Стану я грохотать, и земля задрожит, как осиновый лист.

Стану я грохотать что есть силы. И смертных сердца

Содрогнутся от страха и оцепенеют.

Это я здесь стою, оскорбляя достоинство мира.

Что пред властью моею всех прочих богов

Жалкий лепет, пустое богатство и мнимая сила?

(ГЕОРГ ШЕРНЪЕЛЬМ Речь бога войны Марса. Рождение мира (1649 г.))

В одной из палаток в лагере конногвардейцев остался секретарь командира полка, он лежал и спал. Абрахам Седерхольм, 29 лет, проспал выступление в поход. Рядом с ним перед походом был его старший брат Ханс, корнет в том же полку. Но выступление конницы произошло так быстро, что Ханс не успел разбудить брата, и так тихо, что тот не проснулся сам. Братья Седерхольм были родом из бюргерской семьи, их отец был стокгольмским купцом. Они рано остались сиротами. Несмотря на это, Абрахам получил хорошее воспитание и профессии писаря и бухгалтера. В 1697 году он стал сверхштатным писарем при ревизионной палате, но вскоре пошел по стопам старшего брата и подался в армию. В 1704 году Абрахам стал секретарем у Карла Густафа Крёйца, командира лейб-гвардии Конного полка, после чего и сопровождал его повсюду. За эти годы Абрахам Седерхольм узнал лицо войны. Он наблюдал оргии грабежа, у него на глазах неприятельских солдат сжигали живьем, ему случалось жить в лагерях, скорее напоминавших бойню, в лагерях, где трупы штабелями лежали между палатками.

Конница уже исчезла в ночи, когда в палатку зашел денщик Абрахама, разбудил своего господина и сообщил, что полк ушел. Абрахам, блондин с крупным носом и пухлыми губами, стал быстро одеваться и приказал седлать лошадей. Он хотел попытаться догнать своих. Из сундуков он выбрал свои лучшие и самые ценные вещи, в том числе четыре позолоченных серебряных кубка, подаренных ему Мазепой за то, что зимой он имел случай помочь гетману спасти часть его имущества. Все ценности он навьючил на своего личного коня, красивую датскую кобылку. (Кто владел какими-нибудь ценностями, не решался оставлять их в лагере, более надежно было взять их с собой в сражение — именно поэтому мародерство так процветало и было таким прибыльным.) Абрахам явно боялся, что его имущество разграбят в лагере и поэтому взял с собой все что только мог. В своем алчном рвении он закончил тем, что запихал в свои парадные штаны более 1 000 золотых дукатов и не без труда взгромоздился на своего коня в красивой сбруе — тоже подарок Мазепы. Денщик должен был вести в поводу несчастную датскую кобылку; вместе эта отягощенная изрядным грузом парочка пустилась в путь через равнину догонять армию.

Длинная змея из батальонов, извиваясь кольцами, продвигалась вперед во тьме. Во время марша офицеры напоминали своим солдатам о битве при Нарве девять лет назад, когда шведы разбили численно превосходящее русское войско в хорошо укрепленном лагере. По мере того как эта змея, эта медлительная полуслепая тварь продвигалась на север, становился все более заметен неприятель. Справа от себя солдаты видели вдалеке мерцанье русских лагерных костров. Вскоре до шведов стали долетать и звуки, производимые усердной работой русских на линии редутов: ветер нес на юг, навстречу шведам, стук шанцевого снаряда и топоров. Часа в два первые соединения достигли места примерно в 600 метрах к югу от самого южного русского редута, которое Реншёльд выбрал как исходную позицию для атаки.

Одна за другой колонны возникали из темноты, подстраивались бок о бок и останавливались. Солдаты получили приказ залечь в мокрой от росы траве. Нужно было свести к минимуму риск быть замеченными, потому что, хотя до рассвета оставалось еще некоторое время, самая темная пора ночи уже миновала. Король со своей свитой лавировал между батальонами, мимо широких ковров из солдат, лежащих или сидящих на корточках. Они остановились перед Вестманландским полком, который составлял авангард первой колонны. Койку сняли с носилок, осмотрели рану короля, и он попил немного воды, поданной услужливым тафельдекером. После этого король лег отдохнуть. Как уже упоминалось, короля сопровождала на битву довольно многочисленная компания. Помимо стражи из гвардейцев и драбантов, это были Реншёльд со своим штабом, Левенхаупт, Юлленкрук, Сигрот и целая орда адъютантов. Там был также ряд иноземных послов и военных, которые сопровождали армию, например, пруссак Зильтман, поляки Понятовский и Урбанович, англичанин Джеффриз, а также оба перебежчика, бывшие русские высшие офицеры Шульц и Мюленфельс (последнего в ближайшее время ожидала на редкость отвратительная участь). Кроме того, там был весь придворный штат под надзором гофмаршала барона Густафа фон Дюбена, в том числе камергер Карл Густаф Юнтерфельт — ему при Клишове в 1702 году отстрелило обе руки, но он поехал во Францию и там ему сделали «две удивительные машины, кои в известной мере потерю названных конечностей возмещали». В придворный штат входил также 38-летний камергер Густаф Адлерфельт, историограф короля. Адлерфельт родился в усадьбе неподалеку от Стокгольма; способный мальчик, по обычаю того времени, уже в 13 лет был послан учиться в университет в Уппсалу, где, в частности, изучал языки, историю и юриспруденцию. В 1700 году он был представлен королю, который произвел его в камер-юнкеры. Вскоре после этого он начал писать труд обо всех военных походах и кампаниях короля Каролуса, и эта попытка получила высочайшее одобрение. Адлерфельт работал над своим произведением все время. У него была с собой собственная библиотека, и он исполнял должность летописца армии. Последние записи Адлерфельт сделал еще позавчера: теперь рукопись была тщательно запакована в одной из его повозок с багажом. Свита включала также рослого, с почтенной бородой, придворного проповедника Йорана Нурдберга, придворного аптекаря Цирфогеля, а также лекаря, тафельдекера, пажей и лакеев. Для вящей надежности на поле битвы последовала за королем и походная канцелярия. В числе ее служащих можно было увидеть и компетентного статс-секретаря Улофа Хермелина, который был в несвойственном ему подавленном настроении: ходили слухи, что он уже сжег все бумаги канцелярии. Были здесь также секретарь экспедиции фон Дюбен и регистратор Хиршеншерна.

Время близилось к половине третьего. Что-то было неладно: кавалерия все не показывалась. Бесценное время продолжало утекать у шведов сквозь пальцы. О том, чтобы начинать, не дождавшись кавалерии, не могло быть и речи, она должна была быть под рукой, когда начнется проход сквозь линию редутов.

Фактор внезапности может быть на войне решающим. Помимо различных тактических преимуществ, достигаемых благодаря ему, это еще и сокрушительный удар по боевому духу застигнутой врасплох неприятельской армии. Вот только действительная и эффективная внезапность чаще всего очень труднодостижима. Вся искусно продуманная операция легко могла разладиться из-за мелких непредусмотренных случаев, и сейчас явно происходило что-то в этом роде. Реншёльд в нетерпении разъезжал взад-вперед. Вестовых одного за другим посылали выяснять, почему не появляется конница, и поторопить ее. С каждой проходящей минутой приближался рассвет. Риск быть обнаруженными все возрастал. Если русские заметят их, вся внезапность пойдет насмарку; быстрый проход мимо неприятельских редутов вынужденно превратится в настоящий прорыв, чего никто не планировал. На горизонте уже появилась более светлая полоска, чем окружающий мрак; куда же запропастилась кавалерия?

И левый фланг конных колонн под командованием генерал-майора Хамильтона, и правый под началом Крёйца заблудились. Несмотря на рекогносцировки, они пошли в темноте неправильным путем. В качестве ориентира среди прочего служила одна звезда, но вскоре после начала похода командир правого фланга потерял контакт с несколькими из своих полков. Он был вынужден приказать надолго остановиться, чтобы навести порядок. Марш левого фланга также пошел неладно. Продвигаясь вперед, его колонны слишком сильно взяли влево, удаляясь от места встречи; отклонение было примерно в километр. Ошибка была обнаружена только тогда, когда перед ними неожиданно возникли русские караулы на опушке Будищенского леса. Наверняка шведы провели несколько напряженных минут, и дыхание у них перехватило, пока эскадроны очень тихо сворачивали вправо, оставив русских караульных в блаженном неведении у себя за спиной. И как раз в это время несколько вестовых Реншёльда нашли сбившихся с пути, поторопили их и вывели на правильную дорогу.

Шведское командование стало немного нервничать. Пока ждали кавалерию, выслали вперед пятьдесят всадников под командованием лифляндского генерал-майора Антона Вольмара Шлиппенбаха, 51 года от роду. Их задачей была разведка. С той же целью отправился в путь и Юлленкрук, взяв с собой двух унтер-офицеров, разбирающихся в фортификации. Они поскакали в том направлении, откуда доносился стук лопат и топоров. Пряди тумана лежали над ложбинами на равнине; контуры ближайших редутов начали выступать из серого полумрака и выделялись на фоне розовеющего утреннего неба. Рассвет открыл свои глаза.

Первыми достигли сборного пункта, где молча ждала пехота, колонны правого фланга кавалерии. Крёйц разрешил своим солдатам тоже лечь на землю, а сам тут же отправился искать короля. Возле его носилок он нашел также Реншёльда, Левенхаупта и премьер-министра Пипера. Он доложил, что его части находятся на месте и что они, как и было приказано, построены колоннами. Реншёльд сел на коня, поскакал вместе с Крёйцем и под слабо рдевшим рассветным небом устроил смотр вновь прибывшим. Генерал-майор спросил, вытянуть ли их в линии или поставить во флангах пехоты. Реншёльд ответил неопределенно и уклончиво: «Вы получите приказ». Поэтому Крёйц оставался поблизости от своего полка и своих колонн в ожидании новых приказов. Сразу же после этого подошли остатки задержавшейся конницы, молчаливые колонны людей и лошадей подтянулись и встали.

Теперь все войска были на месте, но было уже поздновато, временные рамки давно уже поломались. Начало светать. Пехота и часть конницы перестроились из колонн в боевые линии. (Всадники правого фланга, судя по всему, не образовали линии, очевидно, потому что пространство с их стороны из-за близости Яковецкого леса с его оврагами было слишком тесным.) В большой спешке составились две линии пехотинцев. Было совершенно ясно, что надо нанести удар как можно скорее, пока русские еще не успели их заметить.

Во время рекогносцировки Юлленкрук увидел два редута. Увидел людей, усердно достраивающих их. Он повернул коня и поскакал обратно, и вскоре встретил Реншёльда, который в одиночестве ехал верхом. Фельдмаршал молча выслушал донесение о двух редутах и повернул обратно. Юлленкрук остался и продолжал разведку укреплений. Он видел, как между редутами двигались люди, не защищенные никаким валом. Пройдет самое большее несколько минут, и они неминуемо заметят угрожавшее им скопление войск.

И тут же так оно и случилось. Из лесов, окружавших редуты, вылетел всадник, в руке он держал пистолет. Прогремел выстрел, вдребезги расколовший тишину.

Звук выстрела, как кровавый след, пробежал по местности: мимо маленьких глиняных мазанок на опушке Яковецкого леса, по мягким волнам тронутой туманом равнины, вниз к немым шведским войскам. Раскатистое эхо прошмыгнуло мимо готовых редутов, сквозь тесноту палаток русской кавалерии вверх к большому лагерю. Барабанные палочки начали выбивать дробь. Звуки барабанного сигнала тревоги полетели над лагерем, к ним присоединялась все новая дробь других барабанов, пока весь воздух не задрожал от этих тупых отрывистых звуков, смешанных с громкими криками и грохотом сигнальных выстрелов.

Русские заметили шведское войско (возможно, они что-то почуяли, когда пики пехоты заблестели в лучах восходящего солнца). Кроме того, они наткнулись на разведчиков Шлиппенбаха и поняли, что что-то готовится. Теперь уже не было никакой надежды застать неприятеля врасплох. Сквозь пронзительный грохот барабанов, сигнальные выстрелы и русские пароли и отзывы Юлленкрук поскакал обратно к королю и Реншёльду. Возле них собрались многие из высшего начальства. Фельдмаршал жаловался Сигроту и другому командиру колонны, Спарре, что «все пришло в конфузию». Спарре пытался что-то ответить, но Реншёльд злобно отрезал: «Ты хочешь быть умнее меня». Вероятно, с перестроением в линии поторопились. Может быть, его произвели и вообще без приказа верховного командования. Разумность этой меры была совершенно очевидна: речь шла о том, чтобы подготовиться к бою и как можно скорее перейти в наступление. Юлленкрук спросил у Сигрота, в чем состояла эта «конфузил», тот сказал, что не знает, но добавил, мол, «все здесь удивление вызывает». Фельдмаршал явно не хотел, чтобы войска были построены в линии. На прямой вопрос, как должны быть построены солдаты, ответ был: «Колоннами стоять, как и сюда шли». Юлленкрук обещал исправить ошибку и ускакал вместе с Сигротом, чтобы передать приказ о построении в колонны разным соединениям.

Шведское командование было в нерешительности и не знало толком, что предпринять. Немного в стороне от других стояли Реншёльд и Пипер вместе с королем. Карла уже подняли на носилки; эти трое обсуждали положение и решали, идти ли в атаку или все отменить. Фактор внезапности отпал. Теперь нечего было и думать о том, чтобы быстро и незаметно проскочить через систему редутов. Вместо этого теперь придется через них пробиваться. Но проблема заключалась в том, что к последней альтернативе шведы не были готовы. В первоначальных планах, по всей вероятности, даже не рассматривалась возможность штурмовать укрепления в системе редутов. Поэтому войска не имели для этого соответствующего снаряжения. Рвы и валы вокруг редута было трудно преодолеть; штурм требовал множества приспособлений: осадных лестниц, вязанок хвороста — фашин, — чтобы забрасывать ими рвы, канатов для лазания и столбов, на которые они крепились, ручных гранат. Все это солдаты сами должны были заготовить заблаговременно и взять с собой. Для штурма редутов требовалась, кроме того, большая огневая поддержка в виде артиллерии, а такую поддержку было неоткуда получить. Среди тысяч и тысяч пехотинцев и всадников находилось лишь очень небольшое количество орудий. Вся артиллерия, которую шведы взяли с собой в сражение, состояла из четырех 3-фунтовых пушек и четырех повозок с боеприпасами, их обслуживали примерно 30 солдат, подручных, бригадиров, штык-юнкеров и возниц, все одетые в артиллерийские неприметные серые мундиры с синими чулками и черными шляпами. Ими командовали капитан Ханс Клеркберг и прапорщик по фамилии Блюберг. Клеркберг раньше служил на флоте. В молодости он плавал в Голландию, Францию, Англию и Испанию и среди прочего научился навигации и фейерверкерскому делу. За плечами у его подчиненного, сорокалетнего сёдерманландца Юнаса Блюберга, была более традиционная карьера в армии, он начал службу в артиллерии еще в 1687 году. Жалкая кучка людей с таким же жалким снаряжением стояла и ждала вместе с батальонами пехоты, чтобы поддержать их атаку.

Удивительно, что шведская артиллерия была так слаба. Роль этого рода войск в войне продолжала расти, и умело использованная артиллерия могла подчас решить исход сражения. Полевая артиллерия состояла, как правило, из самых легких орудий, обычно калибром от трех до шести фунтов, в исключительных случаях до 12 фунтов. («Фунт» — тяжесть артиллерийского снаряда, которым орудие было способно выстрелить, измеренная в единице веса фунте, 3-фунтовое ядро весило около 1,5 кг, 12-фунтовое — 6 кг.) Орудия были короткие, заряжались через дуло, и ствол внутри был гладким, из-за чего они применялись только для прямого огня на довольно близкое расстояние. Хотя их максимальная дальнобойность могла достигать более 1000 метров, огонь на таком расстоянии не был эффективным, потому что точность попадания была невелика. (Такой огонь мог все-таки применяться хотя бы для того, чтобы заставить отойти большое соединение с сомкнутым строем.) Эффективной была стрельба на расстоянии от 300 до 400 метров и до полукилометра. Но если дальность действия была не слишком велика, скорострельность была относительно высокая. В лучших случаях легкая пушка могла выстрелить от шести до восьми раз за то время, которое требовалось отдельному солдату, чтобы зарядить свой мушкет и выстрелить один раз. Но у орудий более крупного калибра, 12-ти фунтов или больше, скорострельность была низкая, на круг десять выстрелов в час. Маленькие 3-фунтовые орудия, напротив, могли с помощью специальных огнеприпасов, так называемых скорострельных зарядов (своего рода комбинация из пороховых зарядных картузов и ядер, которые соединялись оболочкой из ткани), сделать много выстрелов в минуту.

Огнеприпасы, которые применялись на расстоянии более чем в 200 метров, составляли прежде всего железные ядра. Как правило, не рекомендовалось целиться слишком высоко, чтобы ядра не перелетали поверх цели. Наоборот, надо было целиться в колени пехотинцам или под брюхо лошадям, чтобы воспользоваться действием рикошета. Эти ядра из железа летели со скоростью от 200 до 250 метров в секунду, то есть человек мог видеть приближающийся к нему снаряд. Ядра причиняли ужасный вред. В этих тесно сплоченных рядах стоящих во весь рост людей железный удар приходился по всей шеренге, и одно-единственное ядро могло убить или изувечить более 20 человек зараз. Воздействие этих ядер на человеческое тело было устрашающим: кисти рук, и сами руки, и ноги с легкостью отрывались, а головы разлетались. Мягкое человеческое тело с его хрупким соединением костей, жил, хрящей и мышц при попадании могло расчлениться надвое или разорваться на куски, оставив после себя лишь кучку покрытых мясом костей. Кинетическая энергия ядра, разумеется, после определенного расстояния убывала, но и это не делало его совсем не опасным. Тот, кого задевало падающее ядро, в лучшем случае отделывался контузией или сломанными ногами. Также и ядра, катящиеся по земле, как маленькие черные мячики, могли серьезно повредить стопу тому, кто вознамерился бы их остановить.

На более коротком расстоянии, в основном менее 200 метров, применялась картечь, или же то, что по-шведски называется «виноградная дробь». Это был по меньшей мере такой же ужасный тип огнеприпасов и устрашающе эффективный. Картечь это была оболочка из картона, дерева или железа, наполненная свинцовыми пулями, осколками кремня или просто железным ломом вроде отломанных болтов, ржавых гвоздей и вообще всякой всячиной (тогда было принято говорить, что стреляют «сеченым железом»). Виноградная дробь представляла собой круглые свинцовые пули, сгруппированные наподобие виноградной кисти, — отсюда и ее название, — в оболочке, преимущественно из ткани. Когда использовались эти жестокие средства, орудие действовало как одно огромное охотничье ружье, которое раз за разом с воем извергало во вражеские ряды плотные пучки снарядов. Они убивали и ранили гораздо больше народу, чем могли это сделать круглые ядра, и потому применялись при любой возможности; своим почти что пулеметным эффектом пушки с такими огнеприпасами могли очень помочь отбить или сильно поддержать атаку.

Третьим типом огнеприпасов были гранаты. Это были своего рода пустотелые железные ядра с зарядом из пороха и фитилем, который имел целью вызвать взрыв на определенном расстоянии. (Однако гранаты применялись прежде всего при осаде и редко использовались в бою.) Гранатами стреляли чаще всего из мортир, очень коротких орудий большого калибра, или гаубиц, представлявших собой нечто среднее между пушкой и мортирой. (Оба эти вида орудий, в отличие от пушек, имели сильно изогнутую траекторию.) В глазах полководцев у артиллерии был только один большой недостаток: малая подвижность. Тяжелые орудия, как, например, 12-фунтовые, весили примерно 1,7 тонны и требовали для своего передвижения упряжки до 12 лошадей. Ствол орудия приходилось везти отдельно на четырехколесной повозке. Русская артиллерия была еще менее подвижна из-за плохо построенных лафетов: русские 12-фунтовые пушки весили 2,5 тонны и требовали целых 15 кляч для того, чтобы сдвинуться с места. После того как такие орудия были удачно сгруппированы, они, как правило, стояли на одном и том же месте до конца сражения. Легкая артиллерия, однако, в особенности маленькие 3-Фунтовые пушки, могла использоваться гораздо более гибко. Эти легкие орудия вывозились на поле битвы тройкой лошадей, но могли также перетаскиваться на специальных буксирных канатах, для чего требовалось 12 человек. Такие орудия чаще всего применялись в тесном взаимодействии с пехотой, например, в интервалах между батальонами. Лошади и повозки с боеприпасами в таких случаях, как правило, ставились за пределами досягаемости для выстрела или под защитой.

В чем была причина того, что у шведов в этот весьма решающий час были всего лишь четыре маленькие пушки? Дело было не в недостатке материальной части. Вместе с обозом в Пушкаревке остались 28 полностью пригодных орудий: 16 трехфунтовых пушек, пять 6-фунтовых, две 16-фунтовых гаубицы и пять 6-фунтовых мортир. (Кроме того, там было два 2-фунтовых орудия, взятых как трофеи у русских, и 3-фунтовые мортиры, но для них всех не было боеприпасов: так что они не имели никакой цены.) Для остальных орудий, напротив, боеприпасы имелись. Так что и не по причине недостатка ядер и пороха орудия были оставлены в обозе. Для шестнадцати 3-фунтовых насчитывался запас как ядер, так и картечи, по 150 выстрелов на каждое; для пяти 6-фунтовых — 110 выстрелов на ствол; огнеприпас двух гаубиц был меньше, 45 выстрелов на орудие, но и это отнюдь не следовало сбрасывать со счетов. Только 6-фунтовые мортиры были плохо обеспечены огнеприпасом, для них имелось лишь по 15 гранат на ствол.

Полк полевой артиллерии под командованием пятидесятилетнего полковника из Померании Рудольфа фон Бюнова, которого король называл Grossvater,[22] был вполне боеспособен, так что и не в этом была загвоздка. Причину того, что все эти орудия были оставлены в тылу, нужно искать в другом. Вероятно, тут была комбинация двух факторов. Прежде всего, план, в особенности когда речь шла о том, чтобы проскочить через систему редутов, был построен на быстроте и внезапности. Вероятно, командование полагало, что большой артиллерийский полк со всеми своими тяжелыми орудиями и повозками, груженными зарядными картузами, будет задерживать войска в их быстрой атаке. Небольшое количество легких орудий, очевидно, не должно было представлять трудностей, но о том, чтобы тащить с собой большую массу тяжелых стволов, явно не могло быть и речи. Такое решение наверняка диктовалось также привычным в шведской армии образом мыслей: значение артиллерии там недооценивалось. В шведской тактике стрельба играла ярко выраженную подчиненную роль по отношению к атаке с холодным оружием. Король сам был поклонником быстрого маневра, когда огонь сводится к минимуму, а решает исход боя быстрая прямая атака, атака, в которой, как считалось, на артиллерийскую подготовку часто не стоило терять время. Говорили, что король не любит применять артиллерию в сражении, ведущемся по всем правилам в открытом поле. Она-де должна применяться лишь во время осады или как поддержка, когда нужно пробиться через трудный проход или переправиться через реку. Кое-кто утверждал, будто король даже питает презрение к артиллерии. Совершенно очевидно, что в шведской армии существовала определенная ограниченность взглядов, в силу которой культивировалось недоверие к огню, теперь это недоверие поставило шведов в весьма затруднительное положение и в ближайшие часы дорого им обойдется.

У русских, напротив, этого презрения к артиллерии не было совсем. В этом вопросе царь Петр стоял на точке зрения, почти полностью противоположной точке зрения Карла. Петр считал, что артиллерия имеет чуть ли не самое большое значение в бою. В интенсивном реформировании русской армии, которое продолжалось с самого начала войны, некоторые наиболее радикальные нововведения касались именно этого рода оружия. Новая русская военная промышленность, которая мгновенно выросла словно из-под земли, дала русским возможность иметь многочисленную артиллерию. Производство работало на полную мощность, между 1702 и 1708 гг. русская армия получила 1006 орудий из меди и несчитанное количество — из чугуна. В 1708 году и потребность в огнеприпасах была покрыта на много лет вперед. Среди прочего было изготовлено более 3 800 тонн пороха. Таким образом, превосходство русских в материальной части было подавляющее. Начиная с мая русские увеличили подвоз боеприпасов, предназначенных для артиллерии, в боевую зону под Полтавой. В основном они прибывали с артиллерийской головной базы в Белгороде, но также и с больших складов в Москве и Воронеже. Непрерывный поток орудий, фур с боеприпасами, пушечных ядер, картечи, бомб, гранат, пороха и ручных гранат устремлялся к русской армии, в то время как запасы шведов быстро иссякали.

Четыре шведские 3-фунтовые пушки противостояли русской артиллерии, насчитывающей в целом 102 орудия (3-фунтовые ручные мортиры, имевшиеся у русской кавалерии, в это число не входят). 70 из этих русских орудий были легкие и скорострельные 3-фунтовые пушки; остальные составляли 13 пушек по два фунта (в кавалерии), двенадцать 8-фунтовых пушек, две 12-фунтовые пушки, одна 20-фунтовая и одна 40-фунтовая гаубицы, одна 20-фунтовая и две 40-фунтовых мортиры. У русских орудий было больше огнеприпасов, чем они могли когда-либо использовать.

Кроме численного превосходства в артиллерии, у русских были также преимущества в ее организации и тактике. Русские делили свои орудия на осадную артиллерию, крепостную артиллерию, полевую артиллерию и полковую артиллерию. Шведский полк полевой артиллерии в принципе контролировал все орудия, находившиеся в поле: в определенных случаях он мог наделять легкими орудиями другие соединения. В русской армии была совершенно самостоятельная организация для полковой артиллерии. Каждый командир соединения имел свои собственные орудия — организационное решение, которое повышало устойчивость полковой артиллерии. В бою русская полковая артиллерия использовалась гибко и наступательно. Она применялась прежде всего для поддержки картечью пехоты и кавалерии. У кавалерии тоже были собственные орудия, и их расчеты были верховыми (во всех других случаях они были пешими). Последнее было большим новшеством, благодаря которому эти орудия были очень подвижными и могли сопровождать конницу в большинстве ее маневров.

Полевая артиллерия использовалась в менее подвижных и не таких ярко выраженных наступательных ролях, прежде всего потому, что плохие лафеты более тяжелых орудий затрудняли их передвижение. Русские стремились создать массированный огонь. Ожидающие шведов дула 102-х русских орудий представляли гигантскую огневую мощь.

Пробивающийся день придал серому рассветному полю образы и краски. Шведы смогли увидеть редуты и, по другую сторону, как ряды русской кавалерии сплотились и приготовились к бою. Русские пушкари в редутах начали поворачивать свои орудия, наводя их на безмолвные леса перед ними. Прицела и мушки не было, наводили, совмещая казенную часть ствола над ее самым высоким выступом и выступ у дула, надульник. Вверх целились при помощи клиньев, которые загонялись под заднюю часть дула. Вбок наводили, поворачивая пушку направо или налево с помощью специальных рычагов. Расстояние между русскими и шведами было большое, возможно, слишком большое, и о точной прицельной стрельбе не могло быть и речи. Один русский канонир поднес пальник к запальному отверстию, и первый выстрел грянул навстречу шведам. Пушечное ядро описало дугу в воздухе и с грохотом упало посреди рядов лейб-гвардии. Два гренадера упали на землю с размозженными головами. В битве под Полтавой погибли первые жертвы.

Пушечные ядра стали падать вокруг шведских частей. Впереди своих солдат в Эстергётландском пехотном полку стоял капитан Карл Юхан Хурн. Он начал свою карьеру на голландской службе, стал лейтенантом в Эстергётландском полку в 1700 г., продвинулся до секунд-капитана в 1702 г., а через пять лет был повышен до капитана. Его отец, Кристоффер Хенрик Хурн, тоже был военным и погиб в Тридцатилетней войне. Капитан Хурн был женат, его жену звали София Элисабет, у них было несколько сыновей, в том числе Карл, Адам и двухлетний малыш Якоб. Ударило еще одно пушечное ядро, пропахало борозду среди эстергётландцев, сбило с ног четырех мушкетеров и поразило Карла Юхана Хурна. Совсем рядом с королевскими носилками ядром были убиты два гвардейца, и в кавалерийские соединения тоже попало шальное ядро. Но русская артиллерия стреляла на максимально возможной досягаемости огня, так что его эффективность была не слишком высока.

Нельзя было мешкать с решением, дальнейшее промедление привело бы лишь к еще большим потерям. Король, Пипер и Реншёльд в сторонке устроили совет, которому надлежало быстро принять решение. Рискнуть и, несмотря на провал плана, застигнуть врага врасплох, несмотря на все сложности, угрожавшие при прорыве, перейти в наступление или все отменить и вернуться в лагерь? Бедственное положение с продовольствием, разумеется, убедительно говорило против последней альтернативы. Реншёльд обернулся к Левенхаупту, который стоял немного поодаль, и спросил: «Что скажете вы, граф Лейонхювюд?[23]» Левенхаупт был не в духе после нагоняя, полученного от фельдмаршала ранее, и ответил кратко. Он был за атаку: «Уповаю, что с Божьей помощью она удастся». — «Что ж, с Богом, — сказал Реншёльд, снова повернувшись к королю и к Пиперу, — будем продолжать».

Окончательное решение было принято. Было ровно четыре часа утра, и рассветное небо рдело. День обещал быть погожим.

В то самое мгновение, когда ослепительное утреннее солнце прорвало горизонт и отделило ночь ото дня, шведская пехота перешла в наступление. По мере того как один батальон за другим приходил в движение, пальба из редутов усиливалась, доходя до неистовства. Громкие выстрелы пушек раздавались так часто, что походили на мушкетный огонь.

Один из солдат в Йончёпингском полку, соединении, которое стояло дальше всех в первой колонне, через несколько лет написал стихотворение, которое, вполне возможно, основано на впечатлениях этого дня. Оно ничем не примечательно с точки зрения поэзии, но хорошо иллюстрирует, в частности, начало сражения; стихотворение помогает нам вообразить себе грохот, стоявший в воздухе и производимый оружием, повозками, людьми и животными:

Грохот и неразбериха, бряцанье оружия, скрежет и ржанье
Слышны от сотен телег, от коней и от войск на равнине,
Ближе и ближе сходящихся в сумерках раннего утра,
Пушечный гром возвестил о начале сраженья,
Залпы послышались, пули посыпались градом,
И с фитилем подожженным гранаты ложатся средь храбрых.

В начале атаки в шведских рядах царила сумятица. Время поджимало, прежде всего из-за блужданий кавалерии, да и командование до последней минуты колебалось, надо ли и в самом деле идти в атаку. В довершение всего царила неясность насчет построения, и к тому времени, как разразилась битва, еще ни один батальон не встал в боевой порядок.

Левенхаупт получил приказ построить своих людей в соответствии с ordre de bataille, но на правом фланге они стояли так близко к опушке Яковецкого леса, что не хватало пространства для того, чтобы все батальоны на этом краю сумели установиться в линию. Построить солдат для битвы было сложным делом, и недостаток времени и места привели к тому, что формирование линии не было полностью закончено.

Еще хуже было то, что все участвующие командиры не имели ясного представления о цели этих вводных операций. Приказ об атаке был спешно разослан командующим колонн, которые потом разослали его дальше подчиненным им командирам полков и батальонов. По всей вероятности, недостаток времени не позволил передавать точные детализированные приказы, некоторые из подчиненных получили лишь инструкции в общих чертах, которые наверняка не так легко было истолковать. Сигрот поскакал с приказом об атаке к командиру третьей колонны, генерал-майору Роосу; его части должны были атаковать ближайшие редуты. Сразу после этого и Стакельберг, командующий колонной номер два, которая стояла правее солдат Рооса, промчался мимо и подтвердил, что надо атаковать. Когда этот отданный в общих чертах приказ передавался дальше подчиненным командирам, произошло некоторое искажение — примерно так, как происходит в игре «испорченный телефон». Часть поняла задачу так, что нужно крушить все подряд, другие полагали, что речь идет, без сомнения, об атаке на линию редутов, но, когда будет найден проход, все должны пройти через этот проход; вражеские укрепления должны быть просто пройдены насквозь. Замысел атаки двух средних колонн, вероятно, состоял в том, чтобы нейтрализовать опасный обстрел с флангов, которым угрожала эта часть линии редутов. Остальная пехота — первая и четвертая колонны, а также задние батальоны второй и третьей — должна была тогда, поддержанная этой вспомогательной атакой, быстро достигнуть задней линии редутов и либо обойти их, либо пробиться через них. Атака на редуты была в высшей степени второстепенным делом. Редуты были препятствием, которое надо было миновать по пути к настоящему объекту атаки — русскому лагерю. Не все командиры знали об этом — промах, за который шведам придется дорого заплатить.

Атака средних колонн была сумбурна с самого начала. Батальоны скоро отделились друг от друга, но, несмотря на это, головная часть армии быстро продвигалась вперед. Ближайший редут, который был не достроен, находился на вершине невысокой гряды, недалеко от зарослей кустарника. На это укрепление с двух сторон напали четыре шведских батальона. Им была оказана поддержка четырьмя эскадронами лейб-драгунского полка, который, по-видимому, атаковал небольшое русское соединение, стоявшее между этим редутом и ближайшим шанцем. Волны шведской атаки перехлестнули через этот редут не задерживаясь. Гарнизон, который наверняка по большей части состоял из рабочей команды, был уничтожен весь до последнего человека. Уйти живыми удалось лишь тем, кто в страхе и панике сумел перелезть через вал и добежать до соседнего редута. Пленных шведы не брали. Все русские, которые попали к ним в руки, были застрелены, заколоты или забиты насмерть.

Наступление покатилось дальше сквозь огонь и клубящийся Дым. Взятый шанец бросили позади, не оставив в нем гарнизона. Два батальона Далекарлийского полка продвигались в глубь системы укреплений. Длинная синяя цепь, над которой плыли мерцающие штыки и качались острия пик, шагала вперед по песчаной земле. Она приблизилась к следующему редуту. Уже сейчас стал заметен беспорядок: разные батальоны стали расползаться, ускользать друг от друга в грохоте сражения. Два гвардейских батальона, шедшие последними в колонне Рооса, уклонились вправо. По приказу своего командира полка Карла Магнуса Поссе они примкнули к другим гвардейским батальонам в стоящей поблизости четвертой колонне. Батальоны этой колонны пытались полностью обойти редуты. Вестерботтенский полк, который взял первый редут вместе с Далекарлийским полком, очень скоро потерял контакт с этим соединением. Вместо этого вестерботтенцы стали продвигаться непосредственно к задней линии редутов, вместе с батальонами первой и второй колонны. Роос никак не мог понять, куда вдруг исчезла половина его колонны.

Король со своей многочисленной свитой и генеральным штабом находился на правом фланге поля сражения. Карл лежал на конных носилках в сапоге со шпорой на здоровой ноге; держа свою длинную шпагу в руке, он мощно, как было у него в обычае, командовал ближайшими частями. Он был искусным и наделенным харизмой полководцем и с огромной силой излучал флюиды; когда приходило время боя, молодой застенчивый монарх почти полностью преображался, это преображение было удивительным и устрашающим; оно каким-то чуть ли не магическим образом высекало огонь и волю к борьбе в тех частях, которые видели и слышали его. Один из участников войны, ротмистр Петер Шёнстрём, писал позже, что у короля, «когда он сидел на коне перед своей армией и обнажал шпагу, было совсем иное выражение лица, чем в обычном его общении, это было выражение, обладавшее почти сверхъестественной силой внушать кураж и желание сражаться даже тем, кого можно было считать наиболее павшими духом». Карл прекрасно понимал силу примера и чаще всего без колебаний рисковал своей жизнью в бою. Он намеренно просто одевался и ел скудную пищу, чтобы, как выразился Шёнстрём, «у рядовых сильно прибавилось выносливости». Многое в его аскетизме, по-видимому, было хорошо продуманной игрой на потребу галерки, средством манипулировать солдатами и заставлять их не жалуясь и терпеливо выдерживать бремя голода и лишений. Становится понятно, какое великое почтение вызывал этот удивительный монарх в глазах своих солдат, если послушать истории, ходившие среди них и утверждавшие, что король как непобедим, так и неуязвим телесно. По словам одного воина, солдаты считали поражение невозможным, покуда король с ними; для них Каролус был чем-то вроде фетиша, приносящего победу. Понятным становится также, почему известие о его ранении две-три недели назад вызвало такое беспокойство в армии.

Части, сосредоточенные на правом фланге, предполагали обойти все редуты. Они быстро продвигались вперед в мягком утреннем свете, не слишком обращая внимание на вой и шипение русских снарядов, от которых их шеренги уже редели. Сбоку от себя они видели, как солдаты Рооса штурмуют первый редут и русские бегут, спасая свою жизнь. Русские пушки из укреплений стреляли непрерывно. Тупые железные ядра прорывали кровавые борозды в шведских рядах. Теперь и шведской артиллерии следовало бы открыть ответный огонь, но продвигающаяся вперед пехота оказалась без поддержки тяжелой артиллерии. И, как говорит об этом Левенхаупт, «когда наши рядовые солдаты услышали, что ни единая, пушка не пришла к ним на подмогу, они стали терять мужество». Через минуту продвигавшаяся армия увидела, что лес справа уступил место открытому полю; там простирались отлогие луга. Расширение поля как бы увеличивало пространство для обходного движения. Левенхаупт попытался использовать это и повел все свои силы еще правее. Движение происходило быстро, и генерал понял, что остальные батальоны не поспеют за ними; если не задержаться, можно оторваться от них.

Поэтому он решил остановиться на расширявшемся поле к востоку от продольной линии редутов и привести в порядок строй в своих частях. Мимо как раз проезжал Реншёльд, и Левенхаупт обратился к нему за разрешением. «Ваше превосходительство, — сказал он, — мы уклонились вправо и маршировали слишком быстро, невозможно, чтобы левый фланг догнал нас, не сделать ли нам остановку?» Но фельдмаршал не хотел больше ждать и отказал ему в просьбе: «Нет, нет, нельзя давать неприятелю ни минуты». Один из командующих колоннами, генерал-майор Стакельберг, в одиночку проезжавший мимо, поддержал мнение Реншёльда и повторил по-немецки, что нельзя давать противнику ни минуты. Поэтому батальоны продолжили марш к задней линии редутов и к находящемуся где-то позади нее русскому лагерю.

Продолжая атаку против продольной линии редутов, Далекарлийский полк достиг редута номер два. Атаковал и его. Этот редут был лучше подготовлен, чем первый, а силы атакующих были немного меньше, и потому второе нападение было и труднее и оплачено большими потерями, чем первое. Несмотря на это, редут был взят, и, так же как в прошлый раз, все, кому не удалось бежать, были забиты, как скот.

Тридцатидвухлетний кадровый прапорщик из города Орсы, Андерс Пильстрём, который считался положительным и основательным человеком, рассказывает, что они «сокрушили каждую косточку у тех, кто был внутри».

Этот зверский образ действий — беспощадно убивать всех и вся, не беря пленных, — был весьма распространен. Отношения между русскими и шведами иногда сильно ужесточались. К тому же тогда не было и намека на Женевскую конвенцию; не существовало никакого правового решения, касающегося пленных. Например, общепринятой практикой у обеих сторон была угроза вырезать все население города, если осажденная крепость не сдастся, и похоже, что никто особенно не задумывался над этической стороной дела. На войне как на войне. (Возможно, в этот час шведские воины смотрели на редуты как на своего рода города-крепости, отказавшиеся сдаться, и чье население поэтому они имели право вырезать до последнего человека.) Битвы и стычки часто переходили в массовую бойню. В таких случаях солдаты впадали в своего рода безумие и просто-напросто отказывались брать пленных. Похоже, что иногда воинов охватывало дикое опьянение битвой, и, когда уже приходило время остановиться, неприятель сдавался, они продолжали убивать просто по инерции. Такое впечатление, что часто они поступали так из жажды мести. Это называют «ожесточением» или «возмездием». Русский поход, как вящее подтверждение этого явления, становился все более уродливым, малодушным и грязным, и различные виды противозаконных действий делались все более обычными с обеих сторон. Под Головчином шведы зверски убили почти всех русских, которые пытались сдаться. Кроме того, после битвы часть офицеров требовала, чтобы были убиты те немногие, кто все-таки был взят в плен, так как, по их мнению, охрана пленных была ненужной изнурительной работой для шведских солдат. После сражения при Добром также были убиты пленные; один из высших шведских офицеров помиловал русского подполковника, чтобы попробовать вытянуть из него какие-нибудь сведения, но финский солдат ринулся вперед с криком: «Только не давать пощады, господин, мы сыты по горло такими, как он, добрый господин!» — и проткнул шпагой беззащитного человека.

Если мы попробуем прояснить образ, в каком являлся воинам их враг, картина покажется нам противоречивой.

Хотя временами в своем ожесточении враждебность доходила до полного беспредела, были также и противоположные тенденции. Как правило, отношения между офицерами воюющих сторон были лучше, чем отношения между солдатами двух армий. Некоторые полагали, что нельзя разрешать рядовым по разные стороны линии фронта общаться друг с другом во время перемирия, поскольку они были «склонны к дракам». Совсем другое дело офицеры. В том, чтобы завести приятелей на стороне противника, не было ничего невозможного. Офицеры могли встречаться в общепринятых формах общения — для учтивой болтовни на «ничьей земле», совместных обедов или обмена подарками. Галантная утонченность могла простираться даже на дымное поле брани. Образ врага понимался не так, как у нас, существуют указания, что одна сторона могла дать взаймы другой лекаря, угостить освежающими напитками или фруктами или даже заниматься торговлей через линию фронта. У офицеров, как правило, было то, чего недоставало солдатам: возможность общения, так как большинство из них знало один и тот же язык, немецкий или французский. У них также была естественная точка соприкосновения в виде принадлежности к одному классу: подавляющее большинство из них были дворяне. Кроме того, их объединяла большая почетная общность — их военная профессия, все они в том или ином значении были чем-то вроде наемных воинов. (Эта военная традиция профессиональной общности по обе стороны фронта продолжала жить еще очень долго. В качестве знаменитого примера можно привести братание на Западном фронте на Рождество 1914 года. Это событие охотно истолковывалось как проявление любви между народами и ростки пацифизма, но в не меньшей мере это было в высшей степени традиционное выражение простой корпоративной общности офицеров.)

В то время как далекарлийцы штурмовали второй редут и уничтожали там людей, другие отряды (в общей сложности семь батальонов) шли вперед левее к задней линии. Теперь, когда правое крыло начало забирать еще дальше вправо — чтобы использовать открытое поле, до которого они дошли, — левое крыло последовало за ним в этом движении. В результате они вышли прямо на редут номер три в продольной линии. Это был большой и хорошо вооруженный треугольный шанец, окруженный валом и рвом и искусственными препятствиями в виде рогаток. В нем ждал атаки шведов русский пехотный батальон из бригады Айгустова (500–600 солдат, которым были приданы артиллерийские орудия) под командованием своего полковника. Если им не удастся отбить волны синих мундиров, им, без сомнения, предстоит разделить жестокую судьбу солдат в уже взятых укреплениях.

Первый батальон из Нерке-Вермландского полка, под началом подполковника Хенрика Юхана Ребиндера, тридцатисемилетнего сёдерманландца, пошел в атаку на редут. Способ действия был хорошо отработан во время бесконечных тренировок. Командир батальона отдал приказ «Приготовиться!». Четыре роты по 150 солдат каждая были построены в одну линию, по четыре человек в глубину и 150 человек в длину, что составляло фронт примерно в 130 метров. В середине каждой роты стояли пикинёры, пятьдесят солдат, которые по команде «приготовиться» подняли свои пятиметровые пики в вертикальное положение: крепко держали пику за нижний конец и, прислонив оружие к плечу, направляли острие прямо в небо. По обе стороны от пикинёров стояли мушкетеры, примерно 100 человек в каждой роте. В руках у них были тяжелые — весом в пять килограммов — мушкеты с кремневыми замками, более надежное в своем действии оружие, чем предшествующий образец: в частности, они лучше функционировали во время дождя, — но все же дававшее осечку в среднем при каждом девятом выстреле. Кроме того, у них была больше скорострельность, чем у прежних мушкетов: хорошо тренированный стрелок мог зарядить, прицелиться и выстрелить за 30 секунд. Практическая дальнобойность была 150 метров. Калибр был большой, 20 миллиметров, и вместе с большим пороховым зарядом это приводило к сильной отдаче. При выстреле приклад, как правило, приставлялся не к плечу, а к правой стороне груди, поскольку иначе был риск вывихнуть руку. На самых дальних флангах роты стояло небольшое количество гренадеров в своих чудных высоких шапках. Они носили эти высокие остроконечные шапки вместо обычных широких треуголок, которые мешали им, когда они бросали свои ручные гранаты. Гранаты представляли собой маленькие полые ядра из чугуна, свинца, обожженной глины или стекла диаметром примерно 8 сантиметров и весом от полутора до двух килограммов, снабженные взрывным зарядом и запальным шнуром, который зажигался перед броском. Эти гранаты немногого стоили в открытом бою; больше всего они применялись при штурме укреплений. Гренадеры были также чем-то вроде личной охраны командующего офицера и, кроме того, действовали как снайперы. По обе стороны подразделений пикинёров и мушкетеров стояли унтер-офицеры с короткими пиками, так называемыми бердышами, или алебардами. Это оружие имело малую ценность в бою, но хорошо годилось для того, чтобы поддерживать равнение в строю и раздавать удары солдатам, сходящим со своего места. Впереди каждой роты стояли ответственный за музыку — барабанщик или трубач, командир роты и прапорщик, который держал знамя. Над каждой ротой полоскалось на теплом ветру знамя: кроваво-красные знамена с двумя перекрещивающимися желтыми стрелами внутри зеленого венка. Солдаты и офицеры были одеты в синюю форму, единую для всех воинов Карла XII, но с красными воротниками, подкладкой и обшлагами. Чулки у рядовых были красные, у унтер-офицеров — синие: длинный ряд солдат, оружия и развевающихся на ветру знамен радовал глаз яркими красками.

Батальон из Нерке ринулся в атаку. Воздух разорвал грохот мушкетов и пушек. Большой шанец плевался снарядами. Сквозь дым и огонь шведы добежали до рва перед валом. Разбросали окружавшие его рогатки. Батальон стал прыгать в ров перед валом. Волна солдат наскочила на стену ядер и хлещущее «сеченое железо», отпрянула и откатилась обратно. Батальон из Нерке бросился прочь в смятении и беспорядке. В это время единственный батальон Йончёпингского полка, посланный в подкрепление, тоже пошел в атаку на редут. Бежавшие встретились с наступавшими и столкнулись: путь вперед для смоландских солдат оказался отрезан. Время было примерно полпятого.

Полк из Нерке-Вермланда при этой суматохе раскололся на две части. В то время как первый батальон пошел на штурм, батальон номер два быстро прокрался мимо шанца, обойдя его с востока, чтобы потом присоединиться к группе Левенхаупта.

Первый батальон из Нерке построился в боевой порядок. То же самое сделали 300 солдат из Йончёпингского полка. После этого вместе пошли в атаку. Эта атака тоже была отброшена, ничего не дав, кроме больших потерь шведов. На песчаной земле вокруг редута и во рву под валом уже лежало много убитых и раненых шведских солдат, кто поодиночке, кто друг на друге.

Батальоны Левенхаупта на правом фланге продолжали свой марш вперед к задней линии редутов. За ней можно было разглядеть большую часть русской кавалерии, построенную для боя: 9 000 всадников, разделенных на 85 эскадронов, подкрепленных легкой артиллерией, которую везли на лошадях. Ими командовал генерал от кавалерии князь Александр Меншиков, один из фаворитов царя Петра. До сих пор русские довольствовались тем, что поливали равномерным потоком ядер и «сеченого железа» продвигающихся вперед шведов. Теперь они сделали свой первый ответный ход. Части их конницы промчались через промежутки в задней линии редутов.

Положение сразу вдруг стало опасным: русские угрожали ударить во фланг силам Левенхаупта. Кроме того, шведские батальоны, которые пришли слева, не успели примкнуть к остальным, и потому линия фронта, по всей вероятности, была в не слишком большом порядке.

Столкновения между пехотой и кавалерией всегда происходили лишь изредка и случайно. Причем для того, чтобы пехота могла отбить кавалерийскую атаку, ее строй должен был быть идеален; если же коннице представлялся случай ударить по не приведенным в идеальный порядок батальонам, последние были в большей или меньшей степени обречены. Дело могло кончиться настоящей резней. Лучшим способом встретить удар вражеской кавалерии было выставить против нее собственную кавалерию. Но пока еще лишь очень маленькая часть шведской кавалерии была задействована в сражении. Несколько соединений кавалерии ехали в колонне с правой стороны от пехоты. Вид русских эскадронов пробудил беспокойство в рядах пехоты. Назад полетели, передаваясь от части к части, требования о помощи со стороны собственной кавалерии. Крик катился все дальше назад и, когда приказ дошел до эскадронов справа, он превратился в мольбу: «Кавалерию вперед, ради Бога, кавалерию вперед!» Эскадроны быстро отправились вперед, в спешке возникла большая суматоха и давка. Масса людей и лошадей двинулась навстречу своему русскому противнику. В авангарде скакало элитное соединение номер один, — драбанты, за ними по пятам Смоландский кавалерийский полк, конногвардейский и другие, в зависимости от того, как они стояли в длинных колоннах. Можно представить себе эту сцену: шведская конница течет по равнине в молочном утреннем свете, штандарты, как разноцветные пятна, над темным потоком безмолвных всадников, едва взошедшее солнце мерцает, отражаясь в обнаженном оружии; ритмично работают лошадиные мускулы. Гремящий водопад конского топота, проносящийся мимо шведских батальонов и, изменив направление на западное, улетающий в сторону русских.

Кавалерия, как правило, была вооружена шпагами, пистолетами, а также мушкетами или карабинами. Шведский эскадрон из 250 всадников всегда был построен для боя в одну линию глубиной в два или три всадника. Всадники тесно примыкали друг к другу, желательно колено за коленом, и образовывали таким образом клин или плуг. Они скакали в максимально быстром темпе, по возможности галопом или карьером. Эти тесно спаянные глыбы из людей и животных брали направление на какой-либо вражеский отряд и скакали прямо на него. Точно так же как продолжительный штыковой бой был редкостью для пехоты, очень редко случалось, чтобы две неприятельские части хорошо сомкнутой и построенной конницы могли точно сшибиться друг с другом. Либо один эскадрон после короткого бряцания мечами прорывался сквозь неприятельскую цепь, либо, что происходило чаще, неприятель отступал без боя при виде этой налетающей стены подков и шпаг. Нападающие могли также отступить после нескольких беспорядочных ударов шпагой. Нервы всадников и нервы лошадей были факторами величайшего значения. Та сторона, которая была менее решительна, обычно и проигрывала. Побежденные бежали, а победители приводили в порядок свои ряды для нового натиска. Чаще всего одного столкновения было недостаточно для того, чтобы решить дело. Борьба между различными конными отрядами, как правило, принимала форму длинной цепи кавалерийских атак, за которыми следовали короткие рукопашные бои. Побежденный эскадрон, как правило, собирался вновь, но, если его опрокидывали несколько раз подряд, рано или поздно он оказывался совершенно расстроен. Решающими факторами для кавалерийской атаки были частично скорость отряда, частично его плотность и согласованность. Отряд, который мог втиснуть в себя наибольшее количество всадников при наименьшем фронте, имел естественное численное превосходство. Шведская конница была очень хорошо сомкнута. Как уже говорилось, всадники скакали колено за коленом и были способны к быстрому изменению фронта и маневрированию.

Эскадроны двух враждующих сторон встретились. Для цельной шведской линии не хватило пространства. Поэтому шведские силы вводились в бой эскадрон за эскадроном, постепенно, не поддерживая друг друга. Первые шведские эскадроны отступили. Конногвардейцы вначале несли на себе наибольшее бремя боя, но в конце концов все они были вынуждены отступить и отойти назад. Шведы снова построились в боевые порядки и поскакали в новую атаку. И она тоже была отбита. Конница отступила и поскакала назад, чтобы тут же построиться по краям флангов пехоты.

Русское командование следило за сражением перед линией редутов и сочло, что теперь пора отвести назад свою конницу. Было маловероятно, что она сможет долго противостоять давлению всего шведского войска, дело вполне могло кончиться поражением кавалерии. Кавалерия была нужна, и не только в этом сражении, на начальной стадии битвы; дело в том, что кавалерия была единственным родом войск, в котором русские не имели самоочевидного численного превосходства. Конница царя Петра перенесла зимой много бед и лишений и еще не вполне восстановила свои силы; этот род войск был одним из немногочисленных слабых мест русских. В данной фазе сражения в планы русских явно не входило рискнуть на бой в открытом поле, они хотели встретить атаку шведов за надежными валами укрепленного лагеря. Кроме того, они не знали, не было ли нападение на шанцы всего лишь отвлекающим маневром. Русское командование опасалось, что настоящее нападение пойдет, наоборот, вдоль возвышенности у реки (именно поэтому они поставили там многочисленный дозор). Однако же постепенно становилось все более ясно, что шведы вполне серьезно предприняли атаку на систему редутов. Меншикову был послан приказ: он должен немедленно убрать кавалерию от шанцев и увести ее в лагерь. Меншиков, которому победа над шведской кавалерией ударила в голову, не хотел с этим соглашаться. Генерал-адъютант, который привез приказ, был послан обратно к царю с сообщением, что бой идет хорошо; кроме того, русские стоят так близко к шведам, что полный поворот назад и отступление могут иметь прямые опасные последствия. Меншиков, наоборот, потребовал подкреплений, два-три пехотных полка могли бы дать ему возможность полностью остановить шведов. Но царь Петр и слышать об этом не хотел: он не хотел допустить, чтобы бой за редуты перерос в генеральное сражение. Поэтому Меншиков не получил никаких подкреплений, а только подтвержденный и, вероятно, на этот раз весьма сердитый приказ об отступлении. Тем временем, как уже говорилось, русским удалось еще раз отбить шведскую кавалерию. Меншиков почуял новую победу и знать ничего не хотел об отступлении. Он послал царю несколько захваченных шведских знамен как доказательство своего успеха; генерал-адъютант увез с собой сдержанное донесение Меншикова, где тот упрямо отстаивал свою точку зрения, что, если убрать его конницу, редуты падут.

Во время первой шведской кавалерийской атаки Юлленкрук подъехал к Левенхаупту и предложил остановиться. Среди шведского соединения ощущалось некоторое расстройство, и Юлленкрук хотел, чтобы ему дали время расставить людей как следует. Генерал отозвался, что уже говорил об этом с Реншёльдом, но не получил ответа. Левенхаупт угрюмо прокомментировал, что, дескать, «нынче фельдмаршал так со мной обходится, будто я его лакей», но добавил, что Юлленкрук, если хочет, со своей стороны может сделать попытку. «Не премину, — сказал генерал-квартирмейстер, — как прикажете, генерал», — и ускакал искать злобного Реншёльда. В поле он проехал мимо гренадерского батальона лейб-гвардии, который мыкался, не зная, куда идти.

Его командир, двадцатидевятилетний капитан Либерт Русеншерна (в прошлом студент в Уппсале, службу в армии начал простым пикинёром), спросил, куда им держать путь. Юлленкрук ответил, что они должны идти за остальными батальонами, и в это самое мгновение увидел Реншёльда. Реншёльд скакал по полю и звал генерал-квартирмейстера. Юлленкрук послушно поскакал к фельдмаршалу, а тот показал ему на шанец впереди них и спросил, должны ли они, по мнению Юлленкрука, атаковать его. Генерал-квартирмейстер полагал, что вместо этого лучше пойти в наступление на силы неприятеля, которые стояли перед ними на поле. Фельдмаршал согласился с ним и повернул своего коня, чтобы ускакать прочь. Юлленкрук не отстал от него и задал свой вопрос: нельзя ли сделать остановку и заново построить пришедшие в беспорядок батальоны? Коротким «хорошо» фельдмаршал дал согласие на просьбу Юлленкрука и ускакал вместе с кавалерией, которая вот-вот должна была перейти в новую атаку. С этим разъяснением Юлленкрук вернулся к ожидавшей пехоте.

Кавалерийские атаки дали шведской пехоте время на то, чтобы упорядочить свои ряды. Она снова двинулась вперед. Русская конница потихоньку давала задний ход. В то же время из ее рядов высылались «охотники», которые своими выстрелами валили наземь солдат наступающих батальонов. Шведы отвечали той же монетой: они выставили вперед солдат со штуцерами, снайперскими ружьями, которые прежде всего считались оружием офицеров. Своим метким огнем они заставили русскую конницу отойти еще дальше. Шведская кавалерия остановилась и снова пошла в атаку. Объединенный напор пехоты и лошадей своим давлением отодвинул русские эскадроны назад. Сохраняя полный порядок, они отступили, проходя в промежутках между редутами.

Тучи порохового дыма смешались с облаком пыли, выбитым из песчаной почвы десятками тысяч человечьих и лошадиных ног. Пыль клубилась и поднималась, видимость подчас была равна нулю — сражались почти вслепую. Кроме того, пыль ложилась на солдат и покрывала их с головы до ног; цвета мундиров исчезали под ее толстым слоем, а пороховая гарь образовывала черную жирную пленку на потной коже. В беспорядочной стычке порой становилось трудно отличить друга от врага. Отряд лейб-драгун несколько раз вступал в сражение с русскими. Когда снова привели в порядок строй, было сделано ошеломляющее открытие. Шесть русских всадников аккуратно и в полном соответствиии с уставом встали в строй шведского эскадрона, двое в передней шеренге и четверо в задней. Четверо в задней шеренге были обнаружены первыми и немедленно убиты. Именно это и показало двоим в передней их ошибку. Они попытались бежать. Один вырвался из строя и поскакал, направляясь прямо к командиру эскадрона, двадцатишестилетнему капитану Роберту Мулю — ветерану, за плечами которого было много сражений, ибо он начал свою карьеру пятнадцатилетним волонтером в лейб-гвардии. Муль стоял спиной к своему отряду. Поэтому он не видел, как русский подскакал к нему, обнажив свою длинную шпагу, готовый нанести удар. Крики солдат предупредили его. Он повернулся, нагнувшись, уклонился от пронесшейся над ним шпаги, которая чуть было не снесла ему голову, и проткнул русского своей шпагой. Всадник упал с коня и грохнулся оземь с кровавой раной повыше живота. Его товарищ примчался через несколько секунд. Выстрел — и пистолетная пуля разорвалась у него в голове.

В тумане из пороховых облаков и пыли шведская кавалерия по пятам преследовала русскую. Слишком поздно заметили шведы, что они добрались до самых извергающих огонь шанцев. Но, как позднее выразился один из воинов, который скакал в строю конногвардейцев, двадцатичетырехлетний Туре Габриэль Бьельке, сделав первый шаг, надо было идти до конца. (Бьельке был очень типичный представитель своего класса: из высшей знати, граф, рыцарь прусского ордена de la Generosite.[24] Еще в детстве они получил целую роту солдат из отцовского полка, тогда на голландской службе. Обучался наукам в Лейдене, Оксфорде и Анжере.) Промежутки между редутами были узкие, шириной всего в 150–170 метров. Каждый из промежутков обстреливался мощным перекрестным артиллерийским огнем из окружающих шанцев. Все отряды, которые хотели прорваться мимо шанцев, подвергались ураганному огню на близком расстоянии с фронта, флангов и тыла. Смешавшись с отступавшими русскими, шведы скакали сквозь ревущую бурю пуль и «сеченого железа». В густом дыму снаряды дырявили и людей и животных. В том же полку, что и Бьельке, хотя и в другой роте, Северного Уппланда, скакал помощник квартирмейстера Лоренц Густаф Лильенвальд. Ему было 27 лет, родом он был из деревни Челинге (в Уппландском приходе Тиббле). В 15 лет он подписал контракт в качестве барабанщика и принимал участие в большинстве крупных операций начиная еще с высадки в Дании и также несколько раз был ранен; под Головчином ровно год назад у Лоренца был «поединок с неким бесстрашным русским офицером», как выразился он сам, и, кроме того, ему прострелили левую ногу. Другая пуля пробила ложе у его ружья и попала ему в грудь, его спасла кираса. Теперь, когда он скакал вперед между шанцев, он почувствовал, что выстрел поразил его в спину, в левую лопатку. Пуля рикошетом отлетела вверх и застряла в треуголке. Практически невредимый, он мог скакать дальше. Ему еще раз повезло.

Рьяное преследование и угроза больших шведских сил правому флангу поломали организованное отступление русских и превратили его в бегство. Тем самым шведы добились первого своего настоящего успеха, неприятельская конница бежала с поля боя. Но это вызвало в рядах шведов не только восторженные возгласы «Виктория!» и «Победа!». С этой минуты положение начало напоминать все остальные стычки, которых шведы так много навидались за последние годы, когда русские все время уклонялись от боя. Раненые конники чертыхались, мол, вот и сегодня не состоится генеральное сражение, русские явно опять лишат их решающего боя, который, если хоть немного повезет, будет означать скорый конец всем напастям, изнуряющим шведскую армию.

Шведская пехота продвигалась позади своей кавалерии. Часть батальонов сумела миновать укрепления, обойдя их кругом. Но места было в обрез, и не все соединения имели такую возможность. Два гвардейских батальона, под командованием Эрика Юлленшерны и Ханса Маннерсверда, были вынуждены идти между редутами и понесли там большие потери. Батальоны, которые примкнули с левого фланга, также прорвались через заднюю линию шанцев. Уппландцы и Эстергётландский пехотный полк тоже пошли на штурм и взяли по редуту. Эти операции стоили много крови, особенно уппландцам, которые были слабым полком. Когда они вступили в бой, у них насчитывалось в строю всего 690 солдат. Среди раненных во время этих штурмов был один капитан Эстергётландского полка, двадцативосьмилетний Карл Фредрик Толь из Уппланда. Шесть лет назад он получил тяжелое ранение во время осады Торуня и с тех пор постоянно ходил с повязкой. Теперь он снова был ранен, на этот раз в левую ногу, но, хромая, продолжал участвовать в битве. Взяв эти редуты, в них, как и прежде, не оставили ни одного своего солдата. После того как шведские войска продвинулись еще немного за укрепления, они увидели левый фланг.

Легкий утренний ветерок доносил грохот выстрелов до самого обоза. Там отметили первые залпы, когда битва началась, потом услышали, кал звуки боя становятся все более отдаленными, все больше приглушаются расстоянием. Те, кто ждали вместе с обозом, сочли это добрым знаком.

В то время как правое крыло кавалерии замешкалось на выходе, их коллеги на левом фланге, под командованием генерал-майора Хамильтона, действовали более успешно. На этом фланге было только одно пехотное соединение, а именно Вестманландский полк. Остальная пехота была или занята в бою против продольной линии редутов, или ушла направо и присоединилась к группе Левенхаупта. Но конница на этом фланге была сильная. Она состояла из 56 эскадронов, организованных в 7 кавалерийских и драгунских полков. Они быстро двигались к задней линии редутов. Часть соединений, по всей вероятности, большинство, обошли редуты слева, а затем им пришлось продвигаться сквозь зелень Будищенского леса и деревушку Малые Будищи. Продвижение стало трудным: в лесу русские устроили большие завалы, куда бы ни повернули шведы, путь им преграждали срубленные деревья. Когда шведы шли через разоренные деревни с опустошенными домами, им приходилось еще хуже. Глубокие ямы, потайные землянки и погреба, которые обрушивались под ногами, становились смертельными западнями для конников. Человек вместе с животным проваливался в дыру. Строй эскадронов сломался, но те обрывки, что от него остались, упрямо продвигались вперед.

Кавалерия, которая не могла пробиться через лес, поскакала через линию редутов. Ей пришлось пройти, как сквозь строй, под огнем, и она понесла большие потери как людьми, так и скакунами. Когда, наконец, осталась позади буря артиллерийских снарядов, шведские всадники оказались лицом к лицу с готовой к сражению русской кавалерией этого фланга. Они пришпорили своих коней и ринулись в атаку. После короткой стычки русские отступили и увели за собой своих преследователей на север, прочь от редутов. Шведские солдаты на правом фланге издали могли видеть, как шведская конница сражалась с русскими и как потом она погнала их перед собой через рощицу. Преследование, однако, шло медленно, поскольку русские ни в коей мере не были сломлены. Время от времени они прерывали свое отступление и строились для боя, они продолжали свой отход только тогда, когда шведы возобновляли атаку. Слов нет, русские эскадроны все время отступали, но происходило это спокойно.

В пыли и дыму шли два батальона вестманландцев. Полк был сильный, он насчитывал 1 100 солдат, он с ходу начал штурм одного из редутов.[25] Продвижение вперед продолжалось. Когда батальоны двинулись дальше, часть своих наиболее тяжело раненных не было времени взять с собой, их оставили лежать. Один из этих несчастных был Никлас Нурин, капитан-поручик в первой роте. Двадцати пяти лет, родом из Эребру, сын горнозаводчика, Нурин отказался от изначально запланированной карьеры в Горной коллегии, вместо этого он стал изучать фортификацию и артиллерию, после чего присоединился к армии волонтером в 1701 году, когда ему было всего 17 лет. Этот белолицый юноша с грустными глазами с тех пор пережил много всякого, участвовал в нескольких сражениях, и ранили его тоже много раз. При штурме редута он был снова ранен, на этот раз тяжело. Никлас Нурин получил семь ран: в обе руки, в бедро и в живот. Полк пошел дальше, а его оставили умирать, раненого, растерзанного, потерявшего кровь и силы.

Похоже было, что атака на левом фланге удалась. Сражались рьяно: клинки шпаг рассекали воздух, щелкали выстрелы, и люди падали на землю. Один из тех, кто сражался на этой стороне, лейтенант кавалерии Йоаким Лют, говорит, что это было «смертоносное и кровавое сражение на шпагах, вкупе с сильной стрельбой». Русские несли большие потери. Остатки рассеянных русских[26] соединений в отчаянии пытались сдаться. Но шведы продолжали держаться своей жесткой линии: они не считали возможным брать пленных в разгар боя. Тех, кто все-таки пытался сдаться, скашивали как траву. Под давлением, как казалось, неотразимого наступления среди нерегулярных русских соединений начала распространяться паника. Сконский драгунский полк получил записку от командира большого казачьего отряда, в которой предлагалось, что весь отряд в составе 2 000 человек перейдет на сторону шведов, если только король обещает их помиловать. Лют переслал эту просьбу дальше, шведскому командиру полка принцу Максимилиану Эмануэлю Вюртембергскому. Принц в истинно бюрократическом духе счел невозможным дать согласие без санкции самого высшего руководства, а «поелику милостивый наш король по ходу баталии не с нами оказался и в сей момент здесь не присутствует, мы не можем выяснить его милостивую волю по оному поводу». Казачьему парламентеру пришлось вернуться назад с этим ответом.

Было около пяти утра, и на левом фланге все как будто шло по плану шведов. Со своего места на правом фланге Юлленкрук мог видеть, как шведская конница с левой стороны преследовала русских. Длинный строй вестманландцев прямо-таки наступал им на пятки. Он поскакал туда. Путь пролегал вдоль боевого порядка пехотных батальонов, которые сейчас миновали заднюю линию редутов. Когда он проезжал мимо Уппландского полка, он ненадолго остановился перекинуться словом с командиром полка Шернхёком. Это соединение только что завершило штурм одного редута. Шернхёк жаловался, что дело было жаркое и что он «своих лучших людей потерял». Юлленкрук отозвался, что «русских это не спасет, да будет и дальше с нами помощь Божья», и, выразив в утешение свою радость по поводу того, что сам Шернхёк остался в живых, поскакал дальше. В следующий раз он наткнулся на 2-й батальон Нерке-Вермландского полка и его командира, пятидесятидвухлетнего полковника Георга Юхана Врангеля, который шел впереди своих храбрецов. Врангель был настоящий старый служака. Родившись в Ревеле в 1657 году, сын земельного советника, он уже в 17 лет был прапорщиком, а в 1677 году стал адъютантом у состоящего на французской службе герцога Биркенфельдского. В 1678 году он поступил на голландскую службу в гвардию принца Оранского, после чего перешел на шведскую службу в 1680-м. Вообще-то Врангель командовал финским резервным полком, но этот полк был распущен, после того как понес большие потери в прошлом году. Генерал-квартирмейстер поздоровался с ним. Врангель, которому, как и многим из его солдат, оставалось жить еще каких-то несколько часов, был обеспокоен сумятицей на шведской стороне и сказал по-немецки: «Слава Богу, все идет хорошо, дал бы только Бог, чтобы у нас был настоящий порядок в строю». Юлленкрук ответил совсем кратко: «Я желаю того же», — и поскакал дальше по полю, мимо длинных рядов людей и знамен.

Преследование русской кавалерии на правом краю шло так же, как и на левом фланге, в направлении на север. Командование отступающей русской кавалерией перешло от Меншикова к генералу Бауэру.[27] Некоторым из русских эскадронов удалось проскочить в укрепленный лагерь, но большинство лишь прогрохотало мимо в густых облаках пыли. Когда преследующие их шведы скакали мимо лагеря, они попали под жаркий огонь многочисленной артиллерии из-за валов. Ядра и картечь косой подсекали ряды; гранаты взрывались среди людей и лошадей; клинья огня поднимались из-за валов лагеря, и в пыли и чаду изуродованные фигуры валились на сухую землю.

Несмотря на ураганный огонь, погоня продолжалась все дальше и дальше на север. Теперь положение отступавших русских стало в высшей степени критическим. Независимо от того, намеревались ли они, миновав лагерь, сделать крутой поворот и собраться правее лагеря или продолжать двигаться дальше на север, им угрожала большая опасность. Впереди у них была глубокая, заболоченная, вымытая дождями, впадина, называемая большим оврагом, а справа возвышался обрыв, прорезанный щелями, спускавшимися к берегам Ворсклы. При неудачном стечении обстоятельств войска будут загнаны на такие позиции, что дальнейшее отступление станет невозможным. Тогда русские эскадроны будут прижаты спиной к обрыву и втянуты в бой или их погонят в овраг или вниз с высоких крутых берегов. Разумеется, не вся русская конница, а только ее часть подвергалась такой опасности — другие, как уже говорилось, укрылись в лагере, а на левом фланге отступление шло организованно, — но эта часть находилась в очень трудном положении.

Русские эскадроны мчались как бешеные дальше на север, к оврагу. Расстояние до него все больше уменьшалось. Наконец осталось не больше километра. Западня продолжала захлопываться за ними. И тут произошло неожиданное: шведы прекратили преследование. У одетых в зеленое эскадронов появилось дарованное Богом время на то, чтобы привести в порядок свои ряды. Большая часть всей их массы кое-как перебралась через топкий овраг и построилась с другой его стороны. Некоторые единичные шведские эскадроны были так горячо увлечены погоней сквозь пыль, что до них не дошел приказ приостановить преследование. Конники проследовали за русскими через овраг, но им пришлось тут же вернуть назад. (То, что с ними произошло, дает представление о том, какая судьба могла постигнуть русских, если бы им пришлось преодолевать это препятствие во время бегства с боем.) Во время поспешного возвращения через заболоченный овраг многие лошади проваливались в топь и останавливались. Русские не упустили случая использовать это и нанесли быстрый контрудар; шведам пришлось бросить лошадей и дорогую сбрую и бежать. Многие не ушли, а были убиты.

Приказ прекратить преследование был отдан обоим флангам кавалерии. Распоряжение исходило от самого Реншёльда; вероятно, ему чрезвычайно не хотелось выпускать из-под контроля собственную кавалерию, а такая угроза всегда была, когда эскадроны пускались в удалое преследование врага, которое, как было всем известно, могло растянуться на много миль. Крепко держать в руках кавалерию было просто необходимостью теперь, когда положение пехоты было в высшей степени неопределенным. Кроме того, кавалерия была нужна для выполнения стратегического плана, ведь ее задачей было скрестить оружие с русскими, если те будут отступать на север от лагеря. Приказ Реншёльда привел к тому, что большая часть русской конницы была спасена из затруднительного положения и могла спокойно отойти и навести порядок в своих рядах. Но это факт, который может быть установлен нами, потомками, имеющими перед глазами ясную и полную картину случившегося. Исходя из того, что было известно фельдмаршалу в ту минуту, надо сказать, что его решение, быть может, было не блестящим, но формально правильным.

К тому времени пехота на правом краю, в общей сложности десять батальонов, уже полностью миновала заднюю линию редутов. Левенхаупт был полон решимости продолжать и дальше давление на русский лагерь и атаковать его. Его ведь подгонял Реншёльд, и план предусматривал прямую атаку: главной целью атаки был лагерь. Там, где стоял Левенхаупт, было небольшое возвышение, и ему был виден ближайший левый край лагеря. Лагерь просматривался на расстоянии меньше километра, и генерал подумал, что он выглядит заманчиво в своей безлюдности.

Казалось также, что русские начали запрягать лошадей в обоз и часть артиллерии. Были сведения, что некоторые соединения уже переправились через Ворсклу. Возможно, их задачей было прикрыть отступление с того берега. У русских явно сдали нервы, и не без причины: неприятель миновал защитную линию редутов, а собственная конница в большинстве обращена в бегство. То, что мог видеть генерал, не было отступлением. Возможно, это были подготовительные меры, принимаемые русскими на случай возможного отступления с поля боя. Начало битвы, несмотря ни на что, не обещало ничего хорошего для русского оружия.

Ряды одетой в синее пехоты двигались к лагерю. Подойдя к нескольким вишневым рощам метрах в ста от лагерных валов, они остановились. Путь вперед был прегражден глубокой промоиной, которая, подобно ране, перерезала местность: она была всего пять метров в ширину, но очень глубокая. Пришлось обойти ее, чтобы снова продолжать наступление. Все это время они подвергались мощному обстрелу из лагеря.

Батальоны были не полностью собраны. Несколько гвардейских батальонов представляли собой авангард. Часть соединений, которым пришлось пробиваться сквозь линию укреплений, тащились за ними. Командир гренадерского батальона Русеншерна, тот самый, который раньше спрашивал у Юлленкрука, куда ему идти со своими солдатами, либо получил невразумительные директивы, либо совершенно не понял их. Русеншерна увел своих солдат прямо к лагерю, на минутку они остановились перед лагерем совсем одни (а снаряды, шипя, падали на них), и в нерешительности ждали дальнейших распоряжений. Гренадерский батальон потерял много солдат и убитыми и ранеными, прежде чем присоединился к другим гвардейским батальонам.

Король вместе со всей своей свитой из телохранителей, гвардейцев, придворных и поклонников находился поблизости от десяти батальонов Левенхаупта. Во время прорыва системы укреплений они держались немного позади линии боя, но их беспокоили казачьи разъезды, которые роились вокруг них со всех сторон. Это не представляло большой угрозы, поскольку казаки, верные своей привычке, удовлетворялись тем, что на расстоянии с гиканьем и шумом стреляли в изысканную компанию. Все же решено было усилить охрану монарха, и один из драбантских капралов, Брур Роламб, был послан найти свежие силы для подкреплений. Роламбу было 40 лет, он был образованный человек, служивший когда-то в Шведском верховном суде, но вместо этого стал воином и сочинителем стихов с вымученными рифмами во славу короля. Часть, которой он передал приказ присоединиться к группе вокруг короля, была лейб-драгунским эскадроном Роберта Муля — тем самым, в строй которого только что случайно замешались русские всадники. Драгуны примчались галопом, и казаки тут же отступили и скрылись. После этого небольшого инцидента король и его компания совершили чрезвычайно опасный переход через линию редутов. Следуя тем же путем, что и кавалерия, они попали под перекрестный огонь из редутов: передний конь из тех, что нес королевские носилки, был убит. Личная охрана Карла уже начала играть роль живой мишени. Трое драбантов и много гвардейцев погибли. Первым среди драбантов был убит пятидесятичетырехлетний Якоб Риддерборг. (Он родился в Стокгольме и в 1679 году женился на дочери пробста Анне Лаурин.) Пестрая компания продолжала идти вперед и достигла местности возле лагеря. Снова она попала под сильный обстрел. Пушечное ядро разбило правое дышло у конных носилок. Послали солдата вырезать кол из какой-нибудь изгороди, которых вокруг было полно, и с его помощью починили испорченные носилки. Пока латали дышло, приходилось стоять неподвижно на открытом месте и выдерживать ураганный огонь русских. Прежде чем можно было снова двинуться, еще больше людей и лошадей вокруг Карла были убиты или покалечены. Тафельдекер Хюльтман потерял своего коня, который был тяжело нагружен различным имуществом и объемистым саквояжем. Король и его сильно сократившаяся свита присоединились к десяти батальонам, которые как раз к этому времени были построены.

Батальоны Левенхаупта были теперь готовы к бою. Штурм лагеря начался снова, под аккомпанемент глухого треска лагерных орудий. Но не успели они хоть сколько-нибудь продвинуться к изрыгающим огонь валам, как генерал получил новый приказ в отмену прежнего. Атаку следовало немедленно прекратить. Вместо этого надо было отойти от лагеря и маршировать на запад. Приказ был выполнен.

Не исключено, что при этом шведы упустили еще один случай. Сам Левенхаупт очень оптимистически оценивал возможный эффект своей атаки. Впоследствии он утверждал, что русские солдаты уже начали отходить от валов, по мере того как шведы продвигались вперед. Он полагал, что боевой дух русских дрогнул бы перед лицом мощной атаки, и они бежали бы с поля боя, и явные признаки этого, на его взгляд, были уже заметны. Правда ли это, мы, разумеется, знать не можем. Вероятно, в пользу атаки Левенхаупта было то, что она была предпринята в весьма благоприятный психологический момент; однако нельзя забывать, что она могла также закончиться кровавым поражением. Приказ высшего командования тоже содержал в себе известную логику: можно предположить, что наступление объединенной шведской пехоты, поддержанной конницей, имело больше шансов на успех чем удалое, но совершенно изолированное нападение Левенхаупта. В ожидании остальных сил войска не было никакой нужды подставлять солдат Левенхаупта под русский огонь.

Два батальона Далекарлийского полка также успешно штурмовали второй редут. Все защитники редута, кроме тех, кому удалось бежать, были убиты. К тому времени, когда с чисткой было покончено, все остальные соединения уже давно промчались мимо. Когда солдаты огляделись, они не увидели ни других шведов, ни русских. Поле сражения вокруг них вдруг оказалось опустелым и заброшенным. Бряцание оружия тоже стихло, кругом начала распространяться удивительная тишина. Ни командующий полком Сигрот, ни начальник колонны Роос — у которого из четырех батальонов его колонны теперь осталось два — не знали, куда идти. Других соединений не было видно, не было слышно шума битвы и ничто не указывало, в какую сторону им направиться. Недостаточное знакомство с шведским планом теперь начинало мстить за себя.

Сигрот построил свой полк к бою. Далекарлийский полк насчитывал 1 100 человек и был одной из лучших боевых единиц армии, самое настоящее элитное соединение, которое рассматривалось как что-то вроде неофициальной гвардии. Ее высшими офицерами были, кроме Сигрота (опытного военного, имеющего за плечами службу во французских войсках и длинный ряд сражений, человека, пользующегося большим доверием короля), подполковник Фредерик Драке, сорокадевятилетний смоландец, и Арендш Юхан фон Герттен, десятью годами моложе Драке. Герттен на самом деле был из Хельсингландского полка, но это соединение было одним из многих, кого так отделали под Лесной, что они были распущены и влились в состав других. Много хельсингландцев в это утро пополняло ряды далекарлийцев, когда полк снова стал правильным строем и двинулся на северо-восток, дальше, в глубь системы редутов.

Когда в пределах видимости далекарлийцев появился третий шанец в продольной линии редутов, перед ними предстало примечательное зрелище. История его была такова. Первый батальон из Нерке и Йончёпингские батальоны, — которые недавно пытались штурмовать редут, — получили подкрепление в виде Вестерботтенского полка, состоявшего из двух слабых батальонов общей численностью в 600 человек. Присоединение Вестерботтенского полка — командир которого Фокк, а также подполковники Сасс и фон дер Остен-Сакен были ранены во время штурма первого шанца — мало помогло. Новая попытка штурма была отбита. И вот теперь, когда к этому месту приблизился Далекарлийский полк, эти первые четыре батальона стояли неподвижно перед большим шанцем и ждали. Полная тишина, ни выстрела, ни со стороны большой массы шведов, ни из русского шанца. Обе стороны выжидали и не хотели зря тратить боеприпасы. (Каждый пехотинец имел при себе в бою припасов на 25 выстрелов, а это означало, что в общем и целом он мог использовать свой мушкет только в случае крайней необходимости.)

Сигрот не считал возможным просто пройти мимо четырех батальонов у шанца и не оказать им помощи. Он отдал приказ идти в атаку. Две шеренги солдат подошли к одному из углов редута. С правой стороны к ним присоединились остальные батальоны. Когда они были метрах в двухстах от укрепления, в нем проснулась жизнь: пушечные выстрелы загремели навстречу наступающим. Картечь и связки «сеченого железа» обрушились на шведские шеренги. Одним из первых, в кого попало, был Сигрот, который был тяжело ранен. Сразу же после этого жертвой стал Драке. Но штурм тем не менее продолжался.

Вскоре шведы оказались в пределах досягаемости также и для русских мушкетов. На наступавшие батальоны стал обрушиваться залп за залпом. Многие упали. Шведы продолжали пробиваться дальше сквозь ливень снарядов, мимо рогаток. Длинные линии одетых в синее солдат достигли усеянного трупами рва под валом, но тут большинство все же отступило. Лишь немногие продолжали упрямо стремиться вперед: еще несколько шагов, и они стали взбираться вверх по валу. Здесь они были окончательно остановлены. Каждый солдат, достигший вершины вала, был либо застрелен, либо заколот русскими шпагами и штыками.

Несмотря на кровавую неудачу, шведы скоро пошли в новую атаку. Строй был приведен в боевой порядок, и одна штурмовая волна за другой понеслась вверх на русский шанец, чтобы тут же еще более поредевшей, чем в прошлый раз, отпрянуть назад. Нет, не получалось, не получалось! Беззащитные перед огромной огневой мощью шанца, шведские батальоны были растерзаны на клочки. Мертвые лежали грудами. Теперь солдатам этих подразделений пришлось дорого — своею жизнью и кровью — платить за то, что они не обеспечили себя ни осадным снаряжением, ни артиллерийской поддержкой. Без штурмовых лестниц попытки подняться на валы превращались в настоящую резню. Кроме того, численное превосходство шведов в какие-то минуты становилось скорее препятствием, чем преимуществом, потому что они мешали друг другу. Батальон, построенный в боевой порядок, представлял собой нечто длинное и неуклюжее, и, когда шесть таких шеренг толпились вокруг шанца, невозможно было избежать сумятицы. Кроме того, атаки были плохо состыкованы, одни солдаты шли на штурм, а другие только стояли и смотрели. Скученные массы солдат представляли собой плотную и легко уязвимую цель. Мушкетные пули и картечь обрушивались на них и убивали или ранили толпами. Ковер павших шведских солдат покрывал землю вокруг шанца.

Борьба за третий редут вылилась в бойню для шведов. Больше всего погибших в процентном отношении было среди тех, кто во время атак шел в авангарде, — среди полковых офицеров. Далекарлийский полк за короткое время лишился обоих своих командующих: Сигрот умирал, Драке был уже мертв, а из 21 капитана вскоре только четверо остались на ногах. Подобным же образом дело обстояло и в других полках. В этом кипящем адском огненном котле солдатский боевой дух начал убывать: отдельные воины, испуганные и уставшие от смертельной опасности, вырывались из своих рот и бежали с кровавого поля вокруг редута. Раненые также пытались убраться подальше от этого грохота. Солдаты с огнестрельными ранами уползали на четвереньках к опушке леса правее шанца. Других уносили на импровизированных носилках. В стихотворении йончёпингского воина Харальда Уксе есть несколько строф, иллюстрирующих ужасные сцены вокруг редута:

Стоны и крики кругом: мне прострелили плечо,
Голову, голень, ступню, руку, лодыжку, запястье,
Друг, дорогой, помоги до лазарета добраться!
Ну, а иные бегут в страхе без ружей и шапок.

В частях имелся специальный персонал для того, чтобы заботиться о раненых. Согласно плану при каждом полку должен был быть персонал для ухода за больными в составе фельдшера и трех лекарских учеников. Один из них был фельдшер Далекарлийского полка Якоб Шульц. Этот двадцативосьмилетний уроженец Восточной Пруссии видел собственными глазами, как его соединение несло тяжелые потери. Искусство врачевания находилось на весьма низком уровне. Без каких-либо иных наркотических средств, кроме спиртного, раненый солдат должен был выбирать между мучениями в руках фельдшера и смертью. Солдат был целиком и полностью отдан на милость фельдшера с его пилами, щипцами для вынимания пуль, ножами, кривоносыми фасонными ножницами, сверлами для трепанации черепа и каленым железом для прижиганий.

Почему не прекращалась эта безрассудная атака?

Как получалось, что одну часть за другой какой-то непостижимой силой затягивало в кровавый и бессмысленный водоворот вокруг большого шанца? Что в атаках не было смысла — несомненно. Наступление на продольную линию редутов с самого начала было делом второстепенным, способом блокировать эти укрепления, пока основная часть шведской армии промчится мимо. После ее прохода атака на продольную линию не имела смысла. Части, которые находились в редутах, были там связаны и представляли очень маленькую угрозу, после того как система, о которой идет речь, будет пройдена. То, что шведские офицеры, несмотря на все это, упрямо снова и снова посылали своих солдат в одну атаку за другой, прежде всего объяснялось тем, что плохо были отданы приказания в самом начале большого наступления. Как уже указывалось ранее, цель атаки просто не была ясна ее участникам.

Кроме того, командующий этими шестью батальонами, Роос, проявлял пассивность, которую можно назвать чуть ли не преступной. Не задавая никаких вопросов и не отдавая никаких приказов, он предоставлял атакам идти своим чередом. Похоже, что события обрушились на него как неожиданное стихийное бедствие, которое следовало своим собственным удивительным законам, и, пока оно происходило, бороться с ним было невозможно. Роос был опытный военный, но полностью не способный на импровизацию; возможно, он находился под влиянием своего прежнего опыта, почерпнутого в битве при Нарве. Так он командовал Нерке-Вермландским полком, и во главе его обезвредил большую часть русской системы укреплений, бастион за бастионом. Когда операция была закончена, хвастался он позднее, половина его полка или погибла, или была ранена. Самого его тогда ранило в руку, шляпу с него сорвало пролетавшим пушечным ядром, а одежда была вся в дырах от русских пуль. Уж не надеялся ли он, что и сейчас сможет повторить эти хвастливые речи?

Был еще один фактор, который сыграл свою роль и тоже привел к трагедии у третьего редута. Это была ограниченность тактической доктрины шведской армии. В ней господствовал сильный наступательный дух. Как характер вооружений, так и способ сражаться — предпочтение, отдаваемое холодному оружию, штыковой атаке и кавалерийскому наскоку, — отражали почти что фанатическую веру в атаку как универсальное средство добиться победы. Тактика боя полностью строилась вокруг атаки, военная наука была принципиально наступательной. Шведская армия превратилась в машину для наступления, которая реагировала автоматически и одинаково на совершенно различные острые положения, возникавшие на поле боя, в машину, которая знала лишь одно средство для достижения победы: атака, атака и еще раз атака. Это была формула, которая приносила большой успех до сегодняшнего дня; но теперь эти батальоны оказались в необычной ситуации: у них не хватило силы взять шанец. Однако без приказа или разъяснения машина для наступления делала то, для чего она была построена, и автоматически продолжала молоть.

Потери быстро возрастали. Под конец примерно 1 100 солдат, то есть около 40 процентов первоначальной численности, были убиты или ранены. Очень большие потери среди командиров привели к тому, что батальоны было трудно держать под контролем. По мере того как становилось все более ясно, что взять шанец не удастся, боевой дух совершенно естественно поколебался. Лейтенант Далекарлийского полка Улоф Поммерийн (далекарлиец 31 года от роду, у которого было два брата в том же полку) покинул грохочущий ад возле шанца и разыскал Рооса. Поммерийн попросил прекратить попытки штурма и дать команду к отступлению: ситуация немного нелепая и как бы вспышкой молнии высвечивающая апатичное руководство Рооса — лейтенант идет к генерал-майору и практически требует, чтобы бой был прекращен. Роос рассудил, что на подкрепления рассчитывать не приходится, и решил согласиться: лучше отступить, чем «и дальше посылать солдат на бессмысленную смерть». К тому времени все остальные соединения давно уже ушли, и, похоже, никто не знал, куда они направились. Если бы отряды Рооса снова нашли армию, было бы несколько вариантов, что делать дальше. Но прежде Роос все же хотел собрать и построить свои окровавленные толпы в боевой порядок. Поэтому он приказал войскам маршировать к лесной опушке, которая находилась совсем рядом и где уже собрались раненые.

В бою в это время образовалась пауза, но, увидев из-за своих валов, что шведская пехота собралась и уходит, русские открыли огонь. На прощанье град новых снарядов посыпался на спины отступающих солдат, и еще несколько человек упали на землю.

Когда они добрались до лесной прохлады, началась трудная попытка привести в боевые порядки растерзанное соединение. Задача эта была очень сложной из-за больших потерь среди офицеров. Не было людей, которые умели бы отдавать правильные команды, наблюдать за солдатами и подгонять их. Дело шло медленно; сначала надо было сформировать роты и только потом слить их в батальоны. Из 2 600 солдат теперь осталось всего лишь примерно 1 500. Командира далекарлийцев Сигрота его солдаты вынесли из боя на импровизированных носилках, сделанных из пик. Он сильно мучился, и смерть его была близка. Однако же он осознавал, что бой прекращен, и войска просто стоят на опушке леса. Терзаемый ранами полковник высказал по этому поводу свое неудовольствие и приказал идти дальше и присоединиться к главным силам.

Вот только где их найти? Грохот боя снова утих. Слышались только регулярные залпы русской артиллерии где-то поблизости. Они стреляли по отрядам Рооса: пушечные ядра время от времени падали среди деревьев. Откуда, собственно, прилетел снаряд, сказать с уверенностью было нельзя. Среди солдат на лесной опушке находился Абрахам Седерхольм, тот самый личный секретарь с драгоценным грузом. На рассвете он нашел свой полк и явился как раз вовремя, чтобы увидеть, как пушечное ядро со свистом ворвалось в один из эскадронов и убило двух всадников. В ходе беспорядочного кавалерийского боя он потерял свое соединение, после чего примкнул к группе Рооса. Он боялся русских снарядов и решил выехать в поле. Там он будет в большей безопасности, ведь русские бьют по солдатам на опушке леса.

Он поскакал к одному из недостроенных шанцев, которые шведы штурмовали и взяли раньше. Но, оказавшись в поле, он быстро понял: что-то неладно. Пушечное ядро, пританцовывая, катилось прямо ему навстречу, однако Абрахаму невероятно повезло, оно прошло между ногами у лошади. От неожиданности конь сделал прыжок. Седерхольм понял, что стреляют из шанца, который раньше был взят шведами. После штурма в нем не оставили солдат, и теперь русские взяли его обратно! Шведы явно пренебрегли также и столь элементарной мерой, как заклепать пушки, то есть вывести их из строя, вбив гвоздь в запал. Теперь орудия снова стреляли. Седерхольм быстро повернул коня и поскакал обратно в лес.

Солнце пустилось в свое плавание по небу, и уже по-летнему припекало. День становился жарким. Роос не хотел двинуться в марш со своей армией наудачу, он хотел сначала выяснить, где находится остальное войско. Группа офицеров была разослана в разные стороны с приказом разыскать главную армию. И найти ее надо было быстро, потому что времени было в обрез.

Было около шести часов утра. Ошеломляющее известие о том, что потеряна треть пехоты, быстро распространилось в главных силах шведов. Проезжая на запад мимо пехоты, Юлленкрук натолкнулся на адъютанта, который сообщил ему эту новость: «Ведомо ли господину полковнику, что генерал-майор Роос отстал с несколькими полками пехоты?» Юлленкрук удивленно воскликнул: «Господи спаси и помилуй, как сие могло случиться?» — повернул коня и поскакал обратно к правому флангу. По дороге он встретил Реншёльда и спросил его, знает ли он, что произошло. Оказалось, что фельдмаршал знает и уже принял кое-какие меры. Юлленкрук предложил на короткое время остановить все войска, но Реншёльд не ответил.

К тому времени Реншёльд уже дал приказ командиру вестманландцев Спарре идти обратно к системе шанцев, чтобы найти силы Рооса и провести их к главным силам. В помощь им были приданы драгуны Ельма. Генерал-адъютанты и телохранители были посланы с тем же поручением. Один из них был Нильс Бунде (который только что вернулся из долгой поездки верхом в Булановку с целью снять оттуда караул Карла Роланда).

Немного погодя Юлленкрук увидел конников, направлявшихся к редутам. Он поехал им навстречу и обратился к их командиру, полковнику Нильсу Ельму. Это был сорокадвухлетний смоландец, покрытый шрамами и рубцами, сражавшийся, среди прочего, на голландской службе при Монсе, Пон де Пьере, Юи и Намюре, но с начала этой войны маршировавший под шведскими знаменами и за это возведенный в дворянство. На прямой вопрос, куда он держит путь, драгунский полковник дал понять, что он послан за солдатами Рооса. Юлленкрук призвал его поспешить и «добыть нам Рооса».

Теперь главной задачей шведского командования было быстро собрать свои рассеянные по округе группы солдат. Хотя контрнаступление русских в этот момент было крайне маловероятно, но, произойди оно все же, оно принесло бы шведам массу хлопот, ведь в это время их пехота и артиллерия были раздроблены на множество маленьких групп. Но было невозможно собирать силы прямо перед огненными жерлами тяжелой русской артиллерии: в лагере среди прочих были 12-фунтовые и 8-фунтовые пушки, тяжелые дьявольские машины с максимальной дальнобойностью более 1 000 метров. Кроме того, там была одна гаубица в 40 фунтов и одна в 20 фунтов, и вдобавок несколько мортир такого же калибра, их тоже надо было постараться избежать. Исходя из этого место сбора было выбрано хорошо: соединениям указывался путь к большой впадине непосредственно к востоку от Будищенского леса, где можно было исчезнуть из поля зрения русских пушкарей.

Пехота плелась к лугам в ложбине, где один батальон за другим примыкали друг к другу. Эскадроны конницы тоже начали собираться в этом месте. Король со свитой расположился поблизости от синих рядов Эстгётского пехотного полка. Собравшиеся батальоны передвинулись к северному концу впадины, на площадку посреди небольшого болота, и там остановились. Королевские носилки опустили на землю, и рядом с ними сел на барабан Карл Пипер. Пипер был на самом деле первым министром короля, единственным из всего правительства, который сопровождал его на войну. Пипер заботился не только о делах, имеющих непосредственное отношение к канцелярии, но также и участвовал в различных важных переговорах. Этот толстяк шестидесяти одного года занимал очень высокое положение как один из главных советчиков короля и верный исполнитель различных его самодержавных решений. Простолюдин по рождению, сделавший удачную чиновничью карьеру, он входил в число прогрессивных мелкопоместных дворян, которые когда-то окружали Карла XI, отца нынешнего короля. Теперь он был графом и с помощью удачного брака, искусных торговых сделок и хорошего аппетита на взятки сколотил большое состояние.

Сейчас происходило льстивое и напыщенное восхваление короля. Люди окружили носилки, поздравляли с достигнутыми успехами и желали «дальнейшего продвижения». Юлленкрук присоединился к общему хору и добавил: «Дай Бог, чтобы генерал-майор Роос был здесь», тогда можно будет довершить сражение. Каролус был настроен оптимистически и упомянул, чо за Роосом послан отряд. «Верно, он скоро будет здесь».

Однако в кавалерии не был наведен порядок. Отсюда можно было разглядеть эскадроны, которые еще не построились в одну линию. Юлленкрук поскакал туда, чтобы попытаться выяснить причину, отыскал командующего левым флангом кавалерии, генерал-майора Хуго Юхана Хамильтона, и указал ему на непорядок. Хамильтон был мужчина 41 года, решительного вида, с густыми кустистыми бровями, крупным римским носом и полными губами. Он происходил из старинного шотландского рода полководцев, который переселился в Швецию в середине XVII века; сам он вступил на военное поприще всего 12 лет от роду. Генерал-майор сказал, что его собственный левый фланг в порядке, но что он не знает, в чем там дело на правом, и ускакал. Трудности с правым флангом, конечно, были связаны с тем, что это были эскадроны, участвовавшие в самых жарких боях, а также наиболее ожесточенно преследовавшие врага. Им нужно было больше времени для того, чтобы встать в боевые порядки.

Время затягивалось. Ни Спарре, ни Ельм, ни Роос, ни кто-либо из многочисленных генерал-адъютантов и телохранителей, которых посылали узнать, в чем дело, не появлялись. По мере того как соединения становились на свое место, солдатам давалось время на необходимый отдых. Многие солдаты отупели от усталости, ведь никто не выспался в предшествующую ночь. Пехота ложилась прямо на землю, не нарушая своего строгого построения. Кавалерии отдавался приказ спешиться. Но куда запропастился Спарре? Куда запропастился Роос?

Не только шведы обратили внимание на отсутствие нескольких батальонов. Русское командование также заметило — очевидно, узнало из донесений своих людей в редутах, — что большое соединение шведской пехоты оторвалось от главных сил. Русское командование быстро сообразило, что тем самым представляется возможность принести шведам немалый ущерб. Из лагеря были посланы войска, пять батальонов пехоты, Тобольский и Копорский полки, а также половина Фихтенгеймского. Они состояли под началом генерал-лейтенанта Ренцеля и получили приказ атаковать и разбить изолированные силы Рооса. Русским батальонам в помощь были приданы пять драгунских полков, взятых с левого фланга, под командованием генерал-лейтенанта Хайнске. (Они должны были также постараться установить связь с осажденной Полтавой.)

К группе Рооса присоединился также маленький разведывательный отряд Шлиппенбаха (тот самый, который послали в разведку как раз перед тем, как разразился бой). Однако же через некоторое время Шлиппенбах собрал своих парней и вместе с ними попытался найти главные силы. Ему это не удалось, потому что, к несчастью, они буквально натолкнулись на русское соединение, которое направлялось атаковать группу Рооса. После короткой стычки разведывательный отряд был опрокинут; сам Шлиппенбах сдался в плен. Одному из тех, кто примкнул к его отряду, двадцатитрехлетнему пехотному капитану по имени Карл Пальмфельт, удалось, однако же, сбежать и продолжить свою скачку наугад в поисках главных сил. Вопрос был в том, поспеет ли Пальмфельт вовремя.

Десять русских полков начали операцию «клещи». В то время как пехота Ренцеля маршировала прямо навстречу батальонам Рооса, конница обогнула линию редутов, чтобы занять позицию позади них.

Отрезанная группа ждала долго. Солдаты лежали на земле и спали. Определенный порядок был восстановлен. Однако большие потери заставили командование слить два батальона Далекарлийского полка в один. Так же пришлось поступить с вестерботтенцами, которые теперь были собраны в один жидкий маленький батальон.

Недостаток офицеров имел в высшей степени серьезное значение. Офицеры в общем выполняли на поле сражения две функции: они руководили боем и следили за солдатами. К ним предъявлялось требование показывать пример в бою, и потому они почти всегда шли в авангарде соединения; в результате среди них часто были самые большие потери в регулярном сражении. (Зато солдаты в большей мере подвергались голоду, болезням и лишениям. Среднестатистический солдат чаще всего встречал смерть в дерьме лагеря, а не на поле чести.) Офицеры также были надсмотрщиками. В то время как некоторые из них шли в первой шеренге и призывали солдат вперед, другие размещались позади отряда, «дабы вместе с унтер-офицерами присматривать, как бы кто из солдат незаметно не скрылся, и чтобы ряд держали сомкнутым, когда стреляют». Солдат, пытавшихся убежать во время боя, можно было безнаказанно убивать, или, как сказано в одном уставе, офицеры «имели власть с такими бунтовщиками расправляться, поскольку надлежит либо воевать и умереть от рук врагов государства, либо пасть от возмездия командира». (Если целое соединение падет духом и побежит, военные уставы гласили, что каждый десятый подлежит повешению.)

Приемы командования были очень жестокими. Насилие применялось как вполне обычный способ заставить солдат выполнять приказы. Один офицер рассказывал, как он в сражении гнал солдат и унтер-офицеров вперед при помощи побоев, а его полковник, увидев это, сказал: «Вот как всякому офицеру поступать должно»; и он заставил их подчиниться приказу, пригрозив: «Кого я первого увижу спину повернувшим и удрать вознамерившимся, того я собственной рукой застрелю либо заколю». Бить солдат шпагой было естественной частью командирских обязанностей, и Карл XII, бывало, сам хватал свой длинный палаш, чтобы поторопить чересчур флегматичных подданных.

Недостаток офицеров в батальонах Рооса означал риск, что при слишком сильном напряжении все соединение упадет духом. Нехватка принуждающей и погоняющей силы была очень велика. Все батальоны остались без командиров. В Далекарлийском полку дело обстояло так плохо, что кое-где приходилось использовать унтер-офицеров в качестве командиров рот.

В какой-то момент после семи часов солдаты в частях Рооса заметили за своей спиной длинную цепь кавалеристов. Они двигались неподалеку от редутов, которые части Рооса штурмовали ранее. Уж не драгуны ли это Ельма? В полной уверенности, что войска эти шведские, Роос послал им навстречу своего адъютанта, двадцатидвухлетнего прапорщика из Нерке Бенгта Спарре. Генерал-майор почувствовал облегчение и был совершенно убежден, что эта шведская конница сможет точно объяснить, где находятся главные силы. Между тем его ожидал очень неприятный сюрприз.

Он увидел, как Спарре очень скоро повернулся и во весь опор поскакал по выжженной равнине обратно. Вернувшись, он рассказал, что конница, которую они видели, отнюдь не шведская. Она русская. Это были пять драгунских полков Хайнске. По иронии судьбы, через несколько минут прибыл человек, располагавший всей информацией, которую здесь так жаждали. Генерал-адъютанту из главной квартиры, Нильсу Бунде, удалось пробиться. Бунде объявился Роосу и предложил, что проведет его и его солдат к королю. Но времени уже не оставалось. Роос попросил его подождать со своей ориентировкой, пока он не построит своих солдат в боевые порядки.

И тут же они увидели еще одного врага: строй неприятельской пехоты вырос прямо перед ними. Это были батальоны Ренцеля. Вместе с частями Ренцеля, на их левом фланге, подходили казаки. Все они наступали на шведов с фронта. А с тыла приближалась длинная цепь всадников. Ловушка готова была вот-вот захлопнуться.

Несколько эскадронов из частей Хайнске поскакали навстречу шведским силам. Во весь опор, но без единого выстрела, они пронеслись и вернулись обратно. Через короткое время та же процедура повторилась: без единого выстрела и на полном скаку они будто бы пошли в наступление и тут же вернулись. Было очевидно, что их цель — разведать расположение шведских войск. Даже если шведы теперь могли с помощью генерал-адъютанта Бунде найти дорогу к главной армии, они ни в коем случае не могли уйти, пока не будут отброшены окружившие их русские части. Роос повернулся к Бунде и сказал: «Нам не можно сейчас уйти, покуда врагу достойного приема не окажем», — и второпях начал подготовку к сражению, которого теперь уже никак нельзя было избежать.

Одного капитана послали в лес посмотреть, нет ли там еще и других наступающих русских частей. Этот капитан, Юхан Алефельт, который теперь нес службу в должности майора в лейб-батальоне неркингцев, а в прошлом был лесничим, вернулся, имея что сообщить. Да, еще один русский батальон двигался им навстречу среди деревьев, составляя одну линию с тем, который маршировал по полю. Это означало угрозу, что шведам перекроют все пути. Чтобы противостоять этой новой угрозе, Роос был вынужден перегруппировать своих солдат. Батальоны из Нерке были посланы в лес и построены фронтом к подходящим батальонам. Оставался открытым вопрос, как построить три остальных батальона, Роос был в сомнении. Если удлинить линию, можно подойти слишком близко к большому редуту. Тогда части будут подвергаться опасности обстрела из этого редута и других укреплений, находящихся поблизости. Построить их в одну простую линию, обращенную фронтом на север, было, однако, невозможно, потому что в таком случае русская конница грозила ударить им в спину. Построение, в пользу которого решался Роос, представляло собой своего рода открытый прямоугольник: йончёпингские батальоны были построены под прямым углом к неркинским. Рядом с последними был поставлен единственный вестерботтенский батальон, далекарлийский батальон был поставлен дальше всех на левом фланге. Отведенный назад, он своим левым крылом зарылся в кусты орешника и имел своей задачей помешать русской коннице — которая со своей стороны тоже все время приближалась — ударить шведам в спину.

Построение войск носило чисто оборонительный характер — шведы попытались построить защиту флангов, но, несмотря на это, опасность окружения никоим образом не исчезала. Чтобы еще больше усилить оборону, Роос приказал «перемешать» батальоны. Это означало, что вместо того, чтобы, как обычно, поставить пикинёров всех вместе в середине каждой роты, он приказал им растянуться вдоль всего фронта, между второй и третьей шеренгой мушкетеров. Разумеется, это несколько ослабляло наступательную силу, но зато получался непрерывный фронт мушкетов. Распространение пикинёров вдоль всей линии усиливало ее обороноспособность, прежде всего при кавалерийских атаках. (Пика была все же оружием спорного значения; прежде всего, она была средством против конницы и в таком качестве функционировала очень хорошо. Находились, однако же, такие, кто, подобно знаменитому немецкому писателю фон Гриммельсгаузену, ставили под вопрос уместность пики на поле сражения. Фон Гриммельсгаузен — который сам участвовал в Тридцатилетней войне — шутил, что те, кто убивают пикинёра, убивают невинного. Сам он крайне редко видел, чтобы пикинёр убивал кого-либо в бою, «а если с кем-либо и вправду случалось, что он становился жертвой пики, то виноват в этом был только он сам, ибо зачем ему надо было на пику лезть?». Введение штыка сделало пику несовременной — теперь каждый мушкетер имел возможность использовать свое оружие как пику в миниатюре, — и пика и в самом деле стала уже исчезать с полей сражения в Европе. Однако и русские, и шведы еще были вооружены этим старомодным оружием, третья часть каждого батальона состояла из пикинёров.)

Что «перемешивание» действительно сможет помочь силам Рооса, было все-таки весьма сомнительно, в особенности учитывая, что многие из пик у шведских солдат были сломаны или повреждены выстрелами еще во время боев за шанцы. Некоторые солдаты стояли и ждали русской кавалерийской атаки, крепко сжимая в кулаках расколотые обломки пик.

Перегруппировка заняла много времени. Расстояние до приближающегося вражеского строя становилось все меньше. Построение войск было едва закончено, когда русская пехота сделала поворот фронтом к ним и пошла в атаку.

Чтобы отбить русскую атаку, шведам прежде всего нужно было самим открыть огонь, возможно, в сочетании с контрударом в точно выбранный нужный момент. Было важно, чтобы офицеры держали войска под четким контролем, поскольку огонь велся залпами, как правило, шеренгами, причем заряжать, целиться и стрелять надо было строго по приказу. При дальнобойности в 150–200 метров и скорострельности примерно Два выстрела в минуту можно было успеть дать три-четыре залпа по приближающемуся неприятелю до того, как обе армии столкнутся. Различные препятствия на местности, как здесь, где часть Русской пехоты двигалась по лесу, или временная остановка наступающих, чтобы ответить на огонь, могли замедлить их приближение, и тогда была возможность дать больше залпов. Но Фактором, который затруднял стрельбу и снижал скорострельность, был пороховой дым. Часто приходилось делать перерывы стрельбе, чтобы густой дым от черного пороха успел рассеяться. Когда не было ветра, иногда почти что непроницаемая пелена клубящегося дыма закрывала фронт. Шведы уже недавно видели, как облака порохового дыма утопили в своих ослепляющих объятиях укрепления и войска, отчего произошло много неразберихи.

Для перестрелок было характерно, что каждый отдельный солдат всегда целился очень плохо. (Были даже представители военной науки, которые считали, что целиться совершенно не нужно, это только задерживает выстрел.) Ружья не были приспособлены для точной наводки: траектория была сильно искривлена, и ни о какой прицельной стрельбе не могло быть и речи. Огонь залпами означал, что солдаты в общем выступали в качестве подставок для своих ружей; соединения функционировали в бою как своего рода примитивные пулеметы, которые толчками извергали большие снопы пуль по врагу. Даже если большинство пуль не попадало в цель и уходило либо выше, либо ниже — залповый огонь был расточительной формой огня, существуют расчеты, которые показывают, что на каждое попадание могло приходиться 300 пуль, ушедших мимо цели, — все же несколько пуль всегда попадало куда надо. Кроме того, эффективность сильно менялась в зависимости от расстояния: чем короче дистанция, тем больше эффект. Это становится особенно понятным, если принять во внимание, что цель большей частью представляла собой плотную массу стоявших во весь рост людей, которые не делали никаких попыток сбежать или искать укрытия. Долгих, затянувшихся перестрелок старались избегать, так как они часто бывали очень дорогостоящими, не достигая решающих результатов. Кроме того, залповый огонь, если уж он был начат, было очень трудно остановить: приказы командиров было невозможно расслышать сквозь оглушительный грохот мушкетов. Первый залп был также, как правило, и самым эффективным, мушкеты солдат были тогда лучше всего заряжены; дело в том, что постепенно стволы забивались. К тому же, когда мушкеты заряжались второй или третий раз, страх и суматоха отвлекали внимание солдат, и они, как правило, заряжали свое оружие недоброкачественно. Поэтому нет ничего удивительного, что стремились ограничиться одним, в крайнем случае двумя залпами на максимально коротком расстоянии. Один воин Карла XII говорил, дескать, король хочет, «чтобы они стреляли не раньше, чем белки в глазах врага увидят». Чем дольше воздерживаться от огня — и здесь должен был вступать в силу контроль со стороны офицеров, — тем больший он давал эффект.

Русские батальоны подходили все ближе. Оружие молчало. Перед неумолимо надвигающимся строем русских у некоторых шведских солдат не выдержали нервы, раздались выстрелы, — возможно, началось с того, что раздался какой-то один выстрел, и одновременно начался панический огонь. Задние подразделения в шведских батальонах вопреки приказу начали стрелять слишком рано. Расстояние было слишком, слишком большим. Разыгралась недолгая перестрелка. Не успел отзвучать шведский залп, как ему ответило грохочущее эхо очень сильного русского залпа. Тогда выстрелили также и первые шеренги рати Рооса.

Ответ русских пришел немедленно: новый залп обрушился на синие линии. Шведский строй пришел в беспорядок, стал валиться. Солдаты начали откатываться назад.

Русские воспользовались своей мощной огневой подготовкой. Они бросились на шведов с холодным оружием. Из зарослей появились спрятанные в засаде штыки, пики и шпаги; русские батальоны навалились на шведов, как оползень. Рукопашный бой был короткий, беспорядочный и кровавый.

Шпаги из ножен летят, и сабли мелькают и гнутся,
Рубят и колют кругом, наносят удар за ударом,
Тут голова покатилась, там падают всадник и конь…

Так звучат некоторые строфы из стихотворения Харальда Уксе. Два-три шведских батальона, например, далекарлийцы, не сдвинувшись с места, выдержали атаку. Остальные отступили. Фельдфебель Далекарлийского полка Валльберг говорит: «Все было тщетно, острия вражеских пик вонзились в наши тела, смертельно ранив большинство из нас». Еще несколько мгновений — и весь шведский строй поддался напору. Солдаты в панике устремились назад, не повинуясь отчаянным угрозам и мольбам немногочисленных офицеров оставаться на месте и сражаться. Батальонных командиров убивали или брали в плен одного за другим. То же происходило с основной частью скученной массы солдат. Валльберга поймали несколько русских гренадеров и ограбили до нитки, оставив в чем мать родила. Поймали и раздели догола также Юхана Алефельта, лесного следопыта Рооса, и он вдобавок был тяжело ранен во время боя.

Русская конница не вмешивалась. Далекарлийцы, занимавшие позицию на фланге, помешали кавалерии перейти в атаку и полностью завязать мешок. Поэтому на юге оставался выход для тех, кто бегом пытался спастись из ведьминого котла. Тех, кто не был убит или взят в плен, смыло волной бешеной паники и унесло вниз, в большую широко разветвленную лощину, которая проходила непосредственно позади захваченных шведских позиций.

Были отдельные люди, которым в общем хаосе после сражения удалось даже прокрасться не вниз, в ущелье, а в другом направлении. Двадцативосьмилетний капитан из Нерке-Вермландского полка Конрад Спарре был одним из них. Спарре только что оправился от серьезной раны, которую получил в стычке в феврале; он тогда чуть не истек кровью, но рану его удалось зашить и прижечь, а последовавшую за этим гангрену победить рядом операций. Он смог сесть в седло как раз вовремя, чтобы принять участие в этом сражении. Удивительным образом ему удалось после боя выбраться необнаруженным, может быть, потому, что он взял какую-то форменную вещь убитого русского офицера, может быть, потому, что мундир его полка с красными обшлагами приняли за русскую форму, а вероятнее всего, потому что краски мундиров обеих сторон невозможно было различить под толстым слоем пыли и пороховой гари. Во всяком случае, Спарре невредимый прошел через русскую рать и покинул поле сражения со всеми его мертвыми телами, двигаясь в южном направлении по плоской равнине сквозь томительный зной к шведскому обозу.

Избежал гибели на лесной опушке и Абрахам Седерхольм. Вместе со своим денщиком, он ускользнул в лес. Оба они были верхом; денщик еще вел в поводу тяжело нагруженного дорогими вещами запасного коня Седерхольма. Их стали преследовать несколько русских всадников. Во время бегства денщик случайно упустил запасного коня. Несколько казаков тут же схватили его. Абрахам с отчаянием смотрел, как расхватали собранные им богатства. Это была большая потеря, но зато его миновала опасность потерять свободу или жизнь, ему удалось бежать. Поскольку русские солдаты и всадники просачивались в лес и вниз в большую лощину, в конце концов остался лишь один путь к спасению, и он вел через болотце. Этот качающийся мостик к спасению был, однако, опасен для жизни: многие шведы уже провалились здесь. Сам Седерхольм был обременен тяжестью тысячи дукатов, которые он нес на себе. Если бы он случайно свалился с коня, он уже не смог бы сесть в седло без посторонней помощи. И все же другого выбора не было, надо было рискнуть перебраться через болото. Каким-то чудом он перебрался и, бросив провалившихся на произвол судьбы, ускакал — значительно беднее, чем был, но зато живой.

Шведов, которым посчастливилось пробраться в овраг, было от 300 до 400 человек. Среди них был сам Роос. Они отнюдь не были в безопасности. В то время как часть русских войск вернулась в лагерь, другая по приказу Ренцеля продолжала преследовать шведов, которые еще оставались в живых. Русская кавалерия, подобно темной туче, с шумом ринулась в лощину наперерез бегущим солдатам. По пятам шведов преследовала пехота, размахивающая штыками. Русский батальон, который прошел через лес и сражался с неркинцами, продолжал ломиться сквозь заросли и грозил ударить все уменьшающимся остаткам армии во фланг. Еще раз они подверглись угрозе окружения.

Они должны были силой проложить себе путь. Шведы открыли ураганный огонь по русской коннице, заставив ее отступить и держаться на расстоянии. Батальон в лесу угрожал им все время. Потрепанная толпа ускользнула, выкарабкалась по другую сторону ущелья, упорно двигалась по его краю в лес. Роос вел людей на юг, к лагерю пехоты, который они покинули прошлой ночью. Он лелеял безумную надежду найти помощь, может быть, там находится король и главные силы? Их жестоко преследовали. Со всех сторон вокруг них кишели вражеские солдаты.

Боевой дух шведских солдат, который уже и раньше выказывал признаки колебания, теперь полностью упал. Да и неудивительно. Крупные и неоднократные неудачи, угроза окружения и страшные потери явно сломали людей. Потери в 20 процентов считаются очень большими, и чрезвычайно редко воинская часть оправлялась после потерь около 50 процентов. Если потери сконцентрированы в коротком отрезке времени, они еще и кажутся значительно больше. Соединения Рооса в течение нескольких часов потеряли более 80 процентов своего первоначального состава. Это невероятная цифра. Многие из солдат вопили в отчаянии, что нужно сложить оружие и просить пощады. Они больше не хотели сражаться. Роос упрямо отказался. «Так ни один честный человек не поступает, — крикнул он в ответ и попробовал подбодрить их. — Мы найдем армию и получим „сикурс“ (помощь)». Сражение продолжалось на ходу: разбитые части тянулись на юг, преследуемые роями русской конницы и пехоты, которые становились все плотнее и плотнее.

Что заставляло их идти дальше? Что заставляло их продолжать эту бессмысленную агонию? Боевой дух был сломлен, но оковы железной дисциплины, хоть и тронутые ржавчиной, очевидно, по-прежнему связывали солдат между собой и заставляли их более или менее по привычке повиноваться приказам. Может быть, слова Рооса о помощи дали им энергию для последнего отчаянного напряжения сил. Существовали также издавна вколоченные нормы, которые способствовали тому, что солдаты продолжали сражаться, несмотря на ужасные потери. Храбрость и мужество в армии были непреложно связаны с понятиями о чести, и там культивировалось неизмеримое презрение ко всему, что могло быть истолковано как трусость. Бежать, отступать и в особенности капитулировать было неправильно в принципе. Стоять насмерть, не отступать ни на пядь было идеалом, который в армии восхваляли часто и красноречиво. Солдаты предпочитали сражаться в безнадежном бою, «чем чтобы про них говорили, что они охотно спасаются бегством». Презрение к трусости и восхваление мужества иногда выступало в немного странных проявлениях. Вражеские подразделения, которые сдавались без боя — и тем самым вели себя наиболее полезным для шведов образом, — иногда подвергались плохому и унизительному обращению. С храбрыми и тем самым причиняющими трудности и потери врагами обращались с большим уважением и часто ставили их в привилегированное положение. Хвалебную песнь мужеству пели с обеих сторон, и шведское соединение тоже могло рассчитывать на хорошие условия капитуляции, если русские сочтут, что они очень храбро сражались. Эта странная последовательность в служении идеалу мужества проистекала из культа силы и воинской доблести, присущего офицерскому корпусу обеих армий. Во многом это был отзвук более ранних эпох, остатки средневековой рыцарской идеологии, скрещенной с присущим новому времени идеалом gentilhomme.[28]

Шведы продолжали свой кровавый крестный путь по лесу, время от времени они останавливались и наносили контрудар по преследователям. Солдаты кое-как строились и выпускали несколько неровных залпов во все стороны, после чего сразу же снова начиналось движение. Нильсу Бунде, генерал-адъютанту из главной квартиры, так и не представилась возможность передать свою ориентировку. В дымной толкотне боя их с Роосом разделило, и последний по-прежнему не знал, куда, в сущности, надо идти, чтобы найти главные силы. Определенная надежда была, как уже говорилось, получить помощь в местах старого лагеря. Но надежда была разбита, как только они достигли этих мест: там они не увидели никого, кроме упрямо роящейся кругом русской конницы.

Разбитые части заковыляли дальше, теперь на восток, к цепи холмов у Ворсклы. Там раньше стояли на квартирах король и часть полков. Может быть, там сейчас главная армия. Найдут ли они там какую-нибудь помощь, или еще оставшиеся осколки шести батальонов Рооса будут уничтожены?

Русское командование было весьма озадачено. После того как шведская главная армия исчезла из виду, прошло четверть часа, и еще четверть часа, и еще, и еще, и больше ничего не происходило. Непонятно было, почему шведы медлят. Командование боялось нового нападения на лагерь, и было настроено встретить это нападение под защитой его валов. Чтобы еще больше усилить защиту, несколько пехотных полков получили приказ выйти из лагеря[29] и построиться по обе его стороны. С северной стороны было построено 13 батальонов в две линии, с южной — 10 батальонов, также в две линии. Предстоящее наступление должно было быть встречено железной стеной при густом огне из-за брустверов лагеря. А части, расположенные по сторонам, должны были угрожать флангам нападающих.

Главная часть русской кавалерии продолжала приводить в боевые порядки свои ряды к северу от большого оврага и Тахтауловского ручья. Западнее ручья стояла львиная доля многочисленной русской иррегулярной конницы под началом гетмана Скоропадского. Первоначально она была выставлена в дозоры вокруг Малых Будищ, но, так же как и остальным русским конным соединениям, ей приказали вернуться назад. Часть этих нерегулярных соединений была глубоко потрясена первоначальной атакой шведов и теперь немногого стоила. Единственные в русском войске, кто имел прямой контакт со своим противником, были те части войск Ренцеля и Хайнске, которые преследовали остатки группы Рооса. Еще казалось, что инициатива находится в руках шведов: царь Петр с беспокойством ждал их следующего хода. Похоже, этот ход оттягивался.

Что же происходило в логовине у шведов? Вот уже почти два часа прошло в напряженном ожидании, а пропавшая группа Рооса не появлялась. Под конец далеко-далеко появились в поле зрения несколько пехотных батальонов. Командование было уверено, что это они, пропавшие, наконец-то! Теперь, когда они были так близко, решено было немедленно осуществить марш в район развертывания перед атакой. План при этом положении вещей, очевидно, заключался в том, чтобы с позиции севернее маленького болота атаковать силами как пехоты, так и конницы укрепленный лагерь. Атака с этой позиции, как уже указывалось ранее, совершенно иным образом, чем атака из ложбины, должна была отрезать русским путь отступления на север. Кроме того, с позиции на другой стороне болотца можно было отделить основную часть русской кавалерии, которая стояла довольно далеко к северу от лагеря, от войск вокруг лагеря. По-видимому, шведское командование предполагало разбить эти две группы по отдельности, находясь в своего рода центральной позиции: сначала разбить русскую кавалерию, а потом, когда она будет отогнана, повернуться к практически окруженным силам вокруг лагеря.[30] Между тем за ранние утренние часы шведы на своей шкуре испытали силу русских укреплений, и очевидно в этом заключалась причина, по которой шведское командование теперь решило привлечь подкрепления. Генерал-адъютант был послан на юг, к обозу в Пушкаревке, чтобы привести солдат и артиллерию, стоявшую там. (Это было, однако, предприятие, требующее много времени, подкрепления потратят самое меньшее пять-шесть часов, чтобы добраться до поля боя. Шведы явно не собирались атаковать укрепленный лагерь раньше второй половины дня; тем не менее они собирались вскоре занять важную центральную позицию и ударить по русской коннице.) Нетерпение в шведском командовании к этому времени было, по-видимому, очень велико, и, чтобы не тратить больше драгоценного времени, решили не дожидаться батальонов Рооса — ведь видели же, что они на подходе, и пехоте был дан приказ немедленно выступить на север через болотце.

Солдатам пришлось прервать свой отдых и встать. Батальоны построились в колонны, и вскоре начался марш по маленькой топи. Часть за частью приходили в движение. Король со свитой отправился за ними, но Карл Пипер остался. За это время он успел покинуть барабан рядом с носилками и улечься в прохладной тени дерева в гостеприимном саду неподалеку от короля, чтобы поспать. Его разбудил статс-секретарь Хермелин и сообщил, что «его королевское величество приказали увезти его с того места, где его величество отдыхать изволили». Пипер, который явно устал и хотел еще поспать, ответил: «Нам спешить некуда» (армия еще не построилась в боевые порядки, а такое мероприятие занимало много времени) и остался под своим деревом.

Авангард на марше занял второй батальон из Нерке (тогда еще ничего не знавший о том, что случилось с их товарищами из лейб-батальона, который входил в исчезнувшую группу Рооса). Пришел приказ потихоньку маршировать вперед, в направлении к рощице и лесу, видневшимся на другой стороне Тахтауловского ручья. Рядом с рощицей воины видели русскую кавалерию, которая ждала в дрожащем от зноя воздухе, готовая к бою, построенная в две линии. Левее ее и немного позади стояли казаки — часть людей Скоропадского.

Вдруг раздались выстрелы. Медленно маршировавших солдат обстреливали с близкого расстояния. Казаки пробрались в некоторые близлежащие сады; с огневых позиций за изгородями они посылали меткие выстрелы в длинные цепи солдат. Пятьдесят солдат было отобрано и послано прогнать их из засады. Теперь, когда снова запахло порохом, авангардный батальон более или менее автоматически изменил свое построение: из колонны перестроились в линию, по-прежнему обращенную фронтом к рощице по другую сторону ручья. Движение вперед продолжалось: шведы подходили все ближе к ожидавшей русской коннице. Левое крыло батальона из Нерке было немного выдвинуто вперед, если бы неприятель пошел в атаку, оно могло по возможности быстро помешать этому.

Шведская кавалерия также была отправлена через трясину и уже ждала на ее северной стороне. Во время ожидания она вступила в боевой контакт с некоторыми отступающими вражескими эскадронами, которые пронеслись мимо совсем рядом. Несколько шведских эскадронов погнались за ними. Но сейчас же пришел приказ Реншёльда: стоп! Совершенно очевидно, что он хотел, чтобы его кавалерия была собрана в один кулак и готова к бою, и не собирался допускать, чтобы она распадалась, преследуя отдельные отряды неприятеля. Командующий правым крылом кавалерии Карл Густаф Крёйц въехал на вершину небольшого холма, чтобы оглядеться. Он был средних лет, круглолицый, с орлиным носом, усами и беличьими глазами; храбрый, преданный долгу, солдат телом и душой, но несамостоятельный и лишенный инициативы. Еще двух лет от роду, а родился он в Фалуне в 1660 году, он был записан лейтенантом в лейб-гвардии Конный полк — в тот самый полк, которым он теперь командовал. (В некоторых дворянских семьях было в обычае так абсурдно рано записывать ребенка на военную службу; это еще раз показывает, как жестко управлялась карьера молодежи из высших классов, буквально с первых шагов.) Крёйц вглядывался в русский лагерь, ему было интересно, что русские могут придумать в таком положении.

Реншёльд ехал шагом вдоль огромной змеи — колонны пехоты. Он остановился у авангарда и обратился к Юлленкруку, который во время продвижения ехал верхом вслед за неркинцами и был одним из тех, кто направлял марш; Реншёльд сердито спросил: «Неужели он тоже не умеет маршировать в колонне?» — «Я марширую, пропустив вперед батальон, — возразил Юлленкрук, — моя задача — довести его до леса». Но фельдмаршала явно не интересовали его дальнейшие объяснения, он перебил его хмурым «Марш, марш!» и поехал обратно. Они успели пройти еще отрезок по направлению к рощице, когда вдруг как снег на голову пришел приказ остановиться. Это еще что такое? Юлленкрук сказал командиру батальона Врангелю, что поедет назад проверить приказ, и ускакал.

Оказалось, что шведское командование узнало правду, столь же прискорбную, сколь и истинную: батальоны Рооса по-прежнему не появились. Те батальоны, которые они недавно видели в отдалении, оказались русскими (часть армии Ренцеля, возвращавшаяся в лагерь после того, как разбила Рооса). Эту новость принес генерал-адъютант Андерс Гидеон Юлленклу, тридцатичетырехлетний уроженец Стокгольма. Именно он был послан в Пушкаревку за подкреплениями и по дороге на юг встретил группу, которую с нетерпением ожидали, принимая за группу Рооса. Когда он подъехал к ним поближе, он сделал ошеломляющее открытие, что это русские. Он повернул коня обратно и галопом помчался в прямо противоположном направлении к главным силам, чтобы доложить об этом.

Сведения, которые привез Юлленклу, тут же подтвердились. Одновременно поступили сообщения от отрядов, которые были посланы на поиски исчезнувшего Рооса. Ни вестманландцам, ни драгунам Ельма не удалось добраться до Рооса. Драгуны сражались с русской иррегулярной конницей и пробились, но это не помогло. Русские к тому времени снова завладели ранее сданными редутами,[31] дыры, которые ценой такой большой крови шведы пробили в системе укреплений, были снова заткнуты. (Русские смогли сделать это без особых усилий, поскольку шведские военачальники не оставили во взятых шанцах гарнизона. Русским оставалось всего лишь войти в шанцы вновь, после того как батальоны в синей форме отправились дальше своей дорогой.) Но этим шведам все же удалось увидеть раздавленные батальоны Рооса и наблюдать на расстоянии их борьбу не на жизнь, а на смерть на зеленой лесной опушке.

Не помогло и то, что Карл Пальмфельт, молодой капитан, которому удалось убежать, когда был разбит отряд Шлиппенбаха, в конце концов добрался до главных сил, точно зная, где найти пропавшие батальоны. Энергичный русский контрудар расстроил попытку присоединить группу Рооса к главным силам.

Фельдшеры осмотрели рану короля и велели сделать ему новую перевязку. Хюльтман, который занял место попавшего в плен мундшенка, бегал вокруг, разыскивал воду и давал Каролусу пить из особого серебряного кубка. Генерал-майор Спарре, который вернулся после неудавшейся попытки присоединить группу Рооса к главной армии, имел совещание с королем и рассказывал, что он видел. Он сказал, что не смог пробиться «сквозь вражескую силу», но сообщил, что «генерал-майор Роос стоит в лесу и защищается хорошо». Одним из тех, кто слушал донесение Спарре, был Юлленкрук, и он заметил, что тут нет ничего хорошего, лучше бы Роос «был здесь». Спарре почувствовал скрытую критику и хмуро ответил, имея в виду Рооса, что «ежели он не хочет пробиваться, имея при себе шесть батальонов, то пусть делает, что хочет, черт побери, я не могу ему помочь». Надежда на воссоединение рассыпалась в прах, но впереди были еще более неприятные сюрпризы.

Светскую беседу небольшой компании резко прервал Реншёльд. У него было сенсационное сообщение: «Неприятель выходит из своих укреплений». Русская пехота, вся без исключения, начала выступать из лагеря — темная река пик, штыков и орудий.

Потребовалось много подтверждений, прежде чем Реншёльд понял это. Одним из первых заметил угрозу Крёйц со своего холма. Оттуда он увидел, как русские батальоны начали выходить из укрепленного лагеря и устанавливаться в боевые порядки. Когда через некоторое время фельдмаршал проезжал поблизости, Крёйц доложил об этом. Реакция фельдмаршала была спокойно-недоброжелательной. «Пусть это вас не волнует», — ответил он и поскакал обратно к королю. Карл, однако, воспринял это не так спокойно, наоборот, считал, что Реншёльд проявил небрежность. «Сегодня фельдмаршал сделал не очень удачную рекогносцировку, — ворчливо сказал он Реншёльду, который стоял рядом с ним, опираясь на носилки. — Пошлите кого-нибудь на высокие места понаблюдать, что происходит». Но Реншёльд и слушать ничего не хотел. «В этом нет нужды, — ответил он, — я и так знаю, как обстоят дела. Я знаю эту местность как свои пять пальцев». Сразу же после этого пришло еще одно донесение о том, что русские маршируют полным ходом. Король снова приказал Реншёльду проверить, действительно ли это так, но фельдмаршал упрямо отказался. Он сказал, что это невозможно, русские не могли быть столь дерзкими. Беспечность Реншёльда проистекала из трагической недооценки русского войска. Он не понимал, что русские инициативны и что боевой дух их высок. Шведский план, который мы знаем, также предполагал, — как уже упоминалось, — что русские будут проявлять полную пассивность, в то время как шведские войска будут проделывать свои красивые тактические пируэты. Согласно плану русские вовсе не должны были вести себя так, как говорилось в донесениях. (Кроме того, возможно, что Реншёльд вначале отмахивался от всех сообщений о русском марше в район развертывания, потому что полагал, будто в донесениях речь идет о ранее упомянутом построении русских войск по бокам лагеря, чисто оборонительной мере со стороны русских, которую, как возможно, считал он в своем высокомерии, менее компетентные люди, чем он, неправильно истолковали.)

Карл дал приказ лейтенанту драбантов Юхану Ертте съездить и выяснить, насколько верны тревожные донесения. Тот вернулся и сообщил, что все на самом деле так и есть. Недоверчивый Реншёльд не удовлетворился этим и выехал сам, чтобы собственными глазами убедиться в правильности донесений. Он поднялся на холм, где стоял Крёйц, и пристально вгляделся в залитую солнцем равнину. Да, это была правда. Батальон за батальоном, которым, казалось, не было конца, непрерывным потоком текли из лагеря на поле и строились. Уж не задумали ли русские перейти в наступление?

С той поры как шведское войско оставило Саксонию в конце лета 1707 года, оно пыталось вынудить русских к решающему бою. Раз за разом русские ловко уклонялись от угрозы генерального сражения, все к большему стыду шведского командования. Теперь решающий бой, которого они так страстно домогались, стал реальностью, и они оказались с нею лицом к лицу. Но время было выбрано не так уж удачно для шведов.

Крёйц повернулся к Реншёльду и сказал, что «необходимо построиться», и заодно указал на проблему местности, где они стояли: «здесь отвратительное болото». Фельдмаршал не стал вдаваться в подробности и поскакал вниз, к королю. Наступил судьбоносный час.

Разбитое войско Рооса продолжало свой марш смерти через лес, вверх по холму, поросшему вишневыми деревьями до большого хребта вдоль реки. Русская конница все время рыскала вокруг, стреляла в шведов и сильно сокращала их количество. Добравшись до вершины хребта, — оттуда открывался красивый вид на извилистое течение Ворсклы, — они снова были разочарованы. Никто не ждал их там, кроме множества враждебных казаков, которые скакали с севера, от Яковцов и укрепленного лагеря. Шведские биваки вокруг них были покинуты. Части драгун Хайнске успели побывать здесь и полностью разграбили безлюдное место расквартирования войск. Положение было явно безнадежным. Куда бы они ни повернулись, их всюду встречали русские шпаги и штыки. Спасение надо было искать где-то в другом месте. Оставалась еще одна возможность — Полтава. В осаде вокруг города по-прежнему стояли шведские войска, Роос это знал, и он решил рискнуть и идти туда. Отряд получил приказ двигаться на юг.

Они двигались по гребню хребта, пока не достигли его южного конца и монастыря, и там в конце концов нашли шведов. Но это была всего лишь маленькая группа. Часть шведов, которые остались в районе расквартирования, забаррикадировалась в здании монастыря. Все двери и окна были заложены кирпичами. Роос подошел к монастырю и призвал их выходить и присоединиться к нему, иначе их захватят русские, которые идут по пятам. Но люди, скрывшиеся в монастыре, отказались выйти, и группа Рооса продолжала свой путь на юг. Когда они спустились с холма напротив города, план присоединиться к шведам, осаждавшим Полтаву, тоже рухнул. Примерно в километре от шведского отряда, из городских ворот, называемых Харьковскими, потому что через них проходила большая дорога на Харьков, потоком вытекали русские войска. Четыре батальона пехоты и некоторое количество конницы выстроились в линию и двинулись вниз по пологому спуску к Ворскле, навстречу шведам. Они дошли до болотца с ольховником и, таким образом, оказались точно между солдатами Рооса и городом. Путь к лагерю осаждающих был теперь отрезан.

Можно ли было пробиться? Нет, нельзя. Деморализованное шведское соединение насчитывало, включая раненых, примерно 400 солдат; ожидая их у болотца, стояли более 2 000 русских солдат, да еще конница. Кроме того, шведов преследовали сильные русские части. Спуститься вниз, в ложбину примерно 500 метров шириной, и напасть на сильную русскую линию означало бы спуститься в котел и быть запертыми на его дне, окруженными врагами со всех сторон.

Via dolorosa[32] шведских батальонов приближалась к концу. При существующем положении Роос не видел другого выхода, кроме как спуститься к какому-нибудь из покинутых укреплений на берегу Ворсклы. Ближе всего, примерно в 500–600 метрах к юго-востоку от монастыря находился большой, так называемый Гвардейский шанец. Заняв его, можно было защищаться от преследователей и, — как знать, — продержаться до тех пор, пока откуда-нибудь подойдет помощь. Солдаты сделали поворот кругом, потащились мимо крайнего выступа хребта и пробрались в укрепление. Было около девяти часов утра.

Шанец, в котором они нашли пристанище, был самый большой в шведской системе укреплений у реки. Он был не совсем правильной формы и размером примерно 120 на 140 метров. Шанец был окружен небольшим рвом, а вал, у которого было несколько выступов наподобие бастионов, был увенчан частоколом. Непосредственно к востоку от укрепления были видны почерневшие от сажи остатки сожженного моста, который прежде был перекинут через рукав реки. Шанец был частью довольно большой системы: из него выходили длинные насыпи и соединяли его с другими укреплениями, более близкими к городу. В попытке задержать преследователей и чтобы лишить их доступа к этим укреплениям, шведы во многих местах подожгли фашины и туры, из которых в основном и были построены эти насыпи. В то время как дымовые круги от этих костров пробивались к голубому небу, люди внутри шанца начали готовиться к последнему бою. Это была тяжелая задача. Многие из 400 солдат были ранены или лишились своего оружия. Кроме того, после продолжительных боев катастрофически не хватало боеприпасов. Роос расставил солдат у валов, а часть выделил для резерва. Смогут ли они продержаться до того, как придет какая-нибудь помощь?

Наверху, у осажденного города, после утренней вылазки воцарился своего рода мир и покой. Как уже говорилось выше, шведские осадные укрепления были расположены главным образом на юго-западе от города, довольно далеко по другую сторону от частей Рооса. Эти укрепления занимали Сёдерманландский и Крунубергский полки, организованные в два батальона общей численностью примерно в 850 человек. У них были также две маленькие полуфунтовые пушки, помещенные дальше впереди в батарее на отвоеванном участке городского вала. Части были также усилены небольшим подразделением лейб-драгун, под началом тридцатичетырехлетнего майора Андерса Стрёмшёльда. Кроме того, там было немного запорожцев. Два маленьких отряда, один к северо-западу, а другой прямо к востоку от города, поддерживали видимость, что Полтава окружена также и с этих сторон: непосредственно за сожженным низким земляным валом предместья находился аванпост, состоящий из тридцати всадников, который сторожил ворота в том месте; внизу, у Ворсклы, там, где реку пересекала дорога из Харькова, в штерншанце находился секунд-капитан Еспер Хорд и сорок солдат. (Двадцатишестилетний секунд-капитан страдал от последствий весьма необычной раны. В прошлом сражении он был ранен в «потайное место», как тактично было сформулировано в реестре.) Если сосчитать все в целом, шведские силы, сторожившие Полтаву, были не так уж и велики. Очевидно, их задачей было не давать гарнизону города предпринимать какие-то действия и следить за тем, чтобы он не причинял неприятностей обозу или главной армии.

Комендант Полтавы полковник Келин с утра держал свои силы в боевой готовности. Он выжидал подходящего случая, чтобы вмешаться в большое сражение, происходившее дальше к северу. Случая все не было, пока русские не заметили разрозненные остатки шести батальонов Рооса, которые вырвались из-за опушки Яковецкого леса у монастыря, окруженные роем русской кавалерии. Их преследователи связались с городом. Именно Келин приказал сделать вылазку, которая отрезала шведам путь к безопасности по другую сторону от Полтавы. Батальоны Келина, однако, не стояли на месте, выжидая своего часа, после того как отряд Рооса отступил к Гвардейскому шанцу. Вместо этого они развернулись и двинулись против маленького штерншанца, который защищало всего 40 солдат. Прагматичный Хорд, очевидно, рассудил, что дальнейшее сопротивление этим превосходящим силам безнадежно: когда русские предложили ему сдаться, он согласился. Небольшой отряд сложил оружие.

Келин почуял успех и приказал сделать еще одну вылазку. Она была направлена против шведских частей, засевших в осадных укреплениях. Русские солдаты бросились в атаку, но она была отбита. Русский отряд был слишком слаб. Слишком малочислен.

Части, которые только что победили отряд Хорда, получили приказ вмешаться в игру. Они должны были подняться по крутому склону тут же рядом, южнее города, достигнуть высоты Мазуровка и напасть на шведские укрепления с фланга. Сначала атака шла в соответствии с планом. Отряд из 140 пехотинцев Крунубергского полка под командой молодого померанского секунд-капитана Карла фон Ранго стоял в карауле к северо-востоку от города и ниже, ближе к реке. Им пришлось отступить перед массированным штурмом русских штыков, и их погнали вверх по поросшему лесом склону до самой высоты. Одновременно другие русские отряды, поддержанные казаками, пошли в атаку на маленький дозор к северо-западу от города и без труда оттеснили его в сторону. Русские солдаты из крепости сделали новую вылазку.

Командир крунубергцев, знаток иностранных языков, Юхан Крунман в таком положении послал приказ фон Ранго и его отряду немедленно вернуться к осадным укреплениям, приказ, который тут же был выполнен. Шведы стянули все свои силы и приготовились к защите в окопах ниже стен города. Им надо было отразить двойную атаку: русские силы, вышедшие из Полтавы, пошли на штурм с фронта и с левого фланга, в то время как уже упоминавшаяся группа из четырех батальонов напала на их правый фланг. Когда рвущиеся вперед шеренги солдат в зеленом со сверкающим оружием достигли осадных укреплений, возникла в буквальном смысле слова окопная война. Группы солдат метались по окопам, ходам сообщения и параллелям и стреляли или рубили друг друга. Атака сменялась контратакой. Русские атаковали шведскую батарею на валу, и две пушки попали к ним в руки; командир сёдерманландцев Габриэль фон Вайденхайн, был убит пушечным ядром, выпущенным из блокгауза рядом с валом. Шведы защищались отчаянно; через минуту атаки выдохлись. Наступила пауза. Единственным успехом русских был захват батареи, в остальном шведские солдаты удержали свои позиции.

В двух километрах к северо-востоку, внизу в Гвардейском шанце, тщетная надежда на помощь начала затухать. Все больше русских отрядов толпились вокруг маленького укрепления; а шведских войск не было. От русского строя отделились две фигуры, барабанщик и офицер: они приближались к валу. Барабанщик выбивал дробь на своем инструменте, давая этим понять, что они хотят вступить в переговоры с людьми в шанце. Шведы выжидали в абсолютном молчании. Русский офицер начал кричать: он просил не стрелять, он послан поговорить с их командующим. Его подпустили ближе, и Роос вышел на площадку на валу послушать, что тот имеет ему сказать. Офицер вежливо отдал честь и сказал, что Его Царское Величество приветствует шведского командующего и предлагает ему свою милость. Если Роос сдастся добровольно, то не только он сам, но и все, кто здесь с ним, смогут сохранить свое имущество и с ними будут обходиться столь порядочно, как мало каким пленным в мире испытать доводилось. Шведский генерал-майор наверху на площадке спросил, кто командует неприятельскими силами. Ответ был — генерал-лейтенант Ренцель. Тогда Роос напыщенно попросил офицера передать Ренцелю: «Он знает, что здесь со мной не мои солдаты, а солдаты короля, коих я никогда в жизни не отдам», но тем не менее попросил время на размышление до вечера, чтобы взвесить предложение.

Русский офицер вернулся к батальонам, которые ждали, выстроенные прямо напротив шанца. Чтобы усилить давление на окруженных, русские прикатили из города несколько пушек и стали копать позицию для батареи. Они начали готовиться к штурму. Офицер пришел еще раз и повторил предложение Ренцеля о капитуляции, но передал, что тот не согласен с таким долгим временем на размышление, какого хотел Роос. Русский указал на то, что они привезли из города пушки и что «шанец как попало сляпан». Взять его не составит труда. Роос возразил — наверняка с вымученным молодечеством, — что, каков бы ни был шанец, «прежде чем нас из него вытащат, мы возьмем с собой на тот свет по крайней мере стольких же, сколько нас самих, а то и больше». Он снова потребовал времени на размышление, но был готов удовлетвориться двумя часами. Кроме того, он потребовал, чтобы неприятель на эти два часа прекратил подготовку к штурму и чтобы никто не приближался к шанцу; и пускай все русские солдаты лягут на землю, в противном случае пусть пеняют на себя. Парламентер поскакал обратно к Ренцелю с новым сообщением от шведов и вскоре вернулся. Ренцель принял условия, но готов был дать шведам отсрочку только на полчаса. Роос спросил парламентера, есть ли у того часы. Оба вытащили из карманов часы и сверили их: было начало десятого.

Русский парламентер снова поскакал к своим, частям был отдан приказ, и через некоторое время все солдаты легли на землю. Роос пытался выиграть время. Может быть, как раз за эти полчаса, данные ему на размышление, и придет помощь… но это была очень слабая надежда и та постепенно уменьшалась, по мере того как росло вокруг шанцев русское войско, к которому подходили подкрепления. Разумеется, шведам хотелось избежать плена, но перед угрозой штурма и полного уничтожения у них не было выбора. Чистый фанатизм был редкостью в ту прагматичную эпоху. Сражение продолжалось чаще всего только до определенного момента, когда дальнейшее сопротивление представлялось бессмысленным, и тогда выкидывался белый флаг. Громкие разглагольствования о битве до последнего солдата и последней капли крови почти всегда оказывались на поверку риторическими мыльными пузырями. С тех пор как появились регулярные армии, к сражению стали относиться всего лишь как к состязанию между профессионалами. Эти профессионалы не были ни членами средневековых военных каст, которые боролись из-за различных феодальных связей, ни частными предпринимателями, которые продавали свой меч тому, кто больше заплатит. Черты воинов, рыцарей и кондотьеров прошедших эпох еще сохранялись, но прежде всего воины — ив особенности офицеры — были государственными служащими с хорошей должностью, жалованьем и возможностями для дальнейшей карьеры. И как профессионалы, они лишь в незначительной степени руководствовались идеологическими мотивами, которые могли подвигнуть их на столь же фанатичную, сколь и достойную сожаления защиту до последнего человека. Но капитуляция все же всегда была чем-то постыдным или даже позорным, в особенности, для того, кто за все нес ответственность. Поэтому неудивительно, что Роос тянул и пытался не продаваться слишком дешево, хотя бы в смысле времени. Чтобы оправдать себя в случае сдачи, Роосу было важно показать, что он уступил не слишком быстро, по крайней мере, не раньше, чем это было абсолютно необходимо.

Прошла не такая уж большая часть срока, данного на размышление, а упорный парламентер уже снова подскакал к шанцу. Очевидно, русские хотели обеспечить принятие запертыми в шанце шведами правильного решения и усилили давление на них новой угрозой. Парламентер начал с сообщения, которое должно было отрезвить шведов: он утверждал, что вся шведская армия разбита и обращена в бегство. Помощи ждать неоткуда. Парламентер добавил, что, если шведы не сдадутся добровольно, русские предполагают немедленно начать штурм штанца, и он гарантирует, что пощады не будет никому. Все будут убиты.

Пора было принимать решение; Роос колебался. Он созвал к себе всех имеющихся в наличии офицеров, чтобы узнать их мнение. (Более, чем в их мнении, он был заинтересован в том, чтобы вовлечь их в принятие решения и, стало быть, разделить с ними ответственность, если они сейчас выскажутся за позорную капитуляцию.) Очень возможно, что сообщение парламентера о разгроме всей армии было хитростью, с помощью которой он хотел заставить их сдаться. Но кое-кто полагал, что сам факт прибытия все новых и новых русских частей сюда, к шанцу, был признаком неблагополучия. Ведь и правда, к русским подходили все новые подкрепления, которые были посланы непосредственно из укрепленного лагеря примерно в полумиле отсюда. Независимо от того, как обстояло дело с общим поражением армии, положение в шанце было отчаянным. Не хватало еды, не хватало воды, последнее было особенно важно в эту невыносимую жару. Было много раненых, которые нуждались в лечении, чтобы не умереть. Надежда выстоять против штурма, поддержанного артиллерией, была невелика: у многих солдат не было оружия, и, кроме того, осталось очень мало боеприпасов. Солдаты Рооса были в бою еще с восхода солнца, то есть около пяти часов, неудивительно, что «все солдаты были не в себе». Возможность помощи в ближайшее время была признана почти нереальной. Офицеры проголосовали за сдачу.

Роос решил послушать также, что скажут солдаты, — очень странное мероприятие, так как обычно никто никогда не интересовался, что думают простые люди. (По всей вероятности, и это было попыткой еще шире распределить ответственность за будущее решение: Роос и офицеры хотели иметь возможность свалить его на солдат.) Еще во время стоившего много крови бегства через Яковецкий лес многие солдаты требовали сдачи. Теперь, когда их опрашивали, они также были настроены подчиниться, — в особенности потому, что они, так же как и офицеры, считали условия капитуляции хорошими. Роос решил сдаться.

Когда русский посредник в следующий раз пробрался к шанцу, Роос уведомил его об этом решении. Шведы, однако, выразили желание, чтобы сначала условия капитуляции были изложены письменно и подписаны Ренцелем. Русский вернулся и передал от имени Ренцеля, что у того нет под рукой ни бумаги, ни чернил, однако Роос может положиться на его рыцарское слово: все будет исполнено так же честно, как если бы это было записано на сотне листов бумаги. Роосу пришлось этим удовольствоваться, но, прежде чем сдаться, он прибавил еще одно условие: чтобы за ранеными был уход, чтобы их поместили в домах и кормили. Кроме того, он потребовал, чтобы у него и у его офицеров не отбирали шпаги. Сохранить шпаги при капитуляции было важной частью ритуала. Дабы не оскорблять зря честь и доброе имя капитулянта, как правило, было важно, чтобы капитуляция происходила красиво и следовала определенным неписаным правилам. Мероприятие часто проводилось изысканно и с соблюдением церемониала, с музыкой и развевающимися знаменами, почетным караулом по стойке «смирно» и ружейными салютами. Когда сдавалась крепость, обычно гарнизон выходил из нее торжественным маршем со знаменами, музыкой, пулями во рту и горящими фитилями, упрямо подчеркивавшим, что он не считает себя побежденным до конца. Воинская честь была не запятнана. Разрешение сохранить оружие, по крайней мере офицерские шпаги, было другой деталью, исполненной значения. Именно этот момент показывает, что в мире представлений этих воинов частично сохранились архаические черты: тут неоспоримо сходство с рыцарским жестом — возвращением побежденному, но храброму противнику его оружия: обычай, восходящий к средневековью с его турнирами и тяжелой дворянской конницей.

Парламентер поскакал обратно к своим. Ренцель был настоящий и безупречный профессиональный военный и велел передать, что он принимает условие, чтобы за шведскими пленными ухаживали и кормили их. Что касается шпаг, тут вопрос более мудреный. Такую просьбу может удовлетворить только сам царь. Но он предлагает компромисс: он прикажет своему адъютанту собрать у офицеров шпаги и потом, как только они придут в лагерь, лично попытается добиться согласия Петра Алексеевича. Роос принял это предложение.

Шанец открыли. Из него мимо частокола и через маленький ров перед валом вышли, еле волоча ноги, 400 солдат, окровавленная тень прежних шести батальонов. Из 2 600 солдат, которые пять часов назад стояли перед шанцем, 85 процентов, почти что девять из десяти, пали в бою, были изувечены или взяты в плен. Страшный итог. Практически все командиры полков и батальонов были убиты или ранены: командир Далекарлийского полка Сигрот умер от ран; Георг фон Бухвальдт, командир Йончёпингского полка, был тяжело ранен, и жизнь постепенно угасала в нем; командующий вестерботтенцами Гидеон Фокк тоже был ранен. Из семи участвовавших в операции подполковников четверо погибли, двое были ранены, а последний взят в плен еще раньше. Эти цифры наглядно показывают, какими жестокими были бои. Произошла трагедия: за несколько часов от трети всей шведской пехоты остались ничтожные крохи, причем солдаты были перемолоты без всякой пользы. Их жертва была бессмысленна. Помощь находилась в каких-нибудь двух километрах. С таким же успехом она могла находиться на Луне.

Когда шведы вышли из шанца, они сложили на землю оружие (а некоторые и просто оставили его в шанце) и сдались русским отрядам. Русские точно выполнили все условия капитуляции. О раненых позаботились, и пленных никто не грабил. С ними обращались уважительно. Солдаты либо из гренадерского полка дю Буа, либо Бильца были выделены на роль конвоиров. Новоиспеченные пленные тронулись с места и поплелись на север, вверх по длинной гряде холмов, по которой всего какой-нибудь час назад они отступали, отбиваясь от врагов. Процессия направилась но поросшему лесом холму к деревне Яковцы и лежавшему сразу же за ней укрепленному лагерю. Во время этого перехода пленные шведы вдруг услышали такие знакомые звуки, доносившиеся с северо-запада: это было раскатистое эхо долгих грохочущих залпов. Началось генеральное сражение.

Русские ждали-ждали, но главные силы шведов точно сквозь землю провалились. Ожидаемая атака никак не начиналась. Русское командование стало опасаться, что шведы решили прервать сражение и отступили обратно к Полтаве. Вскоре, однако, конная разведка донесла, что шведы никуда не делись: они строились в боевой порядок. Командование русской армией, вероятно, лишь теперь получило реальное представление о силе противника; в первой фазе сражения оно, по-видимому, переоценивало шведские войска и потому соблюдало повышенную осторожность. Русские генералы собрали военный совет. Воодушевленные местным успехом в действиях против Рооса, а также, как им казалось, медлительностью и пассивностью шведов, они решили перейти в контрнаступление. Всей русской армии предстояло покинуть лагерь и двинуться в атаку.

Русский генералитет во главе с Шереметевым и Петром Алексеевичем вышел из царского шатра. Петр был одет, как большинство офицеров его армии: в черной треуголке, черных сапогах и зеленом мундире с красными обшлагами и подкладкой. Кроме того, через плечо у него была перекинута лента голубого шелка с орденом Святого Андрея. Царь подошел к своей любимице Лизетте — этого темно-гнедого арабского скакуна он получил в подарок от султана, — вскочил в седло, отделанное зеленым бархатом и серебряной парчой, и поехал между рядами ждущей пехоты и артиллерии. Войска были приведены в готовность, началось выступление из лагеря. Часть за частью, минуя валы, выходила на поле битвы. По дороге воинов кропили святой водой.

Основная часть пехоты присоединялась к 23 батальонам, уже выстроенным по бокам лагеря. Шеренги солдат перегоняли туда и обратно, чтобы составить из пехоты две линии перед левой стороной лагеря, лицом к логовине и небольшому болотцу. Подразделение за подразделением занимало свою позицию; шеренга за шеренгой солдат в зеленых и серых мундирах[33] образовывали две сплошные линии из 42 батальонов — двадцати четырех в первой линии и восемнадцати во второй. Пехота стояла сомкнутым фронтом, локоть к локтю, без промежутков, если не считать небольших — метров в десять — просветов между батальонами, куда красномундирные пушкари подкатывали орудия полковой артиллерии. Таким образом было установлено 55 трехфунтовых орудий, сгруппированных в соответствии с новой методикой. Пушки были хорошо обеспечены ядрами и картечью, а за ними стояли наготове отряды возчиков и фыркающие лошади. Полевую артиллерию русские не стали вывозить в поле, оставив ее на прежних позициях, за укреплениями с западной стороны лагеря. Она должна была поддержать войска в случае вынужденного отступления. В нее входили 32 орудия: от небольших 3-фунтовых пушек до 40-фунтовых гаубиц. Тяжелые орудия призваны были, коли представится такая возможность, помочь сражающимся на поле дальним огнем (в особенности это касалось мортир и гаубиц, поскольку выпущенные из них снаряды обладали крутой траекторией и могли поражать цели через головы своих). Оставленные в лагере орудия находились под началом полковника Гюнтера, командира артиллерийского полка. Помимо артиллеристов, там стояли в резерве, с приказом не высовываться за насыпи, девять батальонов под командованием полковника Боя. Общее руководство войсками в лагере осуществлялось Гюнтером, поскольку он, как артиллерист, считался старше по чину, нежели пехотный полковник Бой. Наконец, три батальона во главе с полковником Головиным были посланы в южном направлении, чтобы занять важный для коммуникаций с Полтавой монастырь на взгорье, — очевидно, засевшие в нем шведы настолько успешно отбивались, что русские посчитали необходимым выделить специальный отряд для его взятия.

Русская конница — как не раз прежде — была в основном сосредоточена по краям от пехоты. Правый фланг, под командованием генерал-лейтенанта Адольфа Фредерика Бауэра, состоял из 10 полков драгун, Конногренадерского полка (Кропотова) и так называемого Генеральского эскадрона. 45 эскадронов, насчитывавших в общей сложности 9 000 человек, было выстроено в две линии, двадцать три из них в первой и двадцать два — во второй. Что касается расстановки сил на левом фланге, здесь дела обстояли хуже, поскольку из-за стычек, имевших место ранним утром, на этом крыле вообще не осталось конницы. Помимо всего прочего, тут ей негде было развернуться — мешали как близость Яковецкого леса, так и пересекавшая местность обширная сеть оврагов. Русские перевели на левый фланг кавалеристов из крупного отряда, стоявшего к северу от лагеря. Шесть отборных драгунских полков под командованием Меншикова зашли в тыл к пехоте и заняли позицию слева от нее. Они также были выстроены в две линии, по двенадцати эскадронов в каждой. Конница левого крыла была значительно слабее конницы правого и составляла всего 4 800 всадников.

В связи с выступлением царь решил произвести дополнительные перестановки; для поддержки стоявших у села Тахтаулова казаков гетмана Скоропадского было выделено шесть драгунских полков под началом генерал-майора Волконского. Это была мера предосторожности. В случае отхода шведов драгуны призваны были помочь казакам в преследовании неприятеля, а пока конники Волконского должны были занять выжидательную позицию и ограничиться разведкой. Им ни в коем случае не положено было вступать в бой по собственной инициативе. Мера эта вызвала небольшую перепалку в стане русского командования. Шереметев, горячо поддержанный генералом от инфантерии Репниным, возражал против такого ослабления правого фланга. Обоим военачальникам не хотелось сокращать имеющиеся в распоряжении силы. Репнин утверждал, что необходимо добиться как можно большего численного перевеса над шведами. Петр настаивал на своем. Отсылка драгун Волконского к Тахтаулову, несомненно, сильно ослабляла ряды кавалерии, поскольку из нее изымалось около пяти тысяч человек, так что вовсе нелишне задаться вопросом, почему царь проявлял подобную настойчивость. Скорее всего, Петр хотел обезопасить себя от того, чтобы казаки Скоропадского, если последует серьезная атака со стороны шведов, не были смяты противником, не сдались или просто-напросто не перешли на его сторону. Боевой дух казаков отнюдь не был высок, и во время утреннего боя они уже делали ряд попыток к массовому дезертирству. Само собой разумеется, нерегулярная конница нуждалась в подстраховке, если не сказать в пристальном контроле.

Неожиданное русское выступление вызвало разногласия среди шведских командиров. В главной квартире уже было несколько мелких конфликтов. Король, как мы знаем, остался не слишком доволен рекогносцировкой Реншёльда, теперь же он считал, что нужно атаковать стоявшую неподалеку русскую конницу, а именно правый кавалерийский фланг Бауэра. Очевидно, король хотел использовать занятое шведами севернее болотца центральное положение на поле, почему он полувопросительно сказал фельдмаршалу: «Вероятно, нам стоит двинуться в направлении русской кавалерии и ее прежде всего повернуть вспять?» Реншёльд отверг это предложение: «Нет, Ваше Величество, нам следует нанести удар вон по тем» (под «теми» он разумел пехотные батальоны, которые продолжали построение в боевой порядок в какой-нибудь версте от шведских позиций). Король уступил, бросив: «Делайте как считаете нужным».

По всей вероятности, отряд Рооса к этому времени в расчет не брали. Во всяком случае, надеяться на скорое соединение с ним не приходилось. А вот игнорировать русское наступление было никак нельзя, оно таило в себе непосредственную и серьезную опасность, в частности грозило отрезать главные силы от расположенного в Пушкаревке обоза. Русские и сами могли занять доминирующую позицию, из которой затем ударить по жизненно важному обозу, так что основные силы шведов были бы не в состоянии защитить его. В результате любых русских маневров главные силы шведов могли запросто угодить в котел, с трех сторон попав в окружение русских боевых частей. (Перевод отряда Волконского на подмогу казакам Скоропадского следует также расценивать как в высшей степени сознательное укрепление северной стороны этого котла.)

Было решено отвести основные силы шведов южнее, выведя их из котла и вернув к месту прежнего сбора, возле логовины у Будищенского леса, и уже оттуда выступить против русской пехоты. Часть кавалерии с левого фланга предполагалось оставить для прикрытия этого крыла. Всем остальным подразделениям был дан приказ отступать.

Вьющиеся змеей шеренги воинов и лошадей вынуждены были развернуться и идти обратно тем же путем, которым только что пришли. Началось своеобразное соревнование, кто кого обгонит: шведским силам нужно было добраться до места и успеть с перестроением для боя прежде, чем русские завершат свой марш в район развертывания и приступят к атаке. Та из сторон, которая раньше закончит маневры, должна была получить преимущество. Шведские колонны торопливо преодолевали открытое место, меся только что пройденное болото, которое к этому времени уже было изрядно растоптано и стало труднопреодолимым. Пока одна синяя шеренга за другой пробирались через трясину, уходила минута за минутой.

Похоже было, что соревнование выиграют русские. Все их батальоны уже заняли позиции по ту сторону поля. Под голубыми сводами июньского неба ряды солдат сомкнулись, образовав плотную стену с навесом из черных треуголок. Над головами русского воинства живописно реяли на ветру сотни знамен. Из небольших просветов между батальонами одноглазо обозревали равнину жерла 3-фунтовых пушек, которые были направлены в сторону видневшихся на горизонте рядов вражеской пехоты и всадников. Эта зеленая стена солдат, сверкающих штыков, пушек и необозримого леса пик и стягов растянулась более чем на две версты в длину и представляла собой по меньшей мере впечатляющее зрелище.

Царь произнес краткую речь, и игра началась. Зеленая стена ожила. Неторопливо, словно поток лавы, она потекла навстречу шведскому войску.

У правого крыла шведской кавалерии возникли проблемы. Возвращавшиеся вместе с пехотой конники быстро поняли, что им остается крайне мало места для маневра. Кавалерия двигалась сбоку от пехоты и, пройдя топь, оказалась зажатой между пехотой с одной стороны и Будищенским лесом с другой. Крёйцу просто-напросто невозможно было развернуть свои 52 эскадрона там, где им полагалось стоять, а именно справа от слабосильной пехоты. На этом месте находился лес со своими болотцами и рощицами. Крёйц получил приказ пока что сосредоточить вверенные ему части на небольшом лугу позади пехотных батальонов (которые начали занимать позиции примерно против русских соединений). Само собой разумеется, такое решение было вынужденным.

Когда Левенхаупт обнаружил, что вместо того, чтобы развернуться сбоку от его пехоты, кавалерия встала сзади, у него, как он впоследствии выразился, «резануло сердце, точно от удара ножом». Ему с солдатами предстояло идти в атаку без поддержки конницы. Только что к нему подъехал Реншёльд и приказал вытянуть пехоту в одну линию фронтом к русскому боевому порядку, который находился примерно в версте от них. Батальоны тут же начали перестроение из колонн в линию. В отличие от противника на той стороне поля, шведы вынуждены были оставлять довольно большие промежутки между батальонами, каждое подразделение отстояло от следующего на расстояние чуть больше 50 метров. Несмотря на большие интервалы, шведская линия пехоты была значительно короче русской: 1400–1500 метров по сравнению с более чем двухкилометровой линией русских. Левенхаупту показалось, что русский строй превосходит по длине шведский в три раза (это, однако, было преувеличением). По свидетельству другого очевидца, шведская шеренга, поставленная рядом с русской, была «как несколько дюймов по сравнению с локтем». Для продления линии и в качестве защиты с фланга, чтобы их не смела превосходящая и широко растянутая сила противника, шведским батальонам требовалась конница. Однако кавалерия теперь теснилась сзади, причем в совершенном замешательстве, которое еще усиливалось по мере того, как все новые и новые эскадроны преодолевали болото и начинали давить на пришедших ранее.

Времени оставалось в обрез. Впрочем, перестроение в одну линию было несложным маневром, и, когда оно было закончено, Левенхаупт вежливо осведомился у фельдмаршала, куда «будет угодно Его Превосходительству», чтобы они направились. Реншёльд показал на перелесок из десяти-пятнадцати деревьев справа от боевого порядка. Волнуясь, генерал неверно истолковал полученные указания. Левенхаупт отдал приказ: «Направо!», иными словами, велел снова построиться в колонны, и длинная цепочка частей начала движение в сторону перелеска. Подлетел рассерженный, вне себя от гнева, Реншёльд, и спросил, «какого черта» Левенхаупта понесло туда. Он что, совсем не собирается оставлять места для кавалерии? Очевидно, своим приказом фельдмаршал имел в виду не продвижение линии по направлению к леску, а лишь ее выдвижение на один уровень с ним. Своей передислокацией направо пехота грозила совсем закрыть и без того узкий выход с расположенного сзади лужка, который имела в своем распоряжении конница. Маневр был неудачный, и Реншёльд разнес генерала в пух и прах. Обидчивый Левенхаупт, которому уже не раз доставалось от холерического темперамента фельдмаршала, не понимал, в чем его оплошность, и чувствовал себя глубоко оскорбленным. По собственным словам генерала, он «испытал великую досаду и готов был скорее умереть», нежели и далее служить под таким началом. (Столь сильная реакция на выговор может показаться преувеличенной, однако официальный разнос и должен был безмерно оскорбить аристократа, с младых ногтей приученного соблюдать весьма строгий этикет, правилами которого предписывалась безукоризненная вежливость, любое же нарушение этих правил было чревато насилием, а иногда и смертью.) Тем не менее Левенхаупт быстро взял себя в руки, громко приказал остановиться и развернуть фронт к неприятелю, после чего извинился перед фельдмаршалом: он, мол, по ошибке считал, что действует в соответствии с приказом. Если пехота ушла слишком далеко вправо, он немедленно скомандует «Налево» и велит батальонам вернуться на место. Однако Реншёльд, вероятно, успел довольно быстро прервать маневр, поскольку удовлетворился достигнутым и, сказав: «Не нужно, пускай стоят так», отъехал в сторону.

Беспорядок в рядах Крёйцевой кавалерии усиливался. На тесном пятачке луга, при крайне неблагоприятном рельефе эскадроны пришли в полное расстройство.

Среди многочисленных статских, что сопровождали в то утро войска на поле сражения, был секретарь канцелярии Юсиас Седеръельм, тридцатишестилетний блондин со светлыми глазами и очаровательным, едва ли не мальчишеским, лицом. В свое время он учился в Уппсале, где, в частности, присутствовал на знаменитых вскрытиях, проводившихся Улофом Рудбеком. По окончании университета началась его успешная статская карьера: в 1697 году он был гофмейстером на мирном конгрессе в Рисвике, в 1700 году стал регистратором канцелярии, а год тому назад дослужился до секретаря. Боевое крещение Седеръельм принял еще в битве при Нарве, где впервые в жизни попал под обстрел. Там он в одиночку захватил в плен русского подполковника и с тех пор носил его шпагу и пистолеты. В канцелярии он с первого дня службы занимался составлением писем и переводами, однако ему давали и отдельные дипломатические поручения. Юсиас был настроен против союза с казаками и утверждал — приводя в пример судьбу еврейского народа, — что, связавшись с иноверцами, можно навлечь на себя гнев Божий. Он был начитан, хорошо образован и трудолюбив, а также наделен живым умом и добрым нравом: службисты подобного рода и составляли опору столь незаурядного явления, как шведское великодержавие.

Юсиас видел творившуюся в кавалерии неразбериху. Тут же двое казаков сообщили ему, что можно избежать неудобств рельефа, если только обойти близлежащее село Малые Будищи. Вооруженный этими важными сведениями, Седеръельм поскакал на поиски Крёйца. Тот ранее сам получил сходную информацию от нескольких запорожцев и уже заводил об этом речь с Реншёльдом. Фельдмаршал, однако, не прореагировал на нее сколько-нибудь вразумительно, лишь по обыкновению «что-то пробурчал». Тем не менее Крёйц посоветовал Седеръельму разыскать Реншёльда и довести до его сознания сведения о пути в обход. Юсиас, который явно научился избегать без надобности иметь дело с суровым фельдмаршалом, наотрез отказался. Тогда генерал-майор предложил компромисс: «В таком случае попросите рассказать ему об этом графа Лейонхювюда». Это Седеръельм обещал исполнить. Он шагом пустил коня прочь, но Левенхаупта не нашел. Минуты тем временем утекали.

Расстояние между войсками медленно, но верно сокращалось. Зеленая стена придвигалась все ближе и ближе.

Шведская пехота была готова настолько, насколько ей позволила нехватка времени; подготовиться лучше она уже не успевала. Через жаркую равнину тонкой синей чертой протянулся боевой порядок длиной около полутора километров. Эта тонкая синяя черта включала в себя примерно четыре тысячи солдат, поделенных на десять батальонов. Батальонам уже досталось в жестоких схватках возле редутов, и в среднем в каждом из них насчитывалось не более 300–400 человек. Они стояли в одну линию, растянутую и неплотную, с большими интервалами между отдельными соединениями. Напротив же них, на расстоянии менее версты, медленно надвигалась сплошная стена; это была русская инфантерия. Стена состояла в общей сложности примерно из 22 000 человек: выстроенные в две линии 42 батальона с минимальными промежутками между ними. Пехоту поддерживали около 100 орудийных стволов — полковой артиллерии (ее катили вместе с пехотой) и оставшихся в лагере тяжелых орудий.[34] Из их толстых стволов уже, ревя, вырывались снаряды, которые взлетали к небу и, описав над равниной металлическую дугу, с грохотом и свистом разрывались. На шведской стороне им противостояло четыре небольших, 3-фунтовых, орудия. Всего четыре орудия.

В общей сложности у шведов насчитывалось сейчас двенадцать пехотных батальонов, однако два батальона вестманландцев еще не успели вернуться после своей попытки пробить дорогу Роосу. Впрочем, они были на подходе, сразу за левым крылом.

Утром батальонов было восемнадцать. Теперь нужно было вступать в решающую битву с десятью. Десять батальонов против сорока двух.

До конца жизни большей части шведских пехотинцев оставалось лишь прошагать эту версту по пыльной равнине.

Боевой строй шведской пехоты состоял из следующих подразделений, если перечислять с правого фланга и в том порядке, в каком они переходили трясину. С самого края стоял первый батальон лейб-гвардии под командованием капитана Густафа Гадде. (Двадцатидевятилетний Гадде родился в Векелакском приходе Выборгского лена, он обладал граничившими с безрассудством отвагой и смелостью, лицо у него было добродушное, располагающее к себе, с темными, близко посаженными глазами. Он начал служить в гвардии четырнадцатилетним подростком и с тех пор дослужился до капитана. Под Нарвой он со своими молодцами захватил много русских знамен, но это чуть не кончилось плачевно: он был окружен, ранен в руку, однако сумел пробиться к своим. В сражении под Клишовом в 1702 году он получил четыре ранения — два в грудь, одно в руку и одно в шею, — и его оставили на поле битвы, посчитав мертвым. Как водится в таких случаях, Гадде обобрали мародеры, после чего, голый и истерзанный, он был брошен на произвол судьбы среди трупов. Уже в сумерках его обнаружили и доставили к фельдшеру. На память об этом сражении у него в теле до сих пор сидели две пули. Под Клишовом он сам, без приказа, вырвался вперед из боевого порядка, с чего и начались его злоключения.)

Далее следовал гренадерский батальон лейб-гвардии — то самое соединение, что довольно долго проплутало среди редутов, а потом одно стояло под градом артиллерийских снарядов перед русским лагерем. В отличие от других пехотных полков, гвардия не призывалась из числа военных поселенцев, а набиралась путем вербовки, и в мирное время она была расквартирована в Стокгольме. Это было престижное соединение, своего рода школа офицеров, в которой проходили подготовку будущие претенденты на командирские должности, прежде чем они, как это часто бывало, получали назначение в какой-либо другой конец обширного королевства. Соединение было элитное, о чем, в частности, свидетельствовали щегольские мундиры офицеров. Рядовые носили обычную синюю форму с желтой подкладкой, обшлагами и чулками, а также знакомые черные треуголки. У капралов были воротники из шерстяного бархата, обшитые золотым и серебряным шнуром. Барабанщики, сопелочники и рожечники также были одеты в яркую, живописную форму со множеством галунов и прочих украшений.

Над этими двумя батальонами реяли красивые белые знамена гвардии, которых насчитывалось в общей сложности восемь штук. (Впрочем, в этот день в состав батальонов входили не только гвардейцы, но еще рядовые и офицеры из других полков, относившихся к корпусу Левенхаупта.)

Рядом с гренадерами располагался единственный батальон Скараборгского полка. Им командовал Карл Густаф Ульфспарре — покрытый шрамами великан, у которого за плечами была служба во французской и голландской армиях. На скараборгцах была надета синяя военная форма. (От прочих частей их отличал лишь цвет шарфов, которые были голубыми или белыми вместо обычных черных.) Знамя лейб-роты было, как водится, белым, с сине-золотым гербом Швеции и золотым — короля. На развеваемых жарким ветром ротных знаменах виднелся символ Скараборгского лена — лев, бегущий по диагонально разделенному черно-желтому полотнищу.

Четвертый батальон справа был Кальмарского полка. Как и Скараборгский, он был посредине этой военной кампании слит в один из двух батальонов. На кальмарских молодцах также была надета обычная синяя форма. (Треуголки и швы на чулках были у них отделаны витым бело-голубым шнурком, а у барабанщиков была красная подкладка на мундирах.) Фон знамен у них был красного цвета, с боков и из углов шли языки пламени, лизавшие герб провинции — стоящего на задних лапах льва, который сжимал в когтях арбалет. (Командовал кальмарскими солдатами полковник Густаф Ранк, еще один из самых опытных военачальников, который, в частности, сражался в 1690-х годах в Брабанте.)

Следующие камни в тоненькой синей стене были заложены двумя оставшимися батальонами лейб-гвардии, вторым — под началом капитана Ханса Маннерсверда, и третьим — под командованием майора Эрика Юлленшерны. Эрику было тридцать лет, он родился в Стокгольме, был не женат и приходился племянником генералу Левенхаупту. Над этими двумя частями также реяли белые гвардейские знамена.

Рядом с третьим батальоном гвардии стояли два батальона Уппландского полка. В численном отношении это были слабые соединения, насчитывавшие вместе чуть более семисот человек.

Первый батальон возглавлял командир полка — полковник Густаф Шернхёк. Ему было 38 лет, он родился в Стокгольме и начинал карьеру камер-пажом. Вторым батальоном командовал подполковник Арендт Фредрик фон Пост. Шеренги синих мундиров венчали стяги белого и песочного цветов с уппландским гербом — державой. На расстоянии чуть более двухсот метров выстроились все роты этого полка: лейб-рота — 108 человек под командованием капитана Мортена Аппельбума; подполковничья рота, возглавляемая капитаном Пером Русеншёльдом (он был из тех, кто начинал службу с низов, вступив в 1685 году рядовым в Емтландский драгунский полк); майорская рота, 88 человек во главе с капитаном Карлом Фредриком фон Редекеном; рота из Расбу, насчитывавшая в своих рядах всего 44 человека, под предводительством капитана Нильса Фемана (46 лет, сын судьи); Сигтунская рота, командир — капитан Карл Густаф Сильверлоос (ему шел тридцать шестой год, он сам был родом из Уппланда, начал военную карьеру в 18 лет, гвардейским волонтером); рота из уезда Хундра, под руководством капитана Георга Сакариаса Гриссбака; рота из Белинге, под началом Эрика Кольбума; рота из Лагунды, под командованием капитана Нильса Греека. Вот лишь немногие имена из 700 рядовых, музыкантов, младших командиров и офицеров. Большинство этих людей погибнет в течение ближайшего получаса.

Слева от уппландцев находились ратники Эстгётского полка — еще одного соединения, которое за последний год из-за потерь сократилось до одного скудного батальона в 300 человек. На них были привычные синие мундиры, у унтер-офицеров с красными шарфами, голубой подкладкой и голубыми чулками. Их боевые значки были красного цвета. Командовал эстгётцами полковник Андерс Аппельгрен (ему было около сорока), лишь в январе получивший полк под свое начало. (Прежний командир полка скончался 12 января в Зенькове — от ран, нанесенных ему при злополучном штурме Веприка. Двумя днями позже на его место и был назначен Аппельгрен.)

Самым крайним слева, вплотную к болотцу, стоял второй батальон Нерке-Вермландского полка. (Эта часть, по всей вероятности, пребывала в беспорядке, поскольку шла последней в длинной шеренге пехоты, преодолевая уже основательно растоптанную трясину.) Как упоминалось выше, во время прорыва через линию укреплений полк был разделен надвое — и первый батальон бесследно исчез вместе с командиром полка Роосом. Руководство вторым батальоном осуществлял Георг Юхан Врангель, человек, с которым в самом начале боя говорил Юлленкрук и который высказал беспокойство по поводу расстройства рядов. Солдаты были одеты в синее, но подкладка, обшлага и воротники на мундирах были красные. Такого же цвета были и знамена, реявшие над головами воинов; на красном фоне был изображен герб области Нерке — две скрещенные стрелы в середине лаврового венка.

Строй шведской пехоты с его яркими, насыщенными красками представлял собой впечатляющее зрелище. Вам может показаться надуманным сравнение боевого порядка с произведением искусства, однако в начале XVIII века он действительно напоминал балет — как по своей пластике, так и по драматизму. Артисты, то есть различные воинские части, были декорированы костюмами и знаменами, которые явно несли эстетическую нагрузку. Строго регламентированные перестроения пехоты можно рассматривать как стилизованные балетные движения и па. Перемещаясь согласно строго отработанной схеме, соединения совершали весьма сложные и грациозные маневры, такие, как перемена направления фронта, контрамарши, повороты, перемешивание, примыкание и размыкание, вздваивание рядов, построение в колонны, каре и тому подобное. И все это преображалось в четкие геометрические фигуры, без которых не мыслило себя барокко. Добавим еще, что балетное представление на ратном поле давалось не в тишине, а под неумолчный музыкальный аккомпанемент. В каждом полку был свой взвод дудочников, сопелочников, рожечников и барабанщиков — обычно в униформе, богато отделанной тесьмой и позументом, со шнурами, витыми из серебряной нити или верблюжьего волоса. Под мелодичные звуки, издаваемые этими музыкантами, воинские части и кружились по полю битвы, исполняя свои замысловатые движения, свой marcia pomposo — торжественный марш.

Можно сказать, что боевой порядок — выстроенные к бою воинские части — не был лишен и определенного драматизма. Вытянувшаяся во фрунт рота в той или иной степени отражала само феодальное общество. Строгая иерархия, при которой в основном вышедшие из благородного круга офицеры были поставлены во главе набранных из низших слоев общества рядовых, наводила на мысль о послушном народе, которого довольно жестко, но ко всеобщей пользе направляет немногочисленная аристократия. Разнообразие красок тоже несло свою смысловую нагрузку. Иерархия бросалась в глаза благодаря сложной системе деталей военной формы, где тесьма, шнуры, позументы и прочая мишура, а также различные аксессуары вроде нагрудных знаков, париков и ботфортов указывали на положение, которое занимает их носитель в пирамиде рангов. Единый для всех синий мундир и белые знамена лейб-рот с золотым королевским вензелем были знаком того, что войско было государевым, а не наспех сколоченным сборищем наемников. Все они составляли рать короля, все носили его военную форму и следовали за его штандартом.

Эти краски, костюмы, расшитые знамена и замысловатые перестроения под музыку относились к средствам приукрашивания войны. Войне придавали эстетичность, ее делали произведением искусства. Далее человек сегодняшнего дня вынужден был бы признать некую суровую красоту за выстроенным боевым порядком с его разноцветьем, музыкой и движениями, признать в нем пусть гротескное, но все же произведение искусства — вроде произведений народного творчества. Приукрашивание было порождено иным складом ума, чем у нас с вами, иной ментальностью — той, при которой эстетическая сторона действительности играла более важную роль, нежели в наш утилитарный век. Конечно, все перечисленные детали выполняли и чисто практические задачи: знамена являлись символом страны и призваны были не дать растеряться войсковым частям; музыка поддерживала темп, давала сигналы и увлекала войско за собой; яркие цвета формы помогали — при удачном стечении обстоятельств — отличить друга от врага, однако им отводилась также определенная дисциплинирующая роль: из-за того, что мундир бросался в глаза, он должен был затруднять дезертирство (та же идея положена в основу полосатой одежды заключенных). И тем не менее можно сказать, что все эти частности получили куда большее развитие, чем диктовалось чисто практическими соображениями. Серебряный звон музыки, насыщенные краски и море шелка и тафты декорировали войну. Та же тенденция к украшательству прослеживается и в речи офицеров, которая изобиловала эвфемизмами и разными облагораживающими иносказаниями. Скажем, подстрелить врага называлось «угостить его черничкой», артиллерийский обстрел был «веселой музыкой», а вступить в бой означало «позабавиться» с неприятелем. Противника «раззадоривали» или «подхлестывали», жестокое сражение именовалось «азартной и препотешной игрой». Все было направлено на сокрытие грязной и печальной реальности, на то, чтобы сделать ее более сносной, более приемлемой. Так претворялись в жизнь аристократические мечтания о хорошей, благородной войне. Но шелк знамен заляпывался ошметками мозгов и плоти, а красивые форменные штаны пропитывались кровью и испражнениями.

Только-только отъехав от Левенхаупта после их стычки по поводу неправильно понятого приказа, Реншёльд повернул обратно. Фельдмаршал принял решение. Очевидно, он сообразил, что его настроение оставляет желать лучшего, а потому, сделав над собой усилие, постарался изобразить доброжелательность. Реншёльд взял генерала за руку и произнес: «Генерал Лейонхювюд, вам следует атаковать противника. Сослужите же Его Величеству еще одну верную службу, а мы с вами давайте помиримся и будем опять добрыми друзьями и братьями». Чувствительный Левенхаупт удивился доброжелательному тону и успел заподозрить, что он объясняется назревающим у фельдмаршала сомнением в победе. Возможно, Реншёльд проявлял подобную любезность к генералу потому, что давал ему задание, которое с большой степенью вероятности было равнозначно посылке его на неизбежную смерть. Как бы то ни было, Левенхаупт тоже ответил вычурной любезностью: «Коль скоро Господь до сего времени был ко мне милостив и всегда возможность давал доказать мою верность Его Величеству, уповаю я на Бога, что он и теперь не оставит меня свой милостью и дозволит впредь быть не менее верным слугой государя». Затем он напрямую спросил фельдмаршала: «Желает ли Его Превосходительство, чтобы я сию минуту на врага войско двинул?» Ответ был краток: «Да, сию минуту». На что Левенхаупт отозвался словами: «В таком случае, с Богом, да будет явлена нам милость Господня». Фельдмаршал уже поскакал направо, в сторону конницы. Левенхаупт отдал приказ. Забили барабаны. Под их глухую, дробную песнь тонкая синяя линия зашевелилась и двинулась вперед, по направлению к растянувшейся перед ними на поляне плотной зеленой стене русской пехоты. Предстояло наступление. Четыре тысячи солдат шли в атаку на двадцать две тысячи. Всем были видны сомкнутые ряды противника и то, насколько далеко их строй растянулся по сравнению со шведами. Многим, если не большинству, из пехотинцев было в эту минуту ясно, что удасться атака не может, что их ждет гибель. Чтобы невзирая на это двигаться вперед, требовалось мужество, огромное мужество. Сам Левенхаупт тоже не питал особых надежд на успех предприятия. Вот как он отзывается о своих солдатах во время данной атаки: «Этих, с позволения сказать, идущих на заклание глупых и несчастных баранов вынужден я был повести против всей вражеской инфантерии».

В «Саге об Инглингах» Снорри Стурлусон рассказывает об обычае свеев в случае неурожая приносить в жертву своего короля. Это была искупительная жертва, призванная умилостивить суровых и злобных богов. Теперь роли переменились: король свеев жертвовал своими подданными, обрекая их на смерть. Шведские пехотинцы были невинными жертвенными агнцами, брошенными на плаху, на которой должно было свершиться кровавое жертвоприношение — ради достижения совершенно чуждых им целей. Их приносили в жертву ради торговых пошлин, которые получило бы шведское государство, ради огромных балтийских поместий для аристократии, ради хороших барышей для торгового капитала. Их жизнь не стоила ни гроша. Было без четверти десять, кровопролитие стало неизбежным.

Итак, шведское командование решило, несмотря на пятикратное превосходство врага, отправить своих солдат в атаку. Наступление было безуспешной попыткой перехватить инициативу. Впрочем, иного выхода у шведов и не было.

Решение отнюдь не было столь безрассудным, как может показаться на первый взгляд. Мы уже говорили, что шведская пехота всегда придерживалась наступательной тактики боя: она регулярно добивалась результата с помощью атаки, идя прямо на противника и вынуждая его отступить перед натиском пик и штыков. Перестрелка играла значительно менее важную роль по сравнению с лобовой атакой холодным оружием под крики «ура». Дожидаться русского наступления стоя на месте противоречило бы не только привычному тактическому мышлению, но и уставу. Встретить стремительную вражескую атаку в положении статичной защиты было бы глупо: тогда бы русские, воспользовавшись своим колоссальным превосходством в огневой мощи, с близкого расстояния буквально разнесли в клочья стоящие на месте шведские батальоны. По части огня шведы со своим плохим порохом и жалкими четырьмя орудиями не могли ничего противопоставить русским, так что их единственным шансом была атака, атака с холодным оружием.

Нельзя сказать, чтобы наступление с холодным оружием было сколько-нибудь технически эффективно. Напротив, штыки, шпаги и пики причиняли во время боя очень мало ранений. Большинство раненых и практически все убитые на поле боя становились жертвами огнестрельного оружия. Кстати, скрещивать штыки приходилось крайне редко, в основном если ни одна из сторон не могла избежать столкновения, например, при стычках в населенных пунктах, на укреплениях или при внезапной атаке, когда войско захватывали врасплох под покровом темноты. Длительные рукопашные схватки с холодным оружием или ружейными прикладами нередко романтически представляют как явление вполне обычное. Ничто не может быть дальше от истины. Чаще всего штык использовался для того, чтобы прикончить уже раненного противника. Еще одной областью применения холодного оружия было преследование убегающих. Если же в кои-то веки воины скрещивали штыки один на один, такие схватки были одиночными и продолжались очень недолго, каких-нибудь несколько суматошных секунд. (Правда, когда дело все-таки доходило до короткой рукопашной, тут у шведов было некоторое преимущество благодаря их оружию. Шпага, висевшая на боку у каждого шведского солдата, вероятно, могла бы считаться образцом ручного холодного оружия на все времена, поскольку была пригодна не только чтобы колоть, но и чтобы рубить. Шведский штык лучше крепился к ружью, почему он служил гораздо лучше колющего оружия других армий, у которых штык легко отваливался или застревал в костях, мышцах и коже.)

Как же в таком случае происходило сражение? Расхожее представление по этому поводу вызывает перед нами следующую картину: две огромные толпы налетают друг на друга, точно два несущихся сломя голову стада, и завязывается ожесточенная борьба один на один. На самом деле так бывало крайне редко. Исход боя сплошь и рядом решался прежде, чем появлялась возможность для рукопашной. Обычно одна из сторон медленно и верно, зачастую в большом беспорядке, приближалась ко второй. Когда стороны сходились на достаточное расстояние, открывали стрельбу. Если нападающего не останавливали залпы защищающегося, последний в девяти случаях из десяти пускался наутек. Таким образом, одна из сторон поворачивала и исчезала с поля боя, прежде чем наступала критическая минута, когда пора было скрестить штыки. Если одна сторона уступала, это объяснялось не тем, что она оказывалась побежденной чисто физически, то есть была сломлена интенсивным обстрелом; хотя так иногда и случалось, перестрелку тоже нельзя назвать сколько-нибудь эффективным средством ведения боя. Обмен выстрелами был методом и дорогостоящим, и затяжным, к тому же нередко он и не играл решающей роли. Отступление по большей части объяснялось нехваткой у войска мужества и воли к победе перед лицом смелой атаки, иными словами, армия терпела поражение в психологическом плане. То же самое могло произойти и с нападающими: они запросто останавливались перед несломленным и ненарушенным фронтом защитников и погрязали в длительной перестрелке, которой военачальники всеми силами стремились избегать.

Бой всегда в большой степени зависел от психологических причин, и значение боевого духа для исхода сражения трудно переоценить. Желание сражаться отдельных солдат, их готовность идти в наступление на противника, их способность выстоять всегда имела и будет иметь решающее значение для выявления победителя. Принимая во внимание это обстоятельство, начинаешь догадываться, что основное преимущество шведской тактики было не в технике, а в боевом духе. Шведы рассчитывали на собственную огромную волю к победе и на то, что нервы противника сдадут быстрее. Атакующая сторона всегда имела некоторый перевес в отношении боевого духа. В военной науке считается аксиомой, что наступление стимулирует, тогда как отступление вгоняет в депрессию. Однако еще важнее то, что атака с холодным оружием уже по своей форме повышала желание солдат сражаться и идти на сближение с неприятелем. Этот феномен носит название «бегства к фронту» и означает, что при приближении к врагу, который защищается сильным огнем, тогда как у тебя самого нет возможности отплатить ему той же монетой, солдаты могут выйти из зоны опасности только одним способом — продолжением атаки, дальнейшим наступлением. Шведские солдаты были заложниками различных тактических схем, просто вынуждавших их идти в атаку. Кроме всего прочего, в шведской армии склонны были не торопиться с артиллерийским обстрелом противника, чтобы заставить собственное воинство во имя самосохранения бросаться на прорыв с холодным оружием.

Тактика шведской армии с ее лихими штыковыми атаками оправдывала себя, по крайней мере против рати, которая была хуже дисциплинирована и имела меньшую волю к победе. Именно с таким противниками шведам и приходилось встречаться на протяжении всей войны, отчего они, само собой разумеется, и выигрывали одно сражение за другим. Недостаток подобной методики состоял лишь в ее низкой технической эффективности. Столкнувшись с врагом, обладающим крепким боевым духом, строгой дисциплиной и, самое главное, высокой огневой мощью, можно было оказаться в сложном положении. Если такой противник не отступал, а выстаивал под сильным обстрелом, штурмовая атака грозила превратиться в кровавую бойню.

Побить русских было бы возможно лишь с помощью атаки. Кроме всего прочего, наступление давало сгрудившейся за пехотой коннице шанс привести себя в порядок: ей необходимо было время и, главное, пространство, чтобы восстановить свои едва ли не вконец расстроенные ряды.

Линия пехоты еще тоже не успела как следует построиться, когда был получен приказ о наступлении. Перед солдатами лежала пыльная и выжженная солнцем равнина. Раньше чем они сумеют дотянуться штыками до плотной шеренги русских, им предстояло преодолеть 700–800 метров. Первые 600 метров можно было идти с обычной скоростью, 100 шагов (то есть 75 метров) в минуту, что по времени означает примерно восемь минут. Последние 200 метров, как всегда при атаке на ведущего беглый огонь противника, нужно было покрыть в значительно более быстром темпе. Этот отрезок должен был занять около минуты. В общей сложности наступление, очевидно, продолжалось девять минут, девять томительно долгих минут.

Пехота уже находилась в радиусе действия русской артиллерии. В шведов летели, описывая длинные грохочущие дуги, тяжелые снаряды. Здесь, в начале атаки, они не причиняли большого вреда. Однако по мере приближения к русским позициям сила и прицельность огня должны были возрасти. Самый кошмар, вероятно, наступил, когда шведским батальонам оставалось пройти метров двести. Тогда русские пушки могли начать обстрел разными видами картечи. Еще ближе шведы попадали в радиус действия мушкетов.

Тонкая синяя линия не успела уйти далеко, когда стало ясно, что равнение оставляет желать лучшего. Это было очень плохо.

Отдав Левенхаупту приказ идти в наступление, Реншёльд поскакал к Крёйцу. «Вы видите, насколько дальше растянута на фланге вражеская пехота? Что с этим делать?» — спросил он у генерал-майора, указывая в сторону только что начавшейся атаки. Крёйц ответил: «Ничего другого не посоветую, а только могу подойти на правое крыло, когда пехота наша приступит к штыковому бою». Как будто удовлетворившись предложением Крёйца, Реншёльд во весь опор умчался на левый кавалерийский фланг. Среди конницы справа все еще царили замешательство и расстройство рядов: всадники бесцельно метались из стороны в сторону. Крёйцу, однако, удалось выловить часть эскадронов и построить их на ограниченном пространстве, хотя он вынужден был поставить их один за другим. Первоначальный боевой порядок был нарушен, и кавалеристы, которых выстроил сейчас Крёйц, относились к трем разным колоннам.

Авангард его отряда составили несколько эскадронов из лейбгвардии Конного полка под предводительством лифляндского ротмистра Юхана Блюма. За ними встал Северосконский кавалерийский полк. В нем насчитывалось восемь эскадронов общей численностью в 600 человек. Одна из построившихся рот была из Ландскруны. В нее входили два ротмистра (один из которых, Юнас Эренклу, возглавлял ее), один лейтенант, два корнета, четыре капрала, один трубач и 49 кавалеристов. В обозе остались еще один капрал, один профос, четыре кавалериста, девять обозников, а также четверо больных: лейтенант и три кавалериста. Собственно говоря, в роте должно было насчитываться 125 человек, однако болезни и обморожения сильно разредили ряды. Был даже случай самоубийства: застрелился больной кавалерист Юхан Хэгг. За сконцами выстроился полк драгун Ельма. Командовал полком тридцатидвухлетний подполковник из Стокгольма Карл Левенхаупт. Полк был отдан под его начало на время отсутствия основного командира, полковника Нильса Ельма. Согласно плану, все эти соединения должны были врубиться в русскую инфантерию и таким образом поддержать атаку собственной пехоты.

Торопясь на левый фланг, Реншёльд проезжал мимо короля и его свиты. Фельдмаршал придержал коня и, загнанно доложив Карлу, что «пехота пошла скорым шагом на врага», поскакал дальше. «Как это возможно, чтобы баталия уже началась?!» — изумился Юлленкрук (пехота всего несколько минут как прошла с болота). «Они идут», — спокойно ответствовал король. Юлленкрук быстро нашелся: отвесив низкий поклон, он выразил надежду, что «ангелы Божий да сохранят Его Величество». Впрочем, ангелам должны были помочь драбанты, лейб-драгуны, а также та часть Северосконского кавалерийского полка, которая не была задействована Крёйцем на правом фланге. И они сомкнули свои ряды вокруг короля, когда того подняли на носилки и повезли к пригорку, с которого открывался вид на равнину.

А Юлленкрук вскочил в седло и поскакал по полю туда, где виднелись спины удаляющейся пехоты.

Тучному Пиперу недолго дали поспать под его деревом. Снова примчался Хермелин, который некоторое время тому назад сообщил ему об отбытии короля, — тогда сонный Пипер отмахнулся от него, дескать, не к спеху. Теперь статс-секретарь доложил, что «враг идет на сближение, дабы на нас напасть, тогда как наши могут ответить лишь несколькими мушкетными выстрелами». Вялый спросонья Пипер взгромоздился на коня, окинул сверху взглядом растянувшиеся по равнине шеренги русского воинства. Затем взор его упал на неразбериху, творившуюся за шведской пехотой. «Господь должен сотворить чудо, чтобы нам и на сей раз выпутаться удалось», — в ужасе оборотившись к Хермелину, произнес Пипер. Он резко развернул коня и понесся на правое крыло. Первый министр хотел переговорить с Карлом.

С другой стороны огромной поляны зеленая стена отреагировала на наступление шведов тем, что остановилась. Царь, который прежде ехал впереди линии во главе группы военачальников — генералов, генерал-лейтенантов, генерал-майоров, бригадиров и полковников, — теперь застыл на месте. Он взмахнул шпагой, благословляя полки, и уступил командование фельдмаршалу Шереметеву.[35] Верный своей привычке, Петр и на этот раз не взял на себя роль главнокомандующего, а направил Лизетту к той дивизии посредине строя, которую решил сам вести в бой. Фельдмаршал приказал всем высшим офицерам возглавить свои подразделения. Артиллерийские орудия заняли небольшие интервалы между батальонами и открыли огонь.

Расстояние до противника было еще порядочным, около 500 метров, поэтому бомбардировка началась с обстрела ядрами. Пушечные выстрелы гремели с равномерными промежутками, напоминая удары молота. Литые железные шары диаметром около 7,7 сантиметра выбрасывались из жерл со скоростью 220 метров в секунду. Примерно через две секунды после выстрела ядра достигали цели. И так раз за разом, раз за разом.

Ядра прорубали кровавые просеки в продолжающих наступать батальонах, что, однако, не останавливало солдат. Людей подбрасывало кверху, ломало, калечило, разрывало на куски. Одной из жертв обстрела стал прапорщик Скараборгского полка Свен Клинг. Барабанщик Андерс Перссон из Эртеберга (приход Хэрья), который, по-видимому, шел непосредственно за ним — в построенных к бою частях музыканты обычно следовали за знаменосцем-прапорщиком, — видел, как пушечное ядро попало прямо в офицера. Ударив прапорщика в пах, оно практически разрезало человека пополам. Изувеченный офицер упал на землю и мгновенно, не издав ни звука, умер.

Но видят ли, Марс, твои змеи, одетые в пламя и грохот,
Что они натворили? Плюющие смертью драконы —
Разверзшие пасти мортиры, и гаубицы, и другие,
Швыряющие гранаты, наполненные картечью,
Угрюмые, черные ядра и бомбы, рыхлящие землю, —
Что они натворили? Когда это начало всюду
Свистеть, и шипеть, и взрываться, увидели мы, как над нами
Руки и ноги взлетали, как падали люди и кони
Одни на других вперемежку, и в куче одной копошились.

(Г. Шернъелъм)

Теплый летний ветер дул шведским солдатам в лицо, обволакивая их ряды пахнущей порохом дымкой (взорвавшийся заряд из черного пороха напоминает по запаху тухлые яйца). Видимость все больше сокращалась.

Шаг прибавлялся к шагу, метр к метру. Нагретое поле между двумя боевыми линиями пожиралось марширующими ногами. Можно хотя бы отчасти вообразить себе эту страшную сцену. Солнце; застывшая на месте длинная зеленая стена русских пехотинцев, над головами которых развеваются многоцветные стяги; неослабевающий поток с ревом и грохотом вырывающихся из малых пушек огненных клиньев; катящиеся над полем огромные клубы дыма, которые делаются все больше и все плотнее по мере приближения к изрезанному вспышками пламени фронту русских; небольшие черные шары, кромсающие пыльный воздух своими быстрыми — и хорошо заметными — зарубками. А по другую сторону равнины скорым шагом наступающая тоненькая синяя линия: плещущиеся знамена, звяканье оружия и амуниции, лязг, когда падающие с высоты ядра и осколки отскакивают от штыков и наконечников пик, глухой рокот барабанов, стеклянные голоса рожков и сопелок; громкие крики: рявканье приказов, хрипы и нечеловеческие предсмертные вопли, от которых грохочущее и расколотое солнцем небо грозит и вовсе разлететься на кусочки; люди, которые спотыкаются, падают, обмякают, валятся, шатаются, скользят, шлепаются, опускаются, низвергаются на прогретую солнцем почву; фонтаны крови и оторванных конечностей; на земле выпущенные кишки, пропыленные, странно перекрученные тюки в красных тряпках, не поддающиеся определению липкие части людей и лужи чернеющей крови; и тоненькая синяя линия, которая все продолжает и продолжает идти вперед, пока не доходит до клубящегося дыма и не исчезает в нем.

Едва ли не на самом краю правого фланга, в рядах лейб-гвардии Гренадерского полка, в роте Уксеншернов, шагал двадцативосьмилетний пикинёрский капрал Эрик Ларссон Смепуст, родом из селения Уксберг в восточной Далекарлии. Под его началом было десять рядовых пикинёров: Эрик Ернберг, Свартхювюд, Драбитиус, Эрик Берг, Тумас Сван, Маттс Гран, Улуф Эльг, Юхан Ельмар, Маттс Стоккенстрём и Ларе Бергвийк. По словам капрала Смепуста, пальба русских напоминала «какую-то нескончаемую грозу».

Когда до неприятеля оставалось метров двести, русская артиллерия перешла от ядер к картечи. Железный шквал превратился в ураган. Дула полковых орудий выплевывали заряд за зарядом: один густой рой за другим свинцовых пуль, обломков кремня и сеченого железа врезался в тонкую синюю линию. Солдаты упрямо продвигались вперед, шагая во весь рост под градом осколков, видимо, снова и снова убаюкивая свой смертельный страх мыслью о верности сказанного в уставе: «ни одна пуля не поразит солдата», коли не будет на то воли Божьей, — независимо от того, идет ли он сквозь свинцовый дождь выпрямившись или пытается спрятаться в укрытие.

Если верить в справедливость этих слов, то, очевидно, именно теперь, в эти страшные минуты, Господь Бог пожелал смерти множеству несчастных шведских воинов. Залпы пробивали в редеющих рядах колоссальные дыры. Капральства, роты и батальоны стирались в порошок. Линия шведской пехоты напоминала сломавшийся в дороге огромный экипаж, который разваливается на части, но из-за собственной неповоротливости и массивности, а также благодаря захватывающей дух скорости, продолжает безудержно катиться вперед. В этой сумасшедшей штурмовой атаке и впрямь было нечто свойственное не столько человеку, сколько машине. Вероятно, в эти самые минуты, когда русские орудия извергали картечь, артиллерийский огонь и нанес пехоте самый большой, самый страшный урон.

На тех, кто пережил тогда огневой ураган, он произвел неизгладимое впечатление. В дневниках и памятных записках мы находим шероховатые формулировки, которые дают некоторое представление о кошмарной действительности. Драбантский писарь Нурсберг вспоминал: «метание больших бомб вкупе с летающими гранатами на то похоже было, как если бы они с небес градом сыпались». Эскадронный пастор Смоландского кавалерийского полка Юханнес Шёман говорит, что огонь русской артиллерии был чудовищный и «доселе неслыханный» и что «волоса вставали дыбом от грома пушек и картечных орудий залпов». Один из присутствовавших на поле боя зрителей, прусский подполковник и тайный советник Давид Натанаэль Зильтман, который следовал за шведской армией в качестве наблюдателя, писал домой, явно ошеломленный сражением: дескать, огонь русских был настолько силен, что у него слов не хватает описать его; он также сравнил обстрел с градом.

Интенсивный огонь действовал сокрушительно, и потери были очень велики. А ведь на русский шквал металла еще даже не успели ответить. Особенно тяжело пострадал кальмарский батальон; был сражен командир полка Густаф Ранк, а также многие из его подчиненных; по словам одного участника атаки, «за один-единственный залп мы потеряли чуть ли не половину полка». Другой из оставшихся в живых, пехотный лейтенант Фридерих Кристоф фон Вайе, хвалит шведских солдат: «Они сломя голову неслись навстречу смерти и по большей части бывали сражены грохочущими русскими пушками, прежде чем получали возможность применить мушкеты».

Тонкая синяя линия продолжала двигаться сквозь пороховой дым; солдаты и офицеры пробирались через хаос разрывающихся, брызжущих во все стороны осколками, смертоносных ядер и пороховых искр, не имея возможности сделать ни единого ответного выстрела. Согласно отработанной методике ведения боя, они берегли огонь до крайности. Ведь чем ближе подойдешь, тем результативнее получится залп. Очевидно, в их положении при сомнительном качестве пороха, в этом был свой резон. Рассчитывать можно было на один-единственный выстрел, затем предстояло бросаться вперед со штыком, пикой или шпагой. Оттого солдаты и продвигались с молчащими ружьями, оставляя за собой убитых и раненых.

В стоящей перед шведами зеленой стене обнаружилось движение. Первые шеренги русских опустились на колено. Мушкеты были взяты на изготовку. Шведские солдаты, идя через вонючую пороховую гарь, прибавили шагу. Последний отрезок они бежали, бежали прямо в вечность.

Залп русских прозвучал с расстояния примерно в 50 метров. Все четыре шеренги на долгом протяжении фронта одновременно открыли огонь. Грохочущий залп рассек неровный строй бегущих людей.

Многочисленные свидетели в разные эпохи пытались передать впечатление от массированного мушкетного огня на поле сражения. Некоторые говорят, что слитный залп из мушкетов похож на треск разрываемого надвое полотнища грубой ткани, только куда более громкий. Другие сравнивают его со звуком, который возникает, если высыпать на железный лист груду пуль, — но не сразу, ас короткими паузами, в которых во время боя слышны лишь отдельные выстрелы. Было предложено и множество прочих ассоциаций, призванных показать страшные последствия залпа для длинных шеренг стоящих или бегущих во весь рост солдат. Кое-кто говорит, что шеренги качаются, словно хлеба в поле, другие — что батальоны трепещут и извиваются вроде веревки, которую дергают за один конец. Среди шведского воинства бытует такое сравнение: люди валятся, как трава под косой. В одном отчете о Полтавской битве рассказывается, что от русской артиллерии «наши полегли, точно трава под косой». Подобное сопоставление очень наглядно: легко вообразить себе пучок снарядов, который внезапно, словно невидимым лезвием, подсекает линию и люди кучками, как собранная в охапку трава, практически одновременно падают на землю. Не случайно на поле брани иногда приходится наблюдать такую картину: погибшие лежат ровными, стройными рядами, даже на том свете построенные и упорядоченные в соответствии с военным регламентом. Если бы нам самим довелось наблюдать эти залпы и их последствия, первой нашей ассоциацией скорее всего было бы исполнение приговора о расстреле.

Через несколько коротких мгновений после оглушительного залпа со стороны шведской линии донесся его страшный отголосок. Это был шум многочисленных падающих тел и звяканье оружия, вываливающегося из рук у подстреленных. Одному русскому участнику сражения звук этот показался похожим на шум рухнувшего здания.

Примерно посредине шведского строя ехал верхом Левенхаупт. По его словам, на этом этапе наступления, когда русские начали вдобавок палить из мушкетов, под столь сильным обстрелом «уму человеческому непосильно вообразить было, что хоть одна душа из всей нашей ничем не защищенной пехоты живой выйдет». Но Левенхаупт даже теперь не хотел открывать ответный огонь, стремясь подступить еще ближе, дабы получить от залпа как можно больший эффект — у него в мозгу свербила мысль о плохом порохе. Левенхаупт имел теперь связь не со всей своей линией: пороховая мгла скрывала из его поля зрения правое крыло. В дыму и хаосе он еще мог кое-как управлять следующими подразделениями: единственным батальоном скараборгцев, сильно пострадавшим Кальмарским полком, вторым и третьим батальонами лейб-гвардии и двумя батальонами уппландцев. Эту часть боевого порядка он старался подвести ближе к огнедышащей стене русских пушек и ратников, которые продолжали с неумолимостью стихии стрелять по надвигавшимся шведам.

Еще два лейб-гвардейских батальона (те, что были на правом фланге) тоже подтянулись и ринулись в атаку на вражеских пехотинцев. А вот батальоны на крайнем левом фланге пока не пришли в соприкосновение с противником. Единственный батальон Эстгётского полка и второй батальон Нерке-Вермландского полка отставали, и отставание это было вызвано плохим равнением в самом начале атаки.

Поскольку шведские солдаты в центре и на правом крыле, несмотря на убийственный залп, продолжали двигаться вперед, произошло то, что обычно и происходило в подобных случаях. Русский строй заколебался и отступил. Отстреливаясь и волоча за собой пики, солдаты неприятеля начали отходить. Иногда они бросали 3-фунтовые полковые пушки. Левенхаупт крикнул: «Пали!» Шведские батальоны поспешно вздвоили свои поредевшие ряды: две задние шеренги сделали шаг вперед и оказались на одном уровне с двумя передними. Расстояние до отступающих русских было очень небольшим, в некоторых местах оно доходило метров до тридцати. Пехота вскинула ружья, прозвучал одновременный выстрел. В некоторых случаях залп этот дал хороший результат, положив много бегущих русских солдат. В других же местах — там, где подразделения были снабжены скверным порохом, — дело обернулось хуже: у отдельных стрелков порох просто выгорел на полке. Но и тем, у кого выстрел получился, его слабенький, маломощный звук подсказал, что пуля обладала слишком малой энергией. Сам Левенхаупт сравнил треск выстрелов с коротким, безжизненным хлопком о ладонь парой перчаток.

С этой минуты кругом начинается полнейшая неразбериха, напоминающая беспорядок, который творится в разоренном муравейнике: те же слепые метания из стороны в сторону, та же тревожная суета и отсутствие всякого смысла — за исключением разве что стремления снова и снова убивать. Зеленые батальоны под натиском шведов отступали. Напору противника поддались Казанский, Псковский, Сибирский, Московский, Бутырский и Новгородский полки. Передовая линия русских просто-напросто повернула и двинулась назад, столкнувшись со второй линией, которая до поры до времени не принимала участия в битве,[36] а лишь выжидающе стояла сзади.

Момент был критическим для русских. Эта вторая линия (на профессиональном языке она называется резервом) призвана была служить для первой немой поддержкой, подкреплением, дававшим возможность не уступить врагу. Однако чаще случалось так, что, если первая линия опрокидывалась, она увлекала за собой и вторую. Вторая линия оказывалась не в состоянии отразить неприятеля, коль скоро тот прорывался в глубину боевого порядка. Нетрудно представить себе, какая могла подняться невероятная катавасия, если отступающая передовая линия врезалась бы в стоящую на месте вторую; большие группы перепуганных солдат вполне могли увлечь в бегство тех, кто прежде сохранял спокойствие, в результате чего поднялась бы заразительная всеобщая паника. Отсюда было недалеко до давки, до беззащитной, очумелой толпы, которая, теснимая шпалерами штыков, с ором несется, топча своих и разбегаясь на все четыре стороны. Если бы шведам удалось добиться ощутимого успеха в одном месте, они могли бы повернуть вспять весь растянутый фронт. Глубокий строй в две линии и большое численное превосходство могли стать для русских не столько преимуществом, сколько помехой.

Когда отгремело эхо ружейного залпа, шведские батальоны продолжили наступление, идя по пятам за отходящим противником. Русские еще не бежали, они отступали более или менее стройными рядами, однако недостаточно быстро, чтобы уклониться от преследующего их неприятеля. Помимо всего прочего, скорому отходу должна была мешать вторая линия, стоявшая на пути у ретирующейся первой. После короткой — метров в сто — пробежки шведские солдаты нагнали отступающих. В уходящие спины стали вонзаться пики и штыки.

Посередине идущего вперед синего строя бок о бок друг с другом продвигались второй и третий батальоны лейб-гвардии. Второй батальон под началом Маннерсверда прорвался сквозь передовую линию русских и захватил четыре орудия. Третий гвардейский батальон, на ходу взяв два русских орудия, оставил их позади и гнал неприятеля все дальше и дальше. На правом фланге шел в наступление первый гвардейский батальон. Под командованием опьяненного боем капитана Гадде гвардейцы ворвались в русский строй и захватили четыре знамени и шесть пушек, добившись в этой атаке едва ли не самого большого успеха среди отдельных батальонов. Сам Гадде подскочил к одному из взятых орудий и, приказав повернуть его ствол в сторону отступающих шеренг русских, произвел несколько выстрелов им вслед. Наступавший рядом с молодцами Гадде гренадерский батальон (подразделение капрала Смепуста) также взял несколько неприятельских полковых орудий.

Длинные шеренги русского боевого строя заколебались, начали изгибаться. Значительная часть зеленой стены все больше и больше вдавливалась внутрь. Если бы она поддалась еще немного и хотя бы в одном месте сломалась, вся стена была бы мгновенно разрушена. Как ни невероятно такое предположение и как ни мало шансов на это было в начале атаки, победа, вопреки здравому смыслу, едва не оказалась в руках у шведов. Это напоминало попытку надломить толстую ветвь: ее нужно долго и изо всей силы качать и гнуть, пока она вдруг с треском не сломается. На боевой порядок русских надо было надавить еще немного, может быть, совсем чуть-чуть, и он был бы сломлен. Однако, если ветку отпустить, прежде чем она треснула, не исключено, что она спружинит и заедет вам по физиономии.

Чтобы раз и навсегда решить исход сражения, сейчас требовалась массированная кавалерийская атака. Быстрое вмешательство шведской конницы должно было стать тем нажимом, который был необходим, дабы превратить вражеское отступление в настоящее бегство и нанести русским поражение, признаки которого уже намечались. Кроме того, в коннице срочно нуждался правый фланг — чтобы продлить его и предотвратить окружение пехоты растянутым фронтом русских пехотинцев, противостоять которому у шведов не хватало солдат. Но в тот день у шведского воинства ничто не шло согласно плану, ни в одну минуту нельзя было предсказать, что случится в следующую. И вот, пожалуйста: кавалерийская атака запаздывала. Где была конница?

На левом краю тоже не хватало кавалерийской поддержки. Эта часть линии, как упоминалось выше, отставала в продвижении вперед. Резонно предположить, что, имея перед собой длинный русский фронт и стремясь уменьшить риск окружения, оба фланга, и правый и левый, совершенно независимо друг от друга и почти бессознательно подтянулись каждый к своему краю. Остальные батальоны, вероятно, подстроились к ним. Результат этих передвижений получился плачевный: между правым и левым пехотными флангами образовался разрыв. Вдобавок к этому растянулся весь фронт, так что большие просветы между батальонами еще расширились — в отдельных местах до 100–150 метров. Тонкая синяя черта более не составляла единой линии, а превратилась в пунктир. В довершение всего самый край левого фланга по-прежнему отставал. Он пока даже не вступал в бой со своей частью русского фронта! Теперь, когда батальоны правого крыла потеснили неприятеля, они еще сильнее оторвались от запаздывающего левого фланга. Чем дальше они преследовали русских, тем шире становилась брешь, отделявшая их от замешкавшегося левого крыла. Брешь разрасталась в пропасть. Когда же двинулась в наступление противостоявшая левому флангу русская пехота, стал наблюдаться своеобразный эффект вращающейся двери. А между прочим, русская пехота была на этом фланге очень сильна; там стояла отборная гвардейская бригада: Астраханский, Ингерманландский, Семеновский и Преображенский полки. (Последнее соединение начиналось как знаменитый «потешный» полк отрока Петра, составленный из людей самого разного звания, от юных бояр до мальчишек-конюхов, но со временем превратившийся в лучшую единицу русской армии.) Если на правом фланге шведы быстро шли вперед, их товарищей на левом одновременно оттесняли назад. С обеих сторон правофланговая пехота наступала, а левофланговая откатывалась назад. При этом русские грозили окружить шведов, а также, благодаря своему численному превосходству, вклиниться в расширившиеся интервалы между батальонами. Шведы попали в чрезвычайно опасное положение.

Следуя, чуть поодаль, за атакующей гвардией, Юлленкрук заметил отставание левого крыла. Он вскачь понесся туда и наткнулся на Аппельгрена, командующего единственным батальоном Эстгётского полка; его подразделение стояло вторым с краю, как раз напротив мощной гвардейской бригады русских. Юлленкрук призвал полковника идти вперед, указывая на то, что «гвардия уже столкнулась с противником», и прося «поспешать». Аппельгрен оказался в затруднении. «Тогда меня, сами видите, охватит с фланга вон та длинная линия», — отвечал он, имея в виду стоявший неподалеку растянутый русский фронт. Батальону требовалась подмога, и Аппельгрен умолял Юлленкрука прислать для поддержки кавалерию. Услужливо ответив, что он «все возможное сделает», Юлленкрук ускакал прочь. Он направился еще левее, чтобы постараться отыскать конницу и выполнить отчаянную просьбу полковника, прежде чем будет слишком поздно.

Куда же запропастилась шведская кавалерия? На правом фланге большая часть конницы продолжала пребывать в беспорядке и ожидать от нее сколько-нибудь слаженных усилий в ближайшее время не приходилось. Вмешаться в сражение намеревался лишь Крёйцев отряд, который наконец-то привел в порядок свои ряды и теперь двинулся на правое крыло, в сторону самого левого края русской линии. Завидев набегающую на них волну всадников, трепещущих штандартов и клинков, русские действовали скоро и в полном соответствии с уставом. Четыре батальона Нижегородского полка и гренадерского полка Буша образовали большое каре (стандартное построение для встречи кавалерийской атаки), в результате чего у них получилась небольшая крепость, обороняемая пушками, мушкетами и торчащими в разные стороны пиками. Русские батальоны изготовились встретить атаку. Стоило отряду Крёйца приблизиться, как русские открыли огонь из пушек и на построенные плугом эскадроны обрушился сноп ядер.

Левый кавалерийский фланг также разделился на две части. Отряд, оставленный к северу от болотца, должен был прикрывать фланг около Тахтаулова против русской конницы, то есть в первую очередь против драгун Бауэра и Волконского. Шведские всадники на этом краю были выстроены и готовы к сражению. Другая же часть левофланговой кавалерии не была приведена в боевой порядок и, как и конники правого крыла, оставалась в бездействии, не идя в наступление следом за пехотой.

Поехав налево, Юлленкрук в конечном счете нашел кавалерию: несколько эскадронов рысью двигались ему навстречу. Им было тут же приказано идти на подмогу пехоте. «Ради Бога, скорее!» — прибавил Юлленкрук, поскольку время не терпело.

И тут началось. Не успели всадники сделать пол-оборота направо, чтобы занять позицию для атаки, как их глазам предстала ужасающая картина. Ближайшие к ним части шведской инфантерии, те, что были на крайнем левом фланге, бросали оружие и поворачивали назад. Пехота побежала с поля боя!

Отряд особого назначения Крёйца был занят столкновением с русским каре, когда на него самого напали сзади. Эскадроны левого русского кавалерийского фланга под командованием Меншикова широкой дугой скакали по равнине, и им оказалось удобно зайти шведам в тыл. Высвободившись из нелегкой схватки с пехотой (отряд Крёйца уже потерял несколько штандартов), шведские конники развернулись и понеслись навстречу этой новой угрозе. Противник посчитал за лучшее во весь карьер отступить. Но в ту же самую минуту часть шведской пехоты, побросав оружие, пустилась наутек.

Отчего началась паника? Вероятнее всего, причиной ее стали огромные потери, которые понесла армия за очень короткий отрезок времени (это всегда крайне отрицательно сказывается на моральном духе войска, особенно если потери велики среди офицерства — силы надзирающей, понукающей и сплачивающей), в сочетании с угрозой окружения, подорвавшей солдатскую волю к победе. Война — очень жестокая игра со множеством труднопредсказуемых психологических факторов; чем большему давлению подвергается воинство, тем более переменчивой и ненадежной становится его психика. Опасность разбавляется, если она поделена на 600 человек, однако мужество или трусость конкретного солдата зависит от того, смелость или малодушие проявляет его сосед справа и слева. Паника объяснялась в первую очередь упавшим боевым духом: отвращением к войне, усталостью и сомнениями. Что именно дало толчок к такой реакции, навсегда останется неведомо нам; заставить трепетать туго натянутые нервы могла любая мелочь, — возможно, это был неверно истолкованный приказ, неправильно понятый маневр или что угодно еще.

Георг Шернъельм оставил нам в стихотворении «Исповедь страха на поле брани» глубокое и яркое описание этой паники:

Передо мною мать — глухая ночь,
Я бледен и бессилен.
Холодным потом и тоской в душе,
И ужасом смертельным
Оплачена и власть и гром побед,
И, если я паду здесь,
Зачем мне сабля и зачем ружье,
Убежище, твой голос,
Нечаянное слово, думы, крик,
Нежданное виденье,
Зачем ошибки ратные мои,
Зачем моя решимость?
Я падаю, как тысячи других,
А битва свирепеет.

Левенхаупт тоже видел, что отдельные части левого крыла начали подаваться назад, тогда как правый фланг продолжал наступление. Все произошло невероятно быстро. В считанные секунды подразделения точно лопнули по швам, сломанный строй мгновенно превратился в беспорядочную мешанину мертвых тел и бегущих воинов. Солдаты из развалившихся на части батальонов ручейками растеклись по всей равнине. Заметив это, Левенхаупт поворотил коня и что есть духу понесся на левый фланг. Бегущих нужно остановить, и немедленно!

Наутек пустились два батальона — из Нерке и Эстергётланда. Сначала генералу попалась толпа беспорядочно бегущих эстгётцев. Посредине этого людского потока стоял их командир Аппельгрен. Раненный, он отчаянно кричал на своих подчиненных, призывая их остановиться. Подъехавший Левенхаупт принялся умолять Аппельгрена: «Господин полковник, ради всего святого, удержите своих солдат, вы только посмотрите, как мы гоним врага на правом фланге». — «Я никоим образом не могу удержать их, к тому же я сам ранен, — безнадежно отвечал Аппельгрен и в свою очередь попросил Левенхаупта помочь ему: — Дай Бог, если господину генералу удастся остановить их». Левенхаупт попробовал: он зашел на коне вперед к бегущим и пытался это сделать уговорами, угрозами, битьем и руганью.

По сути дела, всякая армия представляет собой лишь хорошо организованную людскую толпу, и под давлением сложных обстоятельств она функционирует по тем же законам, что и любая другая толпа. Бегство порождается опасностью, под воздействием которой все, сгрудившись и тесня друг друга, мчатся в одном и том же направлении. В толпе человек чувствует себя увереннее, и никому не приходит в голову, что именно он может стать жертвой этого безрассудного бегства, этой погони за спасением, легко перерастающей в настоящую панику, во время которой каждый борется против всех, только бы добежать самому. Заставить бегущих остановиться и вновь предстать перед опасностью, которая побудила их к бегству, и впрямь было очень сложно.

Мы отступаем, чести больше нет,
Приказ уже не властен,
Никто уже не слышит крика «Стой!»
И ни о чем не помнит.
Нет мужества и силы, лучший тот,
Кто бегает быстрее.

(Г. Шернъелъм)

Как Левенхаупт ни кричал, как ни бил и ни ругал солдат, все было напрасно. Бегство продолжалось. Казалось, будто пехота оглохла и ослепла от ужаса.

Только теперь начала вступать в бой долгожданная кавалерия. Однако действия ее были слишком несогласованными. Эскадроны, сгрудившиеся на опушке леса и вокруг болотца, до сих пор не были приведены в порядок теми, кто отвечал за них: Хамильтоном, Крёйцем и Реншёльдом. Крёйц, начальствовавший над конницей всего правого фланга, ускакал во главе небольшого сборного отряда выручать пехоту и бросил остальных кавалеристов. А в их рядах по-прежнему царило расстройство, никто не пытался объединить эскадроны для совместной операции. Отчасти это объяснялось нехваткой времени. С тех пор как тонкая синяя линия начала свой марш смерти по пыльной равнине, прошло не более десяти-пятнадцати минут. Построить скученный либо разрозненный эскадрон было делом нелегким, особенно если негде было развернуть его плугообразный боевой порядок. Кроме всего прочего, как при передаче приказов, так и при контроле за их исполнением высшие военачальники зависели от своих адъютантов, а пуще того — от собственного присутствия. Реншёльд, например, все время носился вокруг и лично отдавал распоряжения; такой способ вселял в командующего уверенность, что его приказ действительно дошел куда надо, однако это отнимало много времени, а как раз времени сейчас было в обрез. В описываемую эпоху полководцы чаще всего были почти не властны над своим войском. А уж если сражение разгоралось не на шутку, они едва ли не всегда утрачивали связь с соединениями и возможность управлять ходом битвы: поднимавшиеся на поле боя пыль, дым и грохот не только ограничивали видимость, но и делали ненадежными имевшиеся в распоряжении способы связи — передачу по цепочке, с помощью звуковых сигналов и прежде всего верховых адъютантов (которые нередко погибали или терялись в творящейся суматохе, не успев доставить приказ). Привести в исполнение какие-либо сложные планы было в тогдашних условиях невозможно. В дыму и всеобщем смятении даже простейшие замыслы имели обыкновение срываться. Как правило, сражение выливалось в неуправляемый, громыхающий хаос, с которым не могли сладить самые блестящие полководческие гении — им оставалось только смотреть. В нашем случае ход событий более не контролировали командующие ни той ни другой армией. Сражение обрело самостоятельную жизнь. Перестав быть игрой с участием двух представленных людьми сторон, оно превратилось в своенравное явление природы, в землетрясение, во время которого все носятся как угорелые, срываясь с места и в полном ослеплении отчаянием мчась неведомо куда. Что и произошло сейчас со шведами. Беспорядок и отсутствие координации в кавалерии оказались фатальными. Теперь, когда эскадроны наконец поскакали в огонь и пороховую мглу, их выступление представляло собой не массированную атаку стальных клинков и копыт, а серию разрозненных кулачных ударов, направленных в разные места вытянутого туловища зеленого монстра.

Мимо клявшего пехоту Левенхаупта промчался в сторону русских небольшой отряд, примерно из 50 всадников. Обнажив шпаги, они скакали прямо на катящиеся вперед батальоны противника. Перед лицом столь безрассудной отваги некоторые части русского строя встали, заколебались и даже подались назад. Однако атака эта была с самого начала обречена на провал из-за малочисленности шведов. Значительно превосходящие их мощью русские просто-напросто раздавили конный отряд, а его потрепанные остатки вынуждены были отойти. Другая, не менее дерзкая и не менее обреченная, попытка атаковать была предпринята двумя эскадронами Нюландского кавалерийского полка. Во главе лейб-эскадрона скакал его командир (он же командир всего полка) полковник Андерс Торстенссон, которого считали многообещающим военачальником и в роду у которого были весьма обязывающие традиции: его дед, фельдмаршал Леннарт Торстенссон, прославился в Тридцатилетней войне. Второй эскадрон возглавлял некий капитан Нальтакер. Эти два подразделения, насчитывавшие от 120 до 170 человек, врезались в гущу русских и завязали рукопашную. В одиночку они могли лишь несколько оттянуть продвижение неприятельских батальонов. Исход поединка был предрешен, и вскоре оба эскадрона оказались смяты противником. Уцелело после этого отчаянного кавалерийского наскока человек пятьдесят, и почти все были ранены, в том числе капитан, корнет и полковой пастор по фамилии Круэль, который всегда ходил в бой с нюландцами. Среди попавших в руки русских был тридцатидвухлетний лейтенант Юхан Юлленбёгель из Кимито, близ Обу. Он был взят в плен, получив тяжелое ранение (ему пробило насквозь обе скулы). Не вернулся после атаки и Андерс Торстенссон: тридцатитрехлетний холостяк погиб. Эту атаку можно назвать жертвой; поставив на карту собственную жизнь и жизнь своих подчиненных, полковник сумел дать короткую передышку попавшей в опасное положение пехоте.

Отряд, который послал на помощь отступающей левофланговой пехоте Юлленкрук, также ринулся в атаку. Однако ему не удалось ворваться в ряды неприятеля. На подходах к противнику конницу встретил град выстрелов — и из мушкетов, и из орудий, — и она вынуждена была отступить перед этим шквалом огня. При лобовой атаке кавалерии на позиции пехоты решающую роль играет выдержка атакуемых. Если пехотинцы, завидев несущуюся на них стену всадников с клинками, поддадутся панике, коннице в большинстве случаев бывает легко смять растерявшегося противника. Если же атакуемые обуздают свои нервы и подождут со стрельбой из мушкетов до последнего мгновения, тогда обычно приходится уступить кавалерии и атака оказывается отбитой. Тут дело решали лошади. Конечно, их специально приучали к разным страшным вещам, с которыми им придется сталкиваться в сражениях: ведь их ожидали артиллерийский обстрел, бой барабанов, пули и развевающиеся знамена. Однако натренировать лошадей не пугаться ружейного залпа, произведенного с близкого расстояния, было невозможно. Бедняги шарахались от грохота, дыма и вырывающихся из дул вспышек пламени. Ситуацией начинали управлять кони, и всадники оказывались полностью в их власти. Посредственные воины на хорошо выезженных и обученных лошадях имели гораздо больше шансов успешно завершить атаку, чем самые лихие кавалеристы на непривычных к битве скакунах. С плохими конями надежды на успех было мало. Если пехота выпаливала с расстояния не менее ста метров, всадники могли еще найти управу на своих коней и доскакать до пехоты, прежде чем она успеет перезарядить ружья. Однако если пехота выжидала и производила залп на последних десятках метров, тут уж самой лучшей коннице приходилось отступать: поливаемые свинцом лошади падали замертво, мешая продвижению вперед; раненые, а иногда и вовсе не задетые животные внезапно останавливались как вкопанные или шарахались в сторону от ужаса.

Более за свою инспекционную поездку налево Юлленкрук признаков кавалерии не обнаружил. Он повернул коня и что было духу поскакал обратно, решив привлечь конницу с правого фланга. Тем временем на левом фланге продолжалось расстройство шведской пехоты. Юлленкрук наткнулся на довольно большую группу солдат, без всякого порядка, вразброд двигавшихся по полю. «Подтянитесь, ребята! — крикнул он им, а потом спросил: — Разве с вами нет офицера?» — «Мы ранены, а все наши офицеры погибли», — услышал он в ответ от измученных воинов, и ответ этот свидетельствовал о том, насколько суровым было испытание, через которое им пришлось пройти.

Вращающаяся дверь мало-помалу остановилась. Наступление правого фланга шведской пехоты угасло. Плотная зеленая стена перестала колебаться, стабилизировалась и начала медленно, но с неумолимостью приливной волны надвигаться на тонкую синюю линию. Движимые собственной тяжестью, русские части катились вперед, врывались в расширившиеся просветы между шведскими батальонами и обходили их с флангов. На крайнем левом крыле наступали соединения, противостоявшие обращенным в бегство батальонам из Эстергётланда и Нерке. Они быстро нагоняли бегущих. В тяжелом положении оказался Уппландский полк. Отступившие батальоны своим бегством обнажили левый фланг уппландев, и теперь приближающемуся неприятелю ничего не стоило охватить их. С правой же стороны у них была лишь зиящая брешь между двумя шведскими крыльями. Уппландцы не уступали своих позиций, однако русские влились в образовавшуюся между флангами брешь и окончательно раскололи Шведский фронт надвое. Левый край шведской инфантерии был отсечен от главной линии, и пехоту начали обходить как справа, так и слева. Соединения, стоявшие ближе других к прорыву (слева это были уппландцы, справа — второй и третий батальоны лейб-гвардии), вскоре должны были попасть в окружение. Впрочем, окружение грозило всем частям шведского строя, державшимся за достигнутые позиции, поскольку вражеские отряды продвигались вперед, хватали их за бока и просачивались дальше, чтобы напасть со спины. Каждый шведский батальон напоминал зверя с тысячью кровоточащих ран: он получал все новые и новые раны, но продолжал сопротивляться и, ослепленный болью, обезумевший от ярости, стоял насмерть, отбиваясь всеми подручными средствами. Впрочем, о рукопашной схватке тут не было и речи, русские просто-напросто с короткого расстояния осыпали колеблющиеся ряды шведов веером пуль, что выглядело почти как расстрел. Огонь был настолько интенсивный, продолжительный и убийственный, что солдаты, пораженные пулями или осколками, сотнями валились наземь и, корчась от боли и предсмертной тоски, умирали.

Все это гротескно напоминало знаменитую битву при Каннах (216 год до н. э.): подавшись назад, войска обнажают фланги противника и берут его в клещи. Впрочем, в данном случае маневр не был преднамеренным, он получился у русских сам собой, когда шведская пехота в крайне неблагоприятных обстоятельствах успешно провела наступление.

Офицерам никак не удавалось остановить бегство на левом крыле. Левенхаупт встретил командира Вестманландского полка генерал-майора Спарре, который во главе специального отряда ходил на поиски Рооса. Спарре тоже изо всех сил старался удержать бегущих. «Дорогой брат, — прокричал ему Левенхаупт, — ради Бога, давай заставим их остановиться, ведь на правом фланге мы гоним неприятеля». — «Да их сам черт не остановит! — с отчаянием в голосе отозвался Спарре и риторически прибавил: — Ты в состоянии остановить их? Это же невозможно». Сколько они ни кидались от одного к другому, сколько ни орали на бегущих солдат, все было напрасно; охвативший людей страх был слишком велик, воля к победе потонула в океане ужаса. Левенхаупт отказался от своих попыток и решил вернуться к пехотным соединениям, которые еще дрались. Но он опоздал и туда. Хотя правый фланг и в самом деле продолжал бой, батальоны были почти целиком взяты в кольцо наступающими русскими. Вражеское войско зашло в тыл пехоте и теперь пожирало ее своими огнедышащими пастями. Зеленые шеренги перекрыли подходы к ней, и Левенхаупт не сумел прорваться на правое крыло.

Стояла несусветная жара, боевые порядки были скрыты за тучами пыли и пороховой гари. Русские шли вперед по телам убитых и раненых, нанося последним еще большие увечья. Шведские пехотинцы бились в этом дыму не на живот, а на смерть. Попав в клещи и видя перед собой только пики и изры-гающие пламя мушкетные стволы, они сражались за то, чтобы сдержать натиск русских, чтобы спастись, чтобы уцелеть. Конечно, кавалерийская атака Крёйца на правом крыле не удалась, однако она по крайней мере заставила русских прервать наступление и построиться в каре. Обход на крайнем правом фланге был временно приостановлен. Это позволило двум гвардейским батальонам, Русеншерны и Гадде, хоть и в потрепанном виде, но ускользнуть из ловушки. До этого батальон Гадде был обойден русскими и подвергся нападению с тыла. Во время этого боя командир батальона Густаф Гадде получил несколько ран, в том числе в правое предплечье, в кисть левой руки и в бедро, тем не менее капитан не уступил командования. Неся с собой четыре захваченных у противника знамени, батальон пробился сквозь строй русских и ушел с поля битвы. Гренадерскому батальону Русеншерны, который шел в атаку на самом краю правого фланга, тоже удалось выйти из окружения. Однако командир гренадеров, тяжело раненный в грудь и в руку, был захвачен врагом. Оба батальона двинулись к Будищенскому лесу, зеленая сень которого манила к себе на расстоянии какой-нибудь версты от них. По возможности они взяли с собой при отступлении и раненых. Серьезному натиску подверглись два оставшихся батальона Кальмарского и Скараборгского полков. Командовавший кальмарцами Густаф Ранк был убит при артобстреле, почти сразу потеряли своего командира и скараборгцы: Карл Густаф Ульфспарре погиб вместе с большинством своих однополчан. В отчаянном положении оказались второй и третий батальоны лейб-гвардии. После того как почти все офицеры второго батальона во главе с командиром Маннерсвердом были убиты, его солдаты пустились наутек. Что касается третьего батальона, он также сильно пострадал: солдаты потеряли своего командира и племянника Левенхаупта Эрика Юлленшерну, который погиб вместе с большинством офицеров и значительной частью рядовых. Русские шеренги все теснее и теснее смыкались вокруг таявших на глазах батальонов, они обложили шведов со всех сторон, окутали их сверкающей мантией огня и дыма. Убитые ложились штабелями, и штабеля эти вырастали в холмы и горы.

Насколько ожесточенным был бой, подтверждается, в частности, тем, что из десяти батальонных командиров, которые повели в наступление свои части, в течение получаса осталось в живых лишь трое, и те раненые. Был ранен и командующий флангом Карл Магнус Поссе. Все они попали в мясорубку, которая оставила от шведской пехоты мокрое место. Выстоять под напором русского воинства было невозможно, поражение стало лишь вопросом времени.

Теперь обратилась в бегство и шведская кавалерия. Некоторые эскадроны (из тех, что находились ближе других к месту сражения), внезапно развернувшись, врезались в конников сзади. Эти от неожиданности тоже отпрянули и сшиблись со стоявшими позади. Началась цепная реакция страха, эскадрон за эскадроном брал в карьер и уходил с поля боя.

Толстяку Пиперу в его поисках короля попадались одни только расстроенные ряды кавалерии. Беспорядок и давка были столь велики, что Пипер с трудом пробивался вперед. Увидев, что эскадроны, теснясь в большие гурты и налетая друг на друга, начинают покидать поле битвы, он решил поискать короля в другом месте: среди пехоты. Он шагом выехал в поле и направился на правый фланг, вернее, туда, где полагалось быть правому флангу. Озирая местность перед собой, Пипер заметил отряд, выстроившийся широким квадратом, и поскакал туда, поскольку принял солдат за своих. Однако его тут же остановил офицер, доложивший, что это русские. Два располагавшихся здесь ранее батальона шведских гвардейцев удалились от прежних позиций, однако неприятель предпочитал сохранять строй более безопасного каре, — вероятно, из-за угрозы со стороны шведской кавалерии. Пипер повернул коня, чтобы снова быть настигнутым бегущими всадниками и вместе с ними отойти назад.

Тем временем ручейки бегущих уже слились в стремительный поток, поток страха и хаоса. Этот текущий с поля боя поток увлекал за собой все больше и больше солдат, зачастую даже против их воли. Вместе с другими плыл по течению и Левенхаупт, который надеялся, миновав рощицу, около деревни еще раз попытаться остановить беглецов. И без того несущуюся сломя голову пехоту подгоняла отступающая конница, которая, влившись в широкий поток, ускорила его течение. Выхватив шпагу, генерал преградил дорогу бегущим и зычным голосом приказал им остановиться. Многие беглецы подхватили его призыв. Вторя ему, они закричали: «Стоять, стоять!» — но, как ни странно, сами не проявляли ни малейшего намерения остановиться. В их затуманенных ужасом головах сохранились еще начатки вдолбленной туда военной дисциплины, которые, в сочетании с уважением к высокому званию офицера, заставили их хотя бы криком отозваться на гневный приказ Левенхаупта. Однако они были одержимы общим страхом и общей тревогой, а течение было очень сильным, оно было сильнее командира, и, хотя солдаты и кричали «стой!», они продолжали бежать, бежать, вопя на ходу, продолжали что было мочи нестись прочь от равнины, прочь от поля битвы, прочь от войны. Поняв, что ему не остановить этот водопад смятения и страха, Левенхаупт принялся бить шпагой направо и налево, направо и налево. Все было бесполезно. И генерал еще раз отказался от бесплодных попыток. Он направил коня обратно, в то пекло, от которого бежала толпа. Вдруг там еще можно спасти положение?

В бегство обратились не все кавалерийские соединения. Часть из них — на правом фланге — пошла в контратаку. Драгунскому полку Ельма удалось пробиться сквозь зеленую стену. Три эскадрона из недавно набранного драгунского полка Тоба тоже выстроились к бою. Оглядевшись по сторонам и не обнаружив более приведенных в порядок эскадронов, драгуны вынуждены были идти в наступление одни. Первым эскадроном командовал капитан Дидрик Селестин фон Штернбах, тридцатилетний немец, уроженец Штеттина. Второй возглавлял Маркус Тунгельфельт, 26 лет, из Стокгольма. Его брат Андерс, который был годом старше, за время службы получил около двадцати ранений. До 1707 года Андерс служил в том же полку, но сейчас он сражался в другом месте, там, где приходилось туго батальонам лейб-гвардии. Над третьим эскадроном начальствовал двадцативосьмилетний капитан Карл Магнус Де Лаваль, родившийся в Фоксах (провинция Вестергётланд). Его отряд, который поначалу стоял в резерве позади лейб-роты, насчитывал в строю около 60 драгун. Три группы всадников — каждая построенная в форме плуга, с развевающимися штандартами — помчались к одному отрезку русской пехотной линии. Их встретили грохотом двух залпов. Когда скакавший во главе своего эскадрона Де Лаваль уже собирался врезаться в неприятельскую шеренгу, драгунам, по его выражению, так «дали по носу» этими залпами, что атака захлебнулась. В очередной раз было доказано, что кавалерийская атака ничего не дает против правильно выстроенной пехоты, которая защищается, приберегая ружейный огонь до последней крайности. В пороховом дыму перед линией русской пехоты кавалеристы растеряли друг друга, но Де Лаваль быстро собрал их. Вместе с двумя остальными эскадронами решено было не возобновлять атак на зеленую стену. Возникла новая опасность, которой следовало заняться: на поле битвы вступали русские эскадроны. Если они настигнут бегущих, не миновать резни. Русская пехота была связана строгим построением в шеренги и потому не могла нагнать быстро отступающих шведов. Кавалерии же ничего не стоило догнать их и превратить в груду тел. Три шведских эскадрона приложили все усилия к тому, чтобы задержать наступающего противника, и, надо сказать, это им в известной мере удалось.

Пребывавшая ранее в выжидательном бездействии русская конница стала надвигаться и на левый фланг шведов. Командование шведскими войсками на этом фланге осуществлял генерал-майор Хамильтон, начальствовавший также и над эстергётланд-ской кавалерией. Одним из его адъютантов был восемнадцатилетний уроженец Эребру, лейтенант Вильхельм Людвиг Тоб. Замыкали строй на этом крыле три полка, имевшие приказ защищать армию с фланга: Сконский полк сословных драгун, а также кавалерийские полки из Эстергётланда и лена Обу, в общей сложности составлявшие довольно внушительное число примерно в две тысячи шпаг. До этих соединений тоже дошел приказ идти на подмогу пехоте, однако выполнить его они не могли, поскольку возобновившая наступление вражеская конница грозила напасть на них с тыла. Действительно, части Бауэра и Волконского стали надвигаться на позиции шведской кавалерии. Как упоминалось выше, драгуны Волконского стояли возле Тахтаулова, откуда им было легко обойти неприятеля. Русские проделали маневр, сходный с тем, к которому они раньше прибегли на правом фланге, когда напали со спины на Крёйца и таким образом сбили его атаку против своей пехоты. Надвигаясь теперь на левый фланг шведской кавалерии, русские драгуны одновременно мешали этим подразделениям помочь пехоте. Вместо этого левофланговым шведским конникам нужно было собираться с силами для спасения собственной шкуры.

Наиболее уязвимую позицию занимали сконцы. Они стояли самыми крайними слева, с полностью открытым одним флангом, так что первая же русская атака поставила их в бедственное положение. Русские окружили их и в последовавшей затем рукопашной схватке добыли себе один из полковых штандартов. Потеря штандарта заставила принца Максимилиана — того самого, который утром отказал казачьему атаману, собиравшемуся перейти на шведскую сторону, — немедленно отдать приказ о контрнаступлении.

Знамена и штандарты играли во многих отношениях важную роль. Как уже говорилось выше, они призваны были вести подразделения за собой и служить для них сборным знаком. Обычно у каждой пехотной роты было свое знамя, а у каждого кавалерийского эскадрона — свой штандарт. (Штандарты были значительно меньше, и с ними было легче управляться, чем со знаменами, которые чаще всего были размером с простыню.) Воинские стяги также облегчали узнавание отдельных частей на большом расстоянии. Однако их тактическое значение было невелико, гораздо большую роль они играли в чисто символическом плане. За них яростно сражались; захват одного из этих красиво расшитых шелковых полотнищ считался великим подвигом и свидетельствовал об успехе. Взятие неприятельского стяга непременно вознаграждалось либо звонкой монетой, либо повышением в звании для добывшего его смельчака, что, соответственно, вдохновляло на подобные деяния. За обладание штандартами и знаменами возникали кровавые дуэли.

В средние века принято было освящать знамена, приглашая для этого церковных иерархов, и такая связь флагов с религией еще сохранялась в эпоху Карла XII, что отчасти объясняет их огромную значимость в глазах ратников. В мирное время боевые прапоры обычно хранились в церкви того прихода, к которому относилась данная часть. Вручение новых знамен или штандартов обставлялось торжественно и прочувствованно, во время этой церемонии подразделение принимало очень ответственную и суровую присягу. Знаменосец — в пехоте это был прапорщик, а в кавалерии корнет — обязан был поклясться защищать знамя до последней капли крови. (Клятва перед знаменем считалась крайне важной, кое-кто утверждал, что ратники вообще не связаны военными законами до тех пор, пока не примут присягу, поэтому до получения стягов у вновь созданных частей могли возникнуть некоторые трудности.) Согласно ритуалу, каждый солдат роты обязывался помочь с вбиванием многочисленных гвоздиков, которыми полотнище крепилось к древку. Утрата знамени или штандарта была позором и катастрофой; нередко полотнище срывали с древка, только бы оно не досталось врагу. Помимо того что потеря знамени сильно затрудняла маневрирование подразделения в бою, она была чревата серьезным наказанием виновных или даже расформированием части. Ратные знамена использовались как символы победы или поражения, наряду с пушками они были наиболее вожделенными трофеями и всегда засчитывались при подведении итогов битвы. Они давали противникам нечто конкретное, за что сражаться. В этих полотнищах материализовались цели войны в эпоху, когда истинные ее цели были слишком туманны и расплывчаты для конкретного солдата.

Отряд сословных драгун, решительно поскакав в контратаку, врезался в русский строй. Конникам удалось пробиться к неприятельскому корнету и вырвать из его рук штандарт. Таким образом, только что понесенная потеря считалась отмщенной. Эпизод этот интересен тем, что дает представление о бое как о своеобразной дуэли, если не сказать игре. Происходящее напоминает спортивное состязание: русские захватывают штандарт, шведы контратакуют и берут штандарт противника — ничья. Рукопашная схватка (или матч) продолжалась, и вскоре в руках у шведских драгун было уже четыре русских боевых стяга. Полковой командир Максимилиан утверждал, что собственноручно захватил один из них. Однако положение полка по-прежнему оставалось критическим. Драгуны были окружены русской конницей, которая, как пишет в своем дневнике один из немногих оставшихся в живых, лейтенант Йоаким Лют, «со всех сторон нахлынула и навалилась». Рядом со сконцами отчаянно сражался Эстергётландский кавалерийский полк, который тоже нес большие потери. Совместными усилиями эти два полка отражали следовавшие одна за другой атаки русской конницы и своим упорным сопротивлением мешали ей сколько-нибудь успешно преследовать бегущих на этом фланге* Однако по мере того как потери шведов росли, их положение все ухудшалось. Среди погибших эс-тгётцев был лейтенант Ханс Литнер: другие офицеры видели, что он упал с лошади. Его друг, фурьер Эрик Бьёрк, который последним общался с ним не далее как в воскресенье и потом рассказывал, что лейтенант был бодр и весел, несколько цинично прокомментировал его смерть следующими словами: «Засим пропали все денежки, что он набрал в долг у друзей и знакомцев».

Число русских, роившихся вокруг и впереди драгун, неуклонно росло, среди них начали уже появляться казаки, а когда к нападающим присоединилась вражеская пехота, положение и вовсе стало безнадежным. Своей пальбой с близкого расстояния инфантерия могла нанести огромный урон шведским конникам. Клещи из всадников и штыков, в которые попали два полка, должны были раздавить их. Переговорив со своими офицерами, Максимилиан решился на попытку прорвать окружение и соединиться с главными силами. Кавалеристы совершили прорыв и ускакали прочь, преследуемые шестью полками русских драгун и большим количеством «казаков, калмыков и татар», — против полков, в которых изначально числилось лишь две тысячи душ. Однако вырваться из мешка удалось немногим. Юный флигель-адъютант Вильхельм Людвиг Тоб рассказывает, что они «со всех сторон окружены были, так что мало кому живым удалось остаться и в полон не быть взяту». Сам он оказался в числе тех, кто, как и командующий флангом Хамильтон, попал во время сражения в плен. Эстгётцы полегли едва ли не все. (Их потери были столь велики, что полк пришлось впоследствии набирать заново.) Сумеет ли горсточка конников, что мчится по полю брани, спастись от врага, или эти два полка будут полностью истреблены?

Общая деморализация конницы усугубилась слухом о гибели короля. Зловещая весть с быстротой молнии распространилась по рядам, отчего у всех опустились руки: и без того низкий боевой дух совсем угас. Уроженец Вестманланда Петер Шёнстрём, который служил капитаном в Шведском дворянском прапоре — одной из частей, охранявших обоз, — впоследствии утверждал (к вопросу о малых успехах кавалерии), что она «навряд ли так везде была бы порублена, ежели бы король пребывал во здравии». Здоровье и благополучие короля, несомненно, сильно влияли на волю к победе шведской армии.

Король не умер, во всяком случае пока. Он со своей свитой и дюжими телохранителями стоял на пригорке позади правого фланга пехоты. Не один неприятельский отряд пробовал атаковать эту большую группу, однако атаки без труда отбивались и отряды уходили восвояси. Прискакавший Реншёльд доложил королю: «Что творится, что творится, всемилостивейший Государь… Наша инфантерия бежит!» — «Бежит?» — недоверчиво переспросил король. Однако фельдмаршалу было недосуг более исчерпывающе описывать обстановку, он резко повернул своего серого жеребца и, бросив через плечо королевскому конвою: «Берегите Государя, ребята!» — пустил коня в карьер. Поражение стало свершившимся фактом.

Сколько-нибудь серьезные организованные стычки продолжались на поле брани лишь вокруг запертой шведской пехоты. Она стояла насмерть. Батальоны попали в западню: многажды превосходящий по силе противник сталкивал, давил и крушил их. На истекающие кровью, запертые в кольце окружения воинские части накатывались могучие волны мушкетов, штыков и пик. И эти части, словно застигнутые приливом замки из песка, подтачивались и рушились.

Самая трагичная судьба ожидала два батальона Уппландского полка. Во время контрнаступления русских они были окружены, и дело кончилось самой настоящей бойней. Под натиском имевшего огромный перевес противника полк был фактически стерт с лица земли. Погибли командир полка Густаф Шернхёк и подполковник Арендт фон Пост, а вместе с ними майор, полковой квартирмейстер, адъютант, почти все ротные командиры и большая часть рядового состава. Насколько сильно пострадали отдельные роты, свидетельствуют, в частности, данные о том, что из двенадцати офицеров лейб-роты и подполковничьеи роты пало десять, а двое оставшихся в живых получили ранения. Около половины офицеров, которых захватили в плен, также были ранены, причем многие тяжело, в их числе командир Расбуской роты Нильс Феман, лейтенант Сигтунской роты Фредрик Ханк (который еще потерял в этом сражении брата) и двадцатипятилетний лейтенант роты из Белинге Якоб Снеккенберг, который попал в плен при смерти. Тяжело раненным оказался в плену и Ларе Форман, товарищ Фредрика Ханка по роте, ветеран армии, шедший в ее рядах с 1700 года, с высадки в Дании. Подобно множеству других ратников, Форсман подвергся мародерству, с его искалеченного тела содрали даже окровавленную рубаху. Всех их захватили, так сказать, одним махом, и исход их ожидал один: люди гибли сотнями, умерщвленные тем или иным способом. Спастись, избежать замаха косы, удалось лишь горсточке, и то в основном случайно. Солдаты умирали на глазах своих соратников, и тем неизбежно становилось ясно, что скоро подойдет и их черед. Выгоревшие знамена с изображением державы одно за другим переставали реять на ветру.

Среди сражавшихся в пороховом дыму был и Георг Плантинг, двадцатишестилетний капитан, в свое время студент Уппсальского университета и паж у занимавшегося редукциями (изыманием поместий) богача Фабиана Вреде. После вступления в армию Георг был в 1701 году на поле боя у Двины произведен в прапорщики — собственноручно Карлом XII — и с тех пор участвовал во многих сражениях и получил множество ран: у него была покалечена кисть руки, раздроблено плечо, в ноге осталась картечная пуля. После того как лишился жизни Георг Сакариас Гриссбак, командир роты из уезда Хундра, Плантинг возглавил остатки одной из групп, еще оказывавшей врагу безнадежное сопротивление. Это могло кончиться только тем, чем и кончилось: его правое бедро продырявила пуля, и он попал в руки русских. Накатившаяся стальная волна опрокинула последних из державшихся на ногах. По словам Георга Плантинга, полк «целиком, до последнего унтер-офицера, музыканта, капрала и рядового, полег на месте». Спастись от этого светопреставления удалось лишь небольшому, человек в семьдесят, отряду уппландцев, который накануне отослали в обоз. А так общей участи не избежал почти никто. Уппландский полк, начавший битву в составе почти 700 человек, прекратил свое существование. Когда несколько дней спустя пересчитали оставшихся в живых после сражения, их набралось всего четырнадцать.

Фактически по окончании битвы началась резня. Тридцатисемилетний гвардейский капитан из Вестергётланда по имени Ларе Тисенстен лежал с оторванной ногой неподалеку от того места, где приняли последний бой уппландцы. Он видел, с какой необыкновенной яростью обрушились русские на остатки полка. В своем неистовстве они пронзали клинками и штыками всех подряд, не отличая живого солдата от мертвого. Тьма пик и шпаг взлетала кверху и опускалась: раненых и уже павших резали, рубили и кололи. Перед глазами Тисенстена вздымалась неприятно шевелящаяся, колышущаяся гора тел: человек сто, если не больше, шведов лежало в одной куче, живые вперемешку с убитыми. Такое известно и по другим сражениям. Похоже, что в минуту смертельной опасности людям свойственно сбиваться вместе, и они громоздятся друг на друга в последней, отчаянной попытке найти защиту. Словно в лихорадочной борьбе со смертью, прежде чем испустить дух, они впадают в детство и, криком призывая мать, затаиваются под другими телами, дабы еще один, последний раз обрести чувство защищенности. В этот устрашающий памятник живым и мертвым и вонзали без разбору свое обагренное кровью оружие русские солдаты. Тисенстен видел, что уппландцы «лежали грудой, точно павшие друг на друга или нарочно вместе покиданные, тогда как неприятель пиками, штыками и шпагами вгорячах бил их и что было мочи резал, не разбирая, живые они либо мертвые». Многие избежали пуль и ядер, только чтобы встретить такую вот несуразную смерть.

Попавшие в окружение батальоны справа от уппландцев ожидала схожая судьба. Иногда группкам солдат удавалось в суматохе вырваться из окружения и улизнуть (этому, вероятно, немало способствовали дым и пыль, которые затрудняли видимость и скрадывали цвет униформ), но они составляли явное меньшинство. Большая часть из почти пятисот солдат скараборгского батальона стала трупами и, в конечном счете превратившись в перегной, смешалась с песчаной почвой. Живыми вернулось лишь 40 человек: один майор, два капитана, пять лейтенантов, пять прапорщиков и 27 рядовых. Едва ли не все из них были ранены. На поле битвы терпели поражение батальон за батальоном. Остатки третьего батальона лейб-гвардии внезапно обнаружили, что сражаются одни: шведские войска и по правую, и по левую руку от них были сломлены. Кольцо сжималось все теснее, солдат в нем становилось все меньше; под конец безысходное сопротивление оказывали лишь несколько лейб-гвардейцев. Каждый из них оставался один на один с собой и врагом, без возможности увильнуть, без надежды, без утешения. Напоследок живые скользят взглядом по телам погибших товарищей, чтобы затем умереть самим. Вот все и кончено. Заклание жертв состоялось.

Как ни парадоксально, самое опасное, что может предпринять солдат на поле битвы, это попытаться покинуть его. Большинство гибнет во время отступления: ты поворачиваешься спиной к противнику и оказываешься беззащитен. Чаще всего убить спасающегося бегством неприятеля легко и не сопряжено с риском для себя. Вот почему бывают столь чудовищно велики потери в бегущих войсках. Отступающая сторона всегда несет огромный урон, а кровавое побоище среди бегущих еще усугубляет его. Паника и всеобщая резня — вот две опасности, которые неизменно угрожают побежденным.

Основная масса шведских солдат думала в эти минуты только о спасении. Почти все принуждены были выбрать один из четырех узких проходов, что вели через Иванчинцкий ручей и несколько небольших болот в Будищенский лес. Поначалу бежали в западном направлении — прочь от опасности, от битвы, от русских войск на равнине и завывающих роев картечи, которые сметали все живое на своем пути. Шведских солдат преследовали кошмарные видения, вызванные «страхом перед полем брани». Вот как его описывает Шернъельм:

Приходит враг и рушит то, зачем
Стремился я к победе.
Он колет, рубит, режет, топчет всё,
С чем на пути столкнется.
Кто с вестью шел, тому уж не спастись,
И я лишаюсь чести.

Лесные дефилеи уже переполнились пешими и конными, которые в смятении, панике и давке пытались уйти подальше от поля сражения.

Многие были взяты в плен или убиты (иногда и то, и другое вместе: сначала захвачены в плен, затем уничтожены), еще пока бежали по полю брани. Это касалось главным образом пехотинцев с левого фланга. Именно они первыми обратились в бегство, и им предстояло проделать самый длинный путь, прежде чем они могли скрыться под обманчивой защитой леса. По-видимому, основную массу бегущих, которых русские успевали настигнуть, тут же приканчивали: на этом этапе сражения пленных брали неохотно. В официальной русской реляции сказано, что шведов гнали шпагами, штыками и пиками, после чего удовлетворенно сообщается, что их били, «яко скот». Однако преследователи избегали нападать на крупные и достаточно сплоченные отряды. Наибольший шанс спастись имели солдаты, отступавшие в составе упорядоченных частей, которые либо держались вместе, либо присоединялись к более крупным подразделениям. Человек тридцать шведов, скорее всего принадлежавших к первому батальону Вестманландского полка во главе с тридцатичетырехлетним уроженцем Гётеборга подполковником Карлом Андерсом Синклером, заняли позицию за одной из многочисленных изгородей. Засев там, они сумели выговорить себе право на плен и таким образом избежали резни. Высшие офицеры, которые метались вокруг, тщетно пытаясь остановить бегущих, один за другим попадали в руки неприятеля. Эти офицеры считались ценной добычей, и их никто не смел тронуть пальцем. Первым попал в плен генералмайор Берндт Отто Стакельберг, сорокасемилетний уроженец Эстляндии, который входил в состав генерального штаба и командовал третьей колонной пехоты (куда, в частности, относились эстергётландцы и уппландцы). Одновременно был захвачен и раненый командир эстергётландцев Аппельгрен — тот самый, что умолял Левенхаупта помочь ему остановить бегущих. Юсиас Седеръельм, которому так и не удалось отыскать генерала и доложить ему об окольном пути, тоже был ранен и взят в плен, когда пробовал помешать бегству.

Очевидно, многим суждено было погибнуть во время отступления от удара саблей со спины. В 50-х годах нашего века в Швеции проводилось медико-анатомическое исследование привезенных с поля битвы останков скелетов. Они принадлежали четырем неизвестным солдатам, скорее всего шведским, и с их помощью мы можем смутно угадать в пороховом дыму четыре судьбы, четыре конца. Первому солдату было за тридцать. Сначала его несколько раз рубанули по голове саблей или шпагой, сверху и сзади. Удары оказались несмертельными; покончить счеты с жизнью солдату помог человек, который нанес ему coup de grace[37] в виде выстрела, насквозь пробившего череп. Вероятнее всего, обстоятельства его гибели были таковы: солдата настиг русский кавалерист и рубил его по голове, пока он не упал, после чего русский, вытащив пистолет, прострелил и без того сильно поврежденный череп. А возможно, на раненого солдата наткнулся потом кто-то другой и уже он прикончил его, точно нам теперь не узнать. Второму мужчине было лет 30–40, и его ожидала сходная судьба. Этого человека тоже сбил наземь верховой противник: солдат получил мощный рубленый удар по затылку с очень глубоким проникновением клинка, что должно было совершенно оглушить его. Однако сам удар не был смертельным; вероятно, человек погиб либо от потери крови, либо от других ран. Третий солдат, в возрасте 35–40 лет, также был сбит ударом сзади, нанесенным кавалеристом. Могучий рубленый удар сверху и слева подкосил солдата, но не явился причиной смерти. Мужчина погиб, пораженный двумя-тремя ударами в левый висок. Возможно, эти раны были нанесены, когда он, раненный, беспомощно лежал на земле. И, наконец, четвертому было между двадцатью пятью и тридцатью, и он, в отличие от предыдущих случаев, должен был видеть того, кто умертвил его. Острие пики вонзилось ему в лоб и проникло до самого мозга. Солдат стоял лицом к своему противнику — возможно, пытаясь уклониться от удара или сдаться на милость победителя, — когда тот всадил пику прямо ему в голову. Его убийца тоже сидел верхом, скорее всего он был казаком. Такова судьба этих четырех, навечно обреченных остаться безымянными солдат.

Промежутки между мушкетными залпами растягивались; стрельба еще продолжалась, однако нескончаемый грохот выстрелов постепенно сделался прерывистым, пока и вовсе не отгремел; на поле боя стало проясняться. В самый разгар сражения пороховой дым и пыль застилали все вокруг. Насколько мала была видимость, можно судить по тому, что король и его свита не заметили отступления шведской армии и потому задержались на поле, оставшись на нем практически в одиночестве. Лишь когда дымка рассеялась, они обнаружили, что, кроме них, на равнине почти нет держащихся на ногах шведов. Какое-то время положение короля и его приближенных было угрожающим: фактически не встречая сопротивления, русские войска в своей охоте на убегающих распространились по всему полю. И в этой охоте королю Швеции отводилась роль дичи.

Карлу и его сопровождению нужно было срочно убираться с равнины. Со всех сторон были русские, которые опять стали напоминать о себе пушечными выстрелами. Одного из драбантов, капрала Кристера Хенрика д'Альбедюля, послали на разведку. Он немедленно подтвердил, что войсковые части вокруг принадлежат неприятелю. Услышав это, король отдал приказ к отступлению; все развернулись и начали продвигаться туда, куда и большинство шведов, — в сторону леса. Если бы русские сообразили, что за многочисленный отряд движется рядом с ними, шведам пришлось бы туго. Карл послал драбантов на поиски находившихся поблизости шведских отрядов, которые могли бы присоединиться к конвою короля и обеспечить ему более надежную защиту. Помимо придворных, драбантов и лейб-гвардии, а также отдельных кавалеристов из других подразделений, к белым носилкам подогнали теперь и конногвардейцев. Хотя у короля уже был могучий эскорт, его хотели усилить еще больше.

Среди тех, кому приказано было прервать бой и как можно скорее подтянуться к королю, был Крёйц. Погоня за вражеской конницей, напавшей с тыла на его отряд во время шведской атаки на большое каре, завела Крёйцевых кавалеристов довольно далеко от самого поля сражения. Преследование оказалось успешным: шведы размет ал и несколько русских эскадронов и загнали всадников между мазанками в Малых Будищах. Конечно, эскадроны Крёйца больше пригодились бы на месте главного боя пехоты, но теперь было уже поздно. К генерал-майору подъехал сначала один драбант, а сразу следом — второй. У них было с собой предписание Крёйцу немедленно прекратить бой и вести свой отряд к королю. Генерал-майор тут же отдал соответствующий приказ. В пылу облавы на русских конные соединения рассеялись: поблизости находился лишь Северо-Сконский кавалерийский полк. Впереди, возле занятой русскими деревни, стояло несколько эскадронов полка Ельма. Местность около деревни была крайне пересеченная, к тому же кругом по-прежнему кишмя кишели русские. К драгунам послали ординарца из числа сконцев с приказанием отходить от деревни. Найти разрозненные эскадроны было трудно, и Крёйцу удалось собрать лишь часть своих сил. С ними он поскакал на север, в сторону поля битвы. Однако путь туда преграждала уходившая после генеральной баталии русская пехота. Чтобы добраться до короля, нужно было миновать ее. Шведы решили рискнуть: они проскакали сквозь интервалы между вражескими пехотинцами, и те не обратили на них внимания. Вероятно, они приняли неприятельские эскадроны за собственную кавалерию.

По равнине, на которой под жгучим солнцем лежали тела павших шведских пехотинцев, бродили русские. Их пехота уже ушла, но теперь к полю брани подтянулся народ из лагеря. Грабили убитых, умирающих и раненых. Стягивали одежду с живых и мертвых, хищно расхватывали валявшееся повсюду оружие.

Русские собирали различные трофеи типа знамен и штандартов и торжественно уносили их. В пехотной дивизии Халларта,[38] которая стояла у русских на самом краю левого фланга, набралось 22 стяга, в том числе шесть белых знамен лейб-гвардии и два штандарта, один из которых принадлежал конногвардейцам, а другой — драгунам Ельма (оба соединения входили в отряд Крёйца). Русские солдаты не только грабили, но и убивали. Многие из оставшихся в живых шведов были прикончены на месте, как только на них наткнулись русские, однако теперь начали уже и брать в плен. Поскольку никакой общей политики в отношении того, как обходиться с выжившими шведами, судя по всему, не было, умерщвление пленных на этом этапе битвы следует отнести за счет личной инициативы отдельных солдат. Однако в царившей кругом неразберихе кое-кому из раненых шведов удалось избежать подобной участи. В их число попал тридцатисемилетний майор Скараборгского полка Свен Лагерберг, уроженец Стура Черр в Вестергётланде. Под конец сражения он был ранен навылет из мушкета и остался лежать на поле. Шедшая в наступление русская боевая часть прошагала прямо по нему, так что он, подобно многим другим раненым, был еще и потоптан. Спас Лагерберга раненый драгун, который подсадил его к себе на коня и увез к обозу, подальше от кошмаров бранного поля. В русский лагерь один за другим потекли приводимые пленные. Многих из них мародеры раздели догола, обнажив истерзанные тела, некоторых подвергали насмешкам и унижениям.

Среди пленных, которым пришлось, стоя в чем мать родила, выслушивать глумление русских солдат, был и Александр Магнус Дальберг, двадцатичетырехлетний сержант из прихода Хольта в Бохуслене. По примеру двух старших братьев он в 18 лет вступил в армию и был в сражении при Фрауштадте, где стал свидетелем массовых расстрелов русских военнопленных. Он был человеком мягким по натуре, заботливым и глубоко верующим. (За эти свои качества он годом раньше заслужил прозвище «польская повивальная бабка» — потому что сжалился над рожающей крестьянкой, которую другие солдаты, не желая слушать ее стоны, выгнали из собственного дома. Дальберг помог жалобно стонавшей женщине, и она родила младенца хотя бы в холодных сенях.) Теперь в плен попал сам Дальберг, и ему с товарищами пришлось услышать про то, «какие они бедные и несчастные, коли им, от голоду и жажды страждущим, русское угощение не по вкусу пришлось, показалось слишком крепким, ноги подкосило да головушку задурило; но пускай, дескать, будут покойны, вот доберутся до Москвы, куда их зело тянет, там их снабдят всем, чтоб русский гостинец понравился; там найдут любой струмент, мотыги, кирки, лопаты, ломы, заступы и тачки, всё справят в наилучшем виде для их здоровья, потому как, наработавшись, не смогут шведы на плохой аппетит или сон жалиться». Для многих пленных шутовские речи русских затем обернулись правдой.

По полю брани продолжали разъезжать высшие чины шведской армии, пытаясь спасти то, что еще можно было спасти. Юлленкрук поскакал туда, откуда выступил правый фланг и откуда доносился приглушенный стук барабанов. Поехав на их дробь, Юлленкрук увидел построенную в каре пехоту. Он принял ее за собственных гвардейцев и рванулся вперед. Только приблизившись, генерал-квартирмейстер узнал в солдатах русских, так что он едва не повторил ошибку Пипера. Юлленкрук круто развернул коня. В отдалении он разглядел несколько задержавшихся на равнине шведских кавалерийских эскадронов. Среди них были драгуны Юлленшерны, которые стояли стройными рядами, с хлопающими на ветру голубыми штандартами и во главе со своим командиром, Нильсом Юлленшерной. (Тридцативосьмилетний Юлленшерна был голубых кровей, граф из дворянского рода датского происхождения. В 1706 году он был тяжело ранен под Калишем, но теперь уже оправился. С его портрета на нас смотрит мужчина с выразительным взглядом из-под красиво изогнутых бровей, длинным носом и небольшим целомудренным ртом.) По пути к драгунам Юлленкрук заметил несколько разрозненных пехотинцев. Он громко приказал им «собраться вместе и построиться», но услышал в ответ, что они ранены. Оставив их в покое, он поскакал к полку Юлленшерны. В это время рядом с драгунами быстрым шагом прошел батальон русской пехоты: он промаршировал прямо перед их фронтом на запад, в сторону леса. «Давайте ударим им в спину», — призвал Юлленкрук драгунского полковника. Юлленшерна согласился и тут же скомандовал: «Марш!» Русские, которые, видимо, сомневались в национальной принадлежности драгун, обрели полную ясность. Не успел отзвучать шведский приказ к атаке, как с левого крыла русского батальона, в каких-нибудь пятидесяти метрах от полковника, вырвался жалящий рой пуль. Этого было достаточно, чтобы обратить Юлленшерновых молодцов в бегство: драгуны развернулись и поскакали прочь. К их нестройному отступлению присоединилось несколько других кавалерийских частей, которые увлекли за собой и Юлленкрука.

Отступающие конники устремились по одному из проходов. Было тесно, и на узеньком мосточке началась яростная давка, люди напирали и отпихивали друг друга. В этой толкотне Юлленкрука свалили с моста в болото, где он и застрял. По мере усиления страха и сужения пространства вокруг отступление переросло в паническое бегство. Совсем недавно люди объединялись в группы, чувствуя себя так в большей безопасности, но в охваченной паникой толпе сосед перестает восприниматься как защита: тут все ополчаются друг на друга и каждый бьется за себя. С большим трудом сорокачетырехлетний генерал-квартирмейстер вытащил свою лошадь из трясины и взобрался в седло. Однако в следующее мгновение он опять начал сваливаться. Какой-то пеший, вероятно, решив завладеть конем — если понадобится, с применением силы, — ухватился за портупею, на которой у Юлленкрука висела шпага, и дернул за нее. Генерал-квартирмейстер почувствовал, что сползает с седла, но не успел окончательно свалиться: портупея лопнула и вместе со шпагой в ножнах слетела с Юлленкрука. Он поспешно ускакал. Многие стали жертвами этого тесного места. Далеко не всем, кто упал тут, удалось подняться, многие так и остались лежать под мостом.

Отчаяние и хаос усилились оттого, что к узким проходам, стараясь заблокировать их, начали подтягиваться русские драгуны. Среди отступающих был Смоландский кавалерийский полк. По словам эскадронного пастора Юханнеса Шёмана, который тоже участвовал в битве, после поражения пехоты «ничего не оставалось делать, как ретироваться через лес». Пастор был смертельно испуган. Впоследствии он рассказывал, что «невозможно понять было, куда деваться, ядра и мушкетные пули свистели мимо ушей и градом падали вокруг». Он был уверен, что погибнет в этом грохочущем от выстрелов царстве Аида: «Самое правильное было отдать свою душу в руки Создателя, понеже согласно человеческому разумению на жизнь уповать не приходилось».

В суматохе беспорядочного отступления Смоландский полк оказался разбит на несколько частей, каждая из которых самостоятельно выбиралась с поля боя. Одна такая группа включала в себя 19 человек из лейб-роты, среди которых было два офицера, корнет Самуэль Линдберг и полковой квартирмейстер Франс Хагер. Незадолго до этого Франс едва не был убит, когда спасал командира полка, генерал-майора Дальдорфа, чуть не попавшего в руки неприятеля. (Возможно, тогда-то Дальдорфу и взрезали живот казацкой саблей так, что у него вывалились кишки.) Хагера не тронули ни снаряд, ни пуля, только ядром снесло с головы шляпу. Что он не раз попадал в этом сражении в серьезные переделки, подтверждается, в частности, тем фактом, что за время боя под ним погибли две лошади.

Небольшой отряд смоландцев затрусил на юг, где слился с другим подразделением своего полка, а именно, с Эстрахерадской ротой. Команду над объединенным отрядом взял на себя уроженец Сконе ротмистр Юхан Юлленпамп, которому едва перевалило за сорок. Смоландцы тут же вынуждены были принять бой. Русские драгуны попытались блокировать проход через болото возле одного из редутов. Однако смоландским кавалеристам удалось опрокинуть драгун и миновать их. Правда, для Хагера дело все равно кончилось неудачно: чуть позднее он попал в плен и был обобран до нитки.

Король и его свита продвигались к опушке леса (которая находилась на северо-восток, от церкви в Малых Будищах, примерно в 800 метрах от нее), когда путь к отступлению внезапно преградил русский батальон. Противник вышел навстречу шведам из рощицы с правой стороны по их ходу. В атаку послали сильно поредевший отряд Крёйца, который только что присоединился к королю. Эскадроны выстроились в боевой порядок, развернув фронт перед русскими пехотинцами. Те замедлили было шаг, однако вскоре опять осмелели, — очевидно, сообразив, насколько невелика угроза от такого воинства, какое было в распоряжении Крёйца. Русские, хотя и неуверенно, но продолжали наступать. Их пехота подтянула за собой полковые орудия и открыла огонь: в воздухе вновь засвистели картечные залпы, дырявившие шведские ряды. Атака Крёйца сколько-нибудь серьезного урона врагу не нанесла — если она вообще состоялась под этим обстрелом.

В королевский отряд входил и полковник Конрад фон Вангерсхайм. (Ему положено было бы возглавлять Эстерботтенский полк, но в свое время его назначение не было утверждено. По словам полковника, должность эта была отдана другому, поскольку сам он отказался заплатить Пиперу за протекцию.) Фон Вангерсхайма обеспокоили слишком осторожные действия пехоты: обратившись к королю, он попробовал отговорить Карла от сближения с вражеским батальоном. Полковник считал, что неприятель пытается хитростью заманить шведов поближе к себе. Но король не хотел и слушать про такое. Его приказ был четок: во что бы то ни стало пробиться к лесу.

В авангарде встали драбанты под началом лейтенанта Ертты, а также один эскадрон Северо-Сконского кавалерийского полка. Необычная процессия, включавшая в себя конные эскадроны, драбантов, статских чиновников, придворных, штаб-офицеров, отставших, раненых и — где-то в середине — лежащего на носилках Карла, двинулась вперед. Отряд попробовал проскочить между неприятельским батальоном и лесом. Русские пехотинцы немедленно развернулись направо, фронтом к королю и его конвою. Мушкеты были вскинуты и нацелены, со стороны зеленой шеренги прогремел оглушительный залп. От пуль и острой картечи всадники и лошади опрокидывались наземь. Снаряды не щадили и лес, с деревьев дождем сыпались срубленные ветки. О ближнем бое тут не было и речи: русские стояли в сторонке и, точно на стрельбище, поливали свинцом движущихся мимо шведов.

Постыдный урон понес от этого обстрела Конный полк лейб-гвардии. В 1676 году за храбрость, проявленную полком в битве при Лунде, Карл XI наградил его большими серебряными литаврами. Литавры эти тоже ходили в бой, навьюченные на специальную лошадь, а играл на них полковой литаврщик Фальк. Однако при проходе между батальоном и лесом Фальк вместе с конем погиб от вражеского огня, так что серебряные литавры остались лежать возле трупа лошади и простреленного тела литаврщика.

Поуменьшившийся королевский отряд миновал-таки батальон и углубился в лес. Русские двинулись следом. Они явно не собирались с маху отказываться от столь богатой добычи.

Король и его сопровождение направились в сторону болота. Теперь важно было оторваться, стать вне выстрелов. Но сильнейший обстрел продолжался. Посреди трясины случилось то, чего не должно было случиться. Застряли конные носилки Его Величества.

Поскольку у русских оказалось теперь время пристреляться, пушечный выстрел угодил в паланкин. Ядром, которое ударилось рядом с раненой ногой короля, убило переднюю лошадь. В эту минуту около носилок стоял один из шталмейстеров. Еще раньше его ранило в правую руку, теперь же он был окончательно выведен из строя. От попадания ядра в носилки кругом разлетелась туча щепы, и часть этих деревянных осколков впилась несчастному шталмейстеру в бок. Задняя лошадь тоже упала. Белые носилки развалились. Положение стало крайне опасным — и для самого короля, и для его свиты. Русские солдаты были тут как тут. Стоя на краю трясины, они принялись поливать беглым огнем сгрудившихся посередине болота людей.

На отряд обрушился железный ураган, поминутно сражавший то всадников, то лошадей. Короля сняли с пришедших в негодность носилок. Из 24 человек охраны в живых осталось всего трое. С огромным трудом они подсадили короля на лошадь конногвардейца Басса. В тот же миг пуля попала в голову еще одному телохранителю, Нильсу Фриску. Новая лошадь короля успела сделать всего несколько шагов, когда сразили и ее: пушечным ядром ей отсекло ногу. Другим снарядом оторвало круп у лошади тафельдекера Хюльтмана, причем в ту минуту, когда он только что вскочил в седло (это был уже второй павший под ним сегодня конь). Залитому кровью Хюльтману пришлось выбираться из-под изувеченных останков животного и, держа в охапке серебряный кубок короля вместе с его лекарствами, искать себе нового коня.

Отступление небольшого отряда превращалось в натуральную бойню. Людей около носилок отстреливали целыми партиями, убитые и раненые падали друг на друга. Некоторые, в частности тафельдекер, говорили потом: «не иначе как Господь Бог хранил Его Величество от множества пуль, что летали вкруг августейшей особы». И все же нужно признать, что основная заслуга в сохранении его жизни принадлежала кавалеристам, драбантам, офицерам и придворным, которые неотступно толпились рядом с монархом и собственными телами заслоняли от предназначенных ему снарядов. Карла постоянно окружал живой пулеуловитель из его подданных. Погибло более двадцати драбантов. Многие были ранены и захвачены в плен русскими, в их числе разменявший четвертый десяток капрал из Пернова Юханнес Фредрик Рюль, которого взяли в плен после тяжелого ранения в голову. Полегло и множество придворных, канцеляристов. Погиб регистратор Стефан Хиршеншерна, а также камергер и историограф короля Густаф Адлерфельт. Пушечное ядро настигло тридцативосьмилетнего Адлерфельта, когда он стоял около носилок, — так трагически была поставлена точка на деле всей его жизни, труде о подвигах Карла XII. Плохо пришлось и тем, кто сопровождал короля, чтобы пользовать его рану: лейб-медик, профессор Якоб Фредрик Белау, был захвачен в плен, такая же судьба постигла придворного аптекаря Цирфогеля. В другого лекаря, Густафа Больтенхагена, попало несколько пуль, поразивших его насмерть. Карлу обеспечивали защиту и кавалеристы Северо-Сконского полка. Они потеряли в сражении от 70 до 80 человек. Среди погибших были сорокапятилетний холостяк Юхан Галле и майор Магнус Юхан Вольффельт, который начинал службу в саксонской армии, но, когда Швеция вступила в войну, вернулся на родину.

При том, как теснились вокруг короля его приближенные, если в кого-то из них попадал снаряд, близстоящих обдавало теплой кровью. Хюльтман, например, пишет: «не только мое платье, но и я сам был с головы до ног залит кровью умирающих». Кругом валялись окровавленные части тел. В этом невообразимом хаосе практически все усилия были направлены на спасение короля. Его потерявший ногу конь был непригоден. Королю срочно требовался новый. «Ертта отдаст мне коня», — коротко распорядился он, оборачиваясь к драбанту Юхану Ертте. Тяжело раненного Ертту ссадили на землю, а его место занял монарх. Карлу помогли сесть в седло и дали поводья. (Он был одет в синий мундир и камзол, в руке длинная шпага, на правой ноге сапог со шпорой, на левой — разорванная повязка, из-под которой сочилась кровь от заново открывшейся раны.) Побитая и окровавленная свита продолжила путь, стремясь поскорее убраться из смертельной западни на болоте. Ертта от своих ран еле шел. Его оставили стоять, прислонив к изгороди. По словам рослого придворного капеллана, который вышел невредимым из-под шквального огня, около этой изгороди истекающему кровью лейтенанту, «по всей видимости, и предстояло встретить свой конец». Ертту тут же окружили русские солдаты, а король тем временем удрал на его коне.

О том, как бы разжиться новой лошадью, на этом этапе сражения пришлось задуматься многим. С потерей в бою четвероногого друга кавалерист сталкивался очень часто. Лошадь представляла собой более крупную мишень, и попасть в нее было легче, чем в сидящего на ней человека. Кроме того, в верховую лошадь противника целились даже скорее, поскольку, сбив ее, можно было больше помешать стремительной кавалерийской атаке, нежели поразив самого конника. Хорошо выезженный кавалерийский конь обычно продолжал преданно скакать в боевом порядке даже с пустым седлом, тогда как лишившийся коня всадник был, можно сказать, обезврежен, хотя бы он сам и остался целехонек. Верховой, естественно, имел преимущество перед пешим, если речь шла о попытке спастись. Русская пехота с трудом могла нагнать бегущего солдата: как уже говорилось, темп хода у нее сильно замедлялся построением в линию. Неприятельская кавалерия, возможно, также уступала в скорости шведской коннице, однако, даже строго придерживаясь строя, она успевала нагнать спасающегося бегством пешего.

Неудивительно, что довольно многих кавалеристов постигало такое несчастье — потерять в разгар сражения скакуна, зачастую еще и не раз. У более состоятельных офицеров обычно бывало по нескольку верховых лошадей, кавалерийскому майору полагалось иметь в запасе пять коней, ротмистру — четыре, корнету — три и так далее до рядового конника, у которого была всего одна лошадь. Само собой разумеется, рядовой кавалерист имел меньше шансов спастись, чем офицер; потеряв коня, рядовой, как правило, застревал на поле боя. Тридцатипятилетний лифляндский ротмистр Юхан Блюм потерял в этот день, возглавляя свой эскадрон конногвардейцев, трех лошадей подряд. У младшего капрала драбантов Нильса Кристера фон Баумгартена, родом из Кальмара, вдобавок к рваной ране в плече от русского ядра, были убиты два коня.

Многие избегали участи быть растоптанными или взятыми в плен, отыскав себе новую лошадь, когда под ними падала старая. Случалось, что в попытке обрести нового коня люди не останавливались перед прямым насилием. Другие, по примеру короля, без стеснения присваивали себе то, что им более или менее добровольно уступали подчиненные. Среди попавшихся Левенхаупту офицеров, которые прилагали все усилия к тому, чтобы остановить бегущих, был генерал-майор Аксель Спарре. Под ним тоже застрелили лошадь, и ему срочно нужна была новая. Тогда прапорщик Бенгт Сальстеен, тридцати лет, уроженец Вестманланда, слез со своего коня и отдал его Спарре. Возможно, он действительно сделал это, как он утверждает, «без принуждения», а может быть, тут сыграло роль сознание того, что Спарре — командир полка, а сам он — его подчиненный. Генерал-майор взлетел в седло и ускакал, оставив прапорщика, как тот выразился, «в затруднительном положении».

Нильс Бунде и Карл Роланд — два человека, случайно столкнувшиеся друг с другом накануне сражения, — тоже пережили подобные приключения. К тому времени, когда под генерал-адъютантом убили кобылу, он потерял из виду своих, в том числе и денщиков с лошадьми. Бунде едва не затоптали, но ему чудом удалось избежать такой участи и найти себе другую лошадь.

Роланд служил в драгунском полку Ельма и в составе своего эскадрона участвовал под началом Крёйца в атаке на каре. Под конец боя он вдруг очутился посреди равнины без коня. Все его товарищи умчались (очевидно, следуя приказу бросить преследование русской кавалерии и идти к королю) и оставили пешего Роланда одного. Тут-то ему представился случай проклясть тот час, когда он не успел захватить в сражение своих запасных лошадей: на него надвигался русский эскадрон. Впрочем, у Роланда был небольшой шанс спастись: впереди русских кавалеристов скакал обезумевший от страха конь без седока. Роланд успел добежать до него, кое-как вдеть ногу в стремя (скакун был высок и могуч), подтянуться в седло и пришпорить коня. Сороконожечье громыханье копыт уже настигало драгуна. Впереди было болотце. Роланд направил коня через зыбкую трясину, и преследователи что было духу понеслись за ним. Однако, в отличие от своих лошадей, они были крепкого телосложения и изрядных размеров, так что животные под их тяжестью одно за другим начали сдавать. Хорошо, что конь, провидением или случаем посланный молодому стокгольмцу, оказался вынослив и сумел даже вместе с седоком одолеть топь. Русским же не удалось перебраться через трясину, и Роланд оторвался от них. Однако опасность для него еще не миновала.

Оставив позади болото и застрявших там русских, Роланд принялся искать шведские войска и собственный полк. Блуждая вокруг, он обнаружил в пределах видимости кавалерийский отряд и поскакал к нему. Определить, на чьей стороне сражаются конники, было сложно, пыль и пороховой дым застилали Роланду глаза. Только подъехав совсем близко, драгун разглядел, чьи это солдаты: русские! Он круто поворотил коня и умчался от неприятеля. Проблуждав наугад еще некоторое время, он наткнулся на группу всадников, оказавшихся шведами. На сей раз его испытания подошли к концу, и Роланд сумел соединиться со своим полком.

Кое-кто обзаводился новым скакуном, конфисковав коня, которого вели в поводу, на смену. К таким, например, относился генералмайор Лагеркруна, чья лошадь не была убита, но совершенно изъездилась. (Генерал-майора нельзя назвать сколько-нибудь хорошим военачальником: за истекший год он совершил ряд непростительных промахов, в частности заблудился вместе с вверенным ему армейским подразделением, а затем упустил редкую возможность овладеть стратегически важной крепостью — Стародубом. Его сильной стороной была административно-хозяйственная деятельность, и он пользовался определенным доверием у короля благодаря своей способности срочно изыскивать движимый капитал для надобностей армии. Из-за своей бесцеремонности и страсти к сутяжничеству по любому поводу Лагеркруна нажил себе множество врагов.) Когда ему понадобилось сменить лошадь, он, завидев проезжающего мимо денщика с запасным гнедым конем — при седле, пистолетах и всем прочем, — просто-напросто забрал его. Конь принадлежал Карлу Строкирху, тридцатилетнему капитану из Нессельсты (область Сёдерманланд), который служил в присоединившемся к свите короля эскадроне лейб-драгун. Окликнув денщика, Лагеркруна выхватил у него поводья. Более того, генерал-майор считал себя вправе завладеть лошадью: он был высшим офицером и, как он утверждал, собирался использовать коня для королевских поручений. Свидетелем этого происшествия стал один из драбантов, Брур Роламб. Настоящий владелец гнедого коня, Строкирх, впоследствии был взят в плен, тогда как Лагеркруна избежал этой участи. (В 1731 году, спустя двадцать два года после битвы, в Стокгольмском суде низшей инстанции, ведавшем южными предместьями, Строкирх вчинит Лагеркруне иск за конокрадство и в конечном счете выиграет дело, получив в качестве возмещения убытков 700 медных и 10 серебряных далеров.)

Командир отряда драгун, тридцатипятилетний Карл Густаф Хорд из Фогелоса, отделился от королевского конвоя и поскакал вперед в надежде остановить бегущих и мобилизовать еще силы для охраны монарха. Ему навстречу попался Левенхаупт. При виде него Хорд взмолился о помощи: «Господин генерал, нет ли возможности остановить бегущих? Они же бросают короля на произвол судьбы». — «Я уже пытался, но не сумел, — огорченно молвил Левенхаупт и тем не менее спросил: — А где Его Величество?» — «Да тут, совсем рядом только что были». Решив попробовать еще раз, генерал подался назад, к потоку отступающих. И снова принялся просить и увещевать: «Стойте же, ради Христа! Давайте не будем покидать короля, он здесь рядом». Упоминание королевской особы задело какие-то струны в сердцах нескольких пехотинцев, и они встали. Послышался крик: «Если Король тут, мы хотим остаться». Стоило нескольким солдатам остановиться, как безумная паника улеглась. Пешие и конные ратники вокруг Левенхаупта замедлили шаг и тоже встали.

Хорд отправился искать короля, и Левенхаупт последовал за ним. Вскоре король нашелся: он сидел верхом на лошади Ертты, положив забинтованную ногу ей на холку. Рана обильно кровоточила. При виде генерала Карл сделал любезное выражение лица и приветствовал Левенхаупта вопросом: «Вы живы?» «Да, всемилостивейший Государь, — отвечал генерал, — учитывая наше положение, я бы сказал, к сожалению, жив». Они обсудили ситуацию: Левенхаупт считал, что на поле битвы делать больше нечего и следует собрать вместе как можно больше людей и тогда уже двигаться к обозу. Сомнения были лишь в том, отыщут ли они дорогу. На прямой вопрос Карла, знает ли он путь туда, генерал ответил отрицательно. Начали опрашивать всех подряд: нет ли кого, кто мог бы провести отряд в Пушкаревку? Вскоре удалось найти двух человек из Валашского полка, которые объявили, что знают путь.

Вид довольно большой группы людей, прекративших бегство, удивительно подействовал на окружающих. Около короля образовалось затишье, как бы око урагана. Толпа бегущих солдат остановилась. К ним начали примыкать отставшие и раненые. Высшие офицеры установили, что большинство подтягивавшихся пехотинцев были с левого фланга, тогда как от пехоты правого крыла не было видно никого или почти никого. Как заметил Левенхаупт, они, «верно, большей частью полегли». Остатки ратников с правого фланга собрал под своим началом молодой лейб-гвардейский офицер, который и привел их к королю. Однако отряд его представлял собой жалкое подобие былого воинства: в нем насчитывалось всего несколько сот рядовых, причем едва ли не все были ранены. Среди командиров в живых остался лишь этот молодой офицер, прочие, по свидетельствам очевидцев, погибли до последнего человека.

К конвою короля приставали и кавалерийские части. Многие из них вообще не участвовали в битве. Воины утверждали, что не получили никаких приказов и просто поддались всеобщей панике. Но отнюдь не все присоединялись к растущей королевской свите по доброй воле. Против некоторых пришлось прямо-таки применить насилие. Посланник короля Станислава при главной квартире Карла XII, польский граф Понятовский усмотрел неподалеку два эскадрона шведских кавалеристов, без видимой цели слонявшихся вокруг. Нагнав конников, граф призвал их командира взять своих людей и проследовать за ним к королю. Командир отказался. Тогда Понятовский выхватил шпагу и приставил ее острием к груди офицера. Ошеломленный этим приемом славянской аргументации, офицер вместе с эскадроном поскакал за польским графом и примкнул к королевскому конвою. Увидев, что его полку прибывает, и испытывая головокружение от жары, усталости и потери крови, король завел речь о том, что теперь он сам в состоянии повести шведов в бой: он, дескать, уже сидит верхом и у него есть армия — и пехота, и конница. Но эти разглагольствования были всего лишь бравадой, плодом омраченного рассудка нашего героя: отступление не замедлило продолжиться, хотя и более стройными рядами. К обозу! Если, конечно, удастся до него добраться.

Однако пока основная часть шведской армии отступала, находясь в данный момент неподалеку от прогретого солнцем Будищенского леса, некоторые отряды еще дрались на поле битвы. До отступающих доносилась трескотня мушкетных выстрелов. Карл Магнус Де Лаваль со своими молодцами и два других эскадрона его драгунского полка по-прежнему сражались, задерживая наступающую русскую конницу. Заняв позицию в конце узкого крутого оврага, они отбивали одну атаку за другой, чем мешали русским добраться до прохода у себя в тылу, того самого прохода, который недавно миновал со своим отрядом король и в котором до сих пор была тьма-тьмущая беглецов. Фактически драгуны Де Лаваля дрались по принуждению, поскольку дефилей был забит и им не оставалось ничего иного, кроме как смирно ждать, пока подойдет их черед.

Вынужденные малым числом сдерживать сильный натиск, они с радостью встретили подъехавший к ним эскадрон из драгунского полка Ельма. Русские драгуны тем временем повторяли свои попытки прорваться, однако стоило шведским конникам изготовить карабины, то есть поднять их на бедро, как противник отступал. Русские наскакивали, шведы поднимали ружья, и русские ретировались. Это продолжалось минут пятнадцать, прошедшие в беспокойном ожидании, когда же освободится проход, и наконец он все-таки освободился. Шел одиннадцатый час. «Господин капитан, за кавалерией подходит их пехота», — предупредили драгуны Де Лаваля, В тот же миг ряды неприятельской конницы расступились, и сзади действительно оказалась русская инфантерия, подкравшаяся за спинами своих эскадронов. Стальные зрачки мушкетных дул нацелились на шведских драгун, воздух разорвал грохот залпа. Де Лаваль заметил, что русские начинают окружать их. Задерживаться здесь дольше было незачем, проход освободился, и драгуны эскадрон за эскадроном стали отступать. Первым оттянулся полк Ельма, за ним подразделения Штернбаха и Тунгельфельта. Замыкали строй драгуны Де Лаваля. Они в страхе и нетерпении кричали: «Господин капитан, раз мы последние, не миновать беды!» Командир, как мог, успокаивал их, но времени на разговоры не было. Вперед выслали самое ценное: в голове эскадрона скакал со штандартом двадцатипятилетний немец из Штеттина, корнет Йохан Якоб Шульц. Остальные колонной потянулись следом.

Для прикрытия отхода Де Лаваль назначил в арьергард самого себя, финляндского фельдфебеля Юхана Хенрика Сереена и еще восемь драгун. Эта мера предосторожности не была излишней, поскольку русский эскадрон наступал и пробовал атаковать отступающих с тыла. Однако вдесятером мало что можно было сделать против целого эскадрона. Шведам пришлось спасаться бегством. Де Лаваль поворотил коня. На своем добром скакуне он имел все шансы улизнуть от противника, но в создавшейся кутерьме вынужден был взять в сторону, заехать в болото — то самое, в котором раньше застряли королевские носилки, — и его конь увяз там. Оглядевшись, Де Лаваль не обнаружил ни одного человека из своего отряда. Судя по всему, поспешное отступление арьергарда позволило русским ринуться в атаку на удаляющийся эскадрон: и знаменосец Шульц и финский фельдфебель были захвачены в плен.

Де Лаваль застрял в трясине, его подчиненные ускакали, поблизости кишмя кишели русские. Тогда капитан решил прикинуться мертвым и бросился в болотную жижу. Неприятельские солдаты явно попались на удочку. Он видел, как они начали грабить убитых, срывать с них одежду, видел, как они собирали валявшиеся среди бездыханных тел знамена и музыкальные инструменты. Вот они наткнулись на настоящее сокровище: рядом с погибшей лошадью из лейб-гвардии Конного полка и мертвым полковым литаврщиком Фальком русские обнаружили пару больших серебряных литавр.

Выждав порядочное время, Де Лаваль поднялся из болота, освободил увязшего коня и начал медленно и осторожно пробираться через топь. В конце концов — около дамбы — он нащупал твердую почву, сел на коня и неторопливо двинулся прочь от лежавших в овраге обнаженных и окровавленных тел.

Первый министр короля Пипер покинул поле боя вместе с потоком отступающих и, выехав на луг по другую сторону леса, тщетно искал своего государя. Он столкнулся лишь с Реншёльдом, который в сопровождении драгунского полка быстрым шагом ехал по жаре ему навстречу. Обрадовавшись, что нашел в этой суматохе хоть когото из высокопоставленных лиц, Пипер направился к Реншёльду с вопросом, не знает ли тот, где король. Реншёльд бросил по-немецки лаконичное: «Не знаю», но толстяк не унимался: «Ради Бога, давайте не будем оставлять нашего короля, он же у нас раненый и совершенно беспомощный». Пребывавший в унынии фельдмаршал не был склонен к разговорам, а потому коротко бросил: «Все пропало!» — «Упаси Господь, — машинально отвечал Пипер, — армию могут отогнать куда угодно, но она еще может собраться с силами и оказать сопротивление неприятелю». Беседа продолжалась уже на ходу, пока они ехали вдоль опушки леса, огибая его по дороге назад, к полю битвы.

Среди тех, кому удалось остаться живым и невредимым после передряг в лесу, был Юлленкрук. Посреди равнины он встретил шведский эскадрон. Не узнав рослого командира, он тем не менее призвал его помочь в сборе войска: «Приложите все старания, дабы как можно больше солдат остановилось». — «С удовольствием, господин полковник, я приложу все старания», — отозвался офицер. Задержав несколько проезжавших мимо эскадронов, они выстроили их справа от первого. Постепенно начала вырисовываться новая боевая часть. Юлленкрук уже вознамерился скакать дальше направо, как к нему подъехал один из командиров и подсказал, что неподалеку Реншёльд: «Взгляните, господин полковник, вон едет фельдмаршал». Обернувшись, Юлленкрук действительно увидел его в окружении кавалеристов, поглощенного разговором с Пипером.

Пипер продолжал, едучи рядом, втолковывать мрачному фельдмаршалу самоочевидные вещи. Объяснив, что Реншёльду надо попробовать остановить бегущих, он добавил: «Коли это не удастся, следует показать им, какого держаться направления, понеже они рассеяны после выезда из леса, а вместе неприятелю труднее их будет побить». Реншёльд молчал. В голове его, вероятно, крутились примерно те же мысли. Фельдмаршал явно хотел отвести хотя бы часть кавалерии обратно к полю брани, скорее всего на подмогу тем соединениям, которые еще продолжали драться. Когда навстречу попались два полковника, Дюккер и Тоб, каждый во главе своего драгунского полка, Реншёльд ненадолго остановился с ними. Не исключено, что во время этой встречи он получил какие-то важные сведения, потому что, когда Пипер хватился фельдмаршала, его и след простыл. В ответ на расспросы Пипера ему показали вдаль: Реншёльд, видимо, ускакал, чтобы самому что-нибудь разведать. Упрямый министр догнал его и снова принялся талдычить о том, что необходимо остановить войска, а если это окажется невозможным, направить отступающих в определенное место. Оба вернулись к ожидавшим их спутникам, после чего все повторилось с начала. Скорый на ногу фельдмаршал вновь скрылся в чистом поле, прежде чем Пипер обнаружил это, и первый министр опять догнал его. Пипер в очередной раз повторил свои предложения, прибавив: «А коли невозможно будет первую часть исполнить, тогда хотя бы повелеть им двигаться к обозу». Эти два самых могущественных после короля лица в армии, два непримиримых врага, известных своей ненавистью друг к другу, вместе вернулись назад.

Вскоре фельдмаршал снова ускакал по направлению к полю боя. На этот раз его нагнал Юлленкрук, который сказал: «Дела наши хуже некуда, Господи, спаси и помилуй нас. А с левого краю еще стреляют, слышите, ваше превосходительство? — и, указывая на только что выстроенную конницу, добавил: — Тут есть несколько эскадронов. Не будет ли у вашего превосходительства приказаний для них?» — «Все идет не так, как надо», — пришибленно молвил Реншёльд, направляясь дальше, в район редутов. От ближайшего к лесу шанца доносились глухие раскаты пушечных залпов. Впереди виднелись войска. «Не езжайте туда, — предупредил Юлленкрук, — перед нами неприятель». Фельдмаршал только отмахнулся от этого предупреждения, уверенно заявив, что это «свои». Несколько голосов из его окружения поддержали Реншёльда: это, мол, пехота с правого фланга. Никто еще не понял, какому разгрому подвергся правый фланг. Однако генерал-квартирмейстер стоял на своем. «Я с вами не согласен, а потому еду обратно, туда, где точно наши», — сказал он и поворотил назад. Остальные упорно продолжали путь, хотя и приближались к стреляющему укреплению.

По дороге обратно, туда, где ждали выстроенные эскадроны, Юлленкрук встретил Пипера, который вместе со своей охраной ехал по равнине на юг. Генерал-квартирмейстер попытался предупредить и его, крикнув: «Не езжайте в ту сторону, там русские!» Расслышал ли Пипер это предупреждение, остается неясным, поскольку он не откликнулся на него и как ни в чем не бывало проследовал с отрядом мимо. Пипер решил убраться подальше от района боевых действий и нашел человека (это был Юхан Бэр, служивший в Нерке-Вермландском полку тридцатишестилетний майор из Эстергётланда), который утверждал, что сумеет провести его к обозу в Пушкаревке. Во главе с майором Бэром отряд мчался под палящим солнцем по волнообразной степи. Первый министр пустился в опасное предприятие, поскольку по равнине рыскало много русской нерегулярной конницы.

Юлленкрук же, прискакав к дожидавшейся кавалерии, с радостью отметил про себя, что за его отсутствие ряды ее значительно пополнились.

На подходе было еще три эскадрона: русские! В боевом порядке, с карабинами наготове у бедра, они приближались к застывшим на месте шведам. Когда русские подошли совсем близко (на расстояние каких-нибудь пятидесяти метров), Юлленкрук приказал ближайшим эскадронам идти в атаку. Увидев, что шведы думают напасть на них, русские дали залп из карабинов, отклонились вправо и во весь опор унеслись прочь.

Преследование шведов вражеской пехотой заканчивалось по мере того, как русские батальоны один за другим достигали кромки Будищенского леса. Они начали гуртом сгонять пленных, многие из которых были верхом, с оружием и всем прочим. Во время генеральной баталии длинная зеленая стена пехоты разбилась на множество мелких частей, хаотично продвигавшихся вперед. Еще большую неразбериху внесла попытка пуститься вдогонку за отступающими шведами. (Расстройство боевого порядка и даже отдельных батальонов, по-видимому, объясняется и тем, что русские солдаты уже во время битвы принялись делить военную добычу.) У опушки леса все соединения получили приказ остановиться: линейный строй не годился в условиях лесистой местности. Поскольку войсковые части к тому же пребывали в беспорядке, русское командование, естественно, не хотело рисковать тем, чтобы их втянули в трудноуправляемые стычки в чаще леса; теперь следовало упорядочить строй и подготовиться к возможному продолжению сражения. Русская артиллерия смолкла. Надо сказать, что из тяжелых орудий 40-фунтовые гаубицы и мортиры, а также 20-фунтовые мортиры сделали в среднем по 17–18 выстрелов; для 8-фунтовых пушек эта цифра равнялась двенадцати. Дальнобойные 12-фунтовые пушки, несмотря на свою меньшую скорострельность, выдали в среднем по 36–37 выстрелов — они подвергали шведов непрерывной бомбардировке снарядами, пока их отступающие части не скрылись в Будищенском лесу. Что касается самых распространенных орудий, 3-фунтовых пушек, из них больше всего залпов сделали стоявшие на левом крыле русского фронта полки дивизии Халларта. Они произвели по 42–43 выстрела на ствол, более чем в два раза превысив количество боеприпасов, израсходованных такими же орудиями в других дивизиях. (Объясняется это прежде всего тем, что на левом фланге сражение протекало наиболее ожесточенно.) В общей сложности 3-фунтовые пушки произвели 1 109 выстрелов, из них 70 процентов ядрами, а 30 процентов картечью. Всего русская артиллерия сделала 1 471 выстрел, из них третью часть составляли картечные. Такова сухая статистика, однако за ней скрывалась ужасающая действительность в виде гор истерзанных человеческих тел.

Часть русской пехоты (до которой, вероятно, в создавшейся неразберихе не дошел приказ об отбое) углубилась в заросли. Притаившись за кустами и в канавах, солдаты обстреливали блуждавших между деревьями шведов. Среди замыкавших отступление через лес был отряд Крёйца. Огонь русской пехоты заставил его отвести свои эскадроны назад, к Малым Будищам, которые кавалеристы не без потерь, но все же миновали. Потом конница завязла в растоптанном болоте. Слева от отряда Крёйца шел Северо-Сконский кавалерийский полк. Его командир Густаф Хурн попал в число тех, кого сбили с коня и захватили в плен. Еще левее, за сконцами, отступали драгуны Ельма. В конце концов весь отряд выбрался из-под сени леса на знойную равнину.

Противоборствующие армии постепенно выходили из соприкосновения. Потоки отступающих по лесным проходам иссякали, превращались в речки, а затем и в слабенькие ручейки. Большие организованные бои отгремели, вместо них теперь возникали лишь единичные и обычно случайные стычки между подразделениями, частями подразделений или отдельными солдатами. После того как русская пехота встала, за шведами теперь гонялась в основном конница, причем погони эти были редкими и в значительной мере импульсивными. Среди преследователей появились и русские казаки, которые большими и малыми разъездами кружили по всем окрестностям. Они были настроены нападать прежде всего на отстающих, причем одиночек. Отступающие шведские части либо присоединялись к более крупным частям шведской пехоты и конницы, которые сплачивались вокруг какого-нибудь предприимчивого высшего офицера или сохранившего присутствие духа подразделения, либо продолжали самостоятельно двигаться по равнине на юг, в сторону Пушкаревского обоза.

Тем временем в полумиле (то есть примерно в пяти верстах) к югу, возле зазубренных палисадов Полтавы, наступила передышка в бою. К шведским позициям был выслан русский парламентер. Напряжение спало, боевые формирования расслабились, и сражающиеся позволили себе сойтись чуть ближе. Русского парламентера встретил капитан Кристоффер Адольф Вендель, пятидесятилетний немец из земли Бранденбург, за плечами у которого была довольно пестрая — хотя не сказать, чтобы нетипичная, — военная карьера. Сначала он служил разным хозяевам на германской земле, затем перешел в датскую армию, сражался против шведов в Сконской войне, в 1676 году был взят в плен, после чего, ничтоже сумняшеся, переметнулся на другую сторону и вступил в шведское войско. С 1678 года он служил в Сёдерманландском полку. Что именно произошло, сказать трудно, возможно, Вендель почувствовал, что пора вновь сменить господина и знамя; во всяком случае, он начал переговоры о капитуляции. Не исключено, что Вендель посчитал себя вправе вести такие переговоры из-за недавней гибели своего командира, однако подчиненные его рассудили иначе. Потери шведских войск на подступах к Полтаве были незначительны, и солдаты здесь отнюдь не утратили боевого духа. Рядовые не желали даже слышать про капитуляцию: они схватились за ружья и пристрелили Венделя.

Залп, сразивший капитана, стал сигналом к возобновлению военных действий. Обе стороны мгновенно оттянулись на прежние позиции и изготовились к бою. Однако в атаку русские не пошли. Вместо этого перед шведами предстал явно потрясенный расправой над Венделем прежний парламентер. На этот раз с ним разговаривал полковник Крунман. Русский офицер поведал о разгроме главных шведских сил и предложил отряду сдаться. Не поверив в поражение своей армии, Крунман сказал, что «ни о каком аккорде не может быть и речи». Обескураженный русский попросил разрешения вернуться к своим — среди шведских солдат уже раздавались крики о том, что пора начинать перестрелку. Получив разрешение, парламентер сломя голову помчался к русским позициям. Только он успел добежать, как обе стороны открыли огонь. Под грохот залпов кровопролитие было возобновлено.

Удрученный Реншёльд всеми силами старался исправить положение, однако исправлять его было поздно, да и силы, имевшиеся в его распоряжении, были слишком малы. Тем не менее он без колебаний повел свой отряд прямо на русских, — возможно, дабы предотвратить новые атаки вражеской конницы на выходившие из леса расстроенные соединения, а может, он был просто-напросто надломлен своим фиаско и искал достойной и доблестной смерти. Отряд, который фельдмаршал направил на русских возле редутов, вступил в бой с противником, однако вскоре его стали обходить крупные русские полки. Ротмистр по имени Клас Плантинг (он приходился родней Георгу Плантингу — тому самому, что попал в руки русских на завершающем этапе битвы с ними уппландцев) предупредил Реншёльда об опасности. Некоторые шведские кавалеристы повернули вспять. Плантинг высказал Реншёльду сожаления по этому поводу, и тот сорвался с места, чтобы попытаться задержать отступающих. Увы, он потерпел неудачу, после чего граф и фельдмаршал, закадычный друг и правая рука Карла, командующий шведской армией Карл Густаф Реншёльд попал в плен. Русским досталась ценная добыча. Однако захват фельдмаршала уже не играл существенной роли: к этому времени Реншёльд плохо представлял себе происходящее и имел крайне мало возможностей управлять шведскими силами. Фактически он был беспомощен, и надеяться на то, что этот полководец спасет положение каким-нибудь гениальным ходом, не приходилось. Распад шведской армии зашел слишком далеко, разложение затронуло самую сердцевину. Под конец верный своему долгу фельдмаршал действовал как простой офицер, наравне с другими носясь по лугам и полям и пытаясь собрать воедино рассеянные боем подразделения, чтобы в критическую минуту снова ввести их в действие.

Остаткам двух полков, стоявших на крайнем левом кавалерийском фланге — эстергётландцам и сконским драгунам, — было дольше других добираться до безопасного места. За отрядом, который вырвался из клетки со штыками и шпагами вместо прутьев, послали стремительную погоню. Ратников неотступно атаковали русские драгуны и нерегулярная кавалерия. В конце концов от отряда осталось не больше ста человек на загнанных лошадях. Командир сконцев, принц Максимилиан, соскочил с седла — либо потому, что, посчитав ситуацию безнадежной, собирался сдаться, либо для того, чтобы отважно ринуться в последний бой. Говорят, он воскликнул: «Все смельчаки ко мне!» — и раненый подполковник его полка, двадцативосьмилетний Карл Хенрик Врангель, последовал его примеру. Кавалеристы не успели изготовиться к пешему бою (будучи драгунами, они получили кое-какую подготовку и для действий в пешем строю), когда их нагнали преследователи. Шведам пришлось сдаться. Юный командир полка вызвал у русских большое любопытство, один офицер спросил Врангеля, не шведского ли короля они взяли в полон. Подполковник отвечал, что не шведского короля, а принца Вюртембергского. Принца Максимилиана встретили с изысканной любезностью. Именитого пленника тут же провели к военачальнику самого высокого ранга из тех, что находились поблизости, — бригадиру Грёппендорфу, который и препроводил его к самому царю. (Какому обращению подверглись его драгуны, мы не знаем, однако, судя по тому, что известно про судьбу остальных пленных, вряд ли обращение это было слишком нежным.)

Из леса продолжали поодиночке выползать беглецы, так что на лугу скапливалось все больше и больше шведских пеших и конных ратников. Залитому кровью Хюльтману тоже удалось выбраться на равнину — пешком, не расставаясь с медикаментами и серебряным королевским кубком. По поляне носились взад-вперед русские казаки и калмыки,[39] которые, однако, не трогали его, даже когда скакали совсем рядом. Здесь тафельдекер наконец разжился новой лошадью. Вскочив на нее, он сумел ускользнуть от опасных соседей и со временем присоединился к эскорту короля. Отыскав среди большой свиты своего повелителя, Хюльтман спрыгнул с коня, поспешно размотал превратившиеся в лохмотья и «погрязшие в нечистоте» бинты на ноге, обтер кровь своим уже и так испачканным рукавом и наложил новую повязку. Лекари, приставленные к королю, чтобы ухаживать за его раной, к этому времени либо погибли, либо были взяты в плен.

Улизнуть от врага удалось и тяжело раненному Юхану Ертте (на чьем коне ехал сейчас Карл). Два брата Юхана, Адам и Кристиан, доказали, что и на поле брани нет друга супротив родного брата: прихватив с собой сменную лошадь, они вернулись искать его. Русские, очевидно, и внимания не обратили на истекающего кровью возле изгороди драбанта, и он сумел даже немного проковылять вместе с ними. Найдя Юхана, братья подсадили его в седло, и они втроем во весь опор поскакали прочь, так что Юхан уцелел и заслужил изрядный почет и уважение. Конечно, награда, которую он впоследствии получил от короля, не может сравниться с той, что была обещана потенциальному спасителю Ричарда III в битве при Босворте,[40] и все же она была немалой: через полгода после битвы и он, и его братья были возведены в дворянское звание. В пожалованной Юхану Ертте грамоте на дворянство, в частности, сказано — хотя и не совсем правдиво, — что он «в битве под Полтавой на редкость верным и преданным подданным показал себя, понеже он, когда конь Наш пал, со своего мигом соскочил и Нам его предоставил, не имея притом ни коня иного, ни упования другим путем избежать неприятеля, так что исключительно из любви к Нам жизнь свою на милость врага отдал». Напомним, что Карл приказал Ертте сойти с лошади.

Шел уже двенадцатый час, и Юлленкрук вместе с другими офицерами принялся еще усиленнее собирать остатки кавалерии. Ему помогал и Лагеркруна на своем недавно реквизированном гнедом скакуне; дело было непростое. Солдаты были объяты смятением и страхом. Кроме всего прочего, после многочасового сражения у них почти не осталось боеприпасов. Тем не менее высшие офицеры делали все возможное для приведения воинских подразделений в порядок. И несмотря на общую тревогу, им удалось выстроить основную часть войска.

Временное затишье объяснялось в первую очередь тем, что русские вроде бы прекратили преследование, однако скоро они опять дали знать о себе. Три эскадрона, которые совсем недавно были отогнаны, каким-то образом обошли шведскую кавалерию и теперь появились сзади нее, около Малых Будищ. Завидев узенький мостик, по которому переправлялись многие из отступавших, русские конники подъехали к нему и развернулись фронтом к шведам. Мало того, что эти три эскадрона перегородили проход; они создали угрозу с тыла для перегруппированной шведской кавалерии, стоявшей фронтом в другую сторону, к полю. Вот почему Юлленкрук захотел отогнать русских и поскакал на левый край, чтобы, скомандовав там эскадронам «кругом!», послать их в атаку на незваных гостей.

Однако прежде чем атака успела состояться, произошло трагическое недоразумение. Лагеркруна — вероятно, с целью призвать к атаке и правофланговую кавалерию — закричал: «Вперед, вперед!» Формулировка приказа позволяла толковать его двояко. (Лагеркруна все-таки был генералом от инфантерии, он служил исключительно в этом роде войск и, по-видимому, имел мало дела с конницей — как в смысле муштры, так и в тактическом плане.) Несколько эскадронов, оставшихся почти без офицеров, недопоняли — или предпочли недопонять — приказ и действительно поскакали, но в сторону, противоположную русской кавалерии, на юг, в чисто поле. В обстановке всеобщей тревожности такого почина было достаточно, чтобы всадник за всадником, часть за частью начали присоединяться к отступлению. Лавина опять сорвалась. Юлленкрук отчаянно закричал, Христом Богом заклиная солдат прекратить отход. С разных сторон послышались вопли «Стоять, стоять!», но без всякого результата: кавалерийский строй нарушился, шеренги разомкнулись и конники понеслись прочь по волнистой равнине. Глядя на этот кавардак, эскадронный пастор Шёман заметил: «Пока их держит в руках фурия или битва, шведы — добрые солдаты, но, коль скоро начинается отход или бегство, их уже не остановишь». Это наблюдение о том, как неимоверно сложно поднять боевой дух у соединений, утративших его или поддавшихся панике, справедливо не только в отношении шведских солдат.

Место сбора и обоз в Пушкаревке, куда более или менее инстинктивно потянулась теперь расстроенная масса кавалеристов, разделяло расстояние примерно в пять верст. Путь туда лежал по волнообразной степи, в пыли и удушливой жаре — близился полдень, и солнце уже пекло что было силы. Изнемогающий Юлленкрук, который скакал вместе со всеми, нагнал раненого капрала драбантов Карла Хорда и посетовал ему на то, «как нехорошо повела себя наша кавалерия», не обратившая внимания на его мольбы и призывы остановиться. «Их невозможно было бы остановить», — подтвердил Хорд и попросил Юлленкрука об одолжении: чтобы тот поскорее добрался до обоза и привел тамошние полки в боевую готовность. Собственно говоря, такое поручение дали самому Хорду, но по пути от королевского конвоя он напоролся на русских, был ранен, и это задерживало его продвижение вперед. Юлленкрук согласился и, пришпорив коня, галопом понесся к Пушкаревке.

Королевский отряд не поспевал за всеми. Миновав лес, он застыл в нерешительности: куда же к Пушкаревке? Показать дорогу вызвался саперный капитан Карл Бальтазар фон Дальхайм. Когда он был с утра приставлен к Левенхаупту (вероятно, в качестве адъютанта) и ходил в атаку с гренадерским батальоном лейб-гвардии, ему прострелили правую ногу. С тем же батальоном он затем отступал через перелески мимо болота, на котором лежали брошенные королевские носилки. В конце концов он пристал к свите короля. Поскольку накануне сражения фон Дальхайм проводил для Реншёльда рекогносцировку местности, он действительно мог подсказать конвою, какое взять направление на развилке. Из трех дорог правая вела к Малым Будищам, левая к Полтаве, а срединная — к Пушкаревке. Отряд двинулся через степь по средней.

В данный момент конвой короля насчитывал примерно две тысячи человек, построенных в виде большого квадрата. Эта живая крепость двигалась медленным маршем, ощетинившись ружейными дулами, которые были выставлены в разные стороны против рыскавших вокруг казаков.

К счастью для шведов, русские почти перестали преследовать их. Вражеская конница (в основном казаки с калмыками) на раскинувшемся между Будищенским лесом и Пушкаревкои широком лугу вела себя чаще всего сдержанно и не проявляла особого желания нападать.

Эскадроны из отряда Крёйца следовали на юг крайне неторопливо, с тем чтобы к ним могло примкнуть побольше отстающих, однако таковых почти не было видно. Крёйц как раз обменивался с другим высшим офицером сожалениями по поводу случившегося, когда к нему подъехал сам король, который, похлопав генерал-майора по плечу, сказал: «Наша пехота наголову разбита. Нельзя ли что-нибудь предпринять для спасения оставшихся в живых?» Крёйц отвечал, что он нарочно движется медленно, поджидая всех беглецов. Карл удовлетворился этим ответом.

Во время беседы Крёйца с королем два русских эскадрона предприняли атаку на отряд, но она была без труда отбита. Сразу же следом за ними на каре галопом понеслась туча нерегулярной конницы. Как ни странно, она не причинила ни малейшего вреда. Промчавшись через интервалы между эскадронами, всадники скрылись из виду. Несколько шведских кавалеристов попытались было пуститься за ними в погоню, но в очередной раз убедились, что казаков не догнать. Королевский конвой и эскадроны Крёйца продолжали свое неспешное продвижение по равнине.

Уже во втором часу пополудни королевское сопровождение завидело вдали обоз с построенными перед ним полками и выдвинутой вперед артиллерией. Король приказал пехоте и драбантам, прикрывая тыл мушкетами, скорым маршем идти туда. Сам же он, сопровождаемый частью охраны, пришпорил коня правой ногой и во весь карьер понесся к обозу. Через некоторое время им попалась катившаяся навстречу коляска. В коляске сидели уроженец Финляндии генерал-майор Юхан Август Мейерфельт и капрал драбантов Хорд — тот, что попросил Юлленкрука поднять обоз по тревоге. Оба раненные во время сражения, они добрались до обоза, получили первую помощь и теперь возвращались назад, чтобы, если удастся, отыскать Его Величество. При виде короля, который со своей свитой направлялся к ним, коляска тут же замедлила ход.

Король попросил Хюльтмана помочь ему «перескочить с коня к ним в повозку», оперся на плечи тафельдекера и здоровой ногой прыгнул в коляску. Устроившись там, он обернулся к Хюльтману и велел тому, пересев на его лошадь, скакать следом. Коляска развернулась и по знойному мареву покатила под прикрытие обоза.

Обоз в Пушкаревке со своими тысячами тысяч повозок, телег и фур, со всеми своими больными и ранеными, денщиками, мастеровыми, статскими, казаками, женщинами и детьми фактически не был затронут сражением. Отряд, оставленный для его обороны — три кавалерийских и четыре драгунских полка, — был весьма слаб и насчитывал чуть больше двух тысяч шпаг. При обозе также находилась основная часть шведской артиллерии: 31 орудие, от небольших 3-фунтовых пушек до 16-фунтовых гаубиц, при которых было в общей сложности 150 возниц. Помимо них, в Пушкаревке стояло большинство украинских, в том числе запорожских, казаков. Они, в частности, обслуживали бруствер с пушками, поставленными для защиты обоза.

Поначалу все это воинство маялось без дела. Солдаты слышали пальбу, которую доносил до них ветер и которая постепенно затихла — они посчитали это хорошим признаком. Однако через некоторое время стрельба возобновилась, и теперь залпы были гораздо ближе и «невероятно долгие». Затем на лугу перед Пушкаревкои появилась русская конница. Поскольку она вроде бы изготовилась для атаки на обоз, шведы вывели вперед прикрытие — из кавалерии и запорожской пехоты — и построили его в боевой порядок. Когда русские получили подарок в виде нескольких свистящих пушечных снарядов, они — очевидно, смекнув, что сопротивление будет посильнее того, на которое они рассчитывали, — удрали в сторону Будищенского леса.

Тут же начали прибывать и первые беглецы, из которых полились сбивчивые рассказы про побоище и разгром.

Среди первых добравшихся до обоза офицеров был Аксель Юлленкрук. Он во всю прыть поскакал к батальонам прикрытия: нужно было выслать побольше солдат на подмогу отступающим. Навстречу ему вышел командир уппландских драгун Андерс Веннерстедт, пятидесятидевятилетний сын пастора из Гристада в Эстергётланде. Юлленкрук приказал ему немедленно вести свой полк (все триста человек) выручать тех, кто идет к обозу. Веннерстедт выразил готовность это сделать и исчез, оставив генерал-квартирмейстера распоряжаться далее. Юлленкрук начал кричать стоявшим вокруг офицерам, чтобы они «собирали поскорее своих людей и строились».

Позиция артиллерии была не слишком удачной. Некоторые орудия, правда, стояли за бруствером, однако большая часть их размещалась просто на земле, без какой-либо защиты спереди или прикрытия пехотой. По наущению Юлленкрука артиллерийский полковник Никлас Раппе распорядился подтащить вперед фуры и соорудить вокруг пушек небольшое тележное укрепление. Удалось также сколотить еще один отряд пехоты — вероятно, соединив вместе части разных полков, которые были отосланы к обозу в воскресенье. Около трехсот пехотинцев отправились к батареям в качестве дополнительной защиты.

В Пушкаревку прибывало все больше и больше беглецов, кое-кто даже с захваченными в бою трофеями. Остатки первого батальона лейб-гвардии несли четыре добытых знамени, а драгуны Сконского полка — несколько штандартов. По равнине носились самые разные эскадроны. В суматохе солдатам прикрытия иногда трудно бывало распознать шведские и русские отряды, отчего неизбежно возникали ошибки. Возле одного бруствера разволновавшиеся запорожцы успели сделать два выстрела из своих орудий, прежде чем спохватились, что стреляют по шведам, и прекратили огонь.

До обоза большинство добиралось в плачевном состоянии: люди находились в шоке от пережитого потрясения, их того гляди могла снова охватить паника. Лица были искажены гримасой страха, дух армии сломлен, погребен под грудами мертвых шведов. Когда не оправившиеся от ужаса солдаты, миновав прикрытие, присоединялись к обозу, они, естественно, заражали своим настроением и тех, кто не участвовал в бою. Это еще усиливало разброд, так что вскоре в обозе творилось невесть что. Воздух накалился от разного рода слухов, кое-кто даже отказывался подчиняться приказам.

При этом вздохнуть с облегчением, что большинство выживших достигло обоза, было нельзя. Тамошняя безопасность была обманчивой, положение оставалось критическим. Русские, несомненно, должны были перейти к более решительным действиям и, подойдя к обозу, ринуться в атаку. А если б атака застигла шведское воинство в том безысходном смятении, в котором оно пребывало теперь, ничего хорошего ждать не приходилось. Прикрытие было слишком слабым, да и оно, как сказано выше, начало заражаться пораженчеством. Шведы едва ли устояли бы против мощного натиска русских. Находившийся в обозе батальонный капеллан Свен Агрелль был настроен весьма пессимистически: по его словам, если бы русские пошли на штурм, ни один человек «не сумел бы унести ноги».

Для шведского командования было чрезвычайно важно вновь обрести контроль над армией; необходимо было собрать все имевшиеся в наличии силы, дабы бросить их против ожидавшихся преследователей. Коляска с королем прибыла к обозу около двух часов пополудни. Его приезд несколько вдохновил совсем было упавших духом шведов.

Не успела коляска встать возле одной из палаток придворного штата, как король, хотя он был измотан жарой и потерей крови, приступил к делам. Прежде всего он велел созвать верховных офицеров; монарха особенно интересовали ближайшие советники, Реншёльд и Пипер, но, сколько он ни расспрашивал про них, судьба их оставалась неизвестной. Офицеры начали понемногу стекаться к коляске, однако обстановка была натянутая, никто не знал, что сказать. В давящей, накаленной тишине уже промелькнуло несколько злых взглядов. Поражение было непривычно для этих полководцев, для этих шестеренок победоносного механизма, который раз за разом повергал в изумление Европу, а сейчас вдруг оказался разбит наголову страной и армией, презрительно считавшимися полуварварскими. Молчание нарушил сам двадцатисемилетний монарх. Он со смехом заметил (явно пытаясь поднять дух и у офицеров, и у себя), что случившееся не имеет большого значения. Сомнительно, чтобы кто-нибудь ему поверил.

Рассыпанная по степи отступающая конница была по мере возможности собрана вместе и построена впереди обоза. На равнину выслали караульные посты — наблюдать за врагом и предупредить шведов о русском наступлении.

В ожидании развития событий необходимо было подтянуть все войска к Пушкаревке. Поблизости наиболее боеспособным был отряд, который засел в укреплениях у стен Полтавы и в настоящее время не на жизнь, а на смерть сражался с превосходящими силами русских. Из окружавших короля офицеров выступил вперед Юлленкрук. Когда король спросил: «А вы что скажете?», — генерал-квартирмейстер, выразив свое соболезнование, прибавил: он, мол, не уверен, правильно ли сделал, но он послал сражающимся у Полтавы приказ идти к обозу. Король ответил: «Прекрасно, я отдал такой же приказ». Однако где именно находился в данную минуту Полтавский отряд, было неясно. Юлленкрук только что спрашивал у драгунского офицера, который командовал караульным отрядом в районе города, по-прежнему ли пехота сидит в окопах. Офицер мог только сообщить, что в Пушкаревку она точно не вернулась. Тогда генерал-квартирмейстер, не подозревая, что дублирует действия короля, послал вестового передать осаждающим, чтобы «все они немедля подтягивались сюда».

Спрашивалось, что делать дальше. Само собой разумеется, оставаться в Пушкаревке было немыслимо, надо было уходить. На заданный ему впрямую вопрос король резонно отвечал: будем ретироваться. В голове у него уже созрел в общих чертах план отступления. Прежде всего армии предстояло пойти на юг, к Старым Сенжарам на берегу Ворсклы, затем спуститься вдоль реки к Новым Сенжарам и, мимо них, к местечку Велики, что составит расстояние примерно в четыре мили, около сорока верст. (Во время такого похода можно было вобрать в себя отряды, разбросанные вдоль Ворсклы: в Новых Сенжарах — драгунский полк Мей-ерфельта примерно в 1 000 шпаг, в Беликах — соединение в 300 драгун под командованием подполковника Тумаса Функа. Еще один отряд, во главе с Сильверъельмом и численностью в полтысячи человек, располагался двадцатью верстами ниже по течению, у Кобеляк.)

После Кобеляк возникал вопрос, куда направляться дальше. Что касается конечной цели, здесь было три четких альтернативы: либо к дружески настроенным татарам в Крым, либо в Турцию, либо обратно в Польшу. Последний вариант был, видимо, наиболее трудноосуществимым, поскольку в этом случае пришлось бы пробиваться сначала через русские, затем через враждебно настроенные польские войска в южной Польше, одновременно имея у себя в тылу преследующих русских. Таким образом, и Турция и Крым были предпочтительнее: ни в том, ни в другом случае не нужно было бы вступать в бой, путь по этим двум направлениям оставался более или менее свободен. К тому же оба варианта сулили возможность новых альянсов. Шведское командование скорее всего должно было выбрать Турцию: из нее было прекрасное сообщение с Польшей. Отступление в Турцию означало, что армии предстоит переправляться через Днепр. Этот путь был значительно короче другого, то есть если перейти Ворсклу и по левому берегу Днепра двигаться к Крыму. Неизвестно было только, существует ли удобная переправа через Днепр. Окончательный выбор маршрута зависел именно от этого — будучи не в состоянии преодолеть Днепр, шведы вынуждены были бы идти к крымским татарам. Решение вопроса о том, направится ли армия в Крым или в Турцию, король отложил до тех пор, пока не соединится с шведскими частями в нижнем течении Вор-склы, с Функом и Сильверъельмом. Они должны были знать о возможностях переправы через Днепр. На вопрос Юлленкрука, куда они пойдут, король выразился следующим образом: «Добе-ремся сначала до Функа, а там будет видно».

Организация отступления была поручена Юлленкруку. Он предложил пустить в авангарде, с сопровождением в 300 человек, драгоценную и медленно передвигающуюся артиллерию, что король тут же одобрил. Генерал-квартирмейстер поскакал отдавать распоряжения.

Бой у осажденной Полтавы возобновился, как только полковник Крунман отклонил русское предложение о капитуляции. Удача сопутствовала то одной, то другой стороне. Русские бросали в наступление все новые и новые части. Атака следовала за атакой. Иногда русским удавалось незначительно продвинуться вперед, чтобы ближайшей контратакой быть отброшенными назад. Примерно в течение получаса на окутанные пороховым дымом окопы то и дело накатывались и тут же откатывались волны атак, затем русские выдохлись, и опять воцарилось спокойствие. В сражении наступила передышка, солдаты обеих сторон могли немного размяться и поглазеть на неприятеля.

Во второй половине дня шведы прервали бой. По приказу Крунмана солдаты покинули систему укреплений и отошли в расположенный сзади овраг, где у них был разбит лагерь. Одновременно примчался двадцатичетырехлетний драгунский капитан Карл Густаф фон Траутветтер с приказом от короля. Отряду предписывалось: возле определенного хутора соединиться с 200 лейб-гвардейцами, которые стояли в трех верстах к югу от крепости, у села Нижние Млины, затем всем вместе идти к Пушкаревскому обозу. Очевидно, и Крунман, и его солдаты уже сообразили, что слова дрожащего парламентера о разгроме шведской армии были не выдумкой, а неизбывной правдой. Когда отряд двинулся прочь, русские не стали преследовать его. Из двух полков, вынесших на своих плечах основную тяжесть осадных боев, наиболее пострадал Сёдерманландский, но и у крунубергцев были значительные потери — как среди рядовых, так и среди командного состава; в число убитых попал и их полковой пастор Абрахам Имберг. Помимо всего прочего, были убиты на месте многие из пленных. В общей сложности в траншеях, в вишневых садах и около палисадов Полтавы полегло около 160 шведов.

Следующим перед королем предстал Левенхаупт. До обоза генерал добрался примерно в одно время с ним, очевидно, в окружении довольно большого отряда разномастной пехоты, что сопровождала Карла в его переходе по равнине. Отыскав свои повозки и закусив хлебом с водой, Левенхаупт затем пошел к монарху, который по-прежнему сидел в коляске. Король продолжал обеспокоенно справляться о Пипере и Реншёльде. Про их участь ходили разные слухи, и король сам расспрашивал каждого, у кого были какие-нибудь сведения. Один ротмистр рассказал о пленении Реншёльда, но про Пипера добиться ясности так и не удалось. Все сошлись во мнении, что он либо убит, либо взят в плен.

Вместе с Пипером в Пушкаревку направлялись военный прокурор Каспар Лампа, канцелярист Диттмар, придворный капеллан Йоран Нурдберг, секретарь фон Дюбен и еще несколько офицеров и служителей, а за проводника у них был майор Бэр. По дороге к обозу их подстерегало немало опасностей. Возможно, Бэр потерял ориентировку, но факт остается фактом: когда его крохотный отряд выехал из поросшей кустарником балки, на лугу сновала русская нерегулярная конница. У шведов сдали нервы — чтобы достичь Пушкаревки, необходимо было пробиваться через многочисленные кавалерийские заслоны. Не желая попадать в руки калмыков, шведы решили повернуть к крепости и сдаться там, после чего взяли курс на Полтаву. Их принял сам комендант города Келин: он проявил всю учтивость и вежливость, какие только подобают при пленении первого министра и графа.

Шведы хватились и еще одного высокопоставленного лица — статс-секретаря Улофа Хермелина. Хермелин пропал, и пропал навсегда. Его исчезновение разожгло у оставшихся в живых фантазию и породило массу домыслов о том, что же с ним произошло. Некоторые утверждали, что Хермелина взяли в плен во время битвы. Когда его привели к царю, Петр якобы накинулся на статс-секретаря с яростными упреками по поводу дерзкого и оскорбительного тона его многочисленных манифестов и памфлетов пропагандистского и антирусского характера. Затем царь — в приступе свойственного ему чисто восточного деспотизма — повелел тут же, под маркизой своего шатра, прикончить Хермелина. Согласно другим слухам, его отправили в астраханский монастырь, где он жил в полной изоляции. В подтверждение версии о пленении приводится свидетельство самого Петра, который в письмах, отосланных в тот роковой понедельник, называет среди пленных и Хермелина. Вероятно, эти сведения основаны на недоразумении. Скорее всего Хермелин, как и множество других шведов, погиб во время боя; нашлись люди, которые решительно утверждали именно это, нашлись и священники, которые потом присутствовали при погребении его тела на поле брани.

Потерь было не вернуть. Теперь речь шла о спасении остального воинства, о том, как быть дальше. Левенхаупт был убежден: следует поступить так, как поступил он в прошлом году, после поражения у Лесной, — уничтожить замедляющий движение обоз, посадить пехоту верхом и выдать каждому столько боеприпасов и провианта, сколько потянут лошади. Иными словами, всячески способствовать быстрому отступлению, дабы избежать русских отрядов, которые, несомненно, пустятся преследовать остатки шведской армии… Король попытался оспорить столь радикальное решение, спросив: «А как же поступить со всеми нашими пушками?» Их надо взять с собой, заявил Левенхаупт, однако в случае необходимости придется избавиться и от них. Некоторое время Карл сидел молча, обдумывая предложение. Однако в принципе он решил иначе: Юлленкрук уже развернул приготовления к отходу армии, причем с сохранением обоза. Вероятно, для того чтобы тактично отделаться от речистого и настырного генерала, король послал Левенхаупта собрать повозки с казной и присоединить их к артиллерии.

И все же предложения генерала не оставили монарха вовсе равнодушным. Гигантский обоз действительно представлял собой проблему. Тысячи и тысячи повозок, часть из которых тащили флегматичные волы, могли (и с этим шведы сталкивались ранее) сильно задержать продвижение вперед, причем тогда, когда от высокого темпа походного марша зависело спасение армии. Король был поставлен перед дилеммой. Существовал ряд причин, по которым желательно было сохранить как можно большую часть обоза. У многих, особенно у высших офицеров, было с собой огромное количество груженных на подводы трофеев и личного имущества. Уничтожение обоза означало бы оставление всего этого на произвол судьбы, что не прибавило бы королю популярности. Еще один довод, говоривший против избавления от основной части обоза, был чисто технического характера. Какое бы направление ни избрала в конечном счете армия — на Польшу, Турцию или Крым, — поход ее в значительной мере протекал бы по пустынным районам, где было бы трудно или даже невозможно раздобыть еду и где пригодился бы весь провиант, запасенный к настоящему времени тыловыми службами. Избавившись от подвод, пришлось бы бросить и большую часть этих запасов.

В результате король принял компромиссное решение. Он приказал отсортировать и уничтожить все явно ненужные повозки (это в первую очередь касалось имущества, принадлежавшего убитым). Однако сомнительно, чтобы его указание было строго соблюдено. Некоторые подразделения, как и следовало ожидать, постарались взять в поход все, что только возможно.

За лихорадочными приготовлениями к маршу проходил час за часом. Решено было, что повозки с казной каждого полка пойдут вместе с орудиями, фурами с артиллерийскими запасами и прочим снаряжением, а также телегами мастеровых. Подводы с казной отделили от обоза каждой части из соображений безопасности. Таким образом, они оказались на марше впереди всего войска, подальше от преследовавшего неприятеля. Кроме того, им обеспечивалась охрана и защита со стороны артиллерийского конвоя. День клонился к вечеру. Всеобщая паника улеглась, шведскому командованию удалось отчасти восстановить контроль над ситуацией и войском. Нашлось время и для того, чтобы накормить изголодавшихся ратников, — мера необходимая и вожделенная, поскольку большинство солдат не ело почти целые сутки.

На равнине, перед неразберихой обоза с его множеством повозок, палаток, людей и лошадей, стояли наготове отряды прикрытия и артиллерия. Они ждали русского преследования, ждали атаки, которая, окажись она достаточно напористой, добила бы расстроенную шведскую армию. Но и для этих отрядов время понемногу шло. Изредка перед обозом появлялись разрозненные части вражеской конницы, однако, завидев стройные линии шведов, они поворачивали назад. Где же было русское наступление, которого со страхом ждали все?

Битва закончилась. Русская армия одержала сокрушительную победу, однако, судя по всему, упустила шанс окончательно уничтожить своего потрепанного противника. Остатки шведских войск были собраны у Пушкаревки, и никто не помешал их приведению в порядок. У шведов отлегло на душе, когда неприятель не воспользовался такой возможностью: теперь у них появилась слабая надежда скрыться.

Как же русские упустили этот потрясающий шанс закрепить победу? Многое указывает на то, что для них оказался неожиданным сам масштаб триумфа. Очевидно, план сражения был у них намечен лишь в общих чертах и в своем предвидении они не заглядывали дальше массированной атаки на шведские полки; никакого преследования, по-видимому, не намечалось. Как уже сказано выше, русская пехота оказалась в процессе боя далеко не в идеальном порядке и дошла лишь до опушки Будищенского леса.[41] Там она и остановилась. Продолжение преследования выпало на долю конницы, однако ее действия были плохо скоординированы и, судя по всему, предпринимались без точных указаний сверху. Эскадроны беспорядочно метались по степи, не пытаясь организовать совместное наступление и нападая лишь на малочисленные отряды бегущих. Вероятно, на этом этапе сражения русское командование утратило контроль над своими кавалеристами, почему те не смогли быстро сориентироваться и, воспользовавшись расстройством на застланном пороховым дымом поле «виктории», осуществить эффективное преследование.

По правде говоря, русских военачальников больше интересовало празднование победы, нежели ее закрепление. Со стороны Будищенского леса еще доносился треск мушкетных выстрелов, когда русская пехота была оттянута назад и выстроена в том порядке, в каком она пребывала перед битвой. Начался долгий и весьма торжественный парад с речами и салютацией. Царь со шляпой в руке проскакал верхом вдоль выстроенных шеренгами полков и, приветствуя воинов, благодарил их за вклад в общую победу. Генералы обнимались и целовались с царем, все были на седьмом небе от счастья и обменивались наилучшими пожеланиями.

Посередине устланного телами поля брани и перед фронтом выстроенных полков были раскинуты походная церковь и два больших шатра с роскошным убранством. Пока в одном из шатров готовились к пиру, в походном храме отслужили благодарственный молебен. Молебен завершился троекратным салютом из ружей и пушек. Когда царь скакал с богослужения, солдаты взяли на караул и под звуки военной музыки склонили в знак приветствия знамена. После парада на поле битвы царь дал аудиенцию в одном из разбитых шатров, в богато разукрашенные стены повалил народ с поздравлениями. Не забыли и знатных шведских пленных, которые тоже были присоединены к торжественной процессии. Их ввели в шатер между двумя рядами красующихся в парадном строю кавалеристов и гренадеров. Во время величественной и крайне замысловатой церемонии, которой руководил князь Меншиков, шведские полководцы — Реншёльд, генерал-майоры Шлиппенбах, Стакельберг и Хамильтон, а также принц Максимилиан Эмануэль, — преклонив колена, вручили свои шпаги царю.

По совершении этого обряда, когда шведские военачальники, сдав оружие, символически признали себя побежденными, царь пригласил их на пир вместе с русскими генералами. Все перешли во второй просторный шатер, сшитый из дорогих тканей китайской и персидской работы. Обагренная кровью земля была прикрыта коврами. Галантно целовались руки, государь сам разливал водку. Приступили к обеду, на котором провозглашались тосты за здоровье царя, за его семью, за славу его оружия и так далее. Салютовали пушки, шведы и русские вели учтивые беседы, вкушали яства и обменивались комплиментами. За ломившимся от блюд пиршественным столом[42] царила атмосфера любезности и предупредительности. На фоне всеобщей галантности выделялся лишь генерал-лейтенант Людвиг Николай фон Халларт: он напился и начал оскорблять Пипера (тот уже тоже присоединился к пирующим). Хмельной генерал-лейтенант, обиженный на жесткое обращение, которому он подвергся в шведском плену после битвы под Нарвой, стал злобно обвинять Пипера в том, что он игнорировал его письменные прошения. Обстановка накалялась, но ее дипломатично разрядил Меншиков; вмешавшись, он попросил шведа не обращать внимания на тирады Халларта: генерал-лейтенант, дескать, просто выпил лишнего. Торжественная трапеза на поле битвы могла идти своим чередом, тогда как вокруг продолжали умирать истерзанные воины.

Поле брани представляло собой ужасающее зрелище. Около 9 000 убитых и умирающих, масса раненых (их число было больше четырех, но скорее всего не менее десяти, тысяч), а также неисчислимое множество загубленных лошадей лежали, раскиданные, на довольно ограниченном пространстве — в поле, в кустарнике, под деревьями, в оврагах, короче говоря, повсюду. Укрепления превратились в могильные курганы, балки — в погребальные ямы. Там, где протекали наиболее ожесточенные схватки, трупы лежали сплошь, устилая землю своеобразным ковром. Например, около третьего редута на площади примерно в 250 квадратных метров должно было скопиться до тысячи тел. Человек, обозревавший этот кошмар, вероятно, видел и слышал то, что описано многочисленными свидетелями других сражений. Земля вдали шевелилась, словно живая, — это корчились в судорогах и боли бесчисленные раненые, изодранным ковром покрывавшие землю. В воздухе стоял неприятно пульсирующий, жалобный стон, затихающий и вновь усиливающийся, но в любом случае неумолчный — это стенали и плакали десятки тысяч изувеченных и умирающих. Посреди поля, где разыгралась апокалиптическая генеральная баталия, мертвые тела были навалены друг на друга беспорядочными кучами. В разных концах поля также можно было видеть штабеля расстрелянных и землю, усеянную останками человеческих тел. В стихотворной хронике, которую сразу после битвы сочинил человек по имени Петр Болеста, рассказывается о том, как «текла реками в Ворсклу кровь, и трупы громоздились друг на друга». Застывшие, оголенные тела окружало великое множество самых разнообразных предметов:

Лежат там штандарты и трубы, знамена и барабаны,
Мушкеты, пистоли и ружья, бомбарды, пики и копья.

(Харальд Уксе)

Мешанина была неописуемая: живое и мертвое, целое и разбитое, органическая и неорганическая материя — все было слито в чудовищный конгломерат и создавало картину полного хаоса. Несметное количество брошенного оружия, снаряжения, одежды… впрочем, все сколько-нибудь ценное, вероятно, быстро исчезло с поля битвы. Многое забирали еще во время сражения. В конце концов остались лишь вещи, не представлявшие никакого интереса: околевшие лошади и, конечно же, люди — мертвые, умирающие или только раненые. Никому не нужные, они продолжали лежать дольше всех прочих отбросов войны.

С точки зрения человеческих потерь битва имела трагические последствия. Общее число убитых в регулярных войсках составило для обеих сторон около 8 300 человек. К этому следует добавить неизвестно сколько погибших среди нерегулярных войск, что, вероятно, доведет число убитых до 9 000 человек. (Заметим мимоходом, что часть солдат погибла от рук своих. Существуют расчеты, согласно которым до 25 процентов всех потерь в пехоте были вызваны ошибками, когда задние шеренги стреляли в вырвавшихся вперед собственных товарищей, что свидетельствует как о слабой прицельности огня, так и о царивших во время боя смятении и беспорядке.)

Потери шведов были безумно велики: около 6 900 человек остались в тот день, мертвые или на грани смерти, лежать под Полтавой — либо просто исчезли. Во время этого разгрома часть людей пропала без вести. Некоторые укрылись в окрестных лесах, где были выслежены и прибиты местными крестьянами. Если нашему современнику, в свете немыслимых военных потерь более позднего времени, эта цифра покажется не очень высокой, достаточно сопоставить ее с общим числом сражавшихся. Из примерно 19 700 шведских воинов, принимавших участие в битве, погибло 6 900, то есть 35 процентов. Это означает, что был убит каждый третий из вышедших в то утро на поле брани! Общие потери шведов были еще значительнее, поскольку к этой цифре следует прибавить 2 800 пленных и неизвестное количество раненых, которым удалось покинуть поле сражения и отступить с главными силами к Днепру. Согласно некоторым подсчетам, их число достигало примерно 1 500 человек. Даже без учета этих — не попавших в плен — раненых, общие потери шведской армии составили 9 700 человек, то есть 49 процентов. (Если же мы включим сюда неточную цифру в полторы тысячи спасшихся раненых, потери составят 57 процентов.) Это означает, что погиб либо был захвачен в плен каждый второй из сражавшихся шведов! Обычно крупными считаются потери уже в 20 процентов. В таком случае шведские потери под Полтавой следует рассматривать как неслыханные, прямо-таки катастрофические. (Для сравнения скажем, что в битве при Ватерлоо в 1815 году французы потеряли убитыми, ранеными и пленными 34 процента своей армии, а среди союзных войск в день высадки в Нормандии в 1944 году было убито две с половиной тысячи человек.) Таким образом, битву под Полтавой следует отнести к самым кровавым сражениям за всю мировую историю. Кроме того, она, несомненно, явилась крупнейшей военной катастрофой в истории Швеции — как по количеству потерь (абсолютных и в процентном отношении), так и по ее последствиям.

У русских потери были значительно меньше: 1 345 убитых. Впрочем, эта цифра повысится, если прибавить сюда потери нерегулярных войск, а также число умерших впоследствии от ран. Правило, согласно которому проигравшая армия несет более крупные потери, подтвердилось и в этот раз. На каждого убитого русского пришлось по пяти погибших шведов. Диспропорция между потерями сторон указывает на то, что резня пленных и раненых, которая, согласно свидетельствам очевидцев, имела место на заключительном этапе сражения, происходила с гораздо большим размахом, нежели считалось до сих пор. Еще одним косвенным доказательством ее может служить следующее соображение. С русской стороны на каждого убитого приходилось около 2,4 раненых. Если такое соотношение перенести на шведскую сторону, мы получим свыше 16 500 раненых, то есть совершенно нелепую цифру, поскольку она превышает общее число оставшихся в живых шведов.

Залитое солнцем место сражения было покрыто голыми, изуродованными, покалеченными, остывшими человеческими телами вперемешку с окровавленными тряпками и трупами лошадей. Необыкновенно жаркое лето быстро напомнило о себе разложением тел. Над округой повис хорошо узнаваемый тошнотворный запах. На протяжении веков многие свидетели описывали причудливую метаморфозу, которую обычно претерпевают незахороненные трупы на поле битвы. Прежде всего они меняют окраску, и человеку искушенному несложно бывает определить время гибели по цвету тел: из белых трупы делаются желтыми, затем желто-зелеными или серыми, чтобы в конечном счете почернеть — плоть приобретает цвет дегтя. Тела увеличиваются в размере и надуваются, растягивая униформу. Вероятно, то же самое происходило и на смрадном поле битвы под Полтавой. Зной ускорил процесс изменений. Обнаженные, истерзанные тела убитых начали раздуваться и пухнуть, приобрели гротескную отечность, так что вскоре лица погибших стали неузнаваемы. Мертвые солдаты превратились в огромную, зловонную, безымянную массу чернеющих обрубков, некогда бывших людьми.

Срочно требовалось предать останки земле. Уже на другой день, во вторник 29 июня, начали приводить в порядок поле битвы. Не самое приятное дело сосчитать все трупы было поручено шести русским офицерам. Вышел также приказ о том, чтобы собрать вместе и похоронить убитых. (Не упустило из виду такую деталь и шведское командование: генерал-майору Мейерфельту, которого в тот же день послали к русским, наказано было, в частности, поднять вопрос о захоронении павших шведов.) Эта грязная работа выпала на долю шведских пленных. Начали с предания земле русских. Примерно в полукилометре к югу от укрепленного лагеря, на полпути между редутами и лагерными валами, вырыли две огромные братские могилы. Могил было две, потому что, согласно иерархическому мышлению, рядовые не могли покоиться вместе с офицерами: они и после смерти оставались менее равными. Тела погибших русских перевезли туда. Около братских могил был выставлен почетный караул, и все полковые священники отслужили общую панихиду. Перед заполненными до отказа могилами выступил с речью царь, который затем трижды поклонился и бросил первые пригоршни земли на останки своих подданных. Пехота салютовала тремя залпами. Ямы закидали землей, так что на их месте возник высокий холм — холм, и поныне называемый Шведской могилой, хотя под ним не покоится ни одного солдата короля.

Был также отдан приказ о захоронении погибших шведов. С ними, однако, обошлись менее почтительно. Истерзанные тела павших около болотца просто покидали в топь и, перемешав с грязью, чуть прикрыли тиной. Шведов не стали собирать в одно место и хоронить в братской могиле, их останки закапывали там же, где находили. Эрик Моне, солдат роты из уезда Хундра Уппландского полка, был обнаружен товарищами на месте гибели, у второго редута, там его и похоронили. В работах по погребению разрешили участвовать пленным шведским пасторам, и они читали молитвы над бесчисленными могилами. Среди священнослужителей были уроженец Умео Николаус Веннман из Конного полка лейб-гвардии, пастор вестерботтенцев Лаурентиус Сандмарк и сверхштатный батальонный капеллан того же полка Петрус Флуур, вообще-то рукоположенный в 1694 году для Хэрнёсандского прихода. Тела проваливались в забвение, анонимные могилы без крестов быстро сравнивались с землей и исчезали без следа. Лишь немногие из шведских погребений известны по сей день.

Что касается великого множества палых лошадей, они превратились в проблему. Очевидно, солдаты отказались заниматься ими (был предел и их терпению), так что эти трупы препоручили заботам населения — жителей Полтавы и окрестных деревень. Погибших животных собирали и закапывали, иногда вместе с телами воинов.

Работы по очистке поля шли довольно быстро. Но, несмотря на то, что большинство трупов, в том числе и лошадиных, успели захоронить к вечеру вторника, воздух в то лето еще долго был испорчен запахом тухлятины. В округе расплодилось видимо-невидимо могильных червей. Зловоние в конечном счете вынудило русскую армию уйти из-под Полтавы: оставаться дольше там было немыслимо. Смрад, всегда сопровождающий крупную военную победу, обратил русских в бегство. Мертвые победили живых.

А как обстояли дела с ранеными? Число получивших ранения среди русских известно, приводится даже точная цифра: 3 290. В отношении шведского войска нам уже никогда не узнать соответствующих данных, однако скорее всего к этой категории относилось большинство из почти 2 800 пленных. Помимо них, как упоминалось выше, много раненых (согласно прикидкам, до полутора тысяч) ушло из-под Полтавы вместе с отступающей армией.

Раненые русские могли воспользоваться собственной, пусть и небольшой, медицинской службой. Что касается шведов, то победители, очевидно, вовсе отказали им в помощи, а некоторых даже прикончили на месте сражения. Исключение составили лишь сдавшиеся вместе с Роосом в окопе у Ворсклы, поскольку в условия капитуляции входил пункт о помощи раненым. Само собой разумеется, у шведов было еще меньше медицинского персонала для работы в полевых условиях. Раненые поручались заботам восьми пленных: четырех фельдшеров и четырех лекарских учеников. Итого, на все про все восемь человек.

Вероятно, сколько-нибудь последовательного сбора раненых с поля брани тоже организовано не было. По нескольку дней после сражения люди лежали, умирая под палящим солнцем. Так лежал со своими семью ранами Никлас Нурин — капитан-лейтенант, который был ранен и оставлен своим полком возле редутов. Он провел там, всеми брошенный, три дня, пока не сумел дотащиться до русского лагеря и сдаться в плен. Однополчанина Нурина, Джованни Батисту Пинелло, ожидала сходная судьба. Итальянец по происхождению, он, родившись в 1682 году в Генуе, учился сначала в родном городе, а затем в Лейдене и Париже. В Шлезвиге он познакомился с двумя шведскими священнослужителями и последовал за ними в Швецию, где принял протестантство. В 1702 году он вступил в шведскую армию, расквартированную тогда в Курляндии. В Вестманландском полку Пинелло служил с 1705 года, участвовал во многих сражениях, в частности за полгода до Полтавы в безрассудном штурме Вепри-ка, при котором получил несколько ран. В Полтавской битве Джованни (его имя было переиначено на шведский манер, и он превратился в Юхана) также был тяжело ранен. Он двое суток пролежал среди трупов, прежде чем его заметили и взяли в плен. Многие из оказавшихся в положении Пинелло и Нурина не выжили. Очевидно, они умерли от шока, кровопотери и обезвоживания — раздобыть воды под палящим солнцем наверняка было трудно.

Какие же шансы выжить были у раненых? Естественно, однозначный ответ на этот вопрос дать невозможно, поскольку многое зависело от характера ранения. Наилучшие шансы имели те, кто получил более или менее поверхностные колотые раны пикой, штыком или шпагой — при условии, что у них не начиналось сильного воспаления. Глубокие колотые раны были уже гораздо страшнее. В таких случаях нередко поражались внутренние органы, и колотая рана брюшной или грудной полости могла представлять серьезную опасность. Ситуация осложнялась тем, что сама рана чаще всего бывала очень загрязненной. У получивших резаные и рубленые раны шпагой или казацкой саблей также была возможность выжить, если удар был не слишком могучим и не повредил костей, связок, мышц и крупных кровеносных сосудов. Вероятно, среди повреждений было много переломов, в том числе от падения с лошади; сломанные руки и ноги можно было починить, но тот, кто ломал себе позвоночник, чаще всего бывал обречен на смерть. Нередкой была участь, постигшая Якоба Лерку из Кальмара. Когда он лежал, раненный, на поле битвы, сверху проскакала конница и ему копытом выбило глаз. (Вероятно, многие раненые получили новые повреждения и переломы, уже лежа на земле, когда их затаптывали солдаты и лошади.) Некоторые, как, например, двадцативосьмилетний сто-кгольмец Йоран Эллер, ослепли или получили другие серьезные, хотя и не угрожающие жизни, увечья.

Несомненно, наиболее часто раны наносились огнестрельным оружием. У них и прогноз бывал наименее благоприятный, в особенности когда дело касалось тяжких увечий. Страшнее всего были пушечные ядра. Попадание такого металлического шара почти неизменно влекло за собой смерть — если, конечно, у человека не отрывало конечность, отчего он делался калекой. После битвы осталось множество изуродованных, потерявших ноги или руки, обрубков. Среди них были, например, Андерс Форбес, которому отрезало обе ступни и три пальца на левой руке, Андерс Лейонъельм, которому оторвало ядром левую ногу, и офицер гвардии Ларе Тисенстен, который также потерял ногу от пушечного выстрела. Лишить жизни могли и картечь, и простые мушкетные пули. Из-за небольшой энергетической мощи пуль люди иногда получали опаснейшие ранения, оставаясь на ногах. Ранения, при которых пули, вонзившись глубоко в тело, прорывали внутренние органы, могли стоить человеку жизни, а солдат, у которых содержимое кишок излилось в брюшную полость, в большинстве случаев не ожидало ничего кроме смерти. Поражавшие людей снаряды, вероятно, привносили в рану обрывки материи, осколки пуговиц или предметов, лежавших в форменных карманах, отчего рана крайне загрязнялась. Во многих случаях ядра и пули способствовали образованию так называемых вторичных снарядов, то есть щепок, камней, щебенки, обломков костей или зубов, которые вгонялись в тело. Кроме всего прочего, существовала разница между поражением дробью или мушкетной пулей и поражением осколком гранаты или старым заржавленным гвоздем из картечного заряда. Гвоздь или осколок нередко приводили к разрыву тканей в клочья. Независимо от типа раны, важную роль играло ее местоположение. Даже от небольшой раны, если она наносилась в месте поверхностного расположения нервов и крупных артерий, можно было быстро истечь кровью.

Во всех случаях раны бывали крайне загрязненными, и исход зависел от возможности предотвратить инфекции. Рану необходимо было промыть и обрезать до полной чистоты, чтобы не дать развиться таким распространенным инфекционным осложнениям, как столбняк, дифтерия раны, газовая и обычная гангрена — болезни, в которых тогда плохо разбирались и с которыми еще менее умели бороться. Время года также было весьма неудачное для раненых: жара как нельзя лучше способствовала размножению бактерий. Имевшегося в наличии шведского медперсонала было до смешного мало, в довершение всего ему остро недоставало лекарств. Не требуется обладать богатым воображением, чтобы понять, насколько мрачные виды на будущее были у раненых, в особенности у раненых шведов. Они еще долго будут умирать от последствий ран, полученных в тот понедельник. В Нерке-Вермландском полку, например, в следующем месяце была очень высокая смертность: за июль скончалось 22 капрала и рядовых, а также один сержант и один барабанщик, — вероятно, все они были ранены под Полтавой и умерли в результате плохого ухода, недоедания и осложнений. Многим удалось выжить, но они навсегда остались калеками или были обезображены. Из-за примитивной медицинской помощи даже доброкачественные раны нередко залечивались плохо или вовсе не заживали. Густаф Пистульшёльд, родившийся в Нерке и недавно ставший корнетом лейб-гвардии Конного полка, получил тяжелое ранение плеча, в результате чего левая рука у него стала намного короче правой. У тридцатичетырехлетнего смоландца Георга Чильмана было раздроблено колено. Двадцать лет спустя рана по-прежнему оставалась открытой и не хотела заживать.

При подобных обстоятельствах было бы неудивительно, если бы самых тяжелых раненых приканчивали из сострадания. Такие случаи известны по другим битвам этой войны и, очевидно, являются отдаленным следствием неудовлетворительности примитивной полевой медицины. Есть свидетельства, что и под Полтавой шведских раненых иногда убивали после сражения свои. Как бы то ни было, не приходится сомневаться, что в тот вечер, 28 июня, множество истекающих кровью и изуродованных людей в горячечном бреду завидовало погибшим и молило Господа о ниспослании смерти им самим.

Ближе к вечеру царь Петр засел у себя в шатре, чтобы протрубить миру о славной виктории. Его возлюбленная Екатерина получила короткое письмецо:

«Матка, здравствуй.

Объявляю вам, что всемилостивый господь неописанную победу над неприятелем нам сего дня даровати изволил, и единым словом сказать, что вся неприятельская сила на голову побиты, о чем сами от нас услышите. И для поздравления приезжайте сами сюды.

(Piter»[43])

Кроме того, Петр разослал еще четырнадцать более длинных писем сходного содержания разным представителям верховной государственной власти, а также членам царской фамилии. В них он торжествующе доносил о «зело превеликой и неначаемой виктории, которую господь бог нам чрез неописанную храбрость наших солдат даровати изволил с малою войск наших кровию». После краткого изложения событий царь обещал потом написать более подробно. Он сравнивал судьбу короля Карла и его войска с судьбой, которая, согласно греческой мифологии, постигла Фаэтона: дабы подтвердить свое божественное происхождение, тот взялся управлять солнечной колесницей, но не сумел сдержать коней и запалил небо и землю. Молнией Зевса он был низвергнут в реку Эридан, где и утонул. «И единым словом сказать: вся неприятельская армия Фаэтонов конец восприяла (а о короле еще не можем ведать, с нами ль или с отцы нашими обретается)».[44] В письме к графу Апраксину он сделал приписку, в которой угадывается облегчение Петра и которая доказывает, что он уже понял значение произошедшей битвы как поворотного пункта войны: «Ныне уже совершенной камень во основание Санкт-Петербурху положен с помощию божиею».[45]

Примерно в то же время первый министр граф Карл Пипер откушивал приятный легкий ужин у фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметева. Опьяневший Халларт и на этот раз устроил тягостную сцену, понося глубокоуважаемого шведского пленного и гостя. Однако вмешавшийся хозяин извинился за своего нетрезвого коллегу. По окончании ужина Шереметев галантно уступил Пиперу свою палатку и постель. Более того, он предложил ему в долг скромную сумму в тысячу дукатов. Затем тучный Пипер растянулся на фельдмаршальской постели. День выдался трудный.

А снаружи наступала первая из долгих и тяжких ночей под звездным июньским небом для семижды раненного Никласа Нурина и сотен его собратьев, многие из которых, как шведы, так и русские, незаметно для себя, в блаженной бессознательности, уже уходили из этой жизни.

Яркий летний свет начал гаснуть, и день постепенно потускнел. Подошло к концу и ожидание у Пушкаревки, на месте сбора шведского войска. Все было готово к походному маршу, поток оставшихся в живых после сражения тоже иссяк. Около семи вечера тронулись в путь: часть за частью, колонна за колонной. Шарканье усталых ног, топот копыт, скрип колес и громыханье телег. Под бравурный бой литавр и барабанов освещаемые закатным солнцем армейские эшелоны уходили прочь: войска вливались в них с одной стороны, обоз — с другой.

В головных колоннах, с сопровождением в 300 человек пехоты, выступала артиллерия и подводы с казной. Далее следовал весь большой, громоздкий обоз. Обоз пехоты придерживался строгой табели о рангах, которую положено было соблюдать между различными подразделениями: вперед были пропущены повозки лейб-гвардии. Однако шедший следом кавалерийский обоз не признавал ничьего старшинства и дефилировал в том порядке, в каком стоял на биваке. Последними шли конница и жалкие остатки пехоты. Замыкал шествие арьергардный отряд, вероятно, составленный из Уппландского резервного конного полка, Карельского кавалерийского полка и, может быть, некоторых других частей, — отряд возглавлял командир уппландцев Карл Густаф Крусе.

Король, по-прежнему сидя в коляске, ждал с арьергардом, пока не ушел весь гигантский обоз. Уже в самом начале марша возник ряд осложнений и заторов. Возле балки отходу кавалерии воспрепятствовал растянувшийся обоз пехоты. Пришлось порядком задержаться, ожидая прохождения огромного множества подвод. В конце концов колонна всадников тоже исчезла в опускающихся сумерках, в июньской ночи, которая уже зажгла свои первые звезды. С восходом солнца вышли они в тот день в наступление, теперь же, когда солнце опять смеживало очи, ратники уходили — по крайней мере те из них, кто остался в живых. Вскоре их тени должны были раствориться в ночи.

Примечания:

2

Все числа в этой книге даны по тогдашнему шведскому стилю, на один день опережавшему русский стиль.

3

О безразличии в войне, в просторечии нейтралитете (лат.). Безразличие (греч. Adiaphoria) — понятие, восходящее к философии стоиков.

4

Сочинение Андерса Уделя. «Шляпы» — одна из политических партий, или группировок, в Швеции XVIII века.

22

Дедушка (нем.).

23

Leionhuvud T. По-немецки, львиная голова (шведск.). L'dwenhaupt — то же самое.

24

Великодушия (франц.).

25

…с ходу начал штурм одного из редутов — Штурм не дал результатов, редут взят не был. (Примечания В. А. Артамонова)

26

Остатки рассеянных русских… — Имеются в виду малорусские (украинские) казаки. (Примечания В. А. Артамонова)

27

В русской традиции его часто ошибочно называют Боуром.

28

Дворянина (франц.).

29

…несколько пехотных полков получили приказ выйти из лагеря… — Это происходило ранее, с момента атаки на редуты, и было закончено до отхода русских драгун из их зоны. (Примечания В. А. Артамонова)

30

…а потом повернуться к практически окруженным силам вокруг лагеря — К этому времени шведская армия находилась в окружении редутных гарнизонов, казаков с запада от Малых Будищ и основных сил Петра I в лагере. (Примечания В. А. Артамонова)

31

Русские к тому времени снова завладели ранее сданными редутами… — По русским источникам, было сдано два недостроенных редута, ни один шведский не дает твердых доказательств взятия большего количества. (Примечания В. А. Артамонова)

32

Крестный путь (лат.).

33

…солдат в зеленых и серых мундирах — Мундиров серого цвета в русской армии не было. Часть суконных кафтанов у новобранцев не успели окрасить. (Примечания В. А. Артамонова)

34

…и оставшихся в лагере тяжелых орудий — Вряд ли полевая артиллерия, оставшаяся в лагере, была задействована против шведов. (Примечания В. А. Артамонова)

35

…и уступил командование Шереметеву — В соответствии с уставом всех европейских армий знаменосцы и командный состав при сближении на дистанцию полета ядра отходили назад, за первую линию. Так же сделал и Шереметев. (Примечания В. А. Артамонова)

36

…столкнувшись со второй линией, которая до той поры не принимала участия в битве — По русским источникам, полностью опрокинут был лишь первый батальон Новгородского полка. Со второй линией шведы не вступили в соприкосновение. (Примечания В. А. Артамонова)

37

Последний, убийственный удар (франц.).

38

В русских источниках часто неточно Галлард или Алларт.

39

…носились русские казаки и калмыки — Калмыки хана Аюки прибыли уже после битвы. (Примечания В. А. Артамонова)

40

Вспомним: «Коня, коня! Полцарства за коня!»

41

…русская пехота… дошла лишь до опушки Будищенского леса — Русская пехота была остановлена у опушки Будищенского леса в соответствии с приказом Петра I. (Примечания В. А. Артамонова)

42

За ломившимся от блюд пиршественным столом… — Пировали не за столом, а сидя на земле, опустив ноги в предварительно отрытые ровики. (Примечания В. А. Артамонова)

43

Русский текст цит. по: «Письма и бумаги императора Петра Великого», М.—Л., 1950. Том 9, вып. 1. С. 236.

44

WH Здесь и выше цит. по: «Письма и бумаги…»

45

Там же. С. 231.