правильно оценивал положение Галлии и знал об истинных целях эмиграции гельветов, то он не взял бы Думнорига в качестве начальника конницы. Комментарии показывают, что предательство Думнорига было большой неожиданностью для Цезаря. Это указывает, что Цезарь не знал отношений, связывавших экспедицию с политическими партиями Галлии, т. е. что он имел очень поверхностное представление о том, чем это движение было в действительности. Другим неопровержимым доводом является для меня союз Цезаря с Ариовистом. Если бы он предвидел, что война с Ариовистом неизбежна, он никогда не согласился назвать того другом и союзником. Всякий, знающий римскую историю, отвергнет мысль, что Цезарь мог хладнокровно прибегнуть к подобной безрассудной мере, которая была чревата для него столь серьезными последствиями.