Глава пятнадцатая

Силезия

Естественной преградой на пути мощного наступления армии Сталина на восточные границы Германского рейха и Берлин была река Одер. Двигаясь к Одеру, огромные силы русских вошли в Силезию, где одной из их главных целей был захват Бреслау, центра экономической жизни Силезии и ключевого рубежа для Красной Армии. Как раз тогда и возникла фраза: «Судьба Европы будет решена на Одере». Именно поэтому на данном театре. военных действий Германия предприняла колоссальные оборонительные меры и сконцентрировала войска. Наша часть была также направлена туда.

Нашу боевую группу неожиданно сняли с предыдущего места дислокации, и вскоре мы выехали в железнодорожном составе из Восточной Пруссии в Померанию. Наш путь длился несколько дней.

Мы получили новое снаряжение и были распределены по новым частям. После чего, покинув наши старые казармы школы для младшего командного состава в Лауэнбурге, мы на поездах-экспрессах поехали по направлению к Одеру. Не зная стратегических планов, каждый из нас удивлялся, почему место назначения нашей боевой группы меняется так часто. Во время пути оно опять в очередной раз было изменено, и мы оказались вовсе не там, где должны были быть изначально, но там, где наша группа была отчаянно нужна.

Когда наш состав наконец достиг сельской местности Силезии, с неба падали хлопья снега, залепляя окна вагонов. Это была середина декабря, и в Силезии уже наступила зима. Мы прибыли в Бреслау. Нас, не знавших этот город, удивила царившая в нем мирная атмосфера. Там не было ни единого признака войны. Автомобили и трамваи ярко светили фарами, проносясь среди сверкающего снега. Люди терпеливо стояли в очереди возле кинотеатра, увешанного разноцветными афишами. Дети катались на коньках по замерзшему рву у входа в город. С главного городского вокзала поезда продолжали отходить по расписанию, точно так же, как и поезда, шедшие из Фрейбурга на запад.

Наряду с Дрезденом, Бреслау был единственным крупным немецким городом, который до конца 1944 года не бомбили союзники. За время войны этот важный восточногерманский город разросся. Его население увеличилось с 630 тысяч до почти миллиона человек за счет людей, приехавших с запада Германии. В Бреслау функционировало большое количество предприятий военной промышленности. После бомбардировок Берлина сюда переместились отделы государственной администрации и официальные лица из министерств финансов и иностранных дел. Помимо этого, Бреслау и окружавшие его небольшие городки и деревни стали домом для эвакуированных жителей территорий, подвергавшихся тяжелым бомбардировкам, в частности областей Рейна и Рура. По сути, Бреслау можно было даже назвать национальным бомбоубежищем, куда стекались тысячи немцев, которых выгнали из их домов бомбежки.

Наши новые казармы находились на территории «Школы пехотных тренировочных батальонов пополнения» в городке Дойч-Лисса, находившемся всего в восьми километрах к западу от Бреслау. Трехэтажный каменный комплекс школы был расширен за счет деревянных домов, построенных для регулярной армии. Один из них и стал моим очередным пристанищем. Жалеть о теплых домах, в которых мы жили прежде, не имело смысла, поскольку альтернативы все равно не было. Нас утешало то, что в течение всего дня мы находились за пределами бараков и возвращались в их оледенелые стены только на время сна. К тому же по вечерам мы нагревали наше новое жилище с помощью большой и уродливой на вид железной печки, подкидывая в нее дрова, пока она не раскалялась докрасна. Правда, из-за этого приходилось спать на середине комнаты, подальше от печи, чтобы не загорелись набитые соломой мешки, служившие нам матрасами.

Каждый день у нас проходили занятия на открытом воздухе, в ходе которых мы отрабатывали применение пехотных гаубиц и минометов. Между тем численность нашей части росла и в конечном счете достигла целого батальона. К нам поступили бойцы из Померании, Восточной Пруссии, а также из других частей. У большинства из них уже был фронтовой опыт. Но немало было и тех, кто только что прошел базовую подготовку и теперь ждал боевого крещения. Некоторые из новобранцев не могли дождаться своего первого боя, однако многие из них лишь говорили так, чтобы скрыть страх. Нас, бойцов из 11-й роты, собралось здесь в итоге 120 человек. Мы знали, что сможем положиться друг на друга, и держались вместе.

В один из дней, когда у нас шли привычные занятия на местности, вдруг появился связной, который сообщил, что все мы должны незамедлительно возвращаться в лагерь. Там нам было приказано выстроиться на заснеженном учебном плацу. В нескольких словах суровым военным тоном нам объяснили причину нашего спешного возвращения. Также, прежде чем получить приказ выдвигаться на позиции, мы услышали напоминание о том, что «каждый боец должен оставаться верным присяге и выполнять свой долг защиты Родины от большевицкого штурма».

Нам выдали сухие пайки, боевые снаряды и дополнительную дневную норму еды. Личные вещи, которые не могли нам пригодиться в сложившейся ситуации, мы сложили на чердаках бараков. Почтовое отделение тут же наполнилось бойцами, которые отправляли домой телеграммы и спешно написанные письма для семьи и друзей. Для некоторых эти письма стали их последним приветом родным.

Мы оказались в числе гарнизона защитников Бреслау в тот же день, что и отдельный полк СС «Бесслейн», в составе которого я и провел основную часть боев за Бреслау. Всем нам было приказано находиться на позициях в полной боевой готовности.

Русский маршал Жуков приближался к Бреслау с огромными превосходящими силами со стороны Южной Польши. Несмотря на яростную оборону немцев, его продвижение было невозможно остановить. Маршал Конев также наступал в направлении Бреслау, действуя столь же огромными силами. Его войска при поддержке бессчетного количества танков, как и войска Жукова, впоследствии пересекли Одер, используя занимаемые заранее плацдармы на противоположном берегу.

Сталин, полностью осознавая проблемы союзников на Западном фронте, возникшие у них в связи с Арденнской наступательной операцией немецких войск, ускорил на восемь дней начало наступления Красной Армии. Советские разведывательные войска небольшими группами приземлялись на парашютах перед самыми нашими позициями. Они были оснащены мощными радиостанциями, улавливавшими сигнал на расстоянии 200–300 километров. Благодаря этому командование Красной Армии знало практически о каждом нашем шаге. Наша закодированная информация о мерах по фортификации, сведения о численности частей, перемещениях войск и, в частности, участках линии обороны, занимаемых вызывавшими страх у русских бойцов войсками СС, — все это стало достоянием врага и было использовано советским командованием против нас при разработке плана атаки. Кроме того, у Красной Армии была сеть осведомителей из русских рабочих в Бреслау.

Бреслау был объявлен городом-крепостью летом 1944 года. В начале января 1945-го все население еще оставалось в нем. Будучи местом пересечения многих транспортных магистралей, Бреслау, находившийся в центре Силезии, представлял собой открытый город, который только мечтатель мог вообразить в виде классической крепости. На тот момент он был защищен лишь несколькими слабо укрепленными бункерами на левом берегу Одера. Их военная значимость, к сожалению, была слишком переоценена.

Гауляйтер Силезии Карл Ханке не воспринял с надлежащей серьезностью приказ о фортификации, пришедший из Берлина, и сделал очень мало для обороны города. Так, по указанию Ханке были вырыты противотанковые рвы, однако они располагались слишком далеко от города, возле бывшей немецко-польской границы. Там же находились и другие защитные сооружения. Впоследствии все они оказались совершенно бесполезными для того, чтобы задержать наступление русских.

Несмотря на то что указания по эвакуации населения были получены заблаговременно, планы по ее осуществлению с использованием сотен поездов так и не начали осуществляться, пока город не оказался окружен. 20 и 21 января на каждой улице Бреслау, не только в центре, но и на окраинах, были слышны призывы, транслировавшиеся через громкоговорители. Женщинам и детям рекомендовалось эвакуироваться в Оппенау и Кант, однако весь путь до этих мест им нужно было преодолевать пешком.

При этом тот же городок Кант лежал в двадцати пяти километрах к западу от Бреслау. Пройти такое расстояние пешком довольно трудно и в нормальных обстоятельствах, а тогда это было настоящим самоубийством, особенно для женщин с маленькими детьми. В те дни держались 20—30-градусные морозы, которые, впрочем, были привычными в Силезии, где Одер был скован льдом до самого марта. Но, кроме того, за две предыдущие недели выпало столько снега, что высота его слоя доходила до полуметра. Покрытый настом, он лежал на дорогах. И многие женщины при таких погодных условиях даже не рискнули покинуть Бреслау.

Тем не менее не меньше было и тех, кто решился на этот отчаянный шаг. Тысячи женщин, взяв с собой еду и питье, обвернули себя и своих детей в шерстяные покрывала поверх толстой зимней одежды и обвязали головы шарфами. Положив малышей в коляски, на небольшие повозки или на санки и держа старших детей за руку, они покинули город. Им предстоял кошмарный поход в ад, наполненный льдом и снегом.

Большинству женщин удавалось пройти лишь первые несколько миль. Над окрестностями Бреслау хотя и сияло зимнее солнце, но его лучи почти не грели, и даже в полдень мороз достигал 16–20 градусов. Ветер все сильнее ревел. Это был резкий ледяной ветер с востока. Женщины продолжали двигаться, отчаянно борясь с судьбой. Но их ждало поражение в этой борьбе, несмотря на то что материнский инстинкт заставлял их двигаться дальше и дальше, пока у них не заканчивались последние силы. Они уже не могли толкать коляски и тащить санки по снегу, который был им по колено. Матери брали малышей на руки, но не могли их даже накормить. Молоко замерзало в бутылочках, а свирепый ветер не знал жалости.

Младенцы и маленькие дети стали первыми жертвами этого рокового перехода. Ни шерстяные покрывала, ни толстая подкладка одежды не могли сохранить в их телах необходимое для жизни тепло. Они умирали, словно засыпая на руках у матерей. Многие женщины так и проходили километр за километром, заставляя себя верить, что их ребенок просто уснул. Однако когда к матерям приходило осознание того, что произошло в действительности, то и самые стойкие из них зачастую теряли силу воли. На глазах у остальных они останавливались и начинали, обезумев, разгребать руками снег, чтобы вырыть в нем могилу для своего малыша. Зачастую матери так и замерзали за этим занятием. Их вместе с детьми заметал снег. Впрочем, количество беженцев из Бреслау, умерших в пути, никем не подсчитано. Статистика обошла стороной эту трагедию.

Русские подошли к Одеру. Между ними и нашими новыми позициями в районе Кирхсберга теперь оставалось совсем небольшое расстояние. Части вермахта и войск СС, находившиеся в подчинении ротмистра Спекмана, не смогли сдержать наступление передовых советских частей, занявших плацдарм шириной в два километра на западном берегу Одера. Русские продолжали расширять этот плацдарм, пока не достигли леса к югу от деревни Пейскервиц. А мы, как полковой резерв, дожидались приказов, находясь всего в трех километрах от передовой.

Русские расширяли территорию своего плацдарма прямо на наших глазах, используя при этом всю военную мощь, которой они обладали. Огонь с обеих сторон был столь интенсивным, что даже небо над Пейскервицем было озарено от огня и бесконечно взрывавшихся снарядов. Во время пауз в артиллерийской дуэли небо тут же освещалось красными сигнальными ракетами, предвещавшими новый шквал артиллерийского огня.

К нам приносили раненых, которые дожидались у нас транспорта для отправки в полевые госпитали. Также к нам стекались бойцы, оказавшиеся отрезанными от своих частей. И те и другие рассказывали о свирепых боях на берегах Одера. Кроме того, мы узнали от них, что часть нашего батальона оказалась в ловушке, завязнув в ближнем бою среди разрушенных домов деревни.

Вскоре прибыл связной, доложивший о безнадежности ситуации в Пейскервице. Это определило наш боевой приказ. Нашу роту, состоявшую из 120 бойцов, было решено использовать в качестве ударной группы. От нас ожидали, что мы не только ворвемся в деревню, очистим ее от врага и спасем наших товарищей на главном участке фронта, но также, что мы отбросим иванов на другую сторону Одера.

Таким образом, во второй половине дня 28 января мы покинули Кирхсберг, вооруженные обычным стрелковым оружием, ручными пулеметами и огромным количеством ручных гранат и панцерфаустов. Продвигаясь вперед по пересеченной местности через Вилксен по направлению к поместью Траутензе, мы старались обмениваться шутками, чтобы хоть немного сбросить напряжение, накопившееся у нас за время ожидания боевых действий. Тем более что до начала боя оставалось совсем немного.

Монотонное постукивание прикладов висевших у нас на плече винтовок о ножны штыков, скрип снега под ботинками — все эти звуки смешивались с нараставшим по мере нашего приближения к передовой грохотом боя. Вскоре нам на пути начали встречаться первые раненые, которые могли передвигаться самостоятельно. Их лица были серыми и потрясенными, а глаза выпученными. Одежда раненых была залита кровью. На них были перевязки, сделанные на скорою руку прямо на поле боя. Некоторые из них стонали от боли, делая каждый шаг. После того, как несколько таких бойцов прошло мимо нас, мы, 11-я рота, совершенно потеряли охоту шутить и разговаривать.

После короткого привала возле усадьбы наша рота небольшими группами выполнила бросок по открытой местности к Пейскервицкому лесу. Мы бежали туда, пригнувшись и вжав голову в плечи, держа дистанцию друг от друга. И это было чудом, что нашей роте удалось достигнуть леса в полном составе.

Однако радовались мы недолго. Русские обнаружили нас и устроили нам настоящий ад. За считаные секунды мы оказались в огненном вихре. Со всех сторон на нас обрушился артиллерийский огонь. Его вели с берегов Одера как легкие, так и тяжелые орудия русских. Советские артиллеристы, казалось, даже не заботились о том, что их собственные бойцы также успели продвинуться в лес. За кустами и деревьями вокруг нас пряталось уже значительное количество русских солдат, которые также обрушились на нашу роту.

Но даже в этой ситуации командир нашей роты оберштурмфюрер, а впоследствии штандартенфюрер Цицман не потерял присутствия духа. С гранатой в левой руке и автоматом в правой, он начал отдавать продуманные и необходимые в этих обстоятельствах приказы, которые вернули нам веру в себя. Моей группе было приказано оставаться как раз позади Цицмана. И через миг каждый из нас уже держал наготове винтовку с пристегнутым штыком. Однако враг был так же решителен и неумолим. Русские были готовы к рукопашному бою. Мало того, вокруг нас засвистели пули вражеских снайперов, прятавшихся среди деревьев. Мы открыли ответные огонь по ним, но кто знает, скольких из них нам удалось убить.

Бой в лесу всегда крайне опасен, особенно для тех, кто входит в него, не зная, где залег противник. Грохот выстрелов и взрывов продолжал нарастать: громыхание минометов смешивалось со стрельбой пехоты. Пули проносились между деревьями, словно посланники смерти.

Тем не менее наши гренадеры ползли по заснеженному лесу с такой сноровкой, словно занимались этим всю жизнь, и, передвигаясь от прикрытия к прикрытию, отвоевывали у русских метр за метром. Мы понимали, что для нас в тот момент самым важным было держаться вместе и не дать советским бойцам укрепить линию обороны. С упорством, которое поразило русских, 11-я рота начала постепенно отбрасывать их назад, стреляя из-за деревьев, с колена и даже на ходу. Продвигаясь глубже и глубже в лес, мы вскоре увидели, что русские в панике побежали, оставляя позади боеприпасы и оружие, среди которого оказался и крайне устаревший пулемет с водяным охлаждением и на деревянных колесах. Лишь единицы советских солдат были готовы к рукопашному бою. Но отступление продолжалось. Русские остановились, только достигнув дальнего края леса.

Однако очень скоро нам стало ясно, что численное преимущество на стороне Красной Армии. Русские подтянули свежие резервы, перегруппировались и заняли позиции среди деревенских домов и сараев, большинство из которых было уже охвачено пожаром. Впрочем, последнее обстоятельство делало советских солдат легкой мишенью для нашего огня. И мы, несмотря на их численное превосходство, стали продвигаться вперед, заставляя русских отходить от дома к дому.

Тем не менее, войдя в деревню, мы начали задыхаться от дыма и так же, как и русские, оказались освещены заревом пожара. Это привело к огромным потерям убитыми и ранеными среди бойцов нашей роты.

Но, так или иначе, к рассвету мы сумели оттеснить русских к берегам Одера. Остатки боевой группы Спекмана, не один день сражавшиеся в Пейскервице и крайне изнуренные за время этих боев, были спасены из окружения.

Теперь перед нами стояла задача отбросить русских на другую сторону реки. Это могло получиться только в том случае, если бы нам удалось взять штурмом их позиции на нашем берегу и удержаться на них до прибытия пополнений.

Половине наших отделений пришлось залечь между краем леса и берегом реки, дожидаясь нового приказа. Разрывы снарядов не давали нам поднять головы, и, лежа в глубоком снегу, мы вскоре снова почувствовали страшный холод.

Когда артобстрел стихал на несколько минут, мы отчетливо слышали крики и стоны раненых. Также до нас доносились крики русских:

— Вперед! Быстро! Быстро!

Красноармейские политработники, видимо, нервничали и заставляли бойцов двигаться быстрее пистолетными выстрелами в воздух, а возможно, и не только в воздух.

Наконец, командир нашей роты приказал нам начинать атаку. Отдав этот приказ, он первым продвинулся вперед на несколько шагов… Но ему пришлось вернуться, потому что ни один из нас не последовал за ним. Приказ услышали не все, а многие к тому же колебались в нерешительности. Мы знали, что нас ждет, когда мы поднимемся в атаку, и в довершение ко всему наши конечности были скованы морозом. Наши сердца бешено бились. Впрочем, подобное было нам не впервой. И когда оберштурмфюрер Цицман на пределе возможностей своих голосовых связок снова заорал «Вперед!», мы поднялись, как один, и с криком «Ура!» устремились в атаку. Мы старались продвигаться вперед настолько быстро, насколько это было возможно, перемещаясь по снегу, который был по колено. От русских нас отделяли считаные метры, и, не целясь, мы начали палить, как сумасшедшие.

Ближний бой получился коротким. Некоторые из наших бойцов без приказа вернулись на свои прежние позиции. Солдаты обеих сторон отползали за тела своих погибших товарищей и зарывались в снег. Оберштурмфюрер Цицман знал, что подобные действия не спасут нас от вражеского огня. Он отдал приказ окапываться. Нам пришлось под артиллерийским огнем долбить ледяную землю короткими саперными лопатками. При этом нам пришлось оставить своих убитых там, где они лежали. Те из раненых, кто мог доползти до наших позиций, делали это своими силами. Остальных с величайшим трудом вытаскивали с поля боя медики, чтобы потом сразу оказать им первую помощь.

Наше положение было крайне тяжелым. И мы были очень удивлены, что советские бойцы не предприняли контратаку. Она оказалась бы гибельной для нас. Но русские, слава Богу, не могли знать об этом.

Узнав, что штурмовые группы врага атаковали левый фланг, мы отступили к крайним домам деревни. В моем отделении, состоявшем из двенадцати бойцов, осталось всего шесть. Для оборонных позиций я выбрал небольшой фермерский дом с подвалом и сгоревшим сараем. В подвале хватало места, чтобы в нем могли одновременно спать двое бойцов, в то время как четверо остальных дежурили возле окон, стекла которых давно были выбиты. Однако в течение последующих дней нам практически не пришлось отоспаться, поскольку русские снова и снова штурмовали наши позиции. Они не давали нам ни малейшей передышки. В этих обстоятельствах нам оставалось лишь посылать связных в соседние группы, чтобы узнать об общей боевой ситуации и в очередной раз напомнить, что у нас практически не осталось боеприпасов и провианта.

На третью ночь нашего пребывания в фермерском доме к нам неожиданно прибыли долгожданные боеприпасы с провиантом. Все это привез к нам мой верный друг Георг Хас, казначей роты. Он приехал к нам на санях, запряженных изнуренной крестьянской лошадью. Найти нас Георгу удалось, ориентируясь на горящие дома и канонаду, доносившуюся с фронта. Впрочем, опасность путешествия не остановила его. Он был бывалым бойцом, который сам получил ранение в 1942 году, и с ним был товарищ, также прежде раненный на поле боя. И они, двигаясь по бездорожью заснеженных полей, приехали к нам!

Артподдержку нам пришлось ждать ничуть не меньше, чем боеприпасы. Но зато потом в направлении врага прямо над нашими головами полетели тяжелые 88-миллиметровые снаряды артиллерийской батареи Трудовой службы рейха, размещавшейся в непосредственной близости от наших позиций. Артиллеристы, среди которых почти все были очень молодыми рядовыми, знали свое дело и оказали нам значительную помощь. Мы наблюдали, как в небо взмывали огромные фонтаны земли и отлетали в стороны вырванные с корнем деревья. Каждый орудийный выстрел поражал свою цель. У мальчиков-артиллеристов было очень ограниченное количество боеприпасов, но они использовали его наилучшим образом. Неподалеку от наших позиций стоял высокий и узкий дом, в котором наводчик вражеской артиллерии чувствовал себя, как дома. Однако артиллеристам потребовалось совсем немного времени, чтобы вычислить его, и дом был уничтожен вместе с наводчиком.

Работа немецкой артиллерии вызывала у нас бурю эмоций. Однако судьбе было угодно, чтобы среди каждодневной рутины боев у нас возникли еще и эмоции несколько другого рода. И мне суждено было оказаться в очень смешном положении, хотя в этом и не было никакой моей вины.

Начну с того, что нам приходилось справлять свои естественные потребности на заднем дворе нашей временной «крепости», поскольку туалет, находившийся в ней, был уничтожен снарядами. Таким образом, подобное сооружение для нас заменяла находившаяся за домом канава, которая была скрыта от прямого огня противника. Но здесь надо сказать, что опытные бойцы, долго сражавшиеся на передовой, по свисту снаряда способны определить, что он летит в их направлении и что они оказались в зоне огня противника. Благодаря этому умению они могут успеть запрыгнуть в укрытие. Одна беда: когда, находясь на заднем дворе, я понял, что снаряд летит в меня, единственным доступным мне укрытием была та самая канава, превратившаяся в выгребную яму. Прыгнув туда, я спас себе жизнь, но на несколько дней приобрел аромат, который отнюдь не напоминал запах фиалок. К сожалению, на тот момент у меня не было запасной униформы. Мои товарищи сначала смеялись, но потом стали избегать меня, как зачумленного. И лишь некоторое время спустя, когда растаял снег, я смог сменить свою зимнюю униформу и возобновить нормальное общение с товарищами.

Однако вернусь к боям за Пейскервиц. Окружающий пейзаж изменялся каждые сутки: устилавший землю белый снег сначала стал серым, а потом почва превратилась в вязкое болото. С неба падал сырой снег. Все это делало невозможной доставку провианта, но мы утешали себя тем, что пустой желудок лучше, чем пулевое отверстие в нем. Чтобы избежать последнего, переползать от позиции к позиции нам приходилось по вязкой грязи. Но иного выбора у нас не было, поскольку русские вовсе не собирались давать нам передышки. Серый дым над пепелищем Пейскервица не пропускал лучи слабого зимнего солнца. А наши павшие товарищи так и оставались лежать там же, где они погибли. Мы были предельно изнурены, наши глаза были красными от бессонницы, но нам приходилось продолжать дежурить возле выбитых окон дома, ставшего нашей крепостью. Замерзая в холодном влажном воздухе, мы невольно начинали дремать. У нас не оставалось воли, чтобы запретить себе это. Молодые, еще не знавшие бритвы лица моих товарищей осунулись. Униформа больше не грела нас. А все вокруг было серым. И когда наступал вечер, никто из нас, глядя на горизонт, не мог различить, где кончается серая земля и начинается такое же серое небо. Впрочем, именно этот цвет и соответствовал нашему боевому духу в те дни.

Наш товарищ Сцибулла, попавший в нашу часть из Верхней Силезии, немного понимал по-польски и по- русски. Благодаря этому, он каждый день рассказывал нам о перемещениях красноармейцев, поскольку их войска находились в непосредственной близости от нас и до нас отчетливо доносились громкие приказы их командиров. Таким образом, мы нередко знали, когда нам следует быть начеку. Очень часто среди фраз, которые нам переводил Сцибулла, присутствовали такие выражения, как «еб твою мать» и другая площадная брань. Также нередко они насмешливо кричали нам: «Идите сюда, комрады!»

Тем не менее вскоре нас по-настоящему взбудоражили вовсе не крики русских, а лязг гусениц их танка, шедшего на нас от берега реки. Грохот гусениц нарастал, как и громкий рев танкового мотора. Разведывательный отряд доложил, что это тяжелый танк «Иосиф Сталин».[17] Его появление могло сделать наше положение катастрофическим, поскольку, кроме панцерфаустов, у нас не было другого противотанкового оружия. Ситуацию спас шарфюрер Гарри Кехлер, опытнейший фронтовик, который решился взвалить решение этой проблемы на свои плечи. Под прикрытием огня моего отделения он подобрался к русскому танку на расстояние всего тридцати метров и сделал по нему два выстрела из панцерфауста. В результате сдетонировал боекомплект танка. Его башня открылась, из нее повалил черный дым и показались языки пламени. Этот танк мог уничтожить все мое отделение, если бы Кехлер не справился со своей задачей. Но теперь стальной гигант был повержен. А наш отважный шарфюрер, подобно Давиду, победившему Голиафа, получил свою награду. В тот же день он был представлен к Железному Кресту 1-го класса. Все происшедшее чрезвычайно подняло наш боевой дух. Мы все гордились в те дни, что нам удалось хоть на время остановить наступление русских на запад, которое они хотели развить от Одера. И мы сумели это сделать, несмотря на их огромное превосходство в численности и в материальной части.

Одновременно с тем, как мы, 11-я рота, удерживали позиции в Пейскервице, другая часть нашего полка сжимала и пыталась устранить другой плацдарм Красной Армии поблизости от деревни. Генерал вермахта Ганс фон Альфен, занимавший должность коменданта крепости Бреслау, и сменивший его на этом посту генерал Герман Нихофф впоследствии писали о событиях тех дней: «Устранение плацдармов около Пейскервица было успешно осуществлено 8 февраля наиболее организованным полком гарнизона — полком СС „Бесслейн“, несмотря на то что многочисленные предшествующие попытки осуществить это потерпели неудачу. Отвага, проявляемая войсками, и достигаемые ими результаты всегда проистекают из известных бойцам примеров мужества и умелых действий на поле боя. Таким образом, успех в Пейскервице получил и сохраняет символическое значение. Благодаря ему, не только полк „Бесслейн“, но и весь гарнизон Бреслау обрел веру в себя, в своих товарищей и командиров. А без этой веры мы не смогли бы выжить».

Тем не менее именно в тот период мое отделение оказалось в критической ситуации. Мы оказались отрезанными от остальной роты, которая была вынуждена отступить под нажимом русских. А наше отделение не успело вовремя осознать ситуацию, и мы были окружены. Все пути к отступлению оказались перекрыты, и у нас не осталось иного выбора, кроме как сражаться до последнего патрона. Стараясь создать у врага завышенное впечатление о нашей численности, мы постоянно вели огонь с новых позиций, переползая от дома к дому, от окна к окну. Мы не переставали надеяться, что товарищи вызволят нас из окружения. А о том, чтобы сдаться в плен, мы даже не думали. В лучшем случае это обернулось бы для нас пулей в затылок. Русские были взбешены оттого, что их планы оказались расстроенными, и их месть была бы страшна.

Однако рота не забыла про нас. На этот раз нашим спасителем стал другой известный смельчак того же калибра, что и Кехлер. Им был командир нашего взвода Эрвин Домке из Восточной Пруссии. Он не собирался бросать нас в беде и сумел вместе с горсткой бойцов освободить нас из окружения на рассвете второго дня. Эрвин Домке и его солдаты неожиданно атаковали спящих красноармейцев, бросая гранаты и ведя огонь из панцерфаустов и стрелкового оружия. Под прикрытием их огня мы смогли отступить. Правда, при этом мы потеряли одного из наших самых молодых бойцов, пулеметчика, тело которого нам пришлось оставить врагу. Сцибулла буквально в самую последнюю минуту был ранен в бедро. Но его мы смогли унести с собой. И нам удалось прорваться к позициям наших спасителей, не понеся дальнейших потерь.

Бои за Пейскервиц для нас были кончены. Силами чуть более ста бойцов мы сумели взять эту деревню штурмом и удерживать в течение одиннадцати дней. Мы покидали ее, почти не разговаривая, опустошенные и мрачные оттого, что нам пришлось оставить врагу тела своих павших товарищей. Пейскервиц стал последним этапом их печальной судьбы. Подобной участи избежали лишь немногие бойцы нашей роты. Мы медленно шли строем по сельским дорогам. В Траутензе на пункте медицинской помощи мы встретили многих раненых сослуживцев. Среди них оказался и один из наших товарищей, который совершенно поседел за несколько дней.

Во время боя он оказался отрезан от своей части и остался совершенно один. Ему удалось спрятаться на чердаке сарая, но, к его несчастью, именно в этом сарае разместился русский отряд. Нашему бойцу пришлось трое суток пролежать на чердаке почти без движения, боясь выдать себя малейшим шорохом. Он приходил в ужас при мысли о том, что советские солдаты сделают с ним, если обнаружат. Через щели в деревянной крыше он видел, как русские напивались вдрызг. Ему приходилось слушать их песни. Все три дня красноармейцы были довольны собой и ходом войны: им и в голову не пришло, что прямо над ними может находиться немец. Потом, наконец, они покинули сарай. Наш товарищ был так благодарен судьбе, что за все это время они ни разу не полезли на чердак. Так благодарен… Даже несмотря на то, что стал седым от пережитого.

Вскоре мы снова стояли на построении на плацу в Кирхсберге, где находился штаб полка и откуда мы двенадцать дней назад начали продвигаться к Пейскервицу. Апатичные и промерзшие, мы не следили за происходящим, и оно проходило как бы мимо нас. Наши лица приобрели мертвецкий серый оттенок, и нам, наконец, пришлось осознать, как много наших товарищей не вернулось из боя. Шла перекличка, зачитывались имена, но в ответ редко слышалось: «Здесь!» Вместо этого в большинстве случаев до нас доносились слова: «ранен», «пропал без вести», «пал в бою». Мы чувствовали себя совершенно потерявшими волю к жизни. Из нашей гордой роты, в которой было 120 бойцов, в строю осталось лишь 26.

15 февраля 1945 года по радио было объявлено, что Красная Армия понесла поражение в Нижней Силезии. Как и в окрестностях Бреслау, там были кровопролитные бои. В результате многие бойцы немецкой армии, в том числе и в нашей роте, были награждены за героизм Железными Крестами и «Пехотными штурмовыми знаками»[18]. Вручая награды, командир роты пожимал нам руки, не произнося ни слова. После этого мы, наконец, получили возможность как следует выспаться. К этому времени мы были настолько измотаны, что каждый из нас крепко проспал по 48 часов.

Немного позднее мы снова оказались в наших старых бараках в Дойч-Лиссе. Там наша рота и все ее службы были снова пополнены до полной номинальной численности. Также мы получили новую превосходную экипировку и оружие, а кроме того, нового командира взвода шарфюрера Лео Хабра. Он был хорошо известен среди солдат как опытный боец. Я стал его заместителем, и у нас сложились замечательные отношения. Хабр был уроженцем Остмарка. При общении он держался дружелюбно. Многие рутинные каждодневные обязанности он переложил на мои плечи, зато в бою Лео Харб был примером для всех нас. Командир нашей роты Цицман был повышен в звании. Вместе с новыми бойцами мы все были направлены в Йоханнесберг, где заняли оборонительные позиции на западном берегу Одера всего в нескольких километрах от Пейскервица.

Основываясь на недавнем опыте, мы по своей наивности были убеждены, что и дальше сможем останавливать наступление Красной Армии. Мы думали, что, сделав это однажды, сумеем сделать и снова. Нам не приходило в голову, что наш успех или неуспех во многом будет зависеть от стратегической ситуации в целом. И вскоре нам суждено было убедиться, как глубоко мы ошибались, переоценивая свои возможности.

Однако сначала все проходило по прежнему образцу. Мы разместились в оставленных жителями домах около нашей линии обороны. К своей огромной радости, мы обнаружили, что кладовые домов полны еды. У нас наконец-то появилась возможность на время перейти на рацион, отличный оттого, который готовился для нас на полевых кухнях.

Мы с командиром взвода решили ознакомиться с ближайшими окрестностями. На одном из полей мы обнаружили разбившийся русский биплан. Мы называли такие самолеты «швейными машинками», они изрядно донимали нас все годы войны. Но теперь наш поверженный «крылатый враг» распростерся на земле, и мы могли осмотреть его. Летчик был мертв и лежал в снегу в нескольких метрах от самолета. Трудно сказать, выпал ли он из кабины или сам отполз от разбившейся машины. Мы похоронили его на следующий день точно так же, как хоронили немецких солдат, установив на могиле деревянный крест. Порою нам не удавалось даже своих товарищей похоронить подобным образом. Но на этот раз у нас было время, чтобы выкопать могилу и соорудить крест. Мы сделали это, надеясь, что, если кого-то из нас постигнет подобная судьба, солдаты противника похоронят нас точно так же.

Из района Пейскервица все еще доносились звуки боев. А в нашем секторе было на удивление тихо. На другом берегу реки все также казалось спокойным. Лишь по ночам в небо взмывали осветительные ракеты. Снова и снова мы слышали где-то вдали рев моторов, но русские не шли в атаку. Война, казалось, забыла о нас. Но чем дольше так продолжалось, тем тревожнее нам становилось. Мы спрашивали себя, неужели назревает что-то, о чем мы не имеем ни малейшего представления? Не ждет ли нас страшный сюрприз?

С этим нужно было разобраться, и с командного пункта роты поступил приказ выслать разведывательный отряд, который бы из правой части нашего сектора перебрался на другую сторону реки. Следовало выяснить численность войск противника, вооружение, расположение позиций и, по возможности, захватить «языка». Выполнить эту миссию вызвались я и Лео Хабр. Нам обоим было интересно, что же происходит на самом деле. А кроме того, ночная вылазка с переправой на лодке через реку представляла собой приятную для нас альтернативу рутинным дежурствам в окопах.

В нескольких километрах от нас находился батальон Фольксштурма, размещавшийся в долине Одера. Они должны были дать нам лодку, и именно оттуда мы должны были отплыть на противоположный берег. Командир батальона оказался мужчиной в возрасте. Мы доложили ему о поставленной перед нами задаче, и этот майор вовсе не пришел в восторг от услышанного.

— Не следует беспокоить врага без цели, — сказал он критически.

Однако нам была нужна его помощь, и мы стали убеждать майора, что информация, которую мы получим, пригодится и в его секторе. В конце концов ему, ничего не оставалось делать, кроме как согласиться предоставить нам свою поддержку. А поскольку еще не успело достаточно стемнеть, мы даже немного выпили с ним на командном пункте.

Через некоторое время мы отправились на задание, по понятным причинам оставив на КП наши расчетные книжки, солдатские медальоны и личные вещи. Среди седоволосых фольксштурмистов, которые подтащили гребную лодку к берегу, оказался молодой парень из Гитлерюгенда. Ему было на вид не больше пятнадцати лет, и он хотел отправиться с нами. Доски, из которых была сделана лодка, выглядели старыми и начавшими гнить. Тем не менее она производила впечатление еще достаточно прочной, чтобы мы втроем смогли переправиться на ней на другой берег, а потом вернуться обратно.

Покидая фольксштурмистов, мы были настроены скептически. Не менее скептически были настроены и они сами, когда желали нам счастливого возвращения. Попрощавшись с нами, фольксштурмисты поспешили вернуться на командный пункт, опасаясь, что кого-то из них также решат отправить в разведку на противоположный берег.

У берегов реки еще сохранялся тонкий слой льда, но ее течение, к нашему облегчению, оставалось довольно вялым, и нам не пришлось усиленно работать веслами. Под покровом ночи мы старались плыть так тихо, насколько это было возможно, и вскоре достигли восточного берега Одера. Вооруженные ручными гранатами и пистолетами, мы медленно и осторожно пробирались через кусты и плотные заросли деревьев, подавая знаки друг другу во время движения. Осветительные ракеты снова и снова озаряли небо. В эти моменты мы замирали, словно статуи, пока вновь не воцарялся полумрак. Продвинувшись вперед на значительное расстояние, мы так и не заметили признаков присутствия врага. При этом на душе у нас было неспокойно. Мы не знали точно, насколько далеко отошли от берега, а темнота леса вокруг нас, казалось, все сильнее затягивала нас в свои сети и таила в себе угрозу.

— Мы не можем идти до самой Варшавы, чтобы увидеть иванов, — шепнул Хабр, нарушая наше общее молчание.

Наша миссия выглядела законченной. Но почти в тот же миг мы увидели отблеск от костра и услышали голоса. Мы легли на землю и поползли вперед, чтобы приблизиться к костру и рассмотреть происходящее там. Мы увидели небольшой отряд русских солдат, которые вели себя очень беззаботно, громко смеялись и выпивали. Однако мы не понимали их речи. Лежа и слушая их, я подумал: «Если бы с нами был Сцибулла…» Его знание русского языка так помогло бы нам в этой ситуации. Но его не было с нами. Тем не менее нам и так было ясно, что в этом секторе было крайне мало русских бойцов, и с этими сведениями мы могли отступить, считая свое задание выполненным. Была ли у нас возможность при этом взять «языка»? Мы решили, что в подобных обстоятельствах этого делать не следует, тем более что красноармейцев все равно было значительно больше, чем нас.

Выполнив свою миссию, мы испытали облегчение, когда Хабр сказал, что нам пора возвращаться к лодке. К ней мы добрались очень быстро, и вскоре нас уже встречали фольксштурмисты. Хабр закурил сигарету еще на середине реки, и по ее огоньку они заранее узнали о нашем приближении. Седовласые бойцы радостно похлопывали нас по плечу, когда узнавали, насколько враг далеко от наших позиций и что на данный момент настрой у русских совершенной не воинственный. Сам майор, командовавший батальоном, узнав о полученной нами информации, стал выглядеть освободившимся от мучивших его ночных кошмаров и пригласил нас пропустить еще по рюмочке на его командном пункте.

Позволю себе рассказать немного о Фольксштурме. Это было ополченческое формирование Третьего рейха, официально учрежденное для активной помощи вермахту по указу Гитлера от 25 сентября 1944 года. Для защиты Родины в ряды Фольксштурма набирались немцы, по той или иной причине негодные к строевой службе, в возрасте от 16 до 60 лет. Энтузиазм молодых людей, приходивших в эти формирования, был громадным. Порою этот энтузиазм даже приходилось обуздывать, чтобы юные фольксштурмисты не жертвовали собою напрасно. Но, так или иначе, ими было совершено немало подвигов. Однако нужно признать, что в целом роль Фольксштурма в боевых действиях немецкой армии была незначительной.

Но вернусь к ситуации на Одере. Согласованной и протяженной линии обороны там попросту не существовало. Многие солдаты были предоставлены самим себе и в суровых зимних условиях не получали адекватного снабжения. Им приходилось сражаться против врага, превосходившего их как в численности, так и в матчасти. Очень часто из северо-западного сектора или даже со стороны тыла на державшие оборону войска неожиданно начинали надвигаться русские танки: поодиночке или целыми группами. Бойцы, атакованные подобным образом, не имели ни малейшего шанса на спасение и уничтожались, подобно зерну, попавшему между жерновами.

На районы, завоеванные русскими в Силезии, точно так же, как и в Восточной Пруссии, обрушивалась их безжалостная ярость. Ее не избежали даже мертвые. Бойцы 19-й немецкой танковой дивизии, войдя в Блюхерсрух (Крибловиц), расположенный на юго-западе Бреслау, обнаружили череп, валявшийся прямо на улице. Вандалы вытащили его из могилы фельдмаршала Гебхарда Леберехта фон Блюхера, прославившего свое имя тем, что в сражении при Ватерлоо армия под его командованием нанесла удар во фланг французских войск, и это во многом решило исход сражения. Однако покоиться с миром не позволили даже этому воину-освободителю, которого современники называли «фельдмаршал Форверц», поскольку в бою он постоянно повторял приказ «Vorwarts!» (Вперед!).

Бои на Одере сопровождались постоянными перемещениями войск. В связи с угрозой прорыва русскими танками нашей линии фронта, 11-я рота была перемещена к Фробельвицу, где по-прежнему господствовала суровая зимняя погода. Дорога Лейтен — Фробельвиц вела на север и была удивительно прямой для сельской дороги. Нам пришлось стоять в карауле вдоль этой дороги во время сильной метели.

Мы стояли поодиночке на расстоянии пятидесяти метров друг от друга и ощущали себя не лучшим образом. Ветер кружил вокруг нас вереницы снежинок. Они казались сплошной белой стеной, и мы не могли даже видеть друг друга. И если бы на дороге появился вражеский танк, мы смогли бы его заметить только тогда, когда было б уже слишком поздно. Щуря глаза от резкого ветра, мы вглядывались то влево, то вправо, чтобы хотя бы увидеть стоявших там товарищей. Но и это оказалось невозможным. Тогда мы стали пытаться кричать друг другу. Но рев ветра заглушал наши голоса. Метель свирепствовала, и наши руки буквально примерзали к винтовкам.

Мы простояли у дороги всю вторую половину дня, вечер и ночь. Нас было некому сменить в карауле. Мы ощущали себя совершенно одинокими. В голову невольно приходил вопрос: а что, если мы последние «часовые Европы», кто остался в строю? Происходящее напомнило мне зиму с 1941 на 1942 год. Тогда такая же злая метель бушевала среди бескрайних русских равнин. Впрочем, здесь была огромная разница. Конечно, у нас был тот же враг, но теперь он наступал, двигаясь по немецкой земле. И поэтому ни один из нас не покинул своего поста.

Связной прибыл к нам лишь на рассвете следующего дня и передал приказ, предписывавший нам двигаться дальше. Нашим следующим местом назначения стала деревня Лейтен, лежавшая к югу от Фробельвица. Часть жителей уже покинула ее. Но в деревне еще оставались люди. Это были женщины и дети, которые смотрели через окна подвалов на то, как мы входили в Лейтен. Они не ожидали нашего появления и были совершенно не рады ему. Все оставшиеся в деревне жители надеялись, что война минует их небольшое поселение, не имевшее стратегического значения.

Мы заняли позиции позади деревенских полей, на которых лежал собранный в кучи урожай репы и других корнеплодов. Нам был понятен страх в глазах жителей, поскольку для них наше присутствие означало появление русских. Мы делали все возможное, чтобы объяснить им, что русские в любом случае могут занять их деревню и тогда оставшихся в ней жителей не может ждать ничего хорошего. Но даже те немногие из них, кто разговаривал с нами, игнорировали все наши доводы. Они были убеждены, что мы должны уйти и оставить их с миром. Якобы это должно было решить все их проблемы. Сталкиваясь с подобным отношением, многие из наших бойцов хотели послать местных жителей к черту. Да и как иначе, ведь немецкие бойцы впервые столкнулись с таким отношением со стороны соотечественников, да еще на их родной германской земле.

Через некоторое время мы увидели медленно проезжавший мимо деревни русский грузовик и открыли по нему огонь. В ходе короткого боя водитель и сидевший с ним боец были убиты, а машину в результате попадания в мотор охватило пламя. Но прежде чем пожар поглотил грузовик, мы успели разглядеть, что он был нагружен пуховыми перинами, мебелью и другими подобными вещами, готовыми для отправки в Россию. Все это было расхищено из домов немецких фермеров в районе, где уже началось «освобождение немецкой земли от гнета национал-социализма». Для русских подобные вещи представляли собой предметы роскоши.

В полдень низко висевшее солнце отбрасывало на снег слабый красный отблеск. Мы увидели в бинокли наступавшие на деревню русские танки, на броне которых сидела пехота. Они были окрашены в белый цвет для маскировки в зимних условиях и двигались очень медленно. Скорее всего, потому, что им казался обманчивым мирный вид Лейтена. Неожиданно пушка одного из танков выстрелила, и в деревне взорвался первый снаряд. Вскоре после этого танки остановились на значительном расстоянии от деревни. Пехота соскочила с брони и спряталась позади танков.

Мы в который раз находились на позициях, на которых мало что могло защитить нас от огня врага. Прямое попадание выпущенного танком снаряда в кучу собранной репы неминуемо привело бы и к гибели бойцов, прятавшихся за этой кучей. Лейтен лежал посреди равнины подобно острову. Если бы мы вызвали резервы, то им также пришлось бы подбираться к нам по открытой местности, что делало их легкой мишенью для врага. Кроме того, деревня была столь мала, что не имело смысла оборонять ее сколь-либо продолжительное время. Между тем мы увидели белую простынь, которой, как флагом, размахивали женщины на западной стороне села. Они хотели сдаться. Ситуация складывалась крайне драматичная. И мы получили приказ отступить, что мы и сделали, скрипя зубами.

Отступив всего на несколько километров, мы заняли новые позиции на дороге к Сааре и начали рыть одиночные окопы. Это место также не было идеальным для отражения атаки противника. Мы предпочли бы занять позиции на краю леса, но там уже находилась пехота вермахта. Поэтому нам пришлось размещаться на нейтральной территории между линией огня нашей пехоты и позициями противника. Таким образом, наше положение было, мягко говоря, нелегким.

Однако русские так и не атаковали нас до утра следующего дня, поскольку были заняты мародерством в домах Лейтена. И это не пустые обвинения. Именно такую информацию получил один из наших разведывательных отрядов, заходивший в деревню под покровом ночи. Вернувшись с задания, его бойцы рассказывали нам об услышанных ими криках о помощи со стороны женщин и детей, которых грабили русские солдаты. Так жители Лейтена невольно платили за свою наивную веру в то, что война обойдет их стороной. Нам было жалко их, но что мы могли сделать?

На рассвете нас самих разбудили залпы артиллерии русских. Снаряды взрывались возле самых наших позиций. Чем выше поднималось солнце, тем интенсивнее становился огонь советской артиллерии. Вскоре по нам начали работать и тяжелые орудия. В результате нам не осталось ничего, кроме как прятаться в окопах от снарядов, пролетавших над головой. Мы были совершенно беспомощны и просто ждали, когда закончится этот кошмар.

Мы жмурили глаза, чтобы спасти их от ослепляющих вспышек при взрывах снарядов, но были бессильны спасти наши барабанные перепонки от оглушительного грохота орудий. Мы кашляли от окутавших наши позиции облаков порохового дыма. И даже наши окопы дрожали при каждом взрыве снаряда. Осколки, комья земли, песок и камни барабанили по нашим шлемам. Но, когда огонь русских стихал хоть на мгновение, им отвечали артиллерийские орудия, которыми располагала наша пехота. Тогда нам снова приходилось вжиматься в окопы. Снаряды, выпущенные в сторону русских, пролетали над нашими головами с оглушительным свистом. Правда, надо отдать должное нашим артиллеристам: они сделали все от них зависевшее, чтобы ни один из их снарядов не попал в нас.

Решившись на мгновение высунуть голову из окопа, я увидел, что окружающий пейзаж приобрел зловещие очертания, превратившись в скопление окутанных дымом воронок. Мой товарищ, находившийся слева от меня, безжизненно лежал в своем окопе, который после прямого попадания советского снаряда превратился в еще одну воронку. В подобных случаях у нас не было раненых, только убитые. Товарищ, чей окоп находился справа от моего, также был мертв. Он попытался покинуть позицию. Но от ада, который устроили нам русские, не было спасения. Очередной снаряд оторвал моему сослуживцу обе ноги и лишил его жизни. Видя все это, я стал окликать своих бойцов, сомневаясь, что кто-то из них остался жив. Вопреки моим ожиданиям, из окопов один за другим начали подниматься стальные шлемы, но глаза моих молодых солдат были выпученными и они с трудом могли говорить.

Неожиданно огонь артиллерии смолк. Наступившая тишина была зловещей и являлась дурным признаком. Мы знали по опыту, что наша пехота должна немедленно атаковать. И через миг мы действительно увидели ее. В атаку шло около батальона немецких пехотинцев. Чтобы не быть легкой мишенью, они двигались на некотором расстоянии друг от друга. Их темные фигуры, контрастировавшие с белым снегом, стремительно приближались и становились крупнее. Советские бойцы двинулись им навстречу. Мы также выскочили из своих укрытий и приняли на себя удар первой волны русских. Мы были готовы к жестокому бою и собирались продать свои жизни как можно дороже.

Прицельными очередями из пулеметов и пистолетов-пулеметов мы вели огонь по гуще наступающей советской пехоты и по их лошадям, тащившим станки противотанковых орудий. Надвигаясь на нас, русские то и дело останавливались, чтобы позволить своим артиллеристам с криками «Ура!» сделать один-два залпа в нашем направлении.

Бой был жестоким. Наши офицеры, находившиеся на передовых позициях, стреляли трассирующими пулями, помогая таким образом остальным бойцам концентрировать огонь в правильном направлении. Наша яростная борьба могла задержать наступление русских. Но у нас, к сожалению, не было достаточных сил, чтобы его остановить. Мы видели значительное численное превосходство врага и осознавали безнадежность своего положения.

Некоторые из наших товарищей, оставаясь в окопах, расстреливали по русским уже последние остававшиеся у них патроны. Впереди нас был грозный наступающий враг, а позади открытая территория. Чтобы достичь леса, требовалось преодолеть целых двести метров. И у нас не оставалось выбора. Наши перспективы были мрачными, но нам нужно было сражаться до конца.

В этой ситуации смерть была настолько близко к нам, что мы вряд ли сражались столь хорошо, как могли бы сражаться солдаты с нашей превосходной подготовкой. Мы делали все, словно в трансе. Мои собственные действия стали автоматическими, мое сознание перестало контролировать их. Я отчетливо помню, что у меня перед глазами в стремительном темпе пронеслась вся моя прошлая жизнь. Поэтому прошло некоторое время, прежде чем я услышал окрики со стороны леса. Надо сказать, что к лесу также вела протекавшая неподалеку от нас речушка. Командиры рот и взводов указывали бойцам на нее. И это было единственным средством спастись. Вместе с остальными, я собрал свои последние силы, чтобы прыгнуть в ледяную воду. Очереди, выпущенные противником, пролетали над самыми нашими головами, сыпали осколки. Спасаясь от них, нам приходилось то и дело погружаться в воду с головой. Благодаря этому большинство из нас отделалось лишь легкими ранениями, но ледяная вода оказалась гибельной для многих бойцов.

Достигнув спасительного леса, мы были мокрыми насквозь и стучали зубами от холода. Мы видели, как иваны запрыгивали в оставленные нами окопы. Тела наших товарищей лежали на дороге, и мы не смогли забрать их с собой. Вспоминая обо всем этом, я также невольно думаю о сражении при Лейтене, которое произошло в декабре 1757 года. Тогда армия Фридриха Великого, состоявшая из 34000 бойцов, вошла в Силезию, чтобы противостоять австрийским захватчикам. Численность австрийских войск в два раза превосходила численность армии Фридриха Великого. Но его бойцы победили. 188 лет спустя немцы вместе с добровольцами из западных и северных стран безуспешно пытались повторить этот подвиг, противостоя азиатскому вторжению, угрожавшему не только Силезии, но и всей Европе.

После отступления нам было приказано выдвигаться в Саару и занять там новые позиции. Войдя в эту деревню, мы обнаружили, что ее уже покинули все жители, за исключением двух старушек-сестер. Мы наткнулись на них, когда обшаривали дома в поисках хоть какой-нибудь еды. Они сидели у себя дома, обернувшись в шерстяные покрывала. Подобно многим, старушки не хотели покидать родной кров. У них оставался более чем достаточный запас еды, и они собирались встретить судьбу в домашних стенах, какой бы она ни была. Кроме них, единственными живыми существами, не покинувшими Саару, была старая корова, с мычанием бродившая вокруг деревни, и местные коты, встречавшие нас мурлыканьем и тершиеся об наши ботинки в надежде выманить что-нибудь съедобное. Они были такими же голодными, как и мы.

Местом нашей следующей остановки стал гарнизонный городок Дойч-Лисса. Там роты батальонов выстроились вместе на плацу перед комплексом казарм, чтобы получить новые приказы. В Дойч-Лиссе у нас оставалось совсем немного времени. Русские уже приближались к этому населенному пункту, их наступление шло очень стремительно. После построения мы успели лишь сменить свою униформу, которая все еще оставалась влажной. И русские танки с ревом поехали через плац. Вместе с пехотой вермахта мы сумели прицельным огнем задержать их продвижение. Но ненадолго. Наши оборонные меры уже не могли остановить их. И нам в очередной раз пришлось отступить на окраину города, а затем к реке Вейстриц.

Берега реки соединял каменный мост, который представлял собой единственную переправу через нее по направлению к Бреслау. Этот мост имел важное стратегическое значение, поскольку он выходил на главную дорогу к Бреслау. Русские должны были воспользоваться ею. Поэтому я получил приказ вместе с моей группой занять двухэтажный дом на южном берегу справа от моста.

Параллельно речному берегу стояло несколько домов. К каждому из них примыкали сады, разросшиеся до самой воды. Мы заняли позицию позади домов и начали окапываться всего в нескольких метрах от входа в подвал одного из них. Я приказал рыть траншеи шестерым бойцам, оставил нескольких солдат дежурить возле пулемета, а остальным поручил ознакомиться с продуктовым содержимым подвала. К нашей радости, он оказался полон консервов, заготовленных на зиму. Надо сказать, что в последние несколько недель мы пополняли свой скудный солдатский рацион именно за счет подобных домашних заготовок. Благодаря этому в нашем рационе периодически появлялось соленое мясо. Кроме того, мы собирали в садах фрукты. А иногда нам перепадали даже куриные яйца. В результате мы буквально пировали после предшествовавших голодных месяцев войны.

Между тем наши полевые инженеры заминировали мост, чтобы взорвать его, как только по нему пройдут последние немецкие части. Поскольку мы находились в непосредственной близости от моста, то перед взрывом мы укрылись в подвале. Когда прогремел взрыв, весь темный подвал вдруг озарился и в нем задрожал пол. Пламя свечей, освещавших наше убежище, затрепетало и едва не погасло. Мы задержали дыхание, услышав, как на дом обрушился град из обломков кирпичей и черепицы. Стекла со звоном разлетались на множество осколков. Подвал наполнился облаками пыли и резким запахом пороха. Смрад был столь сильным, что у нас перехватывало дыхание. Это приводило нас в ужас. Наши легкие были переполнены всей этой дрянью, и мы начали чихать, отхаркиваться. При этом мы терли глаза, в которые буквально въелась поднятая взрывом пыль.

Когда мы вышли из подвала, снаружи все выглядело так, будто по домам прошел ураган. Ни на одной из крыш не осталось черепицы. Вся она лежала внизу вместе с обломками кирпичей, осколками стекла и другим мусором. Значительная часть моста была разрушена. Огромные бетонные блоки рухнули в воду. Однако часть моста осталась цела, и мы знали, что русские этим воспользуются. Они были специалистами по подобным инженерным работам. И это не предвещало нам ничего хорошего. Вскоре наши опасения подтвердились. Русские начали восстанавливать мост в ту же ночь.

Правда, им пришлось работать под непрерывным огнем нашей пехоты. Советские полевые инженеры заплатили очень высокую цену за то, чтобы мост снова стал пригодным для использования. Но русские не считались с количеством смертей и упрямо продолжали работать. Многие из их полевых инженеров, пораженные пулями, с криками падали в темную воду реки Вейстриц. В результате у русских, несомненно, были огромные потери в личном составе. И в этом виноваты только они сами. Им следовало еще до начала инженерных работ оборудовать огневые точки, которые помешали бы нам столь свободно вести огонь по их полевым инженерам. А так нами простреливались все подступы к мосту.

Однако следует признать, что мы не могли держать оборону слишком долго. Когда это стало окончательно ясно, мы получили неожиданный приказ о прекращении огня. Он поступил от лейтенанта наших полевых инженеров.

— Дайте Иванам достроить их мост, — сказал нам он.

Его слова удивили нас. Но оказалось, что он собирается уничтожить мост, как только русские его восстановят. Для этой цели у наших полевых инженеров был танк «голиаф», представлявший собой новое оружие вермахта. Именно тогда мы и услышали о нем впервые. И это действительно был танк. Правда, не совсем такой, какими бывают танки в традиционном понимании этого слова.

Строго говоря, официально «голиаф» именовался спецмашиной (нем. Sonder Kraftfahrzeug) и, по сути, являлся наземной гусеничной самоходной миной, но выглядел именно как маленький танк. Его высота была всего 67 сантиметров, а длина — 160 сантиметров. При этом каждый из столь миниатюрных танков мог нести на себе до 75 килограммов взрывчатки и имел дистанционное управление. «Голиаф» был неуязвим для стрелкового оружия. Эта немецкая спецмашина была разработана именно для сохранения жизней бойцов в ситуациях, когда требовалось срочно уничтожить мост или другое крупное строение перед наступающим противником. Управление «голиафами» осуществлялось по радио или по проводам (таким образом они могли быть применены на расстоянии от 600 до 1000 метров) и осуществлялось специально подготовленными солдатами. Мы не могли дождаться, когда это «чудо-оружие» проявит в себя в деле. Тем более что у нас было целых три «голиафа»! Взором инженера, обладавшего инстинктом охотника, лейтенант, ответственный за применение этих спецмашин, следил за тем, как русские восстанавливали мост.

Как только на него стали укладывать настил, все три «голиафа» разом устремились к мосту. Это было 18 февраля в шесть часов утра. «Голиафы» довезли до моста и разом взорвали на нем 225 килограммов взрывчатки. На месте взрыва появилось огромное черное облако. Когда оно развеялось, мост оказался взорван. Его настил и опоры погрузились в воды Вейстрица. Все это произошло прямо на глазах у русских. У нас же в результате этой операции был ранен лишь один инженер.

Тем не менее данные меры дали нам лишь короткую передышку. Вскоре двадцать четыре русских солдата пересекли реку на надувной лодке. Они высадились на нашей стороне, не замеченные нашими соседями с левого фланга. Мой друг Домке, который спас нас из окружения в Пейскервице, сформировал штурмовой отряд. Но ему было суждено погибнуть в бою, завязавшемся с высадившимися русскими. В рассветном тумане среди облаков грязи, поднимаемых взрывами ручных гранат, один из его бойцов по ошибке выстрелил в Домке. Возможно, свою роль здесь сыграла и нервозность обстановки, в которой нам приходилось действовать тогда. Так или иначе, пуля попала в сердце и оказалась смертельной. Домке был посмертно награжден Германским Крестом в золоте.

Стремясь предупредить в будущем подобные внезапные атаки со стороны русских, мы организовали наблюдательный пункт на нейтральной территории около реки. И там всегда дежурил один боец, вооруженный пистолетом и ручной гранатой. Он не должен был вступать в бой с противником, а лишь оповестить остальных о его появлении на нашем берегу. Часовых, дежуривших на этом посту, сменяли каждый час. Бойца, заступавшего на дежурство, на пост всякий раз сопровождал его командир. Благодаря этому мы, командиры, могли одновременно оценить ситуацию собственными глазами.

Во время одной из подобных ночных инспекций я сбился с дороги в густом кустарнике и не смог обнаружить местонахождение хорошо замаскированного часового. Тогда я приказал шедшему со мной бойцу, который должен был заступить в караул, залечь и ждать. А сам в полной темноте принялся за поиски, двигаясь через сады.

В результате, так ничего и не найдя, я вышел к реке. Я развернулся, чтобы продолжить поиски в обратном направлении. Но вдруг перед моими глазами мелькнула ослепительная вспышка и взрыв свалил меня с ног. При падении у меня выпал из рук пистолет. Ошеломленный, я ощупал себя с головы до ног, чтобы убедиться, что все части моего тела остались на месте. На четвереньках я подполз к своему пистолету и несколько раз прокричал пароль, прежде чем услышал отзыв.

Боец, дежуривший на посту, принял меня за русского солдата, и его охватил страх, когда он понял, что я не являюсь таковым. Осколки от его ручной гранаты засели у меня в бедре, а штанина была испачкана кровью. Опираясь на обоих моих спутников, я, прихрамывая, дошел обратно на позиции. Там мне ввели противостолбнячную инъекцию. Мои раны были перевязаны. И после этого я проспал несколько часов в подвале.

Несмотря на происшедшее, мне пришлось остаться в строю. Критерием для принятия подобного решения было то, что у меня не была сломана кость и я мог ходить, хотя и испытывал при этом сильную боль. Однако у нас на счету был каждый боец.

Часовой, подорвавший меня своей гранатой, упорно не признавал, что он заснул на посту. Но, безусловно, так и было. А разбуженный, он в панике швырнул гранату, даже не спросив пароля. Я не стал обвинять часового, что он сделал это преднамеренно. По нему было видно, что это не так. Он весь задрожал, когда понял, что бросил гранату не в русского, а в своего командира.

Однако самое главное, что для меня происшедшее обошлось без серьезных последствий, если не считать того, что осколки гранаты остались у меня в бедре. Виновник происшедшего ощущал себя крайне виноватым передо мной и даже стал носить мне соленую свинину и другие деликатесные консервы, которые можно было найти в подвалах окрестных домов.

Через некоторое время мы получили приказ в очередной раз сниматься с позиций. Маршируя прочь от реки, мы обдумывали события нескольких последних недель, когда нам приходилось практически без перерыва участвовать в боях. Большинство из этих боев проходило на открытой местности, и это также стало причиной высокого уровня потерь с нашей стороны. Тем не менее благодаря тому, что мы, отступая, постоянно занимали новые позиции и продолжали держать оборону, нам удалось замедлить наступление русских к силезской столице, которой являлся Бреслау. И пока мы задерживали русские войска, другие немецкие части смогли организовать оборону города.

Переход от Вейстрица к Бреслау оказался для меня невыносимым. Осколки, сидевшие в бедре, буквально сверлили его при каждом шаге. Я шел, опираясь на палочку, поддерживаемый двумя товарищами, которые не покидали меня всю дорогу и помогали всем, чем могли. На рассвете мы достигли Шмидефельда. Этот населенный пункт лежал к западу от аэродрома Гандау. Таким образом, отсюда было уже недалеко до Бреслау.

Однако в Шмидефельде нам предстояло сделать очередную остановку. Мы заняли позиции между стеклянными теплицами, стоявшими возле домов местных жителей, вырыли окопы и оборудовали огневые точки пулеметчиков. После этого моя группа обосновалась в недавно построенном доме, располагавшемся на новом участке застройки. Его кладовая оказалась набитой доверху! Мы приготовили себе горячую еду на стоявшей в доме печи, которая топилась углем. Но едва мы успели поесть и подумать о том, чтобы поспать несколько часов, как караульные подали сигнал тревоги. Со стороны Нойкирха в небе клубился черный дым. Мы были печально поражены, что иваны шли за нами по пятам и находились уже настолько близко.

Всего через пару часов вокруг нас стали падать русские снаряды. В результате теплицы были разбиты вдребезги и везде вокруг валялись осколки стекла. Натыкаясь на них, многие из моих бойцов очень сильно порезались. В тот же вечер советские передовые части подошли к нашим позициям и попытались прорвать их в нескольких местах. Снова и снова нам удавалось отбрасывать их назад. Но в этой жестокой схватке я потерял одного из своих бойцов, моего лучшего пулеметчика. Еще днем он говорил, что предчувствует свою смерть. И предчувствие не обмануло его: он умер от пули в живот. Кроме того, отражая атаки русских, на рассвете мы потеряли Лео Хабра. И больше всего нас мучило то, что мы не могли достать его тело, потому-что русские уже слишком далеко продвинулись вперед.

От этого всех нас вдруг охватило уныние. Наши бойцы очень любили Лео Хабра. Он был хорошим офицером и товарищем. Он обладал типичным венским обаянием. Лео везло в боях, и нам даже казалось, что он неуязвим. Благодаря его сдержанному юмору моя последняя совместная с ним рискованная операция — та самая, когда мы ночью переправлялись в лодке на другой берег, чтобы разведать местонахождение русских, — прошла почти как увлекательное приключение. Но теперь я должен был заменить Лео и принять на себя командование его взводом.

Мы смогли удерживать Шмидефельд еще лишь несколько часов. Затем мы увидели в небе над деревней Мария-Хефхен дым пожара, простиравшийся дальше на юг, в направлении Мохберна. Стало ясно, что враг теперь стоит у ворот Бреслау. Русские уже заняли низменность на подступах к городу, и их следующей целью был аэродром в Гандау, западном пригороде Бреслау. Этот аэродром имел огромное значение для городского гарнизона, поскольку именно через него осуществлялось обеспечение защитников Бреслау. Русским впоследствии потребовалось несколько недель, чтобы взять аэродром в Гандау.

Нам пришлось отступить в пригород Бреслау под натиском непрекращавшихся советских атак. Там мы заняли здание завода фирмы «ФАМО», известной во всем мире как производитель авиационной техники и двигателей. В годы войны эта фирма занималась производством военной техники. Теперь ее высококвалифицированные рабочие, которых изначально было восемь тысяч, и боевые части превратились в единую удивительно сплоченную команду, которая собиралась сделать все возможное, чтобы помешать врагу войти в город. При этом огромные заводские помещения более чем идеально подходили для того, чтобы защитники Бреслау могли укрываться в них от шрапнели и огня русской пехоты.

Жители окрестных домов были уже эвакуированы, и лишь несколько из них до последней минуты не покидали свои жилища, надеясь на чудо. Но теперь и самые упорные из них были вынуждены уходить, забрав с собой лишь самые ценные вещи. Покидая родные дома, жители запирали их на ключ, как будто это могло спасти их жилища от разрушения, неизбежного в ходе приближавшихся боев.

Примечания:

1

Официально орден назывался «Тайное рыцарство Христово и Храма Соломона». В Европе он был более известен как Орден рыцарей Храма, поскольку его изначальная резиденция находилась в Иерусалиме, на месте, где, по преданиям, прежде располагался храм царя Соломона (к слову, «tample» с французского переводится как храм). На печати тамплиеров были изображены два рыцаря, скачущих на одной лошади, что должно было говорить о бедности и братстве. Однако это не помешало тамплиерам к XII веку стать обладателями неслыханных богатств и начать ссужать деньги обедневшим монархам, при этом влияя на государственные дела. Тамплиеры первыми ввели банковские чеки и бухгалтерские документы. По сути, именно они стояли у истоков современного банковского дела. Сегодня имя ордена обросло легендами и стало предметом не только серьезных исследований, но и многочисленных псевдоисторических спекуляций. — Прим. пер.

17

Вероятнее всего, речь идет о советском тяжелом танке ИС-2, самом мощном и наиболее тяжелобронированном из советских серийных танков периода Великой Отечественной войны, который в своем классе в то время являлся одним из лучших в мире и активно использовался Красной Армией в 1944–1945 гг. — Прим. пер.

18

«Пехотный штурмовой знак» был учрежден генерал-полковником фон Браухичем 20 декабря 1939 г. для пехоты, а 1 июня 1940 г. для моторизованных частей пехоты. Пехотинцы носили серебряный класс знака, а моторизованные части — бронзовый. Знак представлял собой объемное изображение овального венка из дубовых листьев, в верхней части которого находилось изображение имперского орла со свастикой в когтях. В нижней части каждого листа располагалось по два желудя. В основании знака дубовый венок был перевязан лентой, по центру которой вертикально размещалось пять шариков. По диагонали знак пересекала винтовка «Маузер К98». «Пехотным штурмовым знаком» награждали за участие в трех и более атаках или контратаках, за участие в трех и более разведывательных операциях, за участие в рукопашном бою, за непрерывное участие в боевых действиях в течение не менее трех дней. — Прим. пер.