Дорога к краху есть дорога к славе — в этом, по-видимому, должен состоять итог оценки величайших деятелей мировой истории в потомстве. Вспышка метеора поражает человеческое воображение сильнее, чем отдаленный блеск звезды, неподвижно сияющей высоко в небесах. Быть может, внезапное низвержение к земле, неземной блеск, гаснущий в земной пыли, придает метеору, открывая его осязаемость и конечность, большую привлекательность для людей? И у светил небосклона человеческой истории, при условии, что финальное падение сопровождается драматической нотой, память об ослепительной катастрофе затмевает память о долгосрочных Успехах. Возможно также, что завершенность пути героя придает уникальную важность великому падению, яснее очерчивая его труды, — тогда как человек, дела которого увенчивались неизменным успехом, строит ступени, по которым другие могут подняться еще выше, и потому сплавляет свою собственную славу со славой своих наследников.

Эта теория находит множество подтверждений — по крайней мере, в истории войн. Память о Наполеоне или Роберте Ли сохраняется благоговейно в сотнях драм, романов и мемуаров. Веллингтон и Грант между тем почти забыты писателями тех самых наций, которые они провели через опасности невредимыми и победоносными. Возможно, даже Линкольна спасла от пелены забвения только пуля убийцы, а Нельсона — смерть в час победы, трагедия, пробуждающая эмоции и спасающая от позорно успешного завершения карьеры. Кажется вероятным, что столетие спустя Людендорф будет прославляться в качестве героя мировой войны, в то время как имя Фоша погрузится в забвение. Признаки тенденции к возвышению побежденных уже налицо.

Чтобы обеспечить себе прочную репутацию, человек действия должен взывать к эмоциям, а не просто к мыслям. А поскольку после смерти человек не может сам влиять на эмоции потомства, трогательный факт финального драматического падения обретает существенную роль. Похоже, что это справедливо для всех областей человеческой деятельности. Отважная, но тщетная попытка Скотта достичь Южного полюса живет в памяти людей, тогда как успешные предприятия Амундсена и Пири тускнеют. Можно привести примеры и из области спорта.

Вину за иррациональность и сентиментальность подобных приговоров принято возлагать на современную журналистику, однако самый поверхностный исторический обзор покажет, что происхождение их теряется во мраке времен. На историка, которого подготовка и мировоззрение особо обязывают доверять разуму, падает главная ответственность за эту вечную тенденцию к прославлению драматических провалов за счет устойчивых достижений. Древняя история подтверждает тут историю современного мира, и нет тому примера более поразительного, чем жизнь Сципиона Африканского, — предмет этого краткого исследования, которое является попыткой восстановить исторический баланс, бросив дополнительный вес знаний и военных оценок на чашу Сципиона и не принижая, как это обычно делается, его соперников.

Принижение Сципиона шло постепенно и неуклонно под давлением историков, стремившихся увеличить славу Ганнибала. Это тем более неразумно и тем менее простительно, что по этому вопросу присутствует масса противоречащих друг другу источников и мнений современников. Надежные данные, на которых можно базировать исследование и суждение, практически ограничены трудами Полибия и Ливия да немногими местами у других, явно менее достоверных древних авторитетов. Из двух упомянутых авторов Полибий, более ранний, был почти современником событий и другом Гая Лелия, постоянного помощника Сципиона, от которого мог получать свидетельства и оценки из первых рук. В распоряжении Полибия были семейные архивы Сципионов, и он побывал на полях сражений, когда многие их участники были еще живы. Таким образом, он имел почти уникальную базу для формирования своих оценок.

Далее, поскольку Полибий был греком, его труднее, чем Ливия, заподозрить в том, что его взгляды окрашены римской патриотической предубежденностью. В то же время современная историческая критика единодушно отдает должное его беспристрастности, тщательности исследований и здравомыслию критического взгляда.

Вердикт Полибия ясен. Его факты еще яснее.

Правда, суждения римлян о Сципионе в последующих поколениях расходятся; но Полибий объясняет причины этого настолько убедительно, а достоверность этих причин так прочно установлена известными фактами, касающимися стратегических и тактических планов полководца, что современным историкам не остается ни малейшего повода приписывать удаче то, что древние в суеверии своем приписывали помощи богов.

«Тот факт, что он был едва ли не самым знаменитым человеком всех времен, заставляет каждого стремиться узнать, что он был за человек и каковы были природный дар и подготовка, которые позволили ему совершить такое множество великих деяний. Но никто не может избежать ошибок и не приобрести о нем неверное впечатление, ибо оценки людей, оставивших нам свои мнения о нем, очень далеки от истины». «…Они представляют его как баловня фортуны… такие люди, по их мнению, более божественны и более заслуживают восхищения, чем те, которые всегда действуют, опираясь на расчет. Они не сознают, что один человек заслуживает хвалы, а другие — только поздравлений, будучи сродни рядовым людям, в то время как то, что достойно похвалы, принадлежит только людям разумного суждения и больших умственных способностей, которых мы и должны считать самыми близкими к божеству и любимцами богов. Мне кажется, что по характеру и принципам Сципион сильно напоминает Ликурга, лакедемонского законодателя. Ибо мы не должны предполагать, что Ликург составил конституцию Спарты под влиянием суеверия и подталкиваемый исключительно Пифией или что Сципион завоевал для своей страны такую империю, следуя полученным во сне откровениям и предзнаменованиям. Но, поскольку оба они видели, что большинство людей не готовы принять мысли, незнакомые им, или пойти на большой риск без надежды на божественную помощь, Ликург сделал свою систему более приемлемой и вдохновляющей, призвав оракулы Пифии на помощь проекту, которым он был обязан единственно себе, в то время как Сципион придавал людям под своей командой больше энергии и готовности к опасным предприятиям, возбуждая в них веру, что его замыслы вдохновлены божеством. Но то, что он неизменно действовал, опираясь на расчет и предвидение, а успешные результаты его планов были всегда в согласии с рациональными ожиданиями, будет в дальнейшем очевидным».

Для сегодняшней мысли такое объяснение представляется не только вероятным по сути, но и дает ключ к пониманию человека, обязанного своими триумфами — военными, политическими или дипломатическими — прежде всего глубочайшему проникновению в психологию людей. Более того, Сципион применял этот дар, как дирижер великого оркестра, к достижению мировой гармонии. Проводя свою политику от войны к миру, он действительно достигал согласованности, которая полностью соответствовала музыкальному определению: «комбинация, которая и своей… гладкостью, и своим логическим происхождением, и целью в плане может сформировать точку гармонии». Как дирижер человеческого оркестра, он имел, однако, две слабости: одну врожденную, а другую — развившуюся с годами. Он не мог воспринимать низких нот — узости и низости, до которых люди могут опускаться, и возвышенность духа, рожденная из его власти над людьми, помешала ему различить первые ноты дисгармонии, которая должна была испортить славную симфонию, уже почти завершенную.

Публий Корнелий Сципион был рожден в Риме в году 517-м от основания города и, стало быть, в 235 г. до н. э. Хоть он и принадлежал к одному из самых прославленных и древних семейств — Корнелиям, — ни строчки, ни даже анекдота не дошло до нас о его детстве и годах учения. В самом деле, до момента, когда он был избран, благодаря стечению обстоятельств и своей собственной инициативе, командующим армией в Испании, история дает нам не более чем случайные беглые упоминания о его пути. Но и эти скудные и краткие сведения значительны. Первое относится к битве при Тицине, первому столкновению Ганнибала с римскими войсками на италийской земле после знаменитого перехода через Альпы. Здесь юный Сципион, семнадцатилетний паренек, сопровождал своего отца, римского командующего. Если в своей первой битве Сципион оказался среди побежденных, то он, по крайней мере, вышел из нее с завидным отличием. Расскажем эту историю словами Полибия: «Его отец поставил под его команду отборный отряд конницы (в резерве на небольшом холме), чтобы обеспечить его безопасность, но, когда он заметил своего отца в гуще битвы, всего с двумя или тремя всадниками, окруженного врагами и опасно раненного, он сперва попытался повести за собой на выручку тех, что были с ним; когда же они временно замешкались из-за множества врагов вокруг них, он, как говорят, с отчаянной смелостью атаковал окружающих врагов один. Остальные были теперь вынуждены поддержать атаку, устрашенные враги бежали, и Публий Сципион-старший, так неожиданно спасенный, первым приветствовал сына как своего избавителя». Говорят, консул приказал наградить сына боевым отличием, аналогичным нынешним крестам за храбрость, но сын отказался, заметив, что «деяние само содержит в себе награду». Подвиг делает честь отваге юного Сципиона, но результат, как подчеркнуто Полибием, делает еще большую честь его психологическому чутью. «Завоевав этим подвигом общепризнанную репутацию храбреца, он в дальнейшем избегал подвергать себя опасности без достаточной причины, когда страна надеялась на него или зависела от его успехов, — поведение, характерное не для командира, полагающегося на удачу, а для мужа, одаренного высоким и тонким разумом».

Для людей нынешнего поколения, имеющих личный военный опыт, этот пункт может иметь большее значение, чем для кабинетных историков. Для первых командующий, который пытается заменить батальонного командира, бросаясь в битву и пренебрегая своими собственными руководящими обязанностями, вовсе не является той героической и вдохновенной фигурой, какой он представляется людям штатским. Для некоторых воинов, не относящихся к числу любителей опасности ради нее самой — такие люди редки в любой армии, — этот пункт зацепит в памяти струнку, напомнив, как моральное влияние на своих людей, которое дается одним подобным подвигом, позволяло впоследствии принимать личные предосторожности, которые больше подходят офицеру, которому доверены жизни других. Пусть дома штатские обливают презрением германского офицера, «ведущего» своих людей в бой, оставаясь позади. Солдат-фронтовик думает иначе, ибо знает, что, когда потребовало дело, его офицер не поколебался рискнуть, бросить на кон свою жизнь, подавая пример. Еще живет история о германском офицере, который возглавил отчаянную атаку верхом на белом коне.

Подвиг, слава и популярность, которые он принес, так благоприятно начали военную карьеру Сципиона, что принесли с собой быстрое продвижение по службе. Спустя менее двух лет, в 216 г. до н. э., Ливий говорит о нем как об одном из военных трибунов, из числа которых назначали командиров легионов. Да и сам по себе этот пост означал одного из заместителей командира легиона или офицера его штаба. Если нужна параллель, ближайшим современным эквивалентом будет штабной полковник.

Это второе упоминание о Сципионе возникает накануне Канн, самого черного часа в истории Рима. Любопытно, что будущий генерал, который, как Мальборо, никогда не вел битв, в которых не выигрывал, оказался, будучи подчиненным офицером, среди беспомощных свидетелей катастрофы. Свидетельств об участии Сципиона в битве не сохранилось, но из отчета Ливия кажется ясным, что он был среди десяти тысяч уцелевших, которые бежали в больший римский лагерь за рекой Ауфид, и, далее, среди тех четырех тысяч бесстрашных, которые, вместо того чтобы сдаться вместе со своими товарищами, покинули лагерь после наступления темноты и, обойдя карфагенскую конницу, проложили себе путь в Канузий. Положение их оставалось опасным, ибо городок находился всего в четырех милях от карфагенских сил, и почему Ганнибал не увенчал свою победу уничтожением этого остатка, отрезанного от всякой помощи, остается одной из исторических загадок и явным пятном на его полководческом искусстве.

С четырьмя тысячами в Канузии были четверо военных трибунов и, как говорит нам Ливий, «с согласия всех высшее командование было доверено Публию Сципиону, тогда еще очень молодому человеку, и Аппию Клавдию». Еще раз имя Сципиона блестит во тьме поражения, еще раз момент общей катастрофы означает шанс для юноши, имеющего характер. Войска под угрозой раскола, если не мятежа. Люди говорят, что, по общему мнению, Рим обречен, что некоторые из молодых патрициев, во главе с Луцием Цецилием Метеллом, предлагают бросить Рим на произвол судьбы и бежать за море искать службы у какого-нибудь чужеземного царя. Эти свежие дурные вести приводят в смятение, почти парализуют собравшихся вождей. Но в то время как другие настаивают на том, чтобы собрать совет и обсудить положение, Сципион действует. Он заявляет, «что это не предмет для обсуждения и выбора; мужество и действия, а не обсуждения, необходимы при таком бедствии. Далее, что те, кто думает о безопасности республики, останутся с ним во всеоружии до конца и что поистине лагерем врага является место, где замышляют подобное». Затем, лишь с немногими товарищами, он идет прямо к Метеллу, застав заговорщиков за совещанием. Обнажив меч, Сципион провозглашает свою цель: «Я клянусь, что не брошу дело Рима и не позволю ни одному гражданину Рима бросить его. Если я умышленно нарушу эту клятву, пусть Юпитер поразит ужасной карой мой дом, мою семью, мое состояние. Я настаиваю, чтобы ты, Луций Цецилий, и остальные, присутствующие здесь, дали такую же клятву; и пусть тот, кто колеблется, будет уверен, что этот меч обнажен против него». В результате они, «устрашенные, как перед победоносным Ганнибалом, все дали клятву и сдались Сципиону, чтобы их взяли под стражу».

Подавив эту опасность, Сципион и Аппий, прослышав, что Варрон, уцелевший консул, достиг Венузии, послали туда вестника, отдаваясь под его команду.

Следующее краткое появление Сципиона на исторической сцене происходит в иной обстановке. Его старший брат Луций был кандидатом в эдилы,[1] и Публий-младший «долгое время не пытался домогаться той же должности, что и брат. Но при приближении выборов, заключив по настроению народа, что его брат имеет слабые шансы на избрание, и видя, что он сам был чрезвычайно популярен, он пришел к выводу, что единственное средство, которым его брат может достичь своей цели, было бы заключить им между собой соглашение и обоим сделать попытку. Он придумал следующий план. Видя, что его мать посещает различные храмы и приносит жертвы богам за его брата и вообще очень озабочена результатом, он рассказал ей, что дважды видел один и тот же сон. Ему снилось, что и он, и его брат — оба были выбраны в эдилы и возвращались с Форума домой, где она встретила их обоих на пороге и, обняв, расцеловала их. Она, как женщина, была взволнована рассказом и воскликнула: „Увижу ли я такой день!“ — или что-то в этом роде. „Тогда ты хочешь, чтобы мы попробовали, мама?“ — спросил он. Получив ее согласие — он был так молод, что она совсем не думала об этом всерьез, приняв все за шутку, — он сразу же попросил ее приготовить ему белую тогу, которую по обычаю носили кандидаты. Ее согласие полностью вылетело у нее из головы. Сципион, получив тогу, отправился на Форум, пока мать еще спала. Народ, очарованный неожиданным зрелищем, принял популярного юного патриция с энтузиазмом, и, когда он встал рядом с братом на месте, предназначенном для кандидатов, люди не только отдали должность ему, но, ради него, и его брату. Так что оба явились домой новоизбранными эдилами. Когда новости достигли ушей матери, она, полная радости, встретила их у дверей и обняла от всего сердца. В этих обстоятельствах все, кто слышал о снах, поверили, что Публий общается с богами не только во сне, но и наяву, средь бела дня».

«Конечно, сон тут был ни при чем; но, поскольку он был добр, щедр и приятен в обращении, он рассчитывал на свою популярность в народе, и, умно приспособляя свои действия к чувствам людей и своей матери, он не только достиг своей цели, но и заставил поверить, что он действовал под влиянием божественного вдохновения. Ибо те, кто не способен разглядеть подлинные возможности, причины и намерения, приписывают богам и фортуне то, что достигнуто умом, расчетом и предвидением».

Для некоторых обман, даже ради достойных целей, может показаться несовместимым с возвышенными римскими добродетелями; и Ливий, которому, как римлянину, искусная проделка кажется не столь восхитительной, как греку Полибию, оставляет под сомнением происхождение этой сципионовской привычки, развившейся в его последующей карьере либо под влиянием разумного расчета, либо по причине ее успеха. Вот оценка Ливия: «Сципион, несомненно, владел поразительными дарами; но, кроме того, он с детства изучал искусство их эффективного использования. Имелась ли некоторая склонность к суеверию в его собственном характере, или он хотел подкрепить свои приказы авторитетом божеств, но он редко говорил публично, не ссылаясь на некое ночное видение или сверхъестественное внушение». Ливий, возможно, преувеличивает то, как часто Сципион прибегал к этому приему, ибо он писал значительно позже, а вокруг великих вырастают легенды. В документированных случаях Сципион прибегает к этому приему лишь изредка, и, будучи великим мастером в деле управления человеческой натурой, он должен был понимать ценность сбережения его для критических моментов.

Ливий продолжает: «Чтобы приучить к этому общественное мнение, он ввел себе в обычай со дня, когда достиг возраста мужества, никогда не начинать никакого дела, общественного или частного, не посетив сперва Капитолий. Там он входил в святилище и проводил там некоторое время в одиночестве. Эта привычка… порождала веру, подкрепляемую случайно или намеренно, что его происхождение было не совсем человеческим. Когда-то многие верили, что отцом Александра Великого был огромный змей, которого часто видели в комнате его матери, но перед появлением людей он исчезал. Это чудо рассказывали также о Сципионе… но он никогда не смеялся над этим; он скорее подтверждал его, никогда не опровергая эти рассказы, но и никогда открыто не утверждая их истинность». Эту последнюю легенду, кстати, повторили несколько древних авторов и сохранил Мильтон в «Потерянном Рае»:

Он был с Олимпией и с той, что носила
Сципиона, светоча Рима.

Мнение о том, что претензии на божественное вдохновение имели религиозную основу, а не простой интеллектуальный расчет, находит подтверждение в поведении Сципиона во время сирийской войны 190 г. до н. э., когда он по причине того, что являлся членом коллегии жрецов Марса, известных как Салии, косвенным путем задержал армию перед Геллеспонтом, поскольку правило коллегии обязывало его оставаться на месте до конца месяца.

Здесь опять-таки современные психологи могут предположить, что его сны были подлинными, а не выдуманными, ибо известно, что власть сильного желания осуществляется во снах. Каковы бы ни были объяснение и источник его «видений», не может быть сомнений в мастерстве, с которым он извлекал из них практическую пользу. И наивысшей моральной похвалой Сципиону было то, что власть эта употреблялась им исключительно на благо его родины и никогда — в личных интересах. Когда в позднейшие дни пришел черед трудностей и обвинений, когда неблагодарное государство забыло своего спасителя, Сципион не вызвал ни одного божественного видения в свою защиту. Тот факт, что он воздержался от этого, тем более значителен, что в других ситуациях он показал себя виртуозным мастером, использующим человеческую психику, как инструмент.

Победа на выборах в эдилы имеет историческую важность не только потому, что она освещает источники успеха Сципиона и его влияния на людей, но и поскольку она бросает свет на причины его политического заката, добровольного изгнания из неблагодарной страны, которая смотрела, как чудесная, блистательная карьера заканчивается в тени. Ливий показывает, что его выборы, несмотря на рассказ Полибия, из которого можно заключить обратное, прошли не без противодействия; что народные трибуны противостояли претензиям Сципиона на должность, ибо он не достиг еще законного для кандидатов возраста. На это Сципион возразил, что «если граждане вообще желают назначить меня эдилом, значит, я достаточно стар». Призыв к народу через головы трибунов дал мгновенный успех, но триумфальное отрицание традиций и правил, вероятно, добавило обиду к той ревности, которая неизбежно сопровождает преждевременный успех юности.

Таковы три эпизода из пролога к будущей драме карьеры Сципиона. Занавес же над ней поднимается в 210 г. до н. э., который был для Рима если и не самым черным часом в его смертной борьбе с Карфагеном, то по меньшей мере самым серым. Конфликт, в который Рим первоначально ввязался в 264 г. до н. э., был неизбежным следствием гегемонии в Италии, завоеванной благодаря сочетанию политического гения и воинского мужества, ибо эта гегемония не могла оставаться в безопасности, пока чуждая морская держава — Карфаген — правила над водами полуострова, являя собой постоянную угрозу побережью и торговле. Но когда, после многих опасностей, окончание 1-й Пунической войны в 241 г. до н. э. дало Риму безопасность на морях, мечты и амбиции Гамилькара Барки не просто оживили, но расширили масштаб борьбы между Карфагеном и Римом до уровня, когда итогом могло быть только мировое владычество или полный крах. В течение долгого промежутка, когда на поверхности соблюдался мир, этот карфагенский Бисмарк занимался психологической и материальной подготовкой удара в самое сердце римской державы, обучая своих сыновей и приверженцев воспринимать завоевание Рима как цель и используя Испанию как учебный полигон военной школы Баркидов и базу для будущих военных кампаний. В 218 г. до н. э. Ганнибал, перейдя через Альпы, начал вторжение в Италию, чтобы сжать урожай, семена которого посеял отец. Его победы на Тицине, на Требии, на Тразименском озере росли в масштабах, пока не достигли вершины на поле при Каннах. Если стойкость римлян, верность большинства италийских союзников и стратегическая осторожность Ганнибала выиграли для Рима передышку, то пять лет непрерывной войны так опустошили римские ресурсы и истощили силы союзников, что к 211 г. власть Рима — внутренне, если не на поверхности, — была, вероятно, ближе к окончательному надлому, чем когда-либо раньше. Машина, когда она новая и в хорошем состоянии, может выносить повторяющиеся жестокие удары, но, когда она сильно изношена, толчка может оказаться достаточно, чтобы разбить ее на куски. Такой толчок пришел, когда, пока Ганнибал вел кампанию в Южной Италии, уничтожая римские армии (хотя, по-видимому, не приближаясь к своей цели — уничтожению власти Рима), карфагенское оружие в Испании было увенчано победой, поставившей под угрозу позиции Рима на всем полуострове.

В течение нескольких лет отец и дядя Сципиона, Публий Старший и Гней, командовали римскими войсками на Иберийском полуострове, одерживая победу за победой до тех пор, пока, разделив силы, братья не были разбиты по очереди и оба пали на поле битвы. Потрепанные остатки римских войск были загнаны на северный берег Ибера, и только отвага Марция, собравшего их воедино, помешала изгнанию римлян из Испании. Положение их оставалось опасным, ибо многие испанские племена в годину неудач бросили римлян.

Хотя решимость самого Рима оставалась, как и прежде, несокрушимой и катастрофа только подстегнула ее, выбор наследника Сципионов оказался трудной задачей. Наконец, для выборов проконсула Испании решено было созвать народное собрание. Однако никто не предлагал себя кандидатом на почетную, но опасную должность. «Народ, не зная, что делать, пришел в день выборов на Марсово поле, где увидел лица своих самых видных сограждан, которые, глядя друг на друга, горестно шептали, что дела их в ужасном состоянии, да и положение всего общества такое отчаянное, что никто не смеет принять команду в Испании. Тогда внезапно Публий Корнелий, сын Публия, павшего в Испании, двадцати четырех лет от роду, объявил себя кандидатом и занял место на возвышении, где его видели все» (Ливий). Выбор был единогласным, считая не только голоса центурий, но и всех присутствующих. «Но после того, как дело было завершено и страсть и порывистость поутихли, наступило внезапное молчание, и люди задумались про себя над тем, что же они сделали и не возобладала ли пристрастность над разумным суждением. Главным образом они сожалели о его юности; но некоторых ужасала судьба, которая постигла его дом и его имя, — ибо в то время как две семьи, к которым он принадлежал, были в трауре, он отправлялся в провинцию, где должен был вести военные действия среди могил отца и дяди».

Понимая преобладание этих сожалений и сомнений, Сципион постарался рассеять их, созвав собрание, на котором его благоразумные аргументы способствовали восстановлению доверия. Секрет его власти над мыслями толпы, особенно в моменты кризисов, необычной в таком молодом человеке, заключался в его глубокой уверенности в себе, которая излучала силу, для которой истории о его божественной вдохновленности были только вспомогательным средством. Понятие уверенности в себе или самоуверенности часто употребляется в пренебрежительном смысле, но у Сципиона уверенность в себе не только оправдывалась результатами, но и отличалась по сути, представляя собой духовное возвышение, выраженное Авлом Геллием как «conscientia sui subnixus» — «подъем с опорой на осознание себя».

К остаткам армии в Испании было добавлено десять тысяч пехоты и тысяча конников. Взяв эти подкрепления, Сципион поднял паруса на флоте из тридцати кораблей и отплыл из устья Тибра. Следуя вдоль берега, он прошел Генуэзский залив, побережье Ривьеры и Лионский залив, высадил свои войска у самой границы Испании и отправился маршем по суше в Тарракон — современную Таррагону. Здесь он принял посольства от различных испанских союзников. Понимание морального фактора и ценности личных наблюдений — двух жизненно важных элементов полководческого искусства — проявилось с первых же шагов. Войска противника находились на зимних квартирах и, прежде чем составлять какие-либо планы, он посетил княжества своих союзников и каждое подразделение своей армии, стремясь повсюду — более поведением, нежели словами, — восстановить уверенность и рассеять влияние прошлых поражений.

Его собственные моральные качества нигде не видны лучше, чем в его обращении с Марцием, человеком, который частично смягчил эффект римских поражений и которого честолюбивый полководец вполне мог бы рассматривать как соперника по положению и славе. Но «Марция он удержал при себе и обращался с ним с таким уважением, что было совершенно ясно, что ничего он не опасался меньше, чем того, что кто-то помешает его собственной славе». Ревность Наполеона к Моро, умышленное отодвигание в тень собственных маршалов находится в резком контрасте с поведением Сципиона. Одной из его лучших военных наград была неизменная любовь, которую чувствовали к нему подчиненные ему генералы. «Никто не герой для своего лакея», и очень немногие генералы оставались героями в глазах старших офицеров своего штаба, которые наблюдают своих начальников в интимной обстановке, когда их качества не скрыты за блестящими атрибутами власти и общественной репутации. Лояльные подчиненные будут поддерживать видимость непогрешимости ради блага армии так долго, как это необходимо, но они знают человека, как он есть, и в позднейшие годы правда выходит наружу. Поэтому стоит вспомнить, что вердикт Полибия основан на непосредственных беседах с Гаем Лелием, ближайшим помощником, которому Сципион доверял свои военные планы перед операциями.

Солдат, потерпевших поражение, он не упрекал, но мастерски соединял призывы к их разуму с обращениями к их духу, напоминая им, что часто в римской истории первые поражения были предвестниками конечной победы, что восстановление баланса уже началось, что для начальных катастроф уже нашелся противовес и что в Италии и на Сицилии все идет хорошо. Затем он указывал, что карфагенские победы объясняются не превосходящим мужеством, но «предательством кельтиберов и опрометчивостью полководцев, которые позволили отрезать себя друг от друга из-за своей веры в союзников». Далее он указывал, что невыгоды их положения перешли теперь к противнику: карфагенские армии разбросаны на большом расстоянии друг от друга, их союзники отчуждены бестактностью и тиранией, и, самое главное, личная вражда между командирами помешает им быстро прийти на помощь друг другу. Наконец, он возбудил энтузиазм солдат, коснувшись их любви к погибшим вождям. «Как вы можете увидеть сходство с отцом и дядей в моем лице, чертах и фигуре, так я восстановлю их гений, честь и мужество — так, что каждый из вас скажет, что его командир Сципион либо вернулся к жизни, либо родился снова».

Его первым шагом было восстановление и укрепление уверенности в себе в собственных войсках и войсках союзников, следующим — атака на самоуверенность врагов, нацеленная не на плоть их, но на их моральную ахиллесову пяту. Его острое стратегическое чутье — в дни, когда стратегия, отличная от тактики в бою, можно сказать, еще не родилась, — заставило его понять, что Испания была подлинным ключом к исходу всей великой борьбы. Испания была реальной операционной базой Ганнибала; здесь он обучал свои армии и отсюда ждал подкреплений.

Первый шаг Сципиона демонстрировал применение понимания моральной цели к Испанскому театру военных действий. В то время как его убеждали напасть на одну из карфагенских армий, он решил ударить по их базе, по их «дороге жизни». Вначале он сосредоточил все свои войска в одном месте, оставив один маленький, но компактный отряд в 3 тыс. пехотинцев и 300 конников под командой Марка Силана, чтобы обезопасить собственную операционную базу в Тарраконе. Затем со всеми остальными (25 тыс. пехоты и 2500 конницы) — поистине экономия сил — он перешел Ибер (совр. Эбро), «никому ничего не говоря о своих планах». «На самом деле у него и в мыслях не было делать что-либо из того, о чем он говорил перед войсками; внезапным нападением он решил взять город, именуемый Новым Карфагеном» — современную Картахену.

Для этой цели «он дал начальнику флота Гаю Лелию тайное приказание идти к названному выше городу; Лелий один был осведомлен о его плане. Сам Публий с сухопутными войсками быстро продвигался вперед». Как подчеркивает проницательный Полибий, этого юношу отличала расчетливость, ибо «он, во-первых, брал на себя ведение войны, которая… казалась народу безнадежной; во-вторых, взявшись за дело, он не думал о мерах обыкновенных, очевидных для каждого, но изобрел и решился осуществить такой план, которого не подозревали ни друзья, ни враги его».

«По прибытии в Испанию он настойчиво расспрашивал всех и каждого о положении неприятеля и узнал, что войска карфагенян разделены на три части». Магон стоял вблизи Геркулесовых столпов, т. е. у Гибралтара; Гасдрубал, сын Гискона, вблизи устья реки Таг (совр. Тахо); а Гасдрубал Барка был занят осадой какого-то города в районе современного Мадрида. Ни один из них не находился ближе к Новому Карфагену, чем на десять дней пути. Самому Сципиону, как показали события, потребовалось семь дней форсированного марша. Новости о его атаке должны были достичь противников лишь через несколько дней, и, если бы он взял город внезапным ударом, он мог бы перехватить любую помощь, а в случае неудачи «он мог, поскольку был хозяином на море, переместить свои войска в безопасное место». Далее Полибий рассказывает нам, как он еще «во время зимней стоянки занялся собиранием подробных сведений об этом городе от людей знающих». «Он узнал, что Новый Карфаген — чуть ли не единственный город на всю Иберию с гаванями, удобными для флота и морских войск, что вместе с тем он расположен весьма удобно для карфагенян на пути из Ливии. Далее, он услышал, что в этом городе помещаются основные денежные средства карфагенян, все их военные припасы и даже заложники из целой Иберии; что Акрополь охраняется — и это самое важное — отрядом солдат всего человек в тысячу, так как при подчинении карфагенянам почти всей Иберии никому, казалось, и в голову не могло прийти произвести нападение на этот город; что остальное население города, хотя и весьма многочисленное, состоит сплошь из ремесленников, рабочих и корабельщиков, совершенно чуждых военному делу. И он счел, что это будет работать против защитников города, если он внезапно появится под стенами». Снова мы видим расчет на моральный фактор. «Поэтому на зимней стоянке он отложил в сторону все прочие дела и занялся только этим планом», но «он скрывал свое решение от всех, кроме Гая Лелия». Из рассказа видно, что Сципион владел еще двумя атрибутами полководческого искусства: способностью держать свои намерения в тайне до тех пор, пока их открытие не станет необходимым для выполнения планов, и мудростью, чтобы понять, что военный успех зависит по большей части от тщательности его подготовки.

Утверждение Полибия о том, что первый шаг Сципиона был продиктован мастерским расчетом, а не вдохновением или фортуной, находит косвенное подтверждение в ссылке на письмо, которое Полибий видел, а прямое — в приводимой Ливием речи Сципиона к войскам перед атакой. В одной фразе выражена вся стратегическая идея: «Вы атакуете стены одного-единственного города, но в этом городе вы сделаетесь хозяевами всей Испании». Далее он подробно объясняет, как захват заложников, сокровищ и военных припасов будет обращен к их преимуществу и к невыгодам врага — военным, политическим и экономическим. Даже если приведенная Ливием фраза была пущена в оборот позже, ее интонация настолько точно согласуется с действиями Сципиона, что она звучит как подлинная.

На седьмой день месяца марта Сципион прибыл к городу и стал перед ним лагерем. Одновременно с ним в гавань прибыл флот, перерезав коммуникации со всех сторон. Гавань имела форму округлой бутыли, горлышко которой почти полностью запечатано островом, в то время как сам Новый Карфаген походил на свечу, прикрепленную к донышку. Город стоял на узком скалистом мысу, выступающем из материка. Этот маленький полуостров сильно напоминал Гибралтар, и перешеек, соединяющий его с материком, насчитывал всего четыреста метров в поперечнике. С двух сторон город охраняло море, а с запада — воды лагуны. Такой орешек нелегко было разгрызть — он казался неуязвимым для любых действий, кроме блокады, но на нее не было времени.

Первым шагом Сципиона было обеспечение собственной тактической безопасности. Он защитил внешнюю сторону своего лагеря частоколом и двойным рвом, протянутым от моря до моря. На внутренней стороне, обращенной к городу, он не возводил оборонительных сооружений — отчасти потому, что характер местности позволял защищать позиции, а отчасти поскольку не хотел стеснять свободу движений своих атакующих войск. Магон, карфагенский командующий, вооружил две тысячи наиболее крепких горожан и разместил их у ворот, обращенных к суше, для вылазки. Остальных он распределил по стенам, чтобы защищать их, насколько хватит сил, в то время как пятьсот своих ветеранов он разместил в цитадели на вершине полуострова, а еще пятьсот — на восточном холме.

На следующий день Сципион окружил город кораблями, непрестанно бомбардировавшими город метательными снарядами, и около третьего часа дня[2] послал вперед вдоль перешейка две тысячи отборных бойцов в сопровождении людей, которые несли лестницы, ибо узость перешейка мешала развернуть большие силы. Оценив невыгоду стесненной позиции при контратаке еще небитых защитников города, он ухитрился обратить ее к собственному преимуществу. Ожидаемая вылазка началась, как только Сципион приказал протрубить сигнал атаки, и последовала рукопашная схватка. «Однако сражающиеся получали неравное подкрепление от своих, так как карфагенянам путь лежал только через ворота на протяжении почти двух стадий, тогда как римляне подавали помощь вблизи с разных сторон, так что битва вышла неравная. Публий намеренно выстроил своих солдат у самого лагеря с тем, чтобы завлечь неприятеля возможно дальше от города». (Ливий говорит, что выдвинутые вперед римские солдаты отступали, согласно приказам, в резерв.) «Он ясно сознавал, что, если только ему удастся истребить этих людей, составляющих как бы душу городского населения, весь город придет в смятение, и никто из жителей не осмелится больше выйти из ворот» (Полибий). Этот последний пункт важен был для решающего шага.

Мастерским введением в битву последовательных резервов карфагенский натиск был сперва остановлен, а затем в беспорядке отброшен, причем преследование велось так быстро, что римлянам едва не удалось ворваться в город на плечах беглецов. Даже при этой относительной неудаче осадные лестницы удалось поставить в полной безопасности, но огромная высота стен помешала атакующим, и атака была отбита. Полибий изображает римского командующего в этот период боя, показывая, как Сципион соединял личное управление боем с необходимостью избегать опасности: «Публий сам принимал участие в схватках, по возможности, однако, уклоняясь от опасности. Так, при нем находились три щитоносца, которые ставили свои щиты в ряд и прикрывали Публия со стороны городской стены». Так он «видел все происходящее… и был сам на виду у всех и тем воодушевлял сражающихся, ибо благодаря его присутствию не было упущения ни в чем; напротив, все, что требовалось положением дела, исполнялось быстро и должным образом, согласно его приказанию».

В современной войне ни одна черта не сказывается более тяжело на решающих результатах, как отсутствие личного наблюдения и управления со стороны командующего. Метод Сципиона, рассмотренный в свете современной науки, может дать нам способ оживить влияние командующего. Возможно, командиры будущего будут подниматься в аэропланах, в сопровождении патруля истребителей, и общаться со своим штабом по радиотелефону.

Сципион достиг своей первой цели, утомив защитников города и предотвратив дальнейшее вмешательство в его планы через вылазки карфагенян. Таким образом, была вымощена площадка для следующего решающего шага. Чтобы начать его, он ждал только отлива. План был придуман им еще давным-давно в Тарраконе, где, расспрашивая рыбаков, которые знали Карфагенскую бухту, он узнал, что при отливе лагуна проходима вброд.

Для осуществления этого плана он собрал на берегу лагуны пятьсот человек с лестницами, тем временем подкрепив свои силы на перешейке дополнительными людьми и лестницами в числе достаточном для того, чтобы «вся протяженность стен была покрыта лестницами», — ранний пример тактической аксиомы, гласящей, что «сковывающая» атака должна развертываться по возможно более широкому фронту, чтобы занять внимание врага и помешать ему обратиться навстречу решающему удару в другом месте. Сципион начал атаку одновременно с атакой флотского десанта, и, когда атака была в самом разгаре, «начался отлив, вода мало-помалу покидала верхние части лагуны и сильным, глубоким потоком хлынула через отверстие в соседнее море; при виде этого несведущие из римлян не верили своим очам, а Публий, уже имевший наготове проводников, посылал вперед и ободрял солдат, поставленных в этом месте. Сверх всего прочего он обладал большой способностью сообщать отвагу и воодушевление всем, к кому обращался со словами увещания. В то время как эти солдаты, согласно приказанию, шли вперед по обмелевшему озеру, все войско было убеждено, что происходящее есть дело промысла божества… и мужество их удвоилось» (Полибий). Ливий говорит об этом эпизоде: «Сципион это открытие, которым был обязан собственной проницательности, приписал богам и чуду, которые повернули течение моря, осушили озеро и открыли римлянам никогда ранее не хоженый путь, и приказал им следовать за Нептуном, как за вождем». Но интересно видеть, что, эксплуатируя моральный эффект этой идеи, Сципион извлекал практическую пользу из менее божественных проводников.

Пятьсот бойцов без труда перешли лагуну, достигли стены и поднялись на нее без противодействия, так как все защитники «были заняты, подавая помощь в те места, где появлялась опасность». «Захватив стену, римляне сперва бросились вдоль нее, сметая с нее врагов». Они явно вдохновлялись принципом, гласящим, что прорыв должен быть быстро расширен перед тем, как его углублять, — принцип, который в войне 1914–1918 гг. был усвоен только после тяжелых уроков в Лоосе и в других местах. Далее они сошлись у ворот на сушу, уже атакованных с фронта, и, напав на защитников внезапно и с тыла, преодолели сопротивление и открыли ворота главным силам атакующих. Захватив стены, Сципион сразу же использовал свой успех. В то время как масса воинов, взобравшихся на стены, приступила к обычному избиению горожан, сам Сципион позаботился о том, чтобы сохранить строй среди тех, кто ворвался в ворота, и повел их на штурм цитадели. Здесь Магон, «увидев, что город, вне всякого сомнения, захвачен», сдался.

Если по современным понятиям избиение горожан возмутительно, то в те времена и еще много столетий после оно было нормой, обычаем, а у римлян было обдуманной политикой, нацеленной на моральный фактор, а вовсе не бессмысленной резней. Прямые удары по гражданскому населению, в котором и гнездится враждебная воля, в наши дни могут быть возобновлены с помощью авиации, способной «перепрыгивать» через войска, составляющие щит враждебной нации. Такой курс, если он осуществим с военной точки зрения, вполне логичен, а безжалостная логика обычно перевешивает более гуманные чувства в борьбе не на жизнь, а на смерть.

Высокая дисциплина в войсках Сципиона видна из того, что резня прекратилась по сигналу, как только сдалась цитадель. Только после этого солдаты начали грабить. Резня, как ни трудно современным людям извинить ее, была военной мерой, а стремление людей к «сувенирам» — анархический импульс, влиявший на исход даже совсем недавних битв, — не помешало военным действиям Сципиона.

Резня, кроме того, была отчасти компенсирована великодушным, хоть и дипломатичным обращением Сципиона с побежденными после того, как первоначальная безжалостность достигла своей цели, сломив волю защитников города к сопротивлению. Из десяти тысяч пленников-мужчин он освободил всех граждан Нового Карфагена и возвратил им их собственность. Ремесленников, в количестве двух тысяч, он объявил собственностью Рима, но обещал им по окончании войны свободу, «если они покажут добрую волю к Риму и усердие в своих ремеслах». Из оставшихся он отобрал самых крепких для морской службы, что позволило ему снабдить экипажами захваченные корабли и увеличить размеры флота. Им также обещали свободу после окончательного разгрома Карфагена. Даже к Магону и другим карфагенским вождям он отнесся по-рыцарски, приказав Лелию взять их под свое покровительство, пока они, снова под его опекой, не были отправлены в Рим как ощутимое свидетельство победы, которое должно было оживить дух римлян и удвоить усилия в поддержку его действий. Наконец, своей добротой к испанским заложникам, он завоевал себе новых союзников, ибо вместо того, чтобы сохранить их у себя в качестве невольных гарантов лояльности, он отправил их по домам в их собственные княжества.

Два случая, описанные и Ливием, и Полибием, делают более выпуклым характер Сципиона и укрепляют его репутацию как одного из самых гуманных и дальновидных среди великих завоевателей. «В числе пленных женщин находилась и супруга Мандония, брата Андобала, царя илергетов. Когда она упала к ногам Публия и со слезами просила поступить с ними милостивее, чем поступали карфагеняне, он был растроган этой просьбой и спросил, что им нужно. Просящая была женщина пожилая и на вид знатного происхождения. Она не отвечала ни слова. Тогда Публий позвал людей, на которых был возложен уход за женщинами. Те пришли и заявили, что доставляют женщинам все нужное в изобилии. Просящая снова, как и прежде, коснулась колена Публия и повторила те же слова. Недоумение Публия возросло, и, решив, что досмотрщики не исполняют своих обязанностей и теперь показали ложно, он просил женщин успокоиться. Для ухода за ними он назначил других людей, которые обязаны были заботиться о том, чтобы женщины ни в чем не терпели недостатка. Тогда просящая после некоторого молчания сказала: „Неправильно, военачальник, понял ты нашу речь, если думаешь, что просьба наша касается прокормления“. Теперь Публий угадал мысли женщин и не мог удержаться от слез при виде юных дочерей Андобала и многих других владык, потому что женщина в немногих словах дала почувствовать их тяжелую долю. Очевидно, Публий понял сказанное; он взял женщину за правую руку и просил ее и прочих женщин успокоиться, обещая заботиться о них как о родных сестрах и дочерях, и согласно данному обещанию вверил уход за ними людям надежным» (Полибий).

Второй случай, также рассказанный Полибием, состоял в том, что «…несколько римских солдат повстречали девушку, между всеми женщинами выдающуюся юностью и красотой. Зная слабость Публия к женщинам, солдаты привели девушку к нему и предложили ее в дар. Пораженный и восхищенный ее красотой, Публий, однако, объявил, что для него, как для частного человека, но не военачальника, не могло бы быть дара более приятного… Солдатам он выразил благодарность и велел позвать отца девушки, которому тут же передал ее и посоветовал выдать замуж, за кого из своих сограждан тот сам пожелает. Этим поступком Публий доказал умение владеть собою и воздерживаться, чем снискал к себе большое расположение в войсках». Ливий расширяет картину, рассказывая, что девушка была ранее помолвлена с молодым вождем кельтиберов по имени Аллюций, который был в нее отчаянно влюблен; что Сципион, прослышав об этом, послал за Аллюцием и передал ее ему; что, когда его родители принесли ему благодарственные дары, он передал их Аллюцию как приданое от себя. Этот акт доброты и такта не только повысил его репутацию среди испанских племен, но и принес более ощутимые выгоды, ибо несколько дней спустя Аллюций появился вновь, чтобы с четырнадцатью сотнями всадников присоединиться к Сципиону.

В обращении с собственными войсками этот особый сплав щедрости и мудрости был не менее заметен. Добыча была скрупулезно поделена согласно римскому обычаю, который предусматривал, что все вначале сносилось в одно место; и как он разумно использовал каждый способ вдохновить воинов перед битвой, так теперь он использовал моральную ценность похвал и отличительных наград за подвиги. Еще более похвальным было то, что он поспешил обезопасить победу против любого непредвиденного промаха или вражеского контрудара. Он отвел легионы назад в укрепленный лагерь еще в самый день захвата города, оставив Лелия с его морской пехотой охранять город. Затем, после однодневного отдыха, он начал курс военных упражнений, чтобы держать войска на высоком уровне. В первый день солдаты должны были пробегать три с половиной мили во всеоружии, а легионы выполняли различные упражнения; во второй день они должны были чистить, чинить и проверять оружие; на третий день они отдыхали, а на четвертый — тренировались с оружием, «одни должны были сражаться друг с другом деревянными мечами, обшитыми кожей и снабженными на концах кожаными шариками; другие — метать друг в друга копья, тоже с кожаными шариками на концах»; на пятый день они начинали курс снова, и он продолжался все время их пребывания в Новом Карфагене. «Гребцы и морские пехотинцы, выходя в море, когда погода была спокойной, упражнялись в маневрировании в примерных сражениях». «Полководец уделял всем работам равное внимание. То он занимался на пристанях с флотом, то надзирал за упражнениями легионов; иногда он посвящал время инспекции работ, которые с большим усердием вели толпы ремесленников в мастерских, арсенале и доках».

Затем, когда стены были починены, он оставил гарнизон, достаточный, чтобы удержать город, и выступил в Тарракон с армией и флотом.

Подводя итог первому блестящему подвигу Сципиона как командующего, прежде всего нужно отдать дань его стратегическому кругозору и суждению, показанным в выборе Нового Карфагена в качестве цели. Те, кто возводит главные силы врага до уровня первейшей цели, склонны терять из виду тот факт, что уничтожение последних есть только средство, а цель — подчинить врага своей воле. Во многих случаях это средство является важнейшим, иногда единственно надежным; но в других случаях может возникнуть возможность прямого и успешного удара по вражеской базе, и ценность мастерского удара Сципиона являет тому пример, который заслуживает внимания современных исследователей военного дела.

В сфере тактики перед нами урок в соединении принципов внезапности и безопасности — вначале в том, как Сципион обезопасил каждое наступательное движение от любых помех или несчастных случайностей, далее в том, как он сковал противника перед своим решающим маневром и в ходе его. Ударяя по врагу, сохранившему свободу действий, вы рискуете ударить по воздуху и потерять равновесие. Это азартная игра в расчете на случай, и малейшая случайность может разрушить весь план. И однако, как часто в войне и даже в маневрах мирного времени командиры предпринимали какой-либо на первый взгляд блестящий маневр, только чтобы обнаружить, что враг ускользнул от смертельного удара лишь потому, что наступающий забыл его сковать! Тактическая формула: сковывание плюс решающий маневр — выражается в конечном счете народной пословицей: «Сперва поймай зайца, потом будешь его жарить». Принцип, однако, выглядит проще, чем практика, и не последней из заслуг Сципиона был его превосходный расчет фактора времени в выполнении указанной формулы.

Заполучив Новый Карфаген, Сципион захватил стратегическую инициативу, которая никоим образом не тождественна наступательным действиям. Атаковать карфагенские полевые армии, пока ему еще сильно недоставало людей, значило бы отбросить стратегическое преимущество и подставить под удар все, что он выиграл. С другой стороны, он держал ключ к любому возможному ходу карфагенян. Если они двинутся отвоевывать Новый Карфаген, при достаточном гарнизоне неприступный, тем более когда его защитник имеет господство над морем, то Сципион со своими главными ударными силами окажется у них на фланге. Если они двинутся против него, он будет иметь преимущество выбора места битвы и, в дополнение к этому, Новый Карфаген будет угрожать их тылу, ибо господство на море позволит Сципиону перебросить силы туда. Если они останутся пассивными и их бездействие подтвердит этот курс, то они будут страдать от невыгод, вызванных потерей базы, запасов и главной линии коммуникаций с Карфагеном. Ничто бы не устроило Сципиона больше, ибо отсрочка военных действий позволила бы моральному эффекту взятия Нового Карфагена глубже укорениться в мыслях испанцев и дала бы ему время навербовать свежих союзников и свести на нет численный перевес противника.

Результат доказал разумность его расчетов, ибо в течение следующей зимы Эдекон, Андобал и Мандоний — трое самых могущественных вождей Испании — перешли на его сторону, и большинство иберийских племен последовало их примеру. Как справедливо замечает Полибий, «те, кто достигает побед, гораздо многочисленнее тех, кто использует их к собственной выгоде», и Сципион более, чем любой другой великий полководец, кажется, понял, что плоды победы познаются в следующие за ней мирные годы — истина, которую едва ли как следует усвоили даже сегодня, несмотря на уроки Версаля.

В результате всего этого Гасдрубал Барка, столкнувшись с таким изменением соотношения сил, был вынужден перейти в наступление. Сципион, укрепив свои позиции, охотно принял вызов, ибо он давал ему шанс сразиться с одной армией противника, прежде чем к ней присоединились остальные. Но, твердо помня о принципе безопасности, он еще более укрепил свои силы, учитывая возможность, что придется сражаться более чем с одной армией. Он приказал вытащить свои корабли на берег в Тарраконе и добавил их экипажи к армии. Это было допустимо, поскольку карфагенские корабли были выметены с моря, а Сципион собирался двигаться в глубь страны. Предусмотренное заранее использование мастерских Нового Карфагена дало ему обширные запасы оружия, чтобы снабдить им моряков.

Пока Гасдрубал еще готовился к походу, Сципион уже двинулся. На марше с зимних квартир к нему присоединились Андобал и Мандоний со своими войсками. Сципион вернул вождям их дочерей, которых он, очевидно, оставил у себя — ввиду ключевой важности их отцов, — в отличие от других заложников Картахены. На следующий день он заключил с вождями договор, существенной частью которого было то, что они должны были следовать за римскими командирами и повиноваться их приказам. Очевидно, Сципион высоко ставил важность единства командования. Армия Гасдрубала располагалась в округе Касталон, близ города Бекула, в верхнем течении Бетиса, ныне Гвадалквивира. Когда римляне приблизились, Гасдрубал перенес свой лагерь в восхитительную оборонительную позицию — на маленькое, но высокое плато, достаточно глубокое для целей безопасности и достаточно широкое для развертывания своих войск, труднодоступное с флангов и с рекой, защищающей тыл. Плато, однако, состояло из двух ступеней, и на нижней Гасдрубал расставил свои легковооруженные войска — нумидийских конников и балеарских пращников, — а на верхней гряде за ними был поставлен укрепленный лагерь.

На мгновение Сципион замешкался перед такой сильной позицией, но, не смея медлить ввиду возможного подхода двух других карфагенских армий, он изобрел план. Он послал своих велитов и других легковооруженных пехотинцев на штурм первой ступени вражеской позиции, и, несмотря на трудный скалистый подъем, град камней и дротиков, их решимость и опыт в использовании прикрытий позволили им захватить гребень плато. Как только плацдарм был обеспечен, их превосходящее оружие и мастерство в рукопашной дали им преимущество над карфагенскими бойцами, обученными использованию метательного оружия при обширном поле для отступления. Так карфагенские легкие войска были в беспорядке отброшены назад, на более высокий уступ плато.

Сципион, который держал остальные войска наготове, но не выпуская из лагеря, теперь «послал вперед все свои легкие войска с приказом поддержать фронтальную атаку» и, одновременно разделив тяжелую пехоту на два отряда, сам повел одну половину солдат вокруг левого фланга вражеской позиции, а Лелия послал со вторым отрядом вокруг правого фланга, поручив ему найти хороший подъем на плато. Благодаря более короткому обходу воины Сципиона поднялись на плато первыми и бросились на фланг карфагенян, прежде чем те успели развернуться, ибо Гасдрубал, полагаясь на силу своей позиции, не спешил вывести свои главные силы из лагеря. Не успев построиться, находясь еще в движении, атакованные карфагеняне смешались, и в разгаре беспорядка Лелий, поднявшись на плато, ударил на их правый фланг. Можно отметить, что Ливий, в противоположность Полибию, говорит, что Сципион вел левое крыло, а Лелий — правое: расхождение, очевидно, объясняется тем, оценивается ли позиция с точки зрения атакующих или обороняющихся.

Полибий говорит, что первоначально Гасдрубал в случае поражения намеревался отступить в Галлию и, набрав там как можно больше туземных рекрутов, присоединиться к своему брату Ганнибалу в Италии. Будь то догадка или факт, но, как только Гасдрубал понял, что битва проиграна, он поспешил убраться с плато со своей сокровищницей и слонами. Собрав по дороге столько беглецов, сколько смог, он отступил вверх по реке Таг (Тахо) в направлении Пиренеев. Но предпринятый Сципионом двойной охват, а еще более его предусмотрительность — ибо он заранее выслал две когорты, чтобы блокировать две главные линии отступления, — поймали основную массу карфагенских войск как в сеть. Восемь тысяч было перебито, двенадцать тысяч взято в плен. В то время как африканские пленники были проданы в рабство, Сципион еще раз показал свою политическую мудрость, отослав испанских пленников по домам без выкупа.

Полибий пишет, что «Сципион не думал, что разумно было бы преследовать Гасдрубала, ибо он боялся быть атакованным другими полководцами», и для военного критика это звучит убедительно. Было бы глупо забираться в глубь гористой страны, имея за спиной две превосходящие по силе вражеские армии, способные окружить его или отрезать от базы. Простая постановка этой военной проблемы уже дает исчерпывающий ответ тем историкам — в основном штатским, — которые ставят Сципиону в вину, что он позволил Гасдрубалу покинуть Испанию и двинуться в Италию в неудачной попытке соединиться с Ганнибалом. Интересно отметить, что Гасдрубал следовал по пути Веллингтона после Виттории, направляясь к северному побережью Испании, и перешел Пиренеи у нынешнего Сан-Себастьяна, через западный проход, где горы понижаются к морю.

Думать, что Сципион, останься он в обороне, мог бы блокировать этот проход, абсурдно, ибо его база была на восточном побережье. Либо одна из двух оставшихся карфагенских армий смогла задержать его, — в то время как Гасдрубал ускользнул бы через один из многочисленных западных проходов, — либо, если бы он рискнул предпринять столь дальний марш через дикую горную страну, он не только оставил бы без прикрытия свою базу, но просто напросился бы на катастрофу. Если бы не наступление Сципиона и победа при Бекуле, Гасдрубал мог бы вступить в Галлию со всеми силами и, следовательно, избежать двухлетней задержки — столь фатальной для судьбы карфагенян, — к которой он был принужден необходимостью набирать рекрутов и реорганизовывать армию в Галлии, прежде чем следовать дальше.

События после Бекулы, как и после Нового Карфагена, содержат два случая, освещающие характер Сципиона. Первый произошел, когда испанские союзники, старые и новые, все приветствовали его как царя. Эдекон и Андобал сделали это, когда присоединились к нему на марше, и в тот момент он обратил на это мало внимания. Но когда титул повторили все вожди, он принял меры. Созвав их на собрание, он «сказал им, что он желал бы, чтобы его именовали по-царски и вести себя по-царски, но он не желал быть царем и быть названным царем кем бы то ни было. Сообщив это, он велел им именовать себя полководцем» (Полибий). Ливий, рассказывая об инциденте своими словами, добавляет: «Даже варвары чувствовали величие духа, который с такой высоты может презирать титул, который у остального человечества вызывает благоговение». Без сомнения, перед нами ярчайший пример достоинств ума и духа Сципиона: в блеске первого триумфа юный завоеватель смог сохранить власть над собой и уравновешенность.

Только за свой характер, помимо своих достижений, Сципион заслуживает быть названным величайшим воплощением римских доблестей, гуманизированных и расширенных греческой культурой, однако устоявших против ее разлагающего влияния.

Второй случай, объясняется ли он единственно душевной чуткостью и проницательностью, которые особенно отличали Сципиона, или его дипломатической дальновидностью, которая сделала этот дар столь неисчислимо ценным для его родины, столь же показателен. Квестор, продававший африканских пленников, дошел до красивого мальчика и, узнав, что он был царской крови, отправил его к Сципиону. В ответ на вопросы последнего мальчик рассказал, что он нумидиец по имени Массива и прибыл в Испанию со своим дядей Масиниссой, который собрал конное войско, чтобы помогать карфагенянам. Ослушавшись дядю, который счел его слишком юным для битвы, «он потихоньку взял коня и оружие и, не известив дядю, отправился на поле битвы, где при падении коня был сброшен и взят в плен». Сципион спросил его, не желает ли он вернуться к Масиниссе, и, когда тот, со слезами радости, ответил утвердительно, подарил юноше «золотое кольцо, халат с широкой пурпурной каймой, испанский плащ с золотой застежкой и полностью снаряженного коня, а затем отпустил его, приказав конному отряду эскортировать юношу так далеко, как тот пожелает».

Сципион вернулся в свой лагерь и провел остаток лета, извлекая пользу из победы путем заключения союзов с большинством испанских государств. Мудрость отказа от преследования Гасдрубала видна из факта, что через несколько дней после битвы при Бекуле Гасдрубал, сын Гискона, и Магон прибыли, чтобы соединиться с Гасдрубалом Баркой. Их появление, слишком запоздавшее, чтобы избавить последнего от поражения, позволило им обсудить планы на будущее. Понимая, что Сципион своей дипломатией и своими победами завоевал симпатии почти всей Испании, они решили, что Магон должен передать свои силы Гасдрубалу Барке и отправиться на Балеарские острова для набора новых вспомогательных войск; что Гасдрубал Барка должен двинуться в Галлию возможно скорее, пока оставшиеся у него испанские войска не разбежались, а затем идти в Италию; что Гасдрубал, сын Гискона, должен удалиться в самую отдаленную часть Лузитании, близ Гадеса — нынешнего Кадиса, — ибо только там карфагеняне могли надеяться на испанскую помощь. Наконец, Масинисса, с отрядом в три тысячи конницы, должен был, беспрерывно маневрируя, грабить и разорять земли римлян и их испанских союзников.

Хронологию в эти годы трудно определить, но победа при Бекуле, по-видимому, была одержана в 208 г. до н. э. В следующем году власть Сципиона над страной подверглась новой угрозе. Новый полководец Ганнон прибыл из Карфагена со свежей армией, чтобы заменить Гасдрубала Барку. Магон также вернулся с Балеарских островов и, вооружив туземных наемников Кельтиберии, которая включала части нынешних Арагона и Старой Кастилии, соединился с Ганноном. Опасность грозила не только с одного направления, ибо Гасдрубал, сын Гискона, двигался из Гадеса в Бетику (Андалусия). Если бы Сципион двинулся в глубь страны против Ганнона и Магона, он мог увидеть Гасдрубала у себя в тылу. Поэтому он отрядил своего лейтенанта Силана с десятью тысячами пехоты и пятью сотнями конницы, чтобы атаковать первую армию, в то время как сам он, очевидно, наблюдал за Гасдрубалом и сдерживал его.

Силан, несмотря на труднопроходимые ущелья и густые леса, двигался настолько стремительно, что напал на карфагенян, опередив не только вестников, но даже слухи о своем приходе. Преимущество внезапности уравновесило недостаточность его сил, и, напав сперва на кельтиберский лагерь, где не было должной охраны, он разгромил кельтиберов, прежде чем карфагеняне пришли им на помощь. Магон бежал с поля боя почти со всей конницей и почти двумя тысячами пехоты, как только исход боя сделался ясным. Он отступил в окрестности Гадеса. Но Ганнон и те из карфагенян, которые прибыли на поле битвы, когда исход ее был уже решен, были взяты в плен, а кельтиберские наемники были рассеяны так основательно, что опасность, что другие племена последуют их примеру и присоединятся к карфагенянам, была подавлена в зародыше.

Характерно для Сципиона то, что он не знал пределов в похвалах Силану. Обеспечив безопасность своего фланга при движении на юг, он выступил против Гасдрубала, и этот последний не только отступил с неприличной поспешностью, но, чтобы его объединенная армия не привлекала внимания Сципиона, разделил ее на мелкие гарнизоны, разослав их по различным укрепленным городкам.

Сципион, видя, что противник перешел к пассивной обороне, решил, что не имеет смысла вести серию мелких осад, в которых, вероятно, его собственные силы истощились бы без соразмерной выгоды. Однако он послал своего брата Луция штурмовать город Оринкс, который служил Гасдрубалу стратегическим опорным пунктом для налетов на лежащие внутри страны княжества. Луций успешно выполнил задачу, а Сципион дал новый пример своего характера, осыпав Луция высочайшими похвалами и представив взятие Оринкса как равное по важности своей собственной победе при Новом Карфагене. Поскольку приближалась зима, он отвел свои легионы на зимние квартиры и послал своего брата с Ганноном и другими выдающимися пленниками в Рим.

Весной 206 г. до н. э. карфагеняне предприняли свою последнюю великую попытку. Гасдрубал, поощряемый Магоном, братом Ганнибала, собрал и вооружил свежих рекрутов и с армией в 70 тыс. пехоты, 4 тыс. конницы и с 32 слонами двинулся к северу от Илипы (или Сильпии), которая стояла недалеко оттого места, где теперь находится Севилья. Сципион двинулся из Тарракона к югу, навстречу карфагенянам, набрав вспомогательные войска в Бекуле по пути. Когда он приблизился к Бетису и получил более полные сведения о противнике, он оценил серьезность проблемы. Он понял, что с одними римскими легионами он не сможет противостоять такой большой вражеской армии, однако использовать большую долю союзников и положиться на их поддержку означало риск разделить судьбу собственного отца и дяди, падение которых было вызвано внезапным дезертирством союзников. Поэтому он решил использовать их с целью произвести впечатление на врага и обмануть его демонстрацией силы, оставив главную роль в бою собственным легионам. Он осознал, как Веллингтон две тысячи лет спустя, что мудрее не полагаться на верность и помощь испанских союзников. Французы в Марокко подтвердили это снова.

Подойдя к Илипе со всеми силами, римскими и союзными, состоявшими из 45 тыс. пехоты и 3 тыс. конницы, Сципион оказался в виду карфагенских войск и разбил укрепленный лагерь на низких холмах напротив них. Стоит отметить, что его наступление шло по линии, которая, в случае победы, должна была отрезать карфагенян от ближайшей дороги в Гадес, идущей вдоль южного берега реки Бетис (Гвадалквивира).

Магон, думая, что получил благоприятный шанс для внезапного дезорганизующего удара, взял большую часть своей конницы и Масиниссу с его нумидийцами и атаковал солдат, занятых разбивкой лагеря. Но Сципион, вдохновляемый, как обычно, принципом безопасности, предвидел такую возможность и поставил свою собственную кавалерию наготове в укрытии за холмом. Они ударили во фланг авангарду карфагенской конницы и отбросили его в беспорядке. Хотя задние ряды, стремясь вперед, чтобы подкрепить атаку, на время восстановили баланс, схватка была решена подходом большого отряда легионеров из римского лагеря. Вначале карфагеняне отступали в порядке, но, поскольку преследование велось со всей энергией, они смешали строй и бежали под прикрытие собственного лагеря. Успех дал Сципиону начальное моральное преимущество.

Два лагеря смотрели друг на друга через долину, образованную двумя низкими грядами холмов. Несколько дней подряд Гасдрубал выводил свою армию из лагеря и предлагал битву. И каждый день Сципион выжидал, пока карфагеняне выйдут из лагеря, чтобы последовать их примеру. Ни одна из сторон, однако, не начинала атаку, и к закату обе армии, устав от стояния на месте, возвращались в свои лагеря — карфагеняне всегда первыми. Ввиду результата нельзя сомневаться, что задержка со стороны Сципиона имела скрытый мотив. Также в каждом случае легионы ставились в центре римского строя, против карфагенских и африканских регулярных полков, с испанскими союзниками на крыльях обеих армий. В лагерях болтали, что такой боевой порядок был установлен навсегда, и Сципион выжидал, пока эти слухи укоренятся.

Затем он начал действовать. Он заметил, что карфагеняне с каждым днем выдвигались из лагеря все позже и позже, и сам он умышленно задерживался еще позже, чтобы противник привык к этому. Поздно вечером он разослал по лагерю приказы, требующие, чтобы солдаты были накормлены и вооружены еще перед рассветом, а конница имела лошадей уже под седлом. Затем, едва начался рассвет, он послал конницу и легковооруженные части в атаку на передовые посты врага и сам двинулся за ними во главе легионов. Это было первым сюрпризом, и в результате его карфагеняне, разбуженные от сладкого предрассветного сна атакой конницы и легких частей, должны были вооружаться и двигаться в бой голодными. Далее, у Гасдрубала уже не было времени изменить обычную диспозицию, если эта идея и пришла ему в голову. Ибо вторым сюрпризом оказалось то, что Сципион перестроил свои войска в обратном боевом порядке, поставив испанцев в центре и легионы на флангах.

Римская пехота несколько часов не делала попыток к наступлению. Причиной был план Сципиона дать своим голодным противникам время почувствовать эффект потерянного завтрака. Он не рисковал потерять преимущества второго сюрприза, ибо раз построенные в боевой порядок карфагеняне не смели перестраиваться перед лицом бдительного и готового к атаке врага. Схватки между конниками и легковооруженными воинами не давали решительных результатов — каждая из сторон, подвергшись сильному натиску, была способна укрыться за рядами собственной пехоты. Когда Сципион решил, что время созрело, он протрубил отступление и пропустил своих застрельщиков назад через промежутки между когортами. Затем он поместил их в резерве позади каждого крыла, велитов позади тяжелой пехоты, а конницу позади велитов.

Было около седьмого часа, когда Сципион приказал своему испанскому центру двинуться вперед, но очень медленным шагом. Приблизившись к врагу на восемьсот ярдов, Сципион с правым крылом повернул направо и повел когорты колонной наискось. Перед этим он послал вестника к Силану и Марцию, приказывая левому крылу повторить маневр. Стремительно двигаясь вперед и оставляя медленно двигавшийся центр далеко позади, римские пехотные когорты последовательно разворачивались в линию, приблизились к врагу и бросились прямо на его фланги, которые, не будь этого маневра, охватили бы их. В то время как тяжелая пехота давила на фланги врага с фронта, конница и велиты, следуя приказам, развернулись вовне и, обойдя неприятельские ряды, взяли их под продольный обстрел. Этот сходящийся удар по обоим флангам — достаточно губительный, ибо заставлял обороняющихся противостоять атаке с двух направлений одновременно, — стал еще более решающим, потому что пришелся на нерегулярные испанские войска. В дополнение ко всем неприятностям Гасдрубала фланговая атака конницы на его слонов бросила их, обезумевших от испуга, на карфагенский центр, распространяя беспорядок.

Все это время карфагенский центр беспомощно стоял в бездействии, неспособный помочь своим флангам из страха перед атакой испанцев Сципиона, которые угрожали ею, не подходя, однако, достаточно близко, чтобы завязать схватку. Расчет Сципиона позволил ему сковать вражеский центр с минимальным расходом сил и так достичь максимальной концентрации собственных сил для решающего двойного маневра.

Фланги Гасдрубала были разгромлены, и центр, утомленный голодом и усталостью, начал отступать, поначалу сохраняя боевой порядок. Но постепенно, под неустанным давлением, карфагеняне сломали ряды и побежали в укрепленный лагерь. Сильный ливень, превративший почву под ногами солдат в грязь, дал им временную передышку и помешал штурмующим римлянам ворваться в лагерь на их плечах. В течение ночи Гасдрубал эвакуировал лагерь, но, поскольку стратегическое движение Сципиона позволило римлянам перерезать путь к отступлению на Гадес, ему пришлось отступать вдоль западного берега реки к Атлантическому океану. Почти все испанские союзники его бросили.

Очевидно, легковооруженные войска Сципиона не забыли о своей обязанности не терять контакта с врагом, ибо прямо на рассвете он получил известие о бегстве Гасдрубала. Сципион сразу же последовал за ним, выслав конницу вперед. Преследование было таким быстрым, что, несмотря на ошибку проводников (пытавшихся, сократив путь, перерезать новую линию отступления Гасдрубала), конница и велиты настигли его. Постоянно беспокоя отступавших карфагенян атаками с флангов и тыла, они вынудили их так часто останавливаться, что легионы смогли догнать их. После этого завязалось не сражение, но бойня — карфагенян убивали, как скот. Только Гасдрубал с шестью тысячами кое-как вооруженных людей сумел уйти в соседние холмы. Это было все, что осталось от семидесяти с лишним тысяч, сражавшихся при Илипе. Карфагеняне поспешно укрепились на самом высоком холме, но, хотя его неприступность не допускала штурма, недостаток продовольствия питал постоянный поток дезертиров. Наконец Гасдрубал ночью бросил своих воинов и, достигнув близкого моря, бежал на корабле в Гадес. Магон вскоре последовал за ним.

Сципион оставил Силана с отрядом ждать неизбежной сдачи карфагенского лагеря и вернулся в Тарракон.

Военная история не знает более классического примера полководческого искусства, чем битва при Илипе. Редко такая полная победа была одержана более слабым войском над более сильным, причем этот результат был достигнут совершенным применением принципов внезапности и концентрации сил. В сущности, это пример на все времена. Каким грубым кажется знаменитый приказ Фридриха об обходном маневре рядом с двойным обходом и окружением, предпринятыми Сципионом, создавшим сокрушительную концентрацию сильных войск над слабыми, — в то время как вражеский центр пребывал надежно скованным! Сципион не оставил врагу шанса перестроить фронт, что так дорого обошлось Фридриху при Колине. Сколь ни мастерскими были боевые тактические приемы Сципиона, быть может, еще более замечательными были решительность и быстрота использования достигнутых ими успехов, которые не имели параллелей в военной истории, пока Наполеон не развил преследование как жизненно важную составную часть битвы и один из высших критериев полководческого искусства. Ни один начальник конницы не мог бы упрекнуть Сципиона в том, в чем Магарбал, справедливо или нет, упрекнул Ганнибала: «Ты и вправду знаешь, как завоевать победу, Ганнибал, но ты не знаешь, как ее использовать!»

Но Сципион, в котором идея стратегического использования победы казалась столь же врожденной, как тактическое мастерство, не собирался почивать на лаврах. Уже тогда он смотрел в будущее, направляя свои взоры к Африке. Он видел, что как Новый Карфаген был ключом к ситуации в Испании, как Испания была ключом к ситуации в Италии, так Африка была ключом ко всей великой борьбе. Удар в Африке — и он не только освободит Италию от постоянного угрожающего присутствия Ганнибала (угрозы, которую он уже частично парализовал, лишив Ганнибала подкреплений), но подорвет фундамент карфагенской мощи, и вся гигантская крепость рассыплется в прах.

На поздравления своих друзей, которые уговаривали его отдохнуть от трудов, он ответил, что «его больше всего занимает мысль о том, как бы начать войну против карфагенян; ибо до сих пор воевали карфагеняне против римлян, теперь судьба позволяет римлянам идти войной на карфагенян».

Хотя еще должно было пройти время, прежде чем он мог убедить римский сенат в правильности этой стратегии, он начал готовить почву. Масинисса после поражения при Илипе перешел на сторону римлян и был отправлен в Африку побуждать нумидийцев последовать своему примеру. Далее Сципион отправил Лелия с посольством, чтобы прощупать Сифака, царя массесилиев, царство которого охватывало большую часть современного Алжира. Сифак, выразив готовность порвать с Карфагеном, отказался, однако, заключать любой договор с кем-либо, кроме самого Сципиона лично.

Хотя Сифак обещал ему защиту, опасность такой поездки была громадной. Дипломатические привилегии находились тогда в зачаточном состоянии, посол подвергался немалому риску и нередко встречал судьбу, от которой леденеют и самые стойкие сердца. Насколько же больше был риск, когда послом был победоносный вождь Рима, человек, само существование которого было растущей угрозой Карфагену и его союзникам и которого просили теперь доверить себя, вдали от своей армии, заботам сомнительного нейтрала! Однако Сципион, сопоставив этот риск с возможным выигрышем, взял его на себя, рассудив, что привлечение на свою сторону Сифака было существенным шагом к дальнейшему развитию его политики. Сделав необходимые распоряжения по обороне Испании, он отплыл из Нового Карфагена на двух кораблях. Риск, как оказалось, был даже больше, чем он рассчитывал. В сущности, могло случиться, что вся история Древнего мира изменилась бы из-за дуновения ветра. Ибо он прибыл в гавань сразу после Гасдрубала, который, будучи изгнан из Испании, бросил здесь якорь на пути в Карфаген. Гасдрубал имел с собой семь кораблей и, увидев на подходе явно римские суда, поспешно приказал готовить к выходу свои корабли и поднимать якоря, чтобы перехватить римские суда перед заходом в нейтральную гавань. Но свежий бриз помог римлянам войти в гавань, прежде чем Гасдрубал мог отплыть, а раз Сципион оказался в гавани, карфагеняне не посмели напасть.

Оба полководца, Гасдрубал и Сципион, искали аудиенции у Сифака, весьма польщенного таким признанием собственной важности. Он просил их обоих быть его гостями, и, после некоторой задержки, они отбросили свои предрассудки и встретились за столом Сифака. В такой деликатной ситуации личный шарм и дипломатическая одаренность Сципиона сыграли решающую роль. Не только Сифак, но даже Гасдрубал поддался его обаянию. Карфагенянин открыто признал, что Сципион «показался ему еще более достойным восхищения в личной беседе, чем на поле брани, и что он не имел сомнений, что Сифак и его царство уже находятся в распоряжении римлян; такова была способность, которой владел этот человек, располагая к себе других». Гасдрубал оказался пророком, ибо Сципион отплыл назад с утвержденным договором.

Сципион подготовил почву и посеял семена своей африканской кампании. Время пожинать плоды, однако, еще не настало. Вначале он должен был закончить покорение Испании и наказать те племена, которые предали Рим в час кризиса на полуострове после смерти старших Сципионов. Их наследник был слишком ловким дипломатом, чтобы обнаружить силу своей руки тогда, когда чаши весов еще колебались в равновесии, — но теперь, когда мощь Карфагена была, наконец, сломлена, для будущей безопасности римской власти было принципиально важно, чтобы такое предательство не обошлось без возмездия. Двумя главными очагами измены были Илитургис и Кастулон, города неподалеку от поля битвы при Бекуле, в верхнем течении Бетиса. Послав треть своих сил под командой Марция против Кастулона, Сципион с остальным войском двинулся на Илитургис.

Нечистая совесть — бдительный часовой, и Сципион обнаружил по прибытии, что Илитургис принял все меры к обороне, не ожидая объявления враждебных действий. Он приготовился к штурму, разделив войско на две части, отдав одну под команду Лелия, с тем чтобы «атаковать город в двух местах одновременно, так подняв тревогу в двух кварталах сразу» (Ливий). Здесь снова интересно отметить, как последовательно Сципион выполняет сходящийся удар — его войско разделено на самостоятельно маневрирующие отряды, чтобы поразить внезапностью вражескую оборону, но оба отряда стремятся к единой цели. Как сильно его понимание этого принципа, сущностной формулы боевой тактики, контрастирует с редкостью его применения в древних войнах — да и в современных, ибо как часто планы командиров разбиваются либо о Сциллу несогласованных целей, либо о Харибду ложной или «сковывающей» атаки, предназначенной для отвлечения внимания и резервов врага от главного удара!

Составив план, Сципион — понимая, что солдаты, естественно, выкажут меньше рвения в борьбе против простых бунтовщиков, — постарался стимулировать их решимость, играя на их чувствах к преданным товарищам. Он напомнил, что спасительная месть должна заставить их драться еще яростнее, чем они дрались с карфагенянами. «Ибо с последними битва шла за власть и славу, почти без озлобления, в то время как теперь они должны наказать вероломство и жестокость». Такой вызов был необходим, ибо воины Илитургиса, сражаясь с мужеством отчаяния, с надеждой лишь продать свои жизни возможно дороже, отбивали приступ за приступом. По причинам, которые Сципион, очевидно, предвидел, его победоносная армия «показала недостаток решимости, не слишком для нее почетный». При этом кризисе Сципион, как Наполеон на мосту при Лоди, не колеблясь поставил на кон собственную жизнь. «Считая своим долгом лично вступить в дело и разделить опасность, он упрекнул своих солдат в трусости и приказал снова принести штурмовые лестницы, угрожая сам подняться на стену, ибо остальные колебались». «Он уже приблизился к стенам, подвергаясь немалой опасности, когда солдаты со всех сторон подняли крик, встревоженные опасностью, которой подвергался их вождь, и штурмовые лестницы были подняты в нескольких местах сразу». Этот свежий импульс, совпавший с натиском солдат Лелия, повернул ход битвы, и стены были захвачены. В возникшем замешательстве цитадель также пала перед атакой с той стороны, где она считалась неприступной.

Предательство Илитургиса было затем отомщено самым суровым образом, чтобы послужить предметным уроком возмездия. Жители были преданы мечу, и сам город сровняли с землей. Здесь, очевидно, Сципион не делал попыток сдерживать ярость солдат — хотя, как он показал на другой день после Замы, он умел проявить несравненное милосердие по отношению к открытому врагу. Во всех своих действиях он явно предвидел будущее, и, даже дозволяя уничтожение Илитургиса, он имел в виду определенную цель; Ибо новости об Илитургисе так потрясли защитников Кастулона — крепости еще более внушительной благодаря тому, что гарнизон был усилен остатками карфагенских войск, что испанский командующий, бросив своих союзников, втайне капитулировал. Так как моральная цель разгрома Илитургиса была достигнута, Кастулон отделался гораздо легче.

Затем, послав Марция очистить несколько оставшихся гнезд сопротивления, Сципион вернулся в Новый Карфаген, чтобы воздать жертвы богам и устроить гладиаторские игры в память своего отца и дяди. Игры заслуживают упоминания, ибо благодаря случаю — либо, что более вероятно, вкусам Сципиона — игры отличались по характеру от обычных. Вместо рабов или пленников, осужденных сражаться «на римском празднике», все бойцы были добровольцами и сражались без платы. То были либо избранные представители племен, либо солдаты, желавшие показать свое мужество в честь своего полководца или из желания славы. Не все они были низкого происхождения — участвовало и несколько выдающихся мужей, так что игры в Новом Карфагене могут считаться рождением средневекового турнира. Некоторые также решали на арене личные споры, предвосхищая еще более поздний обычай — дуэль.

Вскоре после этого из Гадеса в Новый Карфаген явились дезертиры, предлагая предать в руки Сципиона этот последний оплот власти карфагенян в Испании, где Магон собирал корабли, воинские части, бежавшие из отдаленных гарнизонов, и союзников с африканского берега за проливом. Сципион не упустил возможности и сразу же отправил Марция «с легкими когортами» и Лелия «с восемью кораблями, чтобы они могли действовать согласно с моря и с суши». От Нового Карфагена до Гадеса полных четыреста миль. Отправка одних легких войск для маневра такой дальности — а это само по себе веха в развитии военного дела — предполагает, что Сципион учитывал не только фактор времени, но также преимущества высокомобильного ударного отряда в ситуациях, где быстрота была решающим фактором в использовании предоставившейся возможности.

Вероятно также, что он намеревался следовать за Марцием с легионами, но все его планы были расстроены тяжелой болезнью, уложившей его в постель. Преувеличенные сплетнями, слухи о его смерти вскоре распространились по стране, вызвав такие потрясения, что «и союзники перестали соблюдать верность, и армия — свой долг».

Андобал и Мандоний, недовольные тем, что после изгнания карфагенян римляне не ушли и не оставили им отвоеванное, подняли знамя восстания и начали грабить земли племен, оставшихся верными союзу с римлянами. Как часто бывает в истории, исчезновение угнетателя вызвало у угнетенных острую неприязнь к их защитникам. Андобал и Мандоний были предшественниками американских колонистов и современных египтян. Нет бремени столь болезненного, как бремя благодарности.

Но угрожающее положение стало еще острее ввиду мятежа римских войск, стоявших лагерем близ реки Сукрон (совр. Хукар), на полпути по коммуникационной линии между Новым Карфагеном и Тарраконом. Войска, охраняющие линию коммуникаций, всегда наименее надежны и наиболее склонны к недовольству и мятежу — это трюизм. Безделье, отсутствие добычи усугублялись невыплатой жалованья, которое сильно запоздало. Начав с простого неисполнения приказов и пренебрежения воинским долгом, солдаты вскоре перешли к открытому мятежу и, выгнав трибунов из лагеря, поставили командирами двух рядовых солдат, Альбия и Атрия, главных зачинщиков бунта.

Мятежники рассчитывали, что в обстановке общего замешательства, вызванного смертью Сципиона, они смогут грабить и вымогать дань по собственному желанию и что это останется по большей части незамеченным. Но когда слух о смерти Сципиона был опровергнут, брожение если не угасло, то значительно понизилось. В таком подавленном состоянии духа мятежники встретили семерых трибунов, посланных к ним Сципионом. Эти последние — очевидно следуя инструкциям — подошли к делу мягко, расспрашивая солдат об их жалобах, вместо того чтобы укорять их, и говоря с отдельными группами, вместо того чтобы обратиться к общему собранию, где дух толпы заглушает голос разума.

Полибий (и Ливий, явно вслед за ним) рассказывают нам, что Сципион, опытный в делах военных, но не в обращении с бунтовщиками, испытывал серьезную тревогу и замешательство. Если это было так, его действия этого не показывают. Для новичка, да и для опытного командира, его действия в данной ситуации кажутся шедевром рассудительности, такта и решимости. Он послал сборщиков, чтобы собрать взносы, наложенные на различные города для содержания армии, и позаботился дать знать, что деньги пойдут на погашение задолженности солдатам. Затем он опубликовал прокламацию, что солдаты, чтобы получить жалованье, должны прийти в Новый Карфаген — все вместе или отдельными группами, как они желают. В то же время он приказал армии в Новом Карфагене готовиться к маршу против Андобала и Мандония. Эти вожди, кстати, услышав, что Сципион несомненно жив, убрались в пределы собственных границ. Таким образом, мятежники, с одной стороны, оказались лишенными потенциальных союзников, а с другой — набрались смелости двинуться в Новый Карфаген, привлекаемые перспективой получения платы и, еще более, уходом армии. Они оказались, однако, достаточно осторожны, чтобы выступить все вместе.

Семеро трибунов, которые расспрашивали их о жалобах, были посланы им навстречу с секретными инструкциями выявить вожаков и пригласить их к себе на обед. Мятежники прибыли в Новый Карфаген на закате и приободрились при виде армии, готовящейся к маршу. Прием также усыпил их подозрения; их приветствовали так, как будто они прибыли как раз вовремя, чтобы сменить уходящие войска. На рассвете войска действительно выступили, согласно приказам, но у ворот были остановлены и сложили вещи. Затем охранники мгновенно получили приказ перекрыть все выходы из лагеря, а остальные войска — окружить мятежников. Последние тем временем были созваны на общее собрание и охотно повиновались приказу, ибо думали, что и лагерь, и сам полководец уже у них в руках.

Первый шок они пережили, когда увидели своего полководца полным здоровья и сил, а вовсе не больного, как они ожидали. Второй удар пал на них, когда, после неприятного молчания, он обратился к ним со словами, странным образом не соответствующими опасности его положения. Ливий приводит речь слово в слово и полностью, и в его изложении она кажется шедевром ораторского искусства и стиля. У Полибия она короткая и блестящая, более естественная по тону, и предваряется замечанием, что Сципион «начал говорить примерно следующее». Любитель литературных красот предпочтет версию Ливия; но историк, взвесив время и обстоятельства, предпочтет версию Полибия, хотя она передает скорее общий смысл, чем подлинные слова Сципиона.

Несмотря на эти сомнения, при начале речи мы будем цитировать Ливия, ибо оно так красноречиво, и вполне возможно, что такое начало могло быть записано точно. Заявив, что он не знает, как к ним обращаться, Сципион продолжил: «Могу ли я назвать вас соотечественниками — вас, которые восстали против своего отечества? Или солдатами — вас, которые отвергли командование и власть вашего полководца и нарушили вашу торжественную присягу? Могу ли я назвать вас врагами? Я узнаю людей, лица, одежду и осанку товарищей и соотечественников, но я вижу действия, слова и намерения врагов. Чего вы желали и на что надеялись, как не на то же, что илитурги и лацетаны?» Далее он выражает удивление перед теми жалобами и ожиданиями, которые толкнули их на восстание. Если это были просто жалобы на задержку жалованья, причиненную его болезнью, то разве такие действия — ставящие под угрозу отечество — оправданны, особенно если учесть, что им всегда платили сполна, как только он принял командование? «Наемников действительно иногда можно простить за восстание против нанимателей, но нет прощения тем, кто сражался за самих себя, за своих жен и детей. Это как если бы человек, которого подвел в денежных делах его отец, взялся за оружие и убил того, кто дал ему жизнь» (Полибий). Если причина не просто в жалобах, тогда не в том ли дело, что они надеялись на большую выгоду и грабежи, перейдя на службу к врагу? Если так, кто стал бы их возможными союзниками? Такие люди, как Андобал и Мандоний, — прекрасная вещь довериться таким многократным перебежчикам! Затем Сципион обливает презрением вожаков, которых они выбрали, невежественных и низкорожденных, пародируя их имена, Атрий и Альбий — Чернуха и Белуха, — тем самым обращаясь к чувству смешного и к суевериям своих слушателей. Он воскрешает мрачную память о легионе, который поднял бунт в Регии и за это был обезглавлен весь, до последнего человека. Но даже эти люди отдались под команду военного трибуна. А какую надежду на успех бунта могли питать они? Даже если бы слух о его смерти был верным, неужели они воображали, что такие испытанные вожди, как Силан, Лелий или его собственный брат, не смогли бы отомстить за оскорбление Риму?

Когда он потряс их уверенность в себе и возбудил их страхи такими красноречивыми аргументами, он вымостил дорогу к тому, чтобы оторвать их от зачинщиков и вновь завоевать их преданность. Сменив жесткий тон на мягкую речь, он продолжает: «Я буду ходатайствовать о вашем оправдании перед Римом и перед самим собой, используя довод, повсюду признанный среди людей, — что любые толпы легко сбить с пути и подвигнуть на крайности, так что множество людей всегда готово измениться, как море. Ибо как море по своей собственной природе спокойно и безвредно для путешественников, однако, будучи возбужденным ветрами, принимает тот же бурный характер, как ветер, — так и множество людей всегда принимает тот же характер, какой имеют его вожди и советники». В версии Ливия Сципион проводит также искусное сравнение с намерением тронуть их сердца: он сравнивает собственную недавнюю телесную болезнь с их душевной болезнью. «Поэтому я в настоящем случае… согласен помириться с вами и даровать вам амнистию. Но с зачинщиками, виновными в бунте, мы отказываемся помириться и решили наказать их за их преступления…»

Когда он кончил говорить, верные войска, окружившие собрание, ударили мечами о щиты, чтобы вселить ужас в мятежников. Раздался голос глашатая, называющий по именам осужденных агитаторов; преступников ввели обнаженными и связанными в середину собрания и тут же казнили на виду у всех. Это был продуманный и рассчитанный по времени план: мятежники были слишком устрашены, чтобы поднять руку или голос протеста в защиту прежних вожаков. По исполнении наказания масса солдат получила уверения в прощении и приняла новую присягу верности трибунам. Характерно для Сципиона, что каждый солдат сполна получал свое жалованье, как только называл имя.

Мастерский выход из тяжелой и грозной ситуации сильно напоминает методы Петена при усмирении мятежей 1917 г. — не изучал ли великий француз, случайно, историю мятежа на Сукроне? — не только сочетанием суровости к зачинщикам со справедливым удовлетворением жалоб, но и восстановлением морального здоровья воинских частей с наименьшим возможным использованием меча. То была поистине экономия сил, ибо восемь тысяч мятежников сделались не просто ненадежным подкреплением, из трусости подчиняющимся приказам, но лояльными сторонниками.

Однако подавление мятежа было только первым шагом к выправлению ситуации, созданной болезнью Сципиона. Экспедиция против Гадеса окончилась неудачей — прежде всего потому, что заговор был раскрыт карфагенским командующим, а заговорщики арестованы. Хотя Лелий и Марций добились успехов местного значения, Гадес они застали готовым к обороне и, вынужденные оставить свой план, возвратились в Новый Карфаген.

Там Сципион уже был готов выступить против испанских мятежников. В десять дней он достиг Ибера (Эбро), пройдя полных триста миль, и четыре дня спустя разбил свой лагерь в виду врага. Между двумя лагерями лежала долина круглой формы, и в нее Сципион приказал загнать скот под охраной легковооруженных солдат, чтобы «возбудить в варварах жадность». За отрогом горы он спрятал Лелия с конницей. Рыбка клюнула, и, пока застрельщики весело дрались между собой, Лелий выехал из укрытия. Часть его конницы ударила на испанцев с фронта, другая часть, проскакав вокруг подножия холма, отрезала их от лагеря. Поражение настолько разъярило испанцев, что на следующее же утро, на рассвете, испанская армия вышла из лагеря, предлагая битву.

Это полностью устраивало Сципиона, ибо долина была настолько узкой, что испанцы своим предложением осудили себя на рукопашную схватку в тесном строю и на ровной поверхности, где особое мастерство римлян в рукопашном бою давало им начальное преимущество перед войсками, более привычными к сражениям в горах и на большей дистанции. Более того, чтобы найти место для своей конницы, испанцам пришлось оставить третью часть своей пехоты вне поля битвы, поставив ее на склоне в своем тылу.

Сципион увидел в этой ситуации возможность свежей тактической уловки. Долина была такой узкой, что испанцы не смогли разместить свою конницу на флангах пехотной линии, которая заняла все пространство. Увидев это, Сципион понял, что его собственные пехотные фланги оказались в безопасности автоматически, и, соответственно, послал Лелия с конницей вокруг холмов широким круговым маневром. Затем, всегда помня о жизненной важности обезопасить этот маневр энергичной сковывающей атакой, он сам повел в долину свою пехоту с четырьмя когортами по фронту — наибольшим числом, которое он мог эффективно развернуть в узкой долине. Как он и хотел, эта атака заняла все внимание испанцев и помешала им заметить кавалерийский маневр, пока удар не пал и они не услышали в своем тылу шум конной атаки. Таким образом, испанцы были принуждены вести два отдельных сражения, причем ни их конница не была в состоянии помочь пехоте, ни пехота коннице — и та и другая были обречены слушать деморализующий шум атаки с тыла, так что каждая атака оказывала моральное давление на другую группу обороняющихся.

Стиснутая в долине и атакуемая опытными в рукопашной бойцами, глубокий строй которых давал им преимущество в чередовании ударов, испанская пехота была разрезана на части. Затем испанская конница — окруженная, страдающая под давлением беглецов, прямой атаки римской пехоты с фронта и римской кавалерии с тыла, неспособная использовать свою мобильность и принужденная к битве не сходя с места — после мужественного, но безнадежного сопротивления была перебита до последнего человека. О ярости битвы и качестве испанского сопротивления, когда всякая надежда была потеряна, свидетельствуют римские потери: тысяча двести убитых и почти три тысячи раненых. Из испанцев уцелела только треть их сил — легковооруженная пехота, которая стояла на холме, оставаясь беспомощным зрителем трагедии в долине. Эти, со своими вождями, удрали вовремя.

Этот решающий триумф был достойным завершением испанских кампаний Сципиона — кампаний, которые, несмотря на долгое пренебрежение со стороны военной науки, обнаруживают глубокое понимание стратегии (во времена, когда стратегия еще едва родилась) и ее интимной связи с политикой. Но прежде всего они заслуживают бессмертия за богатство тактических достижений. Военная история едва ли содержит другую такую серию изобретательных и вдохновенных боевых маневров, превосходящую даже подвиги Ганнибала в Италии. Если Сципион и почерпнул многое из невольного учебного курса, преподанного Ганнибалом на полях битв в Италии, то ученик превзошел учителя. Уроки Ганнибала не принижают величия Сципиона, ибо владение высшими достижениями военного искусства является врожденной, а не благоприобретенной способностью, — иначе почему позднейшие военные вожди, древние и современные, так мало почерпнули из уроков Сципиона? Как ни удивительно творческое планирование Ганнибала, подвиги Сципиона свидетельствуют о еще большем разнообразии, еще более сложных расчетах и, в трех отношениях, о его решительном превосходстве. Атака на крепости признается слабым местом Ганнибала — у Сципиона наоборот, ибо Новый Карфаген — это веха в истории. Преследование после Илипы открывает новую страницу в военном искусстве — как и широкое скрытое круговое движение в последней битве против Андобала, явно далеко превосходящее узкие фланговые маневры, которые до этого считались верхом тактического мастерства.

Похоже, что военным девизом Сципиона было «каждый раз новая стратегма». Был ли когда-либо среди полководцев столь плодовитый художник войны? Рядом с ним большинство знаменитых военных вождей в истории кажутся простыми любителями в военном искусстве, показавшими за всю свою карьеру по одному-два отклонения от ортодоксальной практики. И не будем забывать, что за одним исключением все триумфы Сципиона были достигнуты над первоклассными противниками; не над азиатскими ордами, как у Александра, не над племенами, как у Цезаря, не над придворными генералами и дряхлыми педантами атрофированной военной системы, как у Фридриха и Наполеона.

Победа над Андобалом и Мандонием оказалась завершением не только его военных подвигов в Испании, но и политического завоевания страны. Она была настолько решительной, что Андобал понял тщетность дальнейшего сопротивления и послал своего брата Мандония умолять о мире без всяких условий. Надо думать, Мандоний должен был чувствовать некоторый пессимизм как касательно приема, так и продолжительности собственной жизни. Было бы только естественно подвергнуть этих дважды мятежников ужасному мщению. Но Сципион знал человеческую природу, включая испанскую. Никакая месть не могла улучшить его военную и политическую позицию, теперь неуязвимую и неоспоримую, — в то время как, с другой стороны, месть могла посеять семена будущих неприятностей, обратить уцелевших в ожесточенных врагов, считающих дни до нового восстания.

Как ни мало он рассчитывал на их верность, единственным средством обеспечить ее было великодушие. Поэтому, осыпав упреками Мандония, а через него Андобала, вколотив им в головы осознание беспомощности их положения и справедливости заслуженной казни, он заключил мир — настолько великодушный, насколько было дипломатически возможно. Чтобы показать, как мало он их боялся, он не потребовал даже сдачи оружия и всего имущества, как это было в обычае; он даже не потребовал заложников, заявив, что, «если они восстанут, он не станет мстить ни в чем не повинным заложникам, но им самим, налагая наказания не на безоружных, а на вооруженных врагов» (Ливий). Мудрость этой политики нашла оправдание в том факте, что с этого критического момента Испания исчезает из истории Пунических войн и как база для рекрутирования и снабжения карфагенских армий, и как препятствие для сосредоточения Сципиона на его новой цели — самом Карфагене. Правда, восстания порой происходили — сперва, по всеобщему признанию, из презрения испанцев к военачальникам, заместившим Сципиона, — и повторялись столетиями. Но то были изолированные спазматические вспышки среди горных племен, у которых драчливость была в крови, вроде малярийной лихорадки.

Миссия Сципиона в Испании была завершена. Только Гадес держался, как последний оплот карфагенской власти, и, будучи тогда островной крепостью, был неуязвим, если не считать возможности измены его защитников. По мнению некоторых историков, бегство Магона из Гадеса оставляет пятно на военной репутации Сципиона; однако из сравнения авторитетных источников кажется вероятным, что Магон отбыл, повинуясь приказам из Карфагена, в то время как Сципион был занят гораздо более опасными проблемами солдатского мятежа и восстания Андобала. Магон также не был таким уж устрашающим персонажем, чтобы его отбытие с горсткой солдат к другим полям сражений стало само по себе угрозой общему положению, — даже если ему можно было помешать, что с военной точки зрения было неосуществимо. Кстати, в путешествии из Гадеса он попробовал, в отсутствие Сципиона, предпринять внезапную атаку на Новым Карфаген и был так легко отогнан и так сильно контратакован, что его корабли обрубили якорные канаты, пытаясь избежать абордажа и оставив многих разбитых солдат тонуть и гибнуть под мечами оборонявшихся. Вынужденный вернуться в Гадес за новыми солдатами, он получил от жителей города, которые вскоре покорились римлянам, отказ открыть ворота и должен был вернуться к острову Питиуса (современная Ивиса), самому западному из Балеарских островов, населенному карфагенянами. Получив рекрутов и припасы, он попытался высадиться на Майорике (совр. Мальорка), но был отогнан туземцами, знаменитыми как пращники, и должен был избрать для зимних квартир менее удобный остров Минорику (совр. Менорка), где он и вытащил корабли на берег.

В том, что касается хронологии этой последней фазы испанской войны, в рассказе Ливия за подавлением восстания Андобала следует история встречи Сципиона и Масиниссы, а затем подробности отбытия Магона из Гадеса, из чего может показаться, что Сципион в то время еще находился в Испании. Но в том, что касается исторической последовательности событий, Ливий является менее надежным источником, чем Полибий, а в рассказе последнего определенно говорится, что сразу после разгрома Андобала Сципион вернулся в Тарракон, а затем, «опасаясь опоздать в Рим к консульским выборам», отплыл в Рим, оставив армию Силану и Марцию и устроив управление провинцией.

Встречу с Масиниссой, когда бы она ни произошла, стоит отметить, ибо здесь великодушное обращение Сципиона с племянником последнего несколько лет назад принесло плоды в виде обмена залогами будущего союза, который должен был стать одним из главных инструментов Сципиона в деле подрыва карфагенской мощи в пределах ее базы — в Африке.

По прибытии в Рим Сципион был встречен сенатом за чертой города, в храме Беллоны, и дал сенаторам официальный отчет о своих кампаниях. «За эти услуги он не стал упрямо добиваться триумфа, но скорее попытался выяснить его возможность» — ибо эта честь предоставлялась только тем, кто оказывал услуги, будучи облечен официальной магистратурой. Проявить такт было мудрым шагом, ибо удивительные успехи юноши уже вдохновляли зависть среди старших по возрасту. Сенат не пожелал создавать прецедент, и Сципион вступил в город обычным образом. Свою награду, однако, он получил немедленно. На собрании, посвященном выборам консулов, он был избран всеми центуриями. Популярность этого выбора видна не только из энтузиазма, с которым его приветствовали, но и из того, что на выборы собралось большее число избирателей, чем когда-либо в течение Пунической войны; толпы людей собирались вокруг его дома и на Капитолии, любопытствуя увидеть героя испанских войн.

Но на следующий день после этого личного триумфа — компенсации за официальный триумф, в котором было отказано узколобым сенатом, — появились первые ростки того твердолобого консерватизма, подкрепленного завистью, которые погубили личные плоды его трудов, хотя, к счастью, не раньше, чем он ссыпал в римские житницы свой первый урожай — свержение Ганнибала.

Прежде, в Испании, он имел свободу рук, не связанных ревнивыми политиканами и половинчатыми советами, характерными для коллегиального управления. Если он мог рассчитывать только на собственные местные ресурсы, то он был, по крайней мере, слишком далеко, чтобы важнейшую для него свободу действий мог контролировать многоголовый опекун национальной политики. Но с этого момента ему, как Мальборо и Веллингтону две тысячи лет спустя, пришлось страдать от фракционной борьбы и зависти — и в конце концов, как Мальборо, окончить свои дни в горечи отставки. Прошел слух, что он заявил, что назначен консулом не просто для того, чтобы вести войну, но чтобы ее окончить; что для этой цели ему нужно двинуть свою армию в Африку и что, если сенат будет противодействовать этому плану, он проведет его при поддержке народа, через голову сената. Возможно, друзья проявили нескромность; возможно, сам Сципион — человек в других отношениях зрелый не по годам — позволил юношеской самоуверенности взять верх над рассудительностью; возможно — и наиболее вероятно, — что он сознавал присущую сенату узость взгляда и выражал мнение народа.

В результате, когда вопрос был поставлен в сенате, консервативную точку зрения высказал Фабий Кунктатор. Человек, достойно завоевавший себе имя бездействием, с прирожденной осторожностью, подкрепленной старческой ревностью, он умно, хоть и язвительно раскритиковал план молодого человека, угрожавшего затмить его славу. Во-первых, он указал, что сенат не постановлял и народ не приказывал, чтобы Африка составляла на данный год консульскую провинцию, — намекая, что, если консул пришел к ним, уже имея в виду готовый план, такое поведение было оскорблением сената и народа. Далее, Фабий стремится парировать любой намек на зависть, расписывая собственные достижения в прошлом так, как будто они были слишком возвышенными для сравнения с любыми возможными успехами Сципиона. Как характерно для старости такое замечание: «Какое соперничество может существовать между мною и человеком, который моложе годами даже моего сына?» Он настаивает, что долг Сципиона — атаковать Ганнибала в Италии. «Почему ты не займешься этим и не перенесешь войну прямо к месту, где находится Ганнибал, вместо того чтобы следовать обходному курсу, от которого ты ожидаешь, что, когда ты очутишься в Африке, Ганнибал последует за тобой туда?» Как живо это напоминает споры войны 1914–1918 годов! «Что, если Ганнибал пойдет на Рим?» Как знаком ушам современников этот аргумент, выдвигаемый против любого еретика, усомнившегося в доктрине Клаузевица, гласящей, что главные силы врага есть первичная цель войны!

Затем Фабий намекает, что Сципиону вскружили голову успехи в Испании. Фабий говорит о них с легкой похвалой и скрытым глумлением — глумлением, которое Моммзен и другие современные историки, кажется, приняли за буквальную истину, забывая, как решительно все аргументы Фабия опровергаются действиями Сципиона. Насколько иной будет обстановка, напоминает Фабий, с которой придется столкнуться Сципиону, если он переправится в Африку. Ни открытой гавани, ни даже безопасного плацдарма, ни союзников. Как может Сципион доверять своей власти над Масиниссой, когда он не может доверять даже собственным солдатам? — намек на мятеж на Сукроне. Высадившись в Африке, он объединит против себя всю страну, все внутренние споры будут забыты перед лицом внешнего врага. Даже в маловероятном случае вынужденного возвращения Ганнибала — насколько хуже будет иметь его близ Карфагена, поддержанного всей Африкой, чем с остатком войск в Южной Италии! «На что похожа твоя политика — ты предпочитаешь драться там, где твои силы будут уменьшены наполовину, а вражеские сильно возрастут?»

Фабий заканчивает уничтожающим сравнением Сципиона с его отцом, который, направляясь в Испанию, вернулся в Италию, чтобы встретить Ганнибала, «в то время, как ты собираешься покинуть Италию, когда Ганнибал здесь, и не потому, что ты считаешь такой курс благодетельным для государства, но потому, что ты думаешь, что это принесет тебе славу и почести… армии собирают для защиты Рима и Италии, а не для того, чтобы консулы, как цари, вели их куда пожелают, руководясь тщеславием».

Эта речь произвела сильное впечатление на сенаторов, «особенно на тех, кто был в пожилых годах». Когда Сципион поднялся для ответа, большинство явно было настроено против него. Начал он с мастерской контратаки: «Даже сам Квинт Фабий заметил… что в его мнении можно заподозрить зависть. И хотя я не смею обвинить столь великого человека в таком чувстве, однако, либо из-за неудачных выражений, либо из-за самого факта, подозрение не может быть устранено. Ибо, чтобы избавиться от подозрения в зависти, он так возвеличил свои собственные заслуги и славу своих подвигов, что со мной может, кажется, соперничать любой безвестный человек, но не он сам, настолько он возвышается над всеми остальными… <…> Он представил себя стариком, заслужившим все существующие почести, а меня юношей, моложе его сына, — как будто, по его мнению, желание славы не превышает продолжительность жизни и как будто главная ее часть лежит не в памяти и не в грядущих веках».

Затем Сципион с мягким сарказмом переходит к беспокойству Фабия о его, Сципиона, безопасности — не только о безопасности армии и государства, — если он отправится в Африку. Откуда внезапно появилась такая озабоченность? Когда его отец и дядя пали в бою, когда Испания лежала под пятой четырех победоносных карфагенских армий, когда никто, кроме него самого, не предложил себя для такого отчаянного предприятия, «почему в тот момент никто ничего не говорил о моей молодости, о мощи врага, о трудностях, о недавней судьбе моего отца и дяди? <…> Разве армии в Африке сейчас больше, а полководцы лучше, чем были тогда в Испании? Или возраст мой тогда был более зрелым для руководства войной, чем теперь?.. <…> После искоренения четырех карфагенских армий… после восстановления нашей власти над всей Испанией, так, что ни следа не осталось от войны, легко умалять вес моих услуг; так же легко будет, когда я вернусь из Африки, умалять тяжесть тех самых условий, которая теперь преувеличивается ради того, чтобы задержать меня здесь».

Затем, опровергнув исторические примеры, приведенные Фабием как предупреждение, Сципион обращает призыв к истории против самого Фабия, приведя в поддержку своего плана пример Ганнибала. «Тот, кто навязывает опасность другому, имеет больше боевого духа, чем тот, кто отражает ее. Добавьте к этому, что ужас, возбуждаемый неожиданным, увеличивается в таких обстоятельствах. Когда вы вступаете на территорию врага, вы видите его сильные и слабые пункты вблизи». Указав в Африке морально слабые места, Сципион продолжает:

«При условии, что здесь не будут чинить препятствий, вы услышите сразу же, что я высадился, что Африка охвачена войной и что Ганнибал готовится покинуть нашу страну. <…> Проявятся многие вещи, которые теперь не видны на расстоянии, и задача полководца — не теряться, когда возникает возможность, и заставлять события следовать его планам. Я буду, Квинт Фабий, иметь противника, которого ты мне назначил, — Ганнибала, но я предпочитаю увлечь его за собой, чем позволить ему держать меня здесь». Что до опасности движения Ганнибала на Рим, то предполагать, что Красс, второй консул, не сможет сдержать ослабленное и расстроенное войско Ганнибала, при том что Фабий сделал это, когда Ганнибал был в полной силе и окрылен успехом, значит слишком плохо думать о Крассе. Мастерский, неоспоримый аргумент!

Подчеркнув далее, что именно теперь настал момент поменяться местами с Карфагеном, обрушить на Африку то, что Ганнибал обрушил на Италию, Сципион заканчивает речь на характерной ноте, вместе и сдержанной, и возвышенной: «Хотя Фабий не ставит ни во что мои услуги в Испании, я не буду пытаться осмеивать его славу и возвеличивать свою собственную. Будучи молодым человеком, я покажу свое превосходство над этим стариком если не в чем другом, то хотя бы в скромности и сдержанности моих речей. Жизнь моя и услуги, которые я оказал, таковы, что я могу молча удовольствоваться тем мнением, которое вы самостоятельно обо мне составили».

Сенат, однако, был больше озабочен сохранением собственных привилегий, чем военными аргументами, и пожелал узнать, предоставит ли Сципион решение сенаторам или, в случае отказа, обратится через их головы к народу. Они отказались выносить решение до тех пор, пока не получат заверений, что он ему подчинится. Посовещавшись со вторым консулом, Сципион уступил. Тогда сенат, в духе, характерном для всех комитетов, принял компромиссное решение: консул, которому по жребию выпадет Сицилия, может иметь позволение переправиться в Африку, если сочтет это выгодным для государства. Любопытно, что Сицилия выпала Сципиону.

Он взял с собой тридцать военных кораблей, которые со своей огромной энергией построил и спустил на воду всего за сорок пять дней из леса, срубленного в округе. На борт он погрузил семь тысяч добровольцев — поскольку сенат, боясь блокировать его, но твердо намеренный мешать, отказался дать ему позволение набирать наемников.

История того, как Сципион, осаждаемый трудностями и помехами со стороны тех самых людей, которых он намеревался спасти, превратил неорганизованную толпу добровольцев в ядро эффективных экспедиционных сил, имеет примечательную параллель в нашей британской истории. Сицилия была для Сципиона шорнклиффским лагерем, местом, где он выковал оружие, пронзившее сердце Карфагена. Но Сципиону, в отличие от сэра Джона Мура в наполеоновских войнах, суждено было самому разить врага оружием, которое создал его гений, и нанести смертельный удар мощи Ганнибала. Его взгляд проникал в отдаленное будущее — в этом он, быть может, превосходил всех других великих командиров — и позволил ему понять, что тактический ключ к победе состоял в обладании мощным подвижным ресурсом — кавалерией. Чтобы оценить ее роль, он должен был порвать оковы великой традиции, ибо военное величие Рима было построено на мощи его пехотных легионов, — и для этого тоже требовался гений. Долгие великолепные анналы римской истории — свидетельство эффективности такой армии, и только при кратком появлении Сципиона на сцене мы видим подлинный разрыв с традицией — баланс между двумя родами войск, в котором стабилизирующая сила одного и решающий маневр другого объединены в должной пропорции. Это предметный урок современным генеральным штабам, дрожащим на пороге механизации, боящимся прорыва, несмотря на доказанную неэффективность старых родов войск в их нынешней форме, — ибо ни одна военная традиция не имеет и малой доли той прочности и того блеска, что традиция легионов. Начиная с прибытия на Сицилию, Сципион бросил свою энергию на дело создания превосходной кавалерии, и Зама, где решающее оружие Ганнибала было обернуто против него самого, есть оправдание действий Сципиона.

Какой недостижимой должна была казаться эта цель, когда он высадился на Сицилии с пестрой толпой из семи тысяч добровольцев! Однако первый прогресс был отмечен уже через несколько дней. Сразу же разбив своих добровольцев на когорты и центурии, Сципион оставил без назначения три сотни самых отборных. Можно себе представить, как удивились они, оказавшись без оружия и не у дел.

Далее он отобрал три сотни благороднорожденных сицилийских юношей, чтобы сопровождать его в Африку, и назначил день, в который они должны были явиться на смотр с конями и оружием. Честь участия в таком опасном предприятии пугала их самих и их родителей, и они явились на смотр с большой неохотой. Обратясь к ним, Сципион заметил, что он слышал сплетни об их отвращении к утомительной службе и, чем брать с собой нерадивых бойцов, он предпочел бы, чтобы они открыто высказали свои чувства. Один из сицилийцев сразу же ухватился за возможность улизнуть, и Сципион тут же освободил его от службы и обещал найти заместителя, если сицилиец передаст ему коня и оружие и научит с ними обращаться. Юноша с радостью принял предложение, а остальные, видя, что генерал не рассердился, быстро последовали его примеру. Таким способом Сципион создал ядро отборной римской кавалерии, и «это ни гроша не стоило государству».

Его дальнейшие меры показывают не только то, как каждый его шаг вел к конечной цели, но и то, как живо он осознавал важность предусмотрительности в обеспечении безопасности своих будущих действий. Он послал Лелия в передовую разведывательную экспедицию в Африку и, чтобы не трогать ресурсов, которые он создавал, отремонтировал для экспедиции старые корабли, вытащив на зиму новые на берег в Панорме (совр. Палермо), поскольку волей-неволей они были построены в спешке и из сырого леса. Далее, расквартировав свою армию по городам, он приказал сицилийским государствам снабжать войска зерном, экономя зерно, которое привез с собой из Италии, — сберегая силы даже в мелочах. Сципион знал, что стратегия зависит от снабжения, что без продовольствия самые ослепительные маневры не приведут ни к чему.

Далее, наступление — все равно, стратегическое или тактическое — должно развиваться с безопасной базы — одна из кардинальных аксиом войны. Лучше, может быть, употребить термин «базис», поскольку база понимается слишком узко, в то время как на деле она охватывает безопасность географической базы, внешнюю и внутреннюю, вместе с безопасностью снабжения и передвижений. Наполеон в 1814 г., германцы в 1918-м пострадали из-за расстройства их наступательных действий, вызванного небезопасностью внутренней базы. Интересно отметить, как подготовительные меры Сципиона обеспечивали безопасность. Он нашел Сицилию, в особенности Сиракузы, охваченную внутренними распрями и беспорядком, возникшими в результате войны. Собственность сиракузян была захвачена после знаменитой осады алчными римлянами и италиками и, несмотря на декреты сената о ее возмещении, так и не была возвращена владельцам. Сципион при первой же возможности отправился в Сиракузы и, «считая вопросом первейшей важности поддержание доверия к слову Рима», возвратил собственность гражданам, публично объявив об этом и даже предприняв прямые действия против тех, кто еще цеплялся за награбленное. Этот акт справедливости имел широкий отзвук на Сицилии и не только обеспечил внутреннее спокойствие в оперативной базе, но и активную поддержку сицилийцев в подготовке экспедиции.

Тем временем Лелий высадился у Гиппона Царского (современная Бона), на расстоянии около 150 миль от Карфагена. Согласно Ливию, новость повергла Карфаген в панику: граждане думали, что сам Сципион высадился со своей армией, и ждали немедленного марша на Карфаген. Отразить его казалось делом безнадежным, ибо граждане были не обучены военному делу, наемники были ненадежны, а среди африканских вождей Сифак держался в стороне после встречи со Сципионом, Масинисса же был открытым врагом. Паника улеглась, только когда пришла весть, что силами вторжения командует Лелий, а не Сципион, и что этих сил недостаточно для похода на Карфаген. Ливий говорит нам далее, что карфагеняне воспользовались передышкой, чтобы послать посольства к Сифаку и другим африканским вождям, пытаясь укрепить союзы, и направили послов к Ганнибалу и Магону с целью побудить их удержать Сципиона дома, играя на страхах римлян. Магон к тому времени высадился в Генуе, но был слишком слаб, чтобы действовать эффективно, и, чтобы побудить его двинуться к Риму и соединиться с Ганнибалом, карфагенский сенат послал ему семь тысяч солдат и деньги для найма вспомогательных сил.

Если эти факты истинны, они должны на первый взгляд указывать, что Сципион упустил возможность и напрасно встревожил карфагенян рейдом Лелия. Такое впечатление подкрепляется словами, которые приписывают Масиниссе. Ибо Ливий говорит, что Масинисса выехал с небольшим конным отрядом навстречу Лелию и жаловался, что «Сципион проявил медлительность, напрасно не перевез сразу свою армию в Африку, пока карфагеняне были в замешательстве, а Сифак занят войнами с соседями и раздумывал, чью сторону принять; что, если Сифаку дать время уладить свои дела, он не сдержит обещаний, данных римлянам». Масинисса умолял Лелия побудить Сципиона не медлить, обещая, что он, Масинисса, хоть и изгнанный из своего царства, присоединится к Сципиону с внушительными силами конницы и пехоты.

Однако когда мы оцениваем ситуацию с военной точки зрения, она видится в ином свете. Лелий высадился в порту, ближайшем к Нумидии, который не только отстоял на целых 150 миль от Карфагена, но и был отделен от него обширной гористой территорией. Когда высадился в Африке сам Сципион, его отделяло от Карфагена всего 25 миль. Поэтому экспедиция Лелия была направлена не против Карфагена; нетрудно вычислить, что цель разведки была выявить состояние и чувства африканских государств, среди которых Сципион надеялся найти союзников, и в частности — войти в соприкосновение с Масиниссой. Как мы показали, Сципион понимал, что превосходство в коннице есть ключ к победе над карфагенянами, и смотрел на нумидийского вождя как на ее главный источник. Высокая оценка блестящего кавалерийского мастерства последнего на полях битв в Испании и побудила его привлечь Масиниссу на свою сторону. Так, по всей вероятности, скрытой целью миссии Лелия было прежде всего убедиться в том, что Масинисса будет держаться союза с римлянами на африканской почве, и если так, то какие ресурсы он может вложить в дело. Если столь отдаленный рейд вызвал у карфагенян такую панику, это только подтвердило мнение Сципиона о моральном преимуществе, которое будет выиграно прямым ударом по Карфагену.

Что же до бдительности карфагенян, то она уже была разбужена речами Сципиона в сенате и его приготовлениями на Сицилии. В условиях, когда согласие на экспедицию пришлось вырывать у неуступчивого сената, когда силы и ресурсы для нее приходилось собирать без государственной помощи, стратегическая внезапность была исключена с самого начала. Здесь перед нами классический пример хронических недостатков конституционной системы при ведении войны. Одна из высших заслуг Сципиона в том, что он добился окончательных, решающих результатов, не имея громадного актива — политического контроля. Он, слуга республики, представляет собой единственное исключение из правила всей военной истории — из всех военных вождей наибольших успехов добились деспоты и автократы. Несчетные историки изливали сочувствие на Ганнибала, которому недоставало поддержки из дома, и складывали вину за все его неудачи у дверей карфагенского сената. Никто, кажется, не подчеркивал, что Сципион тоже не имел поддержки. При этом у Рима не было физических трудностей при посылке подкреплений, которыми мог оправдаться Карфаген. В этом отсутствии поддержки — нет, хуже, в активном противодействии со стороны римского сената — и заключается причина годичной задержки Сципиона на Сицилии при подготовке экспедиции. Лишенный помощи, он должен был найти собственные ресурсы на Сицилии и в Африке.

Насколько беспочвенна и неразумна была жалоба Масиниссы на задержку (если он ее высказывал), показывает тот факт, что, когда Сципион в 204 г. до н. э. высадился в Африке, «безземельный принц», как говорит Моммзен, «в первый момент не принес в помощь римлянам ничего, кроме своих личных способностей». Мало полководцев были так смелы, как Сципион, когда смелость была уместна, но он был слишком проникнут принципом безопасности, чтобы ударить прежде, чем выковал армию и закалил ее обучением. Удивительно не то, что Сципион задержался на год, а то, как быстро он двинулся вперед с силами, которые в численности, если не в подготовке, были еще жалкими по сравнению с масштабом задачи. Но кажущаяся отчаянная отвага была подкреплена его стратегией после высадки, и Зама стала ее оправданием.

Ироническим комментарием к ценности суждений историков является тот факт, что те же авторы, которые критикуют Сципиона за медлительность в 205 г., упрекают его за опрометчивость в отплытии со столь малыми силами в 204 г. до н. э.! Один из авторов, Додж, говоря о первом годе, замечает, что Сципион, «кажется, не слишком торопился приступить к делу. В этом он напоминал Маклеллана, как и в своей популярности». Позже, говоря о высадке Сципиона, Додж заявляет: «Некоторые генералы объявили бы его средства недостаточными, но Сципион обладал той уверенностью в себе, которая заменяет материальную силу даже в самых суровых испытаниях». Такая критика — бумеранг, бьющий по самому критику.

Промежуток между возвращением Лелия и высадкой в Африке был занят, кроме материальной подготовки, двумя важными событиями. Первое связано со «внеплановым представлением» в Локрах, второе — с политическим скандалом, одно время угрожавшим разрушить репутацию и планы Сципиона. Оба эпизода заслуживают рассмотрения, ибо бросают свет на его характер как командира и человека.

Локры лежали на подошве носка итальянского сапога (близ современного Джераче) и находились во владении Ганнибала. После поражения своего брата Гасдрубала при Метавре Ганнибал отступил на Бруттий, самую южную провинцию Италии, и здесь сдерживал консульские армии, которые не смели наступать, чтобы выбить покрытого шрамами, но неукрощенного льва из его горной твердыни.

Некоторые локряне, вышедшие за стены, были схвачены римским летучим отрядом и отправлены в Регий — порт, близкий к Сицилии, где они встретились с локрянскими нобилями, державшими сторону римлян и нашедшими там убежище, когда их город попал в руки карфагенян. Некоторые из пленников — зажиточные ремесленники, служившие карфагенянам и пользовавшиеся их доверием, — предложили что в случае, если их выкупят из плена, они готовы открыть римлянам цитадель в Локрах. Нобили, стремившиеся вернуть свой город, тут же выкупили ремесленников и, согласовав план действий и сигналы, отправили их обратно в Локры. Затем, прибыв к Сципиону в Сиракузы, нобили рассказали ему всю схему. Сципион, не желая упускать возможность, отправил отряд в три тысячи человек под командой двух военных трибунов. Обменявшись сигналами с заговорщиками внутри, римляне около полуночи приставили к стенам осадные лестницы, и атакующие бросились на стены. Внезапность удвоила их силы, и карфагеняне в замешательстве бежали из цитадели во вторую цитадель — в дальнем конце города. В течение нескольких дней стычки между противниками не давали решительных результатов. Сознавая опасность для гарнизона и угрозу потери важного пункта, Ганнибал двинулся на выручку, послав вперед гонца с приказом гарнизону устроить на заре вылазку, чтобы отвлечь внимание от своей внезапной атаки. Он, однако, не захватил с собой осадных лестниц и был вынужден отложить атаку на день, чтобы подготовиться к штурму стен.

Сципион, находившийся в Мессане, получил донесение о движении Ганнибала и спланировал контрсюрприз. Оставив брата командовать в Мессане, он немедленно погрузил войско на суда и прибыл в гавань Локр около полуночи. В течение ночи солдат спрятали в городе, ибо горожане симпатизировали римлянам, хотя не решались открыто принять их сторону. На следующее утро, одновременно с вылазкой из карфагенской цитадели, Ганнибал начал атаку. Когда осадные лестницы выносили вперед, Сципион вылетел из ворот города и ударил карфагенянам во фланг и тыл. Шок внезапности рассеял и дезорганизовал карфагенян, и Ганнибал, видя, что план рухнул, отступил в свой лагерь. Понимая, что римляне, захватившие город, были хозяевами положения, он убрался в течение ночи, послав гарнизону цитадели приказ выбираться, как умеют, и присоединиться к нему.

Для Сципиона это «внеплановое представление» стало очень реальным активом. Не считая личного престижа от успеха в первом же столкновении с ужасным Ганнибалом, где он сыграл шутку над признанным мастером ловушек, он помог кампании римлян в Италии, сократив плацдарм Ганнибала в стране и при этом не уменьшив собственные силы. Но кроме этих личных и косвенных выгод, успех был важен для плана будущих операций. Его войска прошли боевое крещение в битве с самим Ганнибалом, и успех предприятия дал моральный тонус, который имел громадную ценность в решающих битвах ближайшего будущего. К несчастью, для этого эпизода, как и для экспедиции Лелия в Африку, у нас нет текста Полибия, чтобы открыть нам мотивы и расчеты, вдохновлявшие движения Сципиона. Утрата книг Полибия, посвященных этому периоду, должна быть восполнена выводами из фактов и уже полученных нами знаний об образе мыслей Сципиона. Читателям, которые следили за постоянным и дальновидным использованием морального фактора в испанских кампаниях, трудно усомниться, что он ухватился за экспедицию в Локры как за посланный небом шанс не только проверить и отточить свое оружие перед часом испытаний, но и разоблачить в войсках убеждение в ганнибаловской непобедимости.

Второй эпизод возник в ходе управления захваченными Локрами. Когда Сципион посылал первый отряд для захвата города, он поручил Квинту Племинию, пропретору в Регии, помочь трибунам. Когда город был захвачен, Племиний, в силу своего старшинства, принял командование до прихода Сципиона. Отбросив Ганнибала, Сципион вернулся на Сицилию, и город и оборона, естественно, остались под командой Племиния, хотя отряд с Сицилии остался под прямым командованием трибунов.

Но Племиний предал доверие в одном из самых грязных эпизодов, пятнающих римскую историю. Несчастные обыватели хуже страдали от его тирании и алчности, чем даже от карфагенян — плохое возмещение за помощь римлянам при захвате города. Пример вождя заразил солдат, и жажда добычи не только отражалась на горожанах, но с неизбежностью привела к стычкам между самими солдатами. Трибуны, по-видимому, пытались сдерживать растущую распущенность и поддерживать военную дисциплину. Один из людей Племиния, убегая с серебряной чашей, украденной из городского дома и преследуемый ее владельцами, наткнулся на трибунов на улице. Они остановили его и отняли чашу, в то время как его товарищи осыпали трибунов оскорблениями, и столкновение вскоре окончилось дракой между солдатами трибунов и солдатами Племиния. Последние были побиты и воззвали о помощи к своему командиру, возбуждая его рассказами об оскорблениях, которым подвергались его поведение и власть. Племиний приказал привести трибунов к себе, раздеть и высечь. Во время короткой задержки, пока ходили за розгами и срывали одежду с трибунов, те воззвали к своим людям о помощи. Последние, быстро сбежавшись со всех сторон, так воспламенились при виде зрелища, что, забыв о дисциплине, яростно набросились на Племиния. Отбив его у его отряда, они отрезали ему нос и уши и бросили почти бездыханным.

Когда донесение о беспорядках достигло Сципиона, он немедленно отплыл в Локры и приступил к расследованию. О свидетельских показаниях и причинах его приговора мы не знаем ничего. Известно только, что он оправдал Племиния, восстановил его на посту командующего, объявил трибунов виновными, приказал заковать их в цепи и отправил в Рим, чтобы с ними разбирался сенат. Затем он вернулся на Сицилию.

Приговор кажется удивительным, представляя собой, в сущности, единственное пятно на репутации Сципиона. Мотивы, вдохновившие его, трудно угадать. Быть может, это была отчасти жалость к искалеченному Племинию, вместе с гневом на собственных людей, показавших такую грубую недисциплинированность и проявивших такую жестокость. Лучшие из командиров, повинуясь некоему природному инстинкту, более суровы к проступкам своих подчиненных, чем к проступкам людей, лишь косвенно подчиняющихся им. В случае ссоры между ними такой командир может ошибаться именно из-за своей щепетильности, стремления избежать пристрастия к собственным людям. Об одном из лучших британских командиров в войне 1914–1918 гг. говорили, что если он лично недолюбливал или не доверял подчиненному, то держал его на более длинном поводке, зная, что если недоверие оправданно, то человек, несомненно, на этом поводке и удавится. Подобные же мотивы могут объяснять внешне необъяснимый приговор Сципиона. Критикуя его, историк должен учитывать не только пробелы в наших знаниях, но и рассматривать инцидент в свете всех известных действий Сципиона как командира. Как мы видели, все указывает на то, что Сципиона особо отличали острое понимание людей и гуманность к побежденным. Наивное доверие к Племинию или снисходительность к жестокости — последние вещи, которые можно было от него ожидать. Итак, за отсутствием свидетельств о фактах, на которых было основано его решение, было бы опрометчиво выносить негативное суждение о его действиях.

Нужно помнить также, что Локры находились в Италии и, следовательно, за пределами его провинции, так что повышенное внимание к управлению городом можно было оказывать только за счет главной цели — подготовки экспедиции в Африку.

Важность инцидента в Локрах не в том, что он бросает свет на характер Сципиона, а в том, что на этой подводной скале его военные планы едва не потерпели крушение. Как это получилось, можно вкратце рассказать. После отъезда Сципиона Племиний, полагавший, что Сципион слишком легко отнесся к его увечьям, пренебрег оставленными ему инструкциями. Он приказал притащить к себе трибунов и замучил их пытками до смерти, отказавшись даже отдать их искалеченные тела для погребения. Затем он насладился местью, навалив новое бремя на локрян.

В отчаянии они послали депутацию в римский сенат. Посланники прибыли вскоре после консульских выборов, которые отмечали конец консульского срока Сципиона, хотя он сохранил командование войсками на Сицилии. Рассказ о несчастьях локрян возбудил в Риме бурю народного негодования, и противники Сципиона в сенате не замедлили обратить ее на человека, который нес номинальную ответственность. Неудивительно, что начал атаку Фабий, задав вопрос, обращались ли они с жалобами к Сципиону. Посланцы, согласно Ливию, ответили, что «к нему посылали депутатов, но он был слишком занят подготовкой к войне и либо уже отплыл в Африку, либо на пороге отплытия». Они добавили, что его решение конфликта между Племинием и трибунами создавало впечатление, что Сципион склонялся в пользу первого.

Фабий получил ответ, которого жаждал, и после ухода посланцев поспешил осудить Сципиона, не выслушав, заявив, что тот «родился для подрыва военной дисциплины. В Испании он потерял в мятежах чуть ли не больше людей, чем в войнах. По образцу иностранцев и царей, он поощрял распущенность солдат, а потом жестоко карал их». Эту ядовитую речь Фабий сопроводил резолюцией, столь же суровой. «Племиний должен быть доставлен в Рим в цепях и в цепях оправдываться перед судом. Если жалобы локрян основаны на истине, он должен быть казнен в тюрьме, а его имущество конфисковано. Публий Сципион должен быть отозван за оставление своей провинции без позволения сената».

Последовали бурные дебаты, в которых, «кроме возмутительного поведения Племиния, много было сказано о платье самого полководца, не только не римском, но даже и не солдатском». Его критики жаловались, что он «расхаживал по гимнасию в плаще и домашних туфлях и посвящал все время легкомысленным книгам и палестре. Весь штаб его предавался наслаждениям, которые предлагали Сиракузы, погрязнув в праздности и изнеженности. Карфаген и Ганнибал выпали из его памяти…» — что несколько непоследовательно со стороны людей, которые предлагали отозвать его за то, что он сразился с Ганнибалом. Какая мелочность и как она характерна для человеческой натуры! Подлинный гнев заржавевших стариков вызвала не снисходительность к Племинию, но греческие утонченные вкусы и занятия Сципиона.

Но возобладал все же совет мудрых. Метелл указал в своей речи, как непоследовательно было бы для государства отзывать теперь осужденного в его отсутствие человека — того самого, которому они поручили закончить войну, и несмотря на свидетельства локрян о том, что в присутствии Сципиона никаких бедствий с ними не происходило. По предложению Метелла на Сицилию была направлена следственная комиссия, чтобы встретиться со Сципионом на Сицилии или даже в Африке — в случае, если он уже отбыл туда, — с полномочиями лишить его командования, если сделанное в Локрах было совершено по его приказу или при его попустительстве. Комиссия должна была также расследовать обвинения против военного порядка, касались ли они распущенности самого Сципиона или ослабления дисциплины в войсках. Эти обвинения выдвинул Катон, который был не только сторонником Фабия, но считал своей особой жизненной миссией противодействие греческой культуре и проповедь грошовой экономии. Говорили, что он продавал рабов, как только они становились слишком стары, чтобы работать, что он ценил жену не больше, чем рабов, что он бросил в Испании верного коня, лишь бы не оплачивать его перевозку в Италию. Как квестор при Сципионе на Сицилии, он обвинял своего полководца в чрезмерной щедрости к войскам — до тех пор, пока Сципион не избавился от его услуг. Обозленный Катон вернулся в Рим, чтобы присоединиться к Фабию в сенатской кампании против расточительства.

Комиссия отправилась вначале в Локры. Племиний уже был брошен в тюрьму в Регии. По некоторым сведениям, это сделал Сципион, направивший легата с охраной схватить его и его главных приспешников. В Локрах гражданам были возвращены собственность и гражданские привилегии, и они с готовностью согласились послать депутатов, чтобы дать в Риме показания против Племиния. Но когда их пригласили приносить жалобы на Сципиона, граждане заявили, что они убеждены, что ущерб не был нанесен им ни по его приказу, ни с его одобрения.

Комиссия, освобожденная от обязанности расследовать такие обвинения, тем не менее, отправилась в Сиракузы, чтобы собственными глазами увидеть порядки в войсках Сципиона. В истории есть параллели таким политическим расследованиям в канун больших военных предприятий — дело Нивеля есть самый недавний пример, — и они часто оказывали губительное воздействие на веру командира в себя и веру подчиненных в него. Но Сципион прошел испытание. «Когда они были на пути в Сиракузы, Сципион приготовился очистить себя, но не словами, а фактами. Он приказал всем войскам собраться в Сиракузах и привести флот в боевую готовность, как будто на следующий день предстояла битва с карфагенянами на суше и на море. В день прибытия он гостеприимно принял депутатов и на следующий день представил их взглядам свои сухопутные и морские силы — не только построенными в порядке, но проводящими боевые маневры на суше и показательную морскую битву в гавани. Затем претора и депутатов пригласили обойти арсеналы, продовольственные склады и прочие вещи, подготовленные для войны. Каждая вещь в отдельности и все вместе вызвали в них такое восхищение, что они выразили убеждение, что с такой армией и под водительством такого генерала карфагеняне неизбежно будут разгромлены. Они просили его, с благословения богов, начать переправу…» (Ливий).

Эти депутаты не были, как «штафирки» войны 1914–1918 гг., замечательны только своим невежеством в военных делах. Как большинство римлян, они обладали военной подготовкой и опытом, и никакое очковтирательство их бы не обмануло. Перед лицом такого вердикта странно, что историк с репутацией Моммзена еще раз принял за чистую монету злобные нападки Фабия и повторил от своего лица мнение, что Сципиону не удавалось поддерживать дисциплину. Только штатский историк, невежественный в военных делах, мог вообразить, что армия без дисциплины могла выполнять сложные римские боевые маневры и довести приготовления до такой эффективности, которая не только получила одобрение, но вызвала энтузиазм у экспертной комиссии.

По возвращении в Рим горячие похвалы комиссии побудили сенат проголосовать за переправу Сципиона в Африку и за позволение ему отобрать себе из тех войск, которые были на Сицилии, людей, которых он хочет взять с собой. Ирония этого неохотного и запоздалого позволения была шита белыми нитками. Он получил благословение, и это было все. В предприятии такого масштаба он получил от сената еще меньше поддержки, чем Ганнибал от Карфагена. Из римских войск, кроме его собственных добровольцев, на Сицилии находились только остатки 5-го и 6-го легионов, разгромленных при Каннах и в наказание за поражение отправленных в ссылку на Сицилию. Менее проницательный командир поостерегся бы положиться на войска, претерпевшие такое унижение. Но «Сципион был очень далек от презрения к этим солдатам, ибо знал, что поражение при Каннах вызвано не их трусостью и что не было в римской армии солдат, которые служили бы так долго и были столько опытны в различных видах битв». Они, со своей стороны, горели желанием смыть незаслуженное клеймо позора, и, когда он объявил, что берет их с собой, он мог быть уверен, что этим знаком своего доверия и великодушия он завоевал их безграничную преданность. Он инспектировал их каждого по отдельности, одного за другим, и, отделив негодных к службе и заполнив их места собственными людьми, довел численность каждого легиона до 6200 пехотинцев и 300 конников.

Римские отчеты сильно разнятся в вопросе о численности войск, погруженных на суда, и даже во времена Ливия неопределенность была так велика, что историк не решился высказать свою оценку. Самая низкая оценка — 10 тыс. пехоты и 200 конницы, вторая — 16 тыс. пехоты и 1600 конницы, третья, и максимальная, — 35 тыс. пехоты и конницы. Первая опровергается ранее приведенными фактами, которые, кажется, указывают на вторую оценку как наиболее достоверную. В любом случае для намеченной цели сил было явно мало.

Есть поразительная параллель между положением и численностью войск Сципиона в 204 г. до н. э. и войск Густава-Адольфа в 1630 г. н. э., когда король шведов пересек Балтику, нацелившись в сердце имперского могущества. Оба войска, хоть и небольшие числом, были выкованы полководческим гением и личным магнетизмом вождя, сделавшись превосходным орудием войны — кадровой армией, основой дальнейшей экспансии. Сама африканская экспедиция и ее триумфальный успех целиком являются заслугой Сципиона, как показывает, например, цитата из Моммзена, далеко не дружественно настроенного автора: «Было очевидно, что сенат не назначал экспедиции, но просто допустил ее; Сципион не получил и половины тех сил, которые ранее были отданы под команду Регула, и ему отдали те самые войска, которые сенат несколько лет намеренно подвергал унижениям. Африканская армия была в глазах сената последней надеждой опозоренных легионеров и добровольцев; в любом случае государство не имело веских причин сожалеть об их потере». И однако, многие историки утверждают, что победа Рима в Пунической войне объясняется мощной поддержкой его полководцев со стороны государства, а поражение Карфагена — противоположными причинами!

Мало того что силы Сципиона были слабы. Ситуация в Африке за время годичной задержки, вызванной необходимостью собрать и обучить экспедиционный корпус при отсутствии помощи из Рима, — задержки, еще затянувшейся из-за расследования в Локрах, изменилась к худшему. Гасдрубал, сын Гискона, по возвращении из Испании разрушил недавно приобретенное влияние Сципиона на Сифака, выдав за него замуж свою дочь Софонисбу и взамен заставив Сифака возобновить союз с Карфагеном. Опасаясь, что Сифак все же останется верен своим старым клятвам перед Сципионом, Гасдрубал «сумел воздействовать на нумидийца, околдованного любовью», и, призвав себе на помощь ласки невесты, заставил его направить посланцев к Сципиону на Сицилию и просить его «не высаживаться в Африке, полагаясь на прежние обещания». Сифак умолял Сципиона перенести войну куда угодно, уверяя, что он, Сифак, сможет поддерживать нейтралитет и добавляя, что, если римляне придут, он будет вынужден сражаться против них.

Страсть победила дипломатию. Можно себе представить, каким ударом это послание оказалось для Сципиона. Однако он решил исполнить свой план, сняв только негативный моральный эффект, который мог проявиться при известии об измене Сифака. Он немедленно отправил посланцев назад, строго напоминая Сифаку о его договорных обязательствах. Далее, понимая, что посланцев видели слишком многие и молчание об их визите только будет способствовать слухам, Сципион объявил войскам, что посланцы, как ранее Масинисса к Лелию, приезжали затем, чтобы убедить его поторопиться со вторжением в Африку. Это был ловкий ход, ибо истина могла бы вызвать тяжелый моральный упадок в критический момент. Сципион лучше, чем военные власти в 1914 г., понимал психологию толпы и знал, что ведомые находят наихудшее объяснение молчанию вождей и что для них отсутствие новостей означает всегда плохие новости, что бы там ни говорилось в пословицах.

Итак, весной 204 г. до н. э. Сципион погрузил свою армию на суда в Лилибее (современная Марсала) и отплыл в Африку. Его флот состоял из 40 военных кораблей и 400 транспортов, на борту была вода и рационы на 55 дней, причем на 15 дней пища была заранее приготовлена. Была сделана диспозиция охраны конвоя военными кораблями, и каждый класс судов нес по ночам свои огни — по одному у транспортов, по два у военных судов и три огня на флагманском корабле самого Сципиона. Стоит отметить, что он лично надзирал за погрузкой войск.

Громадная толпа провожала флот: не только жители Лилибея, но и депутаты со всей Сицилии — для оказания чести Сципиону, и войска, которые оставались на острове. На рассвете Сципион произнес прощальную речь и молитву, затем труба дала сигнал поднимать якоря. Подгоняемый сильным попутным ветром флот быстро пересек море и на следующее утро с восходом солнца корабли были в виду земли и могли различить мыс Меркурия (теперь мыс Бон). Сципион приказал кормчему править дальше на запад, но густой туман заставил флот отдать якоря. На следующее утро ветер рассеял туман, и армия высадилась на мысе Фарина (Эт-Тиб), в нескольких милях от важного города Утика. Безопасность высадки была сразу же обеспечена разбивкой укрепленного лагеря на ближайшей возвышенности.

Два мыса образуют как бы рога, нацеленные с карфагенской территории — бычьей головы, выступающей в Средиземное море и известной сегодня как Тунис, — на Сицилию. Эти рога, отстоящие друг от друга примерно на тридцать пять миль, заключают между собой обширный полукруглый залив, в центре которого, на маленьком полуострове, указывающем на восток, стоял Карфаген. Утика лежала на внутренней стороне западного рога; в нескольких милях к востоку от города протекала река Баграда, богатая и плодородная долина которой была главным источником снабжения Карфагена. Другим стратегическим пунктом был Тунис, на стыке Карфагенского полуострова с материком. Географически он был расположен к юго-западу от Карфагена, но в военном смысле к востоку, ибо по суше к нему можно было приблизиться только с этого фланга.

Хотя карфагеняне давно ожидали удара и имели наблюдательные вышки на каждом мысу, новости вызвали лихорадочное возбуждение и тревогу, усиленную потоком беженцев из окружающих деревень. В Карфагене приняли чрезвычайные защитные меры, как будто Сципион был уже у ворот.

Первым шагом римлянина было, конечно, создание безопасной операционной базы, и с этой целью первое движение было направлено против Утики. Флот был отправлен вперед, армия маршировала по суше, передовые кавалерийские пикеты столкнулись с пятью сотнями карфагенских конников, посланных на разведку и чтобы помешать высадке. После жаркой схватки они были обращены в бегство.

Еще большей удачей было прибытие Масиниссы, верного своему слову. Ливий говорит, что ранние источники расходятся в отношении численности подкреплений Масиниссы: некоторые говорят, что он привел две сотни конных воинов, другие — что две тысячи. Ливий принимает минимальную оценку, и по очень веской причине: Масинисса после возвращения из Испании был выгнан из своего царства совместными усилиями Сифака и карфагенян и более года избегал преследования, все время меняя местопребывание. Изгнанник, бежавший с поля последней битвы всего с 60 всадниками, едва ли мог собрать большой отряд соратников.

Карфагеняне тем временем направили новый отряд из четырех тысяч всадников, главным образом нумидийцев, чтобы остановить движение Сципиона и дать Сифаку и Гасдрубалу время прийти им на помощь. К главному союзнику и старшему в Африке полководцу были поспешно отправлены гонцы. Ганнон с четырьмя тысячами конницы расположился в городке Салека, милях в пятнадцати от лагеря Сципиона близ Утики. Ливий говорит, что Сципион, узнав об этом, заметил: «Что, конница летом размещается в домах? Пусть их будет еще больше, если у них такой вождь».

Рассудив, что чем медлительнее действует противник, тем активнее надо действовать ему, он послал Масиниссу вперед с кавалерией, поручив ему подъехать к воротам города и выманить врагов на бой, а когда все их силы вытянутся из города и полностью ввяжутся в атаку, начать постепенный отход. Сам Сципион выждал достаточно времени, чтобы Масинисса с передовым отрядом смог выманить врага, а затем двинулся вперед с римской кавалерией, «оставаясь невидимым под прикрытием холма». Он занял позицию близ так называемой башни Агафокла, на северном склоне седловины между двумя грядами холмов.

Масинисса, следуя плану Сципиона, чередовал атаки с отходами. Сперва он выманил маленькие отряды застрельщиков, затем контратаковал их так, что Ганнону пришлось прийти им на помощь, заманил их снова, симулируя отступление, и повторил всю процедуру. Наконец Ганнон, разозленный этими тактическими трюками — столь типичными впоследствии для парфян и монголов, — устремился вперед с главными силами, перед которыми Масинисса медленно отступал, заманивая карфагенян на путь вдоль южного склона гряды к той седловине, где пряталась римская кавалерия. Передовой отряд в тысячу человек был окружен и перебит, а из остальных еще две тысячи были убиты или взяты в плен в ожесточенном преследовании.

Сципион увенчал этот успех семидневным рейдом по округе, очистив ее от скота и запасов продовольствия и создав обширную опустошенную зону в качестве барьера против атаки. Обеспечив себе безопасность снабжения и обороны, он сосредоточил силы на осаде Утики, которую хотел сделать операционной базой. Утике, однако, не суждено было стать вторым Новым Карфагеном. Хотя он атаковал ее с моря и с суши, крепость устояла перед его усилиями и уловками.

Гасдрубал к тому времени собрал силы в 30 тыс. пехоты и 3 тыс. конницы, но болезненные воспоминания об испанских провалах не позволили ему двинуться на выручку Утике до подхода Сифака с подкреплениями. Когда этот последний, наконец, подошел с 50 тыс. пехоты и 10 тыс. конницы, угроза вынудила Сципиона после 40 дней снять осаду с Утики. Перед лицом подавляющего превосходства сил противника положение Сципиона становилось опасным, но он отступил вполне благополучно и построил на маленьком полуострове, отделенном от материка узким перешейком, зимний укрепленный лагерь. Он располагался с восточной, или карфагенской, стороны Утики, на фланге любого наступления на город, и стал позже известен как Кастра-Корнелия (Корнелиев лагерь). Противник окопался примерно в семи милях дальше к востоку, прикрывая подходы к реке Баграде.

Если есть параллель между высадкой Сципиона в Африке и Густава-Адольфа в Германии, то еще более поразительная параллель наблюдается между их действиями в первый сезон на враждебной почве. Штатскому критику обе кампании кажутся ограниченными в сравнении с желанной целью, стоявшей перед обоими полководцами. Обоих критиковали за чрезмерную осторожность, а то и за колебания. И действия обоих были оправданы не только результатами, но и военной наукой. И Сципион, и Густав-Адольф, неспособные по причинам от них не зависящим приспособить средства к цели, проявили редкое стратегическое умение — приспособили цель к средствам. Их стратегия предвосхитила максиму Наполеона: «Все военное искусство состоит в упорядоченной и предусмотрительной обороне, за которой следует быстрое и смелое наступление». Оба стремились сначала заложить основы для наступления, обеспечив безопасную операционную базу, где они могли усиливать свои средства до уровня, достаточного для достижения цели.

Известно, что Густав был глубоким знатоком классиков; не была ли его стратегия в 1630 г. сознательным применением метода Сципиона? И кампания Густава — не единственная параллель, отмеченная в военной истории. Ибо действия Веллингтона, укрывшегося за линией укреплений в Торрес-Ведрас в 1810 г., нейтрализовав превосходящие силы французов, живо напоминают, топографически и стратегически, действия Сципиона перед силами Сифака и Гасдрубала.

В своем безопасном убежище Сципион посвятил зиму укреплению своих войск и накоплению запасов для весенней кампании. Кроме зерна, которое он собрал в своем предварительном рейде, он получил много зерна из Сардинии, а также свежие запасы одежды и оружия из Сицилии. Успех высадки, суровое наказание карфагенян, пытавшихся выступить против него в битве, и, прежде всего, тот факт, что он рассеял ужас перед неизвестностью, высмеял страхи мудрецов, удерживаясь, хоть и с малыми силами, на угрожающей почве Африки, почти у ворот Карфагена, — все эти факторы, вместе взятые, повернули-таки общественное мнение и побудили сенат оказать ему адекватную поддержку. На Сицилию были посланы подкрепления, так что он смог укрепить свои силы войсками, сперва оставленными на острове для нужд обороны.

Но, как обычно, наращивая собственные силы, он не упускал случая ослабить вражеские. Он вновь открыл переговоры с Сифаком, «ибо думал, что страсть последнего к молодой жене могла уже насытиться, будучи неограниченно удовлетворенной». В этом он столкнулся с разочарованием, ибо, хотя Сифак зашел так далеко, что предложил условия мира, по которым карфагеняне оставляли Италию в обмен на римскую эвакуацию из Африки, он не подавал надежд, что бросит карфагенское дело, если война продолжится.

Сципиону такие условия были ни к чему, но он отверг их в весьма сдержанной манере, чтобы у его эмиссаров сохранялся предлог для посещения враждебного лагеря. Причина была в том, что он придумал план ослабить врага и предупредить атаку, которой он опасался из-за огромного превосходства сил противника. Первые посланцы Сципиона рассказали ему, что зимние хижины в карфагенском лагере были построены почти полностью из дерева, хижины нумидийцев — из камыша и соломы, а расположены они в беспорядке и без соответствующих промежутков, и некоторые находятся даже за пределами линии лагерных укреплений. Эти новости навели Сципиона на мысль поджечь вражеский лагерь и, пользуясь суматохой, нанести внезапный удар.

Поэтому в позднейшие делегации Сципион включал опытных разведчиков и отборных центурионов, переодетых слугами офицеров. Пока велись переговоры, «слуги» слонялись по лагерям Сифака и Гасдрубала, отмечая про себя подходы и проходы в лагерь, изучая общий план лагерей, расстояние между ними, время смены и расстановку часовых и передовых постов. С каждым посольством посылались новые наблюдатели, так что максимальное число опытных воинов познакомилось с расположением лагерей. В результате их донесений Сципион убедился, что лагерь Сифака легче поджечь и проще атаковать.

Тогда он направил к Сифаку, который надеялся на мир, новых послов с приказом не возвращаться, пока они не получат окончательный ответ на предложенные условия, заявив, что настал момент либо заключить соглашение, либо со всей энергией продолжить войну. Сифак и Гасдрубал, посоветовавшись, решили, очевидно, принять условия Сципиона. На это он ответил новыми оговорками с целью окончить перемирие, что он и сделал на следующий день, сообщив Сифаку, что, хотя сам он жаждет мира, остальные члены военного совета против него. Таким образом он получил свободу рук для исполнения своего плана, не выглядя лжецом. Несомненно, однако, что он подошел к границе между стратегической хитростью и умышленным обманом настолько близко, насколько это возможно, не переступая ее.

Сифак, сильно расстроенный провалом переговоров, сразу же посоветовался с Гасдрубалом, и было решено выманить Сципиона на битву, если удастся, на ровном поле. Но Сципион был готов к удару, все приготовления завершены. Даже на самых последних шагах он старался запутать и обмануть врага, чтобы получить от внезапности наибольшую выгоду. Приказы, оглашенные войскам, говорили о внезапном ударе на Утику; он спустил на воду свои корабли и погрузил на борт осадные машины, как бы собираясь атаковать Утику с моря, и отправил две тысячи пехотинцев, чтобы занять холм, господствующий над городом. Этот ход служил двойной цели: убедить врага, что удар будет направлен против Утики, и занять делом городской гарнизон, чтобы помешать ему сделать вылазку против лагеря Сципиона, когда он выйдет оттуда для атаки на лагеря главных противников. Таким образом он достиг экономии сил, сконцентрировав основную массу войск для решающего удара, и не потерял из виду принцип безопасности, следуя принципу внезапности. Он направил внимание врага в ложную сторону.

Около полудня он собрал на совещание своих самых доверенных и способных трибунов и раскрыл перед ними свой план. На совещание он вызвал офицеров, которые побывали во вражеском лагере. «Он тщательно расспросил их и сравнил их отчеты о подходах и входах в лагерь, предоставив решение Масиниссе и следуя его совету, ибо тот был лично знаком с местностью». Затем он приказал трибунам пораньше накормить солдат вечером и вывести легионы из лагеря, после обычного сигнала ко сну. Полибий добавляет здесь любопытную нотку, рассказав, что «у римлян в обычае, чтобы трубачи во время ужина трубили у палатки полководца, подавая сигнал расставить по местам ночные посты стражи».

Около первой стражи войска были построены для марша и, пройдя семь миль, около полуночи приблизились к вражеским лагерям, которых отделяло друг от друга около мили. Здесь Сципион разделил свои силы, отдав всех нумидийцев и половину легионеров под команду Лелия и Масиниссы с приказом атаковать лагерь Сифака. Обоих командиров он отвел в сторону и еще раз напомнил им об осторожности, подчеркнув, что «чем больше темнота при ночной атаке мешает видеть, тем больше нужно заменять зрение мастерством и осторожностью». Далее он предупредил их, что не начнет атаки на лагерь Гасдрубала, пока Лелий не подожжет другой лагерь, и с этой целью увел своих людей медленным шагом.

Лелий и Масинисса, разделив силы, атаковали лагерь с двух сторон одновременно, сходящимся маневром. Кроме того, Масинисса расставил своих нумидийцев, поскольку они знали лагерь, так, чтобы отрезать возможные пути к бегству. Как и предполагалось, как только передовые легионеры разожгли огонь, он быстро распространился по первому ряду шалашей, и вскоре весь лагерь был охвачен пламенем, ибо шалаши стояли близко друг к другу, и не было достаточно широких промежутков между рядами.

Вообразив, что это случайный пожар, люди Сифака выскочили из шалашей без оружия и в беспорядке заметались по лагерю. Многие погибли сонными в хижинах, многие были затоптаны в давке у выходов из ограды, а те, кто избежал пламени, были перерезаны нумидийцами, расставленными у ворот.

Тем временем в карфагенском лагере солдаты были разбужены криками часовых о пожаре в другом лагере и, увидев огромное пламя, выбежали из собственного лагеря, чтобы помочь тушить пожар. Они также решили, что лагерь загорелся случайно, а Сципион спит в семи милях от них. Именно этого Сципион и ждал — и сразу же бросился на толпу, отдав приказ не выпускать никого живым, чтобы не получили предупреждения солдаты, остававшиеся в лагере. Вслед за этим он мгновенно начал атаку на ворота лагеря, оставшиеся неохраняемыми из-за общей суматохи.

Предусмотрев в своем плане атаку сперва на лагерь Сифака, он обратил к своей выгоде то, что немалая часть хижин в нем находилась за пределами линии укреплений и была легко доступна, давая возможность захватить ворота лучше укрепленного карфагенского лагеря.

Передовые отряды, ворвавшись внутрь, тут же запалили ближайшие хижины, и вскоре весь лагерь был в пламени; разыгрывались те же сцены паники и истребления, и те, кто выбегал через ворота, встретили свою судьбу под мечами расставленных снаружи римских отрядов. «Гасдрубал сразу же бросил любые попытки тушить огонь, ибо понял из того, что сделалось с ним, что бедствие, павшее на нумидийцев, также не было, как они предположили, делом случая, но результатом инициативы и дерзости врага». Он поэтому, проложив себе путь, бежал, сумев увести с собой только две тысячи пехотинцев и пятьсот конников, кое-как вооруженных, раненых и обожженных. С этими жалкими остатками он нашел убежище в близлежащем городке, но, когда подошли преследователи, он, видя настроение жителей, возобновил бегство в Карфаген. Сифак также бежал, уведя, вероятно, побольше людей. Он укрылся в Аббе, соседнем укрепленном городке.

Даже армии Сеннахериба не претерпели столь быстрого, столь неожиданного и столь полного разгрома, как армии Гасдрубала и Сифака. Согласно Ливию, 40 тыс. человек было перебито либо погибло в пламени; около 5 тыс., включая многих карфагенских вельмож, попали в плен. Зрелище этой катастрофы остается непревзойденным в истории. Полибий, получавший, вероятно, информацию от Лелия и других очевидцев, описывает ее так: «Все вокруг полно было горестными криками, паникой, страхом, странным грохотом и, прежде всего, яростным огнем и потоками пламени, уничтожавшими всякое сопротивление; любой из этих вещей было бы достаточно, чтобы вселить ужас в человеческое сердце, и насколько же ужаснее было сочетание их всех. Невозможно найти другой такой катастрофы, как бы ее ни преувеличивать, которая могла бы сравниться с этой, настолько превышал ее ужас все прежние события. Поэтому из всех блистательных подвигов, совершенных Сципионом, этот кажется мне самым блистательным и самым дерзким…»

В Карфагене новости вызвали страшную тревогу и тоску — целью Гасдрубала при отступлении туда как раз и было предотвращение паники и капитуляции. Город нуждался в его присутствии и в его решительности. Карфагеняне ожидали, что в весенней кампании их армии запрут Сципиона на мысу близ Утики, отрезав его с суши и с моря. Драматический оборот событий заставил их перейти от самоуверенности к глубокому унынию. На чрезвычайных дебатах в сенате было предложено три выхода: направить к Сципиону послов для переговоров о мире; отозвать из Италии Ганнибала; набрать свежих наемников и убедить Сифака возобновить совместную борьбу. Влияние Гасдрубала и объединенной партии Баркидов победило: был принят последний образ действий. Стоит мимоходом отметить, ввиду обвинения в ультрапатриотизме, часто выдвигаемом против Ливия, что он говорит о решении карфагенян с явным восхищением: «Оно дышало римским упорством и стойкостью в бедствиях».

Сифак и его нумидийцы сперва решили продолжать отступление и вернуться в свою страну, выйдя из войны. Но три фактора заставили их передумать: влияние Софонисбы, умолявшей Сифака не бросать ее отца и ее народ, быстрое прибытие послов из Карфагена и прибытие из Испании более четырех тысяч кельтиберских наемников, которые народная молва, без сомнения вдохновляемая военной партией, превратила в десять тысяч. Сифак сообщил послам, что будет бороться вместе с Гасдрубалом, и показал им свежих нумидийских наемников, которые только что прибыли. Энергично проведя рекрутский набор, Гасдрубал и Сифак через тридцать дней смогли снова выйти в поле, объединив силы и укрепившись в лагере на Великой равнине. Их силы составляли 30–35 тыс. бойцов.

Сципион, рассеяв вражеские силы внезапной атакой, обратился теперь к осаде Утики, чтобы получить безопасную базу для дальнейших операций. Очевидно, что он намеренно воздержался от преследования Сифака, ибо заставлять последнего драться значило бы лить масло в огонь, который уже угасал сам по себе. Основания для таких надежд мы уже показали, как и факторы, помешавшие им оправдаться. Полибий приводит в этот момент пример заботы Сципиона о своих войсках: «Он также в это время распределял добычу, но прогнал торговцев, которые делали на этом слишком уж выгодные дела; ибо солдаты, упоенные недавними успехами, рисовали себе розовые картины будущего и, не ценя сегодняшнюю добычу, были готовы отдавать ее торговцам за бесценок».

Когда вести о соединении нумидийцев и карфагенян и об их приближении достигли ушей Сципиона, он действовал стремительно. Оставив маленький отряд, чтобы поддерживать видимость осады с моря и суши, он налегке двинулся маршем на врага, полагая, очевидно, что ключом к победе над новой угрозой является быстрота, и нужно ударить раньше, чем они превратят своих рекрутов в боеспособную силу. На пятый день он достиг Великой равнины и укрепился в лагере на холме, примерно в трех с половиной милях от вражеского лагеря. В течение двух следующих дней он выдвигал отряды, тревожа неприятельские аванпосты, чтобы выманить врагов на битву. Рыбка клюнула на третий день — объединенная армия вышла из лагеря и выстроилась в боевой порядок. Кельтиберов, свои отборные войска, Гасдрубал с Сифаком поставили в центр, нумидийцев — на левый фланг и карфагенян — на правый. Сципион просто следовал обычной римской практике, поставив гастатов впереди, принципов за ними и триариев — позади всех. Кавалерию италиков он расположил на правом фланге, против нумидийцев Сифака, а нумидийцев Масиниссы — на левом, против карфагенской конницы. В первой же схватке италики и конники Масиниссы опрокинули фланги противника. Быстрота прибытия Сципиона и удара, не позволившего вождям врага выдрессировать еще «сырых» наемников, дала обильные результаты. Более того, моральный дух римлян ободрялся недавним успехом, а противник еще не оправился после недавней катастрофы.

Кельтиберы в центре держались стойко, зная, что бегство бесполезно из-за незнакомства с местностью, а сдаваться нельзя, ибо они предали римлян, прибыв из Испании на службу к их врагам. По-видимому, Сципион использовал свою вторую и третью линию в качестве мобильного резерва, чтобы атаковать кельтиберов с флангов, вместо того чтобы, по обычаю, просто подкреплять гастатов. Окруженные со всех сторон, кельтиберы были разрезаны на отдельные группы там, где стояли, хоть и после упорного сопротивления, позволившего Гасдрубалу, Сифаку и множеству беглецов проложить себе дорогу и бежать. Гасдрубал с уцелевшими воинами нашел себе убежище в Карфагене, а Сифак с остатками конницы ушел домой в свою столицу Цирту.

Ночь положила конец резне. На следующий день Сципион отправил Масиниссу и Лелия в погоню за Сифаком, в то время как сам он очищал округу, занимая укрепленные городки и готовясь к маршу на Карфаген. Здесь вновь поднялась тревога, но в час испытания народ оказался тверже, чем о нем часто думают. Не много голосов прозвучало в пользу мира, и карфагеняне начали энергичную подготовку к сопротивлению. Подвозилось продовольствие для долгой осады, ремонтировались и расширялись укрепления. В то же время сенат решил послать флот атаковать римские корабли под Утикой и попытаться снять осаду. Затем было решено отозвать Ганнибала из Италии.

Сципион, облегчив обоз отправкой добычи в лагерь под Утикой, уже занял Тунис, сопротивлявшийся слабо, несмотря на сильные укрепления. Тунис отстоял всего на пятнадцать миль от Карфагена и был оттуда ясно виден — что, как говорит Полибий, было, по мнению Сципиона, «наиболее эффективным средством вселить в карфагенян ужас и смятение». Еще раз он преследовал моральную цель.

Едва он завершил этот маневр, как часовые доложили ему, что мимо проходит карфагенский флот. Он сразу же понял план противника и заключавшуюся в нем опасность, зная, что его корабли, нагруженные осадными машинами и частично переоборудованные в транспорты, не годятся для морской битвы. Без колебаний решил он отразить угрозу и двинулся форсированным маршем назад к Утике. Готовить корабли для боя не было времени, поэтому он придумал план поставить военные суда на якоря поближе к берегу и защитить их четырьмя рядами транспортов, связанных вместе цепями в плавучую стену. Он также перебросил трапы с одного транспорта на другой, чтобы войска могли свободно передвигаться вдоль линии, а между транспортами оставил узкие проходы для мелких гребных судов. Затем он разместил на транспортах тысячу отборных бойцов, в изобилии вооруженных метательным оружием, — предвидя современную доктрину использования в обороне повышенной огневой мощи взамен недостаточных людских ресурсов.

Благодаря медлительности карфагенского флота и дальнейшей задержке, из-за попытки карфагенян навязать битву в открытом море, чрезвычайные оборонные меры удалось завершить вовремя. Карфагенянам пришлось нападать на необычный боевой строй, кораблями атаковать стену. Преимущество в численности частично обесценивалось тем, что транспорты возвышались над водой выше, чем карфагенские суда, — так, что карфагенянам пришлось бросать дротики вверх, а римлянам, напротив, сверху было легче целиться, а оружие, брошенное сверху, приобретало большую убойную силу. Но попытки высылать через промежутки между транспортами легкие гребные суда для атак на карфагенские корабли — средство, очевидно почерпнутое Сципионом из сухопутной тактики, — не увенчались успехом и фактически мешали обороне. Надвигавшиеся корабли карфагенян просто опрокидывали их, благодаря своему весу и инерции, а на поздних стадиях битвы мелкие суда так смешались с кораблями противника, что мешали огню с транспортов.

Отбитые во фронтальной атаке, карфагеняне попробовали другую тактику, забрасывая на транспорты длинные балки с железными крючьями, прикованные цепями к собственным кораблям. Им удалось выволочь из первого ряда несколько транспортов — римляне едва успели перепрыгнуть на вторую линию судов. Но взломать удалось только одну линию, и противодействие было столь суровым, что карфагеняне решили удовольствоваться ограниченным успехом и отплыли назад в Карфаген. Они тащили с собой на буксире всего шесть захваченных транспортов, хотя, без сомнения, в бухте дрейфовали и другие суда, потерянные римлянами.

Не оправдавшись здесь, надежды карфагенян были разбиты в другом месте, ибо силы преследования, посланные вдогонку Сифаку, достигли своей цели и отрезали, наконец, опору карфагенской мощи в Африке. Успех означал нечто еще большее, ибо Сципион получил доступ к тому нумидийскому источнику человеческих ресурсов, к которому так долго стремился и в котором нуждался, чтобы набрать достаточно сил для решающего удара.

Преследуя Сифака, Лелий и Масинисса после пятнадцатидневного марша прибыли в Массилию (наследственное царство Масиниссы, из которого его изгнали) и выгнали гарнизоны, оставленные Сифаком. Последний отступил еще дальше на восток в собственное царство, Массесилию — современный Алжир — и там, подстрекаемый женой, набрал свежие силы из обильного населения своих владений. Он попытался организовать их по римскому образцу — воображая, как многие копиисты в военной истории, что подражание внешнему устройству откроет ему секрет римских успехов. Войско его было достаточно велико, фактически достигнув первоначального уровня, но оставалось еще совсем сырым и недисциплинированным. С ним он двинулся против Лелия и Масиниссы. В первой кавалерийской схватке численное превосходство сказалось, но преимущество было потеряно, когда римская пехота встала в промежутках между конными отрядами. Вскоре неопытные войска дрогнули и побежали. Победа объясняется, в сущности, превосходством в обучении и дисциплине, а не тонким маневром, характерным для всех сражений Сципиона. Ввиду этого стоит отметить, что некоторые историки не упускают случая намекнуть, что Сципион более обязан своими успехами своим способным офицерам, чем самому себе.

Сифак, видя, что его силы раздавлены, пытался устыдить своих людей, выезжая вперед и подвергая себя опасности. В этих отважных попытках его сбили с коня, захватили в плен и притащили к Лелию. Как замечает Ливий, это было «зрелище, рассчитанное на то, чтобы доставить особенное удовольствие Масиниссе». Последний показал после битвы подлинный воинский дух и суждение, объявив Лелию, что как бы ни хотелось ему посетить свое вновь обретенное царство, однако «во времена успехов также не годится терять время, как в дни бедствий». Поэтому он испросил разрешения выступить с конницей на Цирту, столицу Сифака, с тем чтобы Лелий последовал за ним с пехотой. Получив согласие Лелия, Масинисса устремился вперед, прихватив Сифака с собой. Прибыв к стенам Цирты, он вызвал отцов города, но они отказывались явиться, пока он не показал им связанного Сифака. На этом слабодушные открыли ворота. Масинисса, расставив стражу, галопом помчался ко дворцу — и был встречен Софонисбой.

Эта женщина, знаменитая своей красотой и губительным влиянием почти как Елена Троянская или Клеопатра, настолько ловко воззвала к его гордости, жалости и страсти, что не только выманила у него клятву не выдавать ее римлянам, но, «поскольку нумидийцы — народ весьма влюбчивый, он сделался рабом своей пленницы». Когда она удалилась и ему пришлось решать проблему, как совместить свой долг с клятвой, страсть подсказала ему лазейку — жениться на ней самому в тот же самый день. Подошедший Лелий так рассердился, что сперва чуть не приказал выволочь ее из брачной постели и отправить с другими пленниками в лагерь под Утикой, но в конце концов смягчился, оставив решение Сципиону. Оба вождя начали очистку нумидийских городков, в которых еще оставались гарнизоны Сифака.

Когда пленники во главе со связанным Сифаком прибыли в лагерь Сципиона, солдаты высыпали из палаток полюбоваться зрелищем. Что за перемена судьбы! Всего несколько лет назад несчастный пленник был могущественным правителем, дружбы которого одновременно искали Сципион и Гасдрубал, рискнувшие отдаться в его руки — так высоко они ценили приз.

Такие мысли, вероятно, вместе с воспоминаниями о прежней дружбе, пронеслись в голове Сципиона и вызвали в его сердце сочувствие. Он начал расспрашивать Сифака о мотивах, заставивших его нарушить клятвенный союз с римлянами и без повода объявить им войну. Сифак, приободрившись от сочувственного тона Сципиона, ответил, что он был безумцем, но война была только вершиной его безумия, не его началом — началом был брак с Софонисбой. Эта «чума» очаровала и ослепила его. Но, рухнувший и падший, он объявил, что черпает некоторое утешение в том, что ее фатальные чары перенесены теперь на его величайшего врага.

Слова эти крайне встревожили Сципиона, ибо он хорошо осознавал и влияние Софонисбы, и угрозу, которую поспешная свадьба принесла римским планам. Она погубила одного страстного нумидийца, она вполне могла сгубить и второго. Когда вскоре после этого прибыли Лелий и Масинисса, Сципион никак не показал своих чувств, расхвалив обоих до небес за их успехи. Но потом он отвел Масиниссу в сторону.

Его разговор с провинившимся — шедевр такта и психологического мастерства. «Я полагаю, Масинисса, в первый раз, в Испании, ты пришел ко мне, чтобы завязать со мной дружбу потому, что увидел во мне некие хорошие качества, а после, в Африке, ты связал себя и все свои надежды с моей защитой. Но из всех добродетелей, делающих меня достойным твоего уважения, нет ни одной, которой я гордился бы так, как умеренностью и способностью управлять своими страстями». Затем, указав на опасности, вызываемые отсутствием самоконтроля, он продолжил: «Я отмечал с радостью и вспоминаю с удовольствием примеры верности и мужества, которые ты показал в мое отсутствие. Что до других дел, я предпочитаю, чтобы ты поразмышлял над ними в одиночестве, чем заставлять тебя краснеть, говоря о них». Воззвав в заключение к чувству долга, он отпустил Масиниссу.

Если упреки только ожесточили бы нумидийца, то дружеский призыв сломал его волю, и, разразившись слезами, он отступил в свою палатку. Здесь, после долгой внутренней борьбы, он послал за доверенным слугой и приказал ему смешать в чаше яд и отнести его Софонисбе, приказав передать, что «Масинисса с радостью бы выполнил первую свою обязанность как муж, но, поскольку имеющие власть лишили его возможности осуществить свои права, он выполняет второе обещание — что она не попадет живой в руки римлян». Когда слуга пришел к Софонисбе, она сказала: «Я принимаю этот свадебный подарок, да не будет он нежеланным, раз мой муж не может сослужить мне лучшей службы. Скажи ему, однако, что я умерла бы с большим удовлетворением, не выйди я замуж накануне смерти». Затем спокойно и бестрепетно она выпила чашу.

Как только Сципион услышал новости, он, опасаясь, что обуреваемый страстью молодой человек может в отчаянии сделать непоправимый шаг, «немедленно послал за ним и начал одновременно и утешать его, и мягко упрекать за попытку исправить одно опрометчивое деяние другим, сделав все более трагичным, чем было необходимо».

На следующий день Сципион попытался изгнать горе из души Масиниссы путем хорошо рассчитанного призыва к его амбициям и к его гордости. Созвав общее собрание, он сперва приветствовал Масиниссу титулом царя, говоря в самых лестных словах о его достижениях, и затем передал ему золотой кубок, скипетр из слоновой кости, курульное кресло и другие почетные символы. «Он возвысил цену почестей, заметив, что среди римлян нет ничего более величественного, чем триумф, и что люди, которые получают в награду триумф, не получают столь великолепных украшений, как те, которых римский народ считает Масиниссу, единственного из всех иностранцев, достойным». Эти действия и поощрение мечты Масиниссы сделаться владыкой всей Нумидии оказали желаемый эффект, и публичные почести позволили Масиниссе быстро забыть о своих частных горестях.

Лелий, которого Сципион расхвалил и наградил не меньшим образом, был отправлен с Сифаком и другими пленниками в Рим.

Обезопасив свою политическую базу в Африке, Сципион двинулся обратно в Тунис, и на этот раз моральная угроза, подкрепленная недавними успехами, достигла цели. Чаша весов партии мира качнулась вниз, и карфагеняне послали тридцать главных старейшин — а совет старейшин стоял выше даже сената — просить о мире. Согласно Ливию, приблизившись к Сципиону, они простерлись перед ним ниц на восточный манер, и их просьбы показывали равную униженность. Они умоляли простить их государство, говоря, что опрометчивость граждан дважды привела его на край гибели, и они надеялись, что теперь оно будет обязано безопасностью милости своих врагов. Надежда была основана на том, что целью римского народа, как они знали, было господство, а не уничтожение, и они объявили, что примут любые условия, которые он соизволит выдвинуть. Сципион ответил, что он пришел в Африку «с надеждой, которая была подкреплена успехом, что он привезет домой победу, а не условия мира. Тем не менее, хотя он уже держит победу в руке, он не отказывается уладить дело, чтобы все народы знали, что римский народ начинает и завершает войны, руководясь справедливостью».

Его условиями были: выдача всех пленников и дезертиров; вывод карфагенских армий из Италии, Галлии и всех средиземноморских островов; отказ от всяких притязаний на Испанию; выдача всех военных кораблей, кроме двадцати. Он потребовал также значительную, но не тяжелую плату зерном и деньгами. Он дал им три дня на обдумывание решения, добавив, что, если они примут его условия, они смогут заключить с ним перемирие и направить послов в Рим.

Умеренность этих условий замечательна, особенно если учесть полноту военного успеха Сципиона. Она свидетельствует не только о величии его души, но и о неслыханной политической дальновидности. Если вспомнить о подобной же умеренности после Замы, не будет преувеличением сказать, что Сципион ясно понимал то, что только едва брезжит в умах сегодняшнего мира: подлинная национальная цель в войне, как и в мире, есть более совершенный мир. Война есть результат угрозы этой политике и предпринимается, чтобы ликвидировать эту угрозу и чтобы путем подчинения воли враждебного государства привести эту негативную волю в согласие с нашей собственной политикой. И чем скорее и дешевле в плане человеческих жизней и денег мы можем это сделать, тем лучше будут наши шансы на продолжение национального процветания в широчайшем смысле слова. Цель нации в войне поэтому есть сокрушение воли противника к сопротивлению с наименьшими человеческими и экономическими потерями для себя. Урок истории — более того, очень недавней истории — позволяет нам вывести следующую аксиому: военная победа сама по себе не эквивалентна успеху в войне. Далее, в отношении условий мира договор должен быть разумным, ибо принуждать разбитого врага соглашаться на условия, которые не могут быть выполнены, означает сеять семена войны, которая когда-нибудь будет объявлена, чтобы отменить договор. Существует только одна альтернатива — уничтожение противника.

Комментарий Моммзена на умеренность условий Сципиона гласит, что они «кажутся столь благоприятными для Карфагена, что невольно возникает вопрос, выдвигались ли они Сципионом прежде всего в собственных интересах или же в интересах Рима». Человек, ищущий популярности, без сомнения, скорее продолжил бы войну, чтобы завершить ее оглушительной военной победой, чем довольствоваться бледной славой заключения мира по договору. Но инсинуациям Моммзена и его вердикту противоречит умеренность, проявленная Сципионом и после Замы, — несмотря на такую провокацию, как нарушение карфагенянами договора.

Карфагеняне эти условия приняли и в соответствии с первым условием направили к Сципиону послов для заключения перемирия, и в Рим — просить о мире, отправив с ними нескольких пленников и дезертиров в виде дипломатического аванса. Но военная партия снова добилась преобладания и, готовая принять мирные переговоры в качестве прикрытия и чтобы выиграть время, направила Ганнибалу и Магону срочный приказ вернуться в Африку. Последнему не суждено было возвратиться в отечество, ибо, раненный в недавней битве, он умер от ран, когда его транспортный флот проходил Сардинию.

Ганнибал, предвидя вызов, уже подготовил корабли и стянул главные силы своей армии в порт, оставив только наихудшие войска нести гарнизонную службу в городах Бруттия. Говорят, что ни один изгнанник, покидая родную землю, не показал больше горя, чем Ганнибал, покидая землю своих врагов, и что он проклинал себя за то, что не повел войска на Рим сразу же после победы при Каннах. «Сципион, — сказал он, — который даже не видел врагов в Италии, посмел переправиться и атаковать Карфаген, в то время как я, перебив сто тысяч человек при Тразименском озере и Каннах, позволил своим силам истощиться, бродя вокруг Казилина, Канн и Нолы».

Новости о его отбытии были встречены в Риме с радостью, смешанной с опасениями, ибо командующим в Южной Италии было предписано сенатом держать Ганнибала в напряжении, сковывая его силы, пока Сципион обеспечивал решение войны в Африке. Теперь сенаторы чувствовали, что появление Ганнибала в Карфагене раздует тлеющие угли войны и подвергнет опасности Сципиона, на единственную армию которого падет вся тяжесть войны.

По прибытии Лелия в Рим, среди сцен бурного ликования, сенат решил, что он должен задержаться до прибытия карфагенских послов. С послами Масиниссы сенаторы обменялись взаимными поздравлениями и не только утвердили титул царя, пожалованный Сципионом, но преподнесли ему новые почетные дары и военную амуницию, обычно предоставляемую консулу. Они также согласились на его просьбу освободить нумидийских пленников — политический шаг, которым он надеялся укрепить свой авторитет среди соотечественников.

Когда прибыли послы из Карфагена, они обратились к сенату примерно так же, как к Сципиону, свалив всю вину на Ганнибала и твердя, что со стороны собственно Карфагена мир, окончивший 1-ю Пуническую войну, оставался нерушимым. Поскольку это было так, они умоляли сохранить те же самые условия мира. Последовали дебаты в сенате, обнаружившие широкие расхождения во мнениях: некоторые рекомендовали не принимать решения, не посоветовавшись со Сципионом, другие требовали сразу же возобновить войну, поскольку отъезд Ганнибала предполагал, что просьба о мире была только маскировкой. Лелий, когда спросили его мнение, сказал, что Сципион основывал свои надежды на заключение мира на уверенности, что Ганнибал и Магон не будут отозваны из Италии. Сенат не смог прийти к определенному решению, и дебаты были отложены, хотя из Полибия, кажется, следует, что их потом возобновили, и согласие было достигнуто.

Тем временем, однако, война в Африке уже началась — снова из-за нарушения перемирия. В то время как посольство было на пути в Рим, Сципиону из Сицилии и Сардинии направили свежие подкрепления и припасы. Первые прибыли благополучно, но конвой в двести транспортов из Сицилии встретил сильный шквал почти в виду Африки, и, хотя военные корабли пробились в гавань, транспорты отнесло к Карфагену; большую часть к острову Эгимур в тридцати милях от входа в Карфагенский залив, а остальные выбросило на пляжи близ города. Вид их вызвал в народе большое возбуждение, люди кричали, что такую громадную добычу нельзя упускать. Спешно созванное собрание, на которое проникла толпа, решило, что Гасдрубал должен отправиться с флотом на Эгимур и захватить транспорты. После того как их привели, те, что выбросило на берег около города, также стянули на воду и привели в гавань.

Как только Сципион услышал о нарушении перемирия, он отправил в Карфаген трех послов, чтобы поставить вопрос об инциденте, а также известить карфагенян, что римский народ утвердил мирный договор, ибо депеши с этими новостями только что к нему прибыли. Послы, заявив весьма решительный протест, добавили, что, хотя «римляне были бы правы, налагая наказание, они решили, во имя общей судьбы всех людей, не превращать дело в проблему, но скорее позволить безумию карфагенян подтвердить великодушие римлян». Затем послы удалились, оставив сенат совещаться.

Негодование на сильные выражения послов, нежелание отдавать корабли и припасы, новая уверенность в неминуемой помощи Ганнибала — все это вместе сработало против партии мира. Решено было просто отослать послов без ответа. Последние, уже едва избежавшие ярости толпы, потребовали эскорт для обратного путешествия. Им выделили две триремы.

Это подало вождям военной партии мысль о том, что можно подложить новую мину, которая сделает разрыв необратимым. Они послали Гасдрубалу, флот которого стоял на якорях недалеко от Утики, приказ устроить засаду близ римского лагеря, атаковать и потопить корабль послов. Повинуясь приказам, командиры эскорта покинули римскую пентеру в виду римского лагеря. Перед входом в гавань ее атаковали три карфагенских военных корабля, посланные для этой цели. Попытка абордажа была отбита, но экипаж, или, вернее, уцелевшие моряки спаслись, только выбросив корабль на берег.

Этот предательский удар заставил Сципиона возобновить операции, готовясь к финальной пробе сил. Немедленно идти прямо на Карфаген было невозможно, ибо это означало долгую осаду, а разворачивать осадные операции в канун неминуемого прибытия Ганнибала, который мог угрожать тылам и перерезать коммуникации, было бы безумием. Да и его собственное положение было не слишком приятным, ибо он не только потерпел тяжелую потерю подкреплений и припасов из Сицилии, но и Масинисса со своей конницей и частью римских сил — десятью когортами — отсутствовал на театре военных действий. Немедленно по заключении временного перемирия Масинисса отправился в Нумидию, чтобы вернуть собственное царство и, с помощью римлян, добавить к нему царство Сифака.

Когда перемирие было нарушено, Сципион отправил к Масиниссе гонцов с приказом собрать возможно больше сил и со всей поспешностью присоединиться к нему. Затем, приняв меры, обеспечивающие безопасность флота, он передал командование базой своему легату Бебию и начал марш вверх по долине реки Баграды с целью изолировать Карфаген и, отрезав подвоз всех припасов и подкреплений из внутренней части страны, подорвать силы города, прежде чем приступить к его прямому покорению, — снова принцип безопасности. На марше он больше не довольствовался простым подчинением городов, готовых сдаться, но брал их все штурмом и продавал жителей в рабство, чтобы продемонстрировать свой гнев и последствия нарушения договора.

Во время этого марша карфагенские и римские послы, возвращавшиеся из Рима, достигли приморского лагеря. Бебий сразу же отправил римских послов к Сципиону, но задержал карфагенян, которые, услышав о том, что произошло, естественно, испугались за собственную судьбу. Но Сципион, к своей чести, отказался мстить им за своих собственных послов. «Ибо, зная, насколько высоко его собственный народ ценит уважение к послам, он думал не столько о „заслугах“ карфагенян, сколько о долге римлян. Поэтому, сдержав свой гнев и горечь отвращения, которую он чувствовал, он решил „держаться славного прошлого наших отцов“, как говорит пословица». Он послал Бебию приказ обращаться с карфагенскими послами со всей любезностью и отправить их домой. «Вследствие этого он унизил весь народ Карфагена и самого Ганнибала, воздав им за их низость своим великодушием» (Полибий).

В этом акте Сципион приоткрывает свое понимание этической цели войны и ее ценности. Рыцарство, руководимое разумом, есть актив и в войне, и в ее следствии — мире. Разумное рыцарство не нужно путать с донкихотством, с отказом от стратегических или тактических выгод, отбрасыванием лучшего морального оружия — внезапности, с отношением к войне как к матчу на теннисном корте, с фанфаронством, как в бурлеске при Фонтенуа — «Господа французы, стреляйте первыми!». Это просто глупость, как и традиционная тенденция рассматривать применение нового оружия как удар ниже пояса, независимо от того, гуманнее оно или нет в сравнении с существующим оружием. Так немцы называли зверством применение танков, так мы называли газы, и так же средневековый рыцарь говорил об огнестрельном оружии, которое мешало ему безнаказанно резать беззащитных крестьян. Однако доля бойцов, погибших в битве, снизилась, когда мушкет заменил боевой топор и меч и когда газы начали заменять снаряды и пули. Неприятие нового оружия — это простой консерватизм, а не рыцарство.

Но рыцарство, как в нашем примере рыцарство Сципиона, есть свидетельство рациональности и дальновидности, ибо оно наделяет сторону, демонстрирующую рыцарство, ощущением превосходства, а сторону, которая его не проявляет, — комплексом неполноценности. Преимущество в моральной сфере сказывается в сфере материальной.

Если рыцарственный акт Сципиона и объяснялся отчасти подобными психологическими расчетами, то он явно соответствовал его природному характеру, ибо еще его поведение в Испании показывает, что это было не просто театральным жестом. Как в войне, так и при оценке характера мы не можем четко выделить моральную, ментальную или физическую сферу. Мы не можем отделить благородство поведения Сципиона в течение всей его карьеры от поразительной ясности его умственного предвидения — они едины, образуя не только великого полководца, но и великого человека.

Незадолго до всего этого — вероятно, в течение эпизода, нарушившего перемирие, — Ганнибал высадился в Лепе — в нынешнем заливе Хаммамет — с войском в 24 тыс. человек и двинулся к Хадрумету. Остановившись здесь,[3] чтобы дать отдохнуть войскам, он послал нумидийскому вождю Тихею, «имевшему, как думали, лучшую конницу в Африке», настоятельный призыв присоединиться к нему, чтобы спасти положение. Он пытался сыграть на страхах Тихея, который был родственником Сифака, указывая, что, если римляне победят, он рискует потерять не только свои владения, но и жизнь из-за Масиниссы, жаждавшего власти. Это подействовало, и Тихей прибыл с двумя тысячами конных воинов. Это было ценное приобретение, ибо Ганнибал потерял свое прежнее превосходство в коннице — оружии, которым он так мастерски владел. В дополнение Ганнибал ожидал и вскоре получил 12 тыс. солдат Магона из Лигурии — галлов, показавших свои прекрасные качества в последней битве перед отплытием. В Африке был набран большой отряд новых наемников, хотя менее надежного качества. Далее, согласно Ливию, на помощь Карфагену недавно прибыли 4 тыс. македонян, посланные царем Филиппом.

Позволить этой силе раз достичь Карфагена и превратить такую крепость в базу для операций означало бы резко обернуть всю ситуацию в пользу Ганнибала. В отличие от него у Сципиона украли припасы и подкрепления. Он был изолирован на враждебной почве, часть его сил была отправлена с Масиниссой, и размеры сил, которые тому предстояло набрать, оставались неясными.

Полезно взвесить эти условия, ибо они помогают скорректировать распространенные, но ложные исторические впечатления. В этот момент преимущество было у Ганнибала, и чувства в соперничающих столицах, отраженные Ливнем и Полибием, четко отражали этот факт.

Даже в этот критический момент зависть к Сципиону цвела в римском сенате. Поддержка, как всегда, исходила от народа, не от сенатских военных соперников. Консулы не сделали ничего, чтобы помочь кампании Сципиона, удерживая Ганнибала в Италии, — разве что Сервилий вышел к побережью после того, как Ганнибал благополучно отбыл. Но в начале года, когда, согласно обычаю, распределялись провинции, оба консула боролись за Африку, стремясь пожать плоды успехов Сципиона и получить славу по дешевке. Метелл снова пытался сыграть роль божества-покровителя. В результате консулам приказали предложить народным трибунам обратиться к народу с вопросом, кто должен руководить войной в Африке. Все трибы назвали Сципиона. Несмотря на единодушный приговор народа, консулы бросали жребий из-за Африки, убедив сенат принять соответствующий декрет. Жребий выпал Тиберию Клавдию, которому был даны те же командные полномочия, что Сципиону, и пятьдесят пентер для экспедиции. К счастью для Сципиона, эта вдохновленная завистью мера не помешала ему увенчать собственные подвиги; ибо Клавдий не торопился с приготовлениями, а когда он, наконец, вышел в море, флот был захвачен штормом и отнесен к Сардинии. Он так никогда и не достиг Африки.

Вскоре, как только в Рим просочились сведения об изменившейся ситуации, клеветники Сципиона объединились с привычными пессимистами, предсказывая катастрофу. «Квинт Фабий, недавно скончавшийся, который предсказывал тяжелые испытания, всегда говорил, что Ганнибал будет более опасным врагом в собственной стране, чем в чужой, и что Сципиону придется иметь дело не с Сифаком, царьком недисциплинированных варваров… и не с Гасдрубалом, самым нестойким из полководцев (клевета на человека несгибаемого духа), не с бестолковыми армиями, поспешно набранными из полувооруженных крестьян, но с Ганнибалом… который, состарившись в победах, наполнил Испанию, Галлию и Италию памятью о своих подвигах; который командовал столь же опытными войсками, закаленными в битвах и обладавшими сверхчеловеческой стойкостью, тысячу раз проливавшими кровь римлян…» Напряженность в Риме возросла, питаясь долгими годами вялой и почти бесцельной войны, в то время как теперь мысли всех римлян возбуждало зрелище двух полководцев, готовых к финальной смертельной схватке.

В Карфагене общественное мнение как будто бы разделилось поровну, питаемое, с одной стороны, непобедимостью и успехами Ганнибала, а с другой — мыслями о повторных победах Сципиона и о том, что только из-за него они потеряли позиции в Испании и Италии, как если бы он был «полководец, отмеченный судьбой и избранный им на погибель».

На пороге финальной фазы войны поддержка, моральная и материальная, предоставленная Ганнибалу карфагенянами, кажется, была в целом значительнее, чем поддержка, предоставленная Сципиону, — еще один гвоздь в крышку гроба распространенной исторической ошибки.

Положение Сципиона, как уже указывалось, было проверкой моральной силы командующего. Безопасность часто заключается в рассчитанной дерзости, и анализ военных проблем показывает с высокой вероятностью, что его марш вверх по реке Баграде имел целью, создав угрозу богатой округе, от которой зависело снабжение Карфагена, заставить Ганнибала двинуться на запад ему навстречу, а не к северу, на Карфаген. Этим тонким ходом он ставил под угрозу экономическую базу Карфагена и защищал свою собственную, одновременно заманивая Ганнибала подальше от его военной базы — Карфагена.

Дополнительная выгода заключалась в том, что движение приближало Сципиона к Нумидии, сокращая расстояние, которую Масиниссе пришлось бы пройти со своими ожидаемыми подкреплениями. Чем больше изучаешь этот маневр и размышляешь над ним, тем более мастерским кажется этот изощренный синтез принципов военного искусства.

Этот ход вызвал ожидаемый эффект, ибо карфагеняне послали Ганнибалу срочный призыв двинуться на Сципиона и вызвать его на битву. Хотя Ганнибал ответил, что сам выберет время для битвы, через несколько дней он двинулся от Хадрумета на запад и прибыл форсированными маршами к Заме. Затем он послал разведчиков на поиски римского лагеря и для выяснения его готовности к обороне — лагерь лежал в нескольких милях к западу. Трое разведчиков были схвачены, и, когда их привели к Сципиону, тот употребил совершенно новый образ действий. «Сципион был так далек от мысли о наказании шпионов, как это обычно делалось, что, напротив, приказал трибуну сопровождать их и показать все расположение лагеря. После этого он спросил их, хорошо ли офицер им все объяснил. Когда они ответили утвердительно, Сципион снабдил их провизией и эскортом и наказал в точности доложить Ганнибалу о том, что произошло». Великолепная надменность Сципиона была мастерским ударом по моральной цели, рассчитанным на то, чтобы убедить Ганнибала и его воинов, что римляне абсолютно уверены в себе, и, соответственно, возбудить в их душах сомнения. Эффект был еще усилен прибытием на следующий день Масиниссы с 6 тыс. конницы и 4 тыс. пехоты. Ливий заставляет их прибытие совпасть с появлением карфагенских шпионов и замечает, что у Ганнибала новые сведения не вызвали радости.

Следствием инцидента со шпионами было пробуждение человеческого интереса необычного рода. «По их возвращении Ганнибал был так восхищен великодушием и смелостью Сципиона, что возымел… сильное желание встретиться и поговорить с ним». Решив это, он послал вестника, передав, что желал бы обсудить с ним всю ситуацию. Сципион, получив послание, принял предложение, сказав, что он сам пошлет к Ганнибалу известие о месте и времени встречи. Затем он ликвидировал свой лагерь и перешел на другое место, близ городка Наррагара. Позиция была хорошо выбрана тактически, и питьевая вода находилась «на расстоянии броска дротика». Затем он послал сказать Ганнибалу, что готов к встрече. Ганнибал также передвинул свой лагерь поближе, заняв холм, безопасный и удобный во всех отношениях, кроме одного: лагерь оказался довольно далеко от воды, и люди серьезно страдали от жажды. Похоже, что Сципион успешно разыграл первый трюк в битве умов между вождями! И второй трюк тоже, ибо он обеспечил себе битву на открытой равнине, где его преимущество в коннице могло дать полную отдачу. Он был готов побить главный козырь Ганнибала.

На следующий день оба полководца вышли из лагерей в сопровождении небольшого эскорта и затем, оставив эскорт позади на равном расстоянии, встретились наедине, не считая того, что каждого сопровождал переводчик. Ливий предваряет рассказ о встрече замечанием, что здесь встретились «величайшие полководцы не только нашего времени, но и из всех, кого можно найти в истории прежних веков», — вердикт, с которым многие исследователи военной истории склонны будут согласиться и даже раздвинуть рамки истории на две последующие тысячи лет.

Ганнибал первым приветствовал Сципиона и начал разговор. Изложение его речи и речи Сципиона передает лишь общий смысл сказанного, и по этой причине, а также ввиду расхождений между различными авторитетами, лучше будет привести его не в буквальном виде, за исключением некоторых особенно ударных фраз. Ганнибал избрал своим главным мотивом изменчивость фортуны, которая, после того как он так часто почти держал победу в руках, теперь заставила его явиться добровольно, чтобы просить о мире. Какое странное совпадение, что именно с отцом Сципиона он встретился в своей первой битве, а теперь пришел просить мира к его сыну! «Не лучше ли было бы, чтобы римляне никогда не приобретали владений за пределами Италии, а карфагеняне — за пределами Африки, ибо оба народа так жестоко пострадали». Однако прошлое не исправишь, оставалось будущее. Рим видел вооруженного врага у самых своих ворот; теперь пришла очередь Карфагена. Не могли ли они прийти к соглашению, вместо того чтобы сражаться до горького конца? «Я сам готов к этому, ибо узнал на опыте, как обманчива фортуна и как легким движением весов она приносит изменения величайшего значения, как будто играет с маленькими детьми. Но я боюсь, что ты, Публий, и потому, что ты очень молод, и потому, что успех постоянно сопутствовал тебе и Испании и в Африке, ты, никогда не испытавший немилости Фортуны, не будешь убежден моими словами, как бы ни были они достойны доверия». Пусть Сципион увидит предупреждение в собственном примере Ганнибала. «Чем я был при Тразимене и при Каннах, ты являешься теперь… И теперь я здесь, в Африке, веду с тобой, римлянином, переговоры о безопасности моей и моей страны. Подумай об этом, прошу тебя, и не будь чрезмерно гордым». «… Какой разумный человек, спрашиваю я тебя, бросится навстречу такой опасности, какая стоит перед тобой теперь?» Случай в один час может стереть все, чего достиг Сципион, — пусть он вспомнит судьбу Регула, у которого тоже карфагеняне просили мира на африканской почве. Затем Ганнибал обрисовал свои мирные предложения: Сицилия, Сардиния и Испания окончательно отдаются Риму, и Карфаген ограничивает свои амбиции Африкой. В заключение он добавил, что если Сципион, после недавних событий, испытывает естественные сомнения по поводу искренности его предложений, то он должен помнить, что они исходят от самого Ганнибала, обладающего реальной силой, который гарантирует, что приложит все силы к тому, чтобы никто не пожалел о мире. Позднее Ганнибал доказал и свою искренность, и надежность его гарантии. Но в обстоятельствах момента и учитывая прошлое, Сципион имел все основания для сомнений.

В ответ на увертюру Ганнибала он указал, что легко жалеть о войне между двумя державами — но кто ее начал? Предложи Ганнибал эти условия, когда римляне еще не переправились в Африку, уйди он добровольно из Италии, — его предложения почти наверняка были бы приняты. Однако, несмотря на кардинально изменившееся положение, когда «римляне господствуют над открытой страной», Ганнибал предлагает условия более легкие, чем те, которые Карфаген уже принял в нарушенном договоре. Все, что он предложил, фактически — это уступить территории, которые уже находятся во владении римлян, и довольно давно. Бесполезно предлагать Риму такие пустые уступки. Если бы Ганнибал согласился на условия первоначального договора и добавил компенсацию за транспорты, захваченные в течение перемирия, и за насилие, учиненное над послами, тогда Сципион смог бы хоть что-нибудь положить перед своим советом. В противном случае «вопрос должен быть решен оружием». Эта краткая речь — жемчужина ясного и логического аргументирования. Ганнибал, очевидно, не сделал попытки развить свои первоначальные предложения, поэтому переговоры пришли к концу, и оба командующих удалились в свои лагеря.

Обе стороны понимали вес проблем завтрашнего дня: «Карфагеняне сражались за свою безопасность и господство над Африкой, римляне — за мировую империю. Найдется ли человек, который смог бы остаться равнодушным, читая рассказ об этой схватке? Никогда еще не было столь испытанных войск или столь счастливых и искушенных в военном искусстве полководцев, и никогда Фортуна не предлагала сражающимся армиям более великолепный победный приз» (Полибий). Но если приз был велик, велика была и расплата за поражение. Римляне, будучи побитыми, были бы изолированы в глубине враждебной страны, а гибель последней надежды вместе с карфагенской армией означала крах Карфагена. Командующие подчеркнули эти два фактора, когда на рассвете вывели свои войска для последнего испытания и сделали последние распоряжения.

Сципион выехал перед строем и обратился к своим людям с несколькими словами. Отчет Полибия, хотя по необходимости передавая только суть, а не точные выражения, настолько в духе характера Сципиона, что его стоит привести. «Вспомните наши прошлые битвы и сражайтесь как храбрые люди, достойные себя и своей родины. Держите перед глазами, что, если вы разобьете врага, вы не только станете неоспоримыми хозяевами Африки, но завоюете для себя и своей страны бесспорное господство и верховенство над остальным миром. Если же битва окончится несчастливо, павшие в битве найдут себе в смерти за свою страну прекраснейший памятник, а бежавшие с поля боя покроют остаток дней своих позором и бесчестьем. Ибо нигде в Африке вы не найдете убежища, а если вы попадете в руки карфагенян, каждому ясно, какая судьба ожидает вас. Я молюсь, чтобы ни один из вас не дожил до этой судьбы; теперь, когда Фортуна предлагает нам самую славную из наград, победим мы или ляжем мертвыми, неужели мы покажем себя столь трусливыми и низкими глупцами и из простой привязанности к жизни отринем величайшее благо и примем на себя величайшие беды! Идите же теперь навстречу врагу, перед вами две цели — победа или смерть. Ведь люди, охваченные таким духом, должны всегда одолевать своих противников, ибо идут в битву, готовые бросить жизнь смерти в лицо». Во время речи, говорит Полибий, «он держался так прямо и с таким радостным лицом, как будто победа была уже одержана».

На другой стороне Ганнибал приказал каждому командиру иностранных наемников обратиться к своим людям на их языке, воззвать к их жажде добычи и уверить в неминуемости победы ввиду присутствия его самого и войск, которые он привел с собой. Командирам карфагенских наемников он приказал напомнить людям о страданиях их жен и детей в случае римского завоевания. К своим собственным людям он обратился лично, напомнив им о семнадцатилетнем боевом товариществе и непобедимости, о победе при Требии над отцом нынешнего римского полководца, о Тразимене и Каннах, «битвах, с которыми предстоящую схватку не стоит даже и сравнивать». Он просил их нацелить глаза на неприятельскую армию и увидеть самим, что римляне уступают им числом и представляют собой вообще только осколок сил, которые они разбили в Италии.

В диспозициях обоих полководцев стоит отметить несколько деталей. Сципион поставил тяжелую римскую пехоту — он имел, вероятно, два легиона — в центре. Лелия с италийской конницей он поставил на левом крыле, а на правом крыле Масиниссу со всеми нумидийцами, конными и пешими; последние, вероятно, продолжали центр, а конница встала на внешнем фланге.

Тяжелая пехота была построена в обычные три линии: гастаты, принципы и триарии. Но вместо того, чтобы расставить их в обычном шахматном порядке, когда манипулы второй линии прикрывали интервалы между манипулами первой, он поставил манипулы второй линии прямо в затылок манипулам первой. Таким образом, между когортами образовались широкие живые коридоры.

Этим он достиг двоякой цели: создал средство против атаки карфагенских боевых слонов, которые могли смешать его ряды, а с другой стороны, облегчил работу собственной военной машины, дав застрельщикам возможность быстро делать вылазки и отступать в поперечные интервалы между манипулами. Этих велитов он разместил в продольных промежутках между манипулами первой линии, приказав им начать схватку и, если слоны будут теснить их, отступать. Даже их отступление он обставил специальными инструкциями, приказав тем, у кого будет время, бежать назад по коридорам и собираться в тылу армии справа, а тем, кто будет опрокинут, убегать вправо или влево, как только они отступят за первую линию, и двигаться по боковым проходам. Его мудрая предусмотрительность позволяла сберечь человеческие жизни, обеспечивала гладкое функционирование боевой машины и повышала наступательную мощь — истинное осуществление принципа экономии сил. Это можно считать прообразом нынешнего рассредоточения сил, ибо цель была такой же: снизить эффект вражеского обстрела, создавая пустые интервалы, и уменьшить цели, рассредоточив людей. Разница только в том, что снаряды Ганнибала были живые, а не железные.

У карфагенянина было восемьдесят слонов — больше, чем в любой из прежних битв, — и, чтобы устрашить врага, он поставил их перед своим фронтом. Поддерживали их в первой линии лигурийские и галльские наемники, смешанные с балеарскими и мавританскими легкими войсками. Это были войска, которые отправил домой Магон, числом около двенадцати тысяч, и думать, что весь этот отряд состоял из легких войск, — общая историческая ошибка.

Во вторую линию Ганнибал поставил карфагенских и африканских наемников, а также македонский отряд; в целом их силы, вероятно, превышали силы первой линии. Наконец, собственные войска Ганнибала образовали третью линию, отстоявшую более чем на двести ярдов от остальных, — очевидно, чтобы держать их нетронутыми в резерве и уменьшить риск втягивания в общую свалку до приказа командира. На флангах Ганнибал поставил конницу: нумидийских союзников — на левом, а карфагенских конников — на правом. В целом его силы, вероятно, превышали 50 тыс., достигая, возможно, 55 тыс. Силы римлян не столь ясны, но, если мы допустим, что каждый из двух легионов Сципиона был удвоен за счет равного числа италийских союзников, и добавим к ним 10 тыс., которые привел Масинисса, мы получим численность в 36 тыс., если легионы были полного состава. Вероятно, их было меньше, ибо какие-то потери были понесены в ходе начальных операций, после оставления базы.

Первая фаза. Битва началась, после предварительных стычек между нумидийскими конниками, с приказа Ганнибала вожатым слонов атаковать римскую линию. Сципион быстро побил козырь противника: оглушительный рев труб и рожков внезапно раздался по всей линии. Резкий и мощный звук так напугал слонов, что многие из них сразу же показали хвост и бросились назад, на свои собственные войска. Особенно плохо было на левом фланге, где они смешали нумидийскую конницу — лучшую кавалерию Ганнибала, — как раз когда она пошла в атаку. Масинисса тут же ухватился за золотой случай, приказав идти в контратаку, которая, разумеется, опрокинула дезорганизованного противника. С Масиниссой, висящим у них на плечах, они были прогнаны с поля боя, оставив карфагенский левый фланг без прикрытия.

Остальные слоны вызвали замешательство среди велитов Сципиона, которых атака застала перед фронтом. Но предвидение, обеспечившее «коридоры» и предусмотревшее метод отступления, оказалось оправдано результатами. Ибо слоны избрали путь наименьшего сопротивления, предпочтя проникать в коридоры, вместо того чтобы атаковать спаянные ряды тяжелых пехотных манипул. Забежав в коридоры, велиты, спрятавшиеся в поперечных проходах, осыпали их стрелами с обеих сторон. Такой прием оказался слишком горячим, чтобы слоны стали мешкать, когда ворота бегства стояли широко открытыми. В то время как некоторые из них бросились вперед, безвредно пройдя насквозь римскую армию и оказавшись в пустом тылу, другие были прогнаны из линий и бросились в сторону карфагенского правого крыла. Здесь римская кавалерия встретила их дождем дротиков, тогда как карфагенская кавалерия не могла следовать ее примеру, — так что слоны, естественно, устремились в более приятную сторону. «Именно в этот момент Лелий, воспользовавшись замешательством, вызванным слонами, атаковал карфагенскую конницу и обратил ее в паническое бегство. Он преследовал ее так же плотно, как это делал Масинисса». Оба фланга Ганнибала оказались обнаженными. Решающий маневр битвы при Каннах был повторен, но против его изобретателя.

Поистине Сципион был настоящим художником в применении тактических «бумерангов»: при Заме, как при Илипе, его предвидение и искусство обратили лучшее оружие противника против него самого. Насколько решающей могла оказаться атака слонов, видно из паники, которую они вначале посеяли среди велитов.

Вторая фаза. Тем временем пехота обеих армий «медленно и в грозном порядке надвигалась друг на друга», причем Ганнибал удержал собственные войска на их начальной позиции. Издав римский боевой клич с одной стороны и разноязычные крики с другой — разноязычность ослабляла дух, — линии столкнулись. Вначале галлы и лигуры имели преимущество; они лучше владели оружием и двигались быстрее. Но римский фронт остался непрорванным и весом своего компактного строя оттеснял врага, несмотря на потери. Сказался и другой фактор: в то время как передовых бойцов Рима ободряли крики из задних рядов, идущих на помощь, вторая линия Ганнибала — карфагеняне — не смогла поддержать галлов, но держалась позади, опасаясь смешать ряды. Галлы, которых упорно оттесняли назад, чувствуя, что их бросили в беде собственные соратники, повернули и побежали. Когда они пытались найти убежище во второй линии, их отбрасывали карфагеняне, которые, повинуясь вообще-то здравому, но в данных обстоятельствах, быть может, ошибочному военному инстинкту, стремились избежать любого беспорядка, который позволил бы римлянам прорвать их линию. Измученные и деморализованные, многие галлы пытались найти брешь в карфагенских рядах, но последние показали, что храбрости им хватает, и отогнали их.

В короткое время остатки первой линии были рассеяны полностью или исчезли за флангами второй линии. Последняя подтвердила свои боевые качества, отбросив назад также и римскую первую линию — гастатов. В этом им помогло то, что земля, усеянная трупами, была скользкой от крови, и ряды атакующих римлян смешались. Даже принципы заколебались, когда увидели, что первую линию так решительно отбросили назад, но офицеры ободрили их и мгновенно бросили вперед, чтобы спасти положение. Подкрепление решило дело. Сжатая со всех сторон — ибо римский фронт был длиннее и охватывал ее, — карфагенская линия была разрезана на куски. Уцелевшие бежали к отдаленной третьей линии, но Ганнибал, продолжая беречь от бегущих выстроенный фронт, приказал первым рядам своей «старой гвардии» выставить копья, как барьер, и беглецам пришлось отступать на фланги и открытое пространство в тылу.

Третья фаза. Теперь занавес поднялся практически над новой битвой. Римляне «добрались до своих истинных противников — людей, равных себе по характеру оружия, по военному опыту, по славе побед…». Слова Ливия есть дань ожесточенности и долго не определявшемуся исходу предстоящей схватки и показывают, что лгут те, кто говорит, что «старая гвардия» Ганнибала была только тенью самой себя в дни Тразимена и Канн.

Римляне имели моральное преимущество, уничтожив две первые линии и разогнав кавалерию и слонов, но теперь перед ними стоял плотный и свежий строй в 24 тыс. ветеранов под прямым начальством самого Ганнибала. И ни один человек в истории не демонстрировал больше динамизма, передавая свою решимость войскам.

Римляне также получили, наконец, численное преимущество — правда, небольшое: Полибий говорит, что «силы были почти равны», а в реальности еще меньше, чем казалось. Ибо в то время как третья линия Ганнибала была свежей, на стороне Сципиона только триарии не были в схватке, а они составляли только половину гастатов или принципов. Далее, велиты пострадали так сильно, что их пришлось вывести в резерв, а кавалерия покинула поле боя, занятая преследованием. Поэтому невероятно, чтобы Сципион имел для последнего удара больше 18–20 тыс. пехоты — минус потери, которые эта пехота уже понесла.

Его следующий шаг характерен для этого человека — для его холодной расчетливости даже в разгар кризиса в битве. Перед лицом гигантской живой стены — такими должны были казаться карфагеняне, выстроенные фалангой, — он звуками труб отзывает свои передовые отряды, и они демонстрируют дисциплину, повинуясь, как стая тренированных гончих. Затем, перед лицом врага, стоящего на расстоянии меньше полета стрелы, он не только реорганизует свои войска, но перестраивает их! Проблема состояла в следующем: против первых двух вражеских линий римский фронт, построенный реже, чем плотно сомкнутая фаланга, и с интервалами, был длиннее, что позволяло охват флангов противника. Теперь, против удвоенных сил, фронт был, вероятно, короче, чем у Ганнибала. Оценка Сципиона, очевидно, включала этот фактор, а вместе с ним и два других. Во-первых, чтобы сосредоточить ударную силу метательных снарядов для финального усилия, требовалось построить свою линию возможно плотнее, и это можно было сделать, поскольку больше не было ни нужды, ни преимущества в сохранении интервалов между манипулами. Во-вторых, поскольку конница могла вернуться в любой момент, ортодоксальное построение в глубину не давало преимущества, и принципов и триариев можно было использовать в качестве подкрепления и прямой поддержки передовой линии. Удар должен был быть возможно более сконцентрированным во времени и возможно более широким по фронту, вместо серии атак.

Мы видим поэтому, что он приказывает своим гастатам сомкнуться и образовать сплоченный центр без интервалов. Затем он выдвигает по краям сомкнутый строй принципов и триариев и охватывает фланги противника. Его боевой порядок справа налево представляет собой теперь непрерывную линию: половина триариев, половина принципов, гастаты, вторая половина принципов и вторая половина триариев. Он еще раз охватывает вражеский фронт. Для британских читателей новый строй Сципиона, рожденный вспышкой гения в разгар рокового столкновения, представляет особый интерес. Ибо здесь родилась «линия», которую обессмертили война в Испании и Ватерлоо, здесь Сципион на две тысячи лет предвосхитил Веллингтона, открыв ту истину, что длинный и разреженный фронт есть построение, которое позволяет развить наибольшую огневую мощь, что закон экономии сил осуществляется путем ввода в игру огня — идет ли речь о пулях или дротиках — в наибольшей возможной мере.

Задачей пехоты Сципиона в финальной фазе было сковать силы Ганнибала, подставив их под решающий удар конницы. Для этой задачи сила и ширина натиска были важнее всего. Сципион перестраивал войска обдуманно и неторопливо — чем дольше мог он оттянуть финальную схватку, тем больше времени он выигрывал для возвращения своей кавалерии. Лелий и Масинисса вряд ли ушли в преследовании слишком далеко, забыв о давлении на римскую пехоту и о плане Сципиона. Полибий говорит, что, когда пехотинцы столкнулись, «исход долго оставался сомнительным, люди падали там, где сражались, пока Масинисса и Лелий не прибыли по велению судьбы в нужный момент». Удар конницы в тыл врага решил исход боя, и, хотя большинство воинов Ганнибала с мрачной решимостью сражались до конца, они были перебиты в рядах. Из тех, кто обратился в бегство, лишь немногим удалось бежать, и первые беглецы ушли не далеко, ибо конница Сципиона затопила всю широкую равнину, на которой негде было укрыться от преследования.

Полибий и Ливий согласны в оценке потерь карфагенян и их союзников в 20 тыс. убитых и почти в 20 тыс. пленных. С другой стороны, как говорит Полибий, «пало более тысячи пятисот римлян», а Ливий — что «победители потеряли не менее двух тысяч убитыми». Расхождение объясняется словом «римляне», ибо Ливий явно включает в оценку потерь союзные войска. Историки обычно считают эти цифры заниженными, говоря, что в древних битвах всегда преуменьшались потери победителя. Ардан дю Пик, глубокий и искушенный мыслитель, показал ошибку таких историков. Даже в сегодняшних сражениях побежденная сторона несет самые тяжелые потери после того, как исход решен, ибо начинается истребление беспомощных дезорганизованных людей. Насколько же больше должна была быть эта диспропорция, когда еще не существовало винтовок и пулеметов, берущих начальную дань с победителей? Пока строй оставался нерушимым, потери были относительно невелики, но стоило ему рассеяться, начиналась бойня.

«Ганнибал, ускользнув в суматохе с несколькими всадниками, примчался в Хадрумет, не покинув поля боя, пока не исчерпал все средства, перед битвой и во время нее. По словам Сципиона, он управлял войсками в тот день с редким мастерством» (Ливий). Полибий также не скупится на похвалы: «Ибо, во-первых, путем переговоров со Сципионом он попытался сам, в одиночку разрешить спор, показав в нем, что, помня о своих прежних успехах, он не доверял фортуне и полностью сознавал роль, что неожиданность играет на войне. Далее, когда он предложил битву, он так все устроил, что ни один командир не построил бы лучше свои войска для битвы с римлянами, чем Ганнибал в этом случае. Римский боевой строй очень трудно прорвать, ибо он без перестройки позволяет каждому солдату отдельно и вместе с товарищами повернуть фронт в любом направлении: манипулы, ближайшие к опасному месту, поворачиваются к нему одним движением. Оружие также дает солдатам защиту и уверенность в себе, благодаря размерам щита и прочности меча, выдерживающего повторные удары… Ганнибал принял против этого все меры, какие были в его власти, и вполне мог рассчитывать на победу. Он поспешно собрал множество слонов и выстроил их перед фронтом в день битвы, чтобы повергнуть врага в панику и взломать его ряды. Он поставил наемников впереди, выстроив позади них карфагенян, чтобы утомить римлян перед решающей схваткой и притупить их мечи… а также принудить карфагенян, зажатых спереди и сзади, держаться стойко и драться, говоря словами Гомера, так, чтобы даже трусливый был вынужден биться».

«Самые сильные и стойкие свои войска он держал позади, на необычном расстоянии, чтобы, наблюдая и предвосхищая издалека ход битвы, они могли со свежими силами и бодрые духом повлиять на ее исход в нужный момент. Если он, который еще ни разу не терпел поражений, приняв все возможные меры, чтобы обеспечить победу, все же не добился ее, мы должны простить его. Ибо бывают моменты, когда Фортуна противодействует планам доблестных мужей, и иногда, как говорит пословица, „храбрый человек встречает другого, еще храбрее“, как это и случилось с Ганнибалом».

Используя эту пословицу в смысле, в котором явно употребил ее Полибий, мы выносим наш краткий вердикт по поводу этой битвы: мастер войны встретил лучшего мастера. Ганнибалу противостоял не Фламиний и не Варрон. Не прежний римский военачальник, консервативный и неискушенный в «высоких тонкостях военного искусства», подобный тем, что первыми встретили Ганнибала в Италии, глухие ученики на его поучительных уроках подставляли ему услужливо цели для решающего удара. При Заме он встретил полководца, который видел, что превосходство в коннице — козырная карта битвы; гениального дипломата, который давно обратил Ганнибалов источник вербовки конных воинов на пользу себе; мастера стратегии, который выманил врага на поле битвы, где его новые силы могли полностью развернуться и компенсировать численную слабость других родов войск.

Едва ли какой-либо командир так блестяще иллюстрировал смысл избитой фразы «захватить и сохранить инициативу». Со дня, когда Сципион отбросил мнение Фабия, этот памятник ортодоксии, и, вместо «главных вооруженных сил противника»,[4] избрал целью Карфаген, он заставлял врага плясать под свою дудку. Мастер в умственной сфере, он добился морального распада в стане противника, вымостив себе путь к конечной цели — его низвержению — и в материальной сфере.

Результат этот менее замечателен, чем способ его достижения. Сципион почти уникален в том, что как тактик он был таким же совершенным художником, как в стратегии. О немногих военных вождях можно сказать, что их тактическое мастерство равнялось стратегическому, и наоборот. Иллюстрацией является Наполеон. Но в этой битве Сципион достиг того равновесия и сплава умственных, моральных и физических сил, которые выделяют его на страницах истории. На поле битвы при Заме Сципион не только показал способность нейтрализовать каждый замысел Ганнибала, но и обратил собственное оружие последнего против него самого, поразив его насмерть. Перелистаем страницы истории — и мы не найдем другой решающей битвы, где два великих полководца сделали все, что умели и могли. Арбела, Канны, Фарсал, Брейтенфельд, Бленгейм, Лейтен, Аустерлиц, Йена, Ватерлоо, Седан — все они испорчены неумением или невежеством с одной или другой стороны.

Полнота победы не оставила цели для стратегического преследования, но Сципион не мешкая приступил к моральной эксплуатации своей победы. «Заключив, что он должен привести к Карфагену все, что могло бы усилить уже царивший в городе ужас… он приказал Гнею Октавию вести туда легионы по суше, а сам, присоединив к своему флоту свежий флот, приведенный Лентулом, отплыл из Утики, направляясь к гавани Карфагена» (Ливий). Немедленное движение достигло своей цели — бескровной капитуляции, увенчав восьмилетнее соблюдение закона экономии сил возможностью избежать дорогостоящей осады.

Вблизи Карфагена его встретил корабль, увешанный оливковыми ветвями и другими символами мира и покорности. «На нем было десять депутатов, важнейших в государстве людей, которым, когда они подошли к кораблю полководца, протягивая знаки покорности и умоляя Сципиона о защите и снисхождении, он ответил только, что они должны явиться в Тунис, куда он переносит свой лагерь. Взглянув на Карфаген — не с целью познакомиться с ним, но чтобы обескуражить врага, — он вернулся в Тунис, вызвав туда и Октавия» (Ливий). Армия на своем пути получила весть, что Вермина, сын Сифака, идет на помощь Карфагену с большими силами. Но Октавий, заняв часть пехоты и всю конницу, встретил их на марше и отбросил с тяжелыми для них потерями. Его конница блокировала все пути к бегству.

Как только был разбит лагерь в Тунисе, тридцать послов прибыли из Карфагена. Чтобы усилить их страх, их сутки продержали без ответа. Этой новой аудитории Сципион на следующий день объявил, что римляне не видят причин для снисхождения, не только потому, что карфагеняне начали войну, но и ввиду недавнего предательства, нарушившего письменное соглашение, которое они поклялись соблюдать.

«Но ради себя самих и в рассуждении военной фортуны и общей связи между людьми мы решили быть милосердными и великодушными. Это будет очевидно также и вам, если вы оцените положение правильно. Ибо вы не должны считать странным, если мы наложим на вас тяжелые обязательства или потребуем от вас жертв, но скорее должны удивляться, если мы окажем вам милости, ибо Фортуна, из-за вашего собственного дурного поведения, лишила вас какого-либо права на жалость или прощение и отдала вас в руки врагов ваших».

Затем он объявил сперва о милостях, а затем об условиях мира. С этого дня римляне должны воздерживаться от грабежей и опустошений; карфагеняне сохранят свои собственные законы и обычаи и не получат гарнизона; Карфагену будет возвращена территория Африки, которой он владел перед войной; он сохранит все свои стада, отары, рабов и другую собственность. Среди условий были возмещение римлянам ущерба, нанесенного во время перемирия; возвращение захваченных транспортов и грузов; передача всех пленников и дезертиров. Карфагеняне должны были выдать все военные корабли, кроме десяти трирем, а также всех слонов, и не дрессировать их впредь — Сципион, очевидно, уважал слонов больше, чем некоторые современные военные историки. Карфагеняне обязываются не воевать ни с одним народом за пределами Африки и ни с одним народом Африки без консультации с Римом. Они должны будут вернуть Масиниссе, в границах, которые будут установлены, всю территорию и собственность, что принадлежали ему или его предшественникам. Карфагеняне три месяца должны снабжать римскую армию достаточным количеством зерна и платить войскам, пока миссия мира не вернется из Рима. Они должны выплатить контрибуцию в 10 тыс. талантов серебром равными ежегодными платежами на протяжении пятидесяти лет. Наконец, в обеспечение они должны выдать сто заложников, которых Сципион сам выберет среди молодых людей от четырнадцати до тридцати лет. Возвращение транспортов было немедленным условием, «иначе они не получат ни перемирия, ни какой-либо надежды на мир».

202 г. до н. э. — 1919 г. н. э.! Какая умеренность по сравнению с условиями Версальского мира! Там была поистине великая стратегия, целью которой был лучший мир — мир в условиях безопасности и процветания. Здесь были посеяны семена мщения. Необходимые гарантии безопасности были получены через выдачу военного флота, заложников и размещением вблизи ворот Карфагена сильного и верного сторожевого пса в лице Масиниссы. Но гарантии минимально дорого обошлись победителю в затратах и побежденному в страданиях. Эта дешево купленная безопасность вымостила путь к будущему процветанию Рима — и в то же время сделала возможным и справедливым восстановление карфагенского процветания.

Оправдание великодушной и дальновидной умеренности Сципиона заключается в пятидесяти годах мира, ничем не запятнанного с карфагенской стороны, которые последовали за битвой при Заме. И если бы римские политики были столь же мудрыми и бесстрастными, как Сципион, этот мир, несомненно, продолжался бы, Карфаген оставался бы мирным и процветающим сателлитом Рима, а бессмертная фраза «Delenda est Carthago» не превратилась бы в ужасный факт, но осталась бы любимым коньком престарелого маразматика, шуткой, которую бы вскоре забыли. Более того, если бы выполнение условий договора оставили под надзором Сципиона, не было бы их злостного искажения и горьких жалоб — но не более того — со стороны страдавшего Карфагена. Но, даже несмотря на постоянные мелкие придирки, Карфаген вновь стал столь же процветающим и многолюдным, как на вершине своей мощи, и только умышленной и возмутительной провокацией — приказом гражданам разрушить собственный город — можно было довести терпеливых торговцев до восстания, которое и дало желанный предлог для их уничтожения.

Следует добавить, что умеренность Сципиона вызвала ответную реакцию Ганнибала, и подлинный мир, предложенный первым, честно поддерживался вторым, пока неумолимая ненависть римского сената не изгнала его из страны, мирное процветание которой он восстанавливал. Не последний раз в истории предвидение и гуманность двух великих соперников-полководцев подавала блистательный пример подлинной политики мстительным и узколобым политиканам. И все же за свою конструктивную мудрость Ганнибал заплатил ссылкой и вынужденным самоубийством, а Сципион окончил свои дни в добровольном изгнании из государства, которое надолго осталось без кормчего. Завистливые и узколобые противники в сенате не могли отказать в ратификации условий договора, ввиду влияния Сципиона в народе и поскольку в тот момент слишком остро переживали облегчение после долгой и мучительной борьбы. Но по мере того, как память об опасности и о том, как ее едва удалось избежать, тускнела, ненависть оживала, и они не смогли простить «человека, который счел ниже своего достоинства жестокое наказание преступников, заставивших Рим дрожать».

Когда Сципион объявил условия мира карфагенским послам, те сразу же доставили их в свой сенат. Умеренность не пробудила мгновенного отзвука в собрании, которое одновременно оказалось «нерасположенным к миру и неготовым к войне». Один из сенаторов вознамерился отвергнуть условия мира и уже начал свою речь, когда Ганнибал вышел вперед и стащил его с трибуны. Другие члены сената разгневались при таком нарушении сенаторского достоинства. В ответ Ганнибал поднялся снова и, признав, что был груб, попросил прощения за свое «непарламентское» поведение, заявив, что, как известно, он покинул город в девятилетнем возрасте и вернулся после тридцати шести лет отсутствия, во время которого он был занят «более практическими дебатами». Он просил их вспомнить зато о его патриотизме, ибо из-за него он погрешил против сенатских правил. «Мне кажется удивительным и совершенно непостижимым, что любой гражданин Карфагена, сознающий замыслы, которые мы, каждый в отдельности и все вместе, лелеяли против Рима, не благословляет свои звезды, что теперь, в руках римлян, он получил такие снисходительные условия. Если бы вас спросили всего несколько дней назад, чего вы ожидали для своей страны в случае римской победы, вы не посмели бы даже высказать вслух свои страхи, таких ужасных бедствий вы ожидали. И теперь я прошу вас не оспаривать вопрос, но согласиться единодушно на условия мира и всем молить богов, чтобы римский народ ратифицировал договор».[5] Такое мощное дуновение здравого смысла сдуло у сенаторов пыль с ушей и прочистило мозги, так что они проголосовали за принятие условий договора, и сенат сразу же направил послов с соответствующими инструкциями.

Они столкнулись с некоторыми трудностями при выполнении предварительных условий перемирия, поскольку, хотя они смогли найти транспорты, они не могли вернуть их груз, так как много зерна и припасов оставалось еще в руках непримиримых. Послы были вынуждены просить Сципиона принять денежную компенсацию и, поскольку он не видел к тому препятствий, было согласовано и установлено трехмесячное перемирие.

Послы, направленные в Рим, были избраны из первых людей в государстве — ибо римляне уже ворчали, что прежнему посольству недоставало почтенного возраста и авторитета, — и римскому сенату польстили, включив Гасдрубала Геда, последовательного сторонника мира и давнего противника партии Баркидов. Хорошее впечатление он, как оратор, подкрепил речью, которая тонко льстила бесстрастным судьям и, тактично признавая вину, затушевывала ее тяжесть.

Большинство в сенате явно склонялось к миру, но Лентул, который наследовал консульство Клавдия и его жажду дешевой славы, опротестовал решение сената, собирая голоса, готовые назначить Африку его провинцией, и надеясь, что, если ему удастся раздуть гаснущие угли войны, он сможет удовлетворить свои амбиции. Однако его надежды быстро рассеялись, ибо, когда вопрос был поставлен перед народным собранием, оно единодушно проголосовало за то, чтобы сенат заключил мир, чтобы Сципиона наделили полномочиями подписать его и чтобы он один привел армию домой. Сенат с этим согласился, и по возвращении карфагенских послов был заключен мир на условиях, предложенных Сципионом. Условия выполнялись пунктуально: Сципион приказал вывести карфагенские военные суда, числом пятьсот, в открытое море и сжег их на погребальном костре карфагенского владычества.

Позже враги Сципиона намекали, что умеренность его условий объясняется страхом, что более жесткие условия могли, продлив войну, заставить его разделить славу с преемником. Поскольку на этот вульгарный мотив намекают также и некоторые историки, стоит подчеркнуть два факта, которые полностью опровергают клевету. Во-первых, беспомощность и пассивность Карфагена с момента заключения перемирия. Во-вторых, способ, которым римский народ опрокинул все попытки заменить Сципиона в течение последней фазы войны. После Замы, когда весь Рим гремел энтузиазмом, ни один узурпатор, сколь угодно пронырливый, не имел ни малейших шансов на успех.

Прежде чем оставить Африку, Сципион дал Масиниссе обосноваться в его царстве и подарил ему земли Сифака, отложив свой триумф, чтобы обеспечить награду своих верных помощников. Затем, наконец, выполнив свою задачу, он вывел свою оккупационную армию и отплыл с ней на Сицилию. Прибыв туда, он отослал морем основную массу войск в Рим, а сам отправился сушей через Италию бесконечным триумфальным шествием, ибо не только народ каждого города сбегался, чтобы воздать ему почести, но даже крестьяне усеивали обочины дорог. По прибытии в Рим он вступил в город в триумфальном шествии «беспримерного великолепия» и раздал каждому из солдат по четыреста ассов за счет добычи. В это время он получил прозвище Африканский, став «первым полководцем, назвавшимся по имени страны, которую он завоевал». Был ли этот титул дан ему его солдатами, друзьями, или просто стал популярным прозвищем, неясно.

Энтузиазм народа был так велик, что он мог получить титул гораздо более весомый, чем любое прозвище, сколь угодно почетное. Мы знаем из речи Тиберия Гракха в самый черный час карьеры Сципиона, что народ требовал сделать его пожизненным консулом и диктатором, и Сципион сурово упрекал народ за стремление наделить его, если не по имени, то по сути, царской властью. Аутентичность факта подтверждается тем, что Гракх тогда упрекал его в презрении к власти трибунов. Из его речи мы узнаем также, что Сципион «воспрепятствовал тому, чтобы его статуи были воздвигнуты в комициях, на рострах, в здании сената, в Капитолии, в капелле храма Юпитера, и помешал провести декрет, по которому его образ, в одеянии триумфатора, выносился бы в процессии из храма Юпитера… Такие частности, которые признает даже враг, упрекающий его… показывают необычное величие духа, ограничивающего почести своим положением как гражданина» (Ливий).

Найдется ли во всей истории еще один человек, который оттолкнул бы такой грандиозный приз, когда он был не просто в пределах досягаемости, когда его навязывали ему? Пример Цинцинната, вернувшегося на свою ферму после выполнения своей диктаторской миссии, бессмертен, однако Сципион не просто повторил, но затмил его. Для кого искушение было сильнее — для одного из племенных вождей, подчинившегося традициям примитивного государства, или для высококультурного и честолюбивого светского человека, получавшего царскую власть над высокоцивилизованной державой? Сравните действия Сципиона со зрелищем Цезаря, неохотно отвергающего, под стенания толпы, царскую диадему, предлагаемую своими сторонниками по предварительному сговору. В оценке великих мировых деятелей, не считая чисто религиозных, мы склонны основывать наши оценки, главным образом, на конкретных достижениях и величии ума, пренебрегая моральными ценностями и нарушая тот баланс между тремя сферами, который так важен для политики в условиях мира или войны. Даже проверка достижений опирается на количественные, а не на качественные оценки. Факт, что Цезаря знают все, а Сципион в глазах среднего образованного человека — это немногим более, чем просто имя, курьезным образом отражает наши исторические стандарты, ибо один положил начало мировому господству римской цивилизации, а другой вымостил ей дорогу к упадку.

Сколь ни экстраординарным кажется благородство духа, приведшее Сципиона к такому самопожертвованию, оно кажется еще выше ввиду его возраста. Можно понять человека, который на закате жизни достиг философского взгляда на честолюбивые цели и презрел, исходя из опыта, их обманный блеск. Но человек, который в тридцать пять лет достиг гималайских вершин успеха и славы и сделал то же самое, есть чудо человеческой природы. Неудивительно, что его соотечественники постепенно перешли от обожания к мелочным придиркам; неудивительно, что историки забыли его, ибо такая возвышенность духа находится за пределами понимания рядовых людей — а обычные люди ненавидят то, чего не могут понять.

Побыв в течение восьми лет центральной фигурой в жизни Рима, Сципион затем и вплоть до конца жизни лишь изредка появляется на исторической сцене. Он спас Рим от угрозы физического уничтожения и теперь, удалившись в частную гражданскую жизнь, стремился спасти его от моральных опасностей. Если человек, который достиг таких недостижимых высот славы, мог отбросить собственные амбиции и интересы и показать, что государство значит больше, чем отдельный человек, пример мог бы повлиять на позднейшие поколения. Высшее самопожертвование было одной из величайших моральных сил в развитии мировой цивилизации. Но сила сципионовского примера была, к несчастью, затемнена эгоистическими амбициями таких людей, как Марий, Сулла и Цезарь.

Проследить последнюю и самую длительную часть его карьеры трудно — занавес поднимается только над рядом коротких сцен. Мы слышим, что он озабочен расселением своих солдат; каждому из его испанских и африканских ветеранов выделяется земля из расчета два акра за каждый год активной службы. Затем, на три года после Замы он был избран цензором — должность, которая не только относилась к самой высшей магистратуре, но считалась вершиной политической карьеры. Как подразумевает титул, цензоры, которых было два, проводили ценз — перепись граждан, которая была не просто регистрацией, но давала случай проверить обстоятельства общественной и частной жизни. Цензоры тогда издавали эдикты, касающиеся моральных правил, соблюдения которых намеревались требовать, наказывали за неправильное поведение и выбирали новых членов сената. Цензоры ни перед кем не несли ответственности за свои действия, а единственным ограничением было запрещение перевыборов и то, что ни один акт не был действителен без согласия обоих цензоров. Период пребывания Сципиона в должности был, кажется, отмечен необычной гармонией и чистыми страницами, касающимися наказаний.

Мы должны подождать 192 г. до н. э., прежде чем мы слышим о нем снова, и еще раз инцидент является ярким примером великодушия и широты взглядов. В течение семи мирных лет после Замы Ганнибал обратил свой гений к новым целям — восстановлению процветания Карфагена и улучшению администрации. Но своими усилиями он вызвал зависть многих соотечественников. В попытках оградить свободу народа он прекратил злоупотребления судебной властью, которые напоминали худшие дни Венецианской республики. Обнаружив, что государственный доход не позволяет выплачивать римлянам ежегодную контрибуцию без новых налогов, он расследовал жульничество, укоренившееся в администрации. Грабители общества объединились с шайкой судей, настраивая римлян против Ганнибала.

Римляне, страх которых перед великим карфагенянином не угас, ревниво и недоверчиво наблюдали за коммерческим возрождением Карфагена. Они охотно ухватились за предлог для вмешательства. Из Ливия, однако, мы узнаем, что «этому долго и энергично противодействовал Сципион Африканский, который думал, что в высшей степени несовместимо с достоинством римского народа становиться на сторону врагов и обвинителей Ганнибала; вмешивать государственную власть во фракционную борьбу карфагенян, не считая достаточным победить этого полководца на поле боя, но сделавшись как бы его обвинителями в судебном процессе…». Оппозиция Сципиона оттянула, но не смогла остановить жажду мести у маленьких людей — консулом был Катон, — и в Карфаген было отправлено посольство, чтобы привлечь Ганнибала к суду. Последний, поняв тщетность участия в процессе, решил бежать, пока не поздно, и отплыл в Тир, оплакивая несчастья своей страны чаще, чем свои собственные.

В начале следующего года Сципион был второй раз избран консулом, и, по совпадению, вместе с ним избрали Тиберия Лонга — их отцы были избраны вместе в первый год войны с Ганнибалом. Второе консульство Сципиона не отмечено заметными событиями — по крайней мере, в военном смысле, ибо сенат решил, что, поскольку за рубежами не видно непосредственной опасности, оба консула должны остаться в Италии. Сципион энергично боролся с этим решением, хотя и склонился перед ним, и еще раз история подтвердила его дальновидность и глупость близорукой выжидательной политики римских сенаторов.

В течение интервала между Замой и вторым консульством Сципиона Рим ввязался в борьбу в Греции. Свобода действий, которую дала Зама, вместе с некоторыми более ранними факторами, позволила переориентировать внешнюю политику. Со времен войны с Пирром Рим шел к неизбежному конфликту с Ближним Востоком. Здесь имелись три великие державы, оставшиеся со времен раздела громадных владений Александра Македонского — Македония, Египет и Сирия, или, как ее тогда называли, Азия.

С Египтом Рим заключил союз восемьдесят лет назад, и союз этот был сцементирован коммерческими связями. Но Филипп V Македонский заключил союз с Ганнибалом, и, хотя помогал он ему скорее на словах, чем на деле, угроза нападения на Италию заставила римлян, с помощью коалиции греческих государств, начать операции против него. Истощение ресурсов в других местах заставило Рим в 205 г. до н. э. ухватиться за первую же возможность и заключить ненадежный мир. Пока Рим был занят борьбой с Ганнибалом, Филипп договорился с Антиохом Сирийским о захвате и разделе владений Египта.

Но после Замы Рим был в состоянии ответить на призыв союзника и желал также отомстить за нарушение нейтралитета Филиппом, пославшим четыре тысячи македонцев, чтобы помочь Ганнибалу в финальной битве. Сенат, однако, смог убедить народное собрание, желавшее насладиться плодами мира, только несуществующей угрозой немедленного вторжения Филиппа в Италию. У Киноскефал легион разгромил фалангу, и Филипп был вынужден примириться с условиями, низводящими Македонию на уровень второстепенной державы. Как Карфаген, она лишилась зарубежных владений, и ей запретили объявлять войну без санкции Рима.

Римский сенат не понимал, однако, что устранение македонской опасности сделало неизбежной войну с Антиохом Сирийским, ибо волна римского господства явно угрожала рано или поздно затопить его. Рим фактически проглотил Карфаген, потом Македонию, и Антиоху вовсе не импонировала роль пророка Ионы. Средиземноморский мир был слишком тесен для двух великих держав. Антиох, упоенный своим высокопарным титулом «царя царей», решил взять инициативу на себя и расширить свои владения, пока есть возможность. В 197–196 гг. до н. э. он захватил всю Малую Азию и даже переправился во Фракию.

Следующей целью, очевидно, была Греция, но римляне не видели этого — в отличие от Сципиона. В пророческой речи он предупредил, что «есть все причины ожидать опасной войны с Антиохом, ибо он уже, по собственной воле, явился в Европу; и как, по их мнению, будет он действовать в будущем, подстрекаемый к войне, с одной стороны, этолянами, заклятыми врагами Рима, а с другой — побуждаемый Ганнибалом, полководцем, который прославился победами над римлянами?». Ганнибал недавно прибыл ко двору Антиоха. Но сенат, как страус из поговорки, отверг его совет и решил не только не посылать новую армию в Македонию, но отозвать домой и распустить ту армию, которая там находилась. Если бы Сципиону дали Македонию как провинцию, опасность, исходящая от Антиоха, была бы задушена в зародыше, и его последующее вторжение в Грецию не состоялось бы.

Политически главной чертой очередного консульства было значительное расширение политики размещения в Италии колоний римских граждан — мера предосторожности против угрозы такого восстания италийских государств, какое последовало за вторжением Ганнибала. Самому Сципиону была оказана высокая честь: цензоры назначили его принцепсом сената. Эта должность, не считая почета, давала больше влияния, чем должность председателя сената, которую она заменила. Функции председателя были ограниченны, как у современного спикера, в то время как принцепс сената мог не только председательствовать, но и выражать свое мнение.

Серьезные столкновения в течение этого года происходили только в Северо-Западной Италии, где галлы и бойи Инсубрии и Лигурии устроили очередное из своих периодических восстаний. Лонг, второй консул, отвечавший за провинцию, выступил против бойев. Обнаружив, насколько сильны и решительны враги, он спешно послал гонцов к Сципиону, прося его присоединиться к нему. Галлы, однако, видя оборонительные настроения консула и предположив причину, атаковали прежде, чем Сципион мог прибыть. Очевидно, что римляне едва избежали катастрофы, но исход битвы был достаточно чувствителен для них, чтобы отступить в Плаценцию на реке По. Их не преследовали — галлы удалились в свою страну.

Дальнейшие события неясны, хотя некоторые авторы говорят, что Сципион, после воссоединения с коллегой, занял страну бойев и лигуров, насколько ему позволили леса и болота. В любом случае он там побывал, ибо известно, что он вернулся из Галлии к выборам. Другим инцидентом в течение его консульства было выделение сенаторам, по его предложению, особых и отдельных мест на римских играх. Хотя многие думали, что эту почесть можно было бы оказать давным-давно, другие яростно выступали против, твердя, что «каждое дополнение к величию сената принижает достоинство народа», что эта мера раздувает классовые чувства и что, если пятьсот тридцать восемь лет обычные места были достаточно хороши, зачем менять установленный порядок теперь? «Говорили, что даже сам Сципион под конец пожалел о своем предложении: так трудно заставить народ одобрить любую перемену в устоявшихся обычаях».

Все это мелочи, но благожелательная забота Сципиона о комфорте и достоинстве коллег — лично ему это ничего не прибавляло, — быть может, ослабила его прежнее влияние в народе, который был его опорой против близоруких сенаторов.

После выборов новых консулов Сципион снова удалился в частную жизнь, вместо того чтобы взять зарубежную провинцию, как часто делали отслужившие срок консулы. Это обстоятельство подвигло одного-двух позднейших римских историков на поиски мотива. Так, Корнелий Непот, биограф Катона, говорит, что Сципион хотел убрать Катона из его провинции, Испании, и стать его наследником — и что, не получив согласия сената, Сципион, чтобы показать свое недовольство, удалился в частную жизнь, когда окончился срок его консульства. Плутарх в своем жизнеописании Катона противоречит этому и говорит, что Сципион непосредственно сменил Катона в Испании. Даже оставляя в стороне известные исторические неточности этих позднейших авторов, трудно не видеть, что такая мелочность несовместима со всеми достоверными фактами, раскрывающими характер Сципиона. Мы знаем, что Катон и Сципион всегда были в плохих отношениях, но враждебность в сохранившихся речах проявлялась только со стороны Катона, для которого греческая культура Сципиона была как красная тряпка для быка, как и умеренность по отношению к Карфагену. Человек, твердивший как попугай: «Delenda est Carthago» — подлинный предтеча желтой прессы, — не мог выносить человека с возвышенной душой и репутацией, стоящего у него на пути, и узость и ненависть не находили покоя, пока он не добьется уничтожения и Сципиона, и Карфагена. Их ссора, если односторонние злобные нападки можно назвать этим словом, тянулась со времен Замы, когда Катон, служивший квестором под началом Сципиона и уже так ненавидевший его греческие привычки, что не мог жить с ним на одной квартире, объявил войну расточительной щедрости своего полководца при распределении добычи среди солдат.

К счастью, имеются другие факты, опровергающие рассказы Непота и Плутарха об этом деле. Решение распустить армию Катона в Испании было принято сенатом как раз тогда, когда он отказал Сципиону в назначении ему Македонии в качестве консульской провинции и распустил тамошнюю армию также. Катон вернулся в Рим и получил триумф в начале консульства Сципиона. Поскольку за рубежом не было армий, не было, очевидно, и поста для проконсула, что показывает ложность рассказов о том, что Сципион желал поехать в Испанию после окончания консульства.

Его реальный мотив для того, чтобы оставаться в Риме вместо того, чтобы искать какую-либо другую зарубежную провинцию, нетрудно угадать. Он предсказал опасность со стороны Антиоха, и, поскольку отказ сената предотвратить ее сделал войну неизбежной, Сципион хотел оставаться под рукой, чтобы ответить на призыв, который неизбежно последует. Он был прав, ибо Ганнибал уже тогда предлагал Антиоху военную экспедицию против Италии, утверждая, как всегда, что только кампания в Италии давала ключ к поражению римлян, ибо такое вторжение не давало Риму возможности полностью использовать свои людские и материальные ресурсы. В качестве предварительной меры Ганнибал предлагал, чтобы ему дали войско с задачей высадиться в Африке и поднять карфагенян, в то время как Антиох двинется в Грецию и будет готов к прыжку в Италию, как только момент созреет.

Посланец Ганнибала, тирянин по имени Аристон, был разоблачен антиганнибаловской партией в Карфагене. Аристон бежал, но разоблачение вызвало такую смуту, что Масинисса решил, что созрел момент вторгнуться на карфагенскую территорию.

Карфагеняне направили в Рим посольство с жалобами, а Масинисса — с оправданиями. Посольство первых вызвало подозрения из-за истории с бегством Аристона, а послы Масиниссы раздували эти подозрения. Сенат решил послать комиссию для расследования, и Сципион был назначен одним из трех ее членов, но, проведя расследование, «оставил вопрос открытым; мнения членов не склонялись в пользу какой-либо из сторон». Отказ вынести вердикт едва ли делает честь Сципиону, который знал обе партии и имел достаточно влияния, чтобы разрешить конфликт на месте. Но Ливий намекает, что комиссары могли действовать по инструкциям сената, воздержавшись от урегулирования проблемы, и добавляет, что ввиду общей ситуации «было очень удобно оставить спор нерешенным». Под этим он, вероятно, подразумевает, что, поскольку Ганнибал подумывал о вторжении, следовало держать карфагенян слишком занятыми, чтобы оказать ему поддержку.

В конце года произошел инцидент, который бросает существенный — и довольно сумеречный — свет на карьеру Сципиона. Двумя кандидатами на патрицианскую должность консула был Луций Квинкций Фламиний, брат победителя при Киноскефалах, и Публий Корнелий Сципион, тезка и единокровный брат Сципиона Африканского.

Развязка мастерски изложена Ливием. «Прежде всего, наличие у кандидатов братьев, которые были самыми знаменитыми полководцами того времени, обострило борьбу. Слава Сципиона была величественнее и, пропорционально величию, вызывала больше зависти. Слава Квинкция была совсем свежей, ибо он получил триумф только в этом году. Кроме того, Сципион уже почти два года постоянно находился на глазах у народа; это обстоятельство, просто ввиду пресыщения, снижает уважение к великим людям». «Все притязания Квинкция на благосклонность публики были свежими и новыми; после своего триумфа он ничего не просил и не получал у народа; он говорил, что „собирал голоса в пользу родного брата, а не полубрата; в пользу своего легата и соратника в ведении войны“ — его брат командовал флотом против Филиппа Македонского. Этими аргументами он добился своего». Луций Квинкций был избран, а Сципион Африканский потерпел новую неудачу, когда Лелию, старому товарищу и помощнику, не удалось добиться избрания на пост плебейского консула, несмотря на поддержку Сципиона. Толпа, как всегда переменчивая и забывчивая, предпочла восходящую звезду заходящему солнцу.

Тем временем на Востоке собиралась военная гроза. Антиох обезопасил свой тыл, выдав дочь замуж за Птолемея, царя Египта. Затем он двинулся к Эфесу, но потерял время на кампанию местного значения против писидийцев. За Эгейским морем этоляне не жалели трудов, чтобы разжечь войну против римлян и найти союзников Антиоху. Рим, напротив, усталый и опустошенный долгими годами борьбы, стремился всеми способами оттянуть столкновение с Антиохом или вовсе избежать его. С этой целью сенат направил к нему посольство, и Ливий говорит, что, согласно истории, написанной по-гречески Ацилием, Сципион Африканский был включен в его состав. Послы отправились в Эфес и, остановившись там на пути к Антиоху, «старались почаще беседовать с Ганнибалом, чтобы прощупать его намерения и рассеять его страх перед опасностью, грозящей ему от римлян». Эти встречи имели случайным и косвенным, но важным результатом то, что сообщение о них заставило Антиоха подозревать Ганнибала.

Но для нас главный интерес этих бесед — если предположить, что свидетельство Ацилия надежно, — заключается в изложении одной из бесед между Сципионом и Ганнибалом. Сципион спросил Ганнибала, «кого тот считает лучшим полководцем». Последний ответил: «Александра… Потому что с малыми силами он разгромил неисчислимые армии и покорил отдаленнейшие области, куда даже простое путешествие кажется выше человеческих сил». Тогда Сципион спросил: «А кому ты отдал бы второе место?» — и Ганнибал ответил: «Пирру, ибо он первый научился укреплять лагерь, и никто не выказывал столь точных суждений в выборе места для битвы и расстановке сил; в то же время он в такой степени владел искусством привлекать людей к себе, что жители Италии желали, чтобы ему, чужеземному царю, а не римскому народу принадлежала верховная власть…» На вопрос Сципиона: «Кого ты ставишь на третье место?» — Ганнибал ответил: «Самого себя, без сомнения». На это Сципион, рассмеявшись, добавил: «А что бы ты сказал, если бы победил меня?» — «Тогда я поставил бы Ганнибала не только выше Александра и Пирра, но выше всех других полководцев».

«Ответ, высказанный с пунийской ловкостью и содержавший необычную лесть, весьма понравился Сципиону, поскольку выделял его из толпы полководцев, как человека, обладавшего неоспоримым превосходством».

От Антиоха посольство не добилось непосредственных результатов, ибо «царь царей» слишком раздулся от гордости из-за своих успехов в Азии, слишком надеялся на собственные силы, чтобы учесть уроки Карфагена и Македонии. Его стандарты военных достижений были чисто количественными.

Осознав, наконец, что война неизбежна и неминуема, римский сенат начал подготовку к новой борьбе. В качестве первого шага сенат назначил досрочные консульские выборы, чтобы быть готовым к следующему году; новыми консулами стали Публий Сципион, отвергнутый годом раньше, и Маний Ацилий. Далее, Бебию было приказано переправиться со своей армией из Брундизия (теперь Бриндизи) в Эпир, а во все союзные города были разосланы посольства с заданием противодействовать этолийской пропаганде. Этоляне, тем не менее, подкрепляя дипломатию силой, добились некоторых успехов и, вызвав широкое брожение в Греции, изо всех сил торопили Антиоха. Если бы его энергия равнялась его самоуверенности, он вполне мог бы захватить власть над Грецией прежде, чем римляне смогли бы обуздать его. Далее, на свою же погибель, он отбросил план Ганнибала и экспедицию в Африку из ревности, вдохновляемой страхом, что, если отдать Ганнибалу роль ведущего исполнителя, общественное мнение будет считать его реальным командующим. Даже после своей запоздалой высадки в Греции с неадекватными силами он упустил оставшиеся возможности, расточая силы и время в мелких атаках на фессалийские города и в праздных наслаждениях в Халкедоне.

Тем временем в Риме консулы бросали жребий на провинции: Греция выпала Ацилию, и экспедиционные силы, которые он должен был взять с собой, собрались в Брундизии. Обеспечивая снабжение, послали в Карфаген и Нумидию комиссаров закупить зерно. Тут надо воздать должное и духу карфагенян, стремившихся выполнять договор с Римом, и мудрой политике Сципиона после Замы. Карфагеняне не только предоставили зерно в подарок, но предложили снарядить флот за собственный счет и выплатить ежегодную контрибуцию сразу за много лет вперед. Римляне, однако, либо из гордой самоуверенности, либо из нежелания быть обязанными Карфагену, отказались от флота и денег и настояли на уплате за зерно.

Несмотря на все эти приготовления, Антиох слишком поздно почуял опасность. Его союзники этоляне предоставили только 4 тыс. бойцов, его собственные войска задержались в Азии, и, в дополнение, он поссорился с Филиппом Македонским, который твердо стал на сторону Рима. С 10 тыс. людей Антиох занял позицию в Фермопильском ущелье, но не смог повторить героическое сопротивление бессмертных спартанцев и был разгромлен. Бросив своих этолийских союзников на произвол судьбы, Антиох отплыл назад в Малую Азию через Эгейское море.

Рим, однако, не собирался довольствоваться таким результатом. В Риме понимали, что в Греции римская армия разгромила только авангард, но не главные силы Антиоха и что, если его не подавить, он станет постоянной угрозой. Далее, пока он из Эфеса господствовал над Малой Азией, лояльные союзники римлян — пергамцы, родосцы и греческие города на азиатском берегу Эгейского моря — зависели только от его милости. Все эти мотивы привели Рим к контрнаступлению.

Великое стратегическое предвидение Ганнибала оправдалось еще раз, ибо он объявил, что «скорее удивлен тем, что римляне еще не в Азии, чем сомневается в их прибытии». На этот раз Антиох послушался своего великого советника и усилил гарнизоны и постоянное патрулирование вдоль берега.

Столкнувшись с великим испытанием — уступавшим только Ганнибаловой войне, — Рим искал нового спасителя в лице старого. Если опасность была меньше и не столь близка, то риск должен был казаться больше, ибо римские армии отправлялись в неизвестное. Арена для первой великой пробы сил между Римом и азиатской цивилизацией была готова, и театр военных действий отодвинулся в тревожную даль, связанную с отечеством только длинными и небезопасными линиями коммуникаций. Чрезвычайные обстоятельства обостряют память, и Рим в час нового испытания вспомнил о человеке, который несколько лет стоял наготове, ожидая опасности, о которой он кричал в глухие уши. Однако сам Сципион не стал баллотироваться в консулы — трудно сказать почему. Быть может, он считал завистников слишком сильными и не хотел рисковать, быть может, привязанность и сочувствие к своему брату Луцию, побежденному на выборах годом раньше, побудило Сципиона дать последнему шанс. Наш герой имел достаточно славы и всю жизнь готов был поделиться ею со своими соратниками. Он оставлял зависть к чужой славе менее значительным людям. Его целью было служить отечеству, и в любом случае он знал, что, если Луций будет консулом, он, Сципион, будет осуществлять реальную власть — Луций мог оставить себе свой номинальный триумф.

Избрание брата было гарантировано заранее, и с ним, как плебейский консул, был избран Гай Лелий, старый соратник Сципиона. Возможно, Сципион к этому и стремился — чтобы, кому бы ни досталась Греция, иметь решающее влияние на операции. Случилось так, однако, что двойные выборы поставили его в неприятное положение — приходилось поддерживать брата против друга. Ибо оба консула, естественно, хотели Грецию, которая означала командование в войне с Антиохом. Лелий, имевший могущественную поддержку в сенате, просил сенат вынести решение — жребий был слишком сомнителен на его вкус. Луций попросил отсрочку, чтобы посоветоваться, и обратился к Сципиону, который посоветовал ему «без колебаний предоставить решение сенату». Затем, когда все предвкушали долгие дебаты, Сципион поднялся в сенате и сказал, что, «если они присудят провинцию его брату Луцию Сципиону, он поедет с ним как один из его помощников». Предложение было встречено «почти всеобщим одобрением», решило спор и было принято почти единогласно.

Хотя ясно, что Сципион планировал такой результат, это не снижает нашу оценку благородства человека, который, будучи самым знаменитым полководцем в римской истории, согласился занять подчиненное положение. Если средства были дипломатическими, то мотив был чистейшим — спасти свою страну, предоставив награду другому. Кроме кровного родства, он, без сомнения, чувствовал, что будет более уверенно управлять событиями через брата, чем через Лелия, хотя упрямство Луция в конфликте с этолянами опровергает приговор Моммзена — «человек из соломы». Два сильных лидера в одной команде — не лучшая комбинация. Многое говорит о Сципионе и Лелий тот факт, что все это не поломало их дружбу, и доказательством великодушного характера последнего, а также высших качеств первого служит то, что в позднейшие годы Лелий дал Полибию такие свидетельства величия Сципиона.

В дополнение к двум легионам, которые он забрал в Греции у Ацилия, консулу было выделено 3 тыс. римских пехотинцев и сотня всадников плюс еще 5 тыс. пехоты и 200 всадников от Латинской конфедерации. Далее, как только стало известно, что в поход идет Сципион Африканский, 4 тыс. ветеранов Ганнибаловой войны явились добровольцами, чтобы служить «под командой любимого вождя».

Экспедиция отправилась в марте (римский июль) 190 г. до н. э., но бросок в Азию пришлось задержать, по причине упрямого нежелания сената дать разумные условия мира этолянам, что заставило их вновь взяться за оружие и продолжать упорную войну в своих горных крепостях. Любопытно, что Сципион, который всегда облегчал себе решение военной задачи с помощью умеренности политических требований, теперь был блокирован из-за неумеренности других.

Когда братья высадились в Эпире, они обнаружили, что благодаря Ацилию, армия полностью погрязла в партизанской войне. Сципион двинулся вперед, брат следовал за ним с главными силами. По прибытии в Амфиссу их встретили афинские послы, которые, обращаясь сначала к Сципиону Африканскому, а потому уже к консулу, умоляли о снисходительности к этолянам. «От Сципиона они получили довольно мягкий ответ, ибо ему нужен был почетный предлог, чтобы кончить этолийскую войну, — он устремлял свои взоры в Азию и к царю Антиоху». Очевидно, он, привычно предугадав события, сам вдохновил оба посольства Афин — к себе и к этолянам. Сципион мог бы дать несколько очков вперед даже полковнику Хаусу, выступавшему как посол мира, дающего средства к победе. В результате афинских уговоров этоляне прислали большое посольство в римский лагерь и получили от Сципиона самый ободряющий ответ. Но когда, как полагалось, обратились за решением к консулу, он дал непримиримый ответ, порвав ударом кулака всю паутину, которую его брат так деликатно сплел. Второе посольство столкнулось с таким же упрямым отказом. Тогда глава афинского посольства посоветовал этолянам просить просто о шестимесячном перемирии, чтобы они могли направить посольство в Рим. Реальный источник этого совета слишком очевиден, чтобы гадать. Этолийские послы, соответственно, вернулись назад и, «обратившись сперва к Публию Сципиону, получили от консула через него согласие на прекращение военных действий на желательное время».

Так с помощью дипломатии Публий обезопасил коммуникационные линии и высвободил армию; решимость, с которой он искал мирного решения и не желал путаться в побочные конфликты, есть предметный урок экономии сил и верности подлинной цели.

Консул, приняв армию от Ацилия, решил вести войска в Азию через Македонию и Фракию, избрав длинную сухопутную дорогу вместо короткой морской, ибо Антиох имел один флот в Эфесе, а Ганнибал собирал другой в Финикии, специально чтобы помешать морской переправе. Публий, одобрив эту дорогу, заметил брату, что теперь все зависело от Филиппа Македонского; «ибо, если он будет верен нашему правительству, он предоставит нам проход и всю провизию и материалы, необходимые армии в дальнем походе. Но если он подведет тебя в этом, ты не найдешь безопасности нигде во Фракии. Поэтому, по моему мнению, прежде всего нужно выяснить намерения царя. Лучше всего испытать их, послав к нему кого-нибудь с неожиданным визитом, без предварительной договоренности».

Согласно этому совету, порожденному инстинктивной заботой о безопасности и психологическим чутьем, консул отправил Тиберия Гракха, пылкого и смелого юношу, который, меняя на пути коней, мчался так быстро, что доскакал от Амфиссы до Пеллы — от Коринфского залива почти до Салоник — менее чем за трое суток. Он застал Филиппа в разгаре пира, «не слишком трезвого». Это помогло устранить подозрения, что царь готовит контрудар, и на следующий день Гракх увидел готовые склады провизии, мосты, наведенные через реки, и отремонтированные горные дороги, готовые к приходу римской армии.

Он помчался назад, навстречу армии, которая могла спокойно двинуться через Македонию. В своих владениях Филипп встретил римлян и сопровождал их, причем Ливий замечает, что «много радушия и доброжелательства проявлялось в нем, что очень понравилось в нем Сципиону — человеку, который, будучи безупречным в других отношениях, не мог устоять перед светской любезностью, не сопровождаемой роскошью». Затем армия, через Фракию, вышла к Геллеспонту — Дарданеллам — пройдя, очевидно, той же дорогой, что Ксеркс, но в противоположном направлении.

Переправа через Дарданеллы была настолько же облегчена римлянам ошибками Антиоха, как и действиями их собственного флота. Ливий, командующий римским флотом, отплыл к Дарданеллам, согласно инструкциям, чтобы захватить крепость, охранявшую узкую часть пролива. Сестос — современный Медос — был уже занят римлянами, а Абидос — теперь Чанак — вел переговоры о сдаче, когда Ливий получил известия о поражении, в результате внезапной атаки, союзного родосского флота на Самосе. Он оставил свою главную цель — что могло расстроить планы Сципиона — и отплыл на юг, чтобы восстановить положение в Эгейском море. Однако, после некоторых довольно бесцельных морских операций, прибытие Ганнибалова флота и его разгром в его первой и последней морской битве очистили горизонты в Средиземноморье. В августе вторая победа, на этот раз над эгейским флотом Антиоха, обеспечила римлянам господство на море.

Потеря его заставила Антиоха сделать ход, направленный к безопасности, но фактически в противоположном направлении. Отчаявшись защитить захваченное за Дарданеллами, он приказал гарнизону отступить от Лисимахии, «чтобы не быть отрезанным римлянами». Лисимахия стояла поблизости от места, где ныне стоит Булаир, и нет нужды подчеркивать, как трудно было бы проломить древние булаирские укрепления, господствующие над перешейком Галлиполийского полуострова. Гарнизон вполне мог продержаться до зимы. Возможно, другим фактором, кроме поражения на море, была неудачная попытка заключить союз с Прусием, царем Вифинии — страны, побережье которой лежало частично на Черном море и частично на Мраморном. Антиох пытался сыграть на его страхе быть проглоченным Римом, но стратегическое видение Сципиона позволило ему предугадать и этот ход и принять меры для его нейтрализации. За месяцы до прибытия в Галлиполи Сципион отправил Прусию письмо, рассеивающее такие страхи: «Мелких племенных вождей в Испании, которые стали союзниками, он оставил царями. Масиниссу он не только восстановил на троне отцов, но и отдал ему владения Сифака» — тонкий намек!

Двойная новость о морской победе и эвакуации Лисимахии достигла братьев по прибытии в Энос. С легким сердцем они двинулись вперед и заняли город. Подождав обоз и больных, они двинулись вдоль Херсонеса (Галлиполийскго полуострова), достигли пролива и без помех переправились в Малую Азию. Переправились они, однако, без Публия, которого задержали религиозные обязанности салия. Правила его ордена обязывали его во время праздника Священных Щитов оставаться там, где он находился, до конца месяца. Без него армия потеряла движущую силу, так что «он сам был источником задержки, пока не нагнал ее». Ненужная задержка была далека от его военных обычаев, так что инцидент предполагает, что благочестие было искренним чувством, а не просто психологическим инструментом, помогающим вдохновлять войска. Пока армия его ждала, в лагерь явился посол от Антиоха и, поскольку царь приказал ему обратиться сперва к Сципиону Африканскому, посол ждал его прибытия, прежде чем обсудить свою миссию с консулом!

«На Публия царь возлагал величайшие надежды; величие его души и полнота его славы заставляли его склоняться к миру; всем нациям было известно, каков он был в роли завоевателя, в Испании и позже в Африке; наконец, его сын был пленником у Антиоха» (Ливий). Как сын был захвачен в плен, неизвестно, то ли в дальней кавалерийской разведке, то ли еще раньше, в море, как предполагает Аппиан.

На военном совете посол Антиоха изложил основу мира: Антиох отдает греческие города в Малой Азии, как уже оставил Европу, и оплачивает римлянам половину военных издержек. Совет счел эти уступки недостаточными, постановив, что Антиох должен отдать все греческое побережье Эгейского моря и, чтобы установить широкую и безопасную нейтральную зону, отказаться от всех владений в Малой Азии к западу от гор Тавра. Далее, он должен оплатить все военные издержки, ибо именно он вызвал и начал войну.

Получив такой отпор, посол добился, следуя приказу, личного свидания с Публием. «Прежде всего, он сказал ему, что возвращает ему сына без выкупа; и затем, равно незнакомый с характером Сципиона и с римскими обычаями, пообещал ему громадную сумму золотом и, не считая царского титула, абсолютное партнерство во власти, если Сципион Африканский, через свои средства, добьется мира». На эти авансы Сципион ответил: «Я тем не менее удивлен, что ты не знаешь римлян вообще и меня, к которому ты был послан… ты не понимаешь военной ситуации человека, от которого ты пришел. Вы должны были удержать Лисимахию, чтобы помешать нашему вступлению на Херсонес, или противостоять нам у Геллеспонта, чтобы помешать переправиться в Азию, если вы хотели просить о мире людей, неуверенных в исходе войны. Но, оставив путь в Азию открытым и позволив надеть на себя не только узду, но ярмо,[6] как вы можете ожидать переговоров на равных? Вы должны повиноваться приказам. Я считаю моего сына очень щедрым подарком, говорящим о великодушии царя. Я молю богов, чтобы мои обстоятельства никогда не потребовали других даров: мысль моя, конечно, никогда их не потребует. За такой акт великодушия он найдет меня благодарным, если за личную любезность он примет в ответ личную благодарность. Но в моей публичной позиции я никогда ничего от него не приму и ничего не отдам. Все, что я могу дать сейчас, — это искренний совет. Иди и пожелай ему от моего имени прекратить враждебные действия и не отказываться ни от каких условий мира» (Ливий). Полибий приводит последнюю фразу в несколько ином виде: «В ответ на его обещание относительно моего сына я дам ему намек, который вполне стоит милости, которую он мне предлагает, — пусть идет на любые уступки, делает что угодно, лишь бы не сражаться с римлянами».

Совет не оказал влияния на Антиоха, который решил ускорить военные приготовления, которые уже шли полным ходом. Консульская армия тем временем двинулась на юго-восток, мимо Трои, к Лидии. «Они разбили лагерь вблизи истока реки Каик, готовя провизию к быстрому походу на Антиоха, чтобы сокрушить его прежде, чем зима помешает операциям». Антиох ждал их у Тиатиры (современный Ахиссар). В этот момент, как раз перед подъемом занавеса к последнему акту, когда Сципион должен был пожать плоды своей стратегии, в дело вмешалась судьба. Он был сражен болезнью, и пришлось перевезти его в Элею, на побережье. Услышав об этом, Антиох послал эскорт, чтобы возвратить ему сына. Неожиданное возвращение сына сняло такую тяжесть с души Сципиона, что ускорило выздоровление. Эскорту он наказал: «Скажите царю, что я шлю ему свою благодарность, что в настоящее время я не могу отплатить ему ничем, кроме доброго совета: пусть не начинает боя, пока не узнает, что я присоединился к армии». Под этим Сципион, очевидно, подразумевал, что, если он будет на месте, хотя бы жизнь Антиоха будет в безопасности.

Хотя царь имел огромную армию — 62 тыс. пехоты и более 12 тыс. конницы, — он счел этот совет достаточно разумным, чтобы отступить за реку Герм и там, у Магнесии — современная Минисса, — разбить сильно укрепленный лагерь. Хотя у римлян было только два собственных легиона плюс (по численности) два союзнических легиона и несколько местных отрядов — всего около 30 тыс. бойцов, — вердикт их был единодушным. «Еще никогда римляне так не презирали врага». Однако им не пришлось штурмовать лагерь, ибо на третий день, опасаясь дурного влияния бездеятельности на моральный дух войск, Антиох вывел их из лагеря и предложил битву.

Хотя конечная победа римлян была решающей, им явно не хватало тактического мастерства Сципиона Африканского, и одно время им пришлось бороться с неприятностями, если не с опасностью поражения. Ибо в то время, когда римляне устремились на центр врага, а их конница атаковала его левый фланг, Антиох сам, с конницей правого крыла, пересек реку, оставленную почти неохраняемой, и напал на левый фланг консула. Только решительность трибуна, оставленного здесь, остановила врагов и отражала опасность, пока не подошли подкрепления. Отброшенный в этом месте и видя мощные силы, сосредоточенные против него, Антиох бежал в Сарды, остатки разбитой армии последовали за ним. Дальнейшее сопротивление было безнадежно: все западные владения рушились вокруг него, а подчиненные государства спешили заключить мир с Римом. Он отступил в Апамею и оттуда послал миссию мира к консулу в Сарды, куда прибыл из Элей Публий, оправившийся от болезни.

Условия мира были согласованы еще до прибытия миссии, и решено было, что изложит их Сципион Африканский. «Сципион начал с того, что победа никогда не делала римлян более суровыми, чем прежде». Условия были те же самые, что предлагались перед Магнесией, когда вопрос был еще открытым, ни капли не суровее из-за нынешней беспомощности Антиоха. Антиох должен был удалиться по другую сторону Тавра; выплатить пятнадцать тысяч эвбейских талантов как компенсацию за военные издержки — частью сразу, а остальное двенадцатью ежегодными платежами; и выдать двадцать избранных заложников в обеспечение верности договору. В дополнение Антиох должен был выдать Ганнибала, поскольку «было ясно, что римляне никогда не могут надеяться на прочный мир, пока он на свободе». Ганнибал, однако, получив весть об этом условии, укрылся на Крите.

Замечательной чертой условий мира — так же, как в Африке и Греции, — было то, что римляне искали только безопасности и процветания. Пока Сципион направлял политику Рима, аннексий, со всеми их опасностями и трудностями, избегали. Целью его было просто обеспечить мирное преобладание римских интересов и влияния и гарантировать их от внешних опасностей. То была поистине великая стратегия, которая, вместо попытки аннексировать исконные владения Антиоха, просто заставила его отойти за идеальную стратегическую границу — горную цепь Тавра — и построила цепь суверенных буферных государств как вторую линию обороны между Тавром и Эгейским морем. Это определенно были союзники Рима, а не его подданные, и мир в Малой Азии был создан путем усиления и вознаграждения союзников, остававшихся верными в течение войны. Как мог бы измениться ход истории, если бы наследники не дали обратный ход политике и не встали на фатальный путь аннексий? Когда начались вторжения варваров, пришельцы обнаружили, что средиземноморский мир состоял из государств, так глубоко романизированных, что они давно забыли о своих оковах, однако из-за этого настолько ослабели, что сделались обузой для Рима. Вместо кольца боевых аванпостов, задуманного Сципионом, возник кружок политических евнухов.

Забавным комментарием к усмирению Антиоха и устранению последней угрозы Риму в Средиземноморье было избрание Луцием Сципионом по возвращении в Рим титула «Азиатский», «чтобы не уступать брату даже в этом». Он также принял меры, чтобы его триумф выглядел пышнее и роскошнее, чем триумф Публия над Карфагеном. Единственной наградой нашего героя было то, что его в третий раз назначили принцепсом сената.

Та умеренная и дальновидная политика Сципиона, которая подорвала его влияние в годы, что последовали за битвой при Заме, теперь должна была привести его к политическому краху. Ход событий отчасти скрывается в тумане, но общие очертания ясны. Партию узколобых, во главе с Катоном, который не мог удовлетвориться разоружением врага, но требовал его уничтожения, так раздосадовал новый милосердный и мудрый мирный договор, что ее гнев обрушился на его автора. Неспособные аннулировать мир, они задумали добиться падения Сципиона и выдвинули обвинение во взятке как самое вероятное объяснение дела. Быть может, люди вроде Катона совершенно искренне не могли постичь другой причины для великодушия к побежденному врагу. Однако им, похоже, хватило ума, чтобы не нападать сперва на сильного брата, но, нацелившись на слабость вместо силы, поразить Публия косвенным путем — через Луция.

Первым ходом было преследование Луция по поводу расточительного расходования денег, выплаченных Антиохом. Публий так разгневался при этом обвинении, что, когда его брат достал счетные книги, он взял их у него, изорвал в куски и бросил обрывки на пол залы сената. Жест был неразумным, но очень по-человечески понятным. Пусть любой поставит себя на его место, место человека, который беспримерными усилиями спас Рим от смертельной угрозы, нацеленной прямо в сердце, и сделал его бесспорным и неоспоримым хозяином мира, а затем был вынужден отчитываться в четырех миллионах сестерциев в то время, когда благодаря ему казначейство получило двести миллионов. Мы должны также помнить, что Сципион страдал от болезни, которая вскоре свела его в могилу, а больные люди склонны к раздражительности. Без сомнения, та высшая уверенность в себе, которая отмечала его, превратилась в последние, разъедаемые болезнью годы в нечто, приближающееся к надменности. Так, Полибий говорит нам, что на этом или на следующем процессе он горько упрекнул римлян: «Не годится римскому народу слушать обвинения против Публия Корнелия Сципиона, которому обвинители обязаны тем, что вообще имеют возможность говорить». Он отказался от царской власти, когда ее навязывали ему, и удовольствовался тем, что остался простым гражданином, но он ожидал некоторого особого уважения за свои выдающиеся услуги.

Демонстративный акт, однако, дал его врагам возможность, которой они давно ждали. Двое трибунов, Петилии, подстрекаемые Катоном, начали судебное преследование против него по обвинению во взятке, полученной от Антиоха в обмен на умеренные условия мира. Новость разожгла во всем Риме волнения и споры. «Большинство судило об этом согласно своим склонностям; некоторые винили не плебейских трибунов, но публику вообще, стерпевшую начало такого процесса» (Ливий). Часто замечали, что «два великих государства в мире почти одновременно проявили неблагодарность к своим главнокомандующим; но Рим был худшим из двух, так как Карфаген после своего поражения послал побежденного Ганнибала в ссылку, тогда как Рим, будучи победоносным, собирался изгнать победителя Африки».

Оппозиционная партия твердила, что ни один из граждан не должен стоять так высоко, чтобы не нести ответственности за свое поведение, и что это полезное лекарство, когда самые могущественные привлекаются к суду.

Когда наступил день слушаний, казалось, что ни одного человека, даже самого Сципиона как консула или цензора, не сопровождала на форум такая толпа, как в день, когда он появился, чтобы ответить на обвинения. Слушания начались, плебейские трибуны попытались замаскировать отсутствие каких-либо улик старыми россказнями о роскошных греческих привычках Сципиона на Сицилии и об истории в Локрах. Звучали голоса Петилиев, но слова принадлежали явно Катону. Ибо Катон был не только учеником Фабия, но сам на Сицилии выдвигал необоснованные обвинения, которые следственная комиссия отвергла. Затем, после словесной дымовой завесы, они пустили ядовитый газ. Ввиду отсутствия улик они напомнили о возвращении сына без выкупа и о том, как Антиох адресовал свои мирные предложения прямо Сципиону. «Он действовал по отношению к консулу, в его провинции, как диктатор, а не как помощник. И явился он туда ни с какой другой целью, кроме как чтобы в Греции и Азии явилось то, что давно уже стало твердым убеждением в Испании, Галлии, Сицилии и Африке: что он один является главой и столпом римской власти; что государство, властвующее над миром, укрыто в его тени; что его кивки равносильны декретам сената и приказам народа».

Облако слов слабо прикрывало отсутствие аргументов; целью их было, как говорит Ливий, разбудить зависть. Обвинения продолжались до сумерек, процесс был отложен до следующего дня.

На следующее утро, когда трибуны заняли свои места и обвиняемый был вызван, чтобы отвечать, ответ был характерен для этого человека. Доказать невиновность было невозможно так или иначе, и, кроме того, что он был слишком горд, чтобы пускаться в объяснения, он знал, что они будут потрачены впустую и на врагов, и на друзей. Поэтому последним психологическим контрударом в своей карьере он достигает драматического триумфа.

«Народные трибуны и вы, римляне, сегодня годовщина того дня, когда я сразился с Ганнибалом и карфагенянами в решающей битве в Африке и удача и успех сопутствовали мне. Поэтому, поскольку прилично в этот день прекратить тяжбы и споры, я отправляюсь прямо в Капитолий, чтобы воздать должное Юпитеру всеблагому и величайшему, Юноне, Минерве и другим божествам, защищающим Капитолий и цитадель, и возблагодарить их за то, что в тот день, как и во многие другие дни, они одарили меня волей и способностью совершить чрезвычайные услуги ради общего блага. Я приглашаю вас, римляне, тех, кто сделает такой выбор, отправиться со мной и молить богов, чтобы они даровали вам таких командиров, как я. С семнадцати лет до старости вы сопровождали мои годы почестями, а я отвечал на ваши почести услугами».

На этом он отправился к Капитолию, и все собрание устремилось за ним, так что его обвинители остались одни на опустевшем форуме. «Этот день стал едва ли не более знаменит любовью римлян к нему и высокой оценкой его подлинного величия, чем тот, когда он ехал по Риму как триумфатор после победы над Сифаком и карфагенянами». «То был, однако, последний день, озаривший блеском Публия Сципиона. Ибо, поскольку он не мог предвидеть ничего, кроме завистливых преследований и постоянных препирательств с трибунами (процесс был отложен до следующего дня), он удалился в свое имение в Литерне с твердой решимостью не присутствовать на процессе. Его дух был по природе слишком возвышенным и привычным к столь возвышенной судьбе, что он не знал, как играть роль обвиняемого и смиренно сгибаться, как подобает людям, защищающим свое дело перед судом» (Ливий).

Когда отложенный процесс был возобновлен, и было названо его имя, Луций Сципион заявил, что его брат отсутствует по причине болезни. Трибуны отказались это признать, утверждая, что это просто обычное для Публия неуважение к законам, и упрекали народ за то, что народ сопровождал его в Капитолий и проявлял нерешительность теперь. «Когда он стоял во главе армии и флота, у нас хватало решимости послать за ним на Сицилию… чтобы вызвать его домой, однако теперь мы смеем принудить его, частного гражданина, вернуться из загородного имения, чтобы предстать перед этим судом».

В ответ на призыв Луция к другим трибунам последние постановили, что болезнь как предлог нужно признать, и процесс еще раз отложили. Однако один из трибунов, Тиберий Гракх, не согласился со всеми, и собрание, зная, что имеются трения между ним и Сципионом, ожидало от него более сурового решения. Вместо этого Гракх заявил, что, «поскольку Луций Сципион выдвинул как предлог болезнь своего брата, ему, Гракху, это кажется достаточным; что он не потерпит того, чтобы Публий Сципион был обвинен во время своего отсутствия, и даже тогда, если Публий апеллирует к нему, он поддержит его отказ от участия в процессе. Публий Сципион, своими великими подвигами, почестями, полученными от римского народа по совместной воле богов и людей, поднялся до таких высот достоинства, что, если он предстанет как преступник под рострами и будет слушать обвинения молодых людей, больше позора падет на Рим, чем на него».

Ливий добавляет, что Гракх сопроводил свой декрет негодующей речью: «Значит, пусть Сципион, знаменитый завоеватель Африки, окажется у ваших ног, трибуны? Значит, для того он победил и разгромил в Испании четверых самых заслуженных военачальников Карфагена и четыре их армии? Для того он захватил в плен Сифака, победил Ганнибала, сделал Карфаген вашим данником и прогнал Антиоха за горы Тавра — чтобы припадать к ногам Петилиев? Чтобы вы получили лавры за победу над Сципионом Африканским?» Эта речь, как и его декрет, произвели такое сильное впечатление, что сенат созвал специальное заседание и воздал самую горячую хвалу Гракху «за то, что он поставил общественное благо выше частной вражды». Обвинители столкнулись со всеобщим осуждением, и обвинение было снято.

«После этого молчание окружает Сципиона Африканского. Он провел остаток жизни в Ли-терне, не желая вновь посещать Рим, и говорят, что, умирая, он завещал похоронить себя там… чтобы даже погребальные обряды не исполнялись на неблагодарной родине».

Дата его смерти в Литерне, в добровольной ссылке, — 183 г. до н. э. — кажется несомненной, но относительно могилы такой уверенности нет, и памятники ему существуют и в Литерне, и в Риме. В момент смерти ему было всего пятьдесят два года. По странному совпадению его великий соперник Ганнибал также умер примерно в это же время, вероятно в том же году, в возрасте шестидесяти семи лет. После Магнесии он бежал на Крит, а затем нашел убежище у Прусия Вифинского. У римского сената хватило ума понять, что было бы ниже его достоинства выгонять врага из последнего убежища, но местный командующий, Фламиний, думал отличиться, подстрекая Прусия к убийству доверчивого гостя. Ганнибал обманул убийц, приняв яд.

Даже после смерти Сципиона враги его не могли успокоиться. Скорее «она увеличила храбрость его врагов, вождем которых был Марк Порций Катон, который даже при жизни Сципиона постоянно клеветал на его возвышенный характер». Подстрекательство Катона вызвало расследование того, как распорядились данью Антиоха. Прямой мишенью сделался Луций, косвенной — память его брата. Луций и несколько офицеров его штаба были привлечены к суду. Приговор был против них, и, когда Луций заявил, что все деньги, полученные им, находятся в казначействе, и поэтому он не может дать обеспечение возмещения ущерба, его бросили в тюрьму. Его кузен, Публий Сципион Назика, заявил сильный и убедительный протест, но претор объявил, что ввиду приговора у него нет выбора, пока Луций отказывается платить. Гракх снова вмешался, чтобы спасти своих личных врагов от позора. Применив власть трибуна, он приказал освободить Луция и постановил, что претор должен получить требуемую сумму из собственности Луция. Претор послал людей, чтобы взять ее во владение, «и не только не нашли ни следа денег, полученных от Антиоха, но сумма, полученная от продажи собственности, даже не покрывала сумму штрафа» (Ливий). Это убедительное доказательство невинности Сципионов возмутило общественное мнение, и «общественная ненависть, направленная против Сципионов, обрушилась на претора, его советников и обвинителей».

Вряд ли то, что его имя будет очищено после смерти, послужило Сципиону утешением в последние годы жизни. «Неблагодарность по отношению к своим великим людям есть черта сильных народов», — говорит пословица. Неудивительно, что Рим достиг верховенства в Древнем мире.

В военной области нет, может быть, изречения, столь часто цитируемого, как наполеоновское: «Читайте и перечитывайте кампании Александра, Ганнибала, Цезаря, Густава-Адольфа, Тюренна, принца Евгения и Фридриха; возьмите их себе за образец; это единственный способ стать великим полководцем, усвоить секреты военного искусства». В другой из максим он говорит: «Знание великих военных операций может быть приобретено только опытом и прикладным изучением всех великих полководцев. Густав, Тюренн и Фридрих, так же как Александр, Ганнибал и Цезарь, — все действовали, опираясь на одни и те же принципы».

Наполеон выделяет здесь шестерых или семерых полководцев, стоящих на вершине в истории военного искусства. Сознательно или бессознательно, среди исследователей военного дела имеется общая тенденция считать наполеоновский список стандартной оценкой заслуг, а не просто произвольным перечнем полководцев, если дополнить список его собственным именем. Правда, некоторые считают абсурдным включение Евгения при исключении Мальборо, а другие выбросили бы Тюренна из-за убеждения, возможно ошибочного, что величие синонимично с масштабом опустошений, или по более веской причине нехватки среди его успехов решающих побед, достигнутых над равными. Обнаруживается, что немало комментаторов пришли к списку из трех величайших полководцев древности — Александра, Ганнибала и Цезаря — и трех величайших полководцев нового времени — Густава, Фридриха и Наполеона, — возвышающихся в военной истории как гималайские пики. Факт, что Фридриху, с его грубыми тактическими ошибками и вовсе не оригинальным «косым построением», отдается предпочтение перед такими совершенными артистами, как Тюренн и Мальборо, остается одной из тайн военной критики. Но здесь не место разбирать это заблуждение. Здесь нас интересуют великие полководцы Древнего мира и, если мы желаем сравнений с современностью, сам Наполеон, поскольку его превосходство практически не оспаривается.

Сравним поэтому Сципиона с тремя «великими капитанами» древности в трех отношениях — как полководца, как человека и как государственного деятеля. Любое такое сравнение должно быть основано на условиях, в которых этим людям пришлось действовать, и на мастерстве, с каким они обращали эти условия себе на пользу.

Александр и в едва ли меньшей степени Цезарь имели громадный актив — самодержавную власть, полный контроль над доступными людскими и материальными ресурсами. Даже Ганнибал, хоть его и плохо поддерживали, был неуязвим для мелочного вмешательства в свои операции, против которого пришлось бороться Сципиону и, позднее, Мальборо.

Победы Александра были одержаны над азиатскими ордами, в которых отсутствие тактического порядка и метода обесценивало их численное превосходство, причем, как указал Наполеон в своем хорошо известном замечании о мамелюках, недостатки азиатских войск возрастают пропорционально их численности. Ни один критик не поместит Клайва в первом ряду великих полководцев, и, если бы не ослепительный блеск его маневров и масштаб его завоеваний, Александр был бы отодвинут на соседнее с ним место. Цезарь также, до Илерды и Фарсала, был немногим более чем способный «сипайский генерал» и, как он сам, говорят, заметил, отправился «в Испанию драться с армией без полководца, а потом на Восток — сражаться с полководцем без армии». Даже при этом Цезарь, благодаря неосторожному распылению сил, дважды оказался вынужденным сражаться с более сильным противником. В первой битве, при Диррахии, он потерпел поражение, и, хотя он отплатил за него при Фарсале, эта единственная первоклассная победа кажется довольно хилым основанием для претензий на высшее полководческое мастерство.

Но если мы готовы принять другое изречение Наполеона, что «в войне человек, а не люди идут в счет», самый значительный факт состоит в том, что Александру и Цезарю облегчили путь слабость и невежество командиров, которые им противостояли. Только Ганнибал, как Сципион, постоянно сражался против опытных военачальников, но даже и тут обстоятельства были на стороне Ганнибала. Ибо три его решительные победы — Требия, Тразимен и Канны — были одержаны над генералами не только тупоголовыми и опрометчивыми, но и глупо презиравшими любую тактику, которая требовала мастерства, а не честной работы дубиной. Ганнибал это прекрасно знал — вспомним его слова, брошенные солдатам, ожидавшим в засаде приказа к фланговой атаке на Требии: «Перед вами враг, слепой к искусству войны». В умственном отношении Фламиний и Варрон были на уровне лейб-гвардейцев, и имена их в истории инстинктивно ставятся рядом с именами Таллара, Дауна, Больё и Макмагона. Ганнибал научил римлян искусству войны, отличному от ее механизма, и, как только они извлекли пользу из его наставлений, успехи его сделались ограниченными. Марцелл и Нерон научились бить его козыри, и если они не могли выиграть игру, то этого не мог и Ганнибал. Но, обозревая историю Сципиона, мы не только находим его тактические успехи незапятнанными, но и видим, что его противники были с самого начала полководцы, воспитанные в школе Баркидов, и все свидетельства показывают, что братья Ганнибала, Гасдрубал и Магон, не были посредственными командирами. А вершина карьеры Сципиона, Зама, уникальна в истории как единственная битва, где один признанный великий военный вождь был наголову разбит другим таким же.

Таким образом, если сравнивать обстоятельства и степень, в которой с ними не только боролись, но обращали к собственному преимуществу, превосходство Сципиона очевидно.

Если сравнивать качество полководческого искусства, то, по общему мнению, Ганнибал превосходил Александра и Цезаря. Победы Александра были скорее триумфом метода, расчетов, разработанных с прямолинейной точностью, но не отмеченных тонкими вариациями и ловушками для врага. В Александре, при всем его величии, еще заметны следы гомеровского героя, превознесение физической мощи за счет умственной. Образ мыслей странствующего рыцаря заставлял его часто рисковать жизнью в гуще битвы, без нужды рискуя крахом своих планов и жизнями своей армии. К нему вполне можно отнести упрек, сделанный Тимофеем Харету, когда первый заметил: «Как сильно было мне стыдно при осаде Самоса, когда тяжелая стрела упала близ меня; я чувствовал, что вел себя скорее как запальчивый юноша, чем как полководец, командующий такими большими силами». Этот глупый «баярдизм»[7] объясняет также отсутствие признаков тонкого артистизма в его битвах и резюмирован в его отказе Пармениду, предлагавшему атаковать Дария при Арбелах ночью, на том основании, что Александр не желает «красть победу». Планы Цезаря, несомненно, разгадать было труднее, но и он даже близко не подошел в «мистификациях, обманах и сюрпризах» к мастерству, достигнутому Ганнибалом. Гений Ганнибала в руководстве сражениями признан так широко, что его обычно называют величайшим тактиком в истории.

Однако история битв Сципиона еще богаче уловками и стратегмами. Вспомним неукрепленный фронт, выбор момента для прямой атаки и маневр в лагуне при взятии Нового Карфагена; двойной охват и обращение себе на пользу неблагоприятных условий рельефа при Бекуле; изменение часа и построения, отодвинутый фронт, двойной косой строй и двойной сходящийся удар по флангам при Илипе. Как заметил полковник Денисон в своей «Истории конницы», Илипа «обычно считается величайшим достижением тактического мастерства в истории римского оружия». Я бы сказал, что исследователь военного дела, если он рассмотрит эту битву в целом — от проигранных в уме начальных ходов до финального преследования, — то будет вынужден считать ее не имеющей себе равных во всей истории. Продолжая, отметим использование рельефа местности сперва с целью нейтрализовать численный перевес врага, а затем заставить его драться в отдельных битвах, а также широкое круговое движение против Андобала. Посмотрите на Сципиона, заманивающего врага в засаду при Салеке; исследуйте его шедевр — поджог баградских лагерей; ложную угрозу Утике, вечерний сигнал трубы, выбор моментов и разницу между двумя атаками, тонкость, позволившую ему овладеть главным препятствием — воротами карфагенского лагеря — без борьбы. Отметьте, позднее, новое использование второй и третьей линий в качестве мобильного резерва для окружения противника на Великих равнинах; то, как с быстротой хамелеона он переносит свое искусство на море, расстраивая атаку на свой флот. Наконец, при Заме, где он встретился с противником, неуязвимым как для очевидных, так и для блестящих стратегм, мы видим наивысшее психологическое и тактическое мастерство в его более осторожных, но тонких и эффективных ходах — «коридорах» в его воинском строю; в синхронизированном реве труб, пугающем слонов; в умышленном «отзыве» гастатов; в рассчитанном перестроении войск для охвата флангов третьей и главной линии Ганнибала; в паузе, когда он выигрывает время для возвращения своей конницы, и в ее решающем ударе Ганнибалу в тыл.

Есть ли другая такая коллекция жемчужин военного искусства во всей истории? Мог ли даже Ганнибал продемонстрировать такие оригинальные и разнообразные сюрпризы? Более того, если «коллекция» Ганнибала в открытых битвах несколько уступает сципионовской, то в двух других существенных отделах она пуста. Даже преданные ему биографы признают, что мастерство осад было, как у Фридриха, его слабым местом, и ему нечего противопоставить штурму Нового Карфагена, который по преодоленным трудностям, рассчитанной дерзости и мастерству, по быстроте не имеет параллелей в истории древней и современной.

Другой, более серьезный пробел в биографии Ганнибала — его неумение завершать и использовать свои победы преследованием. Нигде он не показывает стратегического преследования, а отсутствие даже тактического преследования после Требии и Канн почти непостижимо. По контрасту мы видим у Сципиона быстрое и неослабное преследование после Илипы и едва ли менее важное — после битвы на Великих равнинах, которому, как по длительности, так и по решающим результатам, мы не найдем параллелей вплоть до Наполеона, и то вряд ли. В древние времена Сципион имел здесь только одного возможного соперника — Александра, — но у того наблюдались постоянные колебания между стратегическим и тактическим преследованием, которые отчетливо мешали экономии сил. Его поворот в сторону после Исса можно еще объяснить стратегическими аргументами, то для задержки после Граника и Арбел нельзя привести убедительных доводов, кроме разве что расстояния. По крайней мере, остается фактом, что в его кампаниях не имеется преследования столь упорного и развернутого, как преследование вдоль Гвадалквивира. Можно заметить, что Сципион не всегда устраивал такое преследование, как после двух упомянутых битв. Но исследование других битв показывает, что преследование, когда оно не велось, было бы опрометчивым или ненужным — опрометчивым после Бекулы, когда на него двигались с двух сторон две свежие армии, и ненужным после Замы, когда не осталось врагов, представляющих опасность.

От тактики мы переходим к стратегии, и здесь предварительные разграничения и определения могут упросить нам задачу выработки суждения. Слишком часто считают, что стратегия охватывает только военные факторы, при этом политические и экономические факторы, с которыми они переплетены, уходят в тень. Ошибка эта принесла неисчислимый ущерб всем структурам воюющих наций. Когда такие критики говорят о стратегии, они думают почти единственно о логистической стратегии — о комбинации во времени и пространстве различных военных фигур на шахматной доске войны. Между логистической стратегией и шахматами имеется отчетливая аналогия. Но на более высоком плане и в куда более обширных масштабах действует большая стратегия, которая определяется как применение силы во всех ее формах для поддержания политики. В то время как стратегия в более конкретном смысле занимается передвижениями вооруженных масс, большая стратегия, включающая эти передвижения, охватывает и мотивирующие силы, которые лежат за ними, как материальные, так и психологические… Большой стратег есть, следовательно, также политик и дипломат.

Как стратег-логистик, Наполеон не имеет соперников в истории — за исключением, быть может, монгольского полководца Субудая, если судить по сохранившимся скудным сведениям о его кампаниях. Древние, как и недавние предшественники Наполеона, страдали от общего дефекта: организационная структура армий в те дни не допускала тех многогранных комбинаций, которые ему удавались; дефекта, который сохранялся до тех пор, пока в конце XVIII века не родилась дивизионная система, начиная с де Брольи. До того мы находим отряды — или порой, как в классическом движении Нерона к Метавру против Ганнибала, комбинации из двух армий, — но масштабы и разнообразие таких комбинаций были неизбежно узкими, пока армии не были разбиты на самодостаточные и независимые стратегические подразделения — современные дивизии или армейские корпуса, — как раз вовремя, чтобы гений Наполеона смог приступить к эксплуатации новых возможностей. Но и в узких рамках донаполеоновских времен Сципион разработал ряд стратегических ходов, которые по справедливости не имеют равных в античном мире. Как сокол, пал он на Новый Карфаген — удар был рассчитан так, что ни одна из трех карфагенских армий не смогла бы прийти на выручку вовремя. Едва ли менее смелым и рассчитанным был удар на Гасдрубала Барку — прежде, чем Гасдрубал Гискон или Магон могли с ним соединиться; как тщательно был выбран момент, мы знаем из Полибия. Нет никаких сомнений, что эти стратегические ходы были умышленными — в отличие от многих других, приписанных древним полководцам военными критиками, видящими древние театры военных действий через современные очки. Полибий и Ливий оба говорят нам, что Сципион все рассчитал заранее. Вспомним опять-таки, как Сципион стоял на страже над Гасдрубалом Гисконом, в то время как его отряд под командой Силана устремился вперед и напал на Ганнона и Магона прежде, чем они получили весть о его приближении. Быстрота марша обеспечила полноту победы.

Далее, мастерское движение, ведущее к Илипе, при котором направление наступления перерезало линии коммуникаций Гасдрубала и Магона с Гадесом, что в случае их поражения означало, что путь отступления к их укрепленной базе будет отрезан рекой Бетис (Гвадалквивир). Результат показал верность расчетов Сципиона, а их подтверждением является разгром карфагенских армий. Похоже, что перед нами первый в истории чистый пример удара по стратегическому флангу. Здесь родилась истина, которую Наполеону дано было выразить в кардинальной максиме: «Важный секрет войны в том, чтобы сделать себя хозяином коммуникаций». Говорят, что впервые такой фланговый удар был нанесен при Иссе, но маневр Александра был проведен на поле битвы, не являясь стратегическим ходом, хотя простое объяснение заключается в том, что море мешало наступлению на другой фланг, а излучина реки Пинар продиктовала направление удара.

Допустим, что стратегический замысел Сципиона при Илипе есть только гипотеза — о нем не говорится с определенностью у Ливия и Полибия; но установленные факты, касающиеся наступления и, в особенности, того, что за ним последовало, образуют такую цепь косвенных доказательств, что не может быть прочнее. Даже Додж, постоянно принижающий Сципиона, подчеркивает угрозу стратегическому флангу.

Перед тем как перейти к африканским кампаниям, мы можем отметить дальновидность Сципиона и ловушку, устроенную Ганнибалу в Локрах. Отметим затем, что после высадки в Африке первой его заботой было установление безопасной операционной базы, что воплощало собой принцип безопасности перед переходом в наступление. Посмотрите, как он помешал сосредоточению превосходящих сил врага, построив близ Утики «линии Торрес-Ведрас». Отметьте быстроту, с которой он ударил на Гасдрубала и Сифака на Великих равнинах, не дав им времени организовать и закалить новых наемников, и как затем он еще раз становится на страже, на этот раз над Карфагеном, в то время, как его отряд под командой Лелия и Масиниссы выбивает Сифака из войны. Наконец, вспомним его движение вверх по долине Баграды, которым он одновременно вынудил Ганнибала следовать за ним и ускорил свое воссоединение с подкреплениями, приведенными Масиниссой из Нумидии. Мастерство Сципиона на стратегической шахматной доске настолько совершенно, что даже выбирает поле битвы, наиболее благоприятное для своего тактического инструмента. Затем, выиграв Заму, он бросается на Карфаген прежде, чем граждане могут оправиться от морального шока.

Какие ошибки (если они есть) можно отнести к теневым сторонам его стратегии? Исследование военных комментариев показывает, что его критики выдвигают только три упрека: что Гасдрубал Барка, а затем Магон, по очереди бежали из Испании и что Сципион не обложил осадой Карфаген сразу же после высадки в Африке. Очевидным ответом служит вопрос: сколько раз Дарий, намного более важный персональный фактор, ускользал от Александра? Почему Цезарь позволил Помпею ускользнуть после Фарсала, или Ганнибал не двинулся на Рим после Тразимена или Канн? Для всего этого были намного менее веские причины. Но, не считая того, что очень трудно поймать полководца, лишенного армии, можно надеяться, что предыдущие главы уже опровергли эти пустые упреки. Даже после Бекулы Сципион еще заметно уступал в силе карфагенским войскам в Испании, и далее, Гасдрубал смог ускользнуть от бдительности Сципиона и пересечь Пиренеи только с отрядом настолько слабым, что ему пришлось два года набирать в Галлии рекрутов, прежде чем он смог двинуться на Италию. Магон бежал с еще меньшим числом людей.

Что до вопроса о немедленном наступлении на Карфаген, то Сципион был бы запальчивый дурак, а не генерал, если бы он попытался обложить осадой такой громадный укрепленный город, как Карфаген, с теми малыми первоначальными силами, с которыми он прибыл в Африку. Яснейшее доказательство его мудрости в обеспечении первым делом безопасной базы для операций заключается в сосредоточении подавляющих вражеских сил, угрозы которых он избежал, только заранее построив свои «линии Торрес-Ведрас».

В истории Александра даже его современные биографы не видят заметных примеров логистической стратегии, не считая некоторых форсированных маршей — например, от Пелия к Фивам. Здесь нет комбинаций или расстройства вражеских комбинаций. Его сила лежит в его большой стратегии, о которой мы будем говорить ниже.

У Ганнибала логистическая стратегия также заключается в прямых маршах и в достойной восхищения заботе о безопасности коммуникаций, не считая весьма спорной цели движения на линию реки По (Пад), которая действительно отделила старшего Сципиона от второго консула Семпрония и, во-вторых, ложного движения на Рим в попытке ослабить давление на своих союзников в Капуе, — которое, будучи хорошо задуманным, не удалось. Против этого можно, во-первых, выставить тот факт, что преимущества опасного перехода через Альпы были сведены на нет быстрым возвращением старшего Сципиона из долины Роны (Родана) через Ривьеру; во-вторых, тот факт, что ему не удалось помешать соединению Семпрония со Сципионом на Требии. Позже, среди других его неоспоримых ошибок — отказ от использования победы при Каннах, хотя бы путем захвата Канузия, не говоря уж об ударе на Рим; то, сколько раз его ходы парировали Фабий и Марцелл; блестящий обман, осуществленный Нероном, который оставил Ганнибала неподвижным и в неведении в то время, как его брат был разгромлен при Метавре. Наконец, мы видим, как Сципион перехитрил его в предварительном маневрировании перед Замой. Выдающийся, великий тактик, Ганнибал не производит впечатления как стратег; в сущности, он даже слабее, чем некоторые предшественники Сципиона среди римских генералов.

Цезарь, напротив, больше проявил себя в логистической стратегии, чем в тактике. Но сколь классическими ни считаются многие его движения в Галлии, нужно помнить, что они делались против варваров, а не закаленных генералов, с которыми пришлось сражаться Сципиону, Ганнибалу, Нерону и Марцеллу. Имея дело с командирами Помпея в Испании, Цезарь с поразительным мастерством высвободился из критического положения — в которое, возможно, не должен был попадать. Затем, в Греции, он лишил себя превосходства в силах, распылив войска, и потерпел при Диррахии тяжелое поражение — почти катастрофическое, как он сам признает, говоря: «Сегодня победа принадлежала бы врагам, найдись среди них хоть один, чтобы завоевать ее». Его отступление было мастерским маневром, если мы закроем глаза на качество его противников, но позже он потерпел неудачу в попытке предотвратить соединение сил Помпея и Сципиона Назики и должен быть сражаться при Фарсале, лишенный части своих войск, против сконцентрированных сил. Факт, что его тактика повернула ход битвы, не должен влиять на оценку его стратегии.

Если в логистической стратегии Сципиону можно отдать пальму первенства среди древних, как он будет выглядеть в сравнении с Наполеоном? Мы согласны с историческим аргументом, что человека нужно судить в соответствии с обстоятельствами и инструментами его времени, помня не только о неделимой организации армии, но и о том, что он был пионером там, где Наполеон мог опереться на опыт многих веков. Но мы предпочитаем отбросить этот разумный и нормальный подход, который неизбежно искажает истинное сравнение, и честно признать верховенство Наполеона в этой сфере. Баланс с избытком восстанавливается превосходством Сципиона как тактика. Почти единодушное мнение гласит, что тактика Наполеона была ниже его стратегического уровня, и именно стратегия заставляет военных историков ставить его в один ряд с Ганнибалом среди великих военных вождей — фактор, который дает Сципиону дополнительное преимущество в сравнении с Наполеоном.

От логистической стратегии мы переходим к большой стратегии. Он лежит столь же в области мира, сколь и в сфере войны, и поэтому для простоты полезно заняться здесь той большой стратегией, которая помогает выигрывать войны, и отложить до того момента, когда мы займемся Сципионом как государственным деятелем, ту часть его большой стратегии, которая имела целью установление мира.

Если наше исследование периода между 210-м и 190 гг. н. э. достигло исторической цели, читателю должно быть ясно, что Сципион продемонстрировал такое понимание войны во всех трех сферах — умственной, моральной и физической, — какое только начинает брезжить в наиболее передовой военно-политической мысли сегодняшнего дня. Далее, он превратил свое понимание в эффективные действия настолько блестяще, что мы можем только надеяться достичь его уровня в следующей великой войне, а вероятно, будем счастливы, если нам удастся избавиться от рутинной одержимости физическими факторами в 2000 г. н. э.

Доказательства ищите в тех последовательных и координированных шагах, которыми, начиная со дна самой черной ямы в римской истории, он упорно и уверенно поднимался вверх, к вершине своих целей, и водрузил знамя Рима на озаренных солнцем пиках земной власти. Сципион не просто великий атлет войны — он альпинист. Видение, подсказывающее ему линию подхода, дипломатический дар, позволяющий ему преодолевать препятствия, — для него то же, что для альпиниста мастерство скалолаза. Его понимание важности безопасной базы для каждого нового наступления — это мастерство подъема по ледникам, а применение военной силы — его ледоруб.

Посмотрите, как, прибыв в Испанию, он собирает информацию о позициях карфагенских войск, о роли и топографии Нового Карфагена. Его гений подсказывает ему, что здесь находится база и главный опорный пункт карфагенских сил в Испании, и показывает ему осуществимость, способ и эффект предстоящего удара — по моральной и экономической скорее, чем по чисто военной цели.

После захвата Нового Карфагена заметьте мудрость, с которой он примиряет с собой граждан, обезопасив свое приобретение от предательства изнутри, и далее экономит силы гарнизона, превратив граждан в активных партнеров по обороне. Какой дипломатический шедевр — быстрое освобождение испанских заложников и забота о них! Если присутствие Наполеона стоило армейского корпуса, то присутствие Сципиона буквально стоило двух. Оно обращало союзников врага в собственных союзников.

Большая стратегия отражается в мудром воздержании от дальнейшего наступления — с целью позволить моральному и политическому эффекту от взятия Нового Карфагена развиться. Из-за этого Гасдрубал Барка, видя, как испанский песок быстро пересыпается из его чаши часов в чашу Сципиона, был втянут в наступательный поход, который позволил Сципиону разбить его прежде, чем подошли другие карфагенские армии. Еще раз победа прокладывает путь для дипломатии, а та, в свою очередь, облегчает путь к дальнейшим победам. Он отпускает по домам испанских пленников без выкупа и, еще более ловко, возвращает Масиниссе племянника, нагруженного подарками. Наверное, никогда в истории деньги, вложенные в подарки, не давали больший конечный дивиденд.

Затем заметьте быстроту, с которой Сципион душит в зародыше зарождающуюся угрозу со стороны Ганнона — и, по контрасту, сдержанность, с какой он избегает растраты сил на мелкие осады, которые не могут дать соизмеримого выигрыша. Более широкий эффект действий Сципиона в Испании также заслуживает быть отмеченным, ибо Ливий говорит нам, что в тот год Ганнибал в Италии впервые оказался обречен на бездействие — он не получил припасов из дому, поскольку Карфаген больше тревожило сохранение Испании.

С этого момента и далее большая стратегия Сципиона была направлена к тому, чтобы все больше и больше облегчать давление на Рим. Его успехи в Испании вынудили карфагенян вкладывать туда силы, которые могли бы сыграть решающую роль в Италии, и при Илипе он вычеркнул их из военного балансового счета.

В момент, когда победа в Испании стала несомненной, и прежде чем перейти к окончательной очистке территории от противника, его стратегический взгляд устремляется в Африку. Его дерзкий визит к Сифаку, его встреча с Масиниссой и отправка последнего в Нумидию — две тетивы к луку, который скоро выпустит стрелу в сердце Карфагена. Как предметный урок в выборе истинной цели — и неуклонной верности этой цели перед лицом всех препятствий и опасностей — следующие несколько лет служат маяком на все времена. Он строит планы, он готовится, он неустанно трудится ради достижения цели. Военное вмешательство врага — едва ли не наименьшая из его трудностей. Эротическая страсть расстраивает один из его тончайших дипломатических ходов, но его план слишком гибок, слишком хорошо продуман, так что даже этот удар оказывает только временный эффект. Ревнивые соперники, близорукие политики, твердолобые военачальники бьются из всех сил, чтобы сорвать его планы, а когда им это не удается — воспрепятствовать ему и ограничить его силы. Он строит и обучает свежую армию из авантюристов и опозоренных солдат. При этом он ни разу не делает опрометчивого или ложного шага, всегда помня о принципе безопасности.

Своей дипломатией он создает в Сицилии надежный источник снабжения. Он посылает разведывательную экспедицию для выяснения обстановки в Африке и, оценив материальную слабость Масиниссы, отказывается быть вовлеченным в движение, пока не выковано его собственное оружие. Когда он высаживается, его первые усилия направлены на приобретение безопасной операционной базы. Точно измерив силу и слабость позиций, карфагенской и своей собственной, он мастерски приспосабливает непосредственную цель к наличным средствам. Каждый следующий шаг направлен на то, чтобы ослабить военный и политический кредит Карфагена и зачислить разницу на собственный счет. Его выдержка, когда конечная цель так близка — в милях, но не в реальности, — почти невероятна в таком молодом и таком победоносном командире. Но он давно понял, что Сифак и Масинисса есть две опоры власти Карфагена в Африке, и прежде, чем он попытается сбросить эту власть с трона, он ставит первой своей целью подорвать ее стабильность, забрав себе одну опору и выбив другую. Едва он достигает этой цели, страсть снова вмешивается в игру, угрожая теперь его военным успехам, как прежде расстроила его дипломатию, — но мастерским психологическим ходом, разбивающим чары Софонисбы, он отвращает опасность.

Уверенный теперь в безопасности, он нацеливается на сам Карфаген и делает характерную паузу перед стенами города, чтобы достичь, если возможно, экономии сил с помощью моральной победы, не истощая сил в физической осаде. Прием удается, и Карфаген капитулирует, ибо Ганнибал еще за морями, бессильный помочь. И когда грубейшим нарушением клятвы договор нарушен, Сципион не захвачен врасплох. В новой и стремительной серии ходов, с совершенной комбинацией военных, экономических и психологических фигур, он объявляет противнику мат за очень короткое время. Есть ли в истории что-нибудь, что по последовательности политики, сочетания сил, моральных и материальных, и полноте достижений может сравниться с этим? Сципион есть воплощение большой стратегии, и его кампании дают высший в истории пример ее значения.

Александр, несомненно, был предшественником Сципиона в большой стратегии — но, не обсуждая вопроса, насколько его моральные и экономические меры были случайными, а не отмеченными тонким расчетом, как у Сципиона, задача Александра была намного проще, и ему, деспоту, не приходилось, как Сципиону, преодолевать внутренние препятствия. Прежде всего именно из-за близкой параллели с современными политическими и органическими условиями, большая стратегия Сципиона есть предмет живого интереса для нас сегодня.

Достижения Александра, быть может, превышали сципионовские по масштабу — на самом деле не так уж сильно, ибо если Александр установил империю от Дуная до Инда, которая развалилась после его смерти, то Сципион построил для Рима империю, которая простиралась от Атлантики до Черного моря и гор Тавра, — империю, которая выстояла и выросла. И там, где Александр строил на фундаменте, заложенном Филиппом, Сципион вышел на сцену в момент, когда самый фундамент римской власти в Италии был потрясен чужеземным врагом. На стратегии Александра имеются обширные пятна — пока он укреплял свою базу для наступления в Малой Азии, ему грозила острая опасность потерять внутреннюю базу в Европе. Расформировав свой флот, он открыл европейские берега превосходящему персидскому флоту, и Мемнон, единственный способный командир у Дария, ухватился за возможность поднять восстание в Греции, где угли недовольства тлели в тылу Александра. Только смерть Мемнона спасла Александра от катастрофы и дала время для осуществления его плана подрыва персидской морской мощи путем сухопутной атаки на военно-морские базы. Из-за отсутствия стратегической разведки Александр допустил грубую ошибку, проскочив мимо армии Дария, которая сидела в ожидании в Северной Сирии, а затем двинулась и перерезала его коммуникации — опасность, от которой он спасся, только обратившись назад, тактической победой при Иссе. Полезно сопоставить это со сципионовской тщательной стратегической разведкой и поиском информации перед каждым ходом. Если большая стратегия Александра немного выигрывает в количественном отношении, то Сципион явно превосходит его в качестве.

В сравнении Сципиона с Наполеоном, если признать превосходство последнего в логистической стратегии, нужно противопоставить этому его неполноценность в тактике и большой стратегии. В большой стратегии притязания Наполеона омрачаются не только его неспособностью понять цель большой стратегии — процветающий и безопасный мир, — но и несколькими грубыми просчетами в оценке психологии противников, политического и экономического эффекта своих действий и экстравагантным использованием своих сил и ресурсов в поздние годы.

Наконец укажем, что если Александр имел, чтобы строить, военный фундамент, заложенный Филиппом, Ганнибал — Гамилькаром, Цезарь — Марием, Наполеон — Карно, то Сципиону пришлось строить заново на руинах катастрофы.

От сравнения полководческого искусства перейдем теперь к сравнению характеров. Здесь перечислять подробно качества, которые выделяют Сципиона как человека, было бы утомительно. Его умеренность, самоконтроль, человеческая симпатия, очарование его манер, магнетическое влияние на войска (разделяемое всеми величайшими военными вождями), возвышенность его духа — все эти качества ярко проявляются в каждом его поступке и речении. О его частной жизни мы знаем мало. Он женился на Эмилии, дочери консула Эмилия Павла, павшего при Каннах, — брак, очевидно, был заключен после возвращения из Испании и перед отбытием в Африку.

Из одного-двух анекдотов, которые сохранились, кажется, что брак был счастливым, и Сципион выказывал больше уважения к мнениям жены, чем было принято в то время. Несомненно, она имела слишком дорогие вкусы, чтобы нравиться Катону; она была, вероятно, одной из законодательниц римского дамского общества, против которых он нацеливал свои жалобы, — «нося разноцветные платья или разъезжая в конных экипажах», они подрывают устои общества и создают недовольство. Потворство желаниям жены и разрыв с традицией, требовавшей относиться к ней не лучше, чем к рабыне, были, несомненно, одним из факторов, разжигавших злобу в сердце Катона. Лучшее подтверждение морального влияния семейной жизни Сципиона — косвенное. Они выдали свою дочь Корнелию замуж за Тиберия Гракха — вероятно, после того, как он так великодушно защитил репутацию Сципиона, — и она стала матерью Гракхов. Образование, которое она им дала, и принципы, внушаемые ею будущим реформаторам, составляют одну из благороднейших страниц истории Рима.

За пределами домашней сферы влияние Сципиона на социальную историю связано с его любовью к греческой литературе и философии и введением их в римский культурный обиход. «Человек огромной интеллектуальной культуры», он мог говорить и писать по-гречески, как по-латыни — говорят, свои мемуары он написал по-гречески. Ясно, что своему знанию греческой культуры он обязан той философией жизни, которая пронизывает все его деяния и высказывания. Кажется, что он взял лучшие элементы культуры Греции и Рима и сплавил их, избавившись от грубости и узости раннего республиканского Рима, не уменьшив его мужественности.

Влияние его было столь заметным, что его можно, не без оснований, назвать основателем римской цивилизации. «Ему приписывают улучшение манер, приобретение вкуса к пристойному поведению и любви к литературе». Довольно трогательный пример его собственной любви к литературе сохранился в его дружбе и уважении к поэту Эннию — дружбе столь глубокой, что он завещал после смерти поэта поставить его бюст рядом со своим в семейной усыпальнице Сципионов.

Однако самое его влияние как апостола цивилизации и гуманности принесло ему жестокую, поскольку она стимулировалась страхом, вражду римлян старой школы. Катон и ему подобные еще могли простить ему военные успехи и уверенность в себе, — но ничто, кроме его падения, не могло искупить его преступления, состоявшего во введении греческих обычаев, философии и литературы. Не так уж невероятно, что это повредило ему и подорвало его влияние даже больше, чем его презрение к мелочным умам и умеренность в отношении побежденных врагов. Это единственные обвинения, которые его враги смогли выдвинуть против его характера, и в этом факте лежит, быть может, лучшее доказательство его высшего морального благородства. Ибо злоба врагов будет цепляться за любую мыслимую слабость, и обвинения, выдвигаемые против великого человека, образуют моральный стандарт, лучшую базу для сравнений.

Из этого испытания Сципион — единственный из великих военачальников древности — выходит чистым от любых обвинений, предполагающих моральное пятно. Правда, мы можем отбросить большинство обвинений, выдвинутых против Ганнибала, — нечестие, алчность, вероломство, жестокость, выходящие за рамки обычаев тех дней. Но Александр, как либерально ни относиться к другим обвинениям в его адрес, остается виновным в недостатке самоконтроля, в яростных вспышках темперамента и предрассудков, в жестокой несправедливости к Пармениду, в амбициозном эгоизме, граничащем с мегаломанией, и непотребном поведении в пьяном виде. Александр запятнан смоляной кистью Ахилла.

Подобным же образом многие великие качества Цезаря не могут затушевать его сексуальную распущенность, политическую коррумпированность и интриги, как и своекорыстные в основном мотивы, вдохновлявшие его труды и достижения. Между карьерами Цезаря и Сципиона имеются любопытные параллели. Сравним Цезаря, получающего Галлию как провинцию путем интриг и угроз, — и Сципиона, получающего Испанию по призыву страны в тяжелый час. Сравним Цезаря, набирающего и обучающего армию для завоевания Рима, — и Сципиона, делающего то же для спасения Рима от чужеземных врагов. Цезарь переходит Рубикон, Сципион — Баграду: сравните цели. Сравните Цезаря, получающего триумф за победу над соотечественниками-римлянами, и Сципиона — за победу над Ганнибалом и Сифаком. Наконец, если правда, что «человек познается по друзьям, которых имеет», сравните Катилину с Лелием и Эннием. Афоризм Наполеона: «Лавры — более не лавры, когда они покрыты кровью граждан» — курьезно звучит в его устах. Ибо амбиции Наполеона иссушали кровь Франции так же неустанно, как амбиции Цезаря лили кровь римлян. Достаточно состричь лавры с их чела и усилить контраст со Сципионом, всегда и в первую очередь экономившего кровь и силы в бескорыстной службе своей стране. Нетрудно предположить, почему Наполеон не включил его в свой список образцовых полководцев.

По любым моральным стандартам Сципион — уникальное явление среди великих военных вождей, будучи наделен чистотой и величием души, которых мы ожидаем, но не обязательно находим среди религиозных и философских лидеров, но едва ли среди величайших людей действия. Тот священник, который столетие назад был первым английским биографом Сципиона и работа которого страдает от краткости, исторических ошибок и игнорирования всей деятельности Сципиона как солдата, имел одну вспышку редкой проницательности и афористического гения, когда сказал, что Сципион «был более великим, чем величайшие из плохих людей, и лучшим из тех, кого называют лучшими из хороших».

В последнюю очередь мы обращаемся к Сципиону как к государственному деятелю — к той части его большой стратегии, которая безусловно относится к области мира. Аббат Серан де ла Тур, составивший в 1739 г. жизнеописание Сципиона, посвятил его Людовику XV и в своем посвящении написал: «Король должен только взять себе за образец величайшего человека в целой римской истории, Сципиона Африканского. Само Небо, кажется, сформировало черты этого героя, чтобы преподать правителям этого мира искусство управления с помощью справедливости». Урок, мы опасаемся, не пошел впрок Людовику XV — человеку, который за столом совета «открывал рот, говорил мало и не думал вовсе», жизнь которого столь же была полна вульгарных пороков, сколь лишена высоких целей. Мы подозреваем аббата в способности к тонкому сарказму…

Когда Сципион вышел на историческую сцену, власть Рима не простиралась даже на всю Италию и Сицилию, и эта узкая область находилась под тяжелой угрозой захватов, а еще более — присутствия Ганнибала. К моменту смерти Сципиона Рим стал неоспоримым хозяином всего средиземноморского мира, без единого возможного соперника на горизонте. Этот период увидел величайшую до тех пор экспансию во всей римской истории, и Рим был обязан ею либо прямым деяниям Сципиона, либо их следствиям. Но если в территориальном смысле он является основателем Римской империи, то его политической целью было не поглощение, но контроль над другими средиземноморскими народами. Он следовал, расширив ее, старой римской политике: его целью было установление не централизованной деспотической империи, но конфедерации во главе с Римом, в которой Рим имел бы политическую и коммерческую гегемонию, и его воля была бы верховной. Здесь лежит близкая параллель с современными обстоятельствами, которая придает исследованию его политики особый и жизненный интерес. Труды Цезаря вымостили путь к упадку и падению власти Рима; труды Сципиона сделали возможным мировое сообщество независимых государств, признающих верховенство Рима, но сохраняющих независимые внутренние органы, необходимые для питания и продолжения жизни политического тела. Владей его наследники хоть каплей мудрости и дальновидности Сципиона, Римская империя могла бы принять курс, аналогичный курсу современной Британской империи, и, путем создания кольца полунезависимых и здоровых буферных государств вокруг сердца римской власти, варварские вторжения были бы отражены, ход истории изменился бы, и прогресс цивилизации избежал бы тысячелетнего пребывания в коме и почти стольких же лет выздоровления.

Одни условия мира должны поставить Сципиона на вершину среди других великих завоевателей — полное отсутствие мстительности, мастерское обеспечение военной безопасности при минимуме трудностей для побежденных, полный уход от аннексий любых цивилизованных государств. Сципионовский мир не оставлял воспаленных язв мести и оскорблений и подготовлял путь для превращения врагов в подлинных союзников, крепкую опору римской власти. В значении имени Сципиона — «шест, опора» — резюмирована его большая стратегия в делах войны и мира.

Характер его политики был настроен в унисон с его собственным характером; он презирал мишурную славу аннексий и царской власти ради чистого золота благодетельного лидерства. Сципион трудился во имя блага и величия Рима, но он был не узколобым патриотом, но поистине государственным человеком мирового масштаба. Различие между Сципионом и Цезарем кристаллизовано во фразе: «Зама отдала мир Риму, Фарсал отдал его Цезарю», — но даже здесь Сципиону не полностью воздается должное, ибо он мог видеть за величием римской славы величие римских заслуг перед человечеством. Не будучи интернационалистом, он был сверхнационалистом в самом широком и наилучшем смысле слова.

Аттилу называли «бичом мира», и, различаясь только в степени, большинство великих военных вождей, от Ганнибала до Наполеона, не имели цели более высокой, чем силой принудить своих врагов — в лучшем случае врагов своей страны — к покорности. Это привело к столь же близорукой реакции, заставившей историка Грина в «Истории английского народа» написать: «Серьезный упрек историкам состоит в том, что они превратили историю попросту в историю резни одних людей другими» и сопроводить это абсурдным заявлением, что «война играла скромную роль в реальной истории европейских наций». Так возникла очень большая современная школа историков, которые пытаются, совершенно иррационально, писать историю, даже не упоминая о войне, не говоря уж о ее изучении. Игнорировать влияние войны как мировой силы, значит отлучить историю от науки и превратить ее в волшебную сказку. Большая стратегия Сципиона — это веха, указывающая истинный путь исторического исследования. Сципион мог побить противника по меньшей мере так же эффективно и блестяще, как любой из великих военных вождей, но он видел за победой ее цель. Его гений открыл ему, что мир и война — это два колеса, на которых движется мир, и он снабдил их осью, которая соединяет колеса и придает им прямое и рассчитанное движение. Право Сципиона на вечную славу заключается в том, что он был осью, а не бичом Рима и мира.

Примечания:

1

Эдилы стояли на первой ступени лестницы, ведущей к высшей магистратуре. Их функцией были «внутренние дела» — забота о городе и проведение в жизнь правил распорядка, надзор за рынками, ценами, мерами и весами, организация публичных игр и руководство ими.

2

Римляне считали часы начиная с восхода солнца.

3

По словам Ливия, только на несколько дней. Полибий темен в этом вопросе, но известные факты предполагают более длительную остановку, ибо неизбежно требовалось время для прибытия конницы Тихея и подхода к Ганнибалу других карфагенских сил.

4

Две тысячи лет спустя это остается нерушимой догмой ортодоксальной военной науки, несмотря на тяжелые уроки 1914–1918 гг., когда армии прошибали лбом стены сильнейших вражеских укреплений.

5

Хотя перед нами римская версия Ганнибаловой речи, его слова оправданы условиями мира, и маловероятно, что ему приписали пацифистские настроения.

6

Версия Полибия — «позволили себя не только взнуздать, но и оседлать» — точнее отражает положение и более вероятна.

7

Неологизм автора, произведенный от имени знаменитого французского рыцаря XV в. — Баяра, прозванного «рыцарем без страха и упрека», но среднего военачальника. (Примеч. пер.)