АДМИРАЛ МАКАРОВ

Было это зимой 1885–86 гг. Макаров, получивший в командование «Витязь», приходил часто по вечерам к моему отцу, в то время читавшему курс стрельбы в Артиллерийском классе (Отец ввел и читал выработанный им курс тактики маневрирования, подчиненной требованиям стрельбы, и положил еще в 1883 году начало организации сосредоточенной залповой стрельбе, осуществленной во флотах всего мира только после Русско–японской войны. У нас его ученики тщетно вели упорную борьбу с рутиной, только в редких случаях успевая, и то временно. Эта рутина продолжалась у англичан до мировой войны. Первыми были немцы, введшие у себя залповую стрельбу в 1906 году.).

Как сейчас вижу громадный письменный стол отца, поставленный наискось между двумя крайними угловыми окнами обширного кабинета. Позади стола высокий экран с накопленными большими листами чертежей, рисунков, графиков, которые часто менялись; два больших двойных подсвечника с зелеными абажурами; фигура отца на вертящемся табурете, что–то рассказывающего и по временам водящего по экрану бамбуковой указкой, и массивного Макарова, сидящего в кресле и изредка вставляющего свое слово. Я забирался на огромный диван в глубине комнаты и, следя с затаенным дыханием за плавными движениями Макарова, оставался упорно до его ухода, несмотря на немые призывы гувернантки через полуоткрытую дверь.

Что меня зачаровывало, это не борода — в те времена бороды процветали, — не Георгий, но золотые аксельбанты Макарова. Я ни у кого не видел подобного великолепия. Аксельбанты переливались матовым блеском под светом свечей. Это было невыразимо прекрасно! И потом — глаза, спокойные, проницательные, источники магического излучения; взгляд их, как конус света волшебного фонаря, прохаживался в пространстве. И когда я попадал в этот конус, всё мое существо переносилось в какой–то неведомый и легкий мир.

Макаров был неким сверхъестественным гением. И каково было мое негодование, когда однажды Макаров, придя утром в воскресенье на целый день, остался завтракать и за столом должен был есть холодный ростбиф. Я не знал, чем надлежало питать этого полубога, но во всяком случае, не холодным мясом. На наш дом опустился призрак бесчестия, который необъяснимо преследовал меня долгие годы.

Помню, как разговор зашел однажды о полуброненосном крейсере «Адмирал Нахимов». На вопрос Макарова, что отец думает о его постройке, последний ответил, что наконец–то нашелся человек, убедивший министра в необходимости создания нового типа корабля, что нужно развивать этот башенный тип и порвать с линейными батареями. В моем полудремотном воображении слово «тип», которого я, конечно, не понял, олицетворялось в приземистую башню, подобную шахматной туре, на верхнем ободе которой написано «Адмирал Нахимов». Тура обвита толстой, непрерывно развивавшейся лентой. И чем больше лента развивалась, тем «тип» странным образом делался толще и толще. Наконец, лента лопалась, унося на своем конце линейку с выстроенным на ней рядом пушек. Преследуемый этой фантасмагорией, я приставал в течение нескольких дней к отцу за объяснениями, пока он не изобразил углем на громадном листе бумаги истинный смысл «башенного типа» (связанного с именем Нахимова), превращавшегося постепенно в будущий… дредноут. Эти изображения до сих пор сохранились в моей памяти.

«Нахимов» долго оставался единственным представителем этого типа в русском, да и в других флотах. Мы видели затем постройку нелепых «Рюрика», «России», «Громобоя», или уязвимых и столь же нелепых монстров: «Победа», «Ослябя», «Пересвет».

Русский флот превратился в японской войне в богатейшую коллекцию образцов. Неудобство было только в том, что они не могли, в обстоятельствах боя, маневрировать совместно, чтобы использовать всё могущество их артиллерии.

Не помню, чем был занят в начале похода, но оказался, естественно, на мостике при приближении момента начала эволюции. Мы где–то между Квантуном и островами Эллиота. Безоблачное небо, полный штиль. Мы в строе кильватера. Начинается маневр.

Сигнал падает. Корабли начинают катиться, интервалы быстро изменяются. Но ко всеобщему нашему изумлению они, как заводные игрушки, всё катятся, катятся куда–то. Два броненосца (не могу уточнить имен, хотя ясно вижу суда) чуть не сталкиваются; один из них вынужден дать задний ход. Наши глаза прикованы к ним. Наконец, облегченно вздохнули. Но какая картина: раскинутые на большие расстояния, направленные на разные румбы суда продолжают механически двигаться, являя подобие какой–то фантастической карусели.

Адмирал, разводя руками, восклицает, обращаясь к командиру:

— Где же моя эскадра?

В это мгновение откуда–то появляется стайка голубей и, трепеща крылышками, вьются низко над мостиком, как бы приготовляясь спуститься. Яковлев, просиявший, как ребенок, с глубокой нежностью в голосе, радостно обращается к адмиралу:

— Смотрите, ваше превосходительство, — голубки! Макаров взглядывает и, с редкой у него, улыбкой:

— Единственное утешение.

Макарову оставалось нанизать заводные игрушки на невидимую нить и потащить их за собой в Артур.

Раннее еще мглистое утро. Получено известие с Золотой Горы, что миноносец «Страшный» далеко в море окружен и расстреливается японскими миноносцами. «Баян» посылается на помощь. Броненосцы лихорадочно поднимают пары. Мы ничего не можем видеть, и все в тревоге. Известие, что «Страшный» погрузился; затем, что «Баян», по–видимому, спасает людей и начал бой с появившимися японскими крейсерами. Потом:

— «Баян» поставлен в два огня.

Всеобщая тревога усиливается. Но «Петропавловск» уже полным ходом идет по направлению пальбы. Остальные суда, далеко позади, продолжают вытягиваться из Порта. Неприятельские крейсера исчезают и мы быстро сближаемся с «Баяном», уже идущим в нашем направлении. Семафор адмирала:

— Почему оказались поставленными в два огня?

Ответ Вирена теперь на нашем правом траверсе:

— Поставил себя в два огня, чтобы иметь возможность использовать огонь своей артиллерии.

— Какая безумная храбрость! — восклицает адмирал и мгновение подумав:

— Но какой умный маневр!

Плохая поворотливость крейсера Х (не помню имени, один из крейсеров типа «Паллады», носящих имена богинь, введенный в док в это время), делала ограниченным его участие в совместном маневрировании, — его винты работали внутрь. Макаров, пользуясь пребыванием крейсера в сухом доке, отправил в Главное управление Кораблестроения телеграмму с требованием срочной отливки и отправки в Артур скорым поездом винтов того же шага, но работающих внаружу. Ответ Главного технического комитета:

«Поставить правый винт налево, левый — направо и машинам работать назад».

— Ослы, — произнес всегда сдержанный адмирал и повторил свое требование в очень категорических выражениях.

Но винты никогда в Артур не прибыли, ибо адмирал вскоре погиб.

Главный технический комитет нашел элегантный теоретический выход и был, вероятно, горд своим ответом. На практике это было абсурдно: подшипники годами приработались в определенном направлении, так же как и структура стали гребных валов. Комитет имел дело с Макаровым, академистом Кораблестроительного отдела и здравым практиком.

Незадолго до войны, в один хороший солнечный день, я отправился на Золотую Гору, а затем на Электрический Утес с целью познакомиться с общим видом на расположение морских укреплений.

Хорошо помню внушительно установленную батарею с линией блестящих 10–ти дюймовых орудий, царящих над совершенно гладким в тот день морем и, на их правом фланге, крошечную, сравнительно с ними, 57–миллиметровую пушку. Заинтересованный ее ролью, спросил сопровождавшего меня офицера:

— Для чего она здесь.

— Это пристрелочное орудие.

Не понимая хорошенько, в чем дело, попросил объяснения и, к изумлению моему, услышал, что она служит, чтобы дать высоту прицела и уклонение 10–дюймовым орудиям. 57–миллиметровое стреляет по данным командующего батареей, снаряд падает в воду и по его всплеску судят о перелете или недолете, вносят поправку и стреляют второй раз. Если падение недалеко от цели, то дают расстояние 10–дюймовым, бой которых более настильный, и попадание обеспечено. На вопрос, каким образом можно увидеть падение 57–миллиметровых снарядов при волнении и барашках, или среди падающих неприятельских снарядов, и что, наконец, дальность 57–миллиметрового не достигает и трети дальности 10–дюймового, получил ответ, сопровождаемый пожатием плеч, что огонь на большие расстояния против судов считается мало действительным. Мои вопросы были явно абсурдны, и я ретировался, хотя мне хотелось еще получить объяснение отсутствию серьезных траверсов между орудиями.

Вернувшись на судно, сообщил о виденном и слышанном Мякишеву, загадочно улыбнувшемуся, а по приезде Макарова, подполковнику Меллеру, который почему–то засучил рукав.

Еще о 10–дюймовой батарее Электрического Утеса. Макаров требует представления точных данных о пределах обстрела и дальности боя береговых батарей для составления соответствующей карты. К изумлению дальность 10–дюймовых показана 60 кабельтов, т. е. дальность 6–дюймовых. Те же орудия судовой установки бьют на 100 каб. В чем дело? Меллер едет на батарею.

Оказывается, на станках прикреплены специальные приливы, ограничивающие опускание казенной части орудий. Меллер просит таблицу стрельбы. Данные до 60 каб. Почему? Это Главное артиллерийское управление прислало в свое время пушки и таблицы к ним. Меллер берется снять приливы и пополнить таблицы.

Ужас батарейного: 1) он не знает, выдержит ли установка стрельбу под большим уклоном; 2) никто не имеет права прикоснуться к станкам без разрешения Главного артиллерийского управления и рекомендует обратиться к ген. Белому. Генерал в смятении: он не может обратиться в Главное артиллерийское управление за подобным разрешением, но адмирал волен, конечно, снестись с последним. Это потребует, однако, специального заседания какого–то комитета, на что нужно не менее месяца; необходимо также послать копии планов установок со всеми объяснениями. Из последующего разговора выясняется, что так как стрельба на большие расстояния мало действительна и может повести к чрезмерному расходованию снарядов, то мера принята Управлением в видах «разумной экономии». На практике же эта «экономия» приводит к тому, что неприятель, чтобы иметь удовольствие подвергнуться действию береговой батареи, должен подойти к ней на 60 каб.; но если он хочет безнаказанно в 5 минут ее уничтожить, то ему стоит только остановиться с одним судном на расстоянии 61 каб. Во всяком случае, не может быть и речи о защите порта от бомбардировки его неприятелем в отсутствии флота.

Макаров отправился лично на батарею и приказывает батарейному допустить Меллера к выполнению необходимой работы и дает записку, где он принимает ответственность на себя. Белый и батарейный, конечно, соглашаются. Приливы сняты в два дня, таблицы дополнены и Меллер лично бьет из орудия на 110 каб. для успокоения батарейного и дает ему настоящий урок стрельбы.

Знаменитое «пристрелочное» 57–миллиметровое орудие остается, но совершенно для другой цели.

Макаров объехал вскоре, в сопровождении Меллера, все приморские батареи. Только одна (капитана Вамензона) оказалась действительно подготовленной. Ее батарейный был единственным, кто был знаком с нормальным методом стрельбы по судам и знал силуэты японских судов, но это была его личная инициатива.

Невозможно, конечно, обвинять батарейных командиров. Достаточно было бы нескольких лекций и 2–3 практических стрельб, чтобы в общем хорошо подготовленные к стрельбе и серьезные офицеры знали, как нужно пользоваться их оружием в борьбе с судами. Но, по–видимому, никто из высших об этом не подумал. Между тем, еще 20 лет до войны, в Кронштадте, например, батареи вели учебную стрельбу по методам флота.

На «Петропавловске» было не сто, как говорили, но 18 мин заграждений, т. е. столько, сколько можно было поставить с 2–х плотиков. Мины заграждения, в то время, составляли часть вооружения линейных кораблей. Никто никогда, ни в школе, ни на судах, о возможности детонации мокрого пироксилина в тех условиях, в которых это произошло, не говорил. Наоборот, все опыты в пороховых лабораториях подтверждали их безопасность: химики считали это установленным. Запальные стаканы с шашками сухого пироксилина, необходимого для взрыва влажного пироксилина, в непосредственном с ним контакте, хранились в особом погребе, в кормовой части корабля. Нужен был какой–нибудь несчастный случай, чтобы обратить внимание специалистов (химиков или офицеров) на опасность присутствия мин на судах. Судьбе угодно было, чтобы выбор этого случая пал на «Петропавловск» с его драгоценным грузом.

То, что произошло на «Хатцузе», где мины были заряжены некоторой разновидностью шимозы, вещества, детонирующего неизмеримо легче, заставляет предполагать, что и японцы об этом не думали. Во всяком случае, химики считали, что шимоза не может детонировать от пироксилина, которым были заряжены в то время все русские мины.

Только новейшие математически–физически–химические теории позволяют объяснить явления детонации (поскольку теории вообще могут объяснять природу).

Уделом Макарова было погибнуть раньше, чем он мог перейти к активной борьбе. Он, вся деятельность которого в течение десяти последних лет его жизни проходила под девизом: «Помни войну!» — (эпиграф всех его печатных трудов по военно–морскому делу).

Я беру на себя смелость утверждать, что он был самым современным из всех адмиралов флотов всего мира, за исключением японского, что он оставлял далеко за собой остальных русских адмиралов. Говорю это теперь убежденно. Я не был его слепым поклонником, многое в чертах его характера не гармонировало с моим

(В противоположность тому, что я испытывал по отношению Кондратенко. Но что было общего у обоих, это — предоставление широкой инициативы их подчиненным. Относительная сухость Макарова и подчас категоричность, объяснялись, быть может, тем, что он должен был по натуре своей, узнать того, с кем имел дело. Его отношение к Яковлеву, Мякишеву, Коробицыну, Меллеру, Шрейберу, Кроуну, Эссену, Вирену, Шенсновичу и некоторым другим было иным. Но он оставался сухим, например, с Кедровым, бывшим уже около двух лет его адъютантом… Быть может, он считал нужным подтянуть офицеров в отношении интенсивности их умственной и духовной деятельности, которые были, несомненно, на более низком уровне под влиянием предшествующего режима: всё критиковали, но неспособны были отдаться творческой работе.).

Но я имел возможность впоследствии, при контактах с иностранными офицерами высших рангов, получить подтверждение того, о чем говорю.

Надо было удивляться необычайной ясности мысли и физической выносливости в его годы. Он поднимался по штормтрапу так, как большинство из командиров не могли бы сделать. Он мог провести ночь на ногах и работать затем весь день без отдыха до позднего вечера.

Он был в курсе всего, что только было нового в технике и в развитии военно–морских идей. И всё это было им усвоено и подвергнуто критическому анализу. Он часто появлялся в Петербурге на весьма специальных сообщениях ученых кругов и иногда выступал оппонентом в вопросах, не имевших прямого отношения к военно–морскому делу, удивляя ученых четкостью суждений и проникновением в сущность вопроса.

Вот, что я знаю по поводу доклада о постановке японцами мин под Артуром (что было замечено с батареи Вамензона). Доклад не был категоричен. Было сказано, что японцы что–то делали в море, возможно, что ставили мины, т. к. некоторое время какое–то маленькое судно шло медленно и казалось останавливающимся по временам на месте в расстоянии, примерно, мили от берега.

Направление с берега было замечено, но в докладе не указано. Нужно было для этого ехать на батарею.

Знаю точно ответ Макарова: «Надо утром протралить» (При нормальной организации службы, слова командующего: «надо утром протралить» должны были быть достаточными, чтобы привести в действие тралящий караван, — передача приказания и проверка начала выполнения совершается штабом.).

Знаю, что мы все на судне были обо всём этом осведомлены и что у всех было впечатление, что мины, если это были таковые, находились поблизости от берега.

Забыл ли о минах адмирал, озабоченный судьбою «Баяна», «поставленного в два огня», как говорило сообщение, и увлеченный действием, — сказать невозможно. Но из нас, «молодых», увлеченных непосредственным действием, никто об этой постановке не думал. Не думаю, чтобы об этом заботились Мякишев, Яковлев или Коробицын, ведший непосредственно корабль, иначе они, несомненно, напомнили бы адмиралу или считали, как и мы, постановку произведенной близко от берега.

Я видел, что Макаров был озабочен медленным выходом кораблей из порта и часто оглядывался назад. Первое судно, шедшее за нами, было на расстоянии по крайней мере 60 каб. Я понимал заботу адмирала, думавшего о несомненном приближении японцев с превосходящим эскадренным ходом и о наших кораблях, которые около получаса не вступали в строй, хотя он уже шел полным ходом к ним навстречу. Мы не были еще в строю, когда появилась уже вся японская эскадра. Все эти моменты я хорошо помню, ибо израсходовал за это время всю катушку фотографического аппарата.

Нужно также перенестись в атмосферу того периода времени. Адмирал, казалось, должен был думать за всех и обо всём сразу. Мысль всех, за редчайшими исключениями, была, по причине многолетнего отсутствия тренировки, слишком инертна.

Трудно себе представить, какому умственному напряжению был подвергнут мозг Макарова с момента приезда в Артур. Эскадры не существовало, — были только корабли, из них три выведенных из строя. Командиры, за исключением Шенсновича, Яковлева, Эссена и Вирена были мало подготовлены к боевой обстановке. Двое из них уже подлежали смене (Кронун находился случайно на «Петропавловске». Он должен был в этот день заменить командира, не помню уж какого броненосца. Васильев должен был заменить Римского.).

Все заботы о порте и морском фронте, об организации всего, лежали на нем. Все ждали приказаний и никто ничего не предлагал, из тех именно, кого это прямо касалось. В штабе, кроме Мякишева и Коробицына, никто Артура не знал. Настоящего начальника оперативной части не было. Великий Князь Кирилл, занимавший эту должность, не был к ней подготовлен. Макаров был сам себе Начальником оперативной части с помощником Кедровым, но последний, несмотря на острую мысль, не знал ни Востока, ни Артура, ни кораблей, не имел практики и был всё же слишком молод для роли, которую он играл; правда, что он часто прибегал к Мякишеву, как и Макаров, но у Мякишева были и другие заботы. Нужно было всё переорганизовать, что значительно хлопотливее, чем организовывать. Ко всему — внешние сношения, подчас нелегкие и раздражающие. Необходимость лично появиться там, где, при других условиях, можно было бы положиться на подчиненных.

Нужен был громадный опыт Макарова и его выносливость, чтобы нести всё это на своих плечах.

Мое совершенно определенное мнение, что в этот день Макаров совершил, быть может, упущение, временно забыв, но не ошибку или, тем более, глупость.

Этот эпизод войны вызвал нескончаемые толки и принял такие размеры только благодаря тому, что с потерей Макарова весь русский флот оказался потерянным.

Никакие акты личного самоотвержения и подвиги храбрости не могли заменить напряженную работу непрерывной подготовки к войне.

Я имел только четыре случая личного обращения Макарова ко мне по службе. Каждый раз разговор ограничивался 5–10 минутами. Я его понимал с полуслова, сколько же времени он должен был расходовать с теми, которые его плохо понимали.

Осведомленный Кедровым о моем умении рисовать, адмирал поручил мне сделать чертежи и рисунки минных пробоин судов, дав мне точные и ясные указания о том, что чертежи должны были представлять и предоставив сделать рисунок по моему усмотрению. Я начертил пробоину «Ретвизана» (большие чертежи и большой рисунок, сделанный тушью), наиболее интересную, и Макаров остановил работу других, считая, что они менее характерны, и что это отнимет у меня много ценного времени.

Поручение по поводу ТСФ, где я увидел, что он совершенно ясно понимает теорию, и разговор велся о возможности использования для опытов принципа в существовавших технических условиях.

Дело касалось разных крупных рисунков в кавальерной проекции на основе карты Артура и планов укреплений, что я выполнил сравнительно быстро, благодаря врожденной способности ограничиваться двумя часами сна в сутки.

Дело касалось стрельбы минами с миноносцев в различных тактических комбинациях. Поручение: сделать в свободное от ТСФ время набросок по этому вопросу. Гибель корабля прекратила мою работу. Здесь я опять убедился, что Макаров отлично видел корень работы и обладал большими знаниями в этом вопросе.

Только один раз чисто личный разговор со мной на завтраке у него, на который ежедневно приглашались по очереди офицеры «Петропавловска», и с которыми он хотел ближе познакомиться. Приглашенный садился рядом с адмиралом. Он вспоминал моего отца, расспрашивал о семье, о моем дядюшке–адмирале, которого хорошо знал. Я помню, как великий князь Кирилл, при упоминании его имени, неожиданно вмешался: «Прекрасный офицер, ваше превосходительство», — и как Макаров так холодно и иронически взглянул на него, что великий князь умолк.

Капитан 1 ранга

Н. В. Иениш