Глава VIII

Обезглавленное королевство

«Вы потеряли своего отца». Вот что Иоанн Добрый счел нужным написать, подданным, более или менее ошеломленным вестью о его пленении, чтобы их утешить и побудить быстро заплатить выкуп. Не то чтобы такой случай был исключительным. Ричард Львиное Сердце попадал в плен к герцогу Австрийскому, Людовик Святой — к мамлюкам. В том и другом случаях подданные и вассалы пленника не чувствовали себя сиротами. Превратности войны не исключали плена. К тому же Ричард, как и Людовик IX, теряли свободу очень далеко от своих королевств, и заточение явно отрезало их в большей мере от армии, чем от гражданской администрации и государства, уже организованных так, чтобы в их отсутствие обходиться без них.

А на сей раз Иоанн Добрый сдался англичанам посреди Франции. Чтобы добраться до Бордо, ему под солидной охраной пришлось ехать дорогами Пуату и Ангумуа. Это подданные французского короля, были они людьми Плантагенета или нет, видели, как их король проезжает мимо, покорившийся, но не подавленный.

Ведь положение пленника было из самых блестящих. Эдуард, принц Уэльский, был слишком рад своей неожиданной победе, чтобы не проявлять к королю величайшего уважения. Чем больше чести он оказывал последнему, тем больше подчеркивал важность его пленения. Иоанн Добрый был весьма далек от отчаянья: он выполнил свой долг, он проиграл, но как верный и смелый рыцарь. В попадании в плен и выплате выкупа кодекс феодальной чести не видел ничего дурного, и в большинстве кутюм выкуп за плененного сеньора считался одним из случаев, когда вассалы обязаны оказывать финансовую помощь.

Если короля что и смущало, то только мысли о старшем сыне, который выбрался из мясорубки Пуатье благодаря не слишком славному бегству. Карл уехал по отцовскому приказу. Тем не менее иерархия рыцарских приличий ставила пленника ниже победителя, но выше беглеца. Конечно, Иоанн Добрый потерпел поражение, но с соблюдением всех правил.

Молодой человек, удалившийся из боя 19 сентября 1356 г. — он больше никогда не испытает влечения к красивым подвигам, — был очень слабым главой расколотого королевства. Карл, дофин Вьеннский, с тех пор как в 1349 г. это имперское княжество ему уступил дофин Юмбер II — последний отпрыск рода Ла Тур дю Пен, был также, как известно, с 1355 г. герцогом Нормандским. Но к восемнадцати годам у него не было настоящего опыта управления. Отец мало привлекал его к делам королевства. Вьеннским дофинатом, полученным им в двенадцать лет, на самом деле управляли люди короля. Нормандия, где помнили, что Иоанн Добрый, когда он сам считался ее герцогом, очень долго был просто подставным лицом — ставленником королевской администрации, была слишком широко представлена во всех центральных институтах монархии, чтобы выглядеть самостоятельным фьефом. В Руане Карл в свое время устроил праздник, доказывая себе, что он герцог и что-то значит на деле; сплел заговор против отца, доказывая себе, что он уже не маленький. На самом деле ничем он не был.

В дни после поражения при Пуатье и до бесславного въезда в Париж 29 сентября Карл принял титул наместника короля. Он был старшим сыном и единственным принцем, способным претендовать на власть в отсутствие короля: брат Иоанна Доброго, Филипп Орлеанский, находился в руках Эдуарда III. Впервые дофин чувствовал себя свободным в действиях. Но он был страшно одинок и знал, что его власть столь же непрочна, сколь и эфемерна. Именно чтобы упрочить свою власть, он в 1358 г. примет более весомый титул «регента».

Наместник короля — это представитель суверена. Регент — глава королевского правительства. У тех, кто помнил времена 1316 и 1328 гг., когда вдовствующая королева ждала ребенка и было неясно, кто станет наследником, слово «регент» вызывало очень четкие ассоциации: если есть регент, значит, короля нет. Переведем на политический язык: существование регентства исключало любые поползновения апеллировать к королю на решения дофина.

Сложности возникли с той стороны, где их ждали меньше всего. Парижское бюргерство, относительно сдержанное на прежних Генеральных штатах, в свое время задетое опалой нескольких парвеню, таких как Жан Пуальвилен и Пьер дез Эссар, и быстро утешенное их возвращением в милость, это крупное бюргерство, до сих пор покорное и занятое прежде всего своими экономическими выгодами, теперь поднялось против дофина и взяло его в ежовые рукавицы.

Конфликт разразился на заседании Штатов. Карл был вынужден созвать их снова, потому что казна была пуста. Дело было не только в выплате выкупа за короля, которую феодальное право предусматривало безусловно, без необходимости испрашивать согласия податных. Этого принципа никто не оспаривал: вассал и его люди должны защищать сеньора с оружием в руках, а если поздно — помочь деньгами освободить его. Зато согласие страны требовалось для получения денег на нормальную работу административного механизма, на воссоздание такой армии, которую бы победитель не мог разогнать за день, — короче говоря, на деятельность государства.

К несчастью для дофина Карла, парижане только что избрали купеческим прево человека, уже нам знакомого: Этьена Марселя. Сам по себе этот факт не представлял собой ничего странного, и выбор был из самых классических. Этьен Марсель был одним из богатейших бюргеров столицы, наследником старинного рода суконщиков, а также менял, при случае поставщиков двора, имевших немало доходных домов и долговых обязательств. В Марселе, процветающем дельце, не было ничего от революционера. Он был в родстве со всем парижским бюргерством — с семьями Барбу, Бурдонов, Кокатриксов. Его первая жена была дочерью эшевена. Вторая — дочерью того самого Пьера дез Эссара, который еще в царствование Филиппа V достиг высших должностей в финансовой администрации; Пьер дез Эссар дал за дочерью царское приданое — три тысячи золотых экю. Так что Этьен Марсель, благодаря как семье, так и родственным связям, оказался на пороге получения дворянства, какое Филипп V в 1320 г. пожаловал своими грамотами его тестю Пьеру дез Эссару. Никто не мог особо сомневаться — новый купеческий прево в один прекрасный день станет дворянином.

На этом пути должность купеческого прево была важным этапом. Ее носитель был не только главой очень привилегированной организации — «ганзы речных купцов», которая к наибольшей выгоде для них объединяла всех крупных негоциантов, использовавших реку для перевозки своих товаров и получавших часть общего дохода от всей парижской торговли. Он — ведь коммуны в Париже не было — также был чем-то вроде муниципального советника, не нося такого титула, непременным партнером на переговорах с королевской администрацией; фактически, если не официально, он считался выразителем общих интересов парижан и их общей политической воли. Желая убедить парижан — в частности, заплатить налог, — король обращался к купеческому прево и его четырем эшевенам. Это далеко не значит, что купеческий прево был главой парижан. По сравнению с парижским прево, резиденция которого находилась в Шатле и который, по сути, исполнял обязанности бальи, купеческий прево, чей «Бюргерский двор» (Parloir aux bourgeois) возвышался над Гревской площадью, с полным правом говорил от имени самых богатых бюргеров королевства.

Положение зятя Пьера дез Эссара за десять лет принесло Марселю нелегкие испытания. В октябре 1346 г. тот, доверенный человек Филиппа VI, одновременно личный советник, банкир и (вполне официально) докладчик прошений, попал, как многие другие и как сам наследный принц Иоанн, в коллективную опалу, в которой после разгрома при Креси оказались власть имущие, без разбора признанные бездарными и мошенниками. Король тогда слишком зависел от податных, чтобы не угодить их мнению. Пьера дез Эссара бросили в тюрьму и конфисковали все его имущество.

Этьен Марсель был зятем самого влиятельного денежного воротилы и приближенного короля; прямо в год своей свадьбы он стал зятем человека, официально признанного виновным в злоупотреблениях. Женившись, на свое счастье, слишком недавно и не успев втянуться в дело, из-за которого другой зять Пьера дез Эссара, королевский секретарь Робер де Лоррис, тоже угодил в тюрьму, Этьен Марсель успел сообразить, что ему повезло.

Если бы Пьера дез Эссара повесили, его зять, несомненно, не расстроился бы. Но, как и другие жертвы чистки 1346 г., за деньги докладчик прошений выпутался из этой истории. В мае 1347 г. он вышел из тюрьмы, без суда, даже без составленной по всей форме грамоты о помиловании, — он просто заплатил колоссальный штраф, пятьдесят тысяч золотых монет типа «шез»[63] (изображающих короля на престоле), то есть в шестнадцать раз больше, чем Маргарита дез Эссар принесла в приданое Этьену Марселю.

На какое-то время, казалось, все уладилось. Немилость была забыта. Возвращалось процветание. Пьер дез Эссар сумел поправить свои финансовые дела. Он вновь играл прежнюю роль королевского банкира, когда в 1349 г. его унесла Черная чума.

Этьен Марсель был осторожным дельцом. Он отказался от наследства. Его тесть ворочал слишком большими королевскими деньгами, чтобы его счета не стали проверять. Быстро найдут растраты, подлоги, незаконные операции, подделку подписей. Король в свое время спас жизнь своему доверенному человеку, но заботиться о его достоянии у него нет никаких резонов. Более того, это удачная возможность пополнить королевские финансы — таких примеров было немало. За то, чтобы получить наследство, — как будто бы здраво рассудил Этьен Марсель, — придется слишком много «возместить» королевской казне. Расход может намного превысить доход, и придется брать деньги даже из приданого.

Его свояк Робер де Лоррис принадлежал к тому королевскому окружению, которое с шумом разогнали в 1346 г. и незаметно вернули в 1347-м. Он водил дружбу с герцогом Нормандским, то есть с будущим королем. Он чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы принять наследство.

Через три года Иоанн Добрый реабилитировал Пьера дез Эссара. Оказалось, что тот не был ни в чем виноват. Штраф взяли незаконно. В конце 1354 г. казна скрупулезно отсчитала пятьдесят тысяч золотых монет Роберу де Лоррису, который тем самым унаследовал состояние тестя не в том виде, в каком тот его оставил, восстановив перед смертью, а в том, когда оно было наибольшим.

В 1356 г. Этьен Марсель все еще не мог забыть и простить эти пятьдесят тысяч золотых монет, двуличие королевского правительства и плутни собственной родни. Дважды попав впросак из-за финансовых спекуляций королевского окружения, он не упустит случая ни провести реформу, ни свести счеты. Этот крупный бюргер, у которого политическое «хорошее общество» увело из-под носа состояние, был готов объявить ему войну ценой самых неожиданных союзов.

Едва Генеральные штаты Лангедойля были созваны в октябре 1356 г., Этьен Марсель стал выразителем всех претензий, выдвигаемых теми, кто считал, что Францией управляют плохо. Взять столько налогов, чтобы позволить себя разбить! Вот точка зрения среднего горожанина. Но королевская харизма была очень сильна, несмотря на шаткое положение династии, и обвиняли в этом поражении отнюдь не жалкого стратега Иоанна II. Упрекали советников, чиновников — высшую и низшую администрацию. Жители добрых городов во главе с парижанами, которых возглавлял Этьен Марсель, требовали реформ и, для начала, отставок.

Они сразу нашли общий язык с другими недовольными, прежде всего со сторонниками короля Наваррского, склонными считать: если Валуа за десять лет дважды были разгромлены, в этом нет ничего особо странного. Карл Злой, пока сидевший под стражей в Артуа, в замке Арлё, знал, что родился слишком поздно и к выбору 1328 г. вернуться уже нельзя. Но когда побежденный король оказался в плену, в Бордо, а затем в Лондоне, сторонники Карла Злого сочли, что принц, дед которого был французским королем, мог бы встать во главе Франции.

Возглавлял этих «наваррцев» все тот же Робер Ле Кок, епископ Ланский. Марсель был сторонником реформ из ненависти к людям высокого положения, даже из желания мстить. Ле Кок стал таковым по расчету. Он просто-напросто хотел продолжить карьеру по образцу других, которые, как и он, начали в парламенте, а стали канцлерами или получили кардинальские шапки.

Недостало одного человека: Жоффруа д'Аркур остался в Нормандии. Он погибнет в ноябре, в заурядной стычке.

В пустоте, созданной в результате случившегося под Пуатье, возможным казалось все. Штаты во главе с Робером Ле Коком и Этьеном Марселем дошли до того, что потребовали своеобразного участия в управлении — формирования выборного Совета в составе четырех прелатов, двенадцати дворян и двенадцати бюргеров. Это означало прямо-таки установление опеки над королевской властью.

Кстати, в финансовой сфере бедствий для Франции не ждали. Еще в декабре 1355 г. Штаты Лангедойля, где Этьен Марсель уже выступал от имени городов, но пока, по видимости, сотрудничал с Иоанном Добрым, поставили очень четкие условия, на каких города могут быть обложены налогом: прежде всего они потребовали, чтобы налог, вотированный для обороны королевства, использовался в целях этой обороны и только в них. Артуа, Нормандия, Вермандуа уже добились этого — каждый для себя. На сей раз в масштабах всего королевства был выдвинут принцип: суммы, вотированные на оборону королевства, имеют право выдавать только те, кто их вотировал.

Скажем сразу, что Штаты переоценили свои возможности. Это можно было бы предвидеть, исходя из того, что предыдущая попытка Иоанна Доброго закончилась неудачей. Податной охотно давал деньги на местную оборону, на защиту своей области или города. Его трудней было убедить, когда речь шла о вопросах более общих — обороны королевства. Уполномоченные Штатов, взимая «эд», встретятся с теми же трудностями, что и люди короля до них.

Этих депутатов Штатов называли «делегатами» (elus, буквально «избранными»). Были делегаты от каждого диоцеза, которым поручалось оценить базу обложения и централизовать поступления от города и деревни. Были «генеральные делегаты» — три прелата, три дворянина и три бюргера, — задача которых состояла в том, чтобы выплачивать деньги и направлять их движение. Те и другие были подотчетны Штатам, тем самым мало-помалу превращавшимся в постоянный контрольный орган.

Этим добрым людям слегка вскружила голову совсем новая власть, которую они получили в конце 1355 г. из-за бедственного положения короля, лишившегося средств на проведение своей политики. Но они забыли об одном: это снадобье стоило дорого. Добрым городам вскоре наскучит содержать в Париже депутатов, склонных урезать расходы короля, но не собственные затраты на проживание.

Но в октябре 1356 г. потребовали совсем другого. Пусть дофин Карл допустит Штаты к политической власти. Теоретически заседая посословно, в трех раздельных залах, а фактически потратив большую часть своего времени на тайные совещания, где три сословия выступали как стороны в переговорах, депутаты за две недели сформулировали свои требования. Об оказании финансовой помощи власти дофина речи пока не было. Депутаты даже забыли, что созваны для обсуждения именно этого вопроса. Зато со второго дня Штаты продемонстрировали независимость, сообщив членам Королевского совета, что те могут удалиться: в их присутствии работать больше не будут.

В конце октября дофина попросили прибыть в монастырь целестинцев на левый берег, чтобы выслушать предварительные условия оказания финансовой помощи. Штаты не довольствовались тем, что потребовали увольнения «дурных советников» и освобождения короля Наваррского, что выглядело просто дежурной фразой. Они пожелали, чтобы был сформирован выборный верховный Совет, куда вошло бы четыре епископа, двенадцать рыцарей и двенадцать горожан. В начале сессии уже избрали постоянную комиссию из пятидесяти-восьмидесяти человек; не предвосхитило ли это избрание будущие требования Штатов? Предполагалось, что такой комиссии проще следить за действиями верховной власти, чем ассамблее из восьмисот человек с очень разными полномочиями.

Этьен Марсель уже предвидел крушение тех, кто его обманул и кого он считал виновниками несчастья Франции. Робер Ле Кок уже предвидел власть в своих руках.

По привычке дофин Карл стал тянуть время. Он сослался на необходимость посоветоваться с королем — своим отцом и даже с императором. Он попробовал торговаться. В конце концов, не скрывая, что следовало бы созвать Штаты заново, потому что финансовую помощь они так и не вотировали, 2 ноября он их распустил. Робер Ле Кок попытался провести решение, чтобы сессия продолжилась, несмотря на роспуск. Его не поддержали.

Приближалось Рождество. Герцог Нормандский собрался провести праздники в обществе дяди, императора Карла IV Люксембурга. Он направился в Мец, куда прибыл за три дня до Рождества. Там он застал весь императорский двор, в присутствии которого как дофин Вьеннский, князь империи, должен был принести оммаж за свое княжество. Не меньше, чем о формальностях феодального права, там позаботились и о соблюдении определенных приличий: чтобы дело не выглядело так, будто старший сын французского короля явился по вызову, заранее договорились, что он привезет дяде-императору от имени отца-короля бесценный подарок — две тернии из Тернового венца, хранящегося в парижской часовне Сен-Шапель со времен Людовика Святого.

Таким образом, поездка в Мец никак не была связана с поражением и не означала призыва о помощи. Самое большее, что можно сказать: присутствие кардинала-легата Эли Талейрана придало этой встрече облик некоего совещания христианских монархов. В отчете, который в день Рождества составили герольды, наряду с сотней герцогов и маркграфов, архиепископов и епископов упоминается три тысячи триста пар золотых шпор, иначе говоря, три тысячи триста рыцарей. Сам дофин Карл прибыл с большой помпой — со всем двором и сильной охраной. У него были великолепные кони.

Прежде всего говорили о делах империи. Карл IV обнародовал окончательный текст Золотой буллы — официального документа, скрепленного золотой печатью, или «буллой», — которая определяла права курфюрстов и должна была уберечь империю от новых кризисов наследования: список курфюрстов был завершен.

Карл IV был мало склонен усложнять европейскую политическую игру, вмешиваясь во внутренние дела Франции. Он достаточно хорошо знал историю, чтобы забыть, чем может заплатить император, если на миг отвлечется от своего Германского королевства. Он долго беседовал с племянником, дофином Вьеннским, и убеждал его держаться. Самое большее, что он обещал, — побудить англичанина приостановить враждебные действия, пока тот держит в плену короля Франции, пока не заключат окончательный мир. Это было все.

В то время как дофин отсутствовал, в Париже ситуация осложнилась, и Этьену Марселю представился случай перейти на сторону народной партии, которая была враждебна интересам крупного бюргерства, близкого к трону. В Тулузе Штаты Лангедока вотировали «эд», но этот союз собственников и кредиторов поставил одно условие — возврат к твердой монете. Почти того же в свое время требовали ассамблеи, созванные Филиппом Красивым, и бароны, участвовавшие в феодальных движениях 1314 и 1315 гг. Еще Штаты 1355 г. добились от Иоанна Доброго такого обещания. Когда ты получаешь ренту и взимаешь арендную плату, ты против инфляции.

Больше думая о налоге, чем об интересах простого народа, городского съемщика или сельского держателя, который всегда имел больше или меньше долгов, уполномоченные дофина в Тулузе велели немедленно начать чеканку новой монеты — «белого гроша с короной», которая имела великолепную пробу (958-ю) и при официальном курсе всего два турских су сразу же увеличила стоимость в серебре турского ливра более чем вдвое.

Нельзя было ввести в Лангедоке сильную монету, а в Лангедойле оставить слабую. Дофин и его Совет решили на Севере усилить монету не настолько, как сделали на Юге, однако и этого хватило, чтобы вызвать раздражение должников, не принеся никакой выгоды кредиторам: последние отказались вотировать налог. Во всяком случае, собственники нашли слишком робким изменение, усилившее турский ливр всего на четверть.

Об этом усилении монеты 10 декабря оповестил молодой Людовик Анжуйский, временно замещавший брата-дофина. Парижане немедленно заволновались. Этьен Марсель нашел наконец удобную территорию для борьбы с теми, кто нанес ущерб его интересам, — их собственные интересы. Он возглавил движение. В Лувр направилась делегация, Людовик Анжуйский ее принял. Немедленного ответа дано не было. После двух дней волнений принц отсрочил выполнение ордонанса, предписывавшего чеканку новых монет.

Парижский народ взял верх над интересами тех людей, из кого состояли Штаты. Отныне положение Этьена Марселя стало неопределенным: в ноябре он выступал от имени крупного бюргерства, а в декабре оказался во главе подмастерьев и лавочников. Он бы, несомненно, удивился, если бы ему сказали, что он не лоялен к королю. Когда дофин подъезжал к Парижу, купеческий прево выехал навстречу ему за пределы города, на большее расстояние, чем требовал протокол.

Однако Иоанн Добрый не упустил случая сделать глупость. 12 декабря, когда Этьен Марсель как раз диктовал условия правительству Людовика Анжуйского, французский король решил написать из Лондона парижскому купеческому прево, чтобы поблагодарить за усилия, предпринятые Штатами для его скорейшего освобождения.

Едва вернувшись в столицу, наместник короля попытался убедить парижан. Ему нужно было действовать быстро, потому что нового созыва Штатов избежать было невозможно — казна пуста. А ведь Штаты не преминут обострить ситуацию. У дофина было две недели, чтобы покончить с волнением; он попытался прибегнуть к силе.

19 января 1357 г. он направил в «Бюргерский зал» настоящее посольство: архиепископа Сансского, графа де Руси, Робера де Лорриса (и его тоже!) и еще нескольких членов Совета, попросивших купеческого прево и четырех его эшевенов немедленно прибыть к Сен-Жермен-л'Оксерруа — то есть к воротам Лувра, — чтобы получить срочное сообщение от правительства. Было сделано две оплошности разного характера: отправка архиепископа оказала слишком много чести Этьену Марселю, а отправка его свояка Лорриса, человека, получившего пятьдесять тысяч золотых монет, должна была привести его в ярость.

Было около десяти утра, когда парижане явились к Сен-Жермен-л'Оксерруа. Люди дофина ждали эшевенов, а увидели приближающуюся толпу, которая даже не пыталась скрывать, что она вооружена. Запахло мятежом.

Один из членов Совета обратился к горожанам: готовы ли они принять новую монету? Этьен Марсель сухо ответил, что парижанам она ни к чему. Они не потерпят, чтобы новая монета поступила в обращение. Советники не сочли уместным что-либо возражать. И хорошо сделали.

Купеческий прево и его спутники повернули обратно. Манифестантам, которые начали расходиться по городу, он поручил передать всем парижанам, чтобы прекращали всякую работу и вооружались. Дело откровенно шло к парижскому восстанию.

Дофин его не допустил, пойдя на уступки. Во время встречи у Сен-Жермен-л'Оксерруа он находился в Лувре, куда к нему спешно прибыли советники. На следующее утро созвали новую ассамблею, состоявшую бог весть из кого и в основном, несомненно, из тех, кто неотступно следовал за Этьеном Марселем. Заседание состоялось во дворце на острове Сите, в большом зале парламента. На сей раз дофин пришел лично и попытался сыграть как можно тоньше: он передал спорный вопрос на решение Штатов.

Сказал им, что право чеканить монету и менять ее принадлежит королю как наследнику французской короны, однако же, ради их удовольствия, он не допустит, дабы оная новая монета поступила в обращение.

Но пожелал, дабы, когда соберутся люди трех сословий, они бы предписали вместе с иными из людей оного монсеньера герцога, дабы он сие предписал, некую монету, каковая была бы приятна и полезна для народа.

Он простил парижан за то, что случилось накануне. Он отстранил девять советников, которых Штаты — фактически Этьен Марсель в Штатах — недавно назвали виновными в хищениях. Он обещал их арестовать, судить и конфисковать их имущество. История начиналась заново. Один только Жан Пуальвилен не покинул Париж вовремя.

Марсель и его друзья не доверяли устным обещаниям. Чего бы это ни стоило дофину, они потребовали официального акта и получили его.

Штаты были созваны на 5 февраля 1357 г. Они заседали месяц, и тон в них задавал Робер Ле Кок, который говорил все громче, однако не смог добиться от дофина освобождения короля Наваррского. Первой целью этой сессии явно было введение налога. Штаты решили сами его взимать и распределять полученные средства. Для этого они будут собираться раз в квартал.

За два года как в добрых городах, так и в замках успели определиться с тем, что понималось под «реформой». То, что Штаты предложили дофину как условие для введения налога — и добились его оформления ордонансом от 3 марта 1357 г., — намного превышало уступки, на которые в условиях сходной политической и финансовой нужды в свое время пошел Филипп Красивый, чью корону, по крайней мере, никто не оспаривал. Реформа 1303 г., подтвержденная провинциальными хартиями 1315 г., сводилась к обузданию местных чиновников, соблюдению юрисдикции сеньоров, подтверждению прерогатив феодалов и привилегий церкви. Это была защита старой политической системы от монархии и ее нового аппарата. Реформа 1357 г. вводила новую систему управления, о которой мечтали — слишком рано, поскольку поражение еще не случилось, — Штаты 1355 г.: ограниченную монархию.

Ни о чем таком не говорилось ни в ордонансе от 8 марта, ни в текстах, которые немедленно появились как дополнения к нему. Были меры, принятые для решения злободневных вопросов, таких, как формирование комиссии из девяти «генеральных реформаторов» с целью чистки администрации, отправки виновных в тюрьму и конфискации их имущества. И даже временные меры, как отставка всех чиновников до назначения новой администрации. Меры с дальним прицелом: Штаты должны собираться с определенной периодичностью, налоговые поступления будут распределять «генеральные делегаты». Были компромиссы: в состав Совета ввели шесть делегатов от Штатов — среди них был Робер Ле Кок, но Этьена Марселя не было, — хотя несколько недель назад депутаты мечтали, чтобы Штаты просто-напросто выбирали весь Совет.

Были и недосмотры. Ничего не сделали, чтобы обеспечить контроль правительства над другими сферами, кроме финансовой. В частности, внешняя политика безропотно предоставлялась на откуп монарху. Главное, Штаты не взяли в свои руки то, что могло стать средством для контроля над страной: назначение чиновников. Единственное право, которое они здесь присвоили себе, — наказания виноватых. Право отбора людей осталось за королем.

Дофин Карл уже мог заметить один феномен, который станет для него спасительным: свистопляска происходила в Париже, где несколько депутатов упивались речами, а купеческий прево переводил город на военное положение, опасаясь то ли англичан, то ли возможной реакции армии регента, но провинция оставалась спокойной. Местные прево по-прежнему управляли королевским доменом, бальи и сенешали вершили суд и разбирали тысячу и один конфликт в местной и повседневной политической жизни. Муниципалитеты попросту контролировали экономическую жизнь и даже снабжение. Все худо-бедно заботились о местной обороне. Во всей Франции куда больше говорили о починке городских стен и обеспечении охраны, чем о центральном правительстве. Нотабли, правившие королевством, в большинстве своем и не думали брать на себя функции дофина.

Тот на несколько недель выехал в Верхнюю Нормандию и в Вексен. То, что он там увидел и услышал, укрепило его в желании противостоять давлению парижан.

Тогда-то, как «бог из машины», появления которого в истории в тот момент не ждали, против течения двинулся король Иоанн, опять перетасовав карты в политической игре. Королю было ясно одно: мир значит освобождение. Если война возобновится, он останется в плену. Коль скоро налог мог быть оправдан только подготовкой к походу против англичан, значит, его введение противоречило личным интересам короля. Мало ли что казна пуста и дофину уже не на что править.

В апреле Иоанн Добрый уже вызвал волнения в Париже, передав через своих посланцев условия перемирия, заключенного в Бордо, и заявив, что, следовательно, от сбора налога нужно отказаться. Для Этьена Марселя и его сторонников отмена сбора налогов означала конец Генеральных штатов, а значит, конец всякой надежды на ниспровержение политической системы. Это тогда же подтвердили и письма, которые король разослал разным сообществам жителей королевства, запрещая им отныне направлять депутатов в Штаты. Дофину потребовалось все его двуличие, чтобы выпутаться из этой ситуации, опровергнув в чистый понедельник то, о чем кричали на всех перекрестках в вербное воскресенье.

Будь Иоанн Добрый в Париже, дело оказалось бы трудным. Но он был далеко, и Штаты ничего не могли с ним поделать, как и парижане. Зато податные обрадовались, что им запрещают платить налог. Налоговые поступления сократились, и заметно. Поскольку Штаты упорно домогались налогов, население в массе отвернулось от них. Ложный шаг короля, в ближайшее время обрекший казну на опустение, в долгосрочной перспективе спас королевскую власть.

В августе дофин решил, что настало время прибегнуть к силе. Он вновь призвал советников, принесенных в жертву в январе, приостановил деятельность «генеральных реформаторов» и отменил большинство их решений, восстановил на постах чиновников, уволенных в марте. Наконец, он не без резких выражений уведомил купеческого прево и эшевенов, чтобы они отныне занимались только муниципальными делами.

Рановато. Карл пользовался симпатиями многих, но армии у него не было. А под началом Этьена Марселя была маневренная группировка — парижские подмастерья и лавочники, и он держал в своих руках оборонительную систему города.

Однако пока что дофин мог считать, что победил. Марсель растерялся, Ле Кок спешно выехал в свой епископский город Лан. Несколько последующих соглашений, в сентябре и октябре, определили политическую линию этого нового правительства: дофин явно не обижает парижан, которые не обижают его. Фактически стороны наблюдали друг за другом и на компромисс согласились не без задних мыслей.

Этьен Марсель держал в руках дофина, потому что держал в руках столицу со всем правительственным и административным аппаратом, обосновавшимся там уже век. Очень скоро условием сохранения мира в Париже стало разделение власти. Это был странный компромисс, в результате которого начали непрерывно заседать два правящих совета: один — «реформаторский», группировавшийся вокруг купеческого прево и епископа Ланского и созванный в начале ноября, другой — реакционный, где тон задавали дофин и прежние советники, наконец возвращенные. Оба правительства даже сотрудничали в организации созыва Штатов, ожидаемого 7 ноября; чтобы никто не отказался явиться, для каждого адресата составили два письма, одно — от имени наместника короля, другое — от имени купеческого прево. Это стало формальным признанием, что во Франции есть города, не подчиняющиеся наместнику короля, пока приглашение не пришлет купеческий прево Парижа.

Штаты заседали уже два дня, когда пришла весть, разом опрокинувшая шахматную доску: король Наваррский свободен. Этого ждали давно. Поздно ночью с 8 на 9 ноября 1357 г. знатный барон, связанный с наваррской партией, губернатор Артуа Жан де Пикиньи, просто-напросто взял штурмом замок Арлё, где держали Карла Злого. Шателен спал так крепко, что сам был схвачен, прежде чем понял, что происходит. Амьенские бюргеры предоставили маленький отряд и несколько телег с лестницами.

Карл Наваррский прибыл в Амьен, согласился, чтобы его встретили бюргеры — это был ловкий политический ход, — и стал изображать суверена, выпуская заключенных в честь радостного въезда в добрый город. Он также с удовольствием разослал повсюду сообщения о том, что назвал своим «выходом» из заключения. Так, графу Савойскому он писал:

Рад Вам сообщить, что, благодаря нашему Господу и некоторым моим добрым друзьям, я вышел оттуда, где пребывал, не испросив разрешения у своего хозяина, 9 дня ноября месяца, в добром здравии.

Несомненно, скорей проявлением тонкого политического чутья, чем просто настроения, надо считать его тогдашнее публичное высказывание о своих правах на французскую корону: они больше, — сказал он, — чем у Эдуарда III. То есть Наваррец не собирался атаковать своего кузена Валуа. Он предпочитал занять прочное положение в Совете последнего, чем снова, при сомнительных шансах на успех, ставить под вопрос выбор наследника, совершенный уже тридцать лет назад. Карл Злой жалел, что родился слишком поздно, и ничуть не отказывался от притязаний на Шампань, но он понимал, что роду Эврё уже поздно пытаться обойти род Валуа. После Пуатье это грозило бы тем, что верх возьмет Плантагенет.

У Карла Наваррского был лучший вариант действий. Иоанн Добрый в плену, а для субтильных молодых людей задача представлять в Париже королевские лилии слишком тяжела. Зрелый человек, политик и безупречный рыцарь, каким Карл считал себя, — вот кто должен управлять. Король Наваррский счел небесполезным напомнить, что он тоже принц крови.

Побег из Арлё был пощечиной для дофина. Эта пощечина превратилась в поражение, когда Этьен Марсель, Робер Ле Кок и некоторые другие потребовали от него того, о чем уже умоляли обе королевы из рода Эврё, Жанна и Бланка[64], до которых дошла весть о «выходе»: дофин Карл должен предоставить пропуск своему шурину, которому срочно надо в Париж. И тот прибыл туда 29 ноября, но довольствовался тем, что пересек город и заночевал за его стенами, в Сен-Жермен-де-Пре.

Речь, произнесенная им на следующее утро с высоты трибуны, которая стояла напротив Пре-о-Клер и которую обычно занимал король во время турниров, была повтором речи в Амьене. Король Наваррский был достаточно ловок, чтобы впрямую не нападать ни на короля, ни на дофина. Но в течение всего рассказа о своих «злосчастьях» он давал волю ненависти к «дурным советникам», которые его оклеветали, подвергли гонениям и обобрали.

В своем положении дофин мог только делать новые уступки. Он согласился ввести своего шурина в Совет. Он согласился рассмотреть жалобы рода Эврё. Он согласился 2 декабря сделать все для примирения — без оружия и охраны направился во дворец королевы Жанны д'Эврё.

Там, у своей тетки, поселился Карл Злой. Он принял наместника короля с нарочитой холодностью. Присутствовала вся наваррская партия, весь двор, притом при оружии. Дофин был один, и ситуация выглядела двусмысленной: вспомним обстоятельства, при которых двадцать месяцев тому назад люди короля Франции арестовали Наваррца, когда тот был гостем дофина. На самом ли деле оба молодых принца плели тогда заговор против короля Иоанна? Карл Злой, как все знали, в то время был другом герцога Карла Нормандского, но со времен Пуатье тот и не подумал вернуть свободу другу и, может быть, сообщнику. Он, несомненно, знал по собственному опыту, что король Наваррский любит ловить рыбку в мутной воде…

Как бы случайно Этьен Марсель и несколько бюргеров на следующий день явились в Совет с просьбой созвать общее собрание знати и добрых городов. Это был не более чем предлог, что стало понятно очень скоро. Робер Ле Кок немедленно начал уговаривать коллег, чтобы парижан попросили остаться и присутствовать на заседании Совета. Те воспользовались приглашением, чтобы высказать свое мнение.

Сир, любезно предоставьте королю Наваррскому то, о чем он у Вас просит, ибо это надлежит сделать.

Это было предупреждение. Дофин воспринял его так. Было решено компенсировать убытки графу д'Эврё и королю Наваррскому, может быть, отдать ему Шампань и (почему бы нет?) Нормандию, а также реабилитировать его друзей, казненных в Руане в апреле 1356 г. Если учесть обстоятельства дела в Руане, понятно, что герцог Нормандский выглядел глупо. Но выбора у него не было — он сделал вид, что доволен.

Неделю оба принца встречались по любому поводу. Робер Ле Кок ходил за ними как тень. Потом Наваррец отправился в свои нормандские домены — отметим, что ехать в Наварру он и не подумал, — поскольку заговорили об освобождении Иоанна Доброго в ближайшее время, и Карл Злой хотел проследить за выполнением решений, принятых восемь дней назад. Возвращение короля вполне могло поставить под вопрос его приобретения, если они не будут обеспечены.

Наваррцу было наплевать на реформы с тех пор, как он отстоял свои интересы. Ему нужно было как можно скорей вернуть себе крепости, чтобы Иоанн Добрый и Эдуард III не заключили между собой мир за его счет. Он также должен был отомстить: он поехал в Руан, чтобы похоронить тела казненных в 1356 г. Четыре из них, обезглавленные, еще висели на виселице, подвешенные под мышки. Он устроил им в соборе торжественные похороны.

Новоиспеченный «наваррец» Этьен Марсель слишком поздно заметил: меч, на который он рассчитывал, выскальзывает у него из рук. Когда Карл Злой вернулся в Париж после революционных дней февраля 1358 г., он нашел в купеческом прево крайне уклончивого союзника.

Тем временем купеческий прево поднимал боевой дух своих импровизированных войск. Он раздавал красно-синие шапероны и эмалевые броши тех же цветов. Он выбрал девиз «К успешному завершению» (А bonne fin), вызвавший много толков. Несмотря ни на что, парижане чувствовали себя в изоляции. Многие тянулись к дофину, то есть были склонны проявлять лояльность. Но сохранялся страх, что вернутся злоупотребления, растраты, спекулянты. Те, кого выраженное стремление к реформам толкало на сторону Этьена Марселя, плохо представляли, куда он их ведет. Сам Робер Ле Кок уже толком не знал, что ему выгодней, с тех пор как король Наваррский в какой-то мере вышел из игры. Правду сказать, у Карла Злого хватало причин для сдержанности: Марсель его ревновал, парижане недолюбливали, дофин ненавидел.

Магистры Парижского университета сочувствовали городу и Наваррцу, но сознавали нечеткость как политической программы реформаторов, так и притязаний короля Наваррского.

Что касается Штатов, которые снова заседали в январе и феврале 1358 г., то они вотировали налог без малейшего энтузиазма. Зато они откликнулись на новые волнения: в стране нарастало беспокойство.

Настоящее равновесие страха возникло, когда «меняла-слуга» — независимый меняла, но не мастер — убил прямо на улице Нёв-Сен-Мерри казначея герцога Нормандского, тоже менялу. Возможно, это был внутрицеховой конфликт, но он тотчас принял политическую окраску. Дофин велел ночью арестовать убийцу, который укрылся в церкви Сен-Мерри, и повесить. Это вызвало гнев епископа — как потому, что было нарушено право убежища в церкви, так и потому, что забыли о его полномочиях судьи в этом деле. Убийцу сняли с виселицы и устроили ему церковные похороны. До сих пор все было достаточно обычно: о праве судить труп спорили не впервые. Новой была немедленная реакция Бюргерского двора. Купеческий прево вступился за убийцу не потому, что тот был бюргером, — убитый был таким же бюргером, — а потому, что в его отношении дофин превысил свою власть.

27 января 1358 г. в Париже встретились два кортежа: похоронная процессия казначея, в которой участвовали регент и его сторонники, и похоронная процессия «менялы-слуги», иначе сказать, убийцы, в которой шли Этьен Марсель и его люди.

В этой до предела накаленной атмосфере и вспыхнуло восстание 22 февраля. Восстание подготовленное, восстание без очевидной причины. Этьен Марсель искал конфронтации, так как опасался, что неопределенное состояние продлится до возвращения короля Иоанна. Если Наваррец боялся мира с Англией, купеческий прево боялся любого мира: будь он заключен с англичанами, с Наваррцем или с теми и другим, он неминуемо наносил ущерб бюргерству.

Рано утром три тысячи вооруженных человек собрались у Сент-Элуа, в сердце Сите. Уже очевидным было намерение устроить масштабную манифестацию. Зачем? Против кого? Первый повод к возмущению этим людям, возбужденным, поскольку встревоженным, невольно предоставил Рено д'Аси. Он был королевским адвокатом в парламенте. А также советником Иоанна Доброго, и он только что привез из Лондона текст проекта договора, в котором нельзя было усмотреть ничего иного, кроме замысла раздробить Французское королевство. А ведь Рено д'Аси жил на острове Сите, северней собора Парижской Богоматери, и он возвращался домой, когда возбужденная толпа, окружавшая Сент-Элуа, его узнала. Его стали оскорблять, потом бить, а потом растерзали. Смысла в этом не было, но это распалило толпу. Этьен Марсель воспользовался этим, чтобы дать приказ идти на дворец.

В противоположность Лувру, возвышавшемуся за пределами стены Филиппа Августа, дворец на острове Сите не был рассчитан на оборону. В один миг восставшие оказались в покоях дофина, над галереей галантерейщиков.

Карл находился там без охраны, рядом с ним было лишь несколько приближенных, в частности, маршалы Нормандии и Шампани — Робер де Клермон и Жан де Конфлан.

Начавшийся разговор показал все злые намерения купеческого прево, настроенного тем утром придать событиям драматический оборот. Он яростно спросил дофина, когда тот решится править.

И весьма раздраженно спросил его, как намерен тот разрешить нужды королевства и какой совет дать, дабы уберечь королевство, каковое должно ему достаться, от хозяйничающих в нем банд, и они бы далее не терзали и не обирали страну.

Наместник короля к тому времени с немалым трудом сохранял какую-то долю власти. Он дал резкий ответ. Если финансы препоручили другим, надо и обращаться к другим!

Все это было бы сделано охотно, будь у него такая возможность. Но это должен был сделать тот, кто присвоил доходы и права королевской власти. Пусть он это и делает!

Этьен Марсель только и ждал этих слов. Он бросил:

Сир, не изумляйтесь тому, что вы увидите, ибо мы так решили, и так должно свершиться.

После этого несколько человек купеческого прево схватили Жана де Конфлана и убили его. Маршал Нормандии попытался спастись, укрывшись в соседней комнате и совсем забыл, что он должен защищать своего герцога; тем не менее его тоже убили. Оба тела вынесли на двор, где они оставались до ночи. Люди дофина похоронили их тайком.

Ни маршал Нормандии, ни маршал Шампани не показали себя противниками ни реформы, ни Штатов, ни парижан. Своим жизнями они, несомненно, заплатили за то, что были маршалами и несли вместе с другими ответственность за поражение.

Они ее разделяли со всей знатью, той самой знатью, которая не приняла участия в последнем заседании Штатов, потому что Штаты начали превращаться в третью партию наряду с партией дофина и партией Наваррца. Знать не выполнила своей миссии — защищать королевство; к этим простым словам многие сводили сложную политическую игру двух последних лет.

Дофин видел гибель обоих приближенных. Он испугался. Этьен Марсель только этого и ждал: издавна знакомый с distinguo[65] между добрым государем и дурными советниками, он выступил в качестве покровителя принца.

Сир, ничего не бойтесь.

Чтобы убедить молодого принца, что тому ничего не грозит, он надел ему на голову собственный красно-синий шаперон, «разделенный на части красную и синюю, синяя справа», а себе — шапку, которую носил дофин.

Обойдясь с наместником короля как с равным. Марсель поспешил на Гревскую площадь, где толпа росла с каждой минутой. Площадь и соседние улицы были черны от народа, когда купеческий прево появился в окне «Бюргерского двора». Он произнес несколько слов. Их смысл сводился к тому, что он и его спутники выполнили свой долг, злодеи мертвы, дофин не пострадал. Как могла толпа воспринять эти слова? И, главное, как их понять? Во всяком случае. Марселю ответили рукоплесканиями. Он счел, что его действия одобрены.

Потом он вернулся во дворец, где Карл снова принял его в помещении, в котором уже не был хозяином. Принц был запуган. Он согласился публично одобрить двойное убийство, совершенное несколько часов назад в его присутствии. Он друг парижанам. Он скажет им это. Чтобы явно это показать, он немедленно велел своим приверженцам и чиновникам надеть шапероны, «разделенные на красную и синюю части».

Этьен Марсель мог быть доволен. Он унизил наместника короля, доведя его до слез. Возможно, в тот день он зашел слишком далеко; тем же вечером ему пришло в голову, что в Париже более чем необходимо присутствие короля Наваррского. Если после двойного убийства, совершенного утром, фортуна отвернется от него, последствия могут быть самыми зловещими.

Париж — еще не Франция. Этьен Марсель это знал, и дофин тоже. В самом Париже бюргерские депутаты от добрых городов королевства, если не вернулись по домам раньше, были вовлечены в водоворот событий. Те, кто остался, не могли быть уверены, что по возвращении их похвалят. И купеческий прево написал властям всех городов послания, чтобы объяснить действия парижан и добиться одобрения. Более из осторожности, чем из неприятия большинство городов не ответило. Некоторые, как Амьен, где движение за реформы возглавили скорняки, велели своим жителям носить красно-синие шапероны. Возбуждение парижан не нашло подражателей, кроме как в Аррасе, где народ 5 марта убил нескольких дворян. Это был единичный случай.

Дофин производил впечатление марионетки в руках купеческого прево. Это с согласия последнего Карл Нормандский 14 марта присвоил себе титул «регента». Позже он воспользуется этим титулом, чтобы показать собственную власть. Пока что это была лишь позолота на верховной власти, которую опосредованно сумел присвоить Этьен Марсель. Принц, наделенный правами суверена, пусть даже временно, отныне был декоративной фигурой.

Этьен Марсель чувствовал все больше уверенности в завтрашнем дне. Пожелав в свое время приезда короля Наваррского, он скоро дал тому понять, что не надо оставаться в Париже слишком долго. Теперь, когда регент стал его креатурой. Марсель, бесспорно, мог быть первым человеком в столице.

Официальные акты хорошо отражали новую политическую ситуацию. Они начинались со слов: «Карл, старший сын короля Франции, регент королевства, герцог Нормандский и дофин Вьеннский». Об Иоанне Добром больше не упоминалось. Дезавуировать Этьена Марселя из Лондона не могли.

Регент в течение этих недель, когда он был лишь марионеткой, добивался как посредник, чтобы знать, отсутствовавшая на последних совещаниях Штатов, наконец одобрила то, что сделали другие без нее. В основном эта миссия ему не удалась: знать Северной Франции — Пикардии, Артуа, Верхней Нормандии, — собравшись в Санлисе, не сказала ни да ни нет. Что касается короля Англии, в тот период он задавался вопросом, стоит ли иметь дело с такими людьми. Что они на самом деле собой представляют?

Тогда-то Иоанн Добрый впервые забеспокоился. Один королевский секретарь, пересекший Ла-Манш в начале апреля, привез регенту устное послание.

Герцог Нормандский чувствовал себя изолированным. Королевское послание ободрило его. Внезапно он решил переломить ход событий. Собрание в Санлисе дало ему повод покинуть Париж, не отрекаясь открыто от дружбы с парижанами, на которую ему приходилось ссылаться во всех высказываниях. Он воспользовался этим отъездом, чтобы посетить города парижского региона. Его видели в Компьене, Мо, Провене, где он председательствовал на заседании Штатов Шампани. Не говоря этого открыто, он уже обращался к провинции за помощью против Парижа.

Внешне он по-прежнему играл на стороне парижан. Впрочем, Марсель приставил к нему десять горожан, которые должны были неусыпно шпионить за ним, контролировать его слова, следить за его разговорами. Но на самом деле регент зондировал настроения провинции. Он пытался оценить, насколько исконная Франция способна противостоять смуте парижан. Его двуличие скоро принесло свои плоды. 10 апреля в развитии сюжета возник первый неожиданный поворот. После изобилующей намеками речи, где он объяснял Штатам Шампани «весьма чудесные» события, случившиеся в Париже в течение последних недель, — шампанская знать плохо отнеслась к убийству маршала Шампани, — регент попросил одобрения и финансовой помощи. Депутаты ответили, что подумают. Во всяком случае, — добавили они, — в Париж они больше не поедут.

Игра шла самая тонкая. Ораторы шампанских Штатов заявили, что объяснения, данные королем, их не вполне устраивают. Это правда, что маршал Шампани заслужил смерть? За что? Они уточнили, не без иронии: в том, что касается маршала Нормандии, они доверяют нормандцам. Оба парижанина, присутствовавшие там в тот момент, явно ждали, что регент в ответ подтвердит виновность маршала Жана де Конфлана. Они были удивлены.

Регент ответил: он считает и твердо верит, что оный маршал Шампани и оный мессир Робер де Клермон верно и преданно служили и давали советы, и никто не ведал за ними обратного.

Симон де Руси, граф де Брен, говоривший от имени шампанских баронов, поймал мяч на лету:

Монсеньор, мы, шампанцы, присутствующие здесь, благодарим Вас зато, что Вы сказали. Мы рассчитываем, что Вы свершите правосудие над людьми, каковые без вины умертвили нашего друга.

Дофин пригласил их на обед. Они вышли вместе. Эта история вполне могла вызвать недовольство Этьена Марселя; тогда же он узнал о распоряжениях, сделанных дофином в связи с этой поездкой в Шампань: тот поставил гарнизон в замке Монтеро и внезапно захватил «Рынок» Мо, подобие укрепленного лагеря, образованное излучиной Марны. Дофин явно готовил средства, чтобы перекрыть навигацию вниз по течению реки к Парижу, а значит, снабжение города по Сене, Йонне и Марне.

Парижане хорошо осознали, какой маневр готовится. Когда люди регента пришли в Лувр за стрелковым оружием, которое там хранилось, чтобы отправить его по реке в Мо, Марсель понял: его подопечный переходит в атаку. Он не позволил вывезти и конфисковал оружие, распорядился поместить его в ратушу и, изображая скрупулезное следование законам, составил расписку об изъятии.

Да будет всем известно, что мы, Марсель, купеческий прево, и эшевены города Парижа, во избежание величайших скандалов и бед, каковые бы немедля приключились в оном городе, забрали и изъяли шестьдесят ящиков болтов двухфутовых, шестьдесят ящиков болтов семифутовых, сорок ящиков виретонов, шестьдесят арбалетов по два-три фута, двенадцать арбалетов с воротом, триста толстых болтов для стрельбы из оных арбалетов, двенадцать фонарей и двести круглых щитов, двадцать пять павез, три пушки ручных, то есть с ложей, две пушки без ложи, шесть фунтов пороха для стрельбы из пушек, одну катушку, один оспье, пятьсот стрел для арбалетов с воротом, двадцать пять копий и один моток веревки, дабы делать тетивы для арбалетов.

В тот же день Этьен Марсель отослал регенту Карлу со специальным гонцом письмо, больше походившее на ультиматум, чем на оправдание.

Ваш парижский народ весьма ропщет на Вас и Ваше правление…

Он очень хорошо знает, — писал он, — чем объясняется все и, в частности, напрасная попытка вывезти в Мо стрелковое оружие из Лувра. Он вполне догадывается, какие советы дали регенту.

Сир, кто угодно, хоть бы и сеньор сего замка, может бахвалиться, что грозен для этих парижских мерзавцев, и многие близ него могут грызть ногти от нетерпения…

Если Вам угодно знать, сеньор, добрые парижане не считают себя мерзавцами, они достойны и верны, таковыми Вы их нашли и найдете. Но они говорят: мерзавцы те, кто творит мерзости.

Дофин продолжал свою поездку. Настоящий отпор он встретил только в Амьене. Этот город открыто объявил, что поддерживает парижан; он передал, что перед регентом ворота не откроются. Тот предпочел не настаивать и не поехал дальше Корби.

Именно тогда Карл, чтобы организовать совместную акцию провинций против Парижа, 4 мая созвал Штаты в Компьене. То, что делегаты добрых городов согласились там заседать, даром что что раньше приняли решение никогда не заседать вне Парижа, встревожило Этьена Марселя и его сторонников.

Купеческий прево попытался начать переговоры о мире. Он отправил к регенту короля Наваррского, затем делегацию магистров университета. Регент был непреклонен: он очень хорошо знает, что не весь город виновен, но совершены преступления, которых он простить не может. Пусть ему выдадут пять-десять заправил, а там будет видно. В те же дни он подтвердил Штатам Компьеня свое желание поддерживать реформы. Все было понятно: да, реформы — в той мере, в какой они обуславливают финансовую помощь, но для вождей парижской революции — веревка.

Марсель тоже это понял. Он велел укрепить городскую стену, проводить учения для ополчения. Двух нотаблей, главного королевского плотника и смотрителя Большого моста, четвертовали на Гревской площади по обвинению в том, что они организовали заговор с целью открыть ворота людям регента Карла.

Горожане были в смятении. Общую тревогу вызвало то, что во время казни на палача Рауле напал припадок эпилепсии.

Он упал и начал корчиться от жестокого страдания, так что изо рта у него пошла пена. Оттого многие в парижском народе роптали, говоря, что это чудо и что казнью безвинных прогневили Бога.

В середине мая 1358 г. ситуация казалось безвыходной. Регент мог брать столицу на измор, но захватить ее не мог. Этьен Марсель мог держаться в Париже, но убедить королевство не мог. Король Наваррский выказывал симпатию к парижанам, но помогал им мало. Кстати, его войска отчасти были иностранными, и парижане не слишком желали впускать в город наваррцев и англичан, не представляя, как потом удастся их выставить. Что касается других городов, то большинство из них колебалось, не зная, к тому или к другому лагерю примкнуть.

События ускорил случай. Ведь не может быть ничего более случайного, чем такое совпадение: в то же время разразилось совсем другое восстание — крестьян области Бовези. Жакерия, вспыхнувшая в результате местного инцидента в Сен-Лё-д'Эссеран в области Валуа 28 мая 1358 г., имела лишь очень косвенное отношение к тому, что уже двадцать лет волновало Францию и Париж, Штаты Лангедойля и «Дом с колоннами» на Гревской площади.

Она могла бы стать восстанием и против установленного порядка, гарантом и одновременно символом которого был регент. Годом раньше, может быть. Жакерия и была бы таким восстанием. В мае 1358 г. она случилась как раз кстати, чтобы помочь реакции консолидироваться, к выгоде того же регента.

Всех, кто после поражения осложнял жизнь дофину Карлу, объединяло одно, о чем они не знали и догадались только в конце этой весны: все они, кроме Этьена Марселя с его застарелой личной ненавистью, входили в число людей, которых «жаки» хотели уничтожить. Нотабли, считавшие себя сторонниками реформы, с ужасом обнаруживали, что есть другие представления о реформе, на другом уровне, и что борьба за эту другую реформу в первую очередь сводится к тому, чтобы вешать, сажать на кол, жечь заживо их самих — их, кто два года только и говорил, что о реформе. Толкая в объятия гаранта старого порядка всевозможных нотаблей, для которых проводить реформу значило просто обеспечить себе власть, «жаки», так и не догадавшись об этом, обеспечат победу регенту Карлу.

Что представляли собой эти «жаки»? Все что угодно, только не отверженных с крестьянской земли. Характерно, что это восстание, самое жестокое из всех, какие с давних времен пережила Северная Франция, было ограничено самыми богатыми землями Парижского бассейна: областями Бове, Суассона, областью Бри. Это не был бунт последних нищих, умирающих с голоду. Это было восстание мелкого крестьянства, собственников со скудным достатком, насколько слово «собственник» употребимо для средних веков, когда никто не имел полных прав на имущество, не будучи чем-то кому-то обязан. Отдельные бывшие солдаты, бывшие доманиальные служащие землевладельцев, отдельные безместные священники примыкали к восставшим с пользой для последних, иногда выбиваясь в вожди.

Эти крестьяне-середняки, жившие на земле, плодородие которой было выше среднего, уже почти век страдали. Прежде всего, в этих областях не хватало земли — здесь с XI по XIII в. распахали все что можно, до мыслимых пределов. Прошли времена, когда, если у тебя увеличилась семья или ты хочешь продать на рынке чуть больше, достаточно было лишь освоить новые земли, расширить пределы возделываемых территорий за счет земли, которую сеньор предлагал задешево, потому что получал свою выгоду от экспансии. Теперь было поздно. Приходилось довольствоваться тем, что имеешь, и очень соблазнительной была мысль: если я живу плохо, то жил бы лучше, будь у меня больше земли.

На этих илистых почвах выращивали преимущественно зерновые. Но в течение полувека цены на зерно — на этих богатых землях прежде всего на пшеницу и ячмень — не менялись на всех рынках, которые снабжали город, потребляющий продукты. Население прекратило расти, предложение превышало спрос, и село как производитель пришло в растерянность.

Промышленные или ремесленные изделия, в которых нуждался крестьянин, не обесценивались вместе с зерном. Железо для орудий труда, ткани для одежды оставались дорогими. Более того, из-за демографического кризиса, усугубившегося в результате Черной чумы, подскочила стоимость всей специализированной рабочей силы. Урожая собирали все меньше, но замена лемеха была делом разорительным. Вот драма этих крестьян, которые не дошли до нищеты, потому что плуги у них были, но которые видели, что плуг с железным лемехом уже скоро станет для них слишком дорог. Вот парадокс истории местностей, которые первыми применили составной плуг и внедрили трехполье.

Долгое время положение крестьянина, державшего землю за чинш, не столь бедственным делала инфляция. Чинш, который первоначально был арендной платой за землю, начислялся в денежной форме: один денье, один су, десять су. Когда знаешь, что счетная монета — денье, су, ливр — веками постоянно обесценивалась, а в конце XIII в. ее курс рухнул, становится понятной выгода для крестьянина, который по-прежнему был должен один денье за ту же землю. В XIII в. денье стоил 0,35 г чистого серебра, в 1350 г. — 0,11 грамм. В 1355 г. он стоил 0,03 грамма. Инфляция и девальвация как выражение и следствие инфляции были разорением для сеньора и благом для такого хронического должника, как крестьянин. Медленное уменьшение покупательной стоимости турского ливра в течение века спасло сельскую местность Парижского бассейна от многих восстаний.

Однако сеньоры предприняли свои меры. Недостаточно эффективные, чтобы вернуть позолоту на их герб, но достаточно, чтобы сделать тяжелей бремя крестьянина, страдавшего, как и сеньор, от снижения цен на зерно. Сеньор не мог пересматривать размеры чинша — их фиксировали кутюмы, — но он мог ввести дополнение к чиншу. Это был «добавочный чинш» (croit de cens), нечто вроде ренты, компенсировавшей падение арендной платы за землю. А за все земли, которые предоставляли заново, назначали натуральный чинш — полевую подать, позволявшую сеньору взимать лучшую часть урожая и продавать ее с максимальной выгодой, притом что крестьянину разрешалось продавать свою долю, только когда цены упадут до минимума.

Черная чума пресекла все логические пути развития. Не будем здесь разбираться, кто проиграл и кто выиграл от этого демографического удара, подорвавшего как производство, так и потребление. Главное, Черная чума произвела эффект грома среди ясного неба. Она разрушила подгнившие постройки. Она нарушила все шаткие равновесия. И она вселила ненависть в тех, кто видел, что богатые умирают реже, чем бедные, потому что лучше питаются, лучше живут, лучше защищены.

Ситуацию обострил и ряд случайно совпавших бедствий: поражение, которое восприняли болезненно и за которое упрекали тех, чьей задачей было сражаться, налоговое бремя, выросшее за два года, усиление сеньориальной системы эксплуатации в период, когда многие сеньоры, как и король, попали в плен и нуждались в выкупе, беспомощное раздражение сборщиков налогов, слышавших со всех сторон обвинения то в жадности, то в неспособности, бродячие отряды рутьеров, не слишком уважавших крестьянский труд… Боялись солдатни, оставшейся без дела после поражения 1356 г., головорезов Наваррца, живущих за счет населения, наемников, распущенных англичанами после своей вылазки. Многие города — как Париж, так и другие — закрывали ворота для любого, кто не мог доказать, что знаком хотя бы с одним горожанином. Повсюду царил страх.

Жакерия была не столько восстанием бедноты, сколько реакцией на тревогу. И это было восстание той социальной группы, которая проиграла по всем статьям, не выгадав даже, как безземельные поденщики, от роста зарплат в результате демографического спада, не выгадав даже от возможностей найти себе новое занятие, которые дала война.

Но эти люди были достаточно состоятельны, чтобы их облагали податями, налогами, подвергали реквизициям. Их земля была достаточно плодородной, чтобы они могли не слышать разговоров о «добавочном чинше» и субаренде. В условиях снижения среднего крестьянского достатка землевладельцы, епископы и аббаты, бароны и рыцари, иногда горожане могли временно отсрочить свое обеднение за их счет. Ни прелаты, ни горожане пока не жили в сельской местности. Поэтому восставшие набросятся на тех, кто еще жил на своей земле — а где еще им было жить? — и, однако, жил неважно: на мелких дворян, не слишком удачливых рыцарей, на тех, кого постепенно разоряла инфляция, кто имел достаточно земли, чтобы не наниматься на службу к принцам, и недостаточно связей или талантов, чтобы преуспеть на новых путях карьеры, которые открывало развитие монархического государственного аппарата.

Смешной и часто звероподобный крестьянин в городском фольклоре и в лексиконе аристократии фамильярно именовался «Жак Простак». Поэтому восстание, вспыхнувшее в конце мая 1358 г. на равнине Валуа, станет как для знати, так и для бюргеров Жакерией. Но очень скоро город и замок утратят всякую охоту смеяться над мужланами.

Все началось с сельской драки. Раздраженные крестьяне напали в Сен-Лё-д'Эссеран на латников, которые проходили через бург, бесцеремонно обращаясь с жителями и занимаясь грабежом как под видом реквизиции, так и открыто. Через эту деревню часто проходили купеческие обозы, направлявшиеся в Париж. Чаша терпения крестьян переполнилась.

Новым было то, что они впервые взяли верх. Соседние деревни с изумлением и восторгом услышали, что простые мужики перебили дворян. И у героев дня немедленно нашлись подражатели — ведь у любого были свои гонители. Поэтому восстание распространилось по сельской местности областей Бове, Суассона, Западной Шампани. За несколько дней оно достигло Монморанси, Ле-Трамбле, Лонжюмо и Арпажона. Оттуда за одно утро можно было добраться до столицы. Бунт докатился до Бургундии, Лотарингии, Нормандии и Артуа, однако не получил в этих провинциях того трагического накала, который изначально приобрел в окрестностях Парижа.

Все партии, боровшиеся меж собой в Париже, растерялись. Такого никто не предвидел. Тем более не организовывал. Ведь Жакерия меньше всего была сплоченным движением: у нее не было ни настоящих вождей, ни структуры, ни программы. Так никто и никогда не узнает, чего по сути хотели «жаки», кроме как выплеснуть свой гнев. Был один лозунг — «Убивайте дворян».

Конечно, в крестьянской массе военными способностями или бойкой речью выделялись отдельные дворяне, порвавшие со своим кругом, отдельные малоимущие священники и сельские нотабли, захваченные потоком, и из нее как будто выходили отдельные вожди — по воле собраний, происходивших на деревенских площадях и перекрестках дорог. Вожди часто случайные, а порой и поневоле. Такими были Гильом Карль в Бовези или Жакен из Шенневьера, «избранный» в Монморанси несмотря на свой отказ и с согласия королевского прево, которого вынудили одобрить происходящее.

Гильом Карль, или Каль, который будет выступать в роли капитана «Жаков» в их последних боях и который первым догадался установить тактические отношения с парижской революцией, изначально принял роль вожака, только чтобы его не убили. Высокий, сильный, красноречивый, этот красивый и отнюдь не глупый крестьянин был, тем не менее, лишь одним из случайных вожаков, которые водили на грабеж неорганизованные орды, быстро разраставшиеся за счет любителей половить рыбку в мутной воде. Карль прежде был солдатом и, когда будет командовать во время сражения, попытается применить какие-то зачатки тактики, но ему придется лишь сожалеть об отсутствии дисциплины у людей, которые не имели даже представления о военной организации. Чаще всего он будет не в состоянии провести совместную операцию. Такой была реальность Жакерии: сколько восставших деревень, столько и ватаг.

Большинство тех, кого опьяняла собственная дерзость, считало, что надо спешить. К порядку вернутся без долгих церемоний, и они это знали. Так зачем сдерживаться?

Несколько дней царил террор. Кровь проливали без причин. Даже очевидцы, больше всех симпатизирующие народным движениям, даже те, кого меньше всего можно заподозрить в привязанности к установленному порядку, наперебой сообщают о бессмысленной жестокости «жаков». Так, приор монастыря кармелитов с площади Мобер, Жан де Венетт, о котором мы знаем, что он обычно не скрывал сочувствия к обездоленным, пишет:

И всех знатных мужчин, каких только встречали, даже собственных сеньоров своих убивали и уничтожали без жалости.

Не довольствуясь этим, дома и крепости дворян сравнивали с землей и, что еще более достойно жалости, знатных дам и малых детей их, которых встречали, предавали мучительной смерти[66].

Хорошо осведомленный благодаря рассказам очевидцев, льежец Жан Ле Бель не скрывает ужаса и множит примеры, не желая рассказывать всего:

Никогда не осмелюсь ни написать, ни рассказать как об ужасах, так равно и о непристойностях, каковые они творили с дамами. Среди прочих недостойных деяний они убили рыцаря, насадили его на вертел и поджарили. Это видели дама и дети.

После того как десять или двенадцать из них изнасиловали даму, они силой ее заставили его есть. Потом они ее умертвили злой смертью.

Неписаный средневековый кодекс чести защищал женщин и детей. Тем более возмутительным выглядело такое насилие в глазах современников. Но, правду сказать, странным казалось и то, почему люди, знающие военное ремесло и в какой-то мере защищенные стенами своих замков, даже не подумали защитить себя и свою семью от банд простолюдинов, бесспорно, неспособных три дня осаждать крепость.

Они вошли, гурьбой, без иного оружия, кроме палок с железными наконечниками и ножей, в дом одного рыцаря. И вломились в дом и убили его, и его жену, и его детей. Потом дом сожгли.

Позже они пошли в один крепкий замок и поступили того хуже, ибо взяли рыцаря и весьма крепко привязали, и изнасиловали на его глазах даму и дочь. Потом они убили даму, беременную, и дочь, потом рыцаря и всех детей. И сожгли замок.

Так они поступили во многих замках и добрых домах.

Дыхание ужаса, пронесшееся над парижским регионом и прежде всего над равниной «Франции»[67], ощущением общего интереса быстро объединило тех, кого ранее сделали противниками непостоянство и поражение короля Иоанна. Карл Злой был достаточно умен, чтобы понимать: аплодисментов на парижских улицах недостаточно, чтобы сформировать для него политическую ситуацию. Он был жертвой Валуа, но это же не программа управления. Карл догадался, что лучший шанс для него — договориться со знатью. Ведь знать искала вождя, чтобы ответить на неистовства простолюдинов, и каждый, естественно, думал, что это место должен занять принц. Король Наваррский был слишком королем, чтобы не подумать, несмотря на все свои предубеждения против короны Валуа, что он выиграет все, превратившись в поборника порядка. Тем он привлек на свою сторону знать и дешево купил признательность бюргеров, достаточно состоятельных, чтобы не чувствовать беспокойство, когда жгут усадьбы и убивают их владельцев без долгих выяснений, принадлежат ли они к старинной знати или нет. Что касается купцов, то от небезопасности на дорогах они теряли все; тот, кто позволил бы возобновить движение обозов, заслужил бы их уважение.

Хитрый Наваррец хорошо знал, что его вмешательство в дело даст ему еще и возможность выступить в качестве принца крови. Тем самым он демонстрировал и неспособность регента взять на себя роль военачальника, которая была тому слишком не по душе. Когда король в плену и побежден, а дофин не в состоянии сражаться, то второстепенный персонаж, роль которого Наваррцу отвели его кузены Валуа, заслуживает внимания зрителя. Карл был достаточно ловок, чтобы упустить такой случай.

Этьен Марсель, однако, пришел к другим выводам. В то время как некоторые тряслись за свое добро и надеялись, что не придется трястись еще и за свою жизнь, простые горожане, мелкие ремесленники и купцы, испытывали естественную симпатию к повстанцам, воспринимая их как сельскую бедноту. А ведь купеческий прево, все прочней забывающий о назначении своей должности, больше руководствовался ненавистью к королю Иоанну и дофину вместе взятым, чем заботился о солидарных интересах деловых кругов.

Марсель знал также, что зашел слишком далеко, чтобы надеяться на королевское милосердие. Если для тех, кто вдохновлял депутатов Штатов начиная с 1356 г., дело обернется плохо, его, безусловно, вздернут первым. Так же, как и «жаки», он мог проиграть только один раз, а значит, мог найти спасение лишь в ужесточении своей позиции. «Жаки», заставлявшие трепетать столичное общество, становились сильными союзниками для купеческого прево. Он мог только принять предложения Гильома Карля.

Для прояснения ситуации провели ряд операций под самым Парижем. Несколько мастеровых и несколько «жаков» совместно снесли усадьбу в Гонессе, принадлежавшую одному из президентов парламента, смещенных в 1357 г., — Пьеру д'Оржемону. Другие разграбили в Вожираре, в Исси, в Вирофле роскошные загородные резиденции бывшего первого президента Симона де Бюси, одного из советников дофина, — Бюси тогда находился в бегах.

Марсель пошел дальше. Он велел одному из своих верных людей, Жану Вайяну, привести в помощь «жакам» небольшую армию — триста человек лавочников, разоренных кризисом, и безработных подмастерьев; они соединились с Гильомом Карлем 7 июня близ Эрменонвиля.

К этому времени стало известно, что Карл Наваррский и отряд его рыцарей направляются в область Крея, где на плато Мелло собрались основные силы «Жаков». Парижане не решились идти против Наваррца, своего вчерашнего друга. Поэтому Карль и Вайян расстались. «Жаки» Карля двинулись одни на помощь своим товарищам. Союз «жаков» и «парижской революции» просуществовал всего день.

Кодекс рыцарской чести действует только в отношении рыцарей. Так рассудил Карл Злой, мало склонный относиться как к равным к людям, способным вспарывать животы беременным женщинам. Поэтому стесняться в средствах он не собирался. Король Наваррский предложил Карлю переговоры, принял его у себя в лагере, велел арестовать и отправил в Клермон-ан-Бовези, где главного вождя Жакерии поспешили обезглавить. Что касается «жаков», оставшихся на плато Мелло без вождя, то рыцари короля Наваррского безо всякого труда изрубили их.

В то же время, а было это 9 июня, парижане подошли к Мо. Они не знали, что у них больше нет союзников, что их друг король Наваррский как раз уничтожает их временных союзников — «жаков».

Дело в Мо, которое совершил решительный отряд с хорошими командирами, явившийся туда форсированным маршем, было настоящей операцией в духе «коммандос». Город Мо, стоящий на правом берегу Марны, был старинным епископским городом с крепостными валами. На левом берегу, в излучине реки, в месте, которое было легко оборонять, находился «Рынок» — укрепленный квартал, который уже век назад создал граф Шампанский, прорыв канал, превративший излучину в остров. Покинув Мо в мае, регент оставил там свою жену, дофину Жанну де Бурбон, ее сестру и еще несколько ее приближенных. Внезапно захватить «Рынок» Мо значило получить бесценных заложниц.

Вайян и его люди по дороге забирали с собой всех вооруженных крестьян, которых встречали. Это были остатки Жакерии. Несколько подкреплений, отправленных Этьеном Марселем, примкнули к ним под Мо. Их было около тысячи, когда мэр Мо Жан Сулас просто-напросто открыл им ворота правобережной части города. Теперь проще простого было перейти мост и выйти на левый берег.

Но гарнизон «Рынка» тоже недавно получил подкрепление. Там находились, в частности, граф де Фуа и «капталь» де Буш, Жан де Грайи, два вельможи из партии Наваррца, которые привели туда сильный отряд конных латников и пеших сержантов. Все разногласия между партиями были забыты, ведь рыцари не могли оставить без защиты дофину и стольких знатных дам, доверенных их покровительству: будущей королеве Франции, бесспорно, грозило насилие. Если бы наваррцы еще не были так потрясены недавними зверствами «жаков», может быть, они вспомнили бы о своем союзе с парижанами. Еще не зная о результате полицейской операции, проведенной их королем на Мелло, они чувствовали солидарность с жертвами «жаков», а значит, были мало склонны к соглашению с горожанами, которые, как теперь было известно всем, поддержали «жаков».

В то время как парижане радовались, что заняли мост и теперь могут без труда достичь стен «Рынка», ворота этого самого «Рынка» вдруг внезапно открылись. Это бароны и их рыцари пошли в атаку. Осаждающие готовились к штурму, а не к рукопашной на мечах спинами к Марне. Фруассар яркими красками описал этот разгром парижан:

Когда оные злодеи узрели так построенных (наваррцев), хоть тех и было против них не великое множество, они стали отнюдь не столь неистовы, как прежде. Но первые начали пятиться, благородные же всадники преследовали их и поражали копьями и мечами, и сражали их.

Тогда те, что были впереди и получали удары — или опасались их получить, — постыдно отхлынули все разом, сбивая с ног друг друга.

Марна наполнялась трупами в тот самый час, когда «жаки» плавали в собственной крови на плато Мелло. Те, кому повезло не оказаться ни на Мелло, ни в Мо, поспешили как можно быстрей вернуться кто к своей мотыге, кто к своей наковальне, готовые поклясться, что ни разу не поднимали глаз от работы.

9 июня 1358 г. рухнуло многое. Союз короля Наваррского и купеческого прево был подорван. Марсель потерял свои лучшие войска. Даже знать перестала трястись от страха. До ответных действий было недалеко. В Мо жители дорого заплатят за всего лишь однодневное соучастие. Собор останется чуть ли не единственным зданием, которое люди дофина не сожгут.

Во всем парижском регионе начались репрессии, накал которых соответствовал размаху восстания и пережитому страху. Всякого уличенного в принадлежности к компании «жаков» вешали почти без суда. Пусть даже король Наваррский призывал к умеренности — знать была слишком унижена собственным страхом. Находя виновных реже, чем ей хотелось бы, она вымещала гнев на домах, на полях, на деревьях. В прекрасном июле, когда созревали хлеба, дворяне с радостью — и с ненавистью — скакали галопом по золотым полям. Многих крестьян, которым в те дни посчастливилось спасти себе жизнь, на следующий год неизбежно ждал голод.

Как и месяц назад, настало раздолье для любителей ловить рыбку в мутной воде, только жертвы их теперь были другими. Латникам, которых перемирие оставило без дела и без денег, изысканное развлечение и заметную выгоду приносило превращение хибар, риг и скирд в потешные костры, после того как они прихватят топор, окорок или шапку.

Поистине англичане, — писал Жан де Венетт, — эти главные враги королевства не смогли бы наделать столько зол, сколько наделали тогда [наши] собственные дворяне[68].

В Париже дела шли все хуже. Этьен Марсель «топтался на месте». Регент приближался и обосновался уже в Шелле. Его сторонники поднимали голову в городе и почти открыто плели заговоры против власти купеческого прево. Бюргерскому населению надоели волнения. Депутаты добрых городов уже давно дистанцировались от происходящего. Король Наваррский, снова поселившийся в Сен-Жермен-де-Пре и назначенный капитаном города, видел, что приверженцы покидают его, чтобы им не пришлось сражаться с регентом. Впрочем, парижане, потерявшие одного из своих в деле «Рынка» города Мо, были мало склонны петь хвалы Наваррцу.

Тот мог вернуть себе популярность, накормив Париж. Так как Верхнюю Сену и Марну контролировал дофин, Карл Злой попытался деблокировать другие пути подвоза. Отказавшись открыть ворота, Санлис не пустил его в Пикардию.

Наваррский король ощутил потребность несколько усилить личный состав и набрал свежие отряды. Парижане, увидев, что в этих войсках есть англичане, вознегодовали.

Прежде король Наваррский спас общественный порядок; теперь события захлестывали его. Один его отряд 11 июля в Берси напал на людей регента. Дофин успел ввести в бой резервы. Менее чем в лье от Сент-Антуанских ворот, почти рядом с тем местом, где позже построят Бастилию, наваррцы и их парижские союзники были разбиты. В Париже роптали.

Люди дофина стали продвигаться вперед. Их можно было увидеть в разных местах недалеко от столицы. Перейдя реку близ Шарантона по надводному мосту, они разграбили несколько деревень на левом берегу.

Этьен Марсель послал отряд с заданием разрушить мост. Отряд был разбит.

Все чувствовали, что выходить из этой ситуации путем военного столкновения нельзя. Королева Жанна д'Эврё — вдова Карла IV, последнего из Капетингов, — предложила свое посредничество и смогла убедить своих племянников, регента и короля Наваррского, что в ситуации, когда может быть возобновлена война с Англией, необходим компромисс. 19 июля соглашение казалось достигнутым: оба принца встретились на Шарантонском мосту.

Дофин проиграл эту партию в игре и хорошо это знал. Его войска разбрелись, потому что им не платили и потому что они толком не понимали, какую выгоду могут извлечь из этой войны, которая была не их войной. Конечно, он показал свою силу под Парижем, а его противник хорошо справился с истреблением «жаков». Но он не мог диктовать свои условия. Как исполняющий обязанности короля он был вынужден идти на сделку. Понимая, что теряет главный козырь, он согласился снять блокаду столицы. Потом он провел несколько дней близ Бри-Конт-Робер и наконец уехал в Мо. Поход на Париж завершился поражением: победой было бы вступление в город и наказание мятежников.

Парижане прежде опасались последствий этих событий. Удивившись, что стало легче, но, не проявляя наивности, они воздерживались от всякого великодушия. Для них это была победа, а не мир. Людям дофина, считавшим инцидент исчерпанным, они отказали в праве входить в город. А когда стало известно, что под стенами Парижа жили какие-то приверженцы регента, поступил приказ сжечь их дома, чтобы они не рассчитывали запросто сюда вернуться.

В эти печальные дни на душе у будущего Карла V было скверно. Он всерьез подумывал уехать в Дофине, во Вьеннуа, имперскую землю, не входившую в состав королевства, в ожидании лучших времен, поскольку воинственным нравом он не обладал. Он назначил отъезд на 31 июля. Подводы с багажом должны были покинуть Мо в ночь с 30 на 31 июля.

Нескольким парижанам, тайком сообщившим ему, что для него можно устроить тайное возвращение в столицу и потом попытаться совершить новый переворот, он ответил (якобы), что ноги его не будет в Париже, пока жив Этьен Марсель и некоторые другие. Если регент этого и не сказал в таких выражениях, он так думал. Марсель и его друзья узнали об этом и поняли, что на переговоры рассчитывать не приходится.

Через неделю регент Карл, герцог Нормандский и дофин Вьеннский, триумфально вступит в Париж. Политическая обстановка переменилась за несколько часов.

Все случилось из-за поведения нескольких англичан, недавно завербованных, как мы видели, королем Наваррским в качестве латников и пока что пользовавшихся псевдо-миром от 21 июля, чтобы пить и гулять в парижских тавернах. Ведя себя как в завоеванной стране, они вызвали ненависть населения, и парижане не упускали случая разделаться с одиноким англичанином, которого сюренское вино иногда лишало его природного проворства. После одной потасовки, когда тридцать англичан осталось лежать на мостовой мертвыми, пришлось принять меры общего характера, и Этьен Марсель счел за благо арестовать всех англичан, находившихся в городе. Прежде всего взяли командиров — сорок семь человек, которых схватили сразу после совместного обеда у короля Наваррского в Нельском дворце.

Таким образом, в то жаркое воскресенье 22 июля 1358 г., когда парижане отмечали день святой Магдалины и большими глотками пили красное вино, ситуация сложилась парадоксальная. Арестованным накануне англичанам среди ночи отворили дверь, потому что Марсель не знал, что делать со столь обременительными пленниками. Но они отправились за город и присоединились к бандам соотечественников, попавших туда как наемники короля Наваррского. Тот почувствовал, что его положение становится шатким, и попытался объясниться. Он пришел в Дом с колоннами и обратился с речью к толпе, которая еще раз собралась на Гревской площади. По сторонам от Карла Злого стояли Этьен Марсель и Робер Ле Кок, и он произнес длинную речь, напоминая парижанам, что он пригласил англичан, только чтобы защитить город от поражения, спекуляций и реакции.

Упреки короля Наваррского поддержки не встретили. толпы раздались крики: всех англичан надо бы убить. Поскольку все знали, что основные силы Наваррца расквартированы в Сен-Дени, некоторые зеваки заметили, что пора пойти туда и перебить оставшихся англичан.

Карл Злой слишком поздно осознал, что не стоило набирать наемников из соотечественников тех, кто победил при Пуатье. Он предпринял отвлекающий маневр, вызвавшись вместе с Этьеном Марселем и отрядом парижан пойти и положить конец бесчинствам одной банды грабителей, которая в числе прочих разоряла окрестности города. Благоразумней было бы отложить дело на завтра, но король Наваррский спешил показать парижанам, что они выигрывают от его присутствия. Ждать не стали, ведь возбужденную толпу надо было успокоить.

Выступили немедленно, хотя в такое время суток следовало бы идти на вечерню, а не в поход. Карл Наваррский и Этьен Марсель командовали отрядом, который вышел через ворота Сен-Дени и вскоре прошел мимо ветряной мельницы на склоне Монмартрского холма. Уже толком не знали, что делать, и время было позднее. Полчаса потратили на обсуждение, куда идти. Карл Злой занервничал, решил, что завтра будет видно, и отправился спать в Сен-Дени в расположение своей армии.

Другой отряд, однако, покинул Париж через ворота Сент-Оноре и дошел до Сен-Клу, где обнаружил англичан. На опушке Булонского леса, под открытым небом, находились полсотни англичан, хорошо заметных. Парижане, не лишенные простодушия, набросились на них. Основные силы англичан скрывались в лесу и обнаружили себя в момент, когда заботиться об осторожности было уже поздно. Англичане были профессиональными бойцами, парижане — лавочниками и ремесленниками. Только быстрое бегство через ворота Сент-Оноре спасло тех, кого не убили сразу.

Дело получилось не слишком славным. Это была новая неудача после Мо. В среде людей, считавших, что война — дело не для жестянщиков и сапожников, над этой историей смеялись. Те, кого в свое время поверг в дрожь союз парижан и «Жаков», наперебой злословили, как и добрый Фруассар, который описал эту сцену, не видев ее:

И один нес свой бацинет в руке, другой в котомке…

В Париже было не до смеха. Как и любое поражение, разгром в Булонском лесу пытались объяснить изменой. Притом горожане задавались вопросами о странном бездействии короля Наваррского и его людей. Не нарочно ли он слишком поздно выступил в поход на бригандов[69], слишком быстро организованный? Разве он не тянул время под Монмартром? Разве он не заночевал в Сен-Дени, чтобы не находиться в Париже?

Видели — по крайней мере, так говорили, — как три всадника покинули отряд в тот момент, когда тот проходил мимо ветряной мельницы, и во весь опор поскакали в Сен-Клу… Не предупредил ли англичан Карл Злой? Насколько его одобряли прежде, настолько им возмущались теперь.

Этьен Марсель вернулся с отрядом, когда наступила ночь. Только что стало известно о деле в Булонском лесу. Марселя освистали. И он теперь был отрезан от единственного союзника, короля Наваррского, достаточно дальновидного, чтобы не оставаться в Париже. Чтобы вернуться, Карл Злой ждал подкреплений, которые его брат Филипп набирал на Котантене. Над столицей нависала новая наваррская угроза.

Столица, подвоз провизии в которую с севера, выше по течению Сены, по-прежнему отрезал регент, а теперь и с юга, ниже по течению, — король Наваррский и его англичане, которую беспокоило непостоянство политики купеческого прево, повторяла все сплетни, все ложные слухи. Повсюду видели заговоры. И действительно, население везде агитировали, одни за Наваррца, другие за дофина. Те, кто прежде сидел тихо из страха перед простым народом, подняли голову с тех пор, как последний заколебался или раскололся на группировки. Это, конечно, относилось к дворянам, укрывшимся в городе во времена «жаков», но и сами бюргеры устали от этой нескончаемой авантюры. Один из эшевенов, Жан Бело, через несколько месяцев станет доверенным лицом победоносного регента; можно с уверенностью сказать, что он скорей предавал Этьена Марселя, чем поддерживал его.

Купеческий прево не мог долго обходиться без короля Наваррского. Он решил пренебречь растущей настороженностью населения и впустить Карла Злого в ночь с 31 июля на 1 августа. За ночь до этого подручные Этьена Марселя отметили знаками дома подозрительных людей. Многие поняли, что жители этих домов вскорости должны стать жертвами убийц. Несомненно, они были правы.

Политическая философия этих бюргеров была простой. Их смущала собственная дерзость, и они знали, что произошло с «Жаками». После такого количества пролитой крови сделка с дофином уже невозможна — остается только продолжать в том же духе.

И в конечном счете сочли, что лучше остаться в живых и сохранить благоденствие себе и своим друзьям, нежели быть истребленными. Лучше, казалось им, убить, нежели быть убитыми.

Утром 31 июля ничего не случилось. Этьен Марсель отправился осматривать городскую стену и прежде всего ворота Сен-Дени, в которые по всем правилам обещал впустить короля Наваррского следующей ночью. Карл Злой ждал своего часа в Сен-Дени. Из Мо начали вывозить скарб: регент уезжал.

Перед воротами было укрепление — то, что называлось «бастидой» (bastide) или «бастилией» (bastille). Никто не мог войти в Париж через ворота Сен-Дени, не попав под огонь маленького гарнизона из пяти-шести человек, охранявших бастиду.

Купеческий прево сразу же потребовал у стражников передать ему ключи. Месяцем раньше никто бы не подумал ему отказать. Ситуация изменилась, и горожане, которых воля случая сделала к тому часу стражниками, отказали наотрез. Начальника квартала — позже его назовут «квартальным» (quartenier) — звали Жан Майяр; он, сверх того, отвечал за бастиду, обеспечивавшую безопасность его квартала. Распорядились его вызвать.

Майяр был зажиточным суконщиком, раньше преданным Этьену Марселю. Но его убеждения как раз менялись, и он уже посоветовал своим людям присматривать за людьми короля Наваррского: у Карла Злого может возникнуть мысль пройти именно здесь, если он решит вернуться в Париж. Впрочем, у Марселя было не меньше сомнений в отношении своего старого друга Майяра; вместо того чтобы посвятить его в тайну, он попытался одурачить последнего.

Жан Майяр почувствовал, что дело нечисто, и отказался отдать купеческому прево ключи от бастиды. Он увидел, что рядом с Этьеном Марселем стоит казначей короля Наваррского. У него уже не могло быть сомнений в намерениях его собеседников. Спор ожесточался. Майяр увидел в этом признак, что речь идет о чем-то важном.

Потом, в то время как Марсель отправился попытать счастья в другое место, к Сент-Антуанским воротам, Майяр вскочил на коня и поскакал вниз по широкой улице Сен-Дени с криком: «Монжуа королю Франции и герцогу!» Это был боевой клич регента.

Все, кому надоела повседневная драма, побежали за ним. Толпа росла. Вот и Крытый рынок. Показательно было уже то, что эти добрые люди не направились по привычке, как столько раз в недавнее время, на Гревскую площадь. Собрание было настроено против ратуши.

На Крытом рынке Майяр рассказал, о том, что случилось. Наваррец намерен вернуться — тот самый Наваррец, по вине которого столько братьев и кузенов парижан пострадало от рук англичан в Булонском лесу. Весть, что купеческий прево, в свою очередь, изменил, пожелав наложить руку на бастиду Сен-Дени или на Сент-Антуанские ворота, возбудила толпу. Коль скоро Марсель направился к Сент-Антуанским воротам, манифестанты устремились по маленьким улочкам, которые на уровне Гревской площади сливались в «большую» улицу Сент-Антуан, самую широкую из артерий Парижа. Над толпой развевалось знамя с лилиями. Никто не знал, откуда некий Пепин дез Эссар вдруг его извлек. Но для красно-синих шаперонов было уже не время.

Однако у ворот для Этьена Марселя дело обернулось плохо. Вести туда добрались быстрее, чем он, и стражники встретили его так же, как их коллеги с ворот Сен-Дени. Поэтому Марсель терял время в переговорах, когда подоспели первые манифестанты.

В одно мгновение купеческий прево был взят в кольцо. От него потребовали закричать: «Монжуа королю и герцогу!» Он отказался, потом наконец крикнул «Монжуа королю!», а потом кричал все, что от него хотели. Он уже изнемогал. Все кричали на него и изливали в тирадах все тревоги и нелепые страхи прежних дней. Марсель больше не мог сопротивляться.

На самом деле уже было решено его убить, и уже была приготовлена фраза, которая должна была стать сигналом: «Это что?» Заговор, тщательно подготовленный врагами Этьена Марселя, легко нашел себе место в отчасти спонтанном выплеске чувств горожан, которые устали от треволнений и были готовы к ответной реакции. Здесь была и семья дез Эссар в полном составе. Племянники и другие зятья Пьера дез Эссара находились в первых рядах манифестантов, наблюдая, как происходит последний акт их сражения с паршивой овцой, допущенной в круг их семейных и финансовых связей. Когда-то Этьен Марсель хотел отомстить за себя родственникам. Они ничего ему не простили.

Один из его спутников пал замертво: железный бацинет его не защитил. Через недолгое время рухнул и Этьен Марсель, которого толкали, били, пинали ногами. Может быть, его сразил удар секиры. Трое-четверо приближенных купеческого прево были в свою очередь затравлены и убиты. Те, кто успел спрятаться в первый час, остались в живых. Остальные довольствовались тем, что их всего лишь посадили в Шатле. Никто их не защитил: ни один парижанин не вспомнил, что когда-то шел за Этьеном Марселем или за его другом Наваррцем.

На следующее утро, 1 августа, Майяр созвал толпу на Крытом рынке и произнес длинную речь, убеждая идти в Мо. Чтобы просить регента Карла все простить и как можно скорей вернуться в его добрый город Париж, сформировали делегацию: кроме Симона Майяра — брата Жана в нее вошли декан капитула собора Парижской Богоматери, докладчик прошений Этьен Парижский — выдающийся знаток канонического права, которому предстояло стать кардиналом, и королевский адвокат в парламенте Жан Пастурель. В данном случае было ловким ходом призвать двоих из служителей государства — служителей как короля-судьи, так и подсудных и подвластных ему подданных, — воплощавших собой тот факт, что юридическая осведомленность начинает превращаться в средство для социального возвышения и даже открывает путь к богатству и знатности. Круги профессиональных судей и адвокатов заметно сторонились народных волнений и феодальных распрей. Во время этого кризиса в Шатле, в Счетной палате и особенно в парламенте они обеспечивали преемственность государственных функций. Рядом с суконщиком Майяром, символом старого ядра бюргерской аристократии, они представляли некую живую силу, верность, надежность.

Регент прибыл в Париж вечером следующего дня, 2 августа. У Карла была привычка демонстрировать притворное доверие: он въехал в город с небольшим эскортом. История с англичанами короля Наваррского послужила ему уроком: он оставил за воротами наемников, которых сам набрал в Германии. Он предпочитал иронию, а не оружие.

Когда проезжал он по улице, некий негодный и дерзкий предатель, побуждаемый чрезмерным высокомерием, молвил столь громко, что он мог это слышать:

— Ей-богу! Поверили бы мне, вы никогда бы не въехали. Но, клянусь, вам еще достанется!

И когда граф де Танкарвиль, ехавший прямо перед ним, услышал сии слова и хотел убить негодяя, добрый государь сдержал его и ответил, улыбаясь, словно не придавал этому значения:

— Вам не поверят, прекрасный сир…

По видимости, регент простил простой народ. Предводители так дешево отделаться не могли. Была назначена следственная комиссию, в которую вошли представители парламента и королевские бальи. С самого прибытия дофина начались казни. Они по-прежнему были излюбленным зрелищем зевак. За четыре дня скатилось восемь голов. Один из осужденных, капитан Лувра, сказал «немало дурных слов» по адресу короля Франции и его сына; ему отрезали язык, прежде чем отрубить голову.

10 августа все закончилось. Канцелярия скрепила печатями жалованные грамоты, даровавшие коллективную амнистию. Через неделю в Дом с колоннами пришло письмо из Лондона: король Иоанн благодарил парижан за то, что они здраво отреагировали на события, «изобличив и раскрыв измену и злые намерения каждого».

Мало было официальных репрессий — к ним добавилась личная месть. Сообразительных царедворцев вознаграждали за верность имуществом, конфискованным у тех, на кого они доносили. Таким путем братья Брак, беззастенчивые денежные воротилы и спекулянты, не отличавшиеся ложной скромностью, сколотили солидное состояние, хотя глас народа уже десять лет тщетно обличал их самих. Что касается канцлера короля Наваррского, которого нельзя было казнить как каноника, то его убили неизвестные, когда его перевозили из одной тюрьмы в другую…

Когда в октябре регент хотел возобновить следствие и отдать под суд новых подозреваемых, парижане заволновались. Карл был достаточно чуток, чтобы понять, что заходит слишком далеко. Сделав, чтобы не потерять лица, вид, что продолжает это дело, он стал его затягивать. В конечном счете подозреваемых отпустили.

Впрочем, настало время подумать о другом. Дофин победил по всем пунктам, причем в момент, когда он уже считал, что все потеряно. Уже давно прекратили говорить о реформе в королевстве. «Делегатов» оставили, чтобы собирать королевский налог, но теперь обходились без Штатов — отныне «делегаты» будут назначаться королевской властью.

Попытка установить опеку нации над монархией не удалась. Когда через несколько лет снова заговорят о выборах членов парламента и даже канцлера Франции, эта идея будет отражать стремление к сплоченности корпораций государственных служащих. Это будет победа кооптации, а не демократии. Как и в 1358 г., когда он был регентом, Карл V в дальнейшем всегда будет править, опираясь только на философию своих советников.

Следует ли сказать, что этот хрупкий молодой человек железной рукой насадил реакцию именем королевской власти? Конечно, нет. В соответствии со своим характером Карл лавировал, хитрил, выдергивал отдельные нити, пользовался случаем, рассчитывая, что время все уладит. Проницательный наблюдатель событий, он умел их направить, не пытаясь им противодействовать. Тем не менее он считал, что проиграл партию, и в самом деле едва не проиграл ее. В этом уже был весь Карл V: больше чувства меры, чем героизма, и умение мудро выжидать. У «жаков» был свой шанс, и парижские бюргеры не любили слишком затянувшиеся авантюры.

Примечания:

6

Закон, запрещавший женщинам наследовать фьеф; восходил к Салической правде — своду франкских законов V–VI вв. (прим. ред.).

63

От французского «chaise» — кресло (прим. ред.).

64

Вдовствующие королевы, которые были, соответственно, женами Карла IV и Филиппа VI (прим. ред.).

65

Я различаю (лат.).

66

Цит. по: Из хроники Жана де Венетт // Французская деревня XII–XIV вв. и Жакерия. Всеобщая история в материалах и документах. М.: Государственное социально-экономическое издательство, 1935. С. 77.

67

Имеется в виду Иль-де-Франс (прим. ред.).

68

Цит. по: Из хроники Жана де Венет… С. 78

69

Так в то время во Франции называли бывших бойцов всех армий, занимавшихся грабежом и разбоем после увольнения (прим. ред.).