Глава I

Истоки

Столетняя война — это не воинственный век, начавшийся при Эдуарде III и его старшем сыне. Черном Принце. Это третий и последний век войны, начавшейся во времена первых крестовых походов, во времена принцессы, которую звали Алиенора — или Элеонора — и которую наследство отца сделало герцогиней Аквитанской. Алиенора была красивой, умной, своевольной. Политический брак превратил ее в королеву Франции, но благочестивый Людовик VII был мужчиной очень скучным, а Алиенора знала о своем умении обольщать.

Шел 1152 год. Людовик VII уже стал посмешищем во время Второго крестового похода: его жена на виду у всего двора влюбилась в своего дядю Раймунда Пуатевинского. Вернувшись из Святой земли, Алиенора упала в объятия молодого и элегантного Генриха Плантагенета, графа Анжуйского и герцога Нормандского.

Смирившись со своим смешным положением Капетинг рисковал утратить всякий политический вес во Франции, где власть короля пока что была непрочной. К тому же Алиенора еще не даровала ему ни одного сына. Без труда нашлись несколько епископов и примкнувшая к ним группа верных баронов, обнаруживших, что король и королева были кузеном и кузиной. Брак, в который они вступили пятнадцать лет назад, оказался недействительным. Честь и достоинство короля были спасены.

Через два года Генрих Плантагенет наложил руку на корону Англии. Отныне вассалом короля Франции был король, и эта королевская корона наделила новым значением герцога Нормандского — властителя герцогства Аквитании благодаря жене.

Филиппу Августу понадобилось тридцать лет, чтобы сломить этого опасного соперника. Нужно было захватить в 1204 г. Шато-Гайяр, разбить в 1214 г. при Бувине коалицию, поддержанную германским императором, и в то же время разгромить аквитанскую армию Плантагенета. Овладев Нормандией, Анжу и Пуату, Капетинг наконец стал первым сеньором своего королевства.

Кроткий победитель в 1242 г. — Людовик Святой не пожелал изгонять англичан из Франции: Плантагенет, строго говоря, не был англичанином, и такой щепетильный король, как Людовик, не посмел отбирать у Генриха III Гиень, которая в конечном счете была наследством его бабки Алиеноры. В 1286 г. договор уладил последние разногласия, возникавшие из-за Керси и Сентонжа. Можно было полагать, что стопятидесятилетняя война завершилась.

Еще долгое время, невзирая на бесполезные усилия какого-нибудь Филиппа Красивого, впрочем, слишком занятого, чтобы позволить себе роскошь непримиримого отношения к побежденному противнику, англичане находились во Франции, потому что в Бордо правил герцог, в котором никто по-настоящему не видел иностранца, но о котором все знали, что за морем он носит королевскую корону. Владея Гасконью, Ажене, Сентонжем и всем, что в Лимузене, Керси и Перигоре когда-то принадлежало Капетингу, герцог-король в Южной Франции был его соперником, приносившим ему неопределенный оммаж.

Во фьефе какого-нибудь барона король Франции уже не упустил бы ни одного случая напомнить, что он одновременно верховный сеньор феодальной пирамиды — «сюзерен» — и суверен государства, независимого от сетей феодальных отношений. С большим основанием — и, соответственно, риском — королевские чиновники не упускали ни одного случая напомнить аквитанцам, что они живут во Французском королевстве, и герцогу Аквитанскому, что он так же, как любой другой, является вассалом и подданным Капетинга. Герцог Аквитанский был королем, но в Аквитании королем был король Франции, а не Англии.

Не просто еще одной стычкой в конфликте, имевшем к тому времени двухвековую историю, а настоящей генеральной репетицией Столетней войны стала «война за Сен-Сардо». Дело было банальным и могло остаться таковым. Его постарались драматизировать.

Деревня Сен-Сардо в самом сердце Ажене, без малейшего сомнения, принадлежала герцогу Эдуарду II. Она доминировала над долиной Ло и могла послужить заслоном для места слияния Ло и Гаронны, и все-таки на нее пал выбор людей французского короля, вовремя заметивших, что сеньором деревни был приор Сарла. Один вассал англичанина позволил себе построить здесь укрепленную бастиду. Карл Валуа от имени своего племянника, короля Карла IV, захватил бастиду и территорию Сен-Сардо. Гасконцы дали ему отпор, отбили эти места и повесили чиновников французского короля.

Карл IV сделал вид, что не услышал мирных предложений своего зятя Эдуарда II, во всеуслышание осудившего довольно неуместное рвение своих людей. 1 июля 1324 г. под предлогом, что герцог еще не принес оммажа за Гиень, парламент конфисковал герцогство. Карлу Валуа было поручено занять страну, что тот и сделал за недолгое время, не встретив никакого реального сопротивления. Помимо Бордо, Байонны и Сен-Севери французы наложили руку на все герцогство, после чего завязли в нем, оказавшись в довольно затруднительном положении.

У Эдуарда II хватало неприятностей и в Англии, где подданные вознамерились не менее чем лишить его трона. Он с легким сердцем пожертвовал принципами, чтобы спасти Гиень. Заключенный благодаря посредничеству папы договор 1325 г. предусматривал, что чиновников в герцогстве отныне будет назначать король Франции, у короля-герцога оставалась возможность лишь назначения простых шателенов. В вопросе оммажа пошли на уступки: он был принесен, но не лично королем Англии. Сделать это было поручено принцу Эдуарду, будущему Эдуарду III.

Теперь герцог Гиенский и король Англии стали разными лицами, и вопрос Гиени можно было считать решенным. Карл IV не допустил этого, предоставив принцу Эдуарду в качестве фьефа и, следовательно, вознаграждения за его оммаж лишь прибрежные области Гиени. Ажене осталось за Капетингом. Естественно, Эдуард II не согласился на это и счел нужным дезавуировать поступок своего сына. Карл IV только этого и ждал: он снова конфисковал герцогство.

Падение Эдуарда II и восхождение на престол Эдуарда III[1] изменили ситуацию на переговорах. 31 марта 1327 г. Эдуард III получил свое герцогство обратно взамен за обещание выплатить контрибуцию. Еще нужно было на деле вернуть крепости, которые уже три года удерживали чиновники французского короля.

При взгляде на карту дело становилось очевидным: за тридцать лет изматывающих действий под прочную власть Капетинга перешли богатые земли Ажене и Базаде, Перигора и Лимузена. От герцогства, признанного Парижским договором 1259 г. за Генрихом III, его правнук Эдуард III сохранил от Шаранты до Адура только прибрежные области Сентонжа и Гаскони. Бордо, этот нервный центр и оплот аквитанской экономики, оказался отрезанным от своих территорий в глубине материка. Континентальной части бывшего государства Плантагенетов просто-напросто грозило удушье.

На местах ситуация была хуже некуда. Чиновники короля Франции использовали любой предлог, чтобы оттянуть передачу территорий, возвращенных договором 1325 г. Аквитанские вассалы герцога-короля вовсю разыгрывали карту своей автономии и пользовались отсрочками за счет хитросплетений феодального права. Что угодно служило поводом для конфликта, а любой конфликт вел в суд сюзерена, иначе говоря, в Парижский парламент, тот самый «Суд короля», само существование которого напоминало Плантагенету, что в Гиени он не сюзерен и не суверен.

Каждая апелляция влекла за собой расследование. Чиновники французского короля непрестанно придирались к людям короля-герцога, а самолюбие последнего должно было смиряться с тем, что по любому поводу надо предоставлять оправдания своего присутствия и финансовые отчеты о своем управлении.

Единственное, чем отвечал униженный вассал, — задержками с оммажем, который он был обязан принести снова, потому что его сеньор, король Франции, только что сменился. Филипп VI отправил послов в Лондон, чтобы напомнить об этой вассальной обязанности. Оммаж создавал связь личную, между человеком и человеком: как и смена вассала, смена сеньора требовала нового оммажа.

Но смена сеньора, состоявшаяся в 1328 г., имела ту особенность, что на троне Франции последнему из Капетингов наследовал сын графа Валуа. Даже если Эдуард III, который только что стал королем Англии, едва ли тогда зарился на трон, ставший вакантным после смерти третьего сына Филиппа Красивого, мысль принести оммаж своему кузену Филиппу Валуа вполне могла ему не понравиться. Разве его мать не была дочерью Филиппа Красивого и разве ужасная Изабелла не заявляла, что ее сын, «рожденный от короля», никогда не принесет оммаж «сыну графа»?

Король Франции проконсультировался со своим Советом, который выразил мнение, что конфисковать герцогство пока нельзя, но присвоить доходы с него до принесения оммажа дозволительно. В Англию был послан новый вызов. Еще раз запустили процедуру конфискации.

Эдуард III был мало заинтересован в войне на континенте, когда его власть подвергалась яростным нападкам в самой Англии. Он уступил. Было объявлено, что он принесет оммаж за Гиень.

Встреча состоялась в Амьене, в июне 1329 г. Король Англии прибыл с большой свитой. Чтобы переправить коней эскорта из Дувра в Виссан, понадобилось двое суток, — говорили, что их была тысяча. Филипп Валуа не остался в долгу и принял своего кузена в окружении особо пышного двора. Старики вспоминали празднество, состоявшееся шестнадцать лет назад по случаю «посвящения в рыцари» короля Наваррского. На новый праздник откликнется Фруассар:

Король Филипп подготовил для себя все и позаботился обо всем, дабы его принять. Близ него были король Чехии, король Наварры и король Майорки, а герцогов, графов и баронов такое обилие, что трудно было бы всех упомнить. Ибо были там все двенадцать пэров Франции, прибывших, дабы чествовать короля Англии, а равно дабы лично присутствовать при его оммаже и засвидетельствовать оный.

Королю Англии воздавали почести, но позаботились, чтобы при этом акте, напоминавшем ему о том, что его положение ниже, присутствовали свидетели!

Праздник продлился восемь дней и был великолепным. Эдуард принес оммаж 6 июня, вложив руки в руки своего сеньора — короля Филиппа VI. Но тот велел отметить, что этот оммаж не касается земель, отчужденных от герцогства Гиени Карлом IV, в частности, Ажене. Со своей стороны Эдуард III выразил протест: его оммаж ничуть не означает, что он отказывается от притязаний на эти земли. Оммаж, конечно, был принесен, но сопровождался таким количеством оговорок, условий, ограничений, что не решил никаких проблем. С тех пор Филипп стал обдумывать план выдвижения нового требования — принести оммаж, который имел бы более четкие контуры. В феврале 1330 г. в Париже собралось совещание экспертов, выложивших на стол материалы дела. Тем временем Эдуард III велел провести изыскания в своих архивах, чтобы выяснить, к чему его обязывает принесенный оммаж на самом деле.

Трудней всего было определить границы той Гиени, за которую он принес оммаж. Три года прошли в обмене посольствами. Епископы, бароны или легисты вели переговоры, опираясь как на предшествующие события, известные по архивам, так и на текущую ситуацию, выясненную теми и другими в самой Гиени. Но составить карту фьефа с переплетающимися правами оказалось делом непростым — они и ныне, в XX в., представляют собой камень преткновения для картографов, — а аквитанские вассалы герцога были всецело заинтересованы в том, чтобы усложнять дело, поскольку имели веские основания стремиться к прямой зависимости от короля Франции.

Каждый король пытался выиграть время, чтобы лучше укрепить совсем недавно надетую корону прежде, чем может начаться проба сил; поэтому безо всякого труда удавалось договориться по крайней мере об одном — перемирие постоянно продлевалось. В июле 1330 г. соглашение едва не было достигнуто, но тут разразился кризис — Эдуард отказался предстать перед парламентом. Его спасло посредничество папы Иоанна XXII: понтифик просто-напросто не отказал себе в удовольствии вмешаться в английские дела.

Мир снова казался близким в 1331 г., когда Эдуард III сделал еще одну принципиальную уступку, чтобы спасти свой фьеф: 30 марта в силу заверенного печатью акта, который он передал своему кузену Валуа, король-герцог признавал, что обязан за Гиень тесным оммажем, иначе говоря, предпочтительным, — ни один другой оммаж, ни один договор не могли получить предпочтения перед оммажем, принесенным королю Франции:

Дабы в грядущее время не было бы ни разногласий, ни вопросов по поводу сего оммажа, мы чистосердечно обещаем от имени нашего и от имени наших преемников, герцогов Гиенских, каковые будут носить сей титул некое время, что оный оммаж будет приноситься таковым образом.

Король Англии, герцог Гиенский, вложит свои руки в руки короля Франции. И тот, кто обратится к королю Англии, герцогу Аквитанскому, и кто возговорит от имени короля Франции, скажет так: «Вы становитесь непосредственным вассалом (homme lige) короля Франции моего государя, здесь присутствующего, как герцог Гиени и пэр Франции, и обещаете изъявлять ему веру и верность! Молвите: voire [да]!»

И король Англии, герцог Гиенский, и его преемники скажут: «Voire!» Тогда король Франции примет оного короля Англии и герцога Гиенского в означенный тесный оммаж (hommage lige) верой и устами, и будут соблюдены его права и права другого…

Так будет учинено, и будет сие повторяться всякий раз при принесении оммажа. И в подтверждение сего, принеся оный оммаж, мы и наши преемники, герцоги Гиенские, предоставим патенты, заверенные нашей большой печатью, ежели король Франции сего затребует.

Вслед за этим Эдуард III отправился во Францию. Чтобы обмануть наблюдателей из числа своих баронов и, может быть, даже своих советников, Плантагенет переоделся купцом и сел на судно в Дувре в сопровождении всего пятнадцати рыцарей; в объяснение своего отсутствия он велел объявить, что отправляется в паломничество. В апреле 1331 г. неподалеку от Пон-Сен-Максанса он встретился с Филиппом VI. Пятью днями позже он вернулся в Дувр.

О чем говорили оба короля? Прежде всего об оммаже, бесспорно, тесном. Потом — о Гиени. Эдуард добился, чтобы ему обещали денежную компенсацию за неправомерное разрушение замка Сент. Он получил также позволение не сносить крепости, которые обязывало его разрушить перемирие 1327 г. Он в некотором роде компенсировал на своих землях то, что терял в политике принципов.

Итак, дело казалось улаженным. Все были почти удовлетворены, в том числе папа: согласие между христианскими суверенами считалось первым условием для проведения крестового похода, ожидаемого уже сорок лет. Зашла речь даже о французском браке для того, кого через несколько лет назовут Черным принцем. Но, собравшись в Винчестере в сентябре 1331 г., английский парламент — представительный и политический орган, не имеющий ничего общего со своим французским омонимом, который был не более чем судом, — решил, что Плантагенет не вправе так легко соглашаться на сильное сокращение территории Гиени. Английский парламент не имел никакого права рассуждать о делах Гиени, но это у него надо было запрашивать кредиты, когда дела на континенте принимали дурной оборот. Поэтому Эдуард III не мог игнорировать его мнение — следовало продолжить переговоры. Может быть, удастся выторговать Ажене.

В то время как в Париже сменяли друг друга английские посольства, на местах происходили все новые инциденты. Несколько раз дело едва не доходило до войны, однако было очевидно, что ни тому, ни другому королю она в данный момент не нужна. Чиновники короля Франции притесняли в Сентонже лондонских купцов и взимали с них незаконные пошлины за провоз вина по Гаронне. Жители Дувра разграбили французское рыболовное судно, оплошно севшее на мель. В отместку французы без всяких формальных процедур захватили судно из Дувра, зашедшее в порт Кале. На всех границах территории Гиени, еще остававшейся в руках англичан, не прекращались трения, а возвращение замков, некогда захваченных Карлом Валуа, затягивалось.

В 1334 г. на миг показалось, что мир заключен. Архиепископ Кентерберийский и другие английские послы только что вернулись в свои парижские особняки под приветственные возгласы доброго народа, когда король вызвал их обратно во дворец на острове Сите: нужно было внести уточнение, что условия мира распространяются на Шотландию Давида Брюса. Прежде об этом и речи никогда не заходило.

Англичане не имели никаких полномочий вести переговоры о шотландских делах. Он вернулись в Лондон с чувством, что их одурачили.

В самом деле, уже сорок лет Шотландия была костью в горле англичан и пешкой во французской политике. Филипп Красивый разыграл шотландскую карту против Эдуарда I, которому решение в пользу Джона Баллиоля на третейском суде по трудному вопросу о наследстве Маргариты Шотландской не принесло даже верности со стороны этого короля-вассала. Король Франции вступился за побежденного Баллиоля и добился его освобождения. Уильям Уоллес, вождь баронов, восставших против жесткой английской опеки, после своего поражения в 1298 г. нашел убежище во Франции. Вступление Святого престола в игру, которую вели меж собой Англия и Шотландия, открыло Филиппу Красивому более широкие политические горизонты: канцлер Пьер Флот смог в Риме угрожать всем, и папе Бонифацию VIII, и участникам переговоров с английской стороны, прямой интервенцией в пользу Шотландии, если английский король упорно будет поддерживать других мятежников против королевской власти, какими во Франции были фламандцы. Скандальное потворство папы в отношении Фландрии тоже было плодом их сделки.

Одно время от слишком откровенного вмешательства короля Франции удерживал франко-английский мир. На английском троне друг друга сменяли капетингские принцессы; об открытой поддержке мятежников не могло быть и речи. В 1305 г. Филипп Красивый позволил арестовать и казнить Уоллеса, даже не сделав вида, что защищает его. Но непрерывная борьба, которую Эдуард II был вынужден вести против шотландских баронов и нового короля Роберта Брюса — бывшего соперника Баллиоля, — удерживала англичан вдалеке от Гиени. Пограничные конфликты, короткие военные экспедиции, беспокоящие действия на местах, — для Эдуарда II, чья рыцарская армия была разбита в 1314 г. при Бэннокберне в результате атаки шотландских крестьян, вооруженных крепкими копьями, Шотландия была настоящим оттягивающим абсцессом, который обеспечивал Франции относительное спокойствие.

К этому делу в 1333 г. вернулся Эдуард III. Но он повел дела с бесконечным терпением. Какой прок от далекого Гиенского герцогства, с нечеткими границами и откровенно урезанного, если силы Англии на самом острове подрывает явно независимая Шотландия? Филипп VI, чьим замыслам отвечало затягивание шотландского конфликта, предоставил своим традиционным союзникам выпутываться самим. Валуа не мог рисковать новыми осложнениями во Франции, зная, что его власть еще слаба. И как бы Фландрия ни дорожила связями с Шотландией, суконная промышленность крупных фламандских городов нуждалась в английской шерсти. Король Франции довольствовался ролью наблюдателя.

Временное подчинение шотландцев еще раз было достигнуто при помощи силы. На ближайшее время Филипп VI обеспечил себе мир. Но в дальней перспективе он проиграл: союз с королем Давидом Брюсом был бы полезней для Франции, если бы Брюс был сильнее и у него были причины проявлять признательность.

Тем не менее переговорный процесс застопорился. Едва Филипп VI пообещал английским послам срочно вернуть аквитанские земли, как он написал местным чиновникам, чтобы те пока занимались этим делом. Уполномоченные, отправленные обоими королями в Гиень, чтобы разобраться в деталях положенных возвратов, столкнулись с самым откровенным саботажем. Юристы без нужды усложняли все дела, а баронов мало заботило право, кроме процедуры, позволяющей все остановить и без конца направлять апелляции.

Папскую дипломатию больше интересовали шотландские дела, чем гиенские. Бенедикт XII справедливо считал, что англо-шотландская война создает главную угрозу европейского конфликта, с тех пор как в нее снова мог вмешаться король Франции. Участниками шотландского конфликта стали граф Намюрский, граф Гельдернский, граф Юлихский, направившие свои отряды в распоряжение Эдуарда III. Моряки из Дьеппа и Руана делали каперские вылазки против моряков из Саутгемптона, и вполне разумным было ожидать, что новая война разразится на Ла-Манше, а не близ Сен-Сардо.

Отдавая в своих заботах предпочтение шотландскому вопросу, папа и его нунции косвенно играли на руку королю Франции. Последний мог предоставить Давиду Брюсу, бежавшему во Францию, довольствоваться холодным приемом в Шато-Гайяре. Важны были не столько успехи шотландцев, сколько угроза, которую они постоянно создавали для Англии: Эдуард III без конца осаждал замки и заключал бесполезные перемирия, в которых папа всякий раз усматривал возможность для крестового похода на Восток.

Власть Филиппа VI укрепилась по сравнению с временами его восшествия на престол. Он не придал никакого значения тому, что многие сочли дурным предзнаменованием: в июле 1336 г. гроза разметала все приготовленное для праздника по случаю рождения его второго сына. Тянуть время больше не было необходимости. В том же 1336 г. Филипп VI Валуа предпринял ряд инициатив.

В марте он был в Авиньоне, где новый папа Бенедикт XII — цистерцианец Жак Фурнье — начал возводить мощную крепость, которая знаменовала его намерение остаться здесь, далеко от политических бурь Рима, но и за пределами Французского королевства, где его независимость была бы плохо гарантирована. Беседа папы и короля была поединком с перевернутым фронтом: король желал, чтобы крестовый поход был объявлен немедленно, папа считал это пока невозможным. Осторожность понтифика была во всех отношениях оправданной: Запад, пребывавший в состоянии глубокого раскола, не имел средств на подобное предприятие. Валуа, искренний в своем желании, был раздосадован: ведь два года назад договорились, что главой экспедиции будет он…

Французский флот стоял готовым в Средиземном море. Раз больше не требовалось идти на Восток, его послали в Северное море. Англия задрожала. Эдуард III объявил на побережьях боевую готовность. Шерифы получили приказ немедля вооружать все население. Призвали всех боеспособных мужчин в возрасте от шестнадцати до шестидесяти лет. Парламент вотировал субсидию, не дожидаясь обращения.

Бенедикт XII уже удержал французского короля от того, чтобы идти в крестовый поход. Он постарался отговорить его и от похода в Шотландию. В начале апреля 1337 г. Филипп VI получил из Авиньона письмо, из которого бы мог извлечь политический урок, если бы задумался над ним:

В это время смут, когда во всех частях света вспыхивают войны, следует долго думать, прежде чем отваживаться. Предпринять дело нетрудно. Но прежде надо знать — это вопрос знания и размышления, — как его закончат и какие последствия оно повлечет.

Король Франции сделал вид, что не заметил этого урока. Его послы провели в Англии совещание с послами Давида Брюса и делегацией шотландских баронов. Там говорилось больше о войне, нежели о мире. Эдуард III, узнав об этом, не мог больше питать иллюзий: его французский кузен вел себя как враг.

Бенедикт XII был настолько же терпеливым, насколько импульсивным — Валуа. Он снова навязал свое посредничество, не без труда смирив рвение Филиппа VI. Зато он помешал императору Людовику Баварскому сформировать против Франции коалицию, в которой принял бы участие Эдуард III, а потом — заключить союз с Францией, который бы угрожал Святому престолу. Такое равновесие оказалось хрупким, и гонка вооружений возобновилась с новой силой, умеряемая лишь нехваткой денег, от которой страдали и то, и другое правительства.

Весной 1337 г. война казалась неизбежной. Ни Филипп VI, ни Эдуард III, ни Людовик Баварский не были готовы ни к малейшим уступкам.

Тем не менее во Фландрии позиции французского короля могли считаться сильными. Войны времен Филиппа Красивого, «Брюггская заутреня» и побоище при Куртре, победа королевских войск при Монс-ан-Певеле и суровый Атисский мир 1305 г., долгие споры о неприменимых статьях этого договора[2], — казалось, все было забыто. Забыты и фландрские «осты», военные походы, которые неоднократно и с большими расходами проводили Филипп Красивый и его сыновья, чтобы заставить фламандцев уступить.

Самым упорным противником Капетинга во времена графа Фландрии Роберта Бетюнского был его сын Людовик Неверский. Случаю было угодно, чтобы он умер за несколько месяцев до отца. Поэтому Роберту Бетюнскому наследовал внук, тоже звавшийся Людовиком Неверским. Став в 1322 г. графом Фландрии, этот князь будет играть на стороне короля и сознательно опираться внутри страны на аристократию дельцов, в отношении которой было известно, что она традиционно связана с французским королем.

Его прадед Ги де Дампьерр и дед Роберт Бетюнский умели обратить себе на пользу — повернув против посягательств королевской власти — социальное напряжение, которое возникало в результате развития экономики, основанной на текстильной промышленности. Людовик Неверский, которого компрометировал союз с патрициатом, напротив, представлял собой самую удобную мишень с тех пор, как дали о себе знать первые социальные волнения.

Восстание 1323 г. поначалу было лишь невнятным ропотом в сельских местностях Приморской Фландрии. Пострадало несколько графских чиновников, несколько шателенов. Дело приняло иной оборот лишь со дня, когда восстал Брюгге. Брюгге был большим промышленным портом, который отличался как многочисленным населением — там, возможно, проживало тридцать тысяч человек, — так и свойственной портам активной жизнью, способствовавшей смешению идей и людей.

Если Брюгге был в одном лагере, Гент вступал в другой. Гентцы сохранили скорей неприятное воспоминание о том, чем заплатили другие фламандские города, последовав в 1302 г. примеру Брюгге. Зато Ипр пошел за Брюгге из принципиальной враждебности к гентцам. Конкуренция суконщиков, уже ощущавших кризис, вылилась в политическое соперничество. Заодно с Брюгге выступили Вёрне, Диксмёйде, Поперинге. Это была гражданская война.

Хотя граф Фландрский был на сей раз их противником, ремесленники вспоминали Куртре: тогда сукновалы и ткачи задали трепку французскому рыцарству, показав как социальную ненависть, так и политическую волю ограничить социальное влияние в графстве. Через двадцать лет память об этом осталась достаточно живой, чтобы придавать смелости простонародью.

Пять лет повстанцы рыскали по сельской местности. Деревни горели, города дрожали. Люди графа — прежде всего сборщики налогов — прятались, когда не могли бежать. Патрициев снова изгоняли, их дома сносили. Вскоре мертвых стало не счесть — как дворян и богатых бюргеров, зарезанных на углу улицы, так и крестьян и ремесленников, забитых до смерти у себя дома или погибших в ходе правильного сражения. В целом это были скорее пять лет беспорядков, побоищ, выплесков эмоций, даже анархии, чем пять лет революции или полевой войны.

Экономические структуры фламандской промышленности предоставляли первостепенную роль купцу-патрицию, одновременно финансисту, инвестору и организатору производства. Эта система становилась все тяжелей из-за усиления фискальных требований графа: чтобы противостоять посягательствам администрации французского короля, тянущей щупальца во все стороны, граф Фландрский должен был укреплять собственную администрацию и искать все новые средства для своего управления. Ложась тяжелым бременем на страну, где неурожаи уже привели к нищете, а неповоротливость производства — к безработице, рост налогов быстро сплотил простонародье Приморской Фландрии против всего, что в большей или меньшей степени можно было назвать властью. Начавшись как восстание людей среднего достатка, это движение превратилось в восстание против социального строя и установленной иерархии.

Волна народной ярости захлестнула и церковь. Один из предводителей восстания, Якоб Пейт, уверял, что своими руками перевешает всех священников до последнего.

Итак, это не был всплеск слепого гнева обездоленных людей, находящихся на грани выживания. Те, кого не облагают налогами, редко восстают против налогов, а разнорабочие мало задумываются об изменении общества. Скорее это было выступление средних слоев городского и сельского населения, тех, кто уже оценил выгоды экономического процветания и тяжело переживал начинающийся спад, тех, кому было что защищать от фиска и кто боялся утратить свой вес в обществе, — мелких предпринимателей и свободных ремесленников, мелких крестьян-собственников, минимально обеспеченных.

Феодалы, оказавшись лицом к лицу с опасностью, прекратили внутренние распри, как они поступят и через тридцать лет перед лицом «жаков». Для борьбы с мужичьем принцы вступили в союз. В 1328 г., видя, что один он не справится, граф Фландрский вспомнил об оммаже, который принес своему новому сеньору Филиппу VI, и попросил того о помощи. Встретив молодого короля на коронации в июне 1328 г., он снова пожаловался: горожане и деревенщина во Фландрии подрывают порядок, угодный Богу. По случаю коронации все бароны находились в Реймсе; это обстоятельство пришлось кстати. Невзирая на колебания тех, кто помнил, как неудачно закончились предыдущие походы, к которым не подготовились как следует, импульсивный Филипп Валуа решил немедленно пойти войной на восставших фламандцев. В следующем месяце в Аррасе была собрана армия. Большинство баронов не успело даже побывать дома, перед тем как занять свое место в королевском войске.

Филипп прибыл в Сен-Дени за орифламмой. На алтаре выставили раки святого Дионисия и святого Людовика. Так, не без помпезности, новый король Франции готовил будущность своей короны. Он стремился завоевать доверие принцев, своих вассалов, в том отношении, которое всегда было залогом вассальной верности: убедить их, что сеньор всегда окажет им покровительство.

Наступление на повстанцев начали с двух сторон одновременно. Верные графу и королю гентцы напали на Брюгге, сковав значительную часть сил восставших. Чтобы посеять еще больше паники, король и граф поручили маршалам провести рейд, в ходе которого была опустошена вся Западная Фландрия до самых ворот Брюгге. В то же время основные силы двинулись к Касселю.

23 августа, укрепившись на горе Мон-Кассель на высоте 157 метров, повстанцы одновременно могли видеть, как напротив них развертываются войска короля и горят на горизонте их деревни; «баталия» короля включала 29 «знамен»[3], «баталия» графа д'Артуа — 22.

Вождем восставшие избрали крестьянина, или, скорее, мелкого сельского собственника, — Николаса Заннекина. Тот захотел изобразить из себя рыцаря. Он послал гонцов, чтобы предложить королю назначить «день битвы». Ему ответили презрением. Повстанцы были «безначальными людьми», чуждыми воинской иерархии. Изысканный порядок средневекового сражения был не про них. Их просто-напросто надо было взгреть.

Маршалы вернулись. Стояла страшная жара, и приближался вечер. Не принимая в расчет драчливых мужланов, рыцари короля решили, что день кончен и пора уже отдохнуть. Они сняли доспехи, переоделись в красивые платья и принялись утолять жажду.

Повстанцы воспользовались тем, что на них не обращают никакого внимания. Они внезапно атаковали королевский лагерь. Прежде чем была поднята тревога, они уже оказались среди палаток.

Королевских солдат, наемных пехотинцев, застали врасплох, когда те безмятежно отдыхали. Солдаты нашли спасение в бегстве, причем их подгоняло воспоминание о резне при Куртре, которую фламандские ремесленники устроили их отцам. На следующий день королевская пехота, почти восстановившая боевой порядок, собралась в Сент-Омере. Ей было пора возвращаться.

Ведь французские рыцари под Касселем быстро опомнились. Одни, у кого было под рукой хоть какое-то оружие, отбили атаку крестьян. Другие поскорей нацепили кто шлем, кто кирасу. Король же в кожаном подшлемнике промчался перед армией на коне, и его длинный налатник, расшитый лилиями, развевался на ветру.

Бароны отвыкли, чтобы французский король лично рисковал жизнью в битве. Такие действия советники Филиппа Красивого считали неосторожными. А как дорого обошлись они Людовику Святому и его королевству![4] Сначала Креси, а затем Пуатье подтвердят правоту Филиппа Красивого и его советников. Но в тот день, 23 августа 1328 г., Филипп VI Валуа продемонстрировал баронам полное презрение к опасности. Впрочем, битва при Куртре был делом одного короля, систематически посягавшего на политические прерогативы баронов. Битва же при Касселе была делом всех феодалов. Никто из баронов не хотел испытать то, что выпало на долю графа Фландрского в течение пяти последних лет. Королевская пехота струсила, но рыцари спасли честь армии. В этом у них был свой интерес, и они это хорошо знали.

Контратака французов заставила людей Заннекина выстроиться в круг, локоть к локтю. Это лишило их всякой возможности отступления. Ведомые графом Эно, королевские рыцари поскакали по кругу, срубая длинными мечами головы мятежников. В ближнем бою луки были бесполезны, а отточенные ножи фламандских пехотинцев ничего не стоили по сравнению с длинными мечами всадников, разящих на всем скаку. Один за другим ряды повстанцев падали в кучу обезглавленных тел.

Из тех, кто бросил вызов королю Франции, не выжил никто. По мятежным городам прокатилась дрожь ужаса.

Королевская армия сожгла Кассель. Ипр предпочел сдаться, не дожидаясь, пока наступит его черед. За ним последовал Брюгге. Король сделал достаточно: он оставил графа Фландрского восстанавливать свою власть, и вернулся в Париж. Дело кончилось новой кровью — смертными казнями. Людовику Неверскому этого хватило.

Филипп VI сумел воспользоваться своей победой, и не только во Фландрии. Пропаганда, мало-мальски умелая, использовала ситуацию, представив сражение при Касселе как «Божий суд». Ведь Филипп Валуа был наследником Филиппа Красивого, победителя при Монс-ан-Певеле. В глазах баронов, как, впрочем, и простых людей, победа добавила легитимности Валуа. Празднества по его возвращении были соразмерны ставке в игре.

Король Франции, трон под которым все еще был непрочным, не просто добился успеха во внутренней политике. Разгром повстанцев в Приморской Фландрии за один вечер окружил Филиппа VI ореолом славы короля-победителя, заставив призадуматься его английского кузена.

Однако же главная ценность этой победы заключалась совсем в другом: она дала куда более значительную и долговременную выгоду в отношении расклада политических сил. Встав во главе французских феодалов, Филипп VI Валуа, только что миропомазанный государь, вернул власть одному из своих крупных вассалов. Граф Фландрский, один из принцев, традиционно не доверявших суверену, обратился к нему за помощью. И не прогадал — король исполнил свою роль защитника.

Выступив защитником поруганной власти, он показал себя и защитником аристократического строя. Почти везде уже сорок лет простой народ в городах, а иногда и в деревне, то и дело приходил в волнение. После трех дождливых летних сезонов в 1315–1317 гг., последствий которых, казалось, устранить так и не удастся, непрестанно нарастали и экономические трудности. Короче говоря, те, кому надо было защищать свой социальный статус, экономическую независимость, право приказывать и судить, забеспокоились. И вот новый король за один день восстанавливает порядок и дает тем, кто особо ощущал угрозу, надежду на безопасное существование.

Тогда, в конце августа 1328 г., ситуация была совсем не похожа на последние месяцы правления Филиппа Красивого и практически все царствование Людовика X, когда в стольких провинциях знать разжигала смуту. Хартии нормандцам, шампанцам, пикардийцам[5] и многим другим были рассчитаны на то, чтобы успокоить феодалов, которых по-прежнему тревожило усиление монархической власти. Чтобы покончить с этими движениями, нужно было подтвердить привилегии и кутюмы, пообещать стабильность монеты, заверить, что налоги не будут превышать оговоренную сумму.

Ради мира Капетингу в свое время пришлось пойти на уступки своим баронам. Теперь перед лицом другой угрозы, более опасной для их власти, в глазах тех же баронов французский король предстал гарантом их прав. Для того, кто только что получил от них корону и чье право на нее все еще оставалось сомнительным, это уже имело немалую цену.

Сын короля (Филиппа III), брат короля (Филиппа IV Красивого), дядя королей (Людовика X, Филиппа V, Карла IV, Эдуарда II), зять короля (Карла I Анжуйского), а потом зять императора (Балдуина де Куртене, императора Константинополя) — так иногда насмешливо называли Карла Валуа: сын, брат, дядя, зять королей, но сам не король. Карл Валуа прожил жизнь в окружении корон. Сам он мечтал о королевстве Арагон, где в 1285 г. едва успел перед бегством короноваться, миропомазанный кардиналом, надевшим на него за отсутствием короны свою красную шляпу. Он мечтал о короне Константинополя и о короне Священной Римской империи. Он был папским викарием в Италии. Он правил Флоренцией, царил в Королевском совете при своих племянниках, завоевал Гиень…

От всего этого старшему сыну Филиппу достались в наследство лишь графства Валуа, Анжу и Мен. После смерти Карла Валуа в 1325 г. корона Людовика Святого оставалась еще в руках Капетингов.

Однако в течение одного поколения династическое право уже претерпело много перемен. Еще в начале века ни у кого и в мыслях не было спрашивать, кто получит престол. Со времен Гуго Капета у королей Франции всегда рождались сыновья, что обеспечивало продолжение династии. В 1179 г. Людовик VII еще прибегнул к старому ритуалу назначения соправителя, короновав при своей жизни сына, Филиппа Августа. Через сорок лет Филипп Август уже счел, что к наследованию престола общество достаточно привыкло и не стоит беспокоиться о коронации будущего Людовика VIII. Он был уверен, что никто не оспорит у Людовика VIII право на престол.

От былого избрания остался лишь обрывок, скорей литургический ритуал, чем политический жест, — возгласы одобрения, которые издавали вельможи во время коронации. Вплоть до воцарения Людовика VIII одобрение королю провозглашали перед миропомазанием. На коронации Людовика Святого в 1226 г. это было сделано после миропомазания. То есть восхождение короля на престол уже не зависело от голоса баронов.

Однако в больших и малых фьефах нередки были случаи, когда владения, ввиду отсутствия наследника мужского пола, наследовали женщины. Так, в Аквитании одно время правила герцогиня — Алиенора, графини были у власти в Тулузе и Шампани, так же как во Фландрии и Артуа. Маго, графиня д'Артуа, заседала в самой палате пэров с 1302 г.

За границами Французского королевства женщины могли играть решающую роль в наследовании корон — английской, а также короны Латино-Иерусалимского королевства. Жанна Наваррская принесла своему супругу Филиппу Красивому власть над королевством Наваррой.

Мысль, что женщина займет французский престол, не содержала ничего такого, что могло бы глубоко шокировать баронов. Ни о каком салическом законе[6] никто знать не знал. Королем Франции оказывался мужчина потому, что сыновьям отдавалось предпочтение перед дочерьми, а у королей всегда был наследник престола мужского пола.

Филиппа Красивого в сорок пять лет еще не беспокоила проблема мужского наследования. У него было три сына, удачно женившихся, не считая дочери Изабеллы, королевы Англии благодаря браку с Эдуардом II.

Старший из сыновей, Людовик Сварливый, стал королем Наваррским после смерти матери. После смерти отца он должен был стать королем Франции и Наварры. Его жена Маргарита Бургундская родила ему дочь, но она была молода, и ничто не мешало надеяться на появление сыновей. Что касается младших, Филиппа Длинного и Карла Красивого, соответственно графа Пуатевинского и графа де ла Марша, то они взяли себе в жены двух дочерей Маго д'Артуа и графа Оттона Бургундского, Жанну и Бланку. Филипп Красивый имел все основания полагать, что наследование его престола обеспечено.

Но все рухнуло весной 1314 г., когда разразился скандал с невестками короля. Поскольку мужья оказывали принцессам мало внимания, те развлекались без них. Маргарита Бургундская взяла себе в любовники молодого рыцаря по имени Готье д'Онэ. Брат Готье, Филипп д'Онэ, в свою очередь стал любовником Бланки д'Артуа. Жанна д'Артуа не принимала участия в проделках сестры и невестки, но обо всем знала.

Известно, с какой жестокостью отреагировал на это король: братьев д'Онэ поспешно осудили, а потом казнили с изощренной жестокостью, Маргарита Бургундская насмерть замерзла в башне Шато-Гайяр, Бланка д'Артуа провела десять лет в тюрьме, прежде чем до конца дней отправиться в монастырь. Даже Жанну д'Артуа на время подвергли опале.

Наследованию престола в династии был нанесен тяжелый удар. Тем не менее умышленно вызванная смерть королевы Маргариты должна была позволить королю Наварры, наследнику французской короны, вновь жениться. Но как раз летом 1314 г. у будущего короля Франции не было ни жены, ни сыновей. У него была наследница — Жанна, которой как раз нельзя было отказать в получении королевства Наварры, доставшегося Капетингу по женской линии. Но неверность Маргариты могла в один прекрасный день вызвать сомнения в легитимности Жанны. И тут уже было о чем беспокоиться.

При тогдашнем положении во Франции о воцарении маленькой Жанны нельзя было и мечтать. Это грозило тяжелейшим политическим кризисом. Любой принц в оправдание мятежа мог обвинить королеву, что она незаконнорожденная. И летом 1314 г. никто не рассматривал Жанну как удачное олицетворение будущего французской монархии.

Наследование престола оказалось под угрозой. У Филиппа Красивого было три сына, но ни одного внука. И шансов на то, что он когда-нибудь появится, было куда меньше, чем за полгода до этого. Возможно, пора было выбирать между потомками по женской линии (из союзов с каким родом?) и кузенами — Валуа или Эврё.

Осенью короля сразила болезнь, лишив его иллюзий. Уже было слишком поздно разбираться с наследованием короны — для этого нужно было время на размышление и, несомненно, созыв собрания баронов и прелатов, чьего согласия требовала бы осторожность. Франция достанется королю Наварры. Тому уже следовало бы задуматься над вопросом, кто будет наследовать ему. Во всяком случае, умирающий Филипп Красивый нашел способ показать свои предпочтения в сфере, где он распоряжался, ни с кем не советуясь: он внес изменения в апанажное право.

Апанаж — это владение, обычно фьеф (герцогство, графство, сеньория), которое король заранее выделял из своего домена одному из младших сыновей в качестве будущего наследства. Надо было позаботиться, чтобы будущий король не обделил братьев, которым не повезло родиться раньше него. Так, Людовик VIII раздал младшим сыновьям Артуа, Пуату и Анжу. Не столь щедрый Людовик Святой дал одному из сыновей Валуа, другому Перш и третьему Клермон-ан-Бовези. Филипп III сделал второго сына графом Валуа, третьего — графом д'Эврё. Филипп Красивый уже дал младшим сыновьям Пуату и Марш.

Жалованными грамотами, подтвержденными в самый день его смерти, 29 ноября 1314, он изменил статус апанажа Пуату. При отсутствии наследника мужского пола Пуату отходил к французской короне. Появляется статья о мужском наследовании.

Учитывая возможность, что оный Филипп или какой-то из его прямых или непрямых наследников — графов Пуатевинских может умереть, не оставив наследника мужского пола, чего мы бы не желали, равно как и попадания графства в женские руки, мы повелели нижеследующее: в случае, если оный Филипп или какой-то из его прямых или непрямых наследников — графов Пуатевинских умрет, не оставив наследника мужского пола, повелеваем и приказываем, дабы графство Пуатье вернулось в руки нашего преемника — короля Франции и вошло в королевский домен.

Людовик X едва успел вновь жениться. Проведя восемнадцать месяцев на престоле, он умер 5 июня 1316 г., оставив беременной новую королеву — Клеменцию Венгерскую. У нее родился мальчик, но этот Иоанн I прожил лишь пять дней ноября, и смерть его была слишком на руку некоторым принцам, чтобы в народе не пошли толки о преднамеренной смерти.

Между тем свои права на трон предъявил второй сын Филиппа Красивого. Филипп Пуатевинский находился в Лионе. Он вернулся в июле и сразу же добился, чтобы «Совет магнатов», которому временно было поручено управлять страной после смерти Людовика X, признал его регентом. Ассамблея принцев, епископов и баронов утвердила его в качестве «хранителя» королевства. Если бы королева родила сына, на время его несовершеннолетия Филипп стал бы регентом, как в свое время Бланка Кастильская. Но ребенок был бы королем с рождения.

Если же на свет появится девочка, ассамблея передаст полномочия принять окончательное решение другой ассамблее, которая соберется, как только дочери «придут в возраст», то есть достигнут тринадцати лет. Корона Франции останется «на хранении» регента, пока не будет известно… желают ли ее дочери Людовика X. Занятный момент, особенно если учесть, что герцог Бургундский, брат Маргариты и дядя юной Жанны, уже выразил протест от имени племянницы, что ей не передали сразу же Шампань — крупный фьеф, составлявший вторую половину наваррского наследства Капетингов по женской линии.

Итак, в 1316 г. положение было неясным. Никто не решался говорить, что Жанна получит все, если у нее не будет брата, но уже не шла речь и о том, что у нее вообще нет никаких прав. И количество дочерей короля — две или одна, если одна умрет, — роли не играло: кто получит корону из рук регента или принцессы, достигшей тринадцати лет, должно было выясниться лишь позже. Конечно, возникала странная перспектива междуцарствия, но для людей, которые уже полвека видели вакантным императорский трон, она была не столь уж непривычной[7].

А Филипп Пуатевинский вел себя так, словно все уже решено. Видимо, еще до рождения Иоанна I регент заказал какому-то парижскому граверу королевскую печать с изображением суверена, сидящего на троне, которую он мог бы сразу использовать, как только королева родит дочь. Иначе как объяснить тот факт, что к моменту смерти Иоанна I печать Филиппа V была уже готова?

Кончина Иоанна Посмертного все перевернула. Он царствовал пять дней, однако же царствовал. В ноябре речь шла уже не о наследнике Людовика X — этот вопрос худо-бедно решило июльское собрание. Речь шла о наследнике Иоанна I, а таковой предусмотрен не был.

С июня в политическом раскладе сил действовал новый фактор. В июне, когда умер Людовик X, Филипп Длинный находился в двух неделях пути от Парижа. В ноябре же он был в Париже. Он немедленно собрал вельмож, привлеченных в столицу рождением короля. Своему дяде Карлу Валуа и брату Карлу де ла Маршу, которые пытались противиться, он заявил, что считает себя «самым прямым наследником королевской власти». С конца ноября он принял титул короля и извлек из сундука новенькую печать. 9 января в Реймсе его миропомазали на царство.

На церемонии присутствовали далеко не все. Герцог Гиенский Эдуард II принес извинения. Герцог Бретонский извинился позже. Эд Бургундский не извинился: герцог со скандалом покинул Париж, потому что его племяннице Жанне не отдали должное. Пока в Реймсе короновали короля, к которому он метил в зятья, герцог Бургундский сколачивал коалицию недовольных и не колеблясь пошел на союз с мятежными фламандцами. В следующем году его успокоили: Жанна Наваррская, его племянница, получила ренту в пятнадцать тысяч ливров, а сам он добился, чтобы его невесте, дочери нового короля, обещали отдать графства Артуа и Бургундию, которые король, естественно, унаследовал после смерти своей тещи Маго.

В качестве подстраховки приняли решение, которое было не единственным: Жанна Наваррская на двенадцатом году жизни должна была подтвердить договор, лишавший ее Наварры и Шампани. Таким образом, все наследство Жанны I Наваррской, жены Филиппа Красивого, оценили в пятнадцать тысяч ливров.

Филипп V добился, чтобы корона не досталась его племяннице. Таким образом, возникла тенденция, чтобы мужское наследование, введенное Филиппом Красивым для одного апанажа, стало правилом и для всего королевства. Но будет неправильным предполагать, что в 1316 г. нашли четкое решение проблемы. Июльское собрание кардинальным образом не решило ничего. А менее многочисленное и еще хуже организованное ноябрьское лишь признало факт: Филипп Пуатевинский уже находился у власти.

Недостаток Жанны состоял в том, что она была девочкой, к тому же ребенком. И в довершение всего, возможно, внебрачной дочерью королевы. А Филипп Пуатевинский был зрелым человеком, способным выполнять обязанности короля. Отец ввел его в курс дел. На войне и в хитросплетениях королевской дипломатии с ним познакомились французские принцы. Человеком он был умным, хитрым, волевым. Он всегда знал, что делать.

Карл де ла Марш, третий сын Филиппа Красивого, восхождение на престол Филиппа V воспринял враждебно. С братом-графом в Совете королевы-ребенка он мог бы бороться за власть. В Совете же брата-короля он не мог рассчитывать на заметную роль. Тем не менее в 1322 г. он стал наследником брата на основе того же принципа. У Филиппа V остались четыре дочери; никому не приходило в голову, чтобы одна из них стала королевой Франции. Карл Красивый принял корону так, как будто это разумелось само собой. Никто не проронил ни слова.

Шесть лет царствования — и история повторилась. Скончавшись 1 февраля 1328 г., Карл IV оставил вдовой третью жену, находящуюся на седьмом месяце беременности. Он заранее отдал распоряжение: если жена родит сына, когда Карл уже умрет, тот станет королем при регентстве кузена Филиппа Валуа; если ребенок будет девочкой, пэры и великие бароны изберут королем того, чьи притязания на престол они посчитают самыми обоснованными. Лучшего способа умыть руки нельзя было и придумать…

Ситуация 1328 г. не была точной копией ситуации 1316 г. Тогда Филипп Пуатевинский был одновременно ближайшим из взрослых родственником, ближайшим родственником мужского пола и старшим из близких родственников умершего короля. Карл был младше, Изабелла — еще младше, а Жанна — совсем ребенком. Остальные приходились ему лишь кузенами.

В 1328 г. Филипп Валуа не был ни ближайшим к прежнему королю на генеалогическом древе — таковой была Изабелла, королева Англии, — ни самым прямым его потомком, так как у последних Капетингов остались дочери, у которых теперь были мужья. Но граф Валуа был ближайшим из родственников мужского пола, и ему исполнилось тридцать пять лет. Он был старшим мужчиной в роду, и именно в таком качестве его все и воспринимали. Он считался мудрым. У него была репутация отважного рыцаря. Заботясь о правах других как о своих, он пользовался уважением баронов, воспринимавших его как «своего брата».

На следующий день после похорон Карла IV собрались вельможи. Похоже, Валуа тогда уже занимал должность регента. А может быть, он занял ее, когда его царственный кузен агонизировал. И собранию в полном составе оставалось лишь примириться с фактами.

С того момента юристы, к которым обращались за консультацией, неминуемо выражали сомнение, по-настоящему ли обосновано решительное отстранение женщин от наследования престола. Среди докторов гражданского и канонического права, заседавших вместе с магнатами королевства, некоторые в ходе дебатов выдвинули новое имя: Эдуард III, король Англии, — не только внук Филиппа Красивого, но и его единственный потомок мужского пола. Валуа же был лишь племянником Филиппа Красивого…

Естественно, нашелся способ отмести этот аргумент. Если бы женщины имели право на корону, то преимущество по праву первородства было бы у дочери Людовика X. Однако же ее отстранили. Если же женщины не имеют права на престол, а похоже, так оно и есть, то каким это образом Эдуард III получил от матери право, которого у нее не было?

И потом, если право Эдуарда III будет признано, быстро возникнет полная путаница. Он настроит против себя всех сыновей, которые непременно родятся у дочерей Людовика X, Филиппа V и Карла IV. Рожденный четырьмя годами позже сын одной из них, Карл Злой, часто будет напоминать в пику Иоанну Доброму, что приходится внуком Людовику X.

В реальности обсуждать этот вопрос не слишком спешили. Главное было в другом: французским баронам не хотелось подчиняться государю-иностранцу, даже если его дед был французом. И неважно, что по-французски он говорит лучше, чем по-английски! То же можно было сказать о большинстве королей, известных парижскому двору.

Никогда не видывали и не слыхивали, чтобы Французское королевство подчинялось власти короля Англии.

Добавим сюда то, о чем бароны молчали на ассамблеях, но не на тайных сборищах. Они не отвергали короля. Они хорошо знали, что король им нужен. Но слишком могущественный король — это было совсем не то, чего искали феодалы, пятнадцать лет назад объединившиеся для борьбы с злоупотреблениями монархии. Ведь ситуация с Эдуардом III была парадоксальной. За год до того он взошел на престол в результате мятежа, в ходе которого был убит его отец Эдуард II. Слишком юный — ему исполнилось семнадцать, — чтобы по-настоящему властвовать, он полностью находился под влиянием матери, Изабеллы Французской, очень сильной по натуре женщины, и барона, которого все знали как любовника королевы, — Роджера Мортимера. А французские бароны в Париже знали об этой связи, которую Изабелла даже не пыталась скрыть, и негодовали.

Короче говоря, Эдуард III был слишком слаб, чтобы иметь какие-то шансы на успех в борьбе за корону своего деда Филиппа Красивого, но потенциально слишком силен, чтобы французские феодалы нашли выгодным объединение английской и французской корон на голове этого слабого юноши.

Поэтому участники больших собраний в феврале 1328 г. сочли более естественным искать короля среди своих. Кандидатов в наследники хватало, но по-настоящему никто даже не мечтал тягаться с графом Филиппом Валуа. Он был старшим из мужчин — представителей мужской линии как сын того Карла, который представлялся в своих актах «сыном короля Франции, графом Валуа». Лишение дочери Людовика X наследства в 1316 г. в конечном счете привело к тому, что в 1328 г. королевство наследовал Филипп Валуа. Архиепископ Жан де Мариньи — брат того самого Ангеррана, которого повесили в 1315 г., — заявил об этом без обиняков перед всеми прелатами и баронами, в подтверждение применив Евангелие к геральдике при помощи риторической фигуры, привычной для схоластов:

Лилии не прядут.

Ребенок, которого ожидали, оказался девочкой. Можно было полагать, что тогда Филипп Валуа сразу станет королем. Не тут-то было, и в апреле регенту еще пришлось вести переговоры с баронами. Во время этих последних переговоров, ставка на которых уже определилась, он вел себя еще осторожней, чем в феврале. Впрочем, особого беспокойства он не проявлял: к моменту, когда вдовствующая королева должна была родить, он не побоялся уехать в Нормандию.

Регенту, чьего права на престол никто по-настоящему не оспаривал, корона стоила также уступок земли и денег, обещания вторгнуться во Фландрию — это будет Кассель — и быстро пресечь административные злоупотребления, те самые, исправить которые обещал когда-то Филипп Красивый, чтобы королевство поддержало его борьбу с папой Бонифацием VIII. В эти дни, когда впервые с 987 г. обладателя французской короны почти по-настоящему избирали, претендент действовал осторожно. Он не приказывал до срока, как недавно сделал его кузен Филипп V, изготовить королевскую печать со своим именем. Он дождался миропомазания в Реймсе 29 мая 1328 г. и лишь тогда заменил печать, изготовленную два года назад, после смерти его отца Карла — на ней был изображен граф Валуа на коне, с поднятым мечом, — на совсем новую с фигурой монарха, восседающего на готическом троне.

Эдуард III и немногие его сторонники не строили никаких иллюзий. Франция хочет короля — «уроженца королевстве». Но Эдуард ни о чем не забывал. Он заговорил о дне, когда сможет вернуть себе свои «права и наследие». С мая 1328 г. он напоминал Филиппу VI о себе как о «прямом наследнике» королевства Франции. Далее он был вынужден пойти на уступку — принести оммаж за Гиень в Амьене. Тем самым Эдуард спас то, что осталось у него от Гиени, но признал своего кузена Валуа королем Франции.

Когда на обоих берегах Ла-Манша начнут готовиться к войне, Эдуард и его окружение вновь предъявят права сына Изабеллы Французской. Созванный в Ноттингеме в сентябре 1336 г. парламент заявит о необходимости защитить права короля. «Мужской закон» на этом военном рынке ничего не стоил, но он давал больше, чем предлог: он давал оправдание.

Отметим, что к тому моменту ни у кого еще не было нелепой мысли ссылаться на древний салический закон франков, основательно забытый самими юристами. В этом тексте, в последний раз пересмотренном при Карле Великом, ничего не говорилось об организации государственной власти. Как и все «варварские» законы, как закон вестготов или бургундов, франкский закон закладывал основы общественных и имущественных отношений, назначал денежные штрафы, «композиции», в возмещение самых разных убытков, от убийства до кражи лошади, от выколотого глаза до расторжения помолвки. В статье о наследовании «свободной» земли говорилось, что женщины из него исключаются. Первым, кто вспомнил об этом правиле и применил его к французской короне, сразу после поражения при Пуатье, был один хронист, которому ничего оригинальнее в голову не пришло.

Однако остальную часть наследства, то есть Наварру и Шампань, французские принцы не намеревались так просто оставлять Валуа. После смерти Людовика X, а потом Филиппа V предпочтение здесь всякий раз отдавалось брату, а не дочери. Карл IV умер в 1328 г. королем Франции и Наварры. Но к тому моменту уже подросла дочь Людовика X, которую в 1316 г. вельможи Французского королевства полностью лишили наследства. Она отреклась от всего, и ей возместили ущерб. Но по достижении совершеннолетия она не подтвердила отказ от Наварры, который к тому же был лишь временным.

Если дочери имели право наследовать Наварру (а как утверждать обратное?), то она была старшей из внучек королевы Жанны Наваррской, жены Филиппа Красивого. И у нее теперь был муж, способный претендовать на престол, — ее кузен Филипп д'Эврё, сын второго брата Филиппа Красивого. Если бы ветвь Валуа пресеклась, Филипп д'Эврё стал бы старшим из принцев крови. Впервые со времен Гуго Капета французская корона переходила к кузену короля, и Филипп д'Эврё был вне себя из-за того, что он — лишь второй из кузенов. Пусть хотя бы в отношении Наварры и Шампани дело пойдет иначе!

С Филиппом д'Эврё и его женой соперничали все дочери Филиппа V и Карла IV. Ведь оба этих короля тоже были королями Наварры, и их дочери не отказались, как это сделала Жанна, или, точнее, как это сделали от ее имени, от наваррского наследства отца и бабки. У кого больше прав в долгом ряду внучек королевы Жанны, принесшей Капетингам Наварру: у старшей из них или у дочери того, кто царствовал последним? Естественно, дочери двух последних Капетингов догадались напомнить, что им, в отличие от Жанны, никакого ущерба не возместили.

У этих дочерей были свои защитники. На старшей из дочерей Филиппа V женился Эд, герцог Бургундский, который тоже мог бросить на весы свое влияние. Все знали, что мать герцога была дочерью Людовика Святого, и как только заговорили о правах женщин, Эд Бургундский и его жена объединили титулы. Что касается детей последнего короля, Карла IV, они выдвинули притязания от имени собственной матери — королевы Жанны д'Эврё, третьей жены несчастного мужа, которого некогда обманывала Бланка д'Артуа. Таким образом, здесь выдвинулся род д'Эврё, который по восшествии Валуа на престол стал первой боковой ветвью французского королевского дома, но благодаря брачным союзам мог носить цвета прямых потомков Капетингов.

Во всей этой ситуации крайне мало интересовались мнением наваррцев. А ведь столицей Наварры была Памплона, а не Париж. Наваррцам надоело, что за них все решают в Париже, им прежде всего хотелось снова получить полноправного правителя. Они не могли считать Наварру придатком Франции.

В то время как где-то сговаривались без них, наваррские бароны заявили, что не признают ни одного из договоров о наследовании, заключенных после 1316 г. И, мол, во всяком случае принесут оммаж лишь дочери старшего сына своей прежней королевы. Все наваррцы без исключения стояли за Жанну и ее мужа Филиппа д'Эврё.

Едва ли они могли задаваться вопросом о принципе женского наследования. Наварру Франции принесла королева. Если даже наследницей может стать только девушка, то что в этом такого? Жанна младшая настолько же к этому способна, как и ее бабушка Жанна. Наварре уже было нечего бояться того, что пугало французов и толкало их к признанию мужского наследования, — вдруг корона случайного перейдет неведомо к какому роду. Франция не хочет короля-иностранца? Наварра же за век побывала в руках сначала шампанцев, затем Капетингов…

Впрочем, это не все. Королева Франции Жанна Наваррская продолжала заниматься шампанскими делами, но почти не уделяла времени Наварре. Жена Филиппа Красивого из Парижа могла управлять Труа, но не Памплоной. Ее сын Людовик X унаследовал оба королевства, но интересовала его прежде всего Франция. Наваррским баронам надоела зависимость от французской короны. Шампанцы все же жили в своем королевстве по ту сторону Пиренеев. А с французской династией во главе Наварре грозила опасность превратиться просто в кусочек Франции. Заявляя о выборе в пользу Эврё, наваррцы хотели получить короля, который был бы только их королем, только королем Наварры и больше никаким.

Филипп VI мог отказаться от Наварры, но не от Шампани. Всего век назад графы Шампанские создали серьезнейшую угрозу королевскому домену, и союз шампанцев с кем бы то ни было был опасен для короны. Новый король Франции не мог допустить, чтобы один и тот же принц был графом Шампанским и одновременно первым из нормандских баронов. Это стало вопросом безопасности Парижа — тем хуже было для Наварры.

Поэтому Большой совет, созванный в апреле 1328 г. в Сен-Жермен-ан-Ле, разделил наваррское наследство: Наварра достанется роду Эврё — вместе с королевской короной в утешение тем, кто едва не ухватил корону французскую, а Валуа сохранят Шампань и Бри, обязавшись дать за это компенсацию.

Филипп VI избавился от угрозы со стороны опасного восточного соседа. Но до сих пор существовал лишь один вассал короля Франции, чей вассалитет был проблематичен, потому что он сам был королем, хотя и не во Франции, — Эдуард III. А теперь появился еще один такой. Крупнейший из нормандских баронов сам стал королем.

Что касается семейства Эврё, оно совершило большую ошибку, не потребовав компенсации немедленно. Оно обменяло Шампань и Бри неизвестно на что. Когда в 1336 г. выяснится содержание этой компенсации, обнаружится, что это только нормандское баронство Мортен и, всего на время, графство Ангулемское. Сын Филиппа д'Эврё и Жанны Наваррской еще вспомнит, что его обокрали. Сын этот будет жалеть о том, что родился слишком поздно, чтобы получить долю в наследстве Капетингов, и войдет в историю под именем Карл Злой.

Родившись в 1332 г., Карл д'Эврё станет графом д'Эврё после смерти отца — по отцовской линии он был внучатым племянником Филиппа Красивого. После смерти матери он станет королем Наварры — по материнской линии он приходился внуком Людовику X. Потомок Филиппа III по мужской линии, как и Филипп VI Валуа, по женской линии он был ближе всех к последним Капетингам. Пока преимущество в наследовании будет отдаваться мужской линии, ему будет нечего сказать. Если же англичанин поставит этот принцип под сомнение, то Карл д'Эврё, он же Карл Наваррский, сможет проскользнуть в брешь.

Однако дело Артуа принесло Филиппу VI нового врага, совершенно далекого от борьбы за французскую корону, но готового вмешаться в эту борьбу, чтобы отомстить за ущемление собственных прав.

Погибший в битве при Куртре в 1302 г. Робер II д'Артуа, племянник Людовика Святого, оставил после себя спорное наследство по единственной причине: его сын Филипп сошел в могилу раньше него. Вместо этого сына, погибшего в 1298 г. при Фюрне, чье первенство перед сестрой Маго никто бы не оспорил, у Робера оставался теперь лишь один наследник мужского пола — внук, которого тоже звали Робер. Кандидатуру этого пятнадцатилетнего мальчика при дворе короля никто не поддержал.

Зато Маго была женой Оттона IV Бургундского — очень ценного человека, того самого разочаровавшегося во всем принца, который позволит Капетингу почти без труда присвоить имперскую землю, какую тот и не надеялся получить, — графство Бургундское, иначе говоря, Франш-Конте. В Оттоне нуждались, Маго была уже влиятельной персоной, а Людовик Святой, отдав в свое время апанаж Артуа брату Роберту, никак не оговорил, что его могут наследовать только мужчины. Известно, что во французском династическом праве такая оговорка появилась лишь в отношении Пуату в день смерти Филиппа Красивого.

Похоже, само право было на стороне Маго. Кутюмы[8] Артуа не позволяли внуку наследовать сыну по праву представления. Наследство получал тот из детей, кто пережил другого, будь то мальчик или девочка. Поэтому король и пэры графство Артуа единогласно отдали Маго, а ее племяннику Роберу было предложено удовлетвориться графством, которое едва можно было считать таковым, — Бомон-ле-Роже.

С тех пор Робер д'Артуа не упускал ни одного случая заявить, что его обокрали. В 1316 г., во время больших феодальных волнений, он возглавил баронов Артуа в борьбе против графини. От Филиппа V, заключив с ним мир, он даже добился проведения расследования, результаты которого, к его досаде, подтвердили решение 1302 г.: суд пэров в мае 1318 г. снова отказал Роберу в притязаниях на графство.

Племянник Маго пока еще был всего лишь недовольным. В основном он вел себя как французский принц и верный вассал своих капетингских кузенов. Филипп V, даром что был зятем Маго, поручал Роберу д'Артуа разные миссии. Карл IV в свою очередь осыпал его милостями и подарками. Благодаря блестящей женитьбе он стал зятем Карла Валуа и покойной Екатерины де Куртене, наследницы титула константинопольских императоров. Так Робер д'Артуа сделался свояком Филиппа Валуа, взошедшего на престол в 1328 г.

Кстати, на Совете в феврале 1328 г. он встал на сторону графа Валуа. Филипп VI об этом не забыл — сделал его пэром Франции, давал ему одну пенсию за другой. На Совете к Роберу д'Артуа прислушивались. В королевском окружении его считали доверенным человеком короля. Для общественного мнения он был другом короля, его спутником. Он мог бы довольствоваться таким положением.

Но Робер, напротив, полагал, что пришло время возобновить давнюю распрю с теткой Маго. Он рассуждал так: в свое время она взяла над ним верх благодаря своему фавору. Теперь в фаворе он. Момент благоприятный. К тому же в сфере, где обычаи создают закон, — разве не на обычаи, кутюмы, Артуа сослались в 1302 г., чтобы отстранить Робера? — а прецедент создает обычаи, произошли изменения. Граф Фландрии Роберт Бетюнский только что оставил графство Людовику Неверскому, старшему из внуков, а не кому-либо из сыновей, переживших старшего сына. Робер д'Артуа имел все законные основания думать, что этот прецедент, столь близкий как во времени, так и в пространстве, повлияет на кутюмы в его пользу.

Этот новый эпизод имел все признаки феодального конфликта: союзы между принцами, вмешательство сюзерена, приговор суда пэров. Робера поддержали герцог Бретонский и граф Алансонский, брат короля. Это был его козырь. Он связался и с теми обитателями Артуа, которых авторитарные замашки Маго побуждали плести нечто вроде непрерывных заговоров.

Кстати предложила свои услуги и бывшая подруга влиятельного советника Маго — Тьерри д'Ирсона. Ее звали Жанна де Дивион. На предстоящем процессе Роберу д'Артуа предстояло доказать, что во время женитьбы его отца Филиппа граф Робер II выразил волю: при наследовании Артуа наследники Филиппа будут иметь преимущество перед Маго. Жанна де Дивион вызвалась предоставить свидетелей.

Позже все эти свидетели в свое оправдание скажут, что боялись отказать принцу, который казался им всемогущим приближенным короля.

Смерть Маго в ноябре 1329 г. ускорила события. Филипп VI взял под охрану графство Артуа до тех пор, пока собравшийся суд пэров не вынесет окончательный приговор, как все ожидали, — благоприятный для Робера. Кстати, управлять этим наследством король временно назначил барона Ферри де Пикиньи, о котором было известно, что он не ладил со старой графиней. Что касается наследницы Маго, то это была вдова Филиппа V, та самая Жанна д'Артуа, которая в свое время была замешана в адюльтере сестры и невестки; ей позволили дать временный оммаж — тем более временный, что вскоре она умерла. Некоторые считали, что эта смерть оказалась очень на руку Роберу.

На самом же деле смерть Жанны д'Артуа больше всех устраивала главного противника Робера в суде пэров — герцога Бургундского, жена которого, дочь Филиппа V, должна была наследовать графство Артуа в том случае, если Роберу вновь откажут.

Дело оказалось настолько запутанным и так раскололо суд пэров, что Филипп VI едва не разрешил его худшим образом — оставив Артуа себе, а всем, кто имел права на это графство, то есть Роберу д'Артуа и Эду Бургундскому, выплатив компенсацию. Но эту идею заблокировали штаты Артуа, отказавшись утвердить подать, необходимую для компенсации. Вполне очевидно, что от такого решения население ничего бы не выиграло.

Итак, надо было завершать процесс, поскольку компромисс оказался невозможен из-за отсутствия денег. Процедуру возобновили. 14 декабря 1330 г. клирики парламента на слушании провели экспертизу документов, предоставленных Робером д'Артуа в подтверждение своих слов, — оказалось, что это подделки. Грубые подделки. Фальсификатора быстро разоблачили: им была Жанна де Дивион.

Нетрудно угадать, какое началось возмущение. От Робера отвернулись самые преданные сторонники. Король тотчас же его покинул. Герцог Эд Бургундский и его свояк Людовик Неверский, граф Фландрский торжествовали. Суд пэров немедленно вынес первое решение по этому гражданскому иску: Робер д'Артуа не имеет никаких прав на наследство деда. Он в третий раз проиграл.

Но теперь процесс принял уголовный характер, дав всем любителям ловить рыбку в мутной воде повод посплетничать и выплеснуть злобу. Исход подобного процесса был предсказуем — ведь изготовление поддельных королевских актов было преступлением, которое квалифицировали как оскорбление величества. Если королевское правосудие не будет применять самые суровые санкции к тем, кто использует в общественных отношениях подложные или поддельные королевские акты, что станется с доверием к королевской печати? Король не мог прощать тех, кто подрывает одно из главных средств проявления его суверенной власти — юрисдикцию, символом которой было скрепление печатью только подлинных актов. 6 октября 1331 г. Жанна де Дивион взошла на костер.

Нельзя было не привлечь к суду и Робера д'Артуа. Он понял, что ему грозит, и предпочел исчезнуть. Впрочем, теперь он остался один. Справедливо или нет, но изготовление фальшивок сочли признаком, что его дело безнадежно. Очень немногие, как аббат Везеле, дали знать злополучному принцу: подложны документы или нет, но его право на Артуа все-таки обосновано.

К тому же Робер разорился. Он хвастался, что запросто получит кредит от некоторых парижских финансистов. Но эти бюргеры поспешили заверить короля, что ничего он не получит.

Слишком желая доказать свою правоту, Робер д'Артуа сам обрек себя на несчастье. 6 апреля 1332 г. суд пэров отправил его в изгнание. Из пэров лишь один, герцог Бретонский Иоанн III, проголосовал против.

В ближайшем будущем полный крах притязаний правнучатого племянника Людовика Святого пока не скажется на франко-английских отношениях. Эдуард III уступил в вопросе оммажа, а значит, отказался от всяких притязаний на французский престол. За свое герцогство Аквитанское или за то, что от этого герцогства осталось, он признал себя ленником своего кузена Филиппа VI. А ведь в Совете короля Франции теперь было вакантное место — очень видное, которое до сих пор занимал Робер д'Артуа. Понятно, что знатные бароны, которые совсем недавно по примеру Эда Бургундского выражали некоторую симпатию к англичанам, быстро пошли на попятный.

Тем не менее Робер д'Артуа после путешествий в Намюр, Лувен, Брюссель и даже в Авиньон решил перебраться в Англию. Не то чтобы он был очень к этому склонен, но ему почти не оставалось других вариантов. Если кто-то и сможет стать орудием мести графа Робера, то только английский кузен. Ведь Робер не признавал себя побежденным:

Он стал королем с моей помощью. С моей помощью он и потеряет корону.

Переодевшись купцом, весной 1334 г. он достиг Англии. Подрывная работа началась. Какая важность, что Эдуард III пришел к соглашению с французским кузеном, — он охотно прислушается к тому, кто сулит ему изумительные союзы, если ему помогут отомстить. И то, что открыто сказал английскому королю Робер д'Артуа, пока не говорил ему ни один из французских баронов: сын Изабеллы Французской — более близкий родственник Капетингов, чем граф Валуа. Эдуард об этом догадывался и так, говорить ему это было незачем. Тем не менее слова Робера подстегнули его амбиции.

Тогда-то и были задействованы все фигуры на шахматной доске. Весной 1336 г. Англия трепетала при мысли о французском вторжении: чтобы Валуа не вмешался в шотландские дела, следовало атаковать его на материке. Поставив под сомнение легитимность Филиппа VI, Робер д'Артуа дал всего лишь новый аргумент. На самом деле война была неизбежна уже два века. Со времен Алиеноры, герцогини Аквитанской, — вассала Франции и супруги короля Англии.

В других случаях делали все, чтобы избежать войны или побыстрее ее закончить. Когда-то — Людовик Святой, недавно — Филипп Красивый не посмели обобрать законного наследника прежних герцогов Аквитанских. Силовое решение проблемы Гиени казалось Капетингам чем-то несправедливым, недостойным сюзерена. Вторгнуться в Гиень и заставить вассала подчиниться — да. Отобрать у него землю предков — нет. Ее просто держали на голодном пайке.

Плантагенет в то же время как будто меньше всего хотел ввязываться в аквитанские войны, где, со всей очевидностью, потерял бы больше, чем приобрел. Не было ничего и близкого к коалиции, разбитой при Бувине и при Ла-Рош-о-Муане в 1214 г., — коалиции, при помощи которой импульсивный Иоанн Безземельный и его союзники из Фландрии и империи пытались взять в клещи королевский домен и столицу Капетингов. Сражаясь с шотландцами, с валлийцами, со своими же английскими баронами, король Англии давно добивался мира на своих гиенских границах.

Но внезапно ситуация резко переменилась. Дело пошло к войне. Эдуард догадался, что его баронам скучно: позволив им реализовать свою активность и жажду прибыли на материке, он на некоторое время ограждал свою корону от заговоров. Уже двадцать лет английский двор был клубком змей. Кланы боролись за власть. Каждый фаворит был ставленником той или иной клики. Сначала на вершине оказался любовник короля — Хьюго Диспенсер, потом любовник королевы — Роджер Мортимер. Казни и заговоры шли сплошной чередой.

Эдуард начал рассуждать, как когда-то папа Урбан II, провозгласивший крестовый поход: вместо того чтобы драться между собой и против власти, установленной Богом, пусть лучше они едут за море воевать против общего врага!

Филипп VI, со своей стороны, был монархом более амбициозным, он пытался организовать свое управление и выяснил то, что его дядя Филипп Красивый двадцать лет назад познал на горьком опыте после победы над фламандцами: мир — это бедность. Тогда, в начале XIV в., никто еще не был готов понять, что верховная власть нуждается в других постоянных ресурсах, помимо тех, которыми королевский домен снабжает короля как землевладельца. Естественно, как и Капетинг, Валуа располагал настоящим земельным состоянием, благодаря чему король Франции мог удерживать свое место среди феодалов. Жизнь двора, охота, приданое для дочерей, посвящение в рыцари сыновей, щедрые дары принцам и милостыня бедным — все это было обеспечено более чем прилично, король-сеньор мог быть доволен, равно как и король-сюзерен.

Но функционирование государства обеспечено не было. Королю-суверену не хватало средств для управления. Администрация, которая мало-помалу распространялась по территории королевства, правосудие, особенно апелляционное — лучший инструмент для расширения королевских прерогатив в ущерб феодалам, королевские гарантии как сделок иностранных купцов во Франции, так и соглашений между бюргерами по разделу муниципальной власти, — все это предполагало такую королевскую власть, которая имеет постоянные источники финансов, причем иные, чем домениальный доход короля-собственника и феодальный доход, который король может получить от вассалов.

А вот получать «экстраординарные» доходы обычай позволял суверену только ради «общей пользы», для обороны королевства. Со времен Филиппа Красивого они были официально признанным эквивалентом военной службы и выплачивались в случае военной угрозы. В качестве такой службы король мог предпочесть получить деньги, чем плохо экипированных и плохо обученных людей.

Во времена фландрской войны, особенно в мрачные годы после разгрома при Куртре (1302 г.), на население Франции обрушился шквал налогов. Прежде такого никогда не было. А через три года впервые заметили, что победа и мир лишают короля экстраординарных финансовых средств, благодаря которым он во время войн мог нести государственные расходы. Эти годы вновь обретенного мира стали годами различных временных решений денежного вопроса: к принудительным займам склоняли поочередно евреев и ломбардцев, тамплиеров и жителей «добрых городов».

Но сказать, что Филипп VI искал войны из потребности в деньгах, было бы преувеличением. Он просто видел, что можно приобрести, если готовишься к войне. От десятины, которую папа разрешал взимать с доходов церквей — на подготовку крестового похода, а пока он не начался, на то, чтобы покончить в Европе со всем, что этому походу мешает, — до налога на земельное имущество или на продажи, на который соглашались Генеральные или провинциальные штаты для защиты общих интересов, — все это было связано с понятием мобилизации королевства во имя доброго дела.

К тому же Филипп VI, который знал, что его власть еще недостаточно прочна, и должен был осторожно вести себя с теми, кто возвел его на престол, не мог пренебречь политическими выгодами от вооруженного конфликта. Лавры, которые он стяжал под Касселем в 1328 г., немало способствовали легитимизации выбора династии. Но они вскоре завяли.

Примечания:

1

В 1326 г. английский король Эдуард II отрекся от престола в пользу своего сына под давлением восставших баронов в главе с его супругой Изабеллой Французской и был убит в заточении в 1327 г. (прим. ред.).

2

Речь идет о войнах за графство Фландрию (1297–1305 гг.), которые вел французский король Филипп IV Красивый (1285–1314 гг.), стремившийся к усилению королевской власти и подчинению непокорных сеньоров и областей французского королевства. После захвата Фландрии королевскими войсками к 1300 г. население большинства фламандских городов, недовольное налоговым гнетом и притеснениями со стороны французского наместника Жака де Шатийона, подняло восстание против Филиппа. Сигналом к нему стала «Брюггская заутреня» (18 мая 1302 г.), когда жители Брюгге перебили чиновников французского короля, находившихся в их городе. Королевская армия под командованием Робера II д'Артуа была разбита фламандской пехотой в битве при Куртре (2 июля 1302 г.). После того, как французы под командованием лично Филиппа Красивого нанесли фламандцам поражение в сражении при Монс-ан-Певеле (18 августа 1304 г.), начались переговоры, завершившиеся Атисским миром (24 июня 1305 г.). Условия мирного договора были крайне суровыми для фламандцев и их графа Роберта Бетюнского: они должны были заплатить королю за военные издержки (400 тысяч ливров за четыре года), в течение года содержать французские гарнизоны во Фландрии и возместить ущерб, причиненный сторонникам Филиппа IV Красивого в графстве, снести укрепления городов Гента, Ипра, Брюгге и Дуэ. Трем тысячам горожанам Брюгге надлежало отправиться в паломничество в Святую землю во искупление своих грехов. Практически невыполнимые условия договора привели к неоднократным пересмотрам его условия и повторным конфликтам между французскими королями и фламандцами, продлившимися до 1326 г.

3

«Баталия» представляла собой крупную тактическую единицу, состоявшую из «знамен», или «хоругвей», — отрядов «знаменных» рыцарей («баннеретов») (прим. ред.).

4

Во время Седьмого крестового похода в Египет французский король Людовик IX Святой попал в плен к мусульманам (6 апреля 1250 г.); его выкупили за недавно захваченный крестоносцами город Дамьетту, а его войско — за огромную сумму в 500 тысяч турских ливров (прим. ред.)

5

Эти документы жаловали некоторые вольности дворянству соответствующих провинций (прим. ред.).

6

Закон, запрещавший женщинам наследовать фьеф; восходил к Салической правде — своду франкских законов V–VI вв. (прим. ред.).

7

Имеется в виду междуцарствие в Священной Римской империи, начавшееся с 1254 г., когда умер Конрад IV, последний из признанных императоров из династии Гогенштауфенов, и окончившееся в 1273 г., когда к власти пришел Рудольф I, первый из императоров династии Габсбургов (прим. ред.).

8

Правовые обычаи отдельных провинций или городов в средневековой Франции (прим. ред.).