Перед тем, как продолжить разговор о развертывании «Большого террора», необходимо кратко коснуться такой важнейшей фигуры, как нарком иностранных дел М. М. Литвинов. Этот деятель придерживался собственных взглядов на внешнюю политику, которые существенно расходились со взглядами Сталина. Между тем Литвинов не подвергся никаким репрессиям. И это, конечно, ещё раз опровергает миф о коварном и нетерпимом Сталине, который якобы карал людей ввиду одного только подозрения.

Литвинов представлял собой занятный тип большевика-западника, чрезвычайно распространенный в советской элите. Он никогда не примыкал к троцкистам и прочим «левым коммунистам», не был замечен в «правом уклоне», придерживался довольно-таки взвешенной линии во внутриполитических вопросах. Но в плане внешней политики не было, пожалуй, столь яростного поборника дружбы с западными демократиями, как Литвинов.

Свою карьеру в революционном движении он начинал как большевик-подпольщик, занимающийся доставкой в Россию подрывной литературы и оружия. Тут, правда, есть одна «небольшая» странность, которая заставляет кое о чем задуматься. Литвинов примкнул к фракции большевиков сразу же после II съезда РСДРП(б), однако, по собственному признанию будущего наркома иностранных дел, личные симпатии он испытывал к лидерам меньшевиков — Л. Мартову, П. Б. Аксельроду, В. И. Засулич. Это позволяет предположить, что Литвинов не во всем был согласен с большевиками, а видел много ценного у их оппонентов. Вероятно, ему была по нраву меньшевистская ориентация на парламентаризм западного образца. Уже тогда сказывались симпатии Литвинова к Западу, его демократической системе.

Впрочем, это всего лишь предположение. Как бы то ни было, молодой революционер по кличке «Папаша» (он же «Граф», он же «Феликс») весьма лихо подрывал устои самодержавия, пока его не арестовали французские власти в 1908 году (кстати, арест произошел в связи с делом знаменитого экспроприатора Камо). Царское правительство потребовало выдачи Литвинова, однако французы предпочли депортировать его в Англию, где он и прожил вплоть до свержения царизма.

И вот здесь заметна еще одна странность. Находясь на берегах туманного Альбиона, Литвинов работал всего лишь на должности руководителя большевистской секции Международного социалистического бюро. По сути, его деятельность сводилась к выступлениям на различных форумах. Возникает резонный вопрос — неужели организатора с таким опытом работы, нелегала, выполняющего столь экстремальные поручения, нельзя было использовать с большим толком для революционного дела? А может, его просто не хотели посвящать в тайны подпольной деятельности? Что-то чувствовали или знали?

Рискну сделать ещё одно предположение. Наверное, Ленин и его соратники исходили из того, что Литвинов симпатизирует правому крылу социал-демократии. Показателен такой случай. В декабре 1913 года Роза Люксембург предложила большевикам объединиться с меньшевиками. Ленин послал в Лондон Литвинову негодующую резолюцию, в которой напрочь отметал это предложение. И тогда Литвинов потребовал смягчить ленинские положения. «Мне кажется, — писал он, — что слишком резким тоном резолюции против Розы мы вооружаем себя против европейцев».

Само собой, полностью доверять такому симпатизанту меньшевизма было нельзя. С другой стороны, «Папаша» не рвал с большевиками, а значит, его далеко не все устраивало в деятельности «правых». Поэтому Ленин и счел, что можно и нужно задействовать его способности, но при этом лучше держать «странного большевика» на чисто представительской должности.

Хоть сколько-нибудь ответственный пост «Папаша» получит только в январе 1918 года, когда его назначат полпредом в ту же самую Великобританию. Очевидно, тогда подозрения с него были окончательно сняты. Очевидно, потому, что на первых порах сам Литвинов показал себя «упертым» адептом мировой революции. Он использовал свое положение дипломата для воздействия на местные левые организации — тред-юнионы и лейбористскую партию. «Папаша» пытался подвигнуть их на революционную деятельность, чем и вызвал большое раздражение английских властей, некогда давших ему приют и, по сути, спасших от царской охранки. Ситуацией проявил обеспокоенность сам нарком иностранных дел Чичерин, давший Литвинову указание свернуть его бурную деятельность.

И в данном случае у меня снова возникают вопросы. Примечательно, что в указанный период Литвинов неоднократно высказывал свой скепсис в отношении перспектив мировой революции. Он даже утверждал, что никакого революционного движения в Европе не наблюдается. Так как же соединить, казалось бы, не соединимое — активную работу с местными левыми и неверие в их революционный потенциал? Если придерживаться той версии, что Литвинов хотел любой ценой реабилитировать себя в глазах ленинцев, думая и говоря одно, а делая другое, то всё встаёт на свои места.

Уже в конце 1918 года Литвинов изрядно остудил свой «революционный» пыл. От имени Совнаркома им была направлена нота в адрес бывших союзников. В ней он предложил вывести иностранные войска из России, а также помочь техническими советами «как наиболее эффективно эксплуатировать ее природные богатства».

Отныне и до самого своего конца Литвинов будет настойчиво и упрямо добиваться сближения со странами западной демократии — Великобританией, Францией и США. Им же будут торпедироваться все попытки сблизить СССР с Германией и Италией.

На протяжении 20-х годов Литвинов, заместитель наркома иностранных дел, был в жесткой оппозиции к самому наркому НКИД Чичерину, считавшему краеугольным камнем советской внешней позиции договор с Германией, который был заключён в Рапалло. К тому же он приложил все усилия для того, чтобы в 1922 году провалить договор с фашистской Италией.

В конце 1925 года Совет Лиги Наций (сама Лига контролировалась Англией и Францией) принял решение создать подготовительную комиссию с тем, чтобы организовать широкую международную конференцию по вопросам всеобщего разоружения. При этом Совет пригласил принять участие в работе комиссии страны, которые не являлись членами Лиги, — США, Германию и СССР. Советское руководство приглашение приняло, но выступило против самого места проведения — Швейцарии. Дело в том, что с этой страной СССР разорвал все отношения еще в 1923 году, в связи с убийством дипломата В. В. Воровского. Чичерин указывал на то, что, упорно держась за Швейцарию, Совет Лиги на самом деле не желает присутствия там нашей страны. Ехать в Швейцарию, по его мнению, означало унизить себя перед Западом, напроситься в гости к негостеприимному хозяину. Однако его заместитель — Литвинов — настоял на участии в работе комиссии, что было серьезной моральной уступкой Западу.

В 1928 году министр иностранных дел Франции А. Бриан и госсекретарь США Ф. Келлог выступили с «миротворческой инициативой». Они призвали страны мира к отказу от агрессивных войн. Чичерин был против присоединения к пакту Бриана — Келлога, тогда как Литвинов выступил за. Вся загвоздка состояла в том, что СССР никто присоединяться к указанному пакту не приглашал. И снова Литвинов настоял на своем, лишний раз продемонстрировав Англии и Франции свою готовность добиваться их дружбы.

Но звездный его час наступил в 1934 году. Тогда, будучи уже сам наркомом НКИД (с 1930 года), «Папаша» станет осуществлять новый курс советского руководства, призванный создать систему «коллективной безопасности» в Европе. Предполагалось включить в нее СССР, Великобританию, Францию, Польшу, Чехословакию и Румынию.

Сталин осуществил поворот к демократическому Западу ввиду того, что с приходом к власти Гитлера возник еще и Запад фашистский, настроенный агрессивно в отношении России. Дух Рапалло исчез, зато возникла угроза крупномасштабного германского вторжения в нашу страну, о необходимости коего Гитлер писал в «Майн Кампф». Расчетливому вождю очень не хотелось оставаться один на один с немецкой армией. Еще меньше его радовала перспектива оказаться перед лицом единого антисоветского фронта. Поэтому Сталин и пошел на сближение с демократами, резонно считая, что лучше всего с данной задачей справится такой западник, как Литвинов. Знаком особого доверия стала значительная автономия НКИД от партийного руководства. Даже летом 1934 года, когда все правительственные ведомства оказались строго подчинены отделам ЦК и его секретарям, данный наркомат оказался вне этого подчинения.

Но при всем при том вождь, с присущей ему хитростью, не захотел класть, как говорится, «все яйца в одну корзину». Выступая за сближение с демократиями явно, Сталин втайне налаживал контакты с Германией — на случай если сближение с Англией и Францией потерпит неудачу. История доказала правоту Сталина, который вовсе не собирался связывать судьбу советской внешней политики исключительно с Антантой.

Другое дело — Литвинов. Для него западничество было не политическим маневром, а мировоззрением. Скорее всего, он надеялся на некоторую конвергенцию капитализма и коммунизма, важнейшим следствием которой должна была стать демократизация советского строя по западному образцу. Именно поэтому Литвинов столь активно поддержал сталинскую конституционную реформу 1936 года, призванную ввести в СССР парламентскую систему, внешне напоминающую западную.

В отличие от Сталина, Литвинов не допускал и мысли о возможности сближения с немцами. Когда он узнал о миссии Д. Конделаки, то немедленно подал заявление об отставке, но она не была принята. Будучи наркомом НКИД, Литвинов вёл себя вызывающе в отношении Германии — страны, с которой СССР поддерживал нормальные дипломатические отношения. Он мог игнорировать немецкого посла Шуленбурга, не встречаясь с ним по несколько месяцев. Бывая неоднократно транзитом в Германии, Литвинов ни разу не встретился с кем-либо из ее высших официальных лиц.

Вплоть до подписания договора с Германией в августе 1939 года советская пресса резко критиковала нацистский режим. Но даже этот накал критики казался «Папаше» слишком слабым. Вот выдержки из его письма Сталину, написанного 3 декабря 1935 года: «Советская печать в отношении Германии заняла какую-то толстовскую позицию — непротивление злу. Такая наша позиция еще больше поощряет и раздувает антисоветскую кампанию в Германии. Я считаю эту позицию неправильной и предлагаю дать нашей прессе директиву об открытии систематической контркампании против германского фашизма и фашистов».

Сталин сместил Литвинова с поста наркома НКИД в 1939 году, но не репрессировал его. Это лишний раз опровергает байки о «кровожадном тиране», сверхподозрительном диктаторе, для которого человеческая жизнь не стоила и копейки. Правда, один из биографов Литвинова, 3. Шейнис, утверждает, что процесс над опальным наркомом готовился, но был отменен по причине войны — понадобился-де авторитет Литвинова на Западе. Однако такие утверждения голословны и страдают полным отсутствием логики. Литвинова сняли 3 мая 1939 года, Гитлер напал на СССР 22 июня 1941 года. Уж за это время Сталин вполне мог подготовить десяток процессов. Но он ничего не предпринял.

Литвинову даже позволили выступить на февральском пленуме ЦК в 1941 году, на котором он подверг критике сталинскую политику сближения с Гитлером и потребовал повернуться лицом к Англии и Франции. Но и после такого явного антисталинского выпада бывшего наркома никто не тронул. Да, он находился не у дел вплоть до первой военной осени, однако в том не было вины сталинского руководства. Тот же самый Шейнис сообщает о разговоре Молотова, нового шефа НКИД, и Литвинова, который произошел сразу же после отставки последнего. Молотов спросил его — на какую новую должность тот претендует, и получил в ответ: «Только на вашу!» Вообще Литвинов был очень проблемным человеком в плане личного общения, на что обращают внимание даже его доброжелатели. Американский историк Дж. Хаслэм рассказывает о том, как Литвинов кричал по телефону на Молотова: «Дурак!» Бывший одно время послом Германии в Москве Г. фон Дирксен говорил, что Литвинов «не любит вокруг себя никаких других богов».

В период войны «Папаша» много сделал для укрепления антигитлеровской коалиции. Тогда он неоднократно подчеркивал «правоту» своей еще довоенной позиции, игнорируя смену исторических обстоятельств. Видный советский дипломат А. А. Громыко вспоминал о том времени: «Я поразился тому упорству, с которым Литвинов пытался выгораживать позицию Англии и Франции. Несмотря на то, что Литвинов был освобожден от поста наркома за его ошибочную позицию, он почему-то продолжал подчеркнуто демонстрировать свои взгляды перед Молотовым».

Свою ориентацию на Запад Литвинов сохранит и после окончания войны, в период охлаждения между СССР и англо-американцами. На встрече с корреспондентом Си-би-эс 18 июня 1946 года ему был задан вопрос: «Что может случиться, если Запад пойдет на уступки Москве?» Ответ старого большевика был таков: «Это приведет к тому, что Запад через некоторое время окажется перед лицом следующей серии требований». А 23 февраля 1947 года в беседе с корреспондентом «Санди тайме» Литвинов возложил ответственность за «холодную войну» на Сталина и Молотова. Он же, указывая на СССР, советовал британскому дипломату Ф. Робертсу: «Вам остаётся только напугать задиру».

Факт ведения подобных разговоров подтверждает в своих воспоминаниях Микоян. Спецслужбы активно «писали» Литвинова, и записи попадали на стол к Сталину и другим членам Политбюро. Но и тогда Сталин не тронул престарелого фрондера, ибо чувствовал себя достаточно сильным, чтобы не прибегать к репрессиям в данном случае. «Папаша» дожил свой век в обстановке максимального комфорта. И, пожалуй, это тот случай, когда надо говорить не о кровожадности, а, напротив, излишнем либерализме вождя.

Как видим, Сталин вполне терпел взгляды Литвинова, человека довольно трудного и своенравного. Он использовал его талант дипломата, когда это было на благо страны, и спокойно сместил Литвинова с поста наркома НКИД, когда расходился с ним по вопросам текущей политики. Сталина вообще зря представляют этаким суперизоляционистом, ненавистником всего западного, европейского и американского. Порой и он проявлял определенное западничество. Для примера можно привести «проамериканские» высказывания Сталина, искренне восхищавшегося штатовской деловой хваткой. «Мы, — уверял Сталин, — уважаем американскую деловитость во всем, — в промышленности, в технике, в литературе, в жизни… Среди американцев много здоровых людей в духовном и физическом отношении, здоровых по всему своему подходу к работе, к делу». Или вот еще: «Американская деловитость, это та неукротимая сила, которая размывает своей деловой настойчивостью все и всякие препятствия, которая не может не довести до конца раз начатое дело, если это даже небольшое дело, и без которой немыслима серьезная строительная работа».

Крупнейший исследователь личности Сталина Ю. В. Емельянов сделал следующее наблюдение: «Предпочтение, отдаваемое Сталиным американским методам организации работы, так явно проявилось в его стиле деловой активности, что американский историк Алекс де Джонг без труда узнал в его действиях знакомые ему приемы отечественных менеджеров. В разговоре с наркомом Анцеловичем, воспроизведенным Чадаевым, Сталин по ходу беседы изрекал одну за другой афористичные формулировки, словно взятые из пособий для американских бизнесменов: „Кто не умеет беречь малое, тот потеряет и большое… Потеряешь время — не вернешь, как пролитую воду не соберёшь…Честный отказ лучше затяжки…“» («Сталин. Путь к власти»).

Проводя индустриализацию, Сталин ни в коей мере не выступал как сторонник полной автаркии, опоры на собственные силы. Он активно задействовал западный капитал, без которого мы, конечно же, не создали бы свою индустрию. То есть, безусловно, огромнейшую роль здесь сыграли и сверхмобилизация ресурсов, и нажим на деревню, и трудовой энтузиазм сотен тысяч и миллионов людей. Однако без помощи Запада модернизационный рывок 30-х годов прошлого века был бы невозможен. Важнейшую роль в индустриализации решали поставки новейшего западного оборудования, современных технологий, помощь иностранных специалистов, а также выполнение иностранными фирмами советских проектов. Гиганты отечественной индустрии никогда не вступили бы в строй без поставок отсутствующих в Союзе технологий: Магнитострой — без техники алмазного бурения, Автострой — без конвейерного производства, Днепрогэс — без мощных турбогенераторов и т. д. Иностранные фирмы заключили сотни типовых договоров с советской стороной. «Западники» продавали советской стороне пакеты и лицензии, присылали специалистов по надзору, принимали у себя стажеров из СССР. Более чем солидным был вклад в индустриализацию западных «спецов». В 1933 году их насчитывалось 6550 человек — только в тяжелой промышленности. А общее количество иностранных специалистов тогда составляло 20 тысяч.

В 1944 году, когда речь зашла об американском автомагнате Генри Форде, Сталин воскликнул: «Да храни его Господь!» Ещё бы — знаменитый завод АЗЛК (в 30-х гг. — КИМ) был точной копией фордовского сборочного завода! Впрочем, Форд сотрудничал с советской властью с самых первых лет её существования. В 1919 году, когда в США действовало эмбарго на поставку в Россию автомобилей, он продавал Советам свои знаменитые тракторы-«фордзоны». Посредниками при операции выступали американские бизнесмены — Д. Хаммер (отец знаменитого Арманда) и А. Геллер. Примечательно, что сам Форд был величайший антисемит и антикоммунист. В 1938 году Гитлер наградил его верховным орденом Германского Орла, почти одновременно с Бенито Муссолини.

Конечно, помощь с Запада была небескорыстной, за нее приходилось платить твердой валютой, полученной с продаж за границу хлеба, отнятого у крестьян. И тем не менее защита государственных интересов во взаимоотношениях с «западниками» проводилась тогда неукоснительно. Никакого участия во владении советскими предприятиями иностранный капитал не принимал и был должен строго выполнять довольно-таки жесткие наши условия — предоставлять подробные технические характеристики, использовать советские стандарты и т. д.

Любопытно, что после войны некоторые черты западника проявил Молотов, которого уж никак не упрекнешь в низкопоклонстве. Осенью 1945 года, когда Сталин был в отпуске (он занял два месяца) и оправлялся от инсульта, «мистер Нет», фактически выполнявший обязанности руководителя страны, сделал ряд шагов навстречу западным странам. Так, он разрешил полностью опубликовать речь У. Черчилля. И хотя она содержала множество комплиментов в адрес Сталина, сам вождь счел публикацию низкопоклонством и проявлением зависимости от мнения Запада.

Ещё более резко он отреагировал на то, что Молотов разрешил западным корреспондентам снять любые цензурные ограничения на материалы, отправляемые из Москвы. После этого западная пресса моментально провозгласила Молотова преемником вождя. Своеволие наркома иностранных дел страшно разозлило Сталина. Гнев вождя вызвало и то, что Молотов, в обход Потсдамских договоренностей, разрешил Франции и Китаю участвовать в обсуждении послевоенных мирных договоров. Таково было требование западных союзников, и Молотов ему фактически подчинился.

Теперь отношения между старыми друзьями были безнадежно испорчены. «Я убедился в том, — писал Сталин в Политбюро, — что Молотов не очень дорожит интересами государства и престижем нашего правительства, лишь бы добиться популярности среди некоторых иностранных кругов: я не могу больше считать такого товарища своим первым заместителем». На XIX съезде партии вождь подверг Молотова (и Микояна) довольно-таки резкой критике за капитулянтство в отношении США: «Вообще, Молотов и Микоян, оба побывавшие в Америке, вернулись оттуда под большим впечатлением от мощи американской экономики. Я знаю, что и Молотов, и Микоян — храбрые люди, но они, видимо, здесь испугались подавляющей силы, какую видели в Америке. Факт, что Молотов и Микоян за спиной Политбюро послали директиву нашему послу в Вашингтоне с серьезными уступками американцам в предстоящих переговорах».

Но, вне сомнений, и Сталин, и Молотов западниками не были. Просто они выступали за хорошие и взаимовыгодные отношения с западными демократиями. И могли терпимо относиться к западникам. Тогда, конечно, когда сами западники не занимались шпионажем и заговорами.

В заключение не могу не затронуть «германский вопрос». Мы увидели наличие в советской элите сильнейших антигерманских и одновременно «проантантовских» настроений. У многих читателей неизбежно возникнет вопрос: «А может быть, как раз позиция Литвинова и была наиболее верной? Ведь именно с гитлеровской Германией мы в 1941–1945 годах вели столь страшную, столь ожесточённую войну?» Но ведь в том-то и дело, что Сталин отлично осознавал весь ужас грядущего противостояния с мощной военно-политической машиной Третьего рейха. И он желал, по возможности, избежать столкновения (программа-максимум) или, на худой конец, оттянуть его (программа-минимум).

Последнюю задачу ему удалось осуществить — война началась не в 1936 и не в 1939 году, а в 1941-м. А послушай вождь Литвиновых и бухариных, прикрепи он СССР намертво к антифашизму и антигерманизму, и война стала бы неизбежной уже в первой половине 30-х годов. При этом реальной помощи от западных демократий наша страна не получила бы — Англия и Франция воевать не хотели (как показали события Второй мировой — правильно не хотели, ибо не умели). Сталин согласился на сближение с ними главным образом для того, чтобы избежать полной изоляции России или, что самое ужасное, образования единого антисоветского фронта. С западных демократий, в случае чего, нужно было попытаться получить хотя бы «клок шерсти» — продовольственную и технологическую поддержку.

Оттянуть войну любой ценой, используя для этого тайные переговоры с Германией, — это было главной внешнеполитической национальной задачей России и ее вождя — Сталина. Без этих переговоров, без отказа от однозначного, идейно ангажированного антифашизма нельзя было подготовить почву для соглашения с Германией. Альтернатива была бы одна — раннее начало войны. И в этом случае мы проиграли бы ее со стопроцентной вероятностью. Вспомним, насколько «блестяще» обстояли дела в РККА в 20–30-е годы.

А возможен ли был долгосрочный союз с Германией, означающий мир для нашей страны на многие годы? Сталин ведь явно рассчитывал на это. Так, может быть, его все-таки стоит упрекнуть в утопизме? Как мне представляется, реальная возможность долгосрочного союза существовала. Другое дело, что она не была реализована. Но мало ли какие возможности не удается реализовать в политике. Это еще не говорит о состоятельности самих политиков.

Курс на прочное сближение с Германией имел под собой все основания. Симпатии к большевизму и СССР испытывали многие видные руководители правящей национал-социалистской партии. Шелленберг вспоминает, что шеф могущественного гестапо Г. Мюллер был в восторге от большевизма, понимая под ним систему, существовавшую в сталинском СССР. Сравнивая коммунизм и нацизм, Мюллер приходил к выводу о том, что «в учении национал-социализма слишком много компромиссов», поэтому его идеи не могут вызывать такой веры, которая присуща коммунистам. Гитлер, по мнению Мюллера, очень сильно проигрывал Сталину. «Сталин представляется мне сейчас в совершенно ином свете, — говорил Мюллер. — Он стоит невообразимо выше всех лидеров западных держав, и если бы мне позволено было высказаться по этому вопросу, мы заключили бы с ним соглашение в кратчайший срок. Это был бы удар для зараженного проклятым лицемерием Запада, от которого он никогда не смог бы оправиться».

Шелленберг утверждал, что Мюллер еще в 1943 году пришел к мысли о необходимости сепаратного мира с Россией. В 1945 году, в разгар боев за Берлин, он якобы перешел на сторону Красной Армии, после чего его видели в 1950 году в Москве.

Информация том, что Мюллер сотрудничал с советской разведкой, содержится в его досье, только недавно рассекреченном Национальной архивной службой США (дело № 8601). Американцы знали о том, кем был Мюллер, но длительное время молчали.

О контактах Мюллера с советской разведкой рассказал в 90-е годы Р. Барак, бывший в 1951–1962 годах министром внутренних дел Чехословакии.

Есть и косвенные данные в пользу версии о «красном Мюллере». В архивах гестапо хранятся документы, относящиеся к 1941 году, в которых шеф гестапо выступает сторонником самого мягкого обращения с советскими военнопленными, подчеркивает необходимость их лечения. Он организовал широкомасштабную проверку положения дел в концлагерях. В ходе ее ряд начальников лагерей, командиров охраны и рядовых охранников были осуждены судом СС. О многом говорит и секретный приказ, отданный Мюллером 17 августа 1944 года. Согласно ему, в случае особой опасности, по двойному сигналу «решетка и гроза» органы гестапо должны были арестовать бывших секретарей Коммунистической партии Германии. Получается, что многие секретари коммунистических парторганизаций находились на свободе аж в 1944 году. В таком случае, Мюллера нужно считать главным саботажником борьбы с коммунизмом в Третьем рейхе. Ведь именно на его ведомство было возложено искоренение «коммунистической заразы».

Мюллер находился в оппозиции к руководству СС, которое возглавлял рейхсфюрер СС Г. Гиммлер, настроенный на сговор с англо-американской демократией. При этом шеф гестапо опирался на поддержку М. Бормана, главы всемогущего аппарата НСДАП. Борман в свое время сумел максимально отдалить от Гитлера Р. Гесса, бывшего убежденным сторонником немецко-английского сближения.

Сегодня есть множество данных, свидетельствующих о том, что сам Борман работал на СССР. Я сейчас даже не буду сколько-нибудь подробно затрагивать сенсационную книгу журналиста Б. Тартаковского. В ней автор пытается убедить читателей в том, что Борман был советским агентом, ссылаясь на рассказы некоторых, весьма важных, советских руководителей (например, маршала А. И. Еременко). Гораздо важнее для нас мнение Р. Гелена, руководившего в абвере отделом «Иностранные армии Востока». Согласно Гелену, Борман сотрудничал с советской разведкой, используя для этого партийную радиостанцию, вещавшую на Латинскую Америку. Странно, но она была единственной радиостанцией в рейхе, не прослушивающейся соответствующими органами. Это давало Борману практически неограниченные возможности в информировании руководства СССР о тайнах нацистской Германии.

Можно, конечно, сказать, что Гелен врет. Но где, в таком случае, мотивы этого вранья? Предположим следующее. Гелен, который был убежденным антикоммунистом, захотел скомпрометировать СССР фактом тайного сепаратного сотрудничества с одним из лидеров рейха. Все, это один-единственный возможный мотив. Однако Гелен рассказал о шпионаже Бормана лишь после выхода на пенсию в 1968 году. Очевидно, что если бы в компрометации СССР возникла нужда, то откровения Гелена пригодились бы гораздо раньше. Но он смог «разоблачить» Бормана только будучи частным лицом. Отсюда — максимальное доверие к его «показаниям».

Крайне важно свидетельство знаменитого немецкого скульптора А. Брекера. В трагический день 22 июня 1941 года Борман посетил Брекера в его резиденции. Он был в шоковом состоянии и повторял одну фразу: «Небытие в этот июньский день одержало победу над Бытием… Всё закончено… Всё потеряно…»

Борман находился в деловых и дружеских отношениях с В. Николаи, бывшим во время Первой мировой войны начальником военной разведки кайзера. Николаи являлся убежденным сторонником сближения с Россией и СССР, в чем не сомневается почти никто из исследователей. Так вот, Николаи был еще личным другом министра иностранных дел Третьего рейха И. фон Риббентропа. И не просто другом, но еще и руководителем его секретной разведки, проворачивающей различные деликатные операции. Одной из них была, несомненно, попытка заключения сепаратного мира со Сталиным, о которой Риббентроп рассказывает в своих мемуарах.

Риббентроп был вообще убежденным сторонником сближения с СССР. Не случайно именно ему выпала честь представлять рейх на переговорах в Москве, закончившихся заключением знаменитого соглашения. По воспоминанию А. Розенберга, после возвращения из Москвы Риббентроп пребывал в восторге от общения со Сталиным и его соратниками. «Русские, по его словам, — рассказывает Розенберг, — были очень милы, он чувствовал себя среди них как среди старых национал-социалистов… Сталин провозгласил здравицу не только в честь фюрера, но также и в честь коммунистов, то есть тех, кто верил Сталину, а тот без всякой на то необходимости — провозглашает здравицу в честь истребителя своих приверженцев». Розенберг, догматик от антикоммунизма, не мог понять того, что Сталину были глубоко враждебны такие же догматики от коммунизма, пламенные интернационалисты, воспитанные на фразе «Манифеста Компартии»: «Пролетариат не имеет своего Отечества». Они были ему не нужны и только мешали проводить национал-большевизацию страны и партии.

А вот Риббентроп, талантливый дипломат и большая умница, отлично понимал Сталина и его «советский антикоммунизм». На исторической встрече в Москве рейхсминистр иностранных дел сказал: «Господин Сталин наверняка меньше испугался Антикомин-терковского пакта, чем Лондонский Сити и английские лавочники. Отношение к этому факту немцев хорошо просматривается в шутке, которая родилась среди берлинцев, известных своим чувством юмора. Они говорят, что Сталин вскоре сам присоединится к Антикоминтерновскому пакту». Действительно, крупные банкиры и спекулянты нуждались в коминтерновцах гораздо больше Сталина. И те и другие были завзятыми космополитами. Не имеющие Отечества пролетарские революционеры вольно или невольно помогали не имеющим Отечества плутократам стирать национальные границы и различия, мешающие успешному продвижению безнационального капитала.

Война положила конец усилиям по сближению с Россией. Но даже и в условиях войны Риббентроп предпринял ряд шагов по исправлению ситуации. Уже в ноябре 1942 года он предложил Гитлеру создать канал для установления контактов со Сталиным. Предполагалось вести зондирование почвы для мирных переговоров через А. М. Коллонтай, бывшую советским послом в нейтральной Швеции. Тогда Гитлер отреагировал на предложение своего министра иностранных дел с большим раздражением, не став даже обсуждать сам проект. После разгрома немцев под Сталинградом Риббентроп снова завел разговор о мирных переговорах с Гитлером. На этот раз Гитлер не стал отрицать возможности их проведения, но заметил, что на мир он может пойти только после крупной военной победы над СССР. Риббентроп приободрился таким ответом и установил косвенный контакт с Коллонтай. В сентябре 1943 года Гитлер почти уже принял решение о переговорах с Москвой и даже наметил на карте ту демаркационную линию, которая должна была разделить Россию и Германию после заключения мира. Но на следующий день он отказался от своей идеи.

После того, как Муссолини был освобожден из заключения и доставлен в ставку Гитлера, тот все-таки решился договориться с СССР. Но опять-таки на следующий день он отменил свое решение, сказав министру иностранных дел: «Знаете ли, Риббентроп, если я сегодня и договорюсь с Россией, то завтра снова схвачусь с ней, иначе я не могу!» Последнюю попытку уговорить Гитлера пойти на мирный зондаж Риббентроп предпринял в январе 1945 года. Ответом ему были слова: «…Не устраивайте мне никаких историй вроде Гесса».

Показательна эволюция внешнеполитических взглядов Й. Геббельса. В 1944 году рейхсминистр пропаганды понял необходимость заключения мира с Россией и совместного с ней выступления против западных демократий. Он даже направил Гитлеру особую записку, в которой высказывал соображения на сей счет. В его дневниковых записях, относящихся к 1944–1945 годам, можно найти множество «просоветских» записей. Геббельс восторгался Сталиным, его волей и дисциплинированностью русских людей. И, напротив, он был в ужасе от тех порядков, точнее, беспорядков, царивших в последние месяцы существования Третьего рейха. Показательно, что в конце войны Геббельс вознамерился осуществить возвращение к «изначальному», «революционному» национал-социализму — антикапиталистическому и антибюрократическому. В этих целях им была выпущена целая серия пропагандистских материалов. Основой для революционного национал-социализма он предполагал сделать «Вервольф» — «партизанское» движение, спешно создаваемое ввиду продвижения войск антигитлеровской коалиции.

Могут возразить, что готовность договориться с Москвой возникла у Геббельса только в последнее время. Испугался, дескать, рейхсминистр, вот и потянуло его на мирные переговоры. Но ведь испугались в рейхе многие, однако далеко не всем из них была по душе идея перемирия с Москвой. Гораздо больше было тех, кто хотел договариваться с западными демократиями (пример — Гиммлер). К тому же Геббельс имел «левое» прошлое, которое не могло не влиять на его убеждения и пристрастия. В 20-е годы он примыкал к штрассеровскому крылу в НСДАП и даже требовал исключить из партии «буржуа Гитлера». Тогда в дневниках Геббельса тоже появлялись довольно-таки просоветские записи. Вот, например, запись от 1 января 1926 года: «По-моему, ужасно, что мы (нацисты) и коммунисты колотим друг друга… Где и когда мы сойдемся с руководителями коммунистов?» Примерно в то же самое время он отправил открытое письмо в адрес руководства КПГ, в котором заявил: «Между нами идет борьба, но ведь, в сущности, мы не враги».

Позже Геббельс попадет под обаяние Гитлера и покинет лагерь «левых» нацистов. Однако некоторые симпатии к советизму и коммунизму у него, очевидно, остались. Иначе как объяснить тот факт, что 20 октября 1930 года именно он представлял НСДАП на объединенном митинге нацистов и коммунистов? Тогда от НСДАП присутствовало 1200 человек, а от КПГ — 300.

Надо отметить, что проблески правильного отношения к России иногда посещали и самого Гитлера. В 1936 году Г. Раушнинг, один из лидеров национал-социалистического движения в Гданьске (Данциге), спросил Гитлера: «Нет ли опасности большевизации Германии»? На это фюрер ответил: «Германия не станет большевистской. Скорей большевизм станет чем-то вроде национал-социализма. Вообще-то между нами и большевиками больше объединяющего, чем разделяющего. Из мелкобуржуазного социал-демократа и профсоюзного бонзы никогда не выйдет настоящего национал-социалиста, из коммуниста — всегда».

В своей корреспонденции, не имеющей никакого пропагандистского значения, Гитлер часто допускал положительные высказывания об СССР. В письме Муссолини, которое датируется 8 марта 1940 года, фюрер утверждал, что большевизм в России со времени прихода к власти Сталина идет в сторону национального уклада. Ввиду этого у Германии нет никакого повода к войне с СССР. Тем более что экономические пространства обеих стран великолепно дополняют друг друга.

Но в том же самом 1940 году разногласия между СССР и Германией резко усилились. В это внесли свой вклад и агенты западной демократии. Война между двумя великими странами становилась почти неизбежной.

Предвижу и такой вопрос — этично ли было идти на союз (тем более долгосрочный) с Гитлером? А как же ужасы фашизма?

Должен сказать, что в политике, тем более международной, мораль не очень уместна. Точнее сказать — неуместна совсем. А в тех конкретно-исторических условиях она была неуместна вдвойне. Никто в тогдашней Европе и не думал занимать нравственную позицию в отношении Гитлера. Ругать его ругали, но это только слова.

Европейские демократии боялись Германии, но очень хотели направить ее возрождающуюся мощь против сталинской России. Они играли с Гитлером в сложную геополитическую игру, и доигрались. Именно демократическая и буржуазно-либеральная Европа виновата в том, что возникла сама возможность новой мировой войны. После Мюнхенского сговора, который Англия и Франция заключили с Гитлером, немцы безнаказанно оккупировали Чехословакию, получив в свои руки огромный военно-промышленный потенциал. О многом говорит уже одно то, что в результате этой оккупации Гитлер вооружил два миллиона (!) немецких солдат. И после этого кто-то еще хочет, чтобы мы были «моральными»?

Было бы очень неплохо заключить прочный союз с Гитлером и спокойно смотреть, как он расправляется с Англией. На это у фюрера ушло бы много сил, все-таки — мировая колониальная империя. Да и США помогли бы Лондону, чем могли. После этого Гитлер и думать бы не думал о Востоке, разрабатывая отнятые у Англии колонии. Может быть, когда-нибудь, где-нибудь мы с ним бы и столкнулись. Но это вряд ли. По-любому, прошло бы много лет бурного промышленного развития СССР в мирных условиях. Мы стали бы непобедимы, и это было бы лучшим залогом длительного «мира во всем мире».

А как же освобождение Европы от фашизма? Ведь России выпала честь освободить Европу от «коричневой чумы»? Ох, лучше бы нас этой чести лишили. Делать нам было нечего, как кого-то спасать, сами только-только вылезли из революционной трясучки. И когда мы громили немецкую армию, то думали, уж конечно, не о спасении мира (и уж тем более не о мировой революции), а о собственном спасении и возможности выжать из него побольше геополитических выгод. И ничего бы с миром не сделалось, пойди Гитлер на Запад, а не на Восток. Ну, потрепал бы он маленько Англию. США-то он не смог бы захватить никак, Россия к тому времени была бы неодолима. И все, милый друг Адольф, — ограничьтесь Европой. Которая, между прочим, сама напросилась на гитлеризм.

На этот факт мало обращают внимание, но он прямо-таки вопиёт. Во Франции в рядах Сопротивления воевало 200 тысяч человек, в то время как за Гитлером пошли 500 тысяч французов. Когда началась Вторая мировая война, то воевать с немцами были готовы только французские офицеры, остальные ситуаены — и правые, и левые, ожидали Гитлера кто с радостью, а кто с равнодушием. Ну, придёт и придёт, всё лучше, чем наши депутаты-воры. Даже компартия вступила в сговор с оккупационными властями по поводу издания в новых условиях своей газеты «Юманите». На Восточном фронте в плен взяли аж 23 тысячи французов. Голландцев и тех было в нашем плену около 5 тысяч. Попадались даже и цыгане — 383 человека.

Германия пользовалась в Европе почти всеобщей поддержкой. Это после Сталинграда союзники стали отворачиваться от неё. Начались всякие восстания, заговоры. Господа-европейцы поняли, что первая попытка интеграции провалилась. И вот тут их возмущению гитлеризмом не было предела. Ай-яй-яй, какое дело прогадил.

А по всему по тому, лучше бы европейцы разбирались с Гитлером сами.

Но что же англичане, разве они не были готовы мужественно противостоять гитлеровской чуме? Да, противостоять были готовы, и даже противостояли, но по-настоящему делать это очень и очень не хотели.

Великий «антифашист» Черчилль всячески затягивал открытие второго фронта и в принципе склонялся к тому, чтобы не ввязываться в сухопутную войну с Германией на Европейском континенте. Даже в 1944 году он предложил Рузвельту отложить данное мероприятие, которое до этого откладывалось уже неоднократно. Второй фронт мог бы возникнуть еще в 1942 году, соответствующая договоренность была заключена, однако тогда Черчиллю удалось убедить своих американских друзей попытать военного счастья в Северной Африке. Но через два года президент США все же настоял на высадке союзных войск во Францию.

Обычно открытие второго фронта объясняют боязнью англо-американцев допустить Советскую Армию в Западную Европу, но поведение принципиального антикоммуниста Черчилля, упорно не желающего лезть на континент, заставляет в этом усомниться. Он строил свои расчеты на заключении сепаратного мира с Третьим рейхом, вернее, с частью его руководства, которая должна была отстранить Гитлера от власти (даже после войны он держал под ружьем десятки тысяч пленных немцев, которых хотел бросить на СССР). В этом случае «коммунизму» поставили бы еще более надежный заслон, чем во времена «холодной войны», — послегитлеровская Германия сосредоточила бы всю свою мощь на противостоянии «красной чуме». Если это предположение верно, то именно Рузвельта следует считать могильщиком нацизма — в случае сепаратного мира СССР не пошел бы на Берлин, Вену и другие европейские города, ограничившись освобождением своей территории.

Кстати, если уж кто-то хотел сокрушить Германию, то это Рузвельт. Американский президент всегда занимал довольно твердую антифашистскую позицию, всячески стараясь создать условия для вооруженного разгрома стран «фашистского блока». В этом плане весьма интересно исследование историка К. Танзилла «Задняя дверь к войне», в котором приводятся документы американского госдепа, из коих следует, что в 1939 году Рузвельт приложил огромные усилия для обострения отношений между Германией и Великобританией. Тогда же он серьёзно подумывал об американской интервенции в Европу.

Рузвельт желал продавать американское оружие всем противникам Германии, Италии и Японии, в чем с ним не была согласна большая часть политического истеблишмента Соединенных Штатов, настроенная изоляционистски и в ряде случаев прогермански. В 1935 году республиканцы и правые демократы приняли в конгрессе закон о нейтралитете, запрещающий продажу оружия всем воюющим странам. Лишь в 1939 году рузвельтовское окружение сумело протащить поправки к данному закону, которые позволяли пробить брешь в американском нейтралитете.

При Рузвельте было сделано все для того, чтобы спровоцировать войну с Японией. В 1939 году правительство США уведомило Японию о расторжении торгового договора, срок коего истекал только в будущем году. Адмирал Теобальд в своей книге «Чрезвычайный секрет Пёрл-Харбора» приводит доказательства в пользу того, что Рузвельт был неоднократно предупрежден о японском нападении, но так и не сообщил об этом адмиралу Киммелю. Теобальд пишет: «Наш главный вывод заключается в том, что президент Рузвельт заставил Японию начать войну с помощью неослабного дипломатического и экономического давления и соблазнил эту страну на начало враждебных действий путем неожиданного нападения, собрав в гавайских водах Тихоокеанский флот (США) в качестве приглашения к этому нападению». С мнением адмирала полностью согласен его коллега генерал Ведемайер.

Повторю свой вопрос ещё раз — и они хотят от нас, чтобы мы придерживались морали в своей внешней политике?