Глава 7

Прошло, должно быть, несколько часов, когда я очнулся от звуков немецкой речи. Группа солдат шла по дороге, время от времени останавливаясь возле неподвижных тел. Лежа в канаве, я наблюдал за их приближением. Судя по всему, они приехали на нескольких грузовиках в сопровождении бронемашин. Они оттащили поврежденные повозки и трупы лошадей в сторону, а затем стали складывать мертвых немецких солдат в грузовики. Тела убитых поляков они сбрасывали в канаву. Увидев меня лежащим с открытыми глазами, немцы в первый момент опешили. Я попытался встать, но из этого ничего не вышло. Мало того что у меня невыносимо болел живот, пострадавший от копыта Ведьмы, так я еще при падении сильно разбил голову, и кровь ручьем стекала по спине.

Один из солдат вытащил пистолет, но другой остановил его и позвал офицера, по всей видимости отвечавшего за операцию.

– Мы нашли раненую польскую свинью. Прикончить его на месте или отвезти на допрос? – спросил солдат.

Склонившись надо мной, офицер пристально уставился мне в глаза. Я не мог встать, голова кружилась, но руки я ухитрился держать над головой. Офицер наклонился еще ниже, сгреб меня одной рукой и перевернул на живот.

«Вот где мне придется умереть, – подумал я. – Пуля в момент разнесет мне голову». Я закрыл глаза и инстинктивно прикрыл руками голову.

– О, это офицер! – услышал я голос над головой. – Вы говорите по-немецки?

– Немного, – ответил я.

– Вы принимали участие в нападении на нашу колонну?

– Да.

Услышав мой ответ, офицер перевернул меня на спину.

– Вам ведь известно, что война закончилась.

– Да, я знаю, что вы одержали победу.

– Однако же вы напали на нашу колонну! Вы убили сорок немецких солдат! Почему? – заорал он.

– Мы... Мы не сдаемся так легко...

– Дурацкий романтизм. Теперь с этим покончено. Вермахт уничтожит сопротивление, – заявил он и, повернувшись к солдатам, приказал посадить меня в один из грузовиков. – Он единственный пленник, и его стоит допросить.

Только теперь, когда меня посадили в грузовик, я понял, почему так долго не приходил в себя и почему у меня повреждена голова и идет кровь. Когда Ведьма меня лягнула, я отлетел и стукнулся головой о большой камень, лежавший на краю канавы.

Пока меня вели к грузовику, я насчитал в канаве восемь мертвых поляков. Наши кавалеристы, вероятно, посчитали меня убитым, решил я, и отошли несколько часов назад. Ну что ж, наши дела не так уж плохи: мы потеряли восемь человек, но ведь немцы лишились сорока двух.

Немецкая колонна – впереди и сзади ехали по одной бронемашине – взяла направление на север, и после продолжительного пути мы прибыли в Замосць. Там, вместо того чтобы сразу повести на допрос, вежливый немецкий врач из полевого госпиталя забинтовал мне голову и дал чашку кофе. Я почувствовал себя значительно лучше. Потом пришли два солдата и погнали меня к бывшим армейским казармам, расположенным в городе. Плац был забит несколькими сотнями пленных поляков. Некоторые сидели на земле, некоторые ходили по плацу, по краям которого располагались немецкие пулеметные расчеты. Меня провели в караульное помещение и приказали оставаться здесь.

После смены новый начальник караула, не найдя распоряжений на мой счет, отправил меня на плац. Этому я был несказанно рад, ведь среди своих я мог разжиться какой-нибудь информацией.

– Здесь перевалочный пункт, – объяснил мне один из пленных сержантов. – Отсюда пленных своим ходом отправляют в Люблин, а оттуда, говорят, на поезде в Германию.

– Сколько вы уже провели в плену? – спросил я сержанта.

– Сегодня ровно две недели.

– И как они обращаются с вами?

– По-разному. Когда они взяли нас в плен у Бяла-Подляска, то построили на расстрел. Потом приехал какой-то высокопоставленный немецкий офицер и приказал накормить нас. Однако два дня назад, по дороге сюда, они выбрали двенадцать человек, чьи фамилии начинались на букву «Р», и расстреляли их на обочине. Мы никогда не поймем, почему они так делают.

– А что здесь происходит? – спросил я.

– Я здесь второй день. Нам дают хлеб и сколько угодно воды.

– Ну что ж, совсем неплохо.

– С одной стороны, это так, но сегодня утром они расстреляли пятерых. Начальник караула прошел по плацу и отобрал жертвы. Он сам командовал расстрелом. Вон там, у стены, их и расстреляли. Мы все видели. Жуткая смерть.

Я побродил среди пленных, выискивая знакомые лица, но, никого не встретив, вернулся к сержанту.

– Ходят разговоры, что нас отправят завтра утром, – сказал сержант.

– А кто охраняет колонну?

– До сих пор два мотоцикла с пулеметами, один впереди, один сзади; солдаты с автоматами по обе стороны колонны и, кроме того, грузовик с солдатами на тот случай, если кому-то придет в голову совершить побег.

– Кто-нибудь пытался?

– Да, и их тут же расстреливали. Немцы чертовски умны. Они перевозят нас только днем. В темноте все было бы намного проще.

Положение казалось безвыходным. Ночью, прижавшись друг к другу, мы даже немного поспали. Утром нам раздали хлеб и позволили заполнить водой любые имеющиеся у нас емкости. Затем нас построили в колонну по четыре человека в ряд. Под охраной колонна длиной около двухсот метров вышла с плаца, прошла по городу и вышла на дорогу, ведущую в северном направлении, к Люблину.

Это был тяжелый переход. Мы с трудом брели по жаре. Несмотря на осень, солнце палило нещадно. Каждые два часа колонна останавливались, и, если поблизости имелся источник, порядка десяти человек под охраной набирали воду для всех. А затем опять в путь.

В тот день мы прошагали сорок километров и до темноты пришли в какую-то деревню. Нам дали хлеб и воду, и мы опять провели ночь на плацу под усиленной охраной. Утром мы отправились в Люблин, который находился примерно в сорока восьми километрах от места нашей ночевки.

В Люблине нас вместе с сотнями других пленных согнали на центральную площадь. Мы находились под усиленной охраной. Солдаты с автоматами, пулеметные расчеты на грузовиках, патрули. Пленных группами по двадцать человек строем отправляли на железнодорожную станцию.

На площади я сел рядом с сержантом, с которым разговорился в Замосци. Мы сидели среди сотен измученных тяжелым переходом людей. Нам было все равно, сколько придется ждать поезда, который увезет нас в Германию. Мы страдали от жажды и голода, смертельно устали и находились в подавленном состоянии. Нас уже ничто не волновало.

Нестерпимая жажда стала причиной последующих событий. Мы с сержантом растянулись на мощенной булыжником площади, и вдруг он сказал:

– Слышу, как течет вода.

– Я тоже, – прислушавшись, согласился я.

Мы посмотрели по сторонам и увидели решетку канализационного люка. Где-то глубоко под площадью текла вода.

– Это всего лишь канализационная труба, – огорченно сказал я.

– Да, но... – он выдержал паузу, – довольно большая, точно?

– Довольно большая для чего? – не понял я. – Надеюсь, ты не собираешься пить воду из канализации!

– Ты не понял. Я совсем не это имел в виду. Я сказал «довольно большая», чтобы влезть в нее.

Мы подвинулись поближе к канализационной решетке и, по-прежнему сидя на земле, внимательно ее осмотрели.

– Ну? Что скажешь? – спросил сержант. – Мы можем туда влезть, подождать, пока все уйдут с площади, и в темноте выбраться наружу.

– Какая там глубина?

– Это не имеет значения. Я видел на стенках скобы. Думаю, что в эту шахту спускаются для проведения осмотра канализационной системы.

– Ладно, я согласен.

Мы попросили сидящих вокруг людей встать, чтобы заслонить нас от немцев. Поднатужившись, мы с сержантом подняли решетку. Первым в люк влез сержант, я последовал за ним. Решетку вернули на место. Мы были внутри. Через несколько минут мы услышали, как немцы подбежали к люку, все осмотрели, но ничего подозрительного не обнаружили.

В шахту вели примерно полдюжины вделанных в стенку железных скоб-ступенек. Поставив ноги на скобы, мы облокотились спиной о противоположную стенку шахты. Таким образом, ноги сержанта, который влез первым, оказались чуть выше канализационного стока, проходившего под площадью, в то время как я, находясь практически под решеткой, закрывавшей шахту, мог видеть небо и ноги пленных на площади.

В таком подвешенном состоянии мы пребывали какое-то время, пока мне не пришло в голову, что за три дня общения я так и не узнал имени моего спутника.

– Послушай! – прошептал я.

– Да? – раздался голос снизу.

– Меня зовут Стефан.

– А меня Владек, – ответил сержант и добавил, протянув испачканную руку: – Прости за грязь.

Я тихо хихикнул.

– Что смешного? – поинтересовался он.

– Просто вспомнил, как всего несколько дней назад у меня была аналогичная история. Только тогда, представляясь друг другу, мы были в голом виде.

– Ты хочешь сказать, что в разгар войны очутился в лагере нудистов?

Пришлось рассказать ему о побеге из русского плена.

Сначала мы слышали над головой шарканье ног пленных, которых собирали в группы по двадцать человек и отправляли на станцию. Затем на скорости проехал грузовик. Спустя час раздался цокот подков, и мы поняли, что едет запряженная лошадью телега. Она остановилась рядом с канализационной решеткой, и спустя несколько минут поток лошадиной мочи обрушился на наши бедные головы. Мало того что мы промокли до нитки и источали невыносимое «благоухание», так еще через какое-то время у нас начался нестерпимый зуд. Нам оставалось только шепотом посылать проклятия в адрес ни в чем не повинных животных.

– Никогда бы не подумал, что мочевой пузырь лошади сродни дождевому облаку, – заметил я.

– С той лишь разницей, черт побери, что дождь не воняет и не раздражает кожу, – отозвался Владек.

Повозка отъехала, но свет уже не проникал в наше укрытие. Наступила ночь.

Мы совершенно закоченели, не имея возможности ни на секунду расслабиться. Опираясь спиной о стенку шахты, упершись ногами в металлические скобы, мы могли только попеременно перемещать вес тела с одной ноги на другую. От невыносимого напряжения болел каждый мускул, каждая клеточка тела.

Просидев в темноте около двух часов и не слыша снаружи никаких звуков, мы решили вылезти из канализационной шахты.

– Готов? – спросил я Владека.

– Готов, – ответил он. – Как только выберемся наружу, бежим в ближайший двор. Не тяни, вылезай.

С трудом преодолев две скобы, я добрался до решетки и надавил на нее головой и одной рукой. Решетка не сдвигалась. Я надавил сильнее. Никакого результата – решетка не сдвинулась ни на дюйм. С огромным усилием подняв обе руки, я уперся в решетку. Она категорически отказывалась сдвигаться с места.

– Все дело в этой проклятой телеге. Вероятно, колеса вдавили решетку, и ее заклинило, – сообщил снизу Владек. – Попробуй еще раз.

Я толкал что было сил. Я пытался, напрягая все мускулы, сдвинуть эту чертову решетку, но она не поддавалась. Теперь я вспомнил, что нам пришлось приложить немало усилий, чтобы вдвоем поднять ее, а теперь я должен был сделать это один, да еще после нескольких часов, проведенных в шахте.

– Стефан, попробуй надавить в середину. Я буду толкать тебя снизу. Давай!

Теперь уже с помощью Владека я надавил на решетку. Никакой реакции. Спустя четверть часа я понял, что выдохся и должен передохнуть.

– Ничего не выйдет, Владек. Мне ее не поднять. Придется звать на помощь.

– Не торопись. Давай попробуем. – С этими словами он снял с ремня пряжку и протянул мне. – Вставь ее между решеткой и рамой и используй как рычаг. Вдруг это поможет.

После нескольких неудачных попыток решетка начала поддаваться, и я уже мог сдвинуть ее.

– Получилось! Получилось, Владек!

– Отлично! И помни, как выберешься наружу, тут же беги в ближайший двор.

Я поднял решетку двумя руками и аккуратно положил на землю. Надо мной в небе сияли звезды.

Поднявшись на полметра, я высунул голову и несколько минут обозревал окрестности.

– Ничего не видно и не слышно, – шепотом сообщил я Владеку.

– Тогда вылезай.

– Ладно, вылезаю.

И вот я уже лежу на булыжной мостовой в ожидании Владека. Через минуту он был рядом.

– Что-нибудь слышно? – прошептал он.

– Нет.

– Тогда бежим вон туда, – сказал Владек, указывая в узкий проход между домами на ближайшей стороне площади.

– Прямо сейчас?

– Да, давай!

Я попытался встать и тут же рухнул на землю.

– Владек, я не чувствую ног! Я не могу встать.

– Я тоже.

Мы слишком долго находились в шахте без движения, ноги затекли и не желали нас слушаться.

– Придется двигаться ползком, – прошептал Владек.

Ничего не поделаешь! Мы поползли через площадь, ожидая, что в любой момент можем попасть в руки немецкого патруля или фары проезжающего мимо грузовика неожиданно выхватят наши фигуры.

Но нам сопутствовала удача. Мы благополучно достигли прохода между домами и вползли во двор. Около получаса мы массировали ноги, чтобы восстановить кровообращение. После этого занялись обследованием двора. Первой исключительно ценной находкой был водопроводный кран, и мы вволю напились холодной воды.

– Теперь я понял, что страшно голоден, – отдуваясь, заявил Владек.

– И не только ты.

Немного посовещавшись, мы решили войти в дом, считая, что для этой цели лучше всего подойдет кухонное окно. Сказано – сделано.

В полной темноте мы начали на ощупь искать продукты в буфете, на полках, на столе. От моего неловкого движения что-то с грохотом упало со стола.

– Кто там? – раздался сверху женский голос.

– Мы, – ответил я.

– Кто это «мы»?

– Польские солдаты. Мы сбежали от немцев.

Шаги приблизились, и мы услышали, как она вошла в кухню.

– Я не вижу вас, – сказала женщина, – но свет зажигать нельзя. Немцы стреляют по окнам, если видят ночью зажженный свет. Что вы хотите?

Мы видели только ее смутный силуэт на фоне стены. Судя по голосу, женщина была молодой.

– Мы страшно проголодались, пани, – сказал я. – Мы были бы вам очень благодарны, если бы вы дали нам хоть какой-нибудь еды.

– У меня найдется кое-что для вас. Но, ради бога, уходите отсюда. Если вас найдут у меня в доме, то нас всех расстреляют.

Она отрезала несколько кусков хлеба, намазала их свиным жиром и протянула нам со словами:

– Это все, что я могу вам дать. В Люблине очень плохо с продовольствием.

Мы были так голодны, что прежде чем поблагодарить хозяйку, жадно откусили по большому куску хлеба. После этого спросили у женщины, какой дорогой она посоветует нам выбираться из города. Получив ответ, мы было двинулись к окну, но хозяйка остановила нас.

– Почему вы не хотите воспользоваться дверью? По-моему, это гораздо проще, – проговорила она, поворачивая ключ в двери.

– И культурнее, хотите сказать? – откликнулся я.

– Безусловно... но теперь это не имеет никакого значения.

– Спокойной ночи, пани.

– Спокойной ночи.

Следуя полученным наставлениям, мы, никого не встретив по пути, скоро оказались за городом. На рассвете вошли в лес и решили остановиться там до наступления темноты.

– Она была не слишком приветлива, правда? – сказал Владек.

– Я ее не виню. Чего ты хочешь? Два незнакомца, от которых исходит запах конской мочи и нечистот, влезают через окно в ее дом, требуют поесть... Она что, должна была расцеловать нас за это?

– Как ты думаешь, она симпатичная?

– Может, симпатичная, а может, уродина, – ответил я.

– Впрочем, не важно. Мне все равно понравился ее голос, – мечтательно произнес Владек.

– Мне тоже. Вот пусть она и останется для нас голосом в ночи.

Нам очень хотелось спать, но мучительный зуд во всем теле и преследующий нас омерзительный запах не дали претворить в жизнь это заветное желание. Совсем рассвело. Теперь мы издалека могли увидеть немецкие грузовики и поэтому пошли на поиски хоть какого-нибудь водоема или ручейка, чтобы помыться и выстирать форму. Нам удалось найти пруд. Мы выкупались, постирали одежду, развесили ее для просушки на кустах, легли на солнышке и... заснули.

Мне казалось, что я еще сплю и вижу сны. Но, услышав хихиканье, открыл глаза, сел и увидел старуху. Облокотясь на мотыгу, она разглядывала нас, и ее лицо то озарялось улыбкой, то становилось мрачным и задумчивым. Рядом с ней стояли две молодые девушки.

– Бедные дети, – сказала старуха, – что же с вами сделала война.

Под взглядами хихикающих девушек я остро ощущал наготу. А наша одежда была развешана на кустах. Разбуженный посторонними звуками, Владек открыл глаза и метнулся в кусты. Под громкий хохот я кинулся следом за ним.

– Есть хотите? – спросила, отсмеявшись, старуха.

– Да! – хором ответили мы из кустов.

– К нам нельзя, могут найти немцы. Но когда стемнеет, я пришлю вам что-нибудь из еды. Подождете?

– Да-да, конечно. Огромное спасибо.

Задумчиво покачав головой, она еще крепче сжала ручку мотыги натруженными ладонями.

– Разве может война принести что-то хорошее? Нет, от нее одно зло. Только зло. Я уже старуха. Пережила три войны. От войны беды и для людей, и для скотины. Но это самая страшная война. Эти летающие чудовища и все такое прочее! – И вдруг, словно забыв, о чем только что говорила, приказала: – Надевайте штаны, а то вы как новорожденные младенцы. Пока будете собираться, я пришлю вам поесть. Да, и поосторожнее в кустах, там колючки. Еще поранитесь ненароком.

При этих словах девушки опять прыснули, но старуха прикрикнула на них, и вскоре женщины уже шагали с мотыгами на плечах по дороге. Как только они ушли, мы быстро оделись и сели в тени.

Девушки пришли, когда уже совсем стемнело. Они принесли глиняные горшки с горячей похлебкой и кувшин парного молока. Поужинав, мы пошли за ними на ферму и провели эту ночь в сарае. Я спал крепко, но мне показалось, что я слышал, как Владек вертелся и скрипела дверь. Похоже, так оно и было, поскольку, когда я был готов на следующее утро двинуться в путь, он не выказал особого энтузиазма.

– Думаю, что не пойду с тобой, Стефан, – сказал он. – Мне нечего делать в Варшаве: у меня там никого нет. Лучше я останусь здесь.

– Девушки, конечно, не имеют ничего против?

– Я могу помогать на ферме. По крайней мере, я всегда буду сыт.

– Вот это наверняка, – съехидничал я.

Форму я оставил на ферме, а вместо нее надел крестьянскую одежду. В таком виде я мог смешаться с толпами беженцев, идущих по дорогам, и проходить за день большие отрезки пути. Правда, в новом обличье мне было труднее добиться доверия крестьян. Они с большим подозрением относились ко мне, мгновенно распознавая «ряженого». Мне приходилось воровать еду, а однажды, страшно голодный, я даже подошел к немецкой полевой кухне и обратился к повару, который помешивал кипящий суп в огромном котле.

– Я очень хочу есть, – сказал я по-немецки.

Ни слова не говоря, повар зачерпнул суп ковшом и вопросительно посмотрел на меня. У меня не было ничего, кроме старой шляпы. Я снял ее, и повар налил в нее суп.

Я не чувствовал стыда. Я был голоден, и мне надо было дойти до Варшавы. Я хотел жить.