Глава одиннадцатая

Военная зима

В эту зиму в северных областях России были зарегистрированы пятидесятиградусные морозы. Столь холодных зим в этой стране не было уже 140 лет. На земле не существовало солдат, способных сражаться в таких условиях, да и оружия, пригодного для таких температур, также еще не было изобретено.

Красная Армия воспользовалась ситуацией и подготовила контрнаступление, чтобы остановить немецкую армию у ворот Москвы. Русские говорили в те дни, что «генерал Мороз» сражается их стороне. Сталин, сидя в Кремле, увидел в этом первый проблеск надежды.

До этих пор ни погода, ни сопротивление врага не могли остановить победный марш вермахта по Европе.

В октябре российская распутица замедлила темп немецкого наступления, но начавшиеся в ноябре поначалу умеренные морозы, казалось, решили проблему.

Советские бойцы еще летом потеряли уверенность в победе, как только немецкая армия пересекла реку Березина, правый приток Днепра. В исторической памяти русских эта река обладала особым ореолом, ведь именно здесь Наполеон понес огромные потери во время своего отступления в 1812 году. Переправа через реку Березина стала гибельной для великой армии Бонапарта. Однако немцы преодолели эту преграду без особых трудностей и в скором времени находились уже в восемнадцати километрах от Москвы.

15 октября Государственный Комитет Обороны СССР принял решение об эвакуации, и уже на следующий день началась эвакуация из Москвы за Волгу управлений Генштаба, наркоматов, военных академий, и других учреждений. Иностранные посольства также были эвакуированы из российской столицы. В городе были заминированы мосты, заводы и электростанции. Значительная часть населения была убеждена, что немецкие войска вот-вот войдут в Москву. Начались беспорядки. Люди грабили магазины и квартиры, оставленные эвакуировавшимися. А некоторые коммунисты, возмущенные тем, что их вождь не смог остановить продвижение врага, даже сжигали свои партийные билеты. Однако НКВД продолжал свою работу, арестовывая недовольных и расстреливая мятежников.

Генералом Георгием Жуковым для защиты Москвы было сформировано народное ополчение, в которое вошло около 100000 человек из гражданского населения. Более полумиллиона жителей сооружали на улицах баррикады и рыли противотанковое рвы. Военные законы теперь действовали и по отношению к гражданскому населению: «разжигатели паники, трусы и предатели» расстреливались. Город готовился к тому, чтобы Гитлер заплатил за его покорение как можно более дорогую цену.

Однако войска вермахта не сумели взять Москву. Важную роль в этом сыграл и немецкий коммунист Рихард Зорге, работавший под видом зарубежного корреспондента ряда германских газет советским разведчиком в Токио. Он предоставил Кремлю однозначную информацию о том, что Япония в ближайшее время начнет войну с США в Тихоокеанском регионе и не примет совместного с Германией участия в нападении на СССР. Благодаря этому Красная Армия смогла перебросить с Дальнего Востока на защиту Москвы десятки дополнительных дивизий. Они были полностью экипированы для русской зимы и состояли из сибирских и монгольских бойцов, знаменитых своими первоклассными воинскими качествами. Нам было суждено убедиться на собственном опыте, сколь непросто воевать с такими противниками. Как ни прискорбно, но все обстоятельства сложились против того, чтобы мы взяли Москву.

Между тем наше путешествие в товарных вагонах завершилось на одной из железнодорожных станций. Разместившись в здании вокзала, мы вскоре были атакованы русским бомбардировщиком, который сбросил на нас фугасную бомбу. Она упала в пятнадцати шагах от здания, и взрывная волна снесла половину покрытой гудроном крыши вокзала, а также разрушила боковую стену. Мы пережили жесточайший шок, хотя никто из нас серьезно не пострадал. Лишь несколько человек оказались ранеными, да и то легко. Однако теперь мы не сомневались, что действительно оказались на войне.

На следующий день мы двигались вперед уже на грузовиках по заснеженным дорогам. Нас соединили с батальоном моторизованной пехотной бригады СС. Длинная колонна машин шла по открытому пространству белых пустынь в направлении фронта. По обеим сторонам дороги торчали деревянные колы, поставленные для того, чтобы мы не сбились с пути.

В кузовах грузовиков было ужасно холодно. Хотя на нас были шерстяные перчатки, нам приходилось постоянно двигать руками и пальцами, чтобы спастись от сильного обморожения, а также периодически ударять себя по груди, чтобы стимулировать кровообращение. Также мы постоянно притопывали ногами по полу, поскольку наши кожаные ботинки, прекрасно подходившие для теплой Каринтии, оказались совершенно неадекватными русским морозам.

Кроме мороза, мы страдали и от еще одной проблемы. В грузовиках не было никаких приспособлений для того, чтобы мы могли справить естественные надобности. И остановок для этих целей в пути также не делалось. Нам оставалось только высовываться в грузовой люк. При этом нельзя было обойтись без помощи товарищей, которые должны были в это время держать тебя, чтобы ты не вывалился из кузова.

В таких условиях мы даже радовались, если грузовик останавливался из-за снежных заносов. Расчищая их, мы согревались. При этом, когда выключались моторы грузовиков, мы слышали вдали грохот орудий. Это однозначно говорило о том, что фронт рядом. Сумерки в России начинались в декабре уже около трех часов дня, и мы порою видели, как в сером небе мелькали огоньки трассирующих пуль.

По дороге несколько грузовиков сломалось, и многим из нас пришлось продолжать путь, пешком. Марш по глубокому снегу с полными рюкзаками за плечами превращался в настоящую пытку. Однако через некоторое время нас нагнала колонна танков, и мы смогли забраться на их броню. Сидеть на броне, будучи открытым всем ветрам, было ужасно, но все-таки лучше, чем двигаться пешком. Тем не менее вскоре нам пришлось спрыгивать с танков прямо в снег, когда над нами начал кружить небольшой самолет. Поначалу мы подумали, что он свой, и даже помахали ему, но потом он начал пикировать в направлении нашей колонны и мы увидели на нем красные звезды. Наш танк «Панцер- кампфваген IV» (PzKpfw IV) на полном ходу начал маневрировать, чтобы увернуться от огня русского самолета. И хотя немецкий танк был защищен броней толщиной от 30 до 50 миллиметров, но русский самолет остановил его, поразив ходовую часть. Мы, пехотинцы, были беззащитны и легко уязвимы, но летчик нас пощадил.

После окончания атаки колонна снова двинулась вперед. И снова бойцы взбирались на броню движущихся танков. По крайней мере, большинство бойцов. Однако как-то так получилось, что мы с моим другом Робби не сумели найти себе места на броне шедших вперед машин и остались рядом с подбитым танком и пятью бойцами из его экипажа. Они сразу занялись починкой танка, которую в нормальных условиях можно было бы осуществить быстро и без особых проблем. Однако в той обстановке это требовало нечеловеческих усилий. Траки гусениц буквально примерзали к пальцам, точно так же, как и все остальные металлические детали. Мы ничем не могли помочь танкистам. А время шло, и нам с Робби вовсе не хотелось потерять свой батальон. Мы решили, что они, возможно, остановились в ближайшей деревне, и вдвоем пошли пешком. Как оказалось, это было не самым лучшим решением.

Мы шли километр за километром, не встречая ни единого дома. Уже давно стемнело. Мы были усталыми, как собаки. Неожиданно мы увидели вдали смутные очертания чего-то, похожего на сельские дома. Мы пошли быстрее. Подобно крохотному острову посреди окружавшего нас огромного снежного моря, перед нами все четче виднелись низкие крестьянские хаты, обрамленные голыми деревьями. Мы подошли к небольшой деревеньке. Из печной трубы одного из домов в темное небо поднимался дым, означавший, что там находились люди. Но кем они были — друзьями или врагами?

Промерзшим насквозь и одновременно вспотевшим от быстрой ходьбы, нам выбирать не приходилось. Ночь под открытым небом означала верную гибель. Сняв свое оружие с предохранителей, мы шаг за шагом начали медленно входить в неизвестную деревню. Наши сердца буквально выпрыгивали из груди. Периодически нам приходилось останавливаться из-за огромной глубины снега. Однако и во время остановок мы продолжали внимательно смотреть во все стороны и прислушиваться к каждому звуку. Мы разглядели несколько сожженных домов, от которых остались только печи. Это означало, что когда-то деревня была под обстрелом. Но мы не замечали ни малейшего движения. Вокруг стояла мертвая тишина. И нигде не было видно ни следа, все было занесено снегом. Поэтому мы развернулись и осторожно подобрались к дому, из трубы которого шел дым.

Деревянная дверь оказалась не заперта, и мы вломились в дом, крича на немецком и русском.: «Руки вверх!» К своему облегчению, мы увидели в углу комнаты лишь испуганную крестьянскую семью, которая вопросительно смотрела на нас. Объясняясь жестами, мы очень быстро выяснили, что всего за несколько часов до нас в деревне были советские солдаты — казацкий патруль на лошадях.

Здесь нужно заметить, что русский фронт не имел четких границ. Подобным одиноко стоящим деревням очень доставалось в ходе боев, и они постоянно переходили из рук в руки: то к немецким бойцам, то обратно к советским. В деревне, куда мы забрели, в результате этого погибли многие жители. Другие ушли из деревни. А каждого уцелевшего мужчину, более-менее пригодного для военной службы, забрали в Красную Армию. Таким образом, в этой деревне оставалась лишь одна семья, в доме которой мы находились.

Когда наши хозяева поняли, что мы не собираемся причинять им вреда, они немного расслабились. Между тем наша скованная морозом униформа и кожаные ботинки также начали оттаивать. Хозяйка приготовила картошку в мундирах, которую мы ели, не очищая, закусывая полузамерзшими луковицами. В ответ на их дружелюбие мы отдали им плитки шоколада из нашего пайка. Однако нам пришлось делить тепло и уют русской хаты не только с ее семьей, но и, к нашему ужасу, с блохами! Тем не менее мы пробыли там до утра, по очереди дежуря, пока один из нас спал.

Ночная тьма была другом партизан. А снег был другом казаков, потому что позволял им бесшумно приближаться к противнику на лошадях. За ночь мы то и дело подходили к дверям, чтобы осмотреть окрестности. Но деревня оставалась спокойной и безмолвной. Над бесконечной заснеженной равниной в небе мерцали редкие звезды. И только горизонт со стороны фронта периодически озарялся красными вспышками.

На рассвете, согревшиеся и немного отдохнувшие, мы покинули приютивший нас дом. Я не знаю, как называлась та деревня. Возможно, Красная или даже Сенская. Для нас все эти названия казались схожими, а занесенные снегом деревни мало отличались друг от друга. Мы скитались по нейтральной территории весь следующий день и всю ночь, проведя несколько часов в другой деревне, в которой уже не оставалось ни единого жителя. Дома были пусты, но здравый смысл подсказал нам, что противник также может воспользоваться ими, как укрытием от мороза. И поэтому мы в качестве места для отдыха избрали для себя полусгоревшую конюшню. Там мы провели несколько часов, пытаясь согреться, зарывшись в сырую солому.

В снежной пустыне, окружавшей нас, нашим единственным ориентиром был грохот орудий со стороны фронта. Мы шли в направлении этого звука по глубокому снегу, выжимая из себя последние силы. Но голод и жажда давали о себе знать, и это сказывалось на темпе нашего движения. Хозяева деревенской хаты, где мы провели первую ночь, на прощание дали нам с собой подсолнечных семечек. И это было теперь единственной едой, которая у нас осталась. Мы запивали ее талым снегом.

Когда наши силы были уже на исходе, нам показалось, что мы увидели мираж. Прямо перед нами была дорога! К своему еще большему облегчению, мы сразу наткнулись на немецкий военный автобус. Он стоял под наклоном, съехав с дороги. Однако его дверь оказалась скованной морозом, и мы не смогли открыть ее. Расчистив снег с окон, мы заглянули внутрь. Там мы увидели немецких солдат, сидевших на сиденьях и укутавшихся в покрывала. Воротники их шинелей были подняты и скрывали лица. Одни из солдат сидели ровно, другие обнимали друг друга, чтобы согреться. Водителя нигде не было видно. Может быть, он пошел за помощью и не вернулся? Может, он тоже потерялся в снежной пустыне? Мы вдруг заметили странную желтизну и бледность на лицах солдат. Они не подавали ни единого признака жизни. И мы уже ничем не могли им помочь. В автобусе царила смерть. Мы медленно осознали, что все они умерли, замерзнув во сне.

Мы пошли прочь от автобуса, ставшего металлическим гробом на колесах. Мы дрожали и были задумчивы. Наши мысли вертелись вокруг ужасов войны. Но нужно было идти вперед, идти из последних сил.

Неожиданно к нам пришло спасение. Нас подхватила тройка лошадей, идущая прямо к передовой. На таких тройках вермахт, приспосабливаясь к русской зиме, начал доставлять на фронт боеприпасы. Сидя между сложенных в ряды ящиков со снарядами, мы вспомнили о типичной русской тройке, о которой мы читали еще в школе. Здесь не хватало только привязанных к саням бубенчиков.

Так мы оказались еще в одной деревне, где сразу наткнулись на деревянный столб с указателем, на котором было написано, что наш батальон находится на главной линии обороны всего в шести километрах от нас. Мы отправились туда. Вокруг нас была опять заснеженная равнина с мелькавшими то здесь, то там невысокими березками. Пройдя некоторое расстояние, мы услышали резкий окрик:

— Вам, что, жить надоело? Пригните головы!

Оказывается, мы находились в зоне досягаемости огня врага. Это нам объяснили двое караульных, которых мы сразу не заметили за стеной из снега. Они показали нам, где находится командный пункт роты. Наш сержант был очень удивлен возвращением двух блудных овец. Мы ведь уже были в списке пропавших без вести, который должны были отправить в полк.

Товарищи по батальону встретили нас восторженно. Каждый спешил рассказать последние новости. Они были не самыми обнадеживающими, если не сказать большего. Часть грузовиков нашего батальона была потеряна по пути на фронт во время сильной метели. Бойцов, находившихся в них, русские захватили в плен. После контратаки были найдены их тела. В основном это были норвежцы. Русские избили их до смерти и бросили замерзать в реку Оку. Кроме этого, в ходе боев уже погиб наш командир и было много других убитых и раненых. Каждый боец был на счету. Мы с Робертом были подробно допрошены, после чего командир взвода постановил:

— Вы потерялись, еще не побывав в бою! Что мне остается сказать? Ну-ка хорошо отдохните, а бои у вас впереди!

В полночь мы должны были отправляться на разведку в составе группы из бойцов нашего батальона, и у нас оставалось еще несколько часов на сон. Однако какой сон перед первым боевым заданием? Нервное напряжение давало о себе знать, и мы почти не спали.

Нашей задачей было провести разведку в перелеске, лежащем к востоку от наших позиций, в секторе второй роты, чтобы проверить, свободен ли он от врага. Ровно в полночь двенадцать солдат и командир патруля, покинув передовые окопы, устремились в направлении позиций противника. Караульные были предупреждены о нашем задании, и мы могли не бояться, что по возвращении нас встретят огнем свои же товарищи.

Мы осторожно с винтовками наготове, двигались на расстоянии двух-трех метров друг от друга за возглавлявшим патруль капралом, который был вооружен пистолетом-пулеметом. Ночь выдалась морозной, и желто-белая луна ярко светила над лесом. Мы не произносили ни слова. Только снег скрипел под нашими ботинками, и время от времени раздавался треск сломанных веток, которые мы задевали, пробираясь между деревьями. Но все шло хорошо, если не считать того, что пару раз члены нашего отряда падали в не замеченные ими воронки от снарядов. Таких воронок в лесу было много, поскольку он подвергался интенсивному огню с обеих сторон.

Однако напряжение давало о себе знать, и наше воображение рисовало перед нами бойцов Красной Армии буквально за каждым деревом и каждым кустарником. Продвигаясь глубже в лес, мы, несмотря на страшный холод, все сильнее потели в наших белых маскировочных костюмах. Каждый раз, когда луна исчезала за облаками, небо на востоке вспыхивало, и все вокруг озарялось от осветительных ракет. Мы всякий раз вздрагивали при этом, говоря себе: «Нас заметили!» Но ракеты гасли, и темнота вновь накрывала лес.

Мы уже начинали верить, что в этом перелеске нет русских, когда грохот русского пулемета вдруг разорвал ночную тишину. Мы тут же повалились на землю, но трассирующие пули пролетели над самыми нашими головами. В панике я попытался зарыться в землю, которая от мороза стала буквально каменной, но не смог. В эти мгновения я уже не чувствовал страшного холода. Мой живот сводило от мысли, что это конец. Неужели я погибну в своем первом бою?

Следующая пулеметная очередь заставила заорать от боли нашего командира. Пули попали ему в позвоночник. Это усилило панику и окончательно парализовало нас. Но так продолжалось недолго. Через несколько мгновений мы уже заставляли себя собраться и вспомнить все, чему нас учили. Каждый занял удобную лежачую позицию или привстал на одно колено, скрытый деревьями. И мы открыли ответный огонь. По всей вероятности, нам пришлось противостоять русскому взводу, который был отправлен в перелесок с тем же заданием, что и мы, то есть выяснить, занят ли он врагом.

Боец, принявший теперь командование нашим патрулем, приказал мне бежать за помощью для раненого капрала. И я, как преследуемый охотниками олень, понесся к выходу из леса. В суматохе я упал, споткнувшись обо что-то, что показалось мне поваленным деревом. Через секунду я понял, что споткнулся о тело погибшего русского солдата. Его остекленевшие глаза были открыты и смотрели на бледную луну.

Задыхаясь, я добежал до передовых траншей. От волнения мне с трудом удалось вспомнить пароль. Я доложил о случившемся на командный пункт роты и вместе с двумя медиками вернулся к раненому капралу. Он к этому моменту уже периодически терял сознание. Мы отнесли его на ближайший пункт первой медицинской помощи. Но в ту же ночь наш капрал умер от полученных ранений.

Боевые будни с самого начала стали походить на ад. Но те, кто выживал, раз от раза все увереннее действовали на поле боя. Однако от смерти это спасало далеко не всех. Я и многие другие, достаточно честные перед собой, задавали себе вопрос: «Вернемся ли мы домой с победой?» Но вопрос этот был бесцельным, поскольку выбора у нас уже не было. Каждый день приносил новые и новые испытания.

Генерал Гудериан однажды сказал, солдат «должен выполнять свое дело, не отвлекаясь на посторонние вещи». Но эти слова уже не были актуальны для тех, кто сражался в центральном секторе Восточного фронта. Мы здесь в любом случае не могли позволить себе такую роскошь, как «отвлекаться на посторонние вещи». Битва за Москву была проиграна. Это понимали как мы, так и все остальные немецкие части, сражавшиеся между Орлом и Доном. Мне довелось слышать мрачную шутку о том, что в России наша победа замерзла до смерти.

Русские власти из Кремля начали широко распространять мнение, что немецкую армию ждет та же судьба, что и армию Наполеона, столкнувшуюся с непривычной для нее суровостью русского климата и природы. Однако мы, сидя в своих окопах, видели вокруг только бескрайние заснеженные равнины и мало знали о том, что происходит за пределами нашего сектора. Тогда, в декабре 1941 года, мы еще не подозревали, что совсем скоро нам придется сражаться на нашем участке уже даже не ради победы, а просто чтобы уцелеть.

Проблема во многом коренилась также и в том, что не существовало адекватных теоретических работ о ведении войны в условиях, с которыми мы столкнулись в России. Эта страна была такой огромной, что казалась нам бесконечной, и была населена народами, названия которых нам ни о чем не говорили. Из истории мы могли вспомнить только два примера войны на русской территории. Во-первых, проигранную кампанию Наполеона. Во-вторых, боевые действия во время Первой мировой. Реалии обеих войн содержали в себе бои в зимний период, когда противникам России приходилось противостоять огромным массам ее солдат.

Так же массированно на наши слабо укрепленные линии обороны наступали свежие сибирские и монгольские полки. Одетые в толстые ватные куртки с меховой подкладкой и теплые сапоги, они подползали к нашим передовым траншеям по ночам. И нам приходилось отступать с боями от одной деревни к другой. Ни днем, ни ночью у нас не было возможности соорудить себе сколь-либо серьезные укрытия. Рыть окопы в каменной от морозов земле с нашим очень плохим оснащением было пыткой, и нам мало что удавалось.

Наступление Красной Армии в декабре 1941 года привело к появлению немыслимых зигзагов и изгибов в немецкой линии обороны. Один из офицеров нашей роты показал нам на карте наше местоположение. Это была крайняя точка немецких позиций на востоке. Мы слышали от него географические названия Елец, город Ефремов, Русский Брод, Воронеж, но где все это было расположено относительно нас, мы не знали, да и не стремились узнать, поскольку нам это знание мало что давало тогда.

Наше зимнее обмундирование до сих пор не прибыло, поэтому мы, чтобы не замерзнуть, пользовались любыми покрывалами и меховыми изделиями, которые попадали в наши руки. Каждый надевал под свою летнюю униформу всю одежду, какая у него только была. Но даже при всех этих ухищрениях мы все равно жестоко страдали от холода. Если нам приходилось долго лежать на скованной морозом земле, многие сильно обмораживались. Раненые, которым не получалось быстро оказать помощь, порою замерзали до смерти. Только счастливчикам удавалось раздобыть русские валенки. Глядя же на зашнурованные кожаные ботинки, которые были у большинства, наши финские братья по оружию только качали головой и говорили, что мы можем «с тем же успехом бегать пo снегу, в носках». Более того, у нас даже не было меновых головных уборов. И под холодными стальными касками мы носили лишь вязаные подшлемники.

В Германии был объявлен сбор меховых изделий и других теплых вещей. Население откликнулось на этот призыв и жертвовало теплую удобную одежду, веря, что она поможет «мальчикам на фронте», когда они получат ее. Но, к сожалению, до нас доходила лишь небольшая часть этой одежды, в то время как горы теплых вещей оставались на сборных пунктах.

В ходе непрекращающихся боев численность фронтовых полков сократилась до трети от номинальной. Но мороз продолжал косить ряды тех, кто уцелел. От обморожений мы лишились едва ли не большего количества бойцов, чем в результате боев. «Общие потери немецких войск на Восточном фронте на декабрь 1941 года составили 750000 человек. Таким образом, немецкая армия в России лишилась каждого четвертого своего солдата, который был убит или ранен», — такова статистика, которую приводит Пауль Карелл в своей книге «Операция „Барбаросса“». В конце года к этой цифре можно было добавить еще 65000 бойцов, сраженных разнообразными инфекциями, которые стали следствием отсутствия возможностей для соблюдения элементарной гигиены. Только от тифозной лихорадки умерло около 800 бойцов. Обморожений, однако, было гораздо больше. На конец февраля в немецкой армии было зафиксировано уже 100000 случаев серьезных обморожений.

Советские войска также несли очень тяжелые потери, но для них это не было слишком критично, поскольку они обладали более чем достаточными резервами. Кроме того, замечу, что русские солдаты, в отличие от нас, были очень неприхотливыми. Это особенно заметно по их каждодневному рациону. В сумках, висевших у них на ремнях, был овес, из которого они на воде варили себе кашу. Помимо этого, в качестве сухого пайка русские часто носили с собой сушеную рыбу. Во время еды они часто запивали ее водкой из своих фляжек. Впрочем, водку они могли пить и в любое другое время дня. Курили они махорку, из которой сворачивали самокрутки, используя газеты вместо папиросной бумаги. А во время боев русские могли выдержать и выдерживали гораздо больше, чем любая другая европейская армия. Приведу лишь одну цитату на этот счет: «Восточный фронт был кошмаром для немецкого солдата. Русские сражались как примитивные, бездушные роботы. Их патриотизм и большевицкие идеалы вовсе не лопались, как мыльный пузырь, наоборот, их убеждения было очень тяжело поколебать. Русские командиры, ни секунды не колеблясь, начинали бой, даже если он обещал крайне высокие потери с их стороны. А их солдаты сражались до последнего вздоха, зачастую предпочитая самоубийство плену. К примеру, в безнадежной ситуации русская пехота применяла тактику гренадеров XVII века. Они формировали первую линию, которая шла прямо на пулеметы противника. Затем за телами убитых собиралась вторая линия, и русские продолжали идти вперед. Так повторялось вплоть до их последнего бойца, либо же до последнего патрона в немецких пулеметах».

Война с Советским Союзом очень скоро в своей жестокости и тяжести превзошла все прежние войны, проходившие с 1939 года. Ее целью стало полное уничтожение врага и безусловная капитуляция. Гитлер описывал эту кампанию как крупнейший военный поход в мировой истории, сравнимый с германскими походами, в ходе которых были разбиты opды Чингисхана в Силезии. Однако выживание на фронте давалось нам дорогой ценой. И лишь благодаря суровой подготовке, которая была у нас за плечами, мы теперь могли сражаться со столь неумолимым врагом, действуя под девизом «Ты или я!»

Очень скоро мы узнали, что русские расстреливают почти всех, кто попадает к ним в плен. Для нас стала кошмаром мысль о том, чтобы попасть к ним в руки. Они ведь даже отказались подписать Женевскую конвенцию 1929 года, регламентирующую отношение к военнопленным.

В декабре очень редко светило солнце. Но если небо во время заката было ясным, то мы особенно остро ощущали тоску по дому, глядя на солнце, скрывающееся за горизонтом. Многие немецкие солдаты в такие минуты, двигаясь в составе патруля или стоя в карауле, без слов прощались со своими возлюбленными и с далеким домом. На этой земле, казавшейся нам краем света, наша жгучая страсть к путешествиям бесследно испарилась, сменившись желанием вернуться на родину.

Почти каждый день промерзший сельский пейзаж вокруг нас скрывался в тумане, который рассеивался только к девяти часам утра. Окончательно рассветало только к одиннадцати утра. А к четырем часам вечера снова темнело. Поэтому по вечерам мы больше не старались с боями продвинуться вперед, а искали теплое место для ночлега. Для этого нам нужно было найти деревенскую хату. Только в ней мы могли пережить ночные морозы, которые порою были больше тридцати градусов. В те дни нашим пехотинцам пришлось преодолевать трудности, с которыми мы не сталкивались прежде. В том числе нам приходилось, несмотря на свою нелюбовь к этому, входить в деревни после наступления темноты. Без теплого укрытия от снега и ветра было невозможно выжить.

Как ни примитивны были бревенчатые хаты с их земляными полами, но они защищали от непогоды, и в них мы могли согреться, сидя у печки. Многие дома состояли всего из одной комнаты, в которой спала вся семья. С наступлением морозов мы уже не так переживали из-за вшей и блох. Деревенские хаты были для нас спасительным убежищем, и во время боев мы берегли их как зеницу ока! Вернувшиеся из патрульного рейда или отстоявшие в карауле бойцы больше не обращали внимания, если мимо них по полу пробегала мышь. Главное, что мы были в тепле. Кислый аромат тыквенного супа уже не вызывал у нас отвращения. Горячий суп согревал нашу кровь, и наши руки и ноги, наконец, отходили от мороза.

Когда наступала ночь, вся семья ложилась спать на печь, устланную старыми покрывалами. Мы же ночевали на соломе, которую клали для нас на пол. Если же в доме был младенец, то его люлька висела под потолком прямо над нашими головами. Несмотря на средневековые условия быта и войну, а может, именно благодаря войне, нам было уютно в этих крестьянских домах.

В одно время нам довелось жить в крытой соломой хате одной семьи, где старшую дочь звали Аннушкой. Этой красивой девушке еще не исполнилось и двадцати, но она остро переживала горечь поражений ее страны, была полна национальной гордости и относилась к нам очень настороженно. До войны она работала учительницей и единственная в деревне могла немного говорить по-немецки. Аннушка не скрывала своих коммунистических убеждений, но при этом и не кричала о них. Однако стоило нам заговорить о нищете, царившей в «советском раю», как она резко прерывала разговор, заявляя, что не понимает сказанного нами. Она смотрела на нас, германцев (как она нас называла), одновременно с недоверием и интересом. Она была нашей ровесницей, но мы порою спрашивали себя, была ли Аннушка действительно одной из дочерей семьи или партизаном, внедренным к нам. Впрочем, даже если бы это и было так, мы при своей неопытности все равно не смогли бы заметить разницы. Зато мы замечали, что под ее старой телогрейкой скрывается превосходная фигура. А еще, когда она порою ходила без своего обычного белого платка, мы видели, что у нее красивые темные волосы. Аннушка улыбалась, замечая наши восторженные взгляды.

Нашим хозяевам всегда что-нибудь перепадало от нас, когда мы получали свои пайки. Правда, продуктовое обеспечение доходило до нас далеко не всегда. В погодных условиях, которые были тогда, поставки продовольствия и всего остального очень часто задерживались по многим причинам. Колонны грузовиков преодолевали свой путь по замерзшим дорогам, лишь когда двигались позади гусеничной техники.

Горячую еду нам доставляли с батальонной полевой кухни. Ее либо несли бойцы у себя за спиной в специальных канистрах, либо привозили на санях, запряженных крестьянскими лошадьми. В некоторых случаях это был долгий и опасный путь. Поэтому порой наша еда доставалась русским солдатам, перехватывавшим ее на пути и убивавшим тех, кто должен был ее доставить. Тем не менее номинально наш ежедневный рацион был значительно лучше того, на который мы могли рассчитывать во время подготовки. В него входило 650 граммов хлеба, 45 масла или других жиров, 120 сыра, 120 свежего мяса, 200 джема или искусственного меда, 10 граммов цикориевого кофе и шесть сигарет «Юно», наслаждаться вкусом которых нам в действительности удавалось довольно редко.

Описывая ту войну, также нельзя обойтись без трех слов, которые очень многое говорят о ней — изгнание, эвакуация, беженцы. Реалии этого апокалипсиса двадцатого века были таковы, что для большинства людей домом становилась беднейшая лачуга, а судьба подбрасывала самые непростые испытания. Солдаты, подобные нам, ощущали себя степными кочевниками, оказавшимися среди русских равнин отрезанными от всего остального мира. Вся наша жизнь теперь вертелась вокруг расположения дивизии.

Следующая деревня, которую мы заняли, сделав небольшой зигзаг во время движения, оказалась совершенно безлюдна. Все жители уже покинули ее. И эта деревня стала нашим очередным рубежом обороны. Чтобы достигнуть ее, нам пришлось совершить длившийся около часа марш-бросок, двигаясь по сугробам метровой высоты. По пути мы постоянно растирали снегом лица друг друга, едва на них появлялись желтые пятна, которые были первым признаком обморожения. Только это и позволило нам избежать более серьезных последствий.

На новом месте мы делали все возможное, чтобы превратить этот временный приют в свой дом. Для этого нам приходилось многое воспринимать с юмором. «Юмор — это когда ты смеешься вопреки всем невзгодам», — написал один из наших оптимистов на стене, покрытой сажей. Отогреваясь в убогом крестьянском жилище, которое было нашим новым пристанищем, я смотрел на эту надпись и старался отвлечься от грустных мыслей.

Так или иначе, мы не разучились смеяться. Среди нас всегда находился кто-нибудь, кто старался развеселить остальных своими шутками. В числе таких светлых людей оказались и два брата-близнеца. Они были датчанами, жившими в Копенгагене, и, как и мне, им было по восемнадцать лет. Блондины, сохранившие детскую розовощекость, — они являли собой типичный образец европейских добровольцев, воевавших в Вооруженных силах Германии. Они были очень живыми, спортивными, подвижными и говорили так быстро, что нам часто приходилось просить их помедленнее произносить слова, чтобы их понять. При этом, говоря по-немецки, они шепелявили, использовали слова из родного языка и, конечно, у них был типичный датский акцент. Уже одно это не могло не вызывать у нас смеха. Но они были хорошими товарищами. И мы все были очень расстроены, когда однажды на рассвете обнаружили, что траншея близнецов в конце деревни оказалась пуста.

Бойцы, пришедшие сменить их, не нашли их на месте. Близнецы исчезли бесследно, и мы больше никогда не видели их снова. Вероятнее всего, ночью, когда они были в карауле, к ним подобрались советские солдаты, взяли их в плен и увели с собой. Подобное случалось очень часто, русские мастерски использовали метель и непогоду, чтобы подкрасться к нашим позициям и захватить «языков».

Стараясь избежать такой судьбы, караульные, дежурившие на передовой, периодически выпускали в воздух осветительные ракеты, которые парили на небольших парашютах и освещали окружающую территорию. Также, чтобы показать русским, что мы начеку, мы время от времени выпускали по одной-двум пулеметным очередям. Таким образом, мы одновременно отпугивали многочисленных голодных волков, которые с наступлением ночи подбирались к нашим траншеям. Эти животные порою подходили к позициям даже целыми стаями.

В полнолуние, когда луна была достаточно яркой, нам были видны позиции противника. Луна одинаково светила как для нас, так и для наших врагов. Глядя на нее, мы часто думали о том, что эта же самая луна светит и для наших возлюбленных, оставшихся дома.

В декабре, в один из солнечных дней, нас озадачило появление русского биплана, который стал нахально кружить над нашими головами. Многие из наших бойцов выбежали из домов, чтобы посмотреть на него, даже не успев до конца одеться. Вызывающее поведение русского пилота, летавшего едва ли не над самыми крышами домов, означало, что противник знает о том, что у нас нет противовоздушных орудий. Мы, как сумасшедшие, палили по самолету из своих пистолетов и винтовок, но это совершенно не пугало летчика, хотя с такой низкой высоты нам было ясно видно даже то, что на нем надеты летные очки и кожаная шапка. Он покружил над деревней еще некоторое время, а потом невредимый исчез на востоке.

Однако на этом все не закончилось. Ночью этот самолет вернулся и сбросил на нас две бомбы. Правда, они не причинили нам вреда. Но с этих пор нас периодически донимали русские бипланы У-2, которые мы иронично прозвали «швейными машинками». Таким образом, иваны делали все, чтобы наша жизнь не была спокойной.

Зона боевых действий нашего батальона включала несколько деревень. Если исходить из теории, что пехотная дивизия из 8000 бойцов должна удерживать линию обороны протяженностью 10000 метров, то мы силами восьмисот бойцов должны были удерживать участок линии обороны протяженностью 1000 метров. Однако в действительности нам приходилось защищать участок в три-четыре раза большей протяженности. Коммуникация между частями осуществлялась через вооруженные патрули, которые, однако, могли перемещаться только после наступления темноты. Дело в том, что нейтральная территория между деревнями отлично просматривалась и простреливалась противником, поскольку представляла собой голое пространство с периодически попадавшимися небольшими скоплениями берез. Также между деревнями были протянуты линии телефонной связи, но они очень часто рвались, поскольку провода лежали прямо на земле, открытые непогоде и вражескому огню.

Связь нужно было восстанавливать любой ценой, и связисты выполняли эту работу, сопровождаемые патрулями, как бы опасно это ни оказывалось. Вылазки для восстановления кабеля, осуществлявшиеся после наступления темноты, превратились для нас в рутину. Мы постоянно двигались одним и тем же маршрутом между скоплениями березняка. Узнав об этом, русские вскоре начали минировать наш путь. И выполнение задания по восстановлению связи стало для нас по-настоящему самоубийственной миссией. Некоторые из мин срабатывали от натяжения тонкой проволоки, которая была практически невидимой в темноте, и потому ничего не стоило зацепить ее ботинком. Так мы начали терять бойцов. Двое из наших товарищей оказались тяжело ранены.

С этим нужно было что-то делать, и нас стали сопровождать саперы с миноискателями. Однако они сами не слишком рассчитывали на успех подобных мер. Дело в том, что миноискатели того типа, которым располагали мы, не находили мины в деревянных корпусах, а именно такие мины зачастую и устанавливали против нас русские. Нам стало ясно, что против их хитрости мы должны применить свои уловки. Поэтому мы стали пользоваться другими маршрутами. Или, по крайней мере, мы старались обмануть советских бойцов, создавая видимость, что двигаемся другими маршрутами. В этом нам помогали лыжные войска. Наши товарищи из этих войск не только прокладывали новые пути, отвлекая на себя русских, но и устраивали засады. Пройдя по определенному маршруту и выйдя в точку, не видимую с русских позиций, наши лыжники разворачивались и, отойдя немного назад по своим собственным следам, прятались, чтобы дождаться этих русских хитрецов. Для последних в результате попытка установить мины на нашем пути не заканчивалась ничем хорошим.

Надо сказать, что русская зима предоставляла много возможностей для подобных уловок. Но, к сожалению, это давало гораздо больше преимуществ противнику, нежели нам. Русские воевали на своей территории, а потому были всегда на один шаг впереди нас. Мы на опыте убедились, как они умели оборачивать все в свою пользу, в том числе и нашего злейшего врага — снег. Под снегом русские прорыли целую систему тоннелей, которую использовали, чтобы незаметно подбираться к нашим траншеям. Среди снегов советские солдаты вообще ощущали себя, как рыба в воде. Главными специалистами по тоннелям, проходившим под снегом, были, конечно, сибирские бойцы. Да и кто мог тягаться с ними в этом?

Кроме того, русские додумались использовать «живые мины» против наших танков и остальной техники. Они задействовали собак, в основном овчарок или доберманов, к туловищу которых были пристегнуты ремнями мины. Таким образом, на войне гибли не только люди, но и животные. За время восточной кампании их погибло очень много — не только собак, но и лошадей. Говоря о последних, можно вспомнить, к примеру, бой с русской кавалерией у населенного пункта Мусино, находившегося в 70 километрах к северо-западу от Москвы.

Бой начался на рассвете 19 ноября 1941 года. Целый кавалерийский полк русских на лошадях, которых было около тысячи, плотным строем и с саблями наголо помчался на немецкие пулеметы. Русские были встречены не только пулеметным огнем, но и минометами. Пули и осколки разрывали тела людей и животных. Вся заснеженная земля вокруг превратилась в место кровавой бойни и стала алой. Эта самоубийственная атака не принесла русским результата, а их потери оказались колоссальными.

Лошади гибли не только от пуль и осколков, но и от морозов. На четвертый день Рождественского поста солдаты нашего 3-го танкового полка наткнулись на ледовое изваяние из замерших насмерть лошадей и советских солдат. Несколько русских кавалеристов, не найдя себе убежища в сильную метель, спешились и попытались согреться, лежа среди лошадей. Один из них, раненый с наложенной на ногу шиной, так и остался в седле. Он замерз с широко открытыми глазами. Впрочем, замерзли и все остальные. Это ледовое изваяние представляло собой жуткое зрелище.

Также однажды нам довелось наткнуться на казацкую лошадь, стоявшую рядом со своим мертвым хозяином. Как долго она простояла так, мы не знали, но слабеющее ржание этого животного заставило нас еще острее почувствовать ужас войны, которую развязали люди.

Впрочем, смерть животных не вызывала в нас того сострадания, какое она могла вызвать в мирное время. Мы сами постоянно ходили на волосок от смерти. Осознание этого пришло к каждому из молодых добровольцев, как только у нас появились первые раненые и погибшие. Глядя на выпученные глаза, на пожелтевшие лица павших товарищей, мы понимали, что их смерть редко оказывалась легкой. Мысль о том, что любого из нас может ждать такая же судьба, вторглась в наше сознание, как только погиб первый из наших товарищей. Совсем незадолго до этого он был полон жизни, шутил, рассказывал нам о своем доме и семье, так что мы уже почти знали его родителей, сестру и братьев. Теперь для него не осталось ничего из этого, только смерть.

Безмолвно стоя над телом, мы думали о том, как будет рыдать его мать, которая в этот момент еще не знает о том, что ее сын погиб. И о том, что теперь какой-нибудь медик в холодном укрытии или ротный писарь вычеркнет имя нашего товарища из списка бойцов роты, сняв с него солдатский опознавательный медальон и вынув из его кармана залитую кровью армейскую расчетную книжку, после чего напишет матери погибшего стандартное письмо с соболезнованиями, которое, конечно, будет включать слова о том, как храбр он был перед лицом смерти, а также сколь хорошим товарищем он был для однополчан.

Получив приказ вырыть ему могилу, мы сделали это с помощью ручных гранат. Земля была настолько скована морозом, что ее не могли взять лопаты. И мы, расчистив снег, с помощью лома сделали три углубления, в которые поместили гранаты. Затем мы налили в эти углубления немного воды, которая быстро замерзнув, надежно удерживала гранаты там, куда мы их поместили. Теперь оставалось только выдернуть чеку и со всех ног бежать в укрытие. Взрыв подбросил в небо огромные комья промерзшей земли. Мы взяли еще три гранаты и повторили ту же последовательность действий. Так повторялось до тех пор, пока с помощью ледоруба мы не смогли расширить могилу до размеров, достаточных, чтобы туда поместилось тело нашего товарища. Этим способом мы обычно и рыли могилы в ту зиму, хороня наших товарищей в конце деревни или у дороги.

Война стала нашей суровой реальностью, и каждый день мы просто старались выжить, не совершая при этом актов героизма, индивидуального или массового. Если быть честным, наши боевые будни были вовсе не такими, какими их представляют многие, кто не был на войне. А наша жизнь мало походила на то, что описывается в романтических книгах, где на каждой странице герои, подвиги и исключительная смелость. Да и многие ли из нас были бесстрашными солдатами?

Перед каждым боем у нас сводило животы. Я, помимо страха попасть в плен, ужасно боялся, что меня ранят в голову, как будто ранение в живот или в грудь было чем-то лучше… Мы все неосознанно или осознанно старались избегать опасностей, когда это было возможным. Да и как иначе, если каждому человеку присущ инстинкт самосохранения? О его проявлениях во время войны говорить не принято, иначе тебя могут обвинить в трусости. Но, скажу откровенно, те из нас, кто был безрассудно смел, очень быстро нашли себе могилу. В бою гораздо важнее, чем смелость, единство внутри роты и внутри батальона. Уравновешенный и дисциплинированный солдат стоит гораздо больше, нежели отчаянно смелый, но не обладающий этими качествами. По крайней мере, таков мой опыт. И в моих глазах всегда были на вес золота те товарищи, на которых я мог положиться, которые не шли на необдуманный риск и понимали, что и зачем они делают.

С другой стороны, мы были элитным формированием, и требования к нам были подобающие, особенно в плане дисциплины. Соответствовать этому уровню было не всегда легко. Вся наша подготовка с суровой муштрой была направлена на то, чтобы наши действия на поле боя были быстрыми и четкими, закрепленными на уровне рефлексов. Так же быстро, четко и без колебаний мы должны были выполнять приказы. Кроме того, наша военная подготовка и идеалы не позволяли нам проявлять слабость, когда мы сталкивались с экстремальными боевыми ситуациями. При этом мы руководствовались не страхом перед военным трибуналом, к самопожертвованию нас подвигали исключительно психологические мотивы. Мы говорили себе: «Мы должны сделать это, иначе все будет потеряно!» Именно такая мотивация преобладала в войсках СС.

Для сравнения скажу и о Красной Армии. По распоряжению Сталина все дезертиры и трусы должны были расстреливаться на месте без военного трибунала. Недостаточная стойкость, проявленная войсковым формированием, навлекала суровое наказание на весь его состав. Сдавшихся в плен по возвращении на Родину ждали лагеря. Более того, их семьи лишались государственного пособия и помощи, а порою и отправлялись в ссылку. Все это осуществлялось согласно приказу Сталина № 270 от 16 августа 1941 г.

«Наш мир — это вечный заговорщик против отваги», — сказал американский генерал Дуглас Мак-Артур. Он был прав. В разгромленной Германии оппортунисты воспользовались шансом осмеять достоинства и достижения немецкого солдата. Его награды и знаки различия были приравнены к новогодней мишуре. Его усилия, жертвенность и верность долгу оказались заслоненными клеветой, господствовавшей долгие годы после войны. Даже наш девиз «Моя честь — это моя верность» был по-своему интерпретирован клеветниками.

Для нас же все это значило очень много. В упорных и свирепых боях мы снова и снова полагались на надежность и верность наших товарищей. Так было и в декабре 1941 года, когда перед самым Рождеством мы начинали марш к большому городу, расположенному к востоку от нашего предыдущего места дислокации. Этот город имел огромное стратегическое значение. Части вермахта перед лицом превосходящего противника не рассчитывали удержать город своими силами. И для решения проблемы были привлечены войска СС. Инстинктивно мы чувствовали, что ничего хорошего нас не ждет, но мы выполняли свой долг.

В путь мы вышли около полудня и впечатляющей массой хорошо вооруженных солдат в белом камуфляже двинулись через пустые, продуваемые всеми ветрами равнины. Когда начинало темнеть, мы увидели вдали первые деревья. Вскоре мы достигли арьергарда вермахта. Он представлял собой удручающее зрелище. Учась в школе, я именно так представлял себе наполеоновскую армию, отступавшую из Москвы.

Везде были подводы, нагруженные завернутыми в покрывала оледеневшими покойниками, которых забрали с передовой. На мертвых не было ни ботинок, ни теплой одежды. Все это сняли с них и раздали тем, кто продолжал сражаться. Из-под покрывал торчали желтые и немытые голые ноги мертвецов, иногда на них были носки с зияющими дырами или самодельные портянки. Но погибшие хотя бы уже не чувствовали холода. Однако там были и сани с ранеными, которые тащили изнеможенные лошади. Эти раненые лежали в санях на залитой кровью соломе, укрывшись старыми покрывалами и другим тряпьем, которое позволяло хоть немного согреться. На них было тяжело смотреть. Их раны сковывал мороз, и они громко стонали от боли. Обеспечить уход каждому из них совершенно не было возможности, и многие раненые умирали прямо на санях.

Увиденное не могло поднять наш боевой дух. Бойцы, проходившие мимо нас, пережившие ад на земле, бросали на нас пустые, безжизненные взгляды. Некоторые из них всматривались в нас с жалостью и, вероятно, думали: «Вот новое пушечное мясо, такое же, как и мы». Это отнюдь не придавало нам веры в победу. Нам пришлось заставлять себя собраться, говоря друг другу: «Гвардеец умирает, но не сдается!» Собраться было очень трудно, но жизненно необходимо.

В своей книге «Солдаты смерти» американский писатель и историк Чарльз В. Сиднор отмечал: «Когда на каком бы то ни было участке фронта складывалась наиболее опасная ситуация и надежда на успех была равна нулю, именно войска СС спасали положение своими контратаками, которые наводили ужас на противника». Так было и на этот раз.

— Мне вы можете не говорить, будто кому-то из вас не страшно на Русском фронте. Но это ничего не меняет, — сказал командир нашего патруля, суровый воин, награжденный Железным Крестом 1-го класса.

Произнеся эти слова, он закричал:

— Вперед!

Однако наше продвижение было очень медленным. Нам мешали огромные снежные сугробы и ледяной ветер, от которого наши носы и уши моментально побелели. Через некоторое время нам стало легче двигаться вперед, благодаря танкам, на броню которых мы взбирались и ехали таким образом почти до самой цели. К этому моменту уже стемнело. Танки «Панцеркампфваген IV» были окрашены в белый цвет, но ничто не могло замаскировать красный накал на выходе их выхлопных труб. Это делало танки хорошо различимой мишенью для врага.

Приблизившись к деревне на краю леса, в которой, как было отчетливо видно, уже шел бой, мы начали спрыгивать с брони. Как всегда, вокруг нас была равнина, на которой было нельзя найти прикрытие. Остатки советских войск, находившихся в деревне, предприняли несколько вялых попыток обстрелять нас, а также выпустили в небо одну или две осветительные ракеты. Но на этом все закончилось. Бой стих.

Золотое правило, обязывающее бойца после наступления темноты передвигаться бесшумно, теперь потеряло всякий смысл. За ревом моторов танков и скрежетанием гусениц мы даже с трудом слышали приказы наших командиров. Неожиданно в нашу сторону раздались выстрелы со стороны леса. Наши пулеметчики тут же открыли ответный огонь. Однако сразу за этим из леса последовали очереди, выпущенные из русских пулеметов, расположенных в разных его концах. Это было заметно по тому, что в очередях периодически мелькали трассирующие пули. Такого интенсивного огня я не видел никогда прежде. К счастью, советские пули пролетали выше наших голов.

Однако у русских были орудия, огонь которых, что называется, пробуждал в нас страх божий. Калибр их ствола был 76,2 миллиметра, т. е. даже больше, чем у танковой пушки. Однако нас пугали не столько размеры снарядов, как то, что нам не были слышны выстрелы орудий. Зато нас оглушали взрывы в момент приземления снарядов, которые неожиданно обрушивались на нас.

Когда эти орудия открыли огонь по нам, грохот разрывов их снарядов заглушил даже пулеметные очереди. Казалось, от взрывов вздрагивала сама земля. На местах свежих воронок все заволакивало желто-коричневым дымом. Снова и снова мы пытались найти укрытие, прячась за танками. Снова и снова наши командиры выгоняли нас оттуда. Однако мы опять ползли к танкам, как испуганные дети, прячущиеся за мамину юбку в поисках защиты. Но нам не было спасения.

Русские артиллеристы концентрировали свой огонь именно на танках. И нам казалось, что мы очутились в аду. Бесконечные снаряды, сыпавшиеся с неба, пугали нас до смерти. Мы больше не ощущали кусающего холода, а наоборот, вспотели настолько, что нам хотелось сбросить свои маскировочные куртки. Но лишь огонь стихал, мы, действуя автоматически, продвигались вперед на несколько метров, точно так же, как делали это прежде сотни раз во время тренировок. Ручные гранаты, которые мы перед боем засовывали себе в сапоги и за ремни, мешали нам бежать, но мы все равно шли вперед. Правда, это продолжалось недолго, и вскоре мы уже снова вжимались в землю под огнем русских и могли лишь ползти по снегу.

Среди нас уже были раненые. Некоторые из них так орали, что их крики были слышны даже в грохоте боя. Умирающие судорожно дергались в снегу. Но через некоторое время они затихали. Порою в их теперь уже не таких белых маскировочных куртках была всего одна небольшая дыра от пули. Но они были мертвы, и снег укрывал их, словно саван.

Без танковой поддержки наша фронтальная атака определенно захлебывалась. Но танкистам было теперь не до нас. Их пушки разворачивались то вправо, то влево, стреляя по лесу. В воздухе стоял черный дым, комья снега периодически взмывали в небо. Зарево горящих деревенских домов дополняло эту картину ада на земле.

Однако довольно скоро нам стало ясно, что русские орудия не слишком эффективны против танков. Так, подбитым оказался лишь один «Панцеркампфваген IV», который вдруг начал крутиться вокруг своей оси из-за перебитого трака. Его экипаж из пяти человек вылез через люк в башне и спрыгнул в снег, чтобы отползти от передовой.

Тем не менее огонь врага не прекращался. Более того, русские задействовали свое секретное оружие, о котором мы много слышали, но сами не сталкивались прежде. Русские превозносили его боевые качества. Александр Верт, говоря об этом оружии в одной из своих книг, процитировал свидетельство маршала Еременко: «Новое оружие мы испытали под Рудней. 15 июля 1941 г. во второй половине дня непривычный рев реактивных мин потряс воздух. Как краснохвостые кометы, метнулись мины вверх. Частые и мощные разрывы поразили слух и зрение сильным грохотом и ослепительным блеском. Эффект одновременного разрыва 320 мин в течение 10 секунд превзошел все ожидания. Солдаты противника в панике бросились бежать. Попятились назад и наши солдаты, находившиеся на переднем крае вблизи разрывов (в целях сохранения тайны никто не был предупрежден об испытаниях)».

Действительно, огонь «Катюш» (или «оргaна Сталина», как называли наши бойцы это оружие русских) крайне деморализовывал нас вначале. Но потом мы поняли, что психологический эффект их огня гораздо выше, чем точность стрельбы. «Катюши» имели мало шансов поразить цель, а радиус рассеивания осколков их мин был незначительным. Невероятный грохот взрывов, языки пламени — все это ужасно пугало наших бойцов. Но урон, наносимый минами, которые выпускали «Катюши», совершенно не соответствовал внешнему эффекту. После их разрыва в земле оставалась воронка глубиной всего в 30–40 сантиметров. Более того, огонь «Катюш» не был продолжительным. Вероятно, русские не обладали достаточным количеством боеприпасов для них.

В скором времени мы окружили деревню. Начался свирепый бой буквально за каждый дом. Сжимая замерзшими пальцами штыки и винтовки, мы сражались с русскими в ближнем бою на руинах деревни, в которой сгорели или были разрушены почти все дома.

Захватывая деревню, мы обшаривали все полуразрушенные строения, попадавшиеся нам на пути. Они не всегда оказывались пусты, порою в них оставались красноармейцы. Мы предлагали им сдаться добровольно, крича на русском:

— Товарищ, иди сюда!

Но если они не выходили, мы бросали в окна гранаты, которые в их тонких металлических корпусах больше поднимали пыль и сотрясали воздух, нежели наносили урон противнику. Поэтому многим из иванов везло, и после взрывов гранат они нередко выходили наружу побледневшие и с поднятыми руками, но лишь с одним или двумя осколками в их ватных куртках, либо же с легким ранением.

Очистив дома от неприятеля, мы спешили дальше, туда, где грохотали пулеметы и взрывались снаряды. Раненых, количество которых постоянно росло, отвозили на пункты первой медицинской помощи. На дороге лежали тела убитых, сливаясь с пейзажем точно так же, как и пустые ящики из-под боеприпасов, выведенное из строя вооружение и черные воронки от разрывов снарядов. Картина выглядела зловещей, но мы смотрели на это уже почти равнодушно, поскольку в последнее время нам слишком часто доводилось видеть смерть и другие ужасы войны.

В итоге, несмотря ни на что, мы выполнили свою задачу. Деревня была в наших руках. Однако войска врага отступили не полностью. И мы по-прежнему находились под огнем, который русские вели с дальних краев леса и из домов, стоявших за территорией деревни. И тут настала моя очередь получить ранение. Правда, оно оказалось легким, и я даже не почувствовал его сначала. За время боя у меня в крови накопилось много адреналина, который, как известно, приглушает боль, и я совершенно неожиданно для себя вдруг заметил, что моя левая перчатка, которая была зеленой, вдруг покраснела от крови. Очень быстро кровь оказалась и на моей маскировочной куртке. Осколок или пуля (я так и не знаю, что именно) сорвал кожу с большого пальца моей руки, в результате чего образовалась кровоточащая открытая рана. Что ж, мне повезло, ведь на фоне судьбы многих моих товарищей мое ранение было пустяковым. Тем не менее рана оказалась очень болезненной и боль возобновлялась, стоило мне только прикоснуться к этому пальцу, даже через много лет после войны. Вероятно, был задет нерв.

Пункт первой медицинской помощи я обнаружил в небольшой деревянной церкви. Как было видно снаружи, она осталась совершенно невредимой за время боя. Зато внутри церковь оказалась полностью разоренной. Коммунисты использовали ее как складское помещение для местного колхоза. Внутри нее уже не было большинства церковных атрибутов, а окна были заколочены досками. Это в очередной раз убедило меня в грубости и бездушии сталинского режима. Тем не менее судьбе было угодно распорядиться так, чтобы теперь в этом оскверненном храме оказались наши раненые, которые, как никто другой, молили Бога о помощи.

Заняв деревню, мы обеспечили себе более-менее комфортные условия жизни на время, пока держали в ней оборону. Уцелевшие дома, в которых остались хотя бы крыша и четыре стены, теперь служили нам убежищем от страшного холода. Понеся огромные потери, мы не думали, да и не могли думать о дальнейшем преследовании врага. Мы были счастливы уже тем, что смогли выполнить задание, и надеялись, что нам удастся как можно дольше удерживать позиции в этой деревне. Единственное, мы не могли позволить себе такой роскоши, как сон. Противник вовсе не был настроен дать нам хоть небольшую передышку и, очевидно, даже подтянул резервы. Этот вывод напрашивался, судя по тому, что плотность пехотного огня, который русские вели по нам, вскоре резко возросла. Его интенсивность немного снижалась только в ночное время.

Наше положение не было обнадеживающим. Резервов у нас не было, и рассчитывать на чью-то огневую поддержку мы также не могли. Основные силы нашего полка находились слишком далеко от нас, и у них также на счету был каждый боец. Подобный расклад не обещал ничего хорошего. Однако нас радовало хотя бы наличие крыши над головой и стен, защищавших от русской непогоды. Мы собирались держаться до последнего.

Тем не менее мы все почувствовали огромное облегчение, когда через несколько дней получили из полка приказ об отступлении. Основанием для этого приказа стали сведения, полученные в ходе допросов пленных, а также разведданные патрулей, говорившие о том, что силы врага выдвигаются на наше направление вместе с резервными войсками, следом за которыми движутся танки. Противостоять такой огромной массе войск не мог не только наш батальон в его тогдашнем состоянии, но и более многочисленное формирование. Русские контратаковали силами, значительно превосходящими наши, и останься мы в деревне, наша часть была бы неминуемо уничтожена.

На рассвете мы тайно подготовились к отходу и бесшумно покинули деревню, захват которой имел такое важное стратегическое значение. Отступая, мы надеялись, что иваны не станут преследовать нас, но при этом опасались подобного развития событий. Наши опасения, по счастью, оказались напрасными. Бойцы Красной Армии точно так же, как и мы, страдали от свирепого холода. Соответственно, они были рады сменить открытые позиции в лесу на теплые деревенские дома, которые мы оставляли позади, и не спешили снова на мороз.

Зато вместо них нас преследовали огромные стаи черных ворон. Эти птицы были беспокойными и шумными. Они летали у нас над самыми головами и кричали так, что иногда казалось, будто они насмехаются над нами. Когда на пути нам встретился березовый перелесок, эти птицы уселись на заснеженные ветви и все разом начали оглушительно каркать. Конечно, это все вызывало мрачные предчувствия. На своем участке в центре Восточного фронта мы не могли ничего сделать, чтобы остановить продвижение контратакующей Красной Армии. Нам оставалось только отступать и ждать перелома ситуации.

Праздник Рождества уже был на исходе, когда мы не без грустной иронии желали друг другу: «Счастливого Рождества!» Сочельник наступил и прошел почти не замеченным нами. За суматохой боевых действий нам оказалось просто не до него. Рождественскую ночь, ночь «мира на земле и добра ко всем людям», мы провели на позициях, осаждаемых врагом. И эта ночь казалась нам бесконечной. Она была наполнена смертью, болью, голодом и пробирающим до костей холодом. Наши домашние в это время наверняка сидели в тепле вокруг рождественской ели. А наша жизнь теперь была абсолютно иной. К концу года мы совершенно увязли в трясине войны, отнимавшей у нас все человеческие радости. Но мы должны были продолжать сражаться. Был ли у нас иной выбор? Могли ли мы позволить Сталину пройти маршем в сердце Европы? Нет, мы должны были сделать все, чтобы помешать этому!

Жили мы в этот период в большом блиндаже, находившемся у самой передовой. Он был рассчитан на двенадцать человек, и в нем мы могли даже стоять в полный рост. Выход из блиндажа вел прямо в траншеи. При этом наш блиндаж был достаточно безопасен, и мы могли бояться только прямого попадания в него. Крыша блиндажа была сделана из положенных в два слоя толстых березовых стволов. В нем у нас стояла железная печка, которая в сочетании с толстым слоем снега вокруг стен поддерживала в блиндаже постоянное уютное тепло. Правда, мы не топили печку в дневное время, поскольку ее дым стал бы хорошим ориентиром для врага. Однако те, кто не был в карауле в светлое время суток, прекрасно согревались в нагревшейся за ночь соломе, укрывшись шинелью вместо покрывала. У некоторых из нас было даже две шинели: вторые шинели доставались нам от павших товарищей.

Но надо сказать, что немецкие солдаты в России, помимо холода, страдали еще от одного страшного бедствия. Иногда оно даже казалось нам секретным оружием иванов. Наш блиндаж защищал нас от огня врага и от холода, но ничто не могло защитить нас от вшей. Эти отвратительные мелкие паразиты буквально атаковали каждого солдата на Восточном фронте. При этом они точно так же, как и мы, не любили холод. Поэтому в дневное время вши прятались, так что мы едва их замечали. Зато по ночам, когда наш блиндаж нагревался, вши выходили на охоту. Зуд в местах их укусов был нестерпим, но это было не единственной проблемой, которую они создавали. Зудящую кожу мы невольно расчесывали до крови, из ран на месте укусов сочился гной, и на морозе наша кожа примерзала к униформе.

Спать во время атаки вшей было невозможно, поэтому по ночам мы отчаянно ловили их, когда они ползли у нас по груди, по позвоночнику или по ногам. Каждый боец за ночь убивал до восьмидесяти вшей, раздавливая их пальцами. Тем не менее с нас все равно не сходили следы укусов, что свидетельствовало о том, что части этих тварей удавалось полакомиться нашей кровью безнаказанно. Любимыми местами вшей, в которые они кусали нас, были участки кожи с волосяным покровом и части тела, где проходит много кровеносных сосудов.

Нас поначалу удивляло, почему головы советских солдат были не просто коротко подстрижены, но и гладко выбриты. Однако теперь мы поняли, из-за чего русские предпочли такие прически. Вспоминая позднее о Восточном фронте, многие немецкие солдаты говорили, прежде всего, о вшах, которые были гораздо хуже клопов и тараканов. Огромное количество вшей водилось не только в русских домах, но и на открытом воздухе. Атакуя людей, они не смотрели на знаки различия, и их укусов не мог избежать никто, от рядового пехотинца до самого генерала!

Нашим единственным спасением от этого бедствия на передовой стала старая русская баня. Когда в боях наступало затишье, мы ходили туда мыться так часто, как только это было возможно. После всего пережитого и увиденного баня казалась нам буквально островком цивилизации, который словно появился здесь из другого мира. В бане мы ощущали себя, словно в раю. Там мы, наконец, могли снять с себя униформу вместе с населявшими ее паразитами. Замечу, что до революции у каждой крестьянской семьи в России была своя баня. Но к началу войны их уже оставалось немного, личные бани считались пережитком прошлого. Вместо них в деревнях строили большие общественные бани.

К середине нашей первой военной зимы мы были измотаны из-за всех обрушившихся на нас лишений. Но, помимо этого, немецкие солдаты находились в ужасном состоянии из-за сокращения их продовольственного обеспечения. Все мы, даже командиры, очень сильно похудели. Таким же тощим было и гражданское население. Однако в ту пору на подобные вещи все смотрели легче, чем современные поколения. Мы умели радоваться, как вы видите, даже обычной бане.

Когда в письмах из дома нас спрашивали о нашем настроении, мы не знали, что ответить. Конечно, нам хотелось ответить правду о том, как упал наш боевой дух. Но мы боялись, что это вызовет непонимание или тревогу среди близких, а потому отвечали в коротких фразах, избегая описания реальной ситуации, и говорили, что с оптимизмом смотрим в будущее. Между нами и семьями к этому времени было не только две тысячи километров, но и долгие месяцы ужасов войны. Чем дольше нам удавалось выживать среди всего этого, тем сильнее менялись мы и наши души.

К этому времени изменился и наш внешний вид. Наша униформа уже не была такой впечатляющей, наоборот, она была изодрана и выцвела из-за пыли, дождей, грязи и снега. Но нас уже не волновало то, как мы выглядим, мы ведь находились на войне, а не на параде.

Тем не менее, когда почтальону удавалось добраться до нас, письма из дома всегда быстро поднимали наш боевой дух. Мы очень радовались письмам от родителей, девушек и друзей, хотя они и были написаны за много недель до того, как попадали к нам в руки. Единственное письмо или посылка создавали у нас ощущение, что мы не остались отрезанными от родного дома. В каждом доставляемом на фронт мешке с письмами было много столь важной для нас любви и теплых человеческих чувств. Когда кто-нибудь из наших товарищей, живших в деревне, получал из дома продуктовую посылку, он по-братски делился ее содержимым с друзьями, жившими в городе. Семьи последних, получив информацию о нашем номинальном рационе, были уверены, что у нас всего вдоволь. А сельские жители справедливо считали, что не стоит слишком полагаться на армейскую службу обеспечения провиантом. В посылках, присланных ими, оказывалось много вкусных вещей, которые было невозможно получить по продуктовым карточкам.

Отмечу забавную деталь. В то время на всех посылках, которые нам присылали из дома, стояли бюрократические штампы, которые в том числе содержали надпись: «Осторожно! Огнеопасно, особенно в степных и лесных районах!» Это вызывало у нас, находившихся в зоне постоянного огня противника, многочисленные усмешки. И когда вокруг нас начинали взрываться мины и падать бомбы, обязательно находился шутник, громко предупреждавший товарищей: «Осторожно! Огнеопасно, особенно в степных и лесных районах!»

Ко мне почтовые отправления, мягко говоря, приходили вовсе не так регулярно, как к другим. Если сказать откровенно, я получал письма буквально в единичных случаях, хотя немецкая полевая почта функционировала превосходно. После войны я узнал, что голландские почтальоны в знак протеста уничтожали письма, адресованные на Восточный фронт. Возможно, они думали, что подобными «актами героизма» смогут помочь победить Сталину?

Между тем невероятные морозы делали нас почти неспособными вести бои. К новому году ситуация нисколько не улучшилась. Поэтому время нахождения в карауле для каждого отдельного бойца было сокращено. Теперь часовые сменялись каждые полчаса. На позициях караульных лежал толстый слой соломы, но это все равно не спасало от обморожений, которые можно было получить не то чтобы за половину часа, но и за более короткий временной промежуток. Обморожения были частым явлением. И, если мне память не изменяет, один бедный парень даже замерз до смерти. Тем не менее покидать караульный пост было запрещено при любых обстоятельствах. Употреблять алкоголь, чтобы согреться, нам также не разрешалось. Зато у русских постоянно были полные фляги водки, которую они пили всегда, когда хотели. Зачастую не столько для того, чтобы согреться, как чтобы напиться. Впрочем, русские всегда считали, что сорок километров — это не расстояние, сорок градусов — не мороз, а сорок процентов спирта неприлично называть алкоголем.

При недостатке водки иваны находили способ его восполнить. Они использовали авиационный спирт, который очищали через фильтр противогаза, а затем смешивали с сиропом. В результате у них получался более чем приемлемый ликер, но они не пили его маленькими глотками, а быстро опрокидывали в горло большими стаканами.

Но вернусь к нам. Помимо вшей и морозов, нам досаждала также топорная советская пропаганда. К нам забрасывались листовки, но мы использовали их как туалетную бумагу, или пускали на самокрутки. Однако русские продолжали вести психологическую войну. И мы периодически слышали один из самых популярных немецких хитов того времени «Я видел вас танцующей, о донна Клара». За песнями следовали пропагандистские призывы на немецком, в том числе: «Сдавайтесь победоносной Красной Армии, и вы вернетесь домой сразу после войны». Многие из подобных обращений пытались играть на наших естественных желаниях, как, например, такое: «У нас вас ждут девушки и много еды!» Мы обычно отвечали на него короткой очередью в направлении громкоговорителя, а иногда стреляли и до тех пор, пока он не замолкал.

Однако реакция на эти столь привлекательные обещания была различной. Особенно часто на эту удочку попадались горячие и легковерные испанские добровольцы из «Голубой дивизии». Они верили тому, о чем слышали. И это неудивительно, если учесть, что они прибыли на Русский фронт с его безжалостной зимой из страны, согреваемой горячим иберийским солнцем.

Впрочем, немецкая армия также не хуже русских знала силу печатного слова и обещаний, произнесенных через громкоговоритель. Так, в войсках СС с самого начала было три взвода военных корреспондентов, бойцы которых первоначально прошли пехотную подготовку. Затем, когда их численность достигла батальона, они были отправлены на Восточный фронт. Через некоторое время советские бойцы стали слышать воспроизводимые через громкоговорители сообщения на превосходном русском, призывавшие их сдаваться в плен и обещавшие им те или иные блага. Первоначально это приносило очень хорошие результаты. В первые месяцы войны, оказавшись в безнадежной ситуации или когда сражение обещало огромные потери, советские бойцы нередко сдавались, и кровопролития удавалось избежать.

Однако война с каждым днем становилась все более безжалостной. Это изменяло поведение бойцов с обеих сторон и учило нас тому, чему мы не научились бы нигде больше. Так, мы поняли, что страх, который все мы испытывали вначале, может быть побежден. В один прекрасный день в каждом из нас он переродился в смелость. Кроме того, мы осознали и приняли основной закон войны: если ты промедлишь с выстрелом и не поразишь врага, то погибнешь сам. Выжить могли только те, кто, не колеблясь, стрелял в противника. Это было жестоко, но просто, и очень важно, особенно если у тебя вдруг пропадала смелость. А так иногда случалось, когда атака врага оказывалась неожиданной. Особенно, если множество русских с криками «Ура!» внезапно выпрыгивали из укрытий и начинали окружать твою траншею. Еще хуже, если из-за леса вдруг выезжало несколько танков Т-34, ревущих двигателями в 500 лошадиных сил, которые стремительно приближались к тебе, и, казалось, — ничто не может их остановить. Тут уж даже самые отважные ощущали, как по их телу проходила дрожь.

Надо сказать, что советский танк Т-34 поразил и впечатлил даже легендарного немецкого танкового генерала Гудериана. Этот танк с его низким, обтекаемым силуэтом позволял экипажу чувствовать себя на поле боя, как рыба в воде. А траки Т-34, ширина которых была полметра, позволяли этой боевой машине перемещаться даже по заболоченной местности, где «Панцеркампфваген IV», чьи траки были шириной 36 сантиметров, увязал и останавливался. Русский танк был мощным и хорошо вооруженным, но при этом и маневренным. А что самое главное, он без труда двигался и по снегу, и по распутице. Т-34 представлял собой лучшую танковую конструкцию своего времени. И даже ни «пантера», ни «тигр», которые начали выпускаться годом позже, не могли сравниться с ним. Т-34 с его броней, толщина которой в разных местах колебалась от 45 до 60 сантиметров, и его высокими боевыми качествами не имел себе равных.

Когда нам, пехотинцам, приходилось противостоять этим машинам, то мы ощущали себя, как Давид, вышедший с пращой против Голиафа. Только действовать нам приходилось иными методами. Когда мы находились в траншеях и русские танки заставали нас врасплох, мы просто вжимались в свои окопы и позволяли им проехать над нами. Сразу после этого нам приходилось иметь дело с русскими пехотинцами, сопровождавшими танки. Завязывался ближний бой, в ходе которого мы также старались уничтожить и танки, атакуя их сзади. Все это было смертельно страшно и требовало стальных нервов, но зачастую приносило результат. Правда, мы при этом почти всегда несли крайне высокие потери.

Надо заметить, что все дивизии, корпуса и армии войск СС подчинялись командованию вермахта. И хотя эсэсовцы были экипированы и вооружены ничуть не лучше, чем обычные солдаты, но именно от войск СС ждали наибольшего напора в атаке и в обороне. Когда на каком-то участке возникала критическая ситуация, то туда направляли бойцов войск СС, действия которых порою спасали целые сектора Восточного фронта. Но удавалось это ценой огромных потерь. «Когда позади была лишь половина войны, треть бойцов изначальных дивизий войск СС уже лежали в русской земле», — отмечал Хайнц Хене в своей книге «Орден „Мертвой головы“».

Эти слова можно было применить и к нашей части. Тем не менее самые сложные недели через некоторое время остались позади, и зима ослабила свою ледяную хватку. Все вокруг по-прежнему было белым от снега, но морозы ослабли. В конце января и начале февраля к нам наконец поступила так давно обещанная нам зимняя одежда, собранная жителями Германии. Среди нее оказались замечательные меховые шапки, ватные куртки, зимняя обувь и теплые шерстяные свитера, а также вязаные подшлемники — результат спешной и самоотверженной работы немецких девушек и женщин. Однако все эти вещи дошли до нас слишком поздно.

23 февраля 1942 года генерал Гальдер, возглавлявший Генеральный штаб сухопутных войск Германии, писал в своем дневнике: «Сегодняшний день был особенно тихим». Наверное, именно так этот день и прошел у него на КП в Восточной Пруссии, однако у нас все было совершенно иначе. 23 февраля стало для нас днем исключительного кровопролития, когда Красная Армия атаковала наши позиции всеми имевшимися у нее средствами. И именно в этот день мой друг Робби получил очень тяжелое ранение.

В тот день он выполнял роль связного. Наш сержант беззвучно упал, мгновенно погибнув от пули, попавшей ему в сердце, и в тот же миг я услышал, как позади меня взорвалась мина, выпущенная из миномета. Сразу за взрывом я услышал голос Робби, он звал меня к себе. Как только я подбежал к нему, Робби с трудом улыбнулся, но его улыбка выглядела жалкой и болезненной. Он не хотел меня слушать, когда я стал утешать его, говоря, что, благодаря ранению, его теперь отправят в отпуск домой. Робби попросил меня, чтобы я пообещал навестить его семью, если он умрет. Он страдал от ужасной боли, и я не мог ему ничем помочь. Вокруг нас беспрестанно взрывались мины и не умолкали пулеметы.

Это были ужасные минуты, но наконец мне удалось оттащить Робби из зоны огня. Его положили на покрытые соломой сани. Лежа на них, защищенный от ветра высоким сугробом, он должен был дожидаться, пока его с другими ранеными отправят в полевой госпиталь. Чтобы мой друг не замерз, я накрыл его толстым покрывалом, натянув его ему на лицо, которое успело пожелтеть от начавшегося обморожения. В этот момент я был твердо уверен, что увижу Робби снова живым и здоровым. Однако перед тем, как его увезли, я вдруг разглядел на его лице выражение, которое видел уже много раз прежде на лицах умирающих. Это было странное выражение удивления и нежелания поверить в то, что скоро все в этом мире для них будет кончено.

Я не мог оторвать взгляда от своего друга, мне хотелось долго смотреть ему вслед. Но этого я уже не мог себе позволить в том аду, что творился вокруг меня. Чтобы выжить, нужно было продолжать сражаться. И мне оставалось только отчаянно молиться за Робби.

Через несколько дней мы были вынуждены отойти на другие позиции. У нас появилась возможность отдохнуть и согреться в деревенских хатах, стоявших у дороги. Там к этому моменту размещался пункт медицинской помощи вермахта. Больные и раненые дожидались здесь транспорта, который доставит их в госпиталь. Внутри было тепло, и мы наконец почувствовали облегчение после трудного боя. Услышав мою речь, сержант медицинской службы сказал:

— У нас здесь был парень с таким же акцентом, как у тебя. Ты голландец?

Я был удивлен и обрадован. Неужели это Робби? Чтобы уточнить, я назвал его имя.

Сержант согласно кивнул и добавил:

— Он лежит там.

Посмотрев на его руку, я понял, что сержант указывает за окно.

— Никто не смог бы выжить с таким количеством шрапнели, какое было в нем, — сказал сержант сочувственно. — Он держался очень мужественно.

Я долго стоял над только что вырытой могилой Робби. Его последний приют оказался скромным. Это был покрытый снегом холм у дороги в бескрайней России. Я не знаю, как долго я стоял у его неприметной могилы, не в силах смириться с тем, что больше никогда не увижусь с ним. Над могильным холмиком возвышался простой березовый крест. Такой же простой была и надпись на нем: «СС шутце Роберт Райлинг, пал 1 марта 1942 г.»

В июне его семья получила письмо от немецкого отделения Красного Креста, сообщавшее о происшедшем: «Немецкое отделение Красного Креста с сожалением вынуждено сообщить вам, что, согласно полученным нами сведениям, СС шутце Роберт Райлинг умер от ран, полученных в бою, в 4 часа ночи 1 марта 1942 г. на главном пункте первой медицинской помощи в деревне Сосно. Место его захоронения находится в двухстах метрах восточнее школы в Сосно у дороги Малоархангельск — Дросково. Сердечно соболезнуем вам и вашей семье. Хайль Гитлер!»

Копию этого письма я храню по сей день. Последнюю волю Робби мне удалось выполнить только через несколько месяцев. Во время своего первого отпуска домой я немедленно отправился к его родителям на север Голландии. Мне было нелегко ехать к родителям и братьям Робби с последним приветом от него. Но я был удивительно тепло встречен его семьей в их большом особняке под Гронингеном. И они даже подарили мне многие вещи, которые у них были приготовлены для Робби.

Я гостил у них несколько дней. За это время мне приходилось снова и снова рассказывать о том, что нам доводилось пережить вместе с Робби. И тогда же меня охватила первая большая любовь в моей жизни. С сестрой Робби мы влюбились друг в друга практически с первого взгляда. А когда я окончил гостить у них, наш роман продолжал развиваться по переписке, а также мы встречались во время моих коротких солдатских отпусков.

Смерть Робби стала началом несчастий и страданий, обрушившихся на его семью. Менее чем через год его отец был убит, когда возвращался домой на своем велосипеде. Его застрелили в спину в его родной мирной Голландии. В прошлом он был генеральным консулом в Либерии и воспитал четырех детей. Также он был членом НСД и был известен своими симпатиями к Германии. Это и стоило ему жизни. Вплоть до конца войны подобных вероломных убийств с каждым годом становилось все больше. Они выливались в ответные меры со стороны оккупационных властей, направленные против деятелей антигерманского подполья.

Следует заметить, что активность подполья во время той войны была феноменальной, особенно в Советском Союзе. С одной стороны, тысячи русских, украинцев, эстонцев, латышей, крымских татар и грузин добровольно помогали войскам Германии, работая в тыловых службах в качестве шоферов, конюхов, рабочих по кухне и разнорабочих. Немало жителей СССР было и в боевых подразделениях немецкой армии, где они в первые годы войны преимущественно выполняли функции подносчиков патронов, связных и саперов. В немецких частях их сначала называли просто «наши иваны», но потом был введен официальный термин «хильфсвиллиге» (нем. Hilfswillige), или сокращенно «хиви», т. е. «добровольные помощники». Они вставали на сторону Германии, чтобы освободиться от ярма коммунизма.

С другой стороны, в Советском Союзе было ничуть не меньше партизан, противостоявших немецкой армии. Они сражались без униформы, без знаков различия, и их нельзя было опознать среди населения. Крестьянин, вспахивающий поле, женщина, работающая на кухне немецкой части, кузнец, сельская учительница или даже хозяин дома, в котором мы жили, — любой из них мог принадлежать к партизанам. Страшная судьба ожидала того, кто попадал в их руки. Чтобы добыть нужные им сведения, они прибегали к жесточайшим средневековым пыткам. С их помощью партизаны старались добыть хоть какую-то информацию о последующих немецких атаках, перемещениях войск и вооружении. Пленным выкалывали глаза, отрезали языки и уши. И не стоит думать, будто я говорю здесь о единичных случаях, это было системой, по которой работали партизаны. Оказавшись в плену у этих варваров, никто не мог рассчитывать остаться живым. И лишь немногим везло оказаться застреленными в затылок без предшествующих мучений.

Пожалуй, именно партизанская деятельность на Восточном фронте, на Балканах и в Западной Европе привела к ответным мерам со стороны вермахта. Однако сегодня перед нами рисуют совершенно другую картину, преподнося противоречившую законам войны деятельность партизан как нормальную освободительную борьбу народов. История в который раз оказалась написанной победителями.

Тем не менее я процитирую некоторые из десяти заповедей бойца, которые были напечатаны в расчетной книжке каждого немецкого солдата. Третья заповедь гласила: «Преступно убивать пленных, оказавшихся в окружении, в том числе партизан и шпионов». Четвертая заповедь: «Пленные не должны оскорбляться и подвергаться плохому обращению». Шестая: «В отношении раненых пленных должен быть организован человечный уход и лечение»[12]

До декабря 1941 года вермахт оккупировал территорию России, на которой находилось 65 миллионов жителей. Изначально среди них было около 10000 партизан. Но их число очень быстро росло. И уже к середине 1942 года в подпольную деятельность против немецких войск было вовлечено 100000 мужчин и женщин. На первых порах их активность не приносила особого успеха. Большинство мужчин, состоявших в их рядах, были стариками, и все они были плохо вооружены, хотя их действия зачастую контролировались армейскими властями из глубокого тыла. Гораздо более эффективной была деятельность отрядов из представителей национальных освободительных движений. Они были распространены, в частности, в Западной Украине и Западной Белоруссии и состояли преимущественно из бойцов, дезертировавших из Красной Армии. Эти отряды первоначально выступали исключительно против Красной Армии и советской власти. Но потом, к сожалению, ситуация сложилась так, что они стали нападать и на немцев.

Тем не менее согласно данным, приведенным в книге «История партизанского движения» русского автора Б.С. Тельпуховского: «С 1941-го по 1943 годы русские бойцы уничтожили 500000 вражеских солдат, в том числе 47 немецких генералов, а также множество антисоветски настроенных украинцев». Но вернусь к партизанам. Среди их вооружения были ножи и даже автоматы. Однако наиболее распространены были винтовки и охотничьи ружья. Также в ближнем бою с танками они использовали бутылки с зажигательной смесью. Это простое в изготовлении оружие было впервые применено русскими во время советско-финской войны 1939–1940 годов. Оно было тем более удобно для них, что у русских не было недостатка в пустых водочных бутылках! Впрочем, несмотря на свою примитивность, это оружие было очень эффективным: зажигательная смесь из фосфора и серы, воспламенившись, раскалялась до 1300 градусов.

Приказав создать партизанское движение, Сталин знал, что он делает. Его организация началась на двенадцатый день после начала войны. Помимо этого, советский лидер начал проводить политику «выжженной земли», которая означала, что все, что не удается забрать при отступлении, должно быть уничтожено. «Отвечать ударом на удар — таков был девиз тех дней», — писал Александр Верт. У немецких же войск попросту не было времени выискивать партизанских вожаков среди жителей деревень. Из-за этого мирные жители постепенно оказывались в руках партизан. Это было тем более обидно, если учесть, что изначально многие русские встречали немецкую армию с хлебом и солью, как освободителей от ярма коммунизма.

Как же так получилось, что всего через год во многих районах партизанское движение захватило контроль над населением? Ответ на этот вопрос довольно прост. Хорошее отношение населения к оккупационным властям сохранялось лишь до тех пор, пока последние демонстрировали добрую волю. В то же время советская пропаганда и комиссары делали все возможное, чтобы настроить жителей против немцев и подготовить почву для партизанских действий. И это им вполне удалось, учитывая перегибы в восточной политике Германии.

Следует заметить, что между войсками СС и вермахтом возникло определенное непонимание, когда командование последнего, борясь с партизанским движением, стало предпринимать меры, в том числе против мирных жителей. Даже мы, рядовые бойцы СС, видели, что подобная эскалация насилия сыграет на руку не нам, а партизанам. Тем не менее среди руководства оккупационных властей было немало и здравых людей, которые стремились к нахождению взаимопонимания с местным населением и не следовали неадекватным предписаниям германского Министерства восточных территорий.

Одним из таких людей был генеральный комиссар Крыма Альфред Фрауэнфельд. Будучи убежденным национал-социалистом и высокообразованным человеком, он управлял вверенной ему территорией настолько грамотно, что мог перемещаться по ней на сотни километров без защиты войск. Он относился к людям, населявшим Крым, с уважением и делал все, чтобы понять их менталитет, интересы и нужды. Поэтому и местные жители относились к нему с уважением. За время своего руководства Крымом Фрауэнфельд поднял экономику этой территории на высокий уровень, какого прежде не было на этой территории.

Полную противоположность ему представлял рейхс-комиссар Украины и гауляйтер Восточной Пруссии Эрих Кох, проявлявший на подчиненной ему территории Украины крайнюю жестокость и совершенно не учитывавший интересы местного населения. В целом приходится признать, что Германия не воспользовалась своим шансом на Востоке. Ряд немецких экспертов высказывали разумные соображения по спасению ситуации, но их предложения по изменению политики оккупационных властей начали реализовываться лишь тогда, когда Красная Армия взяла Будапешт.

Но вернусь к военной зиме 1941/42 года. Несмотря на приказ «удерживать позиции любой ценой», над немецким вермахтом нависла угроза повторить судьбу армии Наполеона. Фронт был прорван, и Красная Армия удерживала инициативу на юге. Ценою невероятных усилий любимец Сталина генерал Жуков остановил наступление на Москву в конце января. План «Барбаросса» был сорван, и в наибольшей степени в этом были виноваты четыре долгих, бесконечных месяца суровой русской зимы. В марте снова повторились ужасные метели, но за ними последовала оттепель. После чего все дороги снова превратились в болото.

«К концу зимы лица наших бойцов стали постаревшими от потрясений, которые они переживали каждый день. Их кожа из-за морозов приобрела нездоровый оттенок. Точно так же выглядели и солдаты противоположной стороны. Внешняя разница состояла только в униформе, надетой на них, и в языке, на котором они говорили», — писал в своем дневнике лейтенант Вольфганг Пауль.

Тем не менее нас, добровольцев, поддерживало убеждение, что мы воюем за правое дело. Мы воевали за Европу и не против жителей Советского Союза, а за них. Недаром же папа Пий XII охарактеризовал действия войск СС, состоявших из смеси датчан, финнов, норвежцев, голландцев, бельгийцев, швейцарцев и французов, как «защиту основ христианской культуры»[13]

У нас за спиной были огромные расстояния, которые мы преодолели, двигаясь к фронту, в комфортабельных поездах и в товарных вагонах, в транспортных самолетах и в грузовиках, на танках и на тройках, а также пешком. Подобно военному поколению Германии, мы все делили одну судьбу, которая свела нас друг с другом настолько близко, что только огонь сражения мог разделить нас. Мы не нашли ни приключений, ни лавровых венков победы. Вместо всего этого нам достались вши, грязь, жестокие морозы и смерть. В неописуемых лачугах, где нас порою оказывалось до двадцати человек, мы дожидались очередных приказов. Мы вжимались в землю на своих позициях под огнем врага. Ночью мы часами ждали в засаде русских бойцов, которые ориентировались в темноте почти как при дневном свете, и каждая минута казалась нам вечностью. Мы мало отдыхали и в другие ночи, когда наш тревожный, нервный сон то и дело прерывался из-за атак врага. Держа палец на спусковом крючке, мы вдыхали едкий запах горящих деревень. Но огонь нес не только смерть, но и спасение. Чтобы согреться, мы, когда представлялась возможность, разводили костры.

Во время маршей мы не замерзали только за счет того, что двигались, изнемогая от усталости. Но если по пути нам удавалось на несколько минут присесть возле горящего дома, чтобы передохнуть и погреться от пожара, мы потом с огромным трудом находили в себе силы, чтобы идти дальше. Нам приходилось находиться под открытым небом в тридцати-, а то и в сорокаградусные морозы. Для армии того же Наполеона в 1812 году уже мороз в двадцать пять градусов оказался фатальным. Впрочем, и мы были живыми людьми, а потому при каждой возможности искали себе убежище среди этой Богом забытой земли. Любая землянка и самая нищая лачуга давала нам хоть какое-то спасение от безжалостной русской непогоды. Голые равнины этой страны с бесконечными горизонтами и холодным небом, нависающим над ними, побеждали нас, когда мы выигрывали сражения у армии противника.

Но мы продолжали сражаться на этой несчастной земле, изувеченной ужасами большевизма и отрезанной от всего остального мира. Мы делали все, что могли, чтобы разрушить жестокую империю Сталина.

Примечания:

1

Официально орден назывался «Тайное рыцарство Христово и Храма Соломона». В Европе он был более известен как Орден рыцарей Храма, поскольку его изначальная резиденция находилась в Иерусалиме, на месте, где, по преданиям, прежде располагался храм царя Соломона (к слову, «tample» с французского переводится как храм). На печати тамплиеров были изображены два рыцаря, скачущих на одной лошади, что должно было говорить о бедности и братстве. Однако это не помешало тамплиерам к XII веку стать обладателями неслыханных богатств и начать ссужать деньги обедневшим монархам, при этом влияя на государственные дела. Тамплиеры первыми ввели банковские чеки и бухгалтерские документы. По сути, именно они стояли у истоков современного банковского дела. Сегодня имя ордена обросло легендами и стало предметом не только серьезных исследований, но и многочисленных псевдоисторических спекуляций. — Прим. пер.

12

Читая подобное, невозможно удержаться от реплики. Библия — самая популярная книга в мире, и ни один бестселлер не сравнится с ней по тиражу. Однако выполняют все библейские заповеди даже среди верующих единицы. И что бы там ни было написано в расчетных книжках немецких солдат, но «доблестный» вермахт и войска СС заживо сжигали целые деревни с мирными жителями, женщинами, стариками и детьми. И если даже согласиться с некоторыми исследователями, что подобное происходило чаще именно в партизанских краях, то говорить об адекватности подобных мер действиям партизан ни в коем случае не приходится. Цитирование же автором «солдатских заповедей» немецких войск на этом фоне выглядит вообще, как минимум, циничным и неуместным. — Прим. пер.

13

Очень жаль, что подобная цитата приводится без ссылки на источник. Отношение папы Пия XII к национал-социализму является давним предметом спора историков. В советской историографии Пия XII было принято считать сторонником и даже пособником Гитлера. В то же время существует немало свидетельств того, что Пий XII укрывал евреев от расправы нацистов. При этом бесспорным фактом остается и то, что папа ни разу публично не выступил против Гитлера. Хотя апологеты Пия XII, отвечая на это, приводят цитату из его обращения к кардиналам 2 июня 1943 г. «Всякое слово, сказанное нами как компетентным авторитетом, и всякий наш публичный намек должен быть нами серьезно обдуман и взвешен в интересах тех же несчастных, чтобы не сделать их положение, хотя и не желая этого, еще более тяжелым и непереносимым». — Прим. пер.