Глава 1

Мы стояли на опушке леса, тесно прижавшись друг к другу, брат, сестра и я, и, вцепившись в подол материнской юбки, смотрели на юг. Внизу в долине полыхали пожары. Наша усадьба, конюшни и скотные дворы, крестьянские дома, крытые соломой, – все было охвачено огнем. Время от времени слышались приглушенные взрывы и в воздух взлетала очередная горящая соломенная крыша. Вскоре уже все дома были объяты пламенем.

Налетевший ветер донес до наших ушей рев скота и ржание лошадей, мечущихся в стойлах, крики женщин, не успевших убежать в лес. Те, кто добежал до леса вместе с нами, смотрели на мою мать как на спасительницу. Это были одни женщины. Мужчин к этому времени либо арестовали, либо, как моего отца, мобилизовали в иностранную армию воевать на чужой войне, зачастую против своих соотечественников, также мобилизованных в армию другого вражеского государства, оккупировавшего другую часть нашей страны.

Окружившие нас женщины и дети не переставая плакали и кричали. Некоторые, обессилев от слез, упали, и их слезы оросили сухую землю, а волосы спутались с густой травой.

Моя мать не кричала. Она молча смотрела на бушевавший в долине огонь, все крепче сжимая мою руку (я был самым младшим из детей), пока я не закричал от боли. Глаза ее были по-прежнему сухи, но губы шевелились, хотя и не издавали ни звука. Она говорила сама с собой. Наконец мать не выдержала и закричала:

– Звери! Убийцы! Безбожники! Вы отбираете у меня все, что я имела, но я еще отплачу вам! Бог свидетель, я отомщу! Вы будете гореть в аду! Вы будете умирать от мучительной смерти... всеми забытые... Пока жива, я буду бороться с вами и научу своих детей ненавидеть вас, мстить, жить и убивать!

Она обезумела от ярости. Я закричал. Ее вспышка напугала меня. Сейчас она не была похожа на ту нежную мать, какой я ее знал.

Но ее уже было не остановить – гнев и боль исказили ее лицо.

– Вы не ускользнете от нас... Вы можете убить сотни тысяч, но все равно останутся те, кто отыщет и убьет вас. Они будут убивать. Помоги нам Бог! – Погрозив кулаком невидимым врагам в долине, полностью скрывшейся в клубах дыма, она повела нас в лес. – Пойдемте, дети, вы должны жить, – только и сказала она.

Эти трагические события из моего раннего детства происходили во время Первой мировой войны. Мы жили на юге Польши, в деревне Газеловке, находившейся примерно в сорока километрах юго-западнее Кракова.

В то время Польша была поделена между тремя соседними государствами – Германией, Австрией и Россией, воевавшими друг против друга. Их армии хлынули в Польшу, сжигая деревни, грабя города, насилуя, убивая.

Остаток дня и ночь мы провели в лесу. Рано утром я проснулся от холода и голода. Огляделся. Брат и сестра еще спали, но матери рядом не было. Я закричал, и мой крик разбудил брата Антека (он был на шесть лет старше меня).

– Не кричи, малыш. Мама вернется, – сказал брат и обнял меня.

Я опять заснул, а когда снова проснулся, то увидел мать, шедшую к нам с тяжелым мешком на плече.

– Я принесла немного еды, – сказала она, – и одежду для вас. Мне удалось незаметно проскользнуть в темноте. Они, перепившись, спали мертвецким сном!

– Что с тобой случилось, мамочка? – спросил Антек. – Твоя кофта вся в крови.

– Я убила одного из них, задушила. Он спал в моей кровати, – ответила она и добавила: – Вот хлеб, сыр, сахар, ешьте, дети.

Мы уже давно не видели сахара и теперь с удовольствием принялись за еду. Я был еще слишком мал, чтобы понять, что произошло ночью в долине. Меня не испугало ее признание, но я заметил, что Антек смотрит на мать во все глаза, отмечая решительное выражение ее лица, гнев, горящий в ее глазах, пятна крови на кофте и как она смотрела на свои руки после того, как нарезала хлеб и сыр. Она поднесла раскрытые ладони к глазам, какое-то время пристально разглядывала их, а затем резко вытерла их об юбку, словно мокрые руки полотенцем, и произнесла:

– Бог должен простить меня, или в этом мире нет справедливости, – а затем, повернувшись к нам, добавила: – Поторопитесь, дети, пора в путь.

– Но я еще хочу есть и устала, – захныкала Лида.

Людмила была всего на год старше меня. Мы звали ее Лидой.

– Мы поедим позже... если будет что есть, – ответила мать. – Война всегда несет голод, дети. Мы все будем голодать, и одному Богу известно, сколько это продлится.

На протяжении двух лет, подобно тысячам жителей Южной Польши, мы бродили с востока на запад в зависимости от того, куда перемещался фронт. Жили в разрушенных сараях и домах, в подвалах разбомбленных зданий, в лесных хижинах, сделанных нами из ветвей, земли и камней. Бывало, сидели, прижавшись друг к другу, в поле или на лугу, дрожа от холода, промокшие, голодные, прислушиваясь к залпам орудий, которые разрушали деревни. Вечно голодные, боящиеся солдатни, мы постоянно задавались вопросом, где достать еду и где мы окажемся завтра, через неделю, через месяц.

Во время скитаний мы обзавелись весьма причудливым набором одежды. Как-то недалеко от линии фронта мы наткнулись на телегу, полную дорогой красивой одежды, награбленной где-то немецкими солдатами. Лошади и несколько солдат погибли при артобстреле. К сожалению, здесь была только женская одежда и ничего для нас с Антеком. Пока мать и Лида выбирали для себя платья, мы с Антеком сняли мундиры с мертвых солдат. Конечно, мундиры были слишком велики, особенно для меня, зато ночью мне было тепло, и я оставался сухим, когда шел дождь. В мундире были огромные карманы, и это было здорово, поскольку в них можно было хранить пищу.

Мы постоянно думали о еде. Холод, страх, отсутствие элементарных удобств отошли на второй план перед постоянным чувством голода. Все наши разговоры, все мысли были связаны с пищей. Пища была для нас всем. Пища означала жизнь, возможность прожить следующий день, неделю, месяц, пережить зиму или даже войну. Конец войны означал мир. А мир означал пищу.

Нет ничего странного, что все мои детские воспоминания связаны с мыслями о еде, об обилии еды. Мне снились тарелки с горячим супом, огромные куски хлеба и свинины. Как я ненавидел пробуждение! Я мечтал о еде. Эта мечта имела под собой реальную основу. Как-то зимой, голодные и дрожащие от холода, мы набрели в лесу на домик егеря, и его жена, сжалившись, поделилась с нами обедом. Увы, меня, отвыкшего от обильной еды, стошнило. Но даже это не смогло испортить мне неожиданный праздник. Ощущение от горячего супа со свининой оставалось самым приятным воспоминанием в течение последующих лет.

Постоянное чувство голода подсказывало нам, где вероятнее всего можно найти еду. Очень скоро мы поняли, что бывшие поля сражений – отличное место для наших поисков. Там всегда можно было найти что-то съестное, например у убитых солдат. Отступавшие армии оставляли смертельно раненных и мертвых лошадей. Орудуя ножами, мы кромсали огромные туши и, оттаскивая свои трофеи – куски мяса, одежду, оружие, – испытывали торжество от удачной вылазки. Если было холодно, конина хранилась довольно долго, но в жару через пару дней от нее начинало исходить невыносимое зловоние. Мы варили конину на костре, наедались до полного изнеможения и, отдыхая после еды, радовались, что удалось набить животы.

Антек научился заманивать дичь в ловушку, обучив этому и меня. Иногда мы имели на обед зайца, куропатку, голубя или фазана. На полях мы выкапывали картофель и другие овощи, находили и жевали зерно, предварительно очистив, а летом собирали плоды дикорастущих фруктовых деревьев.

Одним словом, нам редко удавалось наесться досыта. Засыпали мы, думая о том, где бы завтра найти пищу и, главное, хлеб, который был для нас почти что недосягаемой мечтой. Вскоре мы поняли, что каким бы голодным ты ни был, всегда должен оставлять часть еды на завтра, как белка, откладывающая запасы впрок. В мою юную голову так часто и упорно вдалбливали это, что у меня развился своего рода комплекс. Спустя годы я иногда ловил себя на том, что припрятываю куски хлеба или другой еды, и, теряясь под пристальными взглядами друзей, стыдился признаться, почему так поступаю.

В один из дней, когда мне удалось досыта наесться, я впервые коснулся темы семейной истории. Все началось с того, что я спросил мать, есть ли у меня отец.

– Конечно, у вас есть отец, но сейчас он далеко, в армии.

– Почему же он ушел и оставил нас одних? – Мне было непонятно, как отец мог оставить нас в такое трудное время.

– Отец не хотел уходить. Его заставили! – ответил за мать Антек. Он хорошо помнил, как все произошло. – Его увели под конвоем. Он дважды сбегал, но в конце концов они его поймали. Ублюдки!

Как ни странно, мать не стала ругать Антека, хотя обычно стыдила нас, когда мы произносили бранные слова, которых нахватались у беженцев.

– Он вернется, мама?

– Да, вернется, конечно, вернется... Когда кончится война, – горячо заверила мать.

Стараясь говорить доступным для нас языком, она объяснила, что отец был мобилизован в русскую армию, а еще раньше умер дедушка, который «понес наказание» за то, что избегал военной службы в той же армии. Его за ноги привязали к повозке, которая промчалась по Газеловке. Когда повозка остановилась на другом конце деревни, дедушка был уже мертв – его голова была разбита, а лицо превратилось в кровавое месиво. О том, что наш прадед погиб во время одного из национальных восстаний, поднятых против немецких захватчиков, мать не посчитала нужным нам рассказывать, как и о том, что произошло с нашим фамильным домом. Ее гнев возрастал по мере рассказа обо всех несчастьях, обрушившихся не только на страну, но и на нашу семью, – эмоции переполняли душу. Выразительно жестикулируя грубыми, натруженными руками, она изливала всю накопившуюся ненависть к немцам, австрийцам и русским, виновным во всех наших бедах.

– Они все приложили руку, – заявила она, – но придет время – и Польша возродится. Пусть нам потребуется на это даже сотня лет! Вы должны помнить: мы будем бороться за Польшу! Бороться и убивать – делать то, что они делают с нами! Огнем и мечом мы избавим страну от них. Если не это, то следующее поколение освободит Польшу. Поэтому мы обязаны выжить. Мы должны жить – и убивать!

В эту ночь мне впервые не приснился суп со свининой и хлебом. Сон, навеянный рассказом матери, был тяжелым. Так в раннем возрасте я впервые убил, пока только во сне... или в ночном кошмаре?!