Время тянулось однообразно, пока не наступил один весенний день. Погода стояла холодная и дождливая, и наша одежда промокла насквозь, но никто не обращал на это внимания; мы продолжали класть шпалы. В тот день многие не вышли из барака из-за болезни, и в нашей бригаде осталось человек пятнадцать – восемнадцать. Мы толпой двигались за платформой по рельсам. Я шел следом за Вернером, молодым тихим парнем, жившим до этого в одной из деревень Восточной Пруссии. Мы вместе поднимали шпалы, и, глядя на Вернера, я видел, как ему тяжело и что он работает не в полную силу, а у меня болела спина из-за дополнительного веса.

– Почему ты не поднимаешь свой край? – спросил я его.

– Я больше не могу, – пробормотал он.

– Я думаю, ты просто притворяешься, – сказал я, разозлившись.

– Лучше бы я остался в бараке, – ответил он чуть не плача. – Но я знаю, что врач не разрешит мне остаться.

Он посмотрел на меня измученным взглядом. Я увидел его красные глаза и безнадежное выражение лица.

Затем охранник прикрикнул на нас, велев продолжать работу.

Из последних сил мы подняли шпалу. Пройдя метров пятьдесят, Вернер неожиданно упал. Кто-то крикнул:

– Он притворяется; не один он устал от работы.

– Нет, ему в самом деле плохо, я знаю, – крикнул я в ответ.

– Тогда ему не нужно было выходить сегодня на работу, – отозвался кто-то еще.

– А как не пойдешь? – услышал я голос Ханса. – Ты хоть раз пробовал остаться в бараке без предписания врача?

Наконец мы добрались до места, где нужно было установить шпалы. К этому моменту мы уже изнемогали от усталости. У Ханса лучше всего получалось выполнять эту работу; он стал настоящим специалистом в этом деле. Вернер, едва передвигая ноги, тащился сзади. Охранник ругался на него, но, казалось, у него не было сил даже ответить.

Пробило двенадцать часов. Двое русских принесли обед из лагеря, и бригадир раздал наши порции. На некоторых тарелках еды было меньше. Похоже, те, кто разносили обед, забрали часть себе. Тем, кто работал лучше, бригадир раздал большие порции, маленькие отдал слабым. Вернер относился к числу последних. Теперь он совсем промерз и его бил озноб. Ребята, которые чувствовали себя нормально, сидели у костра, а у него даже не было сил придвинуться ближе.

Тогда Ханс сказал:

– Почему бы нам не подвинуться немного, чтобы освободить место для Вернера?

Рабочие с неохотой потеснились. Дул ветер, и искры костра разлетались в разные стороны.

Кто-то подкинул полено в огонь, и пламя с еще большей силой устремилось в воздух. Внезапно мы почувствовали запах гари. Я оглянулся и увидел, что пиджак Вернера дымится. Я схватил его за руку и закричал:

– Быстрее, поднимайся! Ты горишь!

– Мне все равно. От него так и так нет проку.

Ханс вскочил на ноги и стал расстегивать пуговицы на пиджаке Вернера. Вернер стоял равнодушно, не сопротивляясь, но и не помогая. Ханс затоптал тлеющее место и намочил водой. Теперь на прожженном месте появилась дырка величиной с ладонь. Вернер надел пиджак и снова медленно застегнулся.

– Ты просто ленивый осел, – сказал бригадир. – Охранник уже не на шутку злится.

– Пусть, – слабо ответил Вернер. – Все, что я хочу, это вернуться домой, к матери. Она одна поймет меня.

– Ты еще совсем дитя. Может, тебе дать бутылку с соской? – спросил бригадир с сарказмом в голосе.

Вернер больше ничего не сказал. Это было бесполезно. Бригадир дал нам команду встать и снова идти работать. Вернер тоже поднялся. Он хотел домой и теперь отправился в противоположную сторону.

– Куда ты собираешься? – закричал охранник.

– Я хочу домой, к маме, – последовал ответ.

– Ты хочешь получить пулю? – заорал бригадир.

– А мне все равно.

Охранник поднял свой автомат. Мы удержали Вернера от неверного шага.

В конце концов бригадир сказал:

– Хорошо, тебе не нужно работать сегодня, но не смей уходить один. Тебе известно, что никто из нас не имеет права ходить куда-либо без охраны.

На этот раз Вернер послушался. Он сел к костру, чтобы погреться. Большая часть дров уже прогорела, и только несколько веток еще дымились.

Мы продолжали работать до самого вечера. Издалека нам был виден Вернер, съежившийся у костра. Наконец нам позволили вернуться «домой». Закинув лопаты на плечи, мы выстроились в ряд. Бригадир позвал Вернера, но он не пришел. Тогда он отправил за ним двух человек, которые в буквальном смысле принесли его. Лицо нашего товарища было синего цвета, и сам идти он больше не мог.

Добравшись до лагеря, мы отнесли Вернера в госпиталь. Придя к себе, сняли мокрую одежду и, переодевшись, грелись возле печи, стараясь прижаться к ней как можно ближе. Сейчас от этого тепла зависело, выживем мы или нет.

После ужина мы мало о чем говорили. Многие оставляли себе немного хлеба, потому что знали, что придется ложиться спать голодными, если не съесть чего-нибудь перед сном.

Неожиданно прибежал Ханс:

– Быстрее, у кого-нибудь из вас остался хлеб? Вернер умирает.

Мы собрали несколько кусков хлеба и поспешили в госпиталь, чтобы отнести их. Вместе с Вернером в комнате находилось еще около тридцати человек. В тот день уже умерло несколько больных, но их койки уже заняли новые претенденты. Зловоние плохо проветриваемого помещения вперемешку с больничным запахом вызывали тошноту.

Мы прошли к кровати Вернера. Увидев нас, он спросил еле слышным голосом:

– Где моя мама? Она точно принесла мне что-нибудь. Яблоки, апельсины, бананы или сок. Мне сразу станет лучше.

Я взглянул на Ханса. Мы поняли друг друга без слов. Не было смысла говорить ему, что его мама находится в тысячах миль отсюда.

– Хочешь хлеба? – спросил Ханс мягким голосом. Вернер хмыкнул:

– Не хочу. Я послал маму за апельсинами. Никто из нас не видел апельсинов почти два года. Ханс сказал:

– Может, ты пока возьмешь немного хлеба, пока мама сходит за апельсинами?

– Ты хороший парень, Ханс. Ты здорово помог мне со шпалами. Может, я съем немного хлеба.

Мы все протянули ему свои ломти. Он взял ближайший к нему кусок и отпил небольшое количество воды. На мгновение его лицо просветлело, но взгляд был какой-то странный. Вернера начало трясти, а потом силы оставили его. Он откинулся на кровати. Мы знали, что это конец, и, сложив руки, молились за его душу, покинувшую этот мир. Больше мы уже ничего не могли сделать.

Мы стояли и молча скорбели. Затем нам приказали покинуть помещение:

– Сейчас не приемные часы.

Мы знали, что это значит. Другие рассказали нам, что это пришли за одеждой Вернера.

Смерть Вернера была лишь очередным страшным событием в нашем безрадостном существовании.

Совершенно случайно нам дали небольшой отдых. Два раза нам разрешили сходить в кино в городе на Ишме, который находился в пяти километрах от лагеря. Возможно, это был поощрительный приз за наши выдающиеся достижения и перевыполнение плана. Позднее мы узнали, что администрация присвоила себе деньги, высланные нам в качестве вознаграждения, а нас ограничила походом в кино. Нам показали фильмы политического содержания, поэтому смотреть их было неинтересно. Один из них был об Октябрьской революции и правительстве Керенского, занявшего место у власти сразу после революции. Во втором рассказывалось о войне и победе русских над немецкой армией.

Однажды утром, когда мы все выстроились у ворот лагеря, русские стояли словно каменные. Все они замерли в каком-то торжественном оцепенении. Диктор читал что-то по-русски, а потом переводил на немецкий:

– Немецкая армия разгромлена!

Этот перевод лишь подтверждал то, о чем мы давно подозревали. В тот день мы не работали, нам дали выходной, и это было чем-то из ряда вон выходящим.

В коммунистической России рабочие получали выходной только раз в десять дней. Такой трудовой кодекс являлся еще одним из достижений революции. Этот опыт уже пробовали во время французской революции, но безуспешно.

Среди заключенных нашего лагеря было много женщин и девушек, для которых лагерная жизнь была еще труднее. В один погожий летний вечер мне случилось пройти через лагерный двор. Несколько девушек сидели у входа в свои бараки и разговаривали. Как отличались они от тех девчонок, которые в недавнем прошлом покинули свои дома! Их головы были теперь побриты наголо, чтобы не разводились вши. Вместо легких летних платьев они носили закрытые пиджаки.

– Если бы я сейчас оказалась дома, – сказала одна, – я бы первым делом съела яблоко или выпила яблочного сока.

– А мы часто ели клубнику, – отозвалась другая.

– Да, это было любимым занятием, сидеть и есть ягоды, в то время как укладываешь их в корзину, чтобы потом отнести на рынок.

– Да, – произнесла третья девушка, – моя мама варила такое вкусное варенье.

Когда выдавались свободные минуты, это были самые обычные разговоры между заключенными. Многие из нас никогда раньше не уезжали из дома и, хотя на фермах и в деревнях нам приходилось много работать, никогда до этого мы не таскали шпалы и не грузили вагоны с песком.

Я остановился и прислушался к их беседе. Они замолчали. Одна из них, молодая женщина лет двадцати трех, пристально посмотрела на меня, а потом спросила:

– Не видела ли я тебя раньше? Мне кажется знакомым твое лицо. Ты откуда?

– Я из Эльбинга, из Ноендорф-Хох.

– А я из Серпина. Значит, мы почти соседи. – Она улыбнулась, печально вздохнув над нашей участью.

– Как тебя зовут? – Я хотел узнать больше о ней.

– Габи.

– Габи? У нас на ферме работала девушка с таким же именем, и она была из Серпина.

Она улыбнулась:

– Так это моя сестра. А ты Отто, Карл или Хорст Герлах?

– Меня зовут Хорст. А Отто – мой старший брат. Его не взяли в плен, потому что незадолго до этого он сломал ногу.

Это был первый человек в лагере, которого я знал до плена. Мы обменялись впечатлениями о своей лагерной жизни, и я узнал, что сначала она находилась в другом лагере, а потом ее перевели сюда.

Мы попрощались, когда было уже совсем поздно.

– Послушай, я хочу сделать для тебя что-нибудь. Твоей мамы нет с тобой, но я знаю, что она очень хорошо обращалась с моей сестрой. Давай я что-нибудь заштопаю из твоих вещей.

Я покраснел.

– Не стоит беспокоиться, я…

– Пойдем, – настаивала она, – я буду очень рада помочь тебе.

– Хорошо, но у меня на самом деле ничего нет, что нужно починить.

– Ну ладно, тогда спокойной ночи.

Она улыбнулась и пошла вместе с другими девушками в свой барак. Я отправился к себе. Раздевшись, я лег под одеяло, а потом поднес его к лампе. Сквозь протертую дыру мне в лицо ударил луч света. Я понял, что сделал ошибку, когда сказал, что мне ничего не нужно заштопать.

В следующий выходной я пошел к своей знакомой. Она сидела на кровати, как и большинство других женщин.

– Ты нашел что-нибудь, что нужно зашить? – весело спросила она.

– Да, но мне немного неудобно.

– Не думай об этом, все в порядке.

Мы весело болтали, пока она штопала одеяло.

Спустя несколько недель мы стояли в строю, готовые отправиться на работу. Посмотрев на женскую бригаду, я увидел тринадцатилетнюю девочку, самую молодую в нашем лагере; непонятно, как ей удалось выжить. Но Габи там не было.

– Где она? – спросил я у фрау Бретшнайдер, которая была их бригадиром.

– Разве ты не слышал, ее отправили в госпиталь? – быстро ответила она.

– А что с ней?

– Обычное дело – водянка. Пойди проведай ее. А мне надо идти.

Я знал, что значит заболеть водянкой. Один из наших ребят, здоровый парень из Польши, когда заболел, то ходил с отекшими ногами и лицом. Три дня он провел в госпитале, а потом умер. Один солдат, прошедший всю войну, также пострадал от этой болезни. Он сидел перед госпиталем и грелся под лучами теплого июньского солнца, когда внезапно у него случился сердечный приступ. А ему не было даже тридцати.

Вечером я пошел в госпиталь. Габи разговаривала с девушкой, лежавшей на соседней кровати. Как всегда, их разговоры были о еде. Когда она увидела меня, то улыбнулась, но ее лицо осталось напряженным.

– Вот твои перчатки, Хорст, я поставила тут заплатки, – сказала она.

– Хорошо, большое спасибо, но пока лето, они мне не понадобятся.

– Правильно, – вздохнула она, – но я не знаю, доживу ли до следующей зимы.

– Ну что ты такое говоришь! Сейчас немного отдохнешь здесь, и снова все будет в порядке.

– Знаешь, сколько мертвых вынесли сегодня утром?

– Не представляю.

– Сегодня умерли трое, а вчера четверо. Нас здесь всего двадцать. – Она печально откинулась на кровати.

Я посмотрел на Габи:

– Но ты поправишься. Она вздохнула:

– Не знаю. Я больше не могу справляться с такой тяжелой работой. Один раз я чувствовала себя совсем плохо, но врач не разрешил мне остаться.

Мы еще поговорили о лагерной жизни. Когда я уходил, она сказала:

– Подожди минуту, у меня здесь сегодняшний хлеб. Сегодня я не могла есть.

Я хотел отказаться, хотя и был голоден, но не смог.

Спустя несколько дней другая девушка встретилась мне в лагерном дворе и передала чью-то просьбу, чтобы я зашел в госпиталь. Я не стал задавать вопросов и побежал туда.

Когда я взглянул на кровать Габи, то увидел там другую женщину. Девушка, которая лежала рядом, слабо улыбнулась и прошептала:

– Перед тем как умереть, она сказала: «Отдай этот хлеб Хорсту. Мне он больше не понадобится». Она сохранила свои порции.

Потом она достала из-под подушки около четырех буханок хлеба, уже немного зачерствевшего. Мы поговорили еще немного о нашей мертвой подруге, а потом я пошел к себе. Я поделился хлебом с ребятами. Мы были рады, что у нас появилась дополнительная еда, но, зная причину, по которой она нам досталась, особого аппетита не было. В тот вечер у меня совсем не было аппетита. Еще какое-то время я не мог отделаться от мыслей о смерти.

Допросы и расследования продолжались все лето, и мы уже привыкли к ним. Когда кого-то допрашивали, другие оставались в бараках. Потом приехали следователи из НКВД. Они выглядели сытыми и носили отличную форму с офицерскими эмблемами синего цвета. Потом мы поняли, что они задают одни и те же вопросы всем. На каждого было заведено дело, и все наши ответы записывались и сравнивались.

Если кого-то уличали во вранье, например, о том, что он служил в СС или другом специальном отряде и скрыл это, его могли расстрелять. Те, кто по возрасту не мог служить в армии, все равно подозревались в причастности к каким-либо преступным организациям.

Тем же, кто был старше восемнадцати лет и чья часть предположительно могла воевать в России, приходилось особенно трудно. Кто отказывался давать показания, имели большие неприятности. На самом деле среди нас в основном были мирные жители, а тех, кто на самом деле воевал, убили еще в начале этих событий. Эти четыре дня, которые энкавэдэшники находились в лагере, запомнились как время кошмарных допросов.

25 августа 1945 года всех пленных солдат вызвали и увезли. Никто не знал ничего, кроме того, что их отправили в другой лагерь и ужесточили охрану. Естественно, об их возвращении ни у кого не возникло даже мысли.

Среди тех, кого увезли 6 сентября 1945 года, был и наш бригадир, Урбан. Вслед за ним отправились так называемые «политические» осужденные – женщины и мужчины, состоявшие ранее в нацистской партии. Они покинули лагерь поздним вечером, без предварительных сборов и предупреждений. Такой внезапный отъезд людей посреди ночи был излюбленным фокусом коммунистов.

Таким образом, нас становилось все меньше и меньше. Теперь осталось лишь по одной бригаде на загрузке песка и на укладывании шпал. Нашим новым бригадиром назначили парня по имени Поль. Я хорошо запомнил этот момент, потому что в этот день родился мой отец. Нам разрешили пройти на рабочее место без сопровождения охраны. За нами следили издалека, чтобы никто не вздумал убежать. Мы никак не могли осознать, что идем самостоятельно. Проходя по лесу, мы старались собрать как можно больше ягод, которые не обобрали русские, а на поле искали остатки несобранного урожая. Все, что было съедобным, помогало заполнить желудки и хоть немного утолить непрекращающееся чувство голода.

Только несколько немцев из нашего лагеря увидели смысл в коммунистической философии, когда им разрешили ее изучать. Все остальные были единодушно не согласны с коммунистическими идеями. Мы слишком тесно соприкоснулись с реальностью, чтобы верить в то, что эта атеистическая теория даст хорошие результаты. Да и как можно согласиться с правилами страны, пленником которой ты являешься.

О политической ситуации мы узнавали из лекций, которые нам читали в лагере. О текущих событиях нам рассказывалось с большевистской точки зрения. Например, как-то вечером мы услышали о разделении Германии на четыре части. В другой раз нам рассказали о жестокости в концентрационных лагерях Германии. Когда мы впервые узнали о том, как людей сжигали заживо, вешали и вынимали у них золотые зубы, мы были шокированы. Хотя с нами обращались хуже некуда, зверства немцев не шли с этим ни в какое сравнение. Эти истории звучали как нечто невероятное.

Время, проведенное в лагере, казалось для нас вечностью. Сейчас, оглядываясь назад, я осознаю весь ужас тех дней. Как хорошо, что человек способен забывать все невзгоды; иначе невозможно было бы жить дальше.