24 мая 1946 года меня выписали из госпиталя и направили в двенадцатую рабочую бригаду. Я был счастлив, что снова поправился и набрал вес, а также заработал немного денег. Первое время мы работали на заготовке дров, а также сена для коров. Потом нас перевели на 145-й километр, называемый так из-за удаленности от ближайшей станции железной дороги. Наш новый барак построили совсем недавно, зимой. Запах дерева, из которого он был построен, до сих пор чувствовался в его стенах.

С того дня мы стали полностью независимыми. Каждый получал хлеб, еду и продуктовые карточки, так же как и некоторые деньги за выполняемую работу. На эту сумму мы могли покупать необходимое. Одежда была нужна в первую очередь, но стоила она очень дорого. Но мы все равно были счастливы, потому что получили возможность покупать, что хотим сами. Самой большой радостью было то, что нам позволили покупать продукты и готовить еду.

В новую бригаду входили молдаване, немецкие девушки, женщины и мужчины. У нас было три основных занятия: заготавливать сено, пилить дрова и ломать известняк. С ломом, киркой и лопатой мы ходили на ближайшую каменоломню. Работа шла медленно, что не устраивало нашего бригадира. Хотя он, наблюдая за нами, постоянно кричал: «Крупные камни!» – работа все равно не спорилась. Мы долбили, как сумасшедшие, но результат был неудовлетворительный. Эти камни потом обрабатывали в печах для обжига.

Наш бригадир был один из тех русских, кто отдавал должное каждому, честно выполнявшему свою работу. В его обязанности входило повышать рабочую норму, но он, по крайней мере, не забывал о достойных тружениках. Мы же хотели работать, потому что знали, что без дела будем страдать больше, чем от голода. Неспособный работать, будь то русский или немец, не имел денег, а соответственно, не мог купить еду по продуктовым карточкам. А без еды наступала смерть. Чтобы запастись впрок, мы старались закупать как можно больше крупы, овощей и других продуктов. Обычно рабочий день тянулся бесконечно, и у каждого человека была одна и та же мысль: «Когда же наступит вечер и я смогу наесться до отвала?»

Вначале комары не беспокоили нас. Но когда мы разжигали печи и отходили пилить дрова, тут они налетали тысячами. Даже москитные сетки, которые нам выдавали, не всегда уберегали от их укусов. Кроме того, наши руки и ноги были незащищены и попадали под постоянные атаки чудовищных насекомых.

Мы пилили дрова для печей. Моим напарником был шестнадцатилетний Хорст Шремер из Эльбинга, попавший в плен вместе со своей матерью. Их разделили во время нашего последнего переезда, а до этого они оставались вместе. Мы хорошо работали в паре, выполняя норму, чем удивляли нашего бригадира.

Одним летним днем мы, не зная точного времени, пришли на обед немного раньше. Когда бригадир обнаружил наше отсутствие, он принялся страшно ругаться, но мы объяснили, что уже перевыполнили сегодняшнюю норму. Он просто не мог поверить, что за столь короткий срок можно выполнить дневной план. После обеда он пошел с нами и, присев на кучу дров, подозвал нас и пожал каждому руку, показывая таким образом свое уважение.

Глядя на него исподтишка, мы заметили странное выражение его лица. Казалось, он в самом деле сочувствует нам. Наступила пауза, после чего он первым нарушил тишину. Сначала его речь была сбивчивой, но потом он заговорил яснее и рассказал историю своей жизни.

Его предками были греки, когда-то поселившиеся на юге России. Перед войной его забрали в армию, где он получил звание сержанта. Во время войны его часть воевала под Ленинградом и была окружена немцами. Ожидая, что попадут в плен, они все побросали свои документы, удостоверяющие личность. Но немецкое окружение удалось прорвать и выйти к своим. Когда русские увидели, что эти бойцы готовились сдаться немцам, им велели сложить оружие и отправили в лагерь на севере России. Таким образом он и оказался на территории Коми.

После этой беседы мы прониклись уважением к бригадиру, потому что и сами имели в чем-то схожую участь. К тому же у нас была общая цель: выжить в жесточайших климатических условиях.

После каменоломни нас направили на заготовку сена. Это означало сбор скудной болотной травы. Все взяли косы и принялись за работу. Но травы было очень мало, и мы не выполнили дневную норму. По колено в воде, поедаемые комарами, мы косили траву. При этом нас томила жажда от соленой еды. Возвращаясь в наш барак, все бросались к воде, ведь пить болотную воду было нельзя. Русские кипятили себе воду для питья, а нам приходилось терпеть жажду на работе и по дороге в лагерь. Некоторые не выдерживали и пили болотную воду.

Часто мы ели болотную клюкву, оставшуюся с прошлого лета. Под снегом она сохранялась и была вполне съедобна. В свободное время я набрал ее столько, что продал весь сбор бригадиру за восемь рублей.

Лето продолжалось. На наших болотах появились свежие ягоды – дополнение к нашему скудному рациону.

Сахар для ягод – вот новый товар на нашем летнем «рынке».

Многих русских стали освобождать из лагеря. Их продуктовые карточки были в ходу только в Коми ССР, поэтому они продавали их. Затем они покупали еду и отправлялись на юг. Там с едой было тоже не очень хорошо – на Украине пропал урожай хлеба. Урожай пропал, несмотря на «передовые социалистические методы». Даже «непогрешимый» Сталин ошибся и не предотвратил неурожай. Весной 1946 года Сталин объявил об отмене продуктовых карточек. Мы – немцы – скептически отнеслись к этим обещаниям. Впрочем, многие русские тоже.

Администрация лагеря распространяла среди заключенных брошюры о «преступлениях немцев в Хатыни», где были убиты 10 000 польских офицеров (после захвата Польши в 1939 году). Несчастных поляков подняли из могил, чтобы опорочить немцев! Когда немецкая армия в 1941 году обнаружила эти захоронения, международная комиссия установила, что поляков уничтожили русские спецслужбы. Мы усмехались над неуклюжей русской пропагандой.

Тем временем количество рабочих в нашей бригаде постоянно уменьшалось из-за болезней. Однажды бригадир объявил, что мы переезжаем в другой лагерь, находящийся в восемнадцати километрах отсюда. Новости напугали нас, потому что мы слышали о катастрофических условиях содержания там от других заключенных.

Но сделать мы ничего не могли. Ехали мы в телегах, запряженных быками.

Переезд назначили на воскресенье, обычный рабочий день, а это значило, что нам ничего не заплатят за него. У всех было плохое настроение. Наш бригадир, который переезжал вместе с нами с прежнего места, остановил колонну около полудня, объявив о том, что мы приехали. Мы недоуменно оглядывались, так как находились где-то в лесу. Не было ни лагеря, ни жилых помещений. Ничто не напоминало о признаках жизни здесь.

– Стройте сами себе бараки, – сказал он, а потом отправился к телегам, перевозить других рабочих.

Мы были в шоке. У нас даже не было подходящих инструментов, чтобы начать строительство, а ночи становились все холоднее. У меня внутри все кипело от негодования, так же как и у остальных. Я спросил, хочет ли кто вернуться в лагерь, но лишь двое выразили желание поехать назад и в тот же день мы возвратились. Никто особенно не обрадовался нашему приезду, и ночью мы спали на раскладушках. На следующий день появился нарядчик, который велел нам возвращаться немедленно.

Так как у нас с собой имелись кое-какие вещи, мы не могли идти обратно пешком, и нам предложили отправиться на следующий день на грузовике. Но на завтра выдался выходной, а потому машины не было. Еще через день машина снова не пришла. А тем временем нас направили в третью бригаду, чтобы мы не простаивали зря, а потом и совсем забыли о нас. Я никогда не сожалел об этом шаге, хотя чувствовал, что за свое непослушание могу поплатиться. В тех условиях, что мы находились, мой свободный выбор был довольно рискованным поступком. Но игра стоила свеч, потому что, когда через несколько месяцев другие рабочие вернулись в лагерь, на них страшно было смотреть. Кожа да кости, больные и грязные, в рваной одежде. Некоторые попали в госпиталь, а некоторые умерли.

В то время я возненавидел все коммунистическое, все русское. Я был готов отомстить за все, как только у меня появится шанс. Я был сыт по горло всей этой системой.

Я спрашивал самого себя: разве русские не такие же, как мы? Очевидно, что они находятся во власти фальшивой пропаганды. На самом деле русские заключенные ничем не отличались от нас, такие же жертвы системы. А иногда нам даже доставались более легкие работы, чем им.

Удрученное настроение сменилось после одного события. Я почувствовал, что Бог не оставляет меня и слышит. Я даже простил всех людей, даже русских, даже ненавистных коммунистов.

Летом 1946 года меня поставили управлять запряженными быками, что стало приносить мне немного большую зарплату. Эти животные оказались довольно умными, но я все равно часто злился на них, нередко прибегая к помощи кнута. Когда я стегал быка по спине с левой стороны, он поворачивал вправо, и наоборот. Сначала я делал все неправильно, но потом приспособился.

И все равно мне никогда не удавалось выполнить рабочую норму. И не только потому, что быки были ленивые и голодные, но и потому, что и сам я страдал от недоедания восемнадцать месяцев и в результате не всегда мог сконцентрироваться на том, что делаю. Часто я забывал отогнать повозку с поля в лагерь. Несмотря на старание, не мог сосредоточиться на работе.

Одним из основных моих занятий было возить дрова. Но я не знал местности, не знал дороги и места, где удобнее всего собирать хворост. Иногда, везя уже нагруженную телегу, бык срывался с дороги в поле, засаженное капустой, и переворачивал ее. Мне приходилось складывать все обратно. Много проблем случалось по моей неопытности и незнанию.

Чтобы выполнить норму, мы должны были выезжать трижды в день.

Один раз мне улыбнулась удача. Я увидел, как через мост переехал трактор, после чего мост развалился. Оглянувшись по сторонам и увидев, что никто не смотрит, я быстро наполнил телегу деревяшками. В тот день для меня не составило труда выполнить и даже перевыполнить план. На следующий день двое рабочих отправились восстанавливать мост, но им пришлось вернуться обратно, так как чинить было нечего.

На первый взгляд система рабочих норм выглядела очень практично. Тот, кто работает за двоих, получает двойную оплату. Но, с другой стороны, больные и слабые получали столько, сколько сделали.

Жизнь в лагере была подчинена временам года. Сейчас лето подошло к концу, и появились новые проблемы. 30 августа 1946 года начался сбор урожая совхозного картофеля. Ждать больше не имело смысла, так как уже ударили первые заморозки.

Так как теперь наблюдение за нами ослабили, русские снесли ограду вокруг лагеря. Теперь мы могли свободно передвигаться по территории, выходя за ее пределы. И хотя на каждом поле стоял охранник, мы беспрепятственно могли собирать столько овощей, сколько могли унести. Мы собирали картошку, репу и капусту, которые варили в больших количествах и ели с огромным удовольствием. Наконец-то мы могли набить свои животы. И хотя овощи не имели тех калорий, что мясо, главным для нас было то, что могли наесться до отвала и наконец заглушить непрекращающееся чувство голода.

Картошку мы собирали самым примитивным способом. Нам давали вилы, которыми мы выкапывали клубни, которые затем бросали в ящики. Оплата велась исходя из количества ящиков, которые мы представляли для счета. Водители грузили их в кузова машин и свозили в овощехранилище. Грузовики охранялись, чтобы никто из рабочих не мог по дороге продать картошку местным жителям. В хранилище груз принимал бригадир, и ящики снова пересчитывались.

Проросший картофель отправляли на силос, чтобы зимой кормить коров. Но корм для скота обычно начинали собирать, когда заморозки становились стабильными, поэтому все овощи были мороженые и испорченные.

После сортировки картофель отправляли в железнодорожное депо, которое находилось в километре от фермы. В депо располагалось хранилище и комната для охраны. Картошку расставляли в хранилище и выносили время от времени. Там всегда находился человек, который выдавал ящики. Он следил за тем, чтобы его помощники взвешивали овощи точно, до последнего грамма.

Каждая перевозка груза в России, особенно если это был продовольственный груз, сопровождалась охраной непосредственно до места, куда он предназначался. Человек был обязан следить за тем, чтобы весь груз доставили в целости и сохранности. Такие меры предосторожности были вызваны тем, что очень часто ящики приходили пустыми к месту назначения.

В начале сентября мы узнали, что пустые бараки заселены пленными женщинами из России и Польши. Скоро был снова возведен забор, который сломали весной.

С приездом новой партии заключенных лагерная дисциплина стала строже. Привезенные женщины имели сроки от десяти до пятнадцати лет принудительных работ. Одной женщине дали пять лет лагеря за то, что она украла два пакета крупы. Многие получили срок за работу медсестрами в немецком лагере или радистками.

С тех пор как румыны уехали из лагеря в течение лета, немцы заняли большинство лучших рабочих мест. Если русские каждое утро строились у ворот для переклички, мы, немцы, могли ходить и выходить, когда сами решим.

Постепенно жизнь в лагере стала намного легче, чем в начале нашего плена, но все сильнее мы тосковали по дому, испытывая почти физическую боль, вспоминая о родине. На сердце становилось тяжелее с каждым днем.

Дома на деревьях росли яблоки, а вокруг бегали босоногие дети; в это время года там еще было совсем тепло. Здесь же уже вовсю мели метели, замерзшие окна и двери открывались с грохотом, а во дворе по колено лежал снег. И ни у кого из нас не было достаточно теплой одежды, чтобы согреться полностью.

Дома наши матери или жены взрослых заключенных штопали носки и зашивали порванную одежду. Здесь мы весь день были заняты работой на ферме; вечером готовили еду, а потом уже не было сил заниматься какими-то делами, потому что просто хотелось спать. Иногда мы занимались какими-то мелкими необходимыми делами, которые не успевали сделать из-за хронической усталости и которые накапливались со временем. Часто, держа в руках заработанный рубль, мы спрашивали себя: «Купить хлеба, чтобы утолить чувство голода, или что-нибудь из одежды, чтобы не замерзнуть зимой?» Это был непростой выбор.

Дома, даже в конце войны, мы садились за стол, полностью уставленный едой, а здесь мы испытывали страшные лишения. Чувство постоянного голода невозможно описать словами. Чтобы приблизительно объяснить, можно сказать так: это было то, что постепенно ломало характер. Никого из нас нельзя было заставить подняться лишний раз, если в этом не было необходимости. О спорте даже мысли не возникало. Хотя в лагере больше всего находилось немцев, до самого конца лагерной жизни у нас так и не появилось спортивной площадки. Почти все одевались неряшливо, а брились в лучшем случае раз в неделю. Вместо шуток и веселья преобладал сарказм и черный юмор. Все понятия о гордости постепенно стирались, и все подчинялось изматывающему чувству голода. Голод становится господином, который берет под свою власть человека, который хочет есть.

Часто я наблюдал за рабочими, идущими на кухню, когда сам не имел денег, чтобы отоварить свои продуктовые карточки. Я видел, как они готовят еду, а потом набрасываются на нее, как голодные волки. В такие моменты я залезал с головой под одеяло, чтобы не видеть этого. А вечером, глядя в ясное звездное небо, я с ностальгией думал о том, что эти же самые звезды светят над моим домом.

На глаза наворачивались слезы; я был так молод – всего семнадцать лет. Я не мог изменить ситуацию, но просто очень хотел знать, почему именно со мной произошло все это.

Я думал о Боге, который мог помочь мне, но сил терпеть почти не оставалось.

Как-то днем мне удалось пораньше освободиться. Я отвязал быков и отвел их в амбар. Дав им немного сена, я отправился на обед. По дороге в лагерь мне встретился Гюнтер, один из наших погонщиков. Его быки медленно пробирались по глубоким сугробам. Гюнтер, парень семнадцати лет, стоял на санях в меховой шапке, а изо рта валил пар. Он выглядел сильно расстроенным.

Я попытался подбодрить его:

– Сегодня быки явно не в рабочем настроении!

– А я не в настроении шутить, Хорст.

– Ну, извини, что ранил твои чувства!

Он остановил быков и посмотрел на меня с таким выражением, будто хотел сказать что-то, но я опередил его:

– Что с тобой? У тебя проблемы с бригадиром?

– Нет, нет. Сегодня я сделал такое, что будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь.

– Да что случилось?

Гюнтер оглянулся, чтобы убедиться, что никто не видит нас и не подслушивает.

– Ты помнишь, что бригадир велел мне ехать в лагерь и ждать дальнейших указаний в пятом бараке?

Я не запомнил точно, что говорил бригадир Гюнтеру, но видел, как после их разговора он двинулся в направлении бараков. В этих помещениях не было немцев; там содержались женщины из России и Польши, которые постоянно прибывали новыми партиями.

– Так вот, – продолжил он, – я поехал туда, думая, что требуется моя помощь, чтобы перевезти несколько бочонков воды. Но когда я вошел, то женщина из охраны попросила поднять тела женщин, которые умерли ночью. Когда я подошел к одной из них и посмотрел ей в лицо, мне показалось, что это моя мать. Это было слишком; я не смог дотронуться до нее. Охранявшая их женщина крикнула, и подошли другие, которым разрешили остаться в бараках по причине болезни, и они положили умершую на сани.

– Но это была не твоя мама, – сказал я.

– Да, я знаю, но я так часто разговаривал с этой женщиной из Польши. Она работала у нас на ферме в Восточной Пруссии, и у нас всегда были добрые отношения. Несколько недель назад она дала мне немного хлеба, а ты знаешь, когда славянин делится с тобой последним куском, это признак настоящей дружбы. Она даже зашивала мои носки, а я тайком носил ей дрова, потому что она все время мерзла. Она никак не могла приспособиться к здешнему климату и к холоду в бараке. – Он вздохнул. – Ты знаешь, – добавил Гюнтер, – я думаю, она была верующая. Что бы она ни давала мне, она всегда упоминала имя Господа. А теперь ее нет.

Я попытался утешить его, но у него в душе столько всего накопилось, что я не стал мешать и дал ему выговориться.

– Они положили мертвые тела на сани, и та же женщина из охраны дала мне указание, куда их везти – это в двух километрах от лагеря. Она сказала, что могилы уже выкопаны. Так как все дороги заметены, мне пришлось ехать по высоким сугробам. Три трупа постоянно падали с саней, а так как у них были не закрыты глаза, мне все казалось, они смотрят на меня. Я с трудом находил в себе силы, чтобы снова водрузить их в сани. Знаешь, они все падали и падали, как будто не хотели, чтобы их похоронили здесь.

– А что ты потом сделал? – спросил я.

– Когда я подъехал к кладбищу, то увидел воткнутые в землю палки с номерами, но новые вырытые могилы я все никак не мог отыскать, потому что снег уже завалил их.

Я взглянул на сани. Так как они были пусты, я задал очевидный вопрос:

– Но куда же ты дел их?

– Все просто, – пробормотал Гюнтер, вытирая слезы на глазах. – Я въехал в очередной сугроб, и они опять вывалились; у меня больше не было силы положить их обратно.

Он был так переполнен эмоциями, что не мог больше говорить. Бык, стоявший все это время спокойно, начал беспокойно дергаться.

– Я думаю, ты слишком измотан сейчас, – произнес я. – Позволь мне позаботиться о быке. Иди поешь чего-нибудь, а иначе ты скоро… – Я не смог продолжить. – Может, когда растает снег, мы пойдем туда и похороним их, – наконец выговорил я.

– Неплохая мысль. – Гюнтер повернулся и, пробираясь по сугробам, зашагал к лагерю.