|
||||
|
|
Эпилог1В начальный день весны, день Святыя Евдокии, воскресенье, 1 марта 1881 года от Рождества Христова, пробыв на престоле двадцать шесть лет и десять дней, посвятив первые часы сего дня отдохновения — делам государственным, проезжая в карете по набережной Екатерининского канала града Святого Петра, не дожив полутора месяцев до своего шестидесятитрехлетия, скончался мученической смертию от злодейской руки, бросившей разрывной метательный снаряд, Государь Император Всероссийский Александр Второй… Четырнадцатый по счету правитель из династии Романовых — за ним последовали еще всего лишь двое, сын его и внук, — он, как гласила официозная печать, «свято и мужественно делавший возложенное на Него судьбою дело — строения и возвышения громадной монархии, возбудивший восторг истинных патриотов и удивление просвещенных людей целого мира, встретил и яростных недоброжелателей… С безумием и яростью какие-то неведомые враги, преследовавшие никому не понятные цели, организаторы-разрушители создали ряд покушений на Государя»… Покушений на Царя-Освободителя, отменившего крепостное право, было семь, и лишь восьмое увенчалось успехом. Метатель снаряда, мелкопоместный польский шляхтич, от роду двадцати шести лет, Игнатий Иоахимович Гриневицкий, смертельно раненный тем же взрывом, скончался несколькими часами позже, не открыв властям предержащим своего имени. 26 марта, в четверг, перед Особым присутствием Правительствующего Сената, высшим политическим судом России, председательствовал сорокасемилетний сенатор Эдуард Яковлевич Фукс — предстали шестеро злодеев, старшему было двадцать девять, а младшему девятнадцать лет от роду. Лишь одна имела вероисповедание иудейское, все прочие — православные. И, кроме дворянки и сына священника, остальные относились; к сословию крестьянскому и мещанскому. В ночь с воскресенья на понедельник, с 29 на 30 марта, всем шестерым объявили приговор — смертная казнь через повешение. Одной из осужденных — еврейке Гесе Гельфман, прямого участия в цареубийстве не принимавшей (она была всего лишь хозяйкою конспиративной квартиры), — исполнение казни отсрочили до разрешения от бремени: она оказалась, по медицинскому обследованию, тяжелой по четвертому месяцу; она умерла в тюремной больнице вскоре после родов; ребенок ее, то ли девочка, то ли мальчик, по-разному толкуют историки, сгинул безвестно. Из газет: «3 апреля, в 9 часов подвергнуты смертной казни через повешение государственные преступники: дворянка Софья Перовская, сын священника Николай Кибальчич, мещанин Николай Рысаков, крестьяне Андрей Желябов и Тимофей Михайлов». 2Соня Перовская сызмала нужды не знала — из потомков знаменитых графов Разумовских, племянница «полного» генерала, дочь псковского, а затем и Санкт-петербургского губернатора… Она ушла в народи хлебнула лиха… Радостью ее жизни был Андрюша Желябов, веселый, умница, общий любимец. Андрюша, его восторженное перед нею преклонение, общая их вера в Идею, в Правду, — возвышали Соню, даровали силу и мужество… Перед смертью, за трое суток, из Петропавловки всех перевезли в Дом предварительного заключения, на Шпалерной, после мрачной крепости он казался почти удобным. Дали Библию, в утешение и приготовление к смерти, и Соня, давно в Боге разуверившаяся, думая об Андрюше, принялась читать Песнь Песней царя Соломона… И девочка Суламифь из этой Книги сейчас была Соне Перовской нужнее и понятнее всех…
И странно, та еврейская девочка Суламифь, что жила — или не жила? — много-много веков назад, была близка ей и понятна, и она, Суламифь, жила в Соне, в Софье, и вспомнилось вдруг: Суламифь — значит мирная, а Софья — мудрая, а Мудрости, как и Миру, испокон веку тяжелее всего доводилось на Божием свете… И когда везли от Дома предварительного заключения к Семеновскому плацу, возле Владимирской церкви какая-то женщина плюнула, норовя попасть в лицо, и еще плюнула гнусным словом жидовка, плевок не долетел до высокой смертной колесницы, а слово достигло, оно сильней! И Соня, в Бога не веруя, подумала: да простит тебя Бог в неведении твоем, в неразумии твоем… А елецкий, Орловской губернии мещанин Николай Вершинин, что прибыл в Питер по торговым своим делишкам, он год спустя произведет к жизни сына, ведать не ведая, что стать тому знаменитым лекарем, генералом и убивцем тоже, молвил той бабе укоризненно: креста на тебе нет, людей на казнь везут, и несть ни эллина, ни иудея на земли, а перед лицем Божием наипаче… И, рядом по случаю здесь оказавшись, молча благословил мученицу Софию заезжий местечковый еврей Лазарь Лифшиц — где было и ему знать, какие муки выпадут внучке, Суламифи, что родится у сына его, Ефима, в году 1925-м, по иудейскому же, от сотворения мира, исчислению — в 5686-м. …Они, жиды да нигилисты, горбатые все, рога торчат, копыта постукивают, не то черти, не то анчутки, всех бы руками заживо передавить, погань татарскую… Ехал надёжа Государь вдоль Екатерининского канала, а он как выскочит из-под земли, сам черный, носище крючком, росту аршина в четыре, да как жахнул бонбой. А бонба-то, ровно пузырь надутый, взлетела кверху, покружила-покружила, да и пала, его же, убивца, и поразила. Тут другой, косматый, весь в шерсти, на коленках к Государю-батюшке подполз, а когда Его Величество благословить изволил нечестивца, он ножиком, ножиком — в самое сердечко государя-то милостивца… Жиды, однем словом сказать… «В некотором царстве, в некотором государстве жили-были евреи — обыкновенные евреи для погромов, для оклеветания и прочих государственных надобностей». — Максим Горький. Русские сказки. 1912, 1917 гг. 3Того же 1881 года, апреля пятнадцатого дня, в среду, на пятую седмицу Великого поста, в Херсонской губернии уездном городе Елизаветграде, числом жителей немалом, до шестидесяти тысяч, произошел случай вполне пустяковый, какие бывают в любом дому и внимания не достойны. На городской окраине — то ли предместье, то ли местечко — в придорожном шинке (владел им еврей лет пятидесяти, все его звали Шмуль, но откликался и на Лейбу, и на Мойшу), в шинке этом, где в непрочном мире-согласии предавались веселью кацапы вкупе с хохлами, городская голытьба, где подале от храмов Господних, поелику постом Великим приниматьнедостойно, набилась прорва выпивох. Шмуль-Лейба-Мойша-или-как-там-его-еще распутству гоев не препятствовал, хотя втайне и жалел за богохульство, но денежки ему в великопостные дни валили тройные, и ему бы, жиду Мойше, по мелочи не скаредничать, но, известно, аппетит приходит, когда вкушаешь пищу, и Шмуль-Лейба-Мойша не устоял перед грошовым соблазном. Известно, что на Руси в каждой деревне свой дурачок, в любом городе — свой сумасшедший. Был таковой и здесь, в предместье на окраине Елизаветграда. Он-то и стал виновником беды. Когда юродивый этот исхитрился вдрызг расколотить чарку литого бутылочного стекла — гривенник за дюжину цена! — шинкарю смолчать бы, а он, пархатый, с блаженненького копеечку стребовал. Глумленья над православным гости Шмуля в подпитии немалом стерпеть не могли, врезали от щирого сердца по жидовской харе и, войдя во вкус, отволтузили сапожищами под дых, повыдергали пейсы, башкою шмякнули о прилавок; вытащили на правёж и Сару, нестарую еще, хотели с нею побаловаться гуртом, но предпочли дочку, еще беститешную; распили задарма все, что в шинке имелось, и, понатешившись, выволокли в залу жидовские бебехи, ливанули нескупо из ламп, шинок взялся пламенем радостно и готовно, соломенная крыша, сухой плетень — ах как пылало, на тыщу верст видать! И головешки летели вразносторонь. Трое шмулейв том костре и сгинули, головешки летали, что галки, кого-то Господь надоумил: хватай огонек, на разжиг время не трать! Жидов в Елизаветграде водилось тыщ пятнадцать, как вши в кафтане, всех не перечтешь, и хоть здешние жиды сами по себе тихие были, смирные, разве что занимались торговлишкой, объегоривали православных да еще курочек трескали, и Государя-Освободителя тутошние шмулиубивать никак не могли за дальностью расстояния хотя бы, однако ведь ихниебатюшку-царя ухайдакали, однако ведь по всей России пили они, христопродавцы, православную кровушку, да и нового Государя указ, слыхать, был, чтобы всю иудину кровь наружу выпустить за убиенного Императора Александра Второго… И — пошло! Пятерых везли — удавить. Толпа всегда охоча до зрелищ, будь то кулачный, порой до смертного исхода бой, будь то петушиные схватки, игрища скоморохов, медвежья травля, писк кукольного Петрушки, лошадиные скачки, барская, на вольном воздухе комедь, тараканьи бега, собачья свара, бабья драка с выдиранием волос — словом, все, что придется, ну а уж смертная казнь — тем более: тут оно и божественно(своими глазами узришь, как на тот свет люди отбывают), и на судороги понаглядишься, и порадуешься, поскольку ты живой, а он — преставляется. Толпа стояла коридором — любопытствующим, сладострастным, то ли деланно равнодушным (мы-де повидали и не такое!), то ли ошеломленным, то ли напуганным; коридором покорным и подлым, жалеющим (правда, в малом числе)… Она стояла, толпа, а их, цареубивцев, везли на высоких черных колесницах, везли, поднятыми над толпой… Она пёрла по улочкам елизаветградского предместья, дикая, черная толпа, она размахивала головешками, выдергивала колья из плетней, хватала половинки кирпича, она материлась, ржала, реготала, и навстречу выбежал из собственного дома, наскоро запахивая рясу, вздымая наперсный крест, священник, он стал поперек, он стоял один, со взнятым крестом, и толпа остановилась перед ним. Опамятуйтесь, православные, именем Божиим заклинаю, молил он, да не будет пролита кровь безвинных, все мы — братие, Христовым именем прошу, молил он. И передние кинулись на колени, в грязь, в назём, и один, постарше и потрезвей, тоже стал молить слезно: батюшка, отойди отселе, не твое здесь место, а мы ничего с собой поделать не могём, хоть казнить нас будут, а кишки им выпустим, нет удержу, нету сил, поди, батюшка, отсюдова, нам при тебе невместно… И толпа обтекала священника, он остался посреди улицы, все вздымая бесполезно крест и плача… И кто-то взахлебышки, криком рассказывал — в который уж раз это слыхали: дескать, цырульник правил новому государю, Александру Третьему, бороду, и руки у него затряслись; отчего у тебя руки ходуном ходят, вопросил Государь; а жиды одолели, Ваше величество; так и бейте их, вот вам мой указ, повелел царь-батюшка… Неведомым путем за какие-то минуты весть о том, что началось, донеслась до местечка в другой стороне Елизаветграда, и со всех сторон бежали к становому приставу: ваше высокое благородие, дозвольте грамотку поглядеть, по которой жидов бить велено, да поскореича, вашбродь, а то не остаться бы нам в ответе, что припоздали волю Государеву исполнить: вон тамотко, в уезде, начали'. От них разило сивухой, потной прелью, сапогами, портянками, луком, верноподданничеством, селедкой, ненавистью, чесночной ливерной колбасой, гнилыми, век не чищенными зубами, дерьмом и кровью. Они то выступали грозно, уверенно, то метались, шарахались, они волокли дреколья, тащили каменья и головешки, они пели «…царя храни» и «Воскреснет Господь и расточатся врази Его», и охальную «Семеновну»… Они выступали, шествовали, неслись по улицам, и никогда еще ни город Елизаветград после нашествия в 1769 году крымского окаянного хана Керим-Гирея не ведал такого ужаса, ни сам он, ни окрестности его… …вопль, единый и отчаянный; над хибарками, влёт — жалкие, истертые перья из вспоротых перин; по мостовой, по грунтовой ли кислой дороге, по секущему, терзающему битому стеклу — полураздетых, вовсе голых, избитых, изнасилованных; из второго этажа выталкивали в узкое окошко клеенчатый, весь в белёсых трещинах, с ребристыми пружинами диван и жалкое, раздрызганное фортепьяно; пахло паленым волосом — подожгли седую бороду; гогоча, таскали за пейсы раввина, повсеместно неприкосновенного священнослужителя, почему ж это неприкосновенного, ежели он — пархатый… …ворвутся ненароком, повалят, примутся топтать сапогами, услышишь, как захрустят твои ребра, захлебнешься собственной кровью, в глазах сделается темно, погаснет все, что есть вокруг тебя, а они пойдут дальше, не разбирая, кто где, и значит — святые иконы с божницы моментом снять, в окошко выставить, на крыльцо с иконою выйти, дрожа — православные мы, православные, не троньте нас, господа милосердные… 5Толпа молчала. Свежий помост издавал приятный сосновый запах, и пять свежих, приятно пахнущих сосною гробов белели внизу; а петель было — шесть, почему шесть, подумала Соня и поняла: шестая — для Геси Гельфман, для нее шестая петля, символически, поскольку Гесе отложена казнь, отсрочена… Отстегнули крутые ремни, велели сойти с колесниц, ноги затекли, не слушались, и Соню качнуло, Михайлов с Кибальчичем поддержали с двух сторон, Андрюша Желябов стоял рядом с предателем Рысаковым, того явственно мутило… Ступеньками — вверх, на помост. Палач в красной рубахе, широченные плечи под нею перекатываются мышцами. В ряд: Михайлов, Кибальчич, она, Желябов, Рысаков. Андрюша — рядом, рядом… И кажется — через арестантский армяк его, Андрюши, родное тепло… Она подумала: меньше чем через пять месяцев ей исполнится двадцать восемь лет… Не исполнится… Андрюше будет тридцать… Не будет. Вышибли табуретку из-под Кибальчича. Городовой — он стоял у помоста — сказал назидательно и громко: — А, задрыгал ногами? Дрыгай-дрыгай, в другой раз не станешь на Государя… Толпа молчала, готовая взорваться. Последнее, что услышала Соня: ж — и — д — ы — ы! И, воспарив, последнее, что увидела, странный, весь какой-то прямоугольный, красного кирпича дом и в нем девочку, неведомо почему закаменелую возле непонятного ящика, откуда неслись звуки человеческой речи… 6Со среды до пятницы, до семнадцатого апреля, били жидов в уездном Елизаветграде, из пятнадцати тысяч уцелели немногие. И в субботу, в шаббат, что по-еврейски означает покой, те, что милостию Бога остались в живых и неискалеченных, нарушили древнюю заповедь: «День седьмый, суббота, Господу Богу твоему: не делай в оный никакой работы ни ты, ни сын твой, ни раб твой, ни дочь твоя, ни рабыня твоя, ни скот твой, ни пришелец, который в жилищах твоих…» В день оный, в субботу восемнадцатого апреля года 1881 от Рождества Христова, по исчислению же иудейскому в год 5643-й, елизаветградские уцелевшие евреи откапывали в развалинах останки погибших; рылись в пепле, извлекая оттуда обгорелые тела; в увечных пытались вдохнуть жизнь; и кара небесная не грозила им за нарушение Закона Моисеева, что запрещает в шаббат делать любую работу. Нет, не грозила, ибо не предвидел пророк Моисей, сколь ужасны будут муки дальних-дальних потомков его… Вослед за Елизаветградом били жидов в Ростове, Одессе, Киеве… Потом наступил антракт… Зато в 1905 году, после царского манифеста о свободе, громили свободноевреев в шестидесяти четырех городах и шестистах двадцати местечках… Зато в годы Гражданской войны на Украине убили двести тысяч евреев и там же искалечили около миллиона… А после, в тридцатых, в конце сороковых, начале пятидесятых, скольких перебили, пересажали, скольких сломали навсегда и непоправимо… «Бей жидов, спасай Россию!» Правда, один умный человек сказал: — И жидов не перебьешь, и Россию не спасешь…
 |
|
||
|
Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Другие сайты | Наверх |
||||
|
|
||||
