ГЕНЕРАЛ КОНДРАТЕНКО

Назначенный, после гибели «Петропавловска» в Штаб крепости для технической связи с флотом, я начал, естественно, с моего представления Начальнику обороны, ген. Смирнову (комендант), Белому (нач. артиллерии), полк. Григоренко (нач. инженеров) и, наконец, ген. Кондратенко. Хотя последний командовал строевой дивизией и как будто не имел отношения к технической части обороны крепости, но неожиданно встреченный в Штабе крепости мой старый знакомый офицер Ген. Штаба Д. И. Гурко (Дмитрий Иосифович, чина не помню (подполковник — LDN) в 1902 году был капитаном), с которым мы в 1902 году производили в течение трех месяцев секретную разведку и съемку в Турции (верхами от Албании до Дарданелл, под видом археологов) и в комнате которого при штабе я поселился, отозвался о нем в первый вечер, как об единственном настоящем начальнике. Визиты к первым, несмотря на весьма радушный прием, оставили впечатление, что они не знали, что со мной делать. Явился я к генералу Кондратенко. Попал к нему во время военного совещания в столовой, полной штаб–офицерами. Признаться, я почувствовал себя не в своей тарелке под любопытными взорами всех этих, весьма почтенных офицеров чуждого мне оружия. Представился Кондратенко. Он пристально посмотрел на меня, но с совершенно другим выражением, чем прочие, и немедленно сказал:

— Вас–то нам и нужно. Если вы хотите (сильное ударение на последнем слове) помочь, работы не мало. Нам нужны прожекторы, орудия, пулеметы, может быть, мины и, наконец, люди, которых только флот имеет. Подождите немного, мы скоро кончим.

По мере его краткой речи я чувствовал, как какая–то внутренняя связь устанавливается между этим ученым (Академия Ген. Штаба и Академия Инженерная) генералом и мною, неизвестным ему совсем молодым офицером. Я был к тому же весьма моложав и в штабе крепости старые офицеры прозвали меня «лейтенант Мичман».

Вскоре он вошел в кабинет и неожиданно спросил:

— Достаточно ли у вас связей, чтобы вести дело личными словесными переговорами? Теперь не время рапортов.

На мой ответ, что я из морской семьи, что со стороны личных отношений с командным составом не будет никаких затруднений, что флот готов сделать всё, что потребует оборона крепости, но что мы, моряки, ничего не понимаем в технической стороне сухопутного дела и флоту нужно знать определенно, что от него хотят, — Кондратенко ответил:

— Нужно действовать быстро, ознакомьтесь с фронтом, советуйтесь на месте, с кем найдете нужным; при малейшем сомнении или трудности с кем–нибудь из сухопутных начальников, не колебайтесь обратиться ко мне. Если нужны люди — будь это рота или даже батальон, — саперные инструменты, перевозочные средства, действуйте моим именем. Не стесняйтесь с реквизициями.

Надо сказать, я не понял тогда, по молодости лет, необычайности подобных полномочий. Поразила только вызванная его словами атмосфера обстановки, внутренний ритм ее. Но вместе с тем, самая манера генерала говорить, горячая и дружественная, наэлектризовывала и вливала энергию.

Бесчисленное количество раз я телефонировал затем в разные части всевозможные требования, начиная:

— По приказанию генерала Кондратенко… и никогда не только не встретил ни малейшего возражения, но всегда необычайную готовность выполнения. За три, приблизительно, месяца работы мне не пришлось написать ни одного рапорта. Карманная книжка с отрывными листами и карандаш были единственными канцелярскими моими спутниками повсюду: на эскадре, на фронтах, на батареях, при реквизиции в городе.

Мне пришлось затем обратиться к генералу за указаниями или советом не более 5–6 раз, и каждый раз я уходил от него под влиянием всё усиливавшегося очарования и с новым приливом энергии.

Скажу, что начальник его штаба подполковник Генерального Штаба Науменко, со своими умными, серьезными глазами, видевшими, казалось, что–то за пределами того, на чем останавливался его взор, был необычайно гармоничным дополнением своего начальника. Только впоследствии я призадумался над тем, что, в сущности, деятельность Кондратенко в этот период выходила далеко за пределы его официальной власти.

Из офицеров, виденных мною на заседании, я встретил затем нескольких, которые не имели ничего общего с его дивизией, так же, как и большая часть из тех, что приходили к нему впоследствии: артиллеристы батарей, инженеры (Затурский и Шварц) и проч. Очевидно, что наиболее деятельные офицеры стекались к нему, как к источнику энергии, ясности мысли, определенности заданий и обширных познаний; и что прочие командующие генералы были совершенно согласны с таким положением дела, внутренне сознавая его авторитет. А между тем Смирнов, например, обладал не меньшими знаниями и проявлял не меньшую остроту мысли, чем Кондратенко.

Только один раз — и то случайно — мне пришлось видеть Кондратенко в чисто боевой обстановке, а именно в так называемом деле на Зеленых Горах. Не помню точно места, где я находился, — где–то на крайнем восточном гласисе крепости, откуда открывался вид на складчатую долину, поросшую гаоляном и редкими кустарниками и на возвышавшиеся за нею склоны Зеленых Гор. В мой «Цейс» я хорошо видел цепи наших стрелков, поднимавшихся в атаку под разрывами шрапнелей и беспорядочным ружейным огнем. Вдруг заработали японские пулеметы. Это был первый раз, что я слышал их беспощадно–механическое сухое таканье сравнительно недалеко. Поднимающиеся части дрогнули и откатились назад. Неожиданно от группы кустов отделяется знакомая фигура Кондратенко, махающего фуражкой, и продвигавшаяся навстречу отходящих и сбегающих людей, которые постепенно приостанавливаются. Он проходит за их линии, откуда–то доносятся звуки музыки, слышны раскатистые крики «ура». Кондратенко в белом кителе, всё размахивая фуражкой, под сосредоточенным огнем пулеметов продолжает подниматься по склону; волны солдат перегоняют его, то исчезая, то появляясь снова, всё выше и выше.

Зеленые Горы были взяты и временно удержаны.

Капитан 1 ранга

Н. В. Иениш