10 мая снег начал таять, и мы смогли разглядеть территорию, на которой живем. Нас окружало огромное поле, покрытое кучами земли, смешанной с песком. Вокруг росло много клюквы. Лес начинался в двух километрах от лагеря и переходил в чащу, где не ступала нога человека. Толстый слой моха покрывал землю, и повсюду росла черника.

Когда сошел снег, дороги стали почти непроходимыми. Глубокие канавы на дорогах, по колено полные грязи и воды, сделали движение почти невозможным, а русские не засыпали их ни гравием, ни булыжниками, чтобы хоть как-то улучшить ситуацию. Как мы ни старались обходить лужи, наша хлюпкая обувь всегда промокала, и в такую погоду все ходили с насморком. Переход от весны к лету длился недолго. Казалось, природа стремится скорее преобразиться и восстановить утраченную за зиму красоту. С каждым днем солнце в небе поднималось все выше. Дни становились длиннее, а ночи – короче. В самый долгий день вместо ночи было лишь два часа, когда наступили сумерки, и чувствовалось, что мы находимся близко к Северному полярному кругу.

Природа оживала, и мы с большим нетерпением ждали, когда земля покроется молодой травой, а из-под земли пробьются весенние цветы. Мы так устали от снега и бесконечных холодных ночей.

Но с приходом долгожданного лета наступили новые страдания, о которых мы не подозревали. Все плохое, что могло случиться здесь с нами, уже было, но того, что произошло потом, совершенно никто не ожидал.

Следующим испытанием, которое нам предстояло выдержать, стали укусы комаров. Чудовищно кусаясь, они атаковали нас волна за волной, пытаясь выпить последнюю каплю крови из наших заморенных тел. В основном они нападали на руки, ноги и головы, высасывая кровь. Единственной отрадой было то, что комары не различали, кто какой национальности, и набрасывались на всех без разбору. И все же у охранника имелась москитная сетка, а нам лишь оставалось одно: даже в жару носить перчатки.

Лето было недолгим. Период цветения растений длился только четыре месяца, а вот объем нашей работы не уменьшался. Наступила осень, а вместе с ней слякоть и холод. Первые ночные заморозки ударили 14 сентября, а первый снег выпал уже 22 сентября. Таким образом, за четыре месяца прошли весна, лето и осень. Впереди нас ожидал самый худший и длинный сезон – зима. Мы уже знали, что такое сибирские морозы. В начале зимы снег выпадал и таял несколько раз, но потом стал выпадать ежедневно. Солнечные лучи становились все слабее, и их тепло уже не доходило до нас.

К концу августа несколько машин с больными отправили в больницу, находившуюся за территорией лагеря. Большинство заболевших так и не вернулось обратно, потому что их болезнь прогрессировала слишком быстро, и этот переезд окончательно добил их. Оставшиеся в лагере как-то адаптировались к климату. Чтобы утолить жажду, мы приспособились пить чай, заваренный из хвойных иголок. Я не знаю, может быть, этот настой помог нам не заболеть.

Когда надсмотрщики видели, что мы хорошо справляемся со своей работой, они чувствовали, что наш предел еще не наступил, а значит, мы способны работать еще лучше. В знак поощрения нам позволили написать домой. Каждому выдали почтовую открытку, а тем, кто перевыполнил план, дали сразу две штуки.

Я сел и стал писать маме, на старый адрес нашей фермы.

«Дорогая мама.

Это первая весточка от меня. Я нахожусь на севере России. Мы в лагере. Ты, конечно, помнишь свитер, который дала мне на случай, если я встречу отца. Я его не видел. Я спрашивал об отце у других пленных, которые были знакомы с ним, но никто ничего не знает. Здесь много людей из наших мест, но нет никого, кто тебе был бы знаком. Герр Канн из Гросс-Стобоя умер в дороге. Габи тоже умерла. Она всегда помогала мне.

Я сильно голодаю. Если это возможно, вышли какой-нибудь еды. Муки, гороха, фасоли, все, что не испортится в дороге. Я бы очень хотел вернуться домой, но не могу. Как там наши? Напиши как можно скорее. Я очень скучаю по дому.

Всем привет.

(Твой любящий сын Хорст».)

Потом я подошел к охраннику, чтобы передать письмо.

Мы с нетерпением ждали ответа около двух-трех недель, но ни один из нас не получил ответного письма.

В конце сентября я свалился с температурой на несколько дней. Доктор назначил меня следить за порядком в нашем бараке. Вместе с двумя девушками я должен был отмывать пол. Кроме того, от меня требовалось следить за тем, чтобы всегда была вода и вовремя приносили еду, а самое главное, чтобы здание всегда держало тепло, что было особенно важно на Крайнем Севере. Работа была не сложной, и я быстро пошел на поправку.

Земля промерзла, и наши работы прекратились. Чтобы приступить к работе, требовалось подорвать замерзшую почву, но взрывчатка закончилась. Лагерная администрация, осознавая, что мы можем остаться без работы, решила переправить нас еще дальше на север. Перевозили нас частями; первыми отправили самых работоспособных, вместе с инвентарем для работы. Эта поездка была не из приятных, так как перевозили людей в открытых вагонах. Наш новый лагерь располагался в 150 километрах севернее нашего предыдущего места.

Ханс попал в их число. Мне повезло, и я вместе с ребятами из своей бригады оказался в крытом вагоне. Мы чувствовали себя настоящими джентльменами по сравнению с теми, кто уехал раньше.

Вагоны поезда даже были обставлены кое-какой мебелью, а также имелось три спальные полки, располагавшиеся одна над другой. Обычно кто-то спал наверху, пока другие сидели на нижней и верхней полках. Одетые в тюремную одежду, мы затолкались в переполненный вагон, где для нас были отведены только стоячие места. Расположившись на полу рядом с багажным отделением, мы ждали, когда поезд тронется.

Наконец в полночь мы двинулись с места. Проехав какое-то расстояние, мы остановились в депо, и несколько русских сошли с поезда. По какой-то неизвестной причине они очень спешили. Так как мы стояли в проходе, они расталкивали нас, пробираясь к выходу. Неожиданно мы услышали крик: «Мой чемодан унесли!»

Очевидно, кто-то из выходивших в спешке прихватил чей-то чемодан, а найти его не было возможности, потому что поезд уже тронулся. И хотя мы ни в чем были не виноваты, на нас смотрели косо, потому что мы были заключенными среди свободных людей.

Наконец поезд прибыл в населенный пункт Малупера. Мы обнаружили, что нас не заключили в обычную тюрьму, а поселили в трех домах, арендованных у железнодорожников под третью колонну. Русские начали прокладывать дорогу, которую вели по не хоженному ранее лесу. Поскольку ее строительство еще не закончилось, нас бросили на работы по возведению железнодорожной насыпи.

Последующие месяцы стали наихудшими в моей жизни. Та зима казалась бесконечной, с лютыми морозами. Когда мы приехали, снег уже лежал по щиколотку, а земля промерзла основательно. Несмотря на эти условия, мы возили землю на тачках. Из-за того, что я сильно похудел, я больше не смог выполнять прежнюю работу.

В конце концов меня перевели в бригаду третьей категории. Теперь я чистил от остатков грязи дорожки для тачек. Иногда земля замерзала мгновенно, едва только попадала на тачку; особенно если ее доставали из глубины и она была еще сырой.

С 6 по 8 ноября отмечали праздник Октябрьской революции. Для нас это означало, что мы не работаем эти три дня.

Стены наших бараков были совсем тонкими, и нас спасала печка-буржуйка. Но сколько бы мы ни топили, тепла никогда не хватало надолго. К тому же за ней нужно было следить не спуская глаз, потому что, как только огонь прекращал гореть, комната превращалась в настоящий ледник. Особенно ужасно было переживать этот холод в ночные часы.

Меня снова выбрали дневальным по бараку, так как на предыдущем месте я пользовался хорошей репутацией на этом месте. Некоторые заключенные считали, что мое присутствие на этой должности решит все проблемы. Они ожидали, что я буду следить за печью день и ночь, подбрасывая дрова, когда это необходимо. Но из-за плохой еды и изношенной одежды, а также моего пошатнувшегося здоровья это было не так-то просто. За дровами нужно было идти на расстояние километра от лагеря, а снега с каждым днем выпадало все больше и больше. Дорогу приходилось расчищать нам самим. Ежедневно требовалось дров не менее одного кубического метра. Один я не справлялся со всем объемом работы и иногда обращался за помощью в женский барак, к их дневальной. Тем не менее если она помогала, то в следующий раз была моя очередь помочь ей. Часто мне приходилось ходить за дровами даже по ночам и, что греха таить, нередко я брал заготовленные дрова из куч, лежавших на той стороне железной дороги, предназначенных для дальнейшего использования в качестве строительного материала.

Естественно, воровать было не очень хорошей затеей, да и небезопасной, но иначе я не знал, что еще предпринять, чтобы спастись от мороза.

Собирать дрова было лишь частью проблемы. Когда я, наконец, добирался до барака со своим грузом, часто там не оказывалось никого, кто мог бы помочь мне. Напилив дров, я укладывал их и разводил огонь. В особенно холодные ночи горящее дерево трещало особенно сильно.

У меня никогда не получалось закончить раньше чем в одиннадцать или двенадцать часов ночи; и это только чтобы напилить и уложить дрова за дверью. А потом я еще растапливал печь и в результате ложился спать около часа ночи. Но едва я засыпал, как кто-нибудь обязательно дергал меня за ногу и жаловался: «Приятель, печь прогорела!»

Я вскакивал и снова разжигал печь, а потом опять ложился. Спустя немного времени все повторялось. Это становилось невыносимо. И хотя я пытался объяснить, что они сами могут подкинуть дров, никто не собирался меня слушать. Я смирился и теперь старался высыпаться днем, а ночью топить печь, так как понимал, что мои товарищи не могут спать в таком холоде.

Подъем в бараке был в 6.15. После того как мы съедали завтрак, в 7 часов бригада отправлялась на работу, хотя за окном стояла темнота хоть глаз выколи. Около девяти часов начинало светать. После ухода бригады я наконец ложился, чтобы вздремнуть, но мой отдых длился недолго, потому что скоро появлялся старший офицер и указывал мне на недостатки по хозяйству, которые требовалось исправить. Или пол требовалось отмыть, или нужно было идти чистить туалет и поправлять плохо заправленные кровати.

Еще одной проблемой были вши. На прежнем месте мы мылись по крайней мере раз в неделю, но здесь нас лишили такой роскоши. Только раз в три недели, а то и в месяц нас водили в баню. Однажды, когда на улице стоял страшный холод, русские дали приказ идти в баню; там мы должны были мыться в одном помещении с женщинами. Русские никогда не придавали значения разделению полов. Исходя из их атеистской философии, человеческих правил и приличий не существовало. Для них человек был сродни животному, и обращались с ним не лучше, чем со скотиной.

Потом я простудился, и мне пришлось обращаться к врачу. Один заключенный, который работал на улице, не имел подходящей обуви для Севера. Кожаные ботинки были слишком холодными для температуры, опускавшейся далеко за минусовую отметку, поэтому единственной подходящей обувью для этих мест были валенки, на которые надевались резиновые калоши. Доктор сказал, чтобы он взял мои на тот период, пока я занимаюсь работой в бараке. Мне пришлось подчиниться, хотел я того или нет. Днем мне понадобилось выйти за дровами, и, чтобы не замерзнуть, я надел хлопковые носки. Я пошел в женский барак, чтобы попросить дров, но, так как носки у меня были рваные, я был вынужден идти по замерзшему снегу с голыми пятками. На следующий день я почувствовал, как у меня горят ноги. Обнаружив два огромных волдыря, я отправился к доктору.

Он не слышал, как я вошел в кабинет, потому что сидел спиной и обнимал немку, работавшую в столовой. Я кашлянул, и они оба подпрыгнули. По лицу врача я понял, что ему явно не понравилось, что их прервали. Повариха сразу же выбежала из кабинета.

– Что ты хочешь? – раздраженно спросил доктор.

– А, ну… я… – Слова застряли у меня в горле.

– Ну, говори, что у тебя?

– Ну, вчера вы велели мне отдать обувь одному рабочему из нашей бригады, потому что подумали, что мне она не нужна. Мне пришлось выйти за дровами на мороз, и я обморозил ступни.

– Сними носки, – рявкнул он.

Я показал ему четыре большие раны, надеясь, что, наконец, он даст мне какую-нибудь мазь.

Но когда он увидел их, то сказал по-немецки, который он, видимо, изучал в школе:

– Ты, немецкая свинья, специально это придумал. Все, что ты хочешь, так это попасть в госпиталь, чтобы ничего не делать!

Как будто я не видел русских госпиталей изнутри? Но что оставалось делать, и я сказал:

– Если честно, вчера, когда…

– Заткнись! Сейчас я разберусь с тобой!

Он схватил телефонную трубку, набрал номер и начал притворяться, будто разговаривает со старшим офицером, говоря обо мне и о том, чтобы они пришли и забрали меня.

Потом он сел и написал на меня жалобу, будто я специально повредил ноги. Но я отказался подписать бумагу. Это еще больше взбесило его. Он подскочил и заорал на меня:

– Убирайся отсюда, ленивая свинья, сегодня останешься без обеда!

Я надел носки и вышел из кабинета. Повариха находилась в соседней комнате. Когда я проходил мимо нее, она спросила, почему врач так кричал. Я рассказал ей всю историю, а также и то, что сегодня меня оставят без обеда.

– Не волнуйся, – сказала она утешительно, – я покажу тебе, где поесть.

Как мне хотелось в тот момент оказаться рядом с матерью и отцом, но никто не мог помочь мне в этой ситуации. Когда все отправились есть, я испытывал непередаваемое чувство голода. Но я видел, что доктор следит за мной, чтобы быть уверенным, что я ничего не ем. Мне пришлось ждать, пока каждый доест свой обед, и только потом доктор вышел. Тогда я спрятал пустую тарелку под пиджак и проскользнул на кухню. Повариха в этот момент ела, но, увидев меня, крикнула:

– Заходи скорее. Я оставила еды для тебя. – Она соскребла остатки из кастрюли в мою тарелку; я быстро схватил ее и выбежал. С того дня врач всегда цеплялся ко мне и использовал любую возможность, чтобы устроить мне «райскую жизнь».

Так мы дожили до Рождества. Русские, естественно, не отмечали этот праздник. Они были настроены работать, как и в остальные дни. Но случилось настоящее чудо, и оно позволило нам отдыхать несколько дней, дольше, чем мы отдыхали дома каждый год. В первый день праздника температура опустилась ниже 50 градусов, а согласно местным порядкам нельзя работать на улице при температуре ниже 40. Такой мороз держался целых четыре дня.

Так или иначе, мы все радовались этим неожиданно выдавшимся праздникам. У нас даже была маленькая елка, хотя и без свечей, которая стояла в нашем бараке. Кто-то рассказывал рождественские истории и вспоминал о старых добрых временах, когда мы жили дома.

При таких низких температурах на улице невозможно было находиться без перчаток даже короткое время. Руки мгновенно обмораживались; достаточно было полминуты, чтобы пальцы задеревенели. Нам всем выдали повязки, чтобы не отморозить лица.

В эти рождественские дни мы часто наблюдали феномен северного сияния. Это было настоящее представление: вспышки всех цветов радуги по всему небу. Тем не менее жителей Севера совершенно не впечатляло это зрелище, предвещающее изменение погоды. А изменения эти обычно были к худшему – становилось еще холоднее и морозней.

За это время почти все заключенные похудели до неузнаваемости, так что уже не было сил таскать ноги. И как раз в этот момент пришли обнадеживающие новости: все работники, попадающие под третью категорию, отправляются в лагерный госпиталь.

10 января за нами приехал товарный поезд с прицепленным вагоном для заключенных. Это был так называемый столыпинский вагон, который предназначался для перевозки заключенных. Когда мы вошли, поезд уже был заполнен немцами. В этой поездке нас охранял старый сержант.

Юг! Мы ехали на юг! Это слово имело магическое значение для каждого пленного, который побывал на Севере. Тысячи надежд вкладывались в это слово: север и юг, как жизнь и смерть, как тюрьма и свобода. Как здорово было ехать на юг!

Через несколько дней мы приехали в лагерь. После прибытия нас сразу же отправили в баню. Пока мы отмывались, нашу одежду дезинфицировали. Эти гигиенические процедуры были абсолютно необходимы. Потом нас повели в госпиталь.

Я встретил здесь много знакомых лиц. Среди них был Ханс, мой друг из старого лагеря. Он выглядел ужасно и лежал здесь потому, что обморозил ноги. Этот молодой парень был одним из самых крепких ребят и всегда перевыполнял рабочую норму. И теперь невозможно было без боли смотреть на него, беспомощно лежащего с отмороженными ногами. Ему ампутировали пальцы, и он долгое время не шел на поправку, так как лечение было плохое.

Состав нашей рабочей бригады теперь изменили, так как больший процент перевезенных с Севера заключенных положили в госпиталь. За здоровьем этих людей следили медсестры, которых, в свою очередь, контролировал лагерный доктор. По сравнению с прежним местом еда была намного лучше, но ее все равно не хватало. Теперь в наш рацион входило мясо – говядина, свинина и конина. Картофель давали мороженый и местами испорченный, но мы этого не замечали, потому что уже привыкли к некачественным продуктам.

Много неприятностей доставляли молдаване, народ, имевший румынские корни. Русские также не любили их за то, что они воровали все, что плохо лежит. Плюс ко всему они ненавидели работу, зато с огромным удовольствием торговали.

Нашим каждодневным занятием было растапливать печь по три раза в день. Нам приходилось таскать тяжелые дрова на спине, и из-за таких упражнений у нас разыгрывался аппетит. Дополнительно же кормить нас никто не собирался.

На работе я познакомился с профессором из Мюнхена по имени Герберт Фольгер. Он жил со своими родственниками в Восточной Пруссии, где его и взяли в плен русские. У него была Библия, и он часто давал мне почитать ее. Не могу сказать, что я читал ее с огромным желанием, просто больше читать было нечего.

Довольно часто мы с ним играли в шахматы. Я сам вырезал из дерева фигуры, а также смастерил шахматную доску. Играя, мы много разговаривали, обсуждая различные проблемы. Из наших бесед я понял, что стал почти антифашистом. Все разговоры велись о прошлом, так как о будущем никто не решался заговорить, потому что никто не знал, когда увидит свою родину снова. Мы уже начинали верить в пропаганду русских, что Германия сдалась.

– Почему все так? – каждый день жаловался я Фольгеру за игрой.

– Всему воля Божья, – отвечал он. – Даже если это нам не нравится.

– Но я никогда не убивал русских, – настаивал я.

– Но большинство из нас были заодно с Гитлером, – ответил он, двигая фигуру.

– Но тогда почему вы здесь? Вы же не поддерживаете Гитлера, разве не так?

– Да, я его противник, но этого недостаточно. Наша нация совершила так много жестоких преступлений, что теперь кто-то должен отвечать за это.

– Вы в самом деле верите, что немцы убили такое количество евреев, как говорят русские?

– Ну, этого я не знаю, – ответил он. – Но убитых было очень много.

– Вы думаете, коммунисты лучше, чем нацисты? Ведь они пытались украсть у вас Библию, чтобы из страниц делать самокрутки.

– Да, ты прав. Но нельзя судить весь народ по поступкам отдельных личностей. Разве ты не помнишь, что простые люди почти всегда жалели нас? Именно поэтому нам запрещено общаться с ними.

Я не мог не согласиться с ним. Охрана всегда препятствовала, если кто-то из пленных пытался заговорить с местными жителями по пути в лагерь.

В лагере среди заключенных находился протестантский священник из Германии. Он был призван в армию и попал в лапы русских. Ему было очень тяжело выполнять физическую работу. Однажды, это было в конце зимы, он объявил, что хочет отслужить после ужина службу. Прочитав несколько глав из Библии, он произнес:

– Дорогие земляки, сейчас мы все находимся в ситуации, которой не позавидуешь. Мы мучаемся, испытывая чудовищные лишения и трудности, многие умерли, а жизнь многих висит на волоске. Но, что ни делается, все к лучшему. Это трудно понять. Но Всевышний страдал, так что и мы должны все выдержать. Нам всем тяжело, но, может, по большей части мы мучаемся и переживаем оттого, что оказались вдали от родного дома. Но мы должны радоваться, что избежали участи, постигшей евреев. Мы живы, а это самое главное. Мы должны быть терпеливы и любить Бога. Он никогда не забывает о своих детях. Будем просить Господа нашего не оставить нас. Аминь.

Хотя я считал молитву об избавлении хорошей идеей, все же сравнение нашей судьбы с судьбой убитых евреев не очень мне понравилось.

Я спросил у Фольгера, правда ли то, что некоторые протестантские священники умерли в нацистских лагерях? Сам я не верил в это.

– Мы много чего не знаем и о чем не подозреваем, – получил я ответ. – Немецкая пропаганда тоже велась в одном направлении, много чего скрывая. Но нужно смотреть правде в глаза.

Мы спорили и не могли согласиться друг с другом, и я считал Фольгера слишком упрямым.

В конце февраля Фольгера назначили начальником в дезинфекционном отделении госпиталя. Когда доктор спросил его, кого бы он хотел взять в помощники, Фольгер назвал меня.

Работать с больными было не просто, но, по крайней мере, мы были сыты каждый день.

Основная работа оказалась не очень трудной. Единственной неприятной процедурой был процесс прожарки одежды в дезинфекционной печи, в которой температура доходила до 236 градусов. Наши уши постоянно закладывало от перепада температуры. Но только таким образом можно было избавиться от вшей. Также в наши обязанности входило собирать дрова и топить печь. Но так как у меня оставалось свободное время, я нашел дополнительную работу.

К этому времени мы, заключенные, потихоньку стали приобщаться к цивилизации, и теперь у каждого из нас имелся свой поднос на ножках, на котором мы могли нести свою еду из столовой к себе в барак. В свое свободное время однажды я нарисовал на своем столике цветы, а потом отнес его в свое дезинфекционное отделение, раскалил железный крюк и выжег рисунок на поверхности. Получилось довольно мило. Когда другие увидели мое произведение, то многие захотели, чтобы и их подносы выглядели так же. Вначале я занимался этим бесплатно, но, когда мне предложили деньги за работу, я не стал отказываться. Я получал твердую оплату в размере трех рублей или со мной расплачивались продуктами, хлебом на ту же сумму. Моими покупателями в основном становились мужчины и женщины из нашего лагеря, но в конце концов я заработал популярность и у охранников, которые заказали у меня несколько штук. Мотивы рисунков я придумывал сам: иногда рисовал пейзажи Германии или России, цветы, деревья, изображал времена года, животных и так далее.

В лагере пошла мода на такую работу. Плотники делали деревянные чемоданчики на продажу, кто умел, делал веники из прутьев, кто-то лепил горшки из глины.

Женщины, которые умели шить и вязать, переделывали одежду за небольшую плату.

Продажа одежды получила широкое распространение. Через лагерных посредников был найден контакт между продавцами и покупателями. Многие из нас продавали свои личные вещи, потому что год назад нам выдали дополнительное лагерное обмундирование. Русские покупали только те вещи, которые находились в хорошем состоянии. Они торговались, пытаясь снизить цену, насколько это возможно; после войны в стране не было денег, а труд советских людей низко оплачивался. Способность платить обычно зависела от их дохода и положения. В обмен на одежду мы получали табак, хлеб, консервы, крупу или деньги. Причина, вынуждавшая нас продавать одежду, всегда была одна и та же: все хотели есть. Некоторые продали теплую одежду, ожидая прихода весны и надеясь, что она им больше не пригодится.

Торговля велась втайне от охранников, потому что за торговлю одеждой вещи немедленно конфисковывались. И все равно многие находили способ продать что-нибудь, чтобы спастись от голода.

Поначалу между покупателями и продавцами существовал языковой барьер, но очень скоро мы выучили необходимый минимум слов, нужный для общения.

Вообще такой вид торговли свободно существовал в России. Все покупалось и продавалось на так называемых базарах. Цены устанавливались в соответствии с запросами и требованиями. Например, стакан табака мог стоить от пяти до пятнадцати рублей, в зависимости от качества. Тому, кто покупал, разрешали попробовать табак, перед тем как его приобрести. Хлеб стоил дорого – от тридцати до сорока рублей, это около пятнадцати – двадцати долларов.

Главный врач госпиталя был строг, но старался каждому уделить внимание. Пациенты, медсестры и все остальные уважали его. Он был одним из немногих докторов, который относился к немцам без ненависти. Мы привыкли к его собственным методам диагностики. Если кто-то из больных хотел продлить лечение, не желая возвращаться к работе, доктор перед тем, как решить этот вопрос, «проверял» его своим способом. Он строго смотрел ему в глаза. Если человек не выдерживал его взгляда, врач спрашивал на ломаном немецком:

– Почему ты не смотришь на меня?

Он всегда действовал по справедливости. Если кто-то действительно чувствовал себя неважно, доктор всегда оставлял больного в госпитале столько, сколько требовалось. Когда пациент выздоравливал, он снова возвращался к работе.

Из-за того, что врач сочувствовал пленным и всегда действовал справедливо, его недолюбливало вышестоящее начальство. Ему устраивали всякие проверки, но так как придраться было не к чему, начальство уходило восвояси.

Один заключенный, находясь на приеме, услышал вопрос:

– Ваше имя?

– Пауль Гадомски, – ответил пожилой человек.

– Кто по профессии?

– Фермер.

– Завтра на кухню.

Таковым было лечение, назначенное доктором старому изможденному человеку, потому что в русском лагере эта работа была наиболее щадящей.