«Многие народы вписали свои имена в тысячелетний мартиролог еврейства, но лишь немногие займут там такое видное – и, конечно, незавидное – место, как народ украинский. С середины 17-го века этот народ в моменты политической смуты исполняет "миссию" истребления еврейства с большим рвением, чем его предшественники в века крестовых походов. Самый последний подвиг его на этом поприще, совершившийся на наших глазах, превзошел по своим размерам все погромы и "резни" былых веков. Миссия Украины в истории еврейства, вероятно, еще не закончена…» Тяжелые и справедливые слова великого историка. И пророчество1.
Прочтем несколько строк Н.И. Костомарова, отнюдь не самого большого почитателя еврейства: "Убийства сопровождались варварскими истязаниями: сдирали с живых кожу, распиливали пополам, забивали до смерти палками, жарили на угольях, обливали кипятком, обматывали голову по переносице тетивою лука, повертывали голову и потом спускали лук, так что у жертвы выскакивали глаза; не было пощады грудным младенцам. Самое ужасное остервенение показывал народ к иудеям: они осуждены были на конечное истребление (курсив мой. – С. Д.), и всякая жалость считалась изменою. Свитки закона были извлекаемы из синагог: казаки плясали на них и пили водку, потом клали на них иудеев и резали без милосердия; тысячи иудейских младенцев были бросаемы в колодцы и засыпаемы землею. По сказанию современников, в Украине их погибло тогда до ста тысяч, не считая тех, которые померли от голода и жажды в лесах, болотах, подземельях, и потонули в воде…"2 Я всегда испытываю неловкость, разговаривая с евреем-украинофилом. Пример тому – в поэме Михаила Светлова "Хлеб" (1927), где жертва погрома прощает погромщику смерть своих детей:
"
Извиняюся, Либерзон, За ошибку свою извиняюсь! Был я очень уж молодым, И к тому же довольно пьяным…" … И стучит, стучит учащенно Сердце старого Либерзона. Эта речь его душу греет, Словно дружеская услуга… Извиниться перед евреем – Значит стать его лучшим другом. "Я очень доволен! Я рад чрезвычайно! Допускаю возможность, Что погром – случайность, Что гром убил моих дочерей, Что вы – по натуре Почти еврей… …. Глухо стучит одинокий маятник… Игнатий Петрович, Вы меня понимаете?" Только ветер и снег за окном, И зари голубое зарево, И сидят старики вдвоем, По-сердечному разговаривая…3
В последнее время наблюдаются попытки пересмотреть историю Хмельнитчины. "Защитники" украинцев указывают на тенденциозность еврейских хроник и документов, объясняемую, в частности, тем, что их авторы обращались к западным общинам за материальной помощью и потому-де сгущали краски. Действительность была намного лучше… Не вдаваясь в бесполезную полемику, приведем лишь краткое свидетельство нейтрального источника. "Отписка Вяземских воевод с вестями о событиях в Польше, о казацкой войне, о взятии казаками Гомеля" (6 июля 1648 г.): "…Да они ж де (казаки) взяли город Гомель, и в том де городе побили жидов человек с восьмсот, а с женами и детьми больши дву тысечь… Сведения эти доставлены воеводе посадским человеком Федькой Вязниным, собравшим их в Дорогобуже, в Смоленске и в Могилеве"4.
Интересно в связи с нашей темой проследить биографию такого писателя, как Иероним Иеронимович Ясинский (1850-1931).
Человек, родившийся в польско-украинской помещичьей семье, в дворянской усадьбе, со всеми ее лубочными аксессуарами дореформенного времени, студент естественного факультета Киевского университета, увлеченный народничеством и экспериментами в области женской эмансипации, писатель так называемых передовых взглядов, становится на крайне монархические позиции, редактирует такой солидный орган, как "Биржевые ведомости" (1898-1902), публикуется исключительно в консервативной прессе, развлекается писанием скабрезных романов и повестей, занимается мистицизмом и увлекается модернизмом – и так вплоть до 1917 года. Что ж здесь удивительного? Мало ли кто начинал левым, а кончал правым лагерем? Тот же Федор Михайлович, например… Так оно, и не так. Нашего героя, когда ему было уже под 70 и он имел вполне устоявшийся социальный облик, "вдруг" озарил свет Октября (как он деликатно пишет в воспоминаниях, "внезапный большевизм"). И он верой и правдой, в меру своего скромного дарования, служит советской власти. "Грязный, злой старикашка" (по характеристике М. Горького) становится членом ВКП(б)! Это ли не метаморфоза?
Кстати сказать, "дьявольская власть" не всегда отвергала единомышленников Ясинского. Да, она расстреляла М.О. Меньшикова, но из того же монархического и юдофобского лагеря в своей постели, может быть и холодной, но своей, умерли и Д.И.
Иловайский, и В.В. Розанов, и В.П. Буренин, и С.А. Нилус, и даже В.К. Саблер – лица с вполне определенной репутацией.
Имеются сведения об известной близости Ясинского к органам, а именно к отделу, курировавшему оккультные дисциплины5. Личность загадочная, колоритная, юродствующая, со странно-азиатской внешностью, склонностью к позерству и легендой о матери-калмычке. Последнее – ложь, как и позирование для картины Владимира Маковского "Вечеринка". Впрочем, находится мемуаристка, которая в общем с симпатией пишет об этом странном человеке6.
Старый хамелеон сотрудничает в советской прессе. Здесь и редактирование в Пролеткульте журналов "Красный огонек" (1918) и "Пламя" (1919), и написание "революционной" трагедии "Последний бой" (1919), где треск пулеметов заглушает здравый смысл, а если нужно родной партии, то он переведет и юношескую поэму Ф. Энгельса "Вечер" (1923). Выходят несколько сборников стихотворений с доминантной марксистской фразеологией на исторические темы, названные одним критиком "бездарным стихотворным вздором"; хуже, намного хуже "революционного" творчества, скажем, К. Бальмонта времен первой революции. Короче, мастер на все руки. Обычно из его творчества последнего периода выделяют книгу мемуаров "Роман моей жизни" (1926), как бесспорно имеющую историко-литературное значение. Смеем думать, что и к этой книге следует относиться с большой осторожностью: хитроумный приспособленец и свое прошлое приспосабливает к коммунистическому настоящему. Любопытно, как он задним числом приписывает себе "большевизм", используя свои переводы из Ницше: "Печатал свои стихи, главным образом, переложения философских афоризмов Ницше, придавая его сверхчеловеку облик большевика". И это пишется без тени стыдливости или юмора7. Сейчас любят говорить о связи фашистской идеологии с коммунистической.
Осталось только спросить "большевика" и "нациста" Фридриха Ницше, согласен ли он быть их идейным отцом?
Иероним Ясинский написал несколько антисемитских произведений. Что двигало пером писателя, трудно сказать. Может, дух времени. В романе "Юрьева могила" (1896) все подчинено очернению еврейства.
Стоит привести несколько шедевров: "…Шлемка не дурак, но жид, а нет очень умных жидов. Наш брат нравственнее жида, и только потому нам не все удается: а если бы мы наплевали на нравственность, о-е-ей – был бы жидам мат! Мало ли жидов передушил тот же Плугавин"8. Очаровательное эссе о преимуществе безнравственности! Или убежденность автора и его персонажа в особой любви евреев к золоту: «"Золото надо собирать", – печально и с убеждением произнес меламед».
Ну и уж, конечно, вера во всемирное еврейское правительство, ставшая к этому времени – к середине 1890-х годов – общим местом, и болтливые евреи, с гордостью говорящие о своих успехах: «"Слыхали вы про еврейский всемирный союз?" – простодушно спросил Нохим». И дальше перечень сильных мира сего – евреев: тут и лорд Биконсфилд, не дающий покоя Федору Михайловичу, и Ротшильд (опять-таки по Достоевскому – "еврейская идея"), и Монтефиори, и барон Гирш, и прочие менее известные имена, но требование у всех одно: "Они утверждают, что не силою мы построим наши дома рядом с домами замечательных европейских государей, а процветающим золотым рогом!" Собеседник Нохима, помещик Корицкий, подыгрывает "глупому еврею": "Он нам все жидовские секреты выложит. О всемирном союзе евреи скрывают". – "Глупо скрывать", – ответствует Нохим9. Наконец, задается сакраментальный вопрос: "А человеческую кровь евреи употребляют?" Собственно, весь роман подчинен этой теме: возможности ритуального убийства у евреев. Ясинский хитрит – ясного ответа нет, но он склоняет читателя в сторону такой возможности. Еврейский читатель был потрясен. Максим Белинский (псевдоним Ясинского, взятый по девичьей фамилии матери) считался писателем демократического лагеря, сотрудничал в "Отечественных записках". "Салтыков произвел вас из унтер-офицеров в капитаны, а Гончаров – в полковники", – сказал начинающему писателю А.И. Урусов, имея в виду литературных крестных отцов Ясинского10. Но со временем он меняет свои позиции. Правда, Оскар Грузенберг, специально отозвавшийся в литературной заметке о романе "Юрьева могила", обнаружил зачатки юдофобии и в предыдущих изданиях "блаженного Иеронима": "Жид и клубничка, клубничка и жид – таковы, по преимуществу, его литературные темы"11.
При чтении этого романа испытываешь чувство неловкости: иногда кажется, что автор просто дурачит читателя, но нет, это слишком серьезные вопросы, чтобы заниматься шутовством. Конечно, герои этого творения – куклы, носители идей. Но это не значит, что сам автор плохо знает материал. Скажем, тот же самый помещик Корицкий вспоминает о "забавах" своего деда, склеивавшего расплавленной смолой бороды несчастных евреев. "Терпели", – удовлетворенно констатирует рассказчик.
Да и автор не скрывает массовой резни, учиненной украинцами. Объяснение – социальный гнет. Естественно, Ясинский злоупотребляет словом "христианство". "С одной стороны, они (евреи) являлись пособниками польских панов в деле религиозного угнетения крестьян, а с другой – экономическими вампирами края"12.
Гнет – гнетом, а убийство – убийством: на весах совести они не уравновешиваются.
Кстати, это общее слабое место всех защитников "жидотрепания", и наш автор не исключение.
Любимый литературный прием Ясинского – это введение в текст наукообразия. Для этой цели в романе появляется профессор – этнограф и историк Павел Иванович Кленович. Вероятно, в его образе выведен историк Юго-Западного края Владимир Бонифатьевич Антонович (1834-1908) – поляк, принявший православие из-за "горячей любви к украинскому народу", как он объяснил в своей "Исповеди". В "Юрьевой могиле" есть одна ссылка на него. Возможно, имеются у этого героя и другие прототипы, например, два Леонтовича – Федор и Владимир. Федор Иванович (1833-1911) – историк права, сотрудничавший и в еврейской прессе и писавший по еврейскому вопросу ("Что нам делать с еврейским вопросом", 1882). Кое-что из его идей заимствовано Ясинским, в том числе и постулат о том, что еврейская культура идет вразрез с бытом окружающих народов и что равноправие возможно лишь при условии отвержения еврейством своей "своеобразной культуры", на что потребуется много веков. Другой Леонтович – Владимир Николаевич (1866-?), украинский бытописатель. В пользу предположения о том, что именно они прототипы героя романа, говорит и созвучие фамилий. Имеется еще один претендент на эту роль. Ясинский был лично знаком с археологом и историком Адрианом Викторовичем Праховым, исследователям памятников старины на Волыни, в том числе и склепа князей Острожских. Ясинский о его трудах опубликовал статью в "Вестнике Европы" и оставил о нем воспоминания, где указал, что часть драгоценных вещей из склепа князей Острожских застряла в доме уважаемого ученого: "Предметы, описанные им в усыпальнице князей Острожских, заслуживали внимания и являлись, на мой взгляд, скорее всего достоянием государственного музея. Но золотые перстни древней флорентийской работы стала носить Эмилия Львовна, а великолепные серебряные канделябры, в рост человека, застряли в ее гостиной"13. Это та Эмилия Львовна, в которую был влюблен М.
Врубель и образ которой он запечатлел в знаменитой "Богоматери".
Герой-профессор на многих страницах объясняет историю ритуального навета, в который он не верит, но все же… На вопрос старого помещика Кондратия Захаровича Корицкого, отрицает ли наука возможность совершения евреями ритуальных убийств, он получает пространный ответ: "Было время, когда у евреев существовали человеческие жертвоприношения. Обрезание представляет собою след древнего кровавого обычая. Во время исхода израильтян из Египта были истреблены первенцы у притеснителей избранного народа. Возможно, что среди евреев есть последователи фанатической старины – какая-нибудь секта вроде нашей хлыстовщины, имеющая отдаленную связь с жидовством, которое в форме антитринитарианства одно время сильно волновало южную Россию и Польшу. Но это только гипотеза. Как-то невольно цепенеет язык, когда поднимается вопрос об употреблении евреями человеческой крови. Дышит чем-то средневековым и варварским от таких разговоров.
Мы вооружаемся против всех ученых, которые не только тенденциозно, а совершенно беспристрастно решились бы приподнять завесу с тайн еврейского быта и еврейских религиозных воззрений. Мы бессознательно помогаем еврейству преследовать его врагов, причисляя к ним нередко и наших собственных друзей.
Лично я, например, не верю в то, что евреи употребляют христианскую кровь. Но я помню один разговор свой с покойным Николаем Николаевичем Костомаровым. Он находил, что есть много исторических фактов, и даже почти современных нам, которые нельзя опровергнуть"14. Собственно, профессор, сообщая, что он не верит в кровавый навет, свои же собственные слова тут же дезавуирует, ссылаясь на нашего старого знакомого Костомарова (который, как мы помним, на эту тему, по свидетельству писателя Д.Л. Мордовцева, не любил говорить). Профессор начинает приводить "невыгодные факты", начиная от седой старины, когда существовала общая уверенность в питье крови младенцев и вплоть до новейших времен. Павел Иванович указывает на обвинение евреев в распинании детей еще в V в. в Сирии. Затем идет Прага XI в., когда шесть евреев были зашиты в мешки и утоплены за "иглоукалывание" младенцев. Перечислить все процессы ученый не в состоянии, он сообщает, что их были десятки; останавливается лишь на самых "замечательных". Вроде процесса в Вене в 1420 г., когда за убийство троих детей были сожжены 300 евреев. Кстати, евреи, по словам профессора, не брезговали также девицами и взрослыми. Чтобы усилить эффект, приводится ссылка на уличение крещеными евреями в злодеяниях своих бывших единоверцев. В подтверждение мысли, что в обвинениях против евреев "что-то есть", он отмечает общность в описании совершаемых убийств: исколотое тело, выпущенная кровь и труп, обычно находимый закопанным в лесу. Не обошли кровавые судилища и Польшу, хотя король Сигизмунд оправдал невинно осужденных и вообще, считая обвинения евреев в подобных преступлениях нелепостью, запретил проведение ритуальных процессов. Дело происходило во второй половине XVI в., но через несколько лет сам Сигизмунд казнил евреев за подобные преступления.
Профессор неплохо проштудировал книгу Пикульского "Злость жидовская" (или Евангелие антисемитов от Ипполита Лютостанского), отсюда множество фактов из истории Западного края, включая историю младенца Гавриила. Равно и ссылка на Костомарова, приводящего "факт" вытягивания жил из студента Киевской духовной семинарии. Совсем дико выглядит случай в Житомире, уже в новое время, в 1753 г., когда по обвинению в убийстве трехлетнего мальчика были четвертованы евреи после вполне христианских пыток: тела шести из них обмотали смолистой пенькой, сожгли руки, вырезали три ремня из спины и т. д. После раздела Польши, как по мановению волшебной палочки, прекратились обвинения евреев в ритуальных убийствах. Профессор сослался на высочайший указ императора Александра I, запретившего даже принимать подобные дела к дознанию. Но наиболее нашумевшие обвинения в XIX в., напоминает профессор, кончались осуждением евреев. Он рассматривает два дела: в Грузии ("Сурамское дело") 1850 г. и Саратовское дело 1853 г.
Надо отдать должное этнографу Кленовичу, который указал на двурушничество князя Воронцова по Сурамскому делу: с одной стороны, в письме к Мозесу Монтефиори он пытается выглядеть просвещенным европейцем, с другой стороны, убежденный в виновности евреев, отправляет в ссылку не только предполагаемых убийц, но и членов первой медицинской комиссии, которая сделала выводы в пользу евреев. Из письма М. Монтефиоре к Воронцову: "Лондон, 6 марта 1851 г. Его светлости, князю Воронцову… восемь самых ученых евреев… брошены были каждый в отдельную темницу и подверглись пытке, чтоб вынудить у них сознание; вследствие этой пытки двое из них умерли… Я далек от мысли, чтобы приписывать участие в этом деле Вашему благородному и человеколюбивому духу, но глубоко убежден также в невинности моих несчастных единоверцев (как оказалось на деле об ужасном обвинении дамасских евреев, которого полная несостоятельность была доказана до очевидности), и зная также, как легко подобные обвинения находят веру и как заразительно они распространяются, я почтительнейше, но усерднейше прошу Вашу светлость озаботиться, чтоб дело было вполне исследовано, и употребить Вашу высокую власть, чтоб дело приведено было к справедливому окончанию…" Из ответа кн. Воронцова: "Сэр!… Я должен спешить… чтоб известить Вас о получении Вашего письма и поблагодарить Вас от всего сердца за благосклонные Ваши обо мне отзывы, к тому же я хочу объяснить Вам, что известия Ваши, полученные о Сурамском деле, не совсем точны. Никакая пытка не была и не могла быть употребляема относительно обвиняемых. Долг истины обязывает меня торжественно протестовать против этого обвинения. Пытка не только совершенно противна нашим теперешним законам, но была уничтожена еще при Екатерине, еще прежде, чем она была отменена во Франции Людовиком XVI… Наши законы о судопроизводстве полны снисхождения к обвиняемым… высшая администрация может только ускорить несколько производство. Это было сделано мною в деле сурамских евреев; и хотя я сам никогда не верил особенно в их виновность, но не имел права прерывать ход правосудия… Я продолжал настаивать на его ускорении и теперь меня известили, что никаких законных доказательств виновности подсудимых не найдено и потому они оставлены в подозрении. Это решение дало мне право освободить обвиняемых, отдав их на поруки, что и было тотчас мною исполнено…"15 Из письма кн. Михаила Семеновича Воронцова к Михаилу Петровичу Щербинину:
"Санкт-Петербург, 13 декабря 1855 года.
Я очень любопытен знать, как у Вас окончилась история жидов из Сурама, обвиненных в том, что они по суеверию их секты умертвили ребенка… Во время моего двукратного пребывания в Боржоме, я удостоверился в действительности убийства, совершенного евреями; было бы жалко, если бы их оставили в Сураме или в окрестностях только под надзором потому, что кроме их преступления, присутствие их здесь – есть бедствие для крестьян, которые занимают у них деньги и становятся как бы их крепостными"16. И это пишет один из самых просвещенных людей России, в общем покровительствовавший евреям в Новороссии. Характеристика, данная Пушкиным, видимо, не может быть обжалована потомками Его Светлости…
Оппонент почтенного профессора, сын помещика Корицкого, Николай Кондратьевич, человек испытывавший мистическую тягу к еврейству, указывает, что инспирировал ритуальные обвинения против евреев орден иезуитов. И именно то, что после раздела Польши орден был запрещен, способствовало почти полному исчезновению подобных обвинений. Он же ссылается также на то, что и во времена средневековья на стороне евреев выступали лучшие умы Европы, например, Эразм Роттердамский, защищавший Талмуд от костров. Профессор подхватывает мысль своего противника и указывает, что Талмуд почти тысячу лет подвергался преследованию как светских, так и духовных властей, императоры и папы издавали декреты о его уничтожении, пока папа Климент V (начало XIV в.) не потребовал подробного разбора Талмуда, и лишь тогда выяснилось, что никто и никогда из христиан не читал этот "замечательный памятник народной мудрости"17. Именно благодаря папе были созданы кафедры еврейского, халдейского и арабского языков с целью перевести Талмуд на европейские языки. Но перевод не был сделан: ни христианами – из-за трудности текста, ни евреями – им "не было расчета знакомить христиан с Талмудом во всех его подробностях"18. "Беспристрастный эксперт" приводит два мнения: апостата Иоанна (Иосифа) Пфеферкорна (1469 – после 1521) и его главного обличителя Иоанна фон Рейхлина (1455-1522), немецкого гуманиста и гебраиста, который первый ввел преподавание еврейского языка в университетах.
Рейхлин считал Талмуд произведением "близких родственников Иисуса Христа".
Преследуемый недругами, Рейхлин нашел защиту у крупнейших европейских гуманистов – Эразма Роттердамского, Ульриха фон Гуттена, Сикинтена и курфюрста Фридриха.
Будет уместно добавить, что даже Пфеферкорн категорически отрицал наличие у евреев ритуальных убийств и требовал, чтобы это обвинение было снято с евреев официально и окончательно.
Здесь же можно, по крайней мере вкратце, рассмотреть отношение к ритуальным процессам русской православной церкви. К ее чести – ни в одном из нашумевших процессов вплоть до дела Бейлиса Синод никогда не выступал подстрекателем, в отличие, скажем, от католической церкви в Польше. Даже в деле Бейлиса религиозным экспертом выступил ксендз Пранайтис. Тем более интересно, что вопрос о кровавом навете неоднократно разбирался в церковной литературе. Так, в "Киевских епархиальных ведомостях" в погромном 1881 г. была опубликована анонимная заметка, присланная в редакцию из сельского прихода. Правда, надо добавить, что "Киевские епархиальные ведомости" выходили под редакцией профессора Ивана Игнатьевича Малышевского (1828-1897), крупного историка церкви, автора монографии "Евреи в южной Руси и в Киеве в X-XII вв." (1878), вполне научного и честного труда.
Малышевский счел своим долгом в примечаниях указать, что "редакция надеется оказать услугу почтенным и самим сельским пастырям, давая видеть, что в их отношениях к низшим членам причта есть нечто такое, что настоятельно требует исправления". Туманность этого замечания вызвана явно цензурными причинами, а понимать его следует в том смысле, что сельские священники обязаны объяснять простому народу, что евреи не приносят человеческих жертв, и соответственно удерживать чернь от обычных пасхальных погромов.
Автор заметки указывает, что в мрачное средневековье в эту легенду верило не только низшее сословие. Бывали времена, когда подстрекателями против евреев выступали владетельные князья и короли, инспирируя крестовые походы и убивая тысячи ни в чем не повинных. Что же касается современности, то "и в настоящее время, по крайней мере в низших классах христианских обществ, эта легенда находит себе полную веру. Несмотря на все старания со стороны лиц, близко знакомых с иудейством, разъяснить эту легенду, доказать ее несовместимость с иудейским вероучением, строго запрещающим употребление крови вообще, особенно же крови человеческой, несмотря на разъяснения следственных комиссий по делам этого рода, возбуждавшимся в разное время против евреев и всегда прекращавшимся по недостатку прямых улик, несмотря на все это христианские народы остаются в убеждении, что евреи питаются кровию их детей. Есть даже на русском языке специальные сочинения, доказывающие, что действительно закалывают в известное время (пред Пасхою) христианских детей и из крови приготовляются пасхальные блюда и проч."19. Объяснение этому факту автор видит в экономической эксплуатации евреями народных масс. Евреи, прозванные пиявками на народном теле, высасывающими все до последней капли крови, воспринимались народным сознанием буквально. Вероятно, сельский священник имел в виду определенный троп, метонимию, ибо дальше говорит: "Нужды нет, что буквально понятая легенда не находила себе оправдания, а напротив, постоянно опровергалась; ее внутренний смысл не только постоянно подтверждался, но и принимал все более и более осязательные и угрожающие формы. Если евреи не высасывают из христиан крови в буквальном смысле, которая им не нужна и противна, то без всякого сомнения, со сказочною алчностью вампиров, они высасывают нечто другое, похожее на кровь, не менее крови яркое и сверкающее и в нынешнем веке не менее драгоценное – христианское золото. Если евреи не трогают христианских детей в собственном смысле, как показывает эта легенда, то наши дети природы, доверчивый простой народ, без сомнения служат жертвами их кровожадности. Таким образом, вся легенда об употреблении евреями христианской крови есть не более как иллюстрация к русскому выражению: кровопийца и живодер. По своему смыслу она имеет ближайшее отношение к ветхозаветной притче (Притч. 30, 15) о пиявице, имевшей две дочери, из которых одну звали давай и другую давай, и никогда не имевшей дочери по имени: возьми"20. Любопытная защита от навета, недалеко ушедшая от юдофобских излияний "Нового времени". Все же мы должны взять в расчет, что эта статья явно была направлена в защиту от погромов. Добавим, что русские кулаки – господа Колупаев и прочие – грабили свой народ не менее, чем евреи. Но русский кулак всегда имеет фамилию; евреи же безлики, они едины в своей страсти к обогащению. Можно возразить, что бессовестная эксплуатация преследовалась и должна быть преследуема законом. И на этот закон вполне справедливо ссылается автор, не замечая, что алчность и бесчестная нажива сурово осуждается Библией, а значит и еврейством: «Есть род, у которого зубы-мечи, и челюсти-ножи, чтобы пожирать бедных на землеи нищих между людьми. У ненасытимости две дочери: "давай, давай". Вот три ненасытимых, и четыре, которые не скажут довольно». (Книга притчей Соломоновых.3014,15):
Другой вопрос, который поднимается в диспутах между этнографом и естествоиспытателем, – это вопрос о социанах (называемых также и "арианами").
Собственно, это вопрос, касающийся перехода христиан в иудаизм. Профессор связывает все течения антитринитариев с приматом в их религиозных представлениях Ветхого Завета. Польша – страна, в свое время, в XII в., приютившая спасшихся альбигойцев. Всевозможные религиозные движения находили в ней почву для своего существования. Перечислять все эти сектантские отпочкования от католицизма довольно трудно: отчет профессора в романе занимает несколько страниц. Для нас важнее следующее: Кленович считает, что часть социан, равно как и других сектантов, переходили в иудаизм. Причем он вынужден признать, что город Раков в Польше, столица социан, становится "Сарматскими Афинами". Они процветают как экономически, так и нравственно. Академия в Ракове опережает свое время на несколько столетий: наряду с общепринятыми науками, в ней преподаются различные ремесла – обязательные дисциплины для студентов! В 1602 г. там училось до тысячи юношей различного вероисповедания; была также устроена типография. В рассказ о социанах, кстати, вкраплена небольшая инвектива против Толстого и Бондарева: "Учение социан, помимо догматической стороны, сводилось к тому, что теперь Лев Толстой считает этикой: социане отрицали суд людской, объявляли недозволенным для своих последователей пользоваться властью и оружием, вести войны и казнить преступников и проповедовали физический труд"21.
Но, увы, огорчается этнограф, ввиду близости социанского догмата к иудейскому монотеизму несчастные социане стали "ожидовляться". Оказывается, евреи в Польше занимались прозелитизмом. Центром еврейской пропаганды становится Киев. Именно из него выехал с миссионерской целью на Русь Схария, основатель секты жидовствующих. То, о чем церковные историки и советские прагматики говорят глухо и сквозь зубы, у Ясинского сказано прямо. Да, не исчезли жидовствующие и в последующее время, они поддерживали связи с литовским еврейством. Писатель устами профессора без обиняков связывает последующих вольнодумцев с жидовствующими и социанами: Матвея Башкина, игумена Артемия, Феодосия Косого, Вассиана, Игнатия. Некоторым удалось бежать от репрессий в Литву. Особенно выделяется среди этой группы Феодосий Косой, признававший единого Бога и десять заповедей, отрицавший Троицу, божественность Иисуса, считавший евангелистов и отцов церкви повествователями, отрицавший церковную иерархию, монашество и т. п.
Церковные обряды Косой называл идолослужением и детскими комедиями, за иконами признавал в лучшем случае художественную ценность, обычно называя их идолами. Он шел еще дальше, как бы в будущее: храмы предлагал обращать в художественные музеи, больницы, гостиницы, публичные залы для чтения лекций. Отрицал он не только церковную власть, но и светскую. Отсюда неприятие войн, войска, рабов и господ как противоречащих самой идее того, что называется христианством.
Призывал он и к социальному равенству, требовал веротерпимости по отношению ко всем конфессиям и т. д.
Эта форма "очищенного жидовства" и социанства быстро распространилась по территории Польши и Литвы. Не имеет смысла пересказывать историю протестантизма в этой стране. Ясинский отметил, что в конце XVI – начале XVII в. на территории Украины произошел значительный рост числа субботников.
Писатель останавливается на любопытной фальсификации – распространении вымышленного письма половца Ивана Смеры, который, согласно легенде, был якобы придворным врачом князя Владимира. Легенда гласит, что Смера был послан в Грецию для исследования вер. В Александрии он нашел совершеннейших христиан и принял их веру. В его отсутствие Владимир крестился по греческому образцу. Смера больше не вернулся на Русь, а послал письмо князю на болгарском языке, выбитое на медной доске. Доска была обнаружена в русской церкви св. Спаса неподалеку от Самбора во второй половине XVI в. В это время киевской митрополией ведал Онисифор Девочка, принадлежащий к тринитариям и под влиянием "медного" письма впавший в "совершеннейшее христианство", но "окончательно с еврейской окраской"22. В своих взглядах митрополит опирался на письмо Смеры, где было сказано, что наступит время, и славянский народ соединится для "похвалы и исповедованья Единого Бога Израилева, а с ними вместе и последний иудейский народ вместе с прочими народами познает учение Христа и получит спасение, потому что покорится воле Бога своего"23. Это уже близко к идеям Вл. Соловьева из "Трех разговоров".
Как бы то ни было, но еврейский рационализм был распространен во многих шляхетских фамилиях, например в семье знаменитого Немирича, во времена гетмана Ивана Выговского. Это уже конец XVII в. Рассказывает профессор и о Саббатае Цви и саббатианстве, сближая это религиозное течение с социанством: "Основной догмат их был такой же, как и у талмудистов: спасется только Израиль, и только Израилю принадлежит мир"24. В следующем веке появляется Франк, учение которого профессор также сближает с социанским движением.
Франкисты лишь наружно принимали христианство, но внутренне считали себя богоизбранным народом и тайно праздновали субботу. Далее лектор делает важнейший вывод: общение с евреями, даже поверхностное, приводит к тому, что христиане попадают под их влияние. В действительности же происходило обращение очень незначительного числа христиан в еврейство, а вот среди евреев было огромное количество насильственно крещеных. Многие шляхетские фамилии, точнее семейства малороссийских старшин, своим корнем имели еврейство: Герцики, Марковичи, Нахимовы (Нахименко), Скоропадские (через Герциков), Новицкие, Боруховичи, Модзалевские, Перекрестовы (Перекресты), Яценки и многие другие. Правда, в уста другого персонажа, еврея, вкладываются весьма корявые слова: "Гораздо легче ожидовлять христиан, чем охристианивать нашего упрямого лапсердачного племени".
Сам писатель Иероним Ясинский недвусмысленно указывает на возможность своего еврейского происхождения от франкиста, "жидка, принявшего фамилию Ясинского"25.
Для красного словца не пожалеешь и родного отца!26 Далее сюжет развивается следующим образом. В руки профессора попадает Евангелие, принадлежащее семейству князей Корицких, предков настоящего хозяина, а также хроника этой семьи, по-видимому, составленная образованным священником, испытывающим сильное влияние социан. Профессор подтверждает подлинность всех фактов, приводимых в рукописи, ибо они проверяются другими историческими документами. Хроника относится к середине XVI в. Замысел всего романа-хроники сводится к рассказу о социанских корнях семейства. Так, князь Ефстафий Корицкий, один из первых магнатов Волыни, примкнул к этому движению. Фамильный герб Корицких свидетельствует об их принадлежности к потомкам Рюриковичей. Начало материального упадка этой семьи как раз связано с кн. Ефстафием, который занимался чернокнижием, но был "светел умом", очень много помогал социанам – искателям истины, " а еще вернее "жидовствующим"27. Сам князь отрицал таинство Св. Троицы, божественность Иисуса и Св. Духа, бессмертие души и т. п. По доносу он попал под суд трибунала и две трети его имения оказались в руках правосудия, оправдавшего его.
Для нас значительный интерес представляет сын Eфcтaфия – князь Юрий. Он воспитывался за границей, где получил блестящее образование; "славился ученостью", пишет хроникер. Его готовили к военной карьере, но он принялся за изучение еврейского языка и кабалистики.
Вернувшись на родину, молодой князь сдружился с евреями; его главными советчиками были раввины. Он тайно принял иудаизм и женился на еврейке, хотя до этого был женат на княжне Заславской и имел от нее сына. Хронист отмечает, что князь Юрий чаще бывал в синагоге, которую он богато изукрасил, чем в церкви. Его нетерпимость к официальной религии простерлась до того, что он приказал срубить в храме крест. Это несколько странно для человека, вышедшего из движения, требующего религиозного равноправия, но это противоречие не останавливает писателя. При этом, как принято в аналогичных случаях, повествуется о чуде, происшедшем в момент сокрушения креста. Его отец, прослышав о последнем подвиге сына, скончался от испуга. Сын оплакивал смерть отца по еврейскому обычаю, посыпав голову пеплом. Собрав раввинов в своем доме, он отпраздновал Пасху, скорбя, что иудеи не вполне признают его своим. Далее повествуется о благодеяниях князя Юрия евреям и, наоборот, об обременении народа непосильными податями и работами. Вероятно по доносу, а может быть с целью обогащения, "новые" судьи, которые "сообразили, что можно из тощих стать жирными", нагрянули в дом князя в пятницу "на шабас" в Каменный Брод. Был арестован сам князь и его незаконная жена-еврейка. Откупаться он не стал: князь предпочел мученический венец, стяжав себе равную славу на небесах вместе с Авраамом и Моисеем, к чему его склоняли евреи. На суде Юрий Корицкий вел себя с достоинством, не отрекаясь от своих взглядов. За переход в иудейство он был приговорен к сожжению на костре.
Это было в 1550 г., почти одновременно в "Польской Украине и в Великой Польше" сожгли еще несколько шляхтичей, перешедших в иудаизм. Казнь знатных дворян и магнатов всколыхнула Польшу, и сейм в 1552 г. постановил, чтобы впредь обвинения в измене религии не могли быть возбуждаемы ни при каких условиях, дабы не нарушать шляхетскую вольность, а детям казненных было решено вернуть конфискованное. Последнее, впрочем, вряд ли было исполнено28. С этого времени род Корицких стал хиреть. А сын князя Юрия от первого брака Андрей стал палачом еврейского народа. О его жестокостях ходили легенды. Сам Наливайко дал ему прозвище Пила. Итак, отец был мучеником за иудаизм, а его сын стал мучителем евреев.
Соотнесемся со временем – середина XVI в. Да, действительно, 10 июля 1539 г. была обнародована обширная "Королевская грамота Литовской раде о содействии дворянам, отправленным для сыска в Литве отступников от христианской веры в жидовство и о предании их суду". Король Сигизмунд объявляет всем радам великого княжества Литовского следующее: до сведения короля дошло, что некоторые христиане, проживающие в Кракове и других польских коронных городах, перешли в еврейство и выехали в Литву, где "проживают среди евреев и придерживаются их веры". Далее указ угрожает евреям, принимающим в свою среду новообращенных, и требует от них содействия в поисках скрывшихся бывших христиан. Равно также указано на ряд злоупотреблений при отыскании пропавших – власти занимались вымогательством мзды с еврейских обществ. Спустя недолгое время, 30 декабря 1540 г., воспоследовал новый указ короля, защищающий литовских евреев от возведенной на них клеветы, будто они тайно обрезывают христианских младенцев. Эта королевская грамота интересна и тем, что она аргументирована юридическим расследованием дела. С другой стороны, евреям вменяется в обязанность ни в коем случае не принимать христиан "в свой закон, не обрезывать их, не держать их в домах своих, под угрозою смертной казни и конфискации всего имущества"29.
О связи еврейства и социанства косвенно свидетельствует наказ черниговских дворян послам на Варшавский сейм в 1665 г., где среди прочего сказано: "Страшное негодование возбуждает, если вспомнить, сколько злодеяний совершило безбожное еврейское племя, доказательства чему являются ежедневно, а как за подобные преступления арианская секта, состоявшая большею частью из братии наших, была изгнана, то нечестивые, исповедующие враждебную религию, должны быть по закону изгнаны из страны…"30 Католическая курия начала двойную атаку – и против сторонников Реформации, и против еврейства. Распространение протестанства объяснялось тлетворным влиянием евреев. Приверженцев Симона Будного (крупнейшего деятеля арианства в Литовской Руси XVI в.) церковь прямо называет "полужидами". В 1539 г. была сожжена на костре Екатерина Залешовская, уличенная в "склонности к еврейству". В связи с ее казнью по всей Польше разнесся слух, что "люди веры христианской к закону жидовскому приступили и обрезания сделали"31.
Со времени трагедии, рассказанной Иеронимом Ясинским, прошло без малого полтораста лет. В 1719 г. в городе Вильно был сожжен принявший иудаизм "сын Великого пана Польского", некий Потоцкий, взявший при обрезании имя Авраам бен Авраам (Абрам Абрамович)32.
Это, безусловно, исторический факт, ибо вплоть до революции во второй день Шевуот (Пятидесятницы) виленские евреи чтили память Авраама бен Авраама в день годовщины его трагической смерти специальной поминальной молитвой. В день 9 Аба, в месяц Элул и в течение десяти покаянных дней место захоронения его пепла посещается евреями. На его могиле нет памятника, там растет лишь низкорослое дерево33. Единственным источником информации о "благочестивом гере" является анонимная еврейская рукопись.
Заинтересовался ее содержанием польский писатель Иосиф-Игнатий Крашевский (1812-1887), занимавшийся еврейской проблемой. (Великий писатель в течение двух с половиной лет в газете "Gazeta Polska" отстаивал свои взгляды, несмотря на злобные упреки в пристрастии к евреям.) Приобрел эту рукопись писатель от анонима, пожелавшего остаться неизвестным и продавшего манускрипт "на вес золота, а может быть и того дороже". При помощи Александра Элленбогена Крашевский перевел ее на польский язык, выпустив несколько мест, касавшихся прямой критики христианства. В русском переводе их пропуск объяснен в духе времени: "…они касались по всему видимому папы и его действий и, вероятно, шокировали чувства католиков"34. История этого гер-цедека, т. е. благочестивого прозелита, вкратце такова. У одного из польских магнатов, графа Потоцкого, был сын, обладавший недюжинными способностями. Он был послан отцом в Париж для усовершенствования в науках. По стечению обстоятельств в то же время там же учился и некий Заремба, из небогатой жмудской шляхты, посланный за границу на средства меценатов из Вильно. (Среди меценатов был друг его отца гетман Тышкевич.) На чужбине земляки сдружились и однажды, прогуливаясь, увидели старого немецкого еврея, сидевшего над книгой. Любознательность толкнула их познакомиться с этим человеком. Он и объяснил им основы иудаизма. При этом старик старался укрепить у молодых людей веру их отцов. Однако юноши, в поисках религиозной истины, решили проверить истинность католической веры и поклялись, если она окажется ложной, принять иудаизм. Потоцкий переезжает в Рим и поступает в духовную академию, где его покровителем оказывается сам папа. Юноша разочаровывается в христианстве и бежит в Голландию, убежище всех преследуемых в то время. Напомним, что социане пустили глубокие корни в Нидерландах, особенно в Лейденском университете, где была большая колония польских студентов-ариан. В Амстердаме печатались главнейшие сочинения социан и оттуда они распространялись по Европе. В Амстердаме Потоцкий принимает иудаизм. Его же приятель Заремба, окончивши курс в Париже, возвращается на родину и, забыв свою клятву, женится на дочери гетмана Тышкевича. При этом богатый Тышкевич сам выступает в роли свата, высоко оценив дарования будущего зятя.
Заремба "стал велик между всеми панами. И все дела края зависели от его воли".
Процветающий новый Иосиф вспомнил своего друга лишь тогда, когда распространились слухи об исчезновении Потоцкого из Рима. Происходит духовная драма: Заремба с семьей выезжает за границу и поселяется в Кенигсберге. Вот впечатление от немецкой жизни, несколько напоминающее инвективу Фета о Прибалтике: "И понравились им нравы людей прусских, что их сельские жилища красивее жилищ литовских и сельский житель там живет в лучшем доме, чем на Литве пан". Затем семья уезжает в Голландию. Заремба с сыном втайне от жены, покинув ее, принимают иудаизм. Обеспокоенная долгим отсутствием мужа и сына, она ищет их и узнает о поступке мужа. Кстати, в Амстердаме ей преподают урок религиозной толерантности, не прошедший для нее даром. В ужасе от случившегося женщина кричит: "Мой муж стал евреем". И посмеялись над нею люди и сказали ей: "Здесь вольно каждому поступать как ему угодно". Она выказывает необычайную силу духа и после подготовки принимает гиюр. Но даже в этот момент Заремба пытается разорвать связи с женой. Однако силой ума и интеллекта женщина преодолевает недоверие мужа и отправляется вместе с ним в Палестину. С этого момента пан Заремба сходит со страниц хроники.
А Потоцкий между тем переезжает из страны в страну: едет в Германию, в Россию и, наконец, неузнанный возвращается в Литву. Поселился он евреем среди евреев в местечке Илья. Происходит трагедия: отец мальчишки-шалуна, которого за озорство приструнил гер, доносит светским властям о наличии в местечке поляка, перешедшего в еврейство. Гер попадает в узилище, где его признают пропавшим Потоцким. Происходит суд, и несмотря на увещания родных, духовных и светских властей, Потоцкий отказывается возвращаться в лоно католичества. В Вильно, недалеко от Замковой горы, после ужасных пыток, он был сожжен со словами еврейской молитвы на устах. По законам жанра, помилование из Варшавы запаздывает на сутки…
Вероятно, трагическая история польского графа, ставшего гер-цедеком, была известна Ясинскому, который воспользовался рассказом Крашевского. В нашу задачу не входит анализировать влияние польского писателя на творчество Ясинского, но оно очевидно. В том числе – и увлечение мистицизмом. При внимательном анализе текста история, рассказанная Крашевским и не имеющая никаких документальных подтверждений, может рассматриваться не только как апология еврейства, но и как реальность. Речь идет о трех польских семьях: Потоцкие, Зарембы, Тышкевичи. Выбраны эти имена не случайно. Конечно, допустимо рассматривать эти фамилии как символы, типа Иванов-русский, Петренко-украинец и т. д. Тем паче что в еврейском идишистском фольклоре граф Потоцкий – имя нарицательное ("Теперь осталось уговорить графа Потоцкого", – говорится в одном анекдоте о сватовстве.).
Но не только в этом дело.
Потоцкие – старинный шляхетский род, герба Пилава, впоследствии ставшие графами.
Нас интересует один из Потоцких, не граф, а герба Сренява, Вацлав Потоцкий (1621 или около 1623-1696), выдающийся польский поэт, родившийся в арианской семье, как сказано в одной из энциклопедий, принадлежащей к крайнему крылу Реформации.
Учился он в школе социанов в Рациборске (неподалеку от Кракова). Долгое время жил за границей и в католичество перешел лишь в 1657 г., под угрозой полного изгнания из Польши и конфискации имущества. Внутренне Потоцкий не изменил своих взглядов. В его произведениях, большинство из которых не были изданы в свое время из-за церковной цензуры, доминирует гуманистический дух – забота о социальной защите крестьян, осуждение войн, преследований иноверцев, моральной деградации шляхты и паразитизма, испорченности и невежества духовенства. Во всяком случае, его близость к социанам несомненна, но, увы, годы жизни не подходят для идентификации этого Потоцкого с образом гер-цедека, да и капитуляция, даже внешняя, перед католичеством находится в противоречии с заданной темой.
Из других Потоцких для нас интересен Леон Потоцкий, русский посол при Неаполитанском дворе, женатый на внучке барона Петра Павловича Шафирова.
Интересно и то, что две упомянутые фамилии – Потоцкие и Тышкевичи – были связаны брачными узами: граф Александр Станиславович Потоцкий (1776-1845) был женат на Анне Тышкевич (1776-1867), родственнице короля Станислава-Августа. Анна Тышкевич была, по свидетельству современников, образованнейшей и умнейшей женщиной своего времени. Род Тышкевичей был графский. Семья отличалась интеллигентностью – в ней были археологи, писатели, этнографы. Но назвать конкретно кого-нибудь из этой семьи, причастной к судьбе гер-цедека, затруднительно. Третий герой сказания – Заремба. Зарембы – старый шляхетский род, также много давший польской и русской культуре. Можно лишь утверждать, что арианство (социанство), пустившее глубокие корни в Польше, в первую очередь было движением интеллигенции, т. е. шляхетским по преимуществу. Большинство видных семейств было затронуто этим движением и не исключено, что часть их (впрочем, очень незначительная) в поисках религиозной истины примкнула к иудаизму. История гер-цедека и Юрия Корицкого из романа И. Ясинского служит тому подтверждением.
У И. Крашевского все действующие лица этой драмы – люди из высших слоев общества.
Спустимся ниже по социальной лестнице: в народной среде происходили истории не менее драматические, чем рассказанные выше. Если мы возьмем за точку отсчета истории гер-цедека 1719 г. (некоторые считают, что дело было в 1749 г., но это совсем маловероятно), то около этого времени за переход из христианства в иудаизм были казнены две женщины. Из следственного дела от 5 марта 1716 г. видно следующее: "Судебным инстигатором г. Дубно привлечены были к ответственности мещанка г. Витебска вдова Марина Давидова Сыровайцова и мещанка м. Мельца девица Марина Войцеховна по обвинению в принятии иудейства. На следствии первая показала, что она дочь витебского попа Охрима, вышла замуж за христианина Давида Сыровайца, с которым жила 10 лет, а после смерти мужа она задумала перейти в иудейство по собственной воле, без уговора с чьей бы стороны, так как она от отца своего – попа слышала, что вера иудейская лучше христианской, причем о переходе ее никто не знал; при переезде из Витебска в Дубно она пользовалась лошадьми от евреев, так как выдавала себя за еврейку; на другой же день по приезде в Дубно она была заключена в тюрьму, так что успела здесь только переночевать. На вопрос о том, не желает ли она опять перейти в христианство, она отвечала, что не желает и что готова погибнуть еврейкой за живого Бога потому, что вера христианская ложна. Допрошенная под пыткой и после 186 ударов она говорила то же.
Марина Войцеховна обвенчалась с евреем и взята была со свадьбы. Она показала, что на родине своей в м. Мельце она служила у какого-то еврея, что переехала в м.
Лежайск, где и приняла иудейство по увещанию еврея Постернака и других евреев и евреек. Допрошенная три раза под пыткой, причем ей дано 66 ударов, она показала то же самое; и только после четвертого раза, когда ей дано было еще 40 ударов, она сказала: "Теперь я гнушаюсь еврейской веры, как прежде верила в распятого Христа, так и сейчас готова за него страдать и умереть… Исходя из постановлений общего права и Саксонского зерцала, по которому всякий отщепенец должен быть наказан огнем, суд приговорил вдову Марину Давидову к терзанию тела клещами и к сожжению затем живьем на костре; девицу же Марину Войцеховну – к обезглавлению и сожжению тела ее, как отступницы…"35
Рассмотрим еще один роман И.И. Ясинского – "По горячим следам", опубликованный в журнале "Труд" в 1892 г. Следует заметить, что Ясинский этот свой опус не переиздавал. Критика его едва заметила, только оскорбленные евреи кое-где опубликовали негодующие заметки. (С этой точки зрения странным выглядит замечание одного критика не только о "великолепных" образах евреев, созданных знатоком Южной Руси, но и о невозможности определить, "…что это: юдофильство или юдофобство?" Впрочем, далее критик весьма символически утверждает, что и сам автор не знает того, как не знал того Гоголь, изображая своего Янкеля36.) Весь роман пропитан неиссякаемой ненавистью к еврейству. Но и противостоявшие евреям герои-христиане далеко не идеализированы. Роман начинается с описания жизни богатого еврея Айзика Пеца, служащего на водочном заводе (богатство его нажито неправедным путем: он поджег спирт, застрахованный на большую сумму – у евреев не может быть иных дорог к обогащению), в молодости судимого по обвинению в грабеже. Своим оправданием он обязан присяжному поверенному, который произнес блистательную речь в его защиту. Адвокатура, по Ясинскому, – вещь низменная: отсюда ирония по поводу тонкого знания адвокатами человеческой натуры и необыкновенного проникновения их в порочные души. Адвокат плакал от радости – Пеца выпустили на свободу и "жидки устроили ему овацию, как невинно пострадавшему еврейскому молодому человеку"37. И оканчивается роман традиционно, судом над евреями, обвиненными в ритуальном убийстве. И опять адвокат произносит блестящую защитительную речь, напирая на то, что были оклеветаны честнейшие люди.
Присяжные заседатели оправдали всех. Адвокату была устроена бурная овация. "Евреи с гордостью показывали на него пальцами, когда он проезжал… в своем экипаже.
Еврейки бросали ему цветы". Между этими двумя оправдательными приговорами почти 200 страниц посвящено возникновению ритуального навета в местечке Несвянцаны.
Автор и здесь остается самим собой: никакой ясности нет – было ли убийство крестьянки Татьяны Драйцы убийством на ритуальной почве или уголовным преступлением. Каждый волен выбирать, что ему удобнее. Но Ясинский в общем подводит читателя к основополагающей идее: евреи – это раковая опухоль на теле человечества. А, следовательно, возможность позорного ритуала не исключена.
Одним из свидетелей обвинения выступает пьяница, отставной солдат Николаич, выполняющий роль "шабес-гоя". Его фантазия не имеет границ. Своей сожительнице он рассказывает о том, что еще 30 лет тому назад случайно подглядел, как "жиды" совершали "убиение": «…выходят раввины, выходит народ, все больше и больше, и думаю я: верно неспроста! А между тем вижу, что они этакого прекрасного вьюношу на скамейку бросили, как теленка, раздели и надрезы на нем делают, кровь пущают, кровь пущают и говорят: "кошер, кошер!». И так на протяжении всей книги шельмуются евреи, конечно, устами персонажей – сам же автор прячется неподалеку и лишь подбрасывает новые вариации старого. Да и убийство в высшей степени театрализовано. Угрюмо зловещий фон, в грязной корчме с закопченными стенами, а шинкарка Лейка Хацкелес – страшная Баба-Яга, к тому же – слепая. Глаза ей выжгли "свои же", евреи, чтобы она не могла показать на убийц некоего богатого постояльца. Любил, наверное, Ясинский оперу, прямо описание декорации трактира из "Риголетто". И вот из этой корчмы исчезает прислуга, красавица Татьяна Спиридоновна Драйца, вступившая в связь с Мунькой Гаменсоном, внуком шинкарки Лейки Хацкелес. Мать пропавшей, крестьянка Ефросинья Драйца, показала на следствии, что ее дочь находилась в связи с Мунькой и что ее зарезали, чтобы не допустить принятия православия Мунькой. Накануне исчезновения Татьяны был найден замерзший труп ее отца, Спиридона. Вскрытие показало, что он был в сильном опьянении. Наконец, подо льдом реки было найден труп со связанными руками и ногами. Это было тело пропавшей девицы. Дело начинает обрастать новыми подробностями38.
Самый "порядочный еврей", Соломон Соломонович (?!) Калман – бывший доктор медицины, за злоупотребление некоторыми запрещенными медицинскими средствами потерявший диплом. Тоже прекрасный вариант – еврей, "убийца в белом халате".
Еврей ли? Дело в том, что совершенно очевидно одно: писатель знал еврейскую жизнь весьма отдаленно, в противном случае уж никак не удвоил бы имя в отчестве.
У евреев категорически не принято называть сына именем отца. Исключение может быть только в том случае, если ребенок родился после смерти отца. Случай, естественно, достаточно редкий. Соломон Соломонович – управляющий спиртного завода, где, конечно же, обманывает государство (еврей не может быть честным, даже если он обаятелен внешне).
Антисемитская пропаганда может вестись по-разному. Возьмем вопрос о равноправии евреев. Можно вложить в уста "симпатичного" персонажа утверждение, что евреям не нужно равноправие. Можно требовать этого права, ведь евреи являются "полезными" гражданами: без них, например, погибла бы торговля в Западном крае. "Зачем евреям права?" – насмешливо восклицает представитель "избранного народа". И объясняет неразумному оппоненту, что ограничение евреев в правах лишь стимулирует их инициативу: приходится лучше всех учиться, чтобы получать дипломы, высшее образование. И вообще в столицах должны жить избранные, ибо столицы – мозг страны, а ничтожества должны коптеть в провинции. Черта оседлости прозрачна, и наши соплеменники без всякого труда преодолевают ее. И это говорится в 1892 г., после массового выселения евреев из Москвы!
Если вложить подобные высказывания в уста русского персонажа, то совершенно закономерно обвинение в антисемитизме. У Ясинского же болтливый еврей толкует неразумным "гоям" о паразитизме своей нации: "…еврейство это такая паразитическая масса, что она не может даже притвориться рабочею. Ремесло для еврея – это египетская казнь; и он стонет и требует прав паразита"39. Здесь же "мудрый" Соломон вполне в духе Брафмана объясняет роль Кагала, вновь и вновь подчеркивая, что евреи – это государство в государстве. И эти инвективы мало чем отличаются от мыслей из "Дневника писателя" Ф.М. Достоевского. Презрение к "гоям" со стороны евреев очевидно: "Белорусы ужасные негодяи", – заявляет тот же самый персонаж. И по воле писателя тот же Калман оказывается замешанным в деле об убийстве белорусской крестьянки.
Соломон Соломонович по капле выдавливает из себя, нет-нет, не раба, а "жидовство",
"пархатость". Кстати, оскорбляющие евреев слова использованы так часто, что их невозможно все привести: на 200 страницах текста этих слов не менее 500! Не забудем, что речь идет не о какой-то мадам Шабельской, а о почтенном литераторе.
А как, например, бороться с собственным культурным наследием? Очень просто: "…единственное, что он преследовал в квартире и изгонял, было жидовство: в его библиотеке не имелось ни одной еврейской книги, он совсем не выписывал еврейских газет и прислугу держал русскую". Был он сорокалетний холостяк, и для полноты картины ему придается любовница-полька. Панна Жозефина глупа, как пробка, и боится своего сожителя: "Чего-то я боюсь древнего Израиля", – восклицает девица. Чтобы совсем запугать ее, Соломон рисует ей будущее в духе Лютостанского: "Я положу вас в бочку с гвоздями и велю жидкам катать по двору, пока у вас не останется ни одной капли крови…" Но этого мало, д-р Калман в присутствии своих друзей-евреев продолжает "шутковать" над глупой сожительницей, объясняя ей, что евреи пьют кровь. Шутит и философствует: "Мы шутим, и вот каким образом делаются легенды о нашем каннибальстве. Это здоровый юмор, который свойственен нашей расе, породил чудовищные слухи. Вы знаете, господа, что я сам начинал верить, что есть еврейская секта, употребляющая кровь"40.
Разговор в гостиной бывшего доктора носит не вполне нормальный характер – от кровавого навета к похабщине и рассказам идиотских еврейских анекдотов с коверканьем русского языка, в духе зубоскальных журналов, например "Будильника" (сотрудником которого Ясинский начинал свою карьеру) и "Стрекозы".
Между тем дело Татьяны Драйц ведется своим чередом и следователь по фамилии Розмалинский мечтает о быстрой карьере. Какой? Разоблачить всесветный заговор евреев. Его фантазии заимствованы из юдофобских книг и газет, вроде "Нового времени": "Стан его заселен евреями; евреи находятся в постоянных сношениях с громадным союзом, о котором он читал в газетах и средоточие которого находится в Париже. Еврейский союз занят тем, чтобы низвергнуть общественный и государственный порядок, заменив его неверием, коммунизмом и безначалием. Прежде всего евреи хотят везде ввести в обращение фальшивые денежные знаки, чтоб окончательно подорвать кредит… Проклятые жиды!.."41. Кажется, мы читаем конспект "Протоколов сионских мудрецов". В этом отрывке есть все: мировой союз с центром в Париже, ниспровержение существующего строя и замена его атеизмом и коммунизмом. Денежная реформа. Все это компоненты пресловутых "Протоколов".
Существует новейшее мнение, что "Протоколы сионских мудрецов" были созданы в начале XX в. (1903 г.), вместо предлагаемой ранее даты – середины 90-х годов прошлого века. Инвектива Ясинского вновь возвращает нас к старой версии.
Волею обстоятельств Соломон Соломонович узнает об убийстве евреями Татьяны. Как сказано, убийство было спровоцировано тем, что сын хозяйки, некий Мунька, влюбившись в белорусскую девицу, готов был принять ради нее православие. И о чем думает в этот момент Калман? А вот о чем: "Хладнокровие покинуло его, злость разбирала при мысли о дикой дикости, мучила неизвестность, и он сердился на жидов, накликающих своими глупыми преступлениями несчастья на образованное еврейство. За какого-нибудь подлого Юдку Шапочника должен отвечать Соломон Калман"42. Бывший доктор доводит до сведения своих знакомых о преступлении, совершенном евреями, с поразительной откровенностью: "До жидовской пасхи еще далеко, а уж мои единоверцы пустили кровь какой-то Татьяне. Я до сих пор думал, что они приносят в жертву только младенцев…"43 На недоуменные вопросы о правдоподобности случившегося доктор, по воле Ясинского, еще больше запутывает ситуацию: на сцену выходит круговая порука и неумолимость еврейства по отношению к своим собратьям: "В чем доля правды? В том, что зарезана девушка из мести, или в том, что она понадобилась для еврейского Молоха?
Несмотря на мое желание поговорить на эту занимательную тему, я должен повесить на свой рот замок молчания. И без того, всякий из моих единоплеменников может уничтожить меня по требованию обстоятельств".
Попутно же он излагает теорию сословного неравенства среди евреев. Это действительно интересно как исторический экскурс, но не более того. Калман понимает сложное положение выкрестов в русском обществе: "По происхождению я плебей. Да, как ни странно, но жидовство имеет свою аристократию и демократию. С сословной жидовской точки зрения, Айзик Пец считает меня четвероногим скотом, потому что он морейне – патриций, а я амгаарец – сволочь, несмотря на мое образование и на презрение, которое я питаю к Айзику. Вы станете смеяться? Может быть, вы думаете, что я шучу? Но по основному еврейскому закону (какому? – С. Д.) я не могу быть посвящен ни в какую тайну, и талмуд позволяет разорвать меня как рыбу. Я гад, и не мог бы жениться на дочери Пеца или, может быть, Юдки Шапочника.
Темное и проклятое племя!" Сила самоненависти у д-ра Калмана велика, такое существует не только у евреев. Но дело не в этом, а в диком невежестве писателя Ясинского. Откуда он все это выкопал? У еврейства, действительно, есть аристократия, но только одна: аристократия духа. Все остальное ложь. Достаточно вспомнить судьбу великого Гилеля! Но на самом деле у любого народа есть величие духа одних и низменность побуждений других. Ясинский сам выбрал свой стан.
Откуда у евреев плебеи? Задолго до Артура Кестлера мудрый и всезнающий Соломон Ясинского объясняет, не замечая противоречия в своих словах и продолжая самобичевание: "…я действительно бесчисленными нитями сопряжен с жидовством, когда я в себе самом сознаю жида; кроме человека, я еще жид! Очень возможно, что мои бесконечно отдаленные предки не были жидами: каких-нибудь торков или хазар раввины обратили в иудейство, и произошли амгаарецы. Но с тех пор израильская кровь сделала свое дело (выше он говорил о невозможности "смешанных" браков, но забыл об этом. – С. Д.)". Правда, не все в окружении Калмана ощущают оскорбительный смысл слова "жид". Бывший доктор вопрошает своего приятеля: "Скажите, пожалуйста… что вы испытываете, когда вас называют жидом?…Вас не коробит при этом?" Ответ хуже вопроса – приятель, заливаясь смехом, говорит: "Нет, вы, как всегда, невозможны! Бездна вашего юмора неистощима! Я ничего не испытываю"44.
Но продолжим. Сочувствующие знакомые и друзья Соломона Соломоновича предлагают ему выход – принятие православия, и вот тут-то доктор отказывается и объясняет свой отказ: «Православие все равно не вырвет меня из когтей иудейства… Я достаточно хорошо понимаю, как скверно звучит слово: выкрест. Интеллигентные жиды отшатнутся от меня, а русские люди по-прежнему будут шептать у меня за спиной "парх"… Я одинок, как Вечный Жид»45.
Бывшая подруга Соломона Соломоновича, культурная русская девушка, развивает тему Агасфера: "Когда-то мне нравилось именно то, что он жид. Его жидовство, несчастье… мне было его жаль!…В судьбе евреев есть что-то трогательное. Они дали миру все лучшее; все идеалы, все человеческое родилось вместе с этим народом; они сокрушили языческую красоту, и Иерусалим стал сердцем вселенной.
Если б не было Голгофы, как было бы пусто! Как жалки все философы в сравнении с кроткими учениями лучших евреев". Не правда ли, прекрасные слова? Но не будем спешить; красавица продолжает: "И подумать, что сами они, обогатив всех, остались нищими! Потеряв небеса, которые они отдали нам, они цепляются за жемчуг, за драгоценные камни, за золото. Их гонят из одной страны в другую – из Испании в Германию, из Германии в Польшу, из Польши в Америку. Никто не признает их своими; у них нет отечества. Они обречены на вечные страдания, потому что их всегда будут презирать, пока они останутся самими собою"46.
Детектив с продолжением в духе несравненной Шабельской развивается своим чередом.
Схвачен невиновный, собственно, единственный "приличный" еврей среди ужасных монстров, выведенных в романе. (Правда, и русские, и поляки, и белорусы не лучше; отличие одно: христиане не устраивают ритуальных вакханалий.) Зовут его Авраам Зореб, он содержал почту (т. е. был балагула), поддерживая сообщение между двумя местечками: Несвянцанами и Подлесным, кроме того, он приходится дальним родственником Соломону Соломоновичу. Подрабатывал старик тем, что был бадханом на еврейских свадьбах. Ясинский объясняет: бадхан – это что-то вроде жонглера или фокусника. Дети его умерли, умерла и жена, и старик женился вторично на старой вдове. Его отношения с ученым и богатым родственником были однообразными – обычно он одалживал у него 20-30 рублей и аккуратно отдавал долг. "Совестливый" Соломон Соломонович из-за того, что арестован невиновный, потерял покой. Он пытается взять старика на поруки, но ему его не отдают. Русской подруге он весьма невнятно объясняет свое положение: "…меня могут убить мои братья, если я захочу той честности, без которой нет душевного равновесия. Самое ужасное, что даже вам я не смею сказать всего"47. Попутно писатель Ясинский сводит счеты с писателем Потапенко – в романе он выведен под именем Авдия Алексеевича Онуприенко, бездарностью и негодяем под стать своему двоюродному брату Павлу Онуприенко, который шантажирует несчастного Калмана. "Некоторые несправедливо утверждают, будто отец Авдия Алексеевича происходит из евреев. Дед его был потомственный дворянин, принявший сан дьячка…"48 Ясинский описывает характер Онуприенко, используя биографию Потапенко49. Павел Онуприенко мстит "архижиду", Соломону Калману, донеся на него, будто он причастен к убийству крестьянки, при этом Павел Онуприенко вынужден сознаться следователю, что брал взятки с евреев, стремящихся предотвратить донос. И на показаниях свидетеля обвинения отставного солдата Николаича, пьяницы, шабес-гоя и мерзкого жулика ("юмористический подлец", так называл его Калман) строится доказательство ритуального процесса. Кажется, что писатель Ясинский занимает объективную позицию, но это не так. Смысл вовлечения негодяев в дело прозрачен: разоблачение тайны сопряжено с трудностями, а осведомители не всегда чисты на руку, но от этого истина не тускнеет. Нечто подобное в будущем использовал Сергей Нилус, объясняя получение "Протоколов" из неведомого источника.
Доктор Соломон Калман допускает возможность совершения преступления, высказывая догадку, что, "…быть может, Айзик Пец страшный негодяй, быть может, он каннибал… Как медик, я знаю, что бывают извращенные наклонности, бывает некрофилия"50. То, что высказывает врач-профессионал, может являться важнейшим аргументом в опровержении мифа о кровавом навете. Выскажу мысль, что какая бы несовершенная полицейская служба ни была в средневековье, все же у нее были веские причины воздерживаться от огульных обвинений. Особенно это видно по средневековому ритуальному процессу в Тренто, когда папский престол категорически был против обвинения: имелись несомненные доказательства сексуального мотива преступления. Еврейская рукопись того времени недвусмысленно указывает на педофилию местного епископа.
Несчастный врач взывает к здравому смыслу, однако это глас вопиющего в пустыне:
"Но кладя на одну чашку весов Айзика Пеца, а на другую Павла Онуприенко, я всегда скажу, что скорее можно поверить Айзику Пецу, чем господину Онуприенко. Я считаю его донос недобросовестным. Мне очень хотелось бы, чтобы и вы посмотрели на него теми же глазами"51.
И далее: «…если бы я вдруг учинил вам признание, что, мол, так и так, господин судебный следователь, я жид и по нашей жидовской вере занимаюсь христианским кровопролитием, как выражается Онуприенко, т. е. пью каждый день по маленькой рюмочке младенческой и даже девичьей крови, перед завтраком и перед обедом, то что бы вы мне сказали? Вы бы, конечно, сказали: "Пошел вон, сумасшедший!" Вы бы не поверили такому признанию… Я не лицо, обличенное официальной властью, но, по Божьему попущению, доктор медицины, известный в уезде человек, автор двух-трех ученых брошюр, управляющий майоратом, а между тем должен защищаться от странных обвинений только потому, что они не исходят от меня самого. Скажи я сам, что я душил Татьяну Драйцу, найдут, что это глупая шутка, и будут совершенно правы, а когда о том же говорят другие, я почему-то обязан представить доказательства своей невиновности. У меня нет доказательств ни виновности, ни невиновности моей»52.
Нейтральный читатель, прочтя эту филиппику, может подумать о беспристрастности писателя, но будьте покойны – он продолжает дурачить вас. И дотошный следователь говорит Калману, что, несмотря на все свои заверения об удаленности от еврейства, доктор "не чужд племенных симпатий". И абсолютно невинный человек должен попасть в узилище. И вот тут-то антисемит Ясинский берет реванш за здравый смысл предыдущей речи Калмана. Доктор "раскалывается", но исповедь его отнюдь не такая, какую ожидает утомленный читатель. Сейчас последуют проклятия своему народу. Он называет себя отщепенцем, дорого готовым дать, только бы не быть евреем. "Я никогда не пользовался привилегиями (? – С. Д.) жида, всю жизнь принадлежность к жидовству мне приносила вред. Ненавижу! Так можно ненавидеть только проказу или другую несносную болезнь, которая составляет часть твоего организма и, однако, не внушает тебе самому гадливое чувство… Когда впервые, еще крошке-мальчику, отец объяснял мне, что я амгаарец, еврейский плебей, ничтожная еврейская сволочь, на которую каждый шинкарь может наступить ногой и растереть, как мокрицу, я дал себе слово выбиться из гнусного положения и завоевать уважение честных людей, достигнув почестей, славы и богатства книжной премудростью, – конечно, только выйдя из еврейства! Я наплевал на талмуд, на еврейскую обрядность… В гимназии не было более усердного ученика. Я боролся с нищетой, с насмешками товарищей и учителей. Страшных трудов стоило мне отделаться от жидовского акцента, по целым часам я просиживал перед кусочком зеркальца, преследуя в своей физиономии семитические черточки… В университете я был первым студентом и со скамьи держал экзамен на доктора медицины… Я подумывал о профессорской карьере"53.
В этой исповеди много истинного, кроме "амгаареца", невесть откуда взятого писателем, и некой "жидовской привилегии". Есть смысл в том, что отец объясняет сыну прописную истину: для еврея выбиться в люди – это значит быть первым учеником. Что, впрочем, относится не только к дореволюционной эпохе. Каждый, кто соприкасался с евреями, замечал нередко "остервенение" в учебе, проклятая процентная норма подстегивала их. Кто забыл об этом, может убедиться в том, что между отцом Калмана и отцом писателя Бабеля больше общего, чем можно предположить: "Какая нация…жидки ваши, в них дьявол сидит", – говорит старик-экзаменатор в рассказе Исаака Бабеля "История моей голубятни". Но и этого мало: быть первым недостаточно, чтобы сделать профессорскую карьеру – нужно креститься, и многие крестились – от гебраиста Д.А. Хвольсона до знаменитого физиолога И.Ф. Циона.
Для последнего это оказалось ловушкой – не его ли судьбу имел перед глазами Ясинский? А еврейский акцент, изгоняемый как бес из тела, становится idee fixe не только для новообращенного. Известно, сколько карьер погубил этот злосчастный акцент.
Проблема, стоявшая перед Калманом, была сложна: креститься или не креститься – быть или не быть, в известном смысле. И искусственно задавленный еврейский дух бунтует. Христианский Бог нисколько не пленял Соломона Соломоновича, а еврейский Бог ушел далеко. Пустота. И еврейская гордость подсказала: чтобы "не потерять лицо", крещением можно пренебречь, ибо кличка выкреста – это не для его гордой натуры. Перед его глазами вставали русские студенты, с которыми он учился: от них шло презрение к нему, бедному, покупающему подержанные учебники. Ему ставилось в вину и то, что он сидит на первой парте, а он страдал слабостью зрения. Они даже завидовали его частным урокам в богатых еврейских домах.
Теперь будем внимательны – следует важнейшее положение Ясинского, вложенное в уста его персонажа. Собственно, речь идет о еврейском заговоре. Переехав в Петербург, он встретился с космополитической еврейской средой, мечтающей заняться обновлением своего народа, чтобы "поднять его до степени первенствующего класса в государстве"54. Эти евреи шли к своей цели, основывая банковские конторы, открывая богатейшие магазины, увеселительные дома, издавали журналы, газеты, книги, "лезли в науку, в литературу, подкупали деньгами и лавровыми венками русских, которые писали в их защиту статьи и целые трактаты, проникали в канцелярии, ухаживали за чиновниками и старались слить юдофильство с либерализмом. Впрочем, им удалось на некоторое время примазаться и к консервативному знамени. (По-видимому, речь идет о "Московских Ведомостях" М.Н. Каткова, издававшихся "на деньги Лазаря Полякова".
– С. Д.) Они смело шли в лагерь жидоненавистников, объявляли себя их друзьями, делались для них необходимыми, распинались даже за православие, наполняли собою юдофобские редакции, а затем, став силою, переменяли курс"55. Калман становится, как он выразился, поклонником космополитизма, но не в том, вышеуказанном, смысле, а в узком, религиозном: "Ни русский, ни жид, ни Богу свечка, ни черту кочерга".
Свой диплом врача он потерял после серии обличительных статей, направленных против порядков, царивших в больнице, где он работал. Персонал больницы состоял сплошь из евреев и немцев. Ему подготовили полицейскую ловушку, когда он делал нелегальный аборт: он пожалел молоденькую еврейку, совершившую "неосторожный шаг" – все было подстроено, и он потерял право практики. И вот перед разбитым Калманом появляется вариант Мефистофеля, или черта, искушавшего Ивана Карамазова, – представитель еврейства, который, как мы заранее знаем, провозглашает "истину": борьба с еврейством невозможна. Единственный выход из трудного положения Калмана – принять должность управляющего спиртовым заводом в Белоруссии. Там, находясь в тесном контакте с местными евреями, он видит массу преступлений, но он не в силах преодолеть круговой поруки, малейшее неповиновение грозит ему гибелью. И свою речь он заключает пророческими словами: "Судебная власть сильна, но сильнее еврейство"56.
Роман стремительно катится к концу. "Благородный Калман" добровольно уходит из жизни. Но половинчатость его натуры сказывается в его завещании. То, что он оставляет некоторую сумму дочери генерала, у которого он работал и которую любил, понятно; что он оставил большую сумму (30 тыс. рублей!) своей содержанке – тоже понятно. И то, что он единственному "порядочному жиду" Абруму оставляет пару тысяч – тоже не требует пояснений. Но последний пакет передается "морейне", председателю Кагала Пецу. На конверте надпись: "На Онуприенко".
И Кагал приступает к вызволению евреев-убийц. В дело идет все, но главным образом – шантаж и взятка. Примечателен разговор посланца Кагала Лейбовича с товарищем прокурора Петром Аркадьевичем Огаревым. Лейбович оказывает на него давление, указав на архаичность ведения дела, что привело уже к одной невинной жертве – самоубийству Соломона Калмана.
Он угрожает международным скандалом, который может повредить престижу страны.
Тут же он указывает на сбор подписей в защиту евреев, попавших на скамью подсудимых лишь из-за исповедания ими Моисеева закона. Сбор подписей проводится по указанию некоего барона (конечно, речь идет о бароне Гинцбурге), и среди "подписантов" – представители русской интеллигенции, многие местные помещики, купцы и духовенство, как православное, так и католическое. Помощник прокурора Огарев произносит "историческую" фразу: "Можете передать еврейским баронам всего мира, что в России очень трудно склонить судебных чиновников к чему-нибудь предосудительному"57.
Но, конечно же, Кагал оказался сильнее правды. Кривда побеждает и не без участия некоторых "шабес-гоев". В одном из них мы легко узнаем великого русского философа. Без зазрения совести Ясинский шаржирует его образ: «Молодой профессор, русский, стяжавший себе репутацию девственника (в это время на берегах Невы господствовало девственное направление), стал ездить с адресом по столичным гостиным, по литераторам, по художникам, по певцам, по ученым и везде произносил вдохновенные речи за евреев, убеждал любить их, требовал расширения для них торговых прав, а главное, протестовал против "несвянцанских судебных драганад".
В погоне за лаврами профессор иным знакомым дарил карточки несвянцанских мучеников. А вернее всего, он на самом деле считал Юдку Шапошника и Пеца мучениками. Легковерие и легкомыслие петербуржца ждут еще своего певца. Как бы то ни было, выпал такой месяц, когда вся русская печать заговорила о несвянцанском деле»58. Так ли уж был поверхностен Владимир Соловьев, как его рисует перо Зоила?
Постепенно выясняется содержание загадочного пакета, отправленного покойным Калманом Пецу с надписью "На Онуприенко". Деньги пошли на убйство шантажиста и доносчика Авдия Онуприенко. Евреи по отношению к нему используют старую, но верную приманку, новоявленную Юдифь.
"Правосудие" торжествует: Калман отмщен. И для читателя финал ожидаемый: Кагал победил, и убийцы Татьяны Драйцы освобождены за недостатком улик.
Роман "По горячим следам" имел некоторый успех, точнее, произвел шум в печати. О правой прессе не приходится говорить. Она, за неимением более или менее солидных имен,должна была бы ссылаться на этот пасквиль. Но в общем роман канул в Лету, подобно роману Н. Вагнера "Темный путь". Напомним, что два мистика – Н.П. Вагнер и И.И. Ясинский – были знакомы и, кажется, взгляды их по еврейскому вопросу совпали. Еврейская пресса отреагировала пространной статьей Ос. Грузенберга с большим опозданием59. Причина понятна: человек испытывает чувство бессилия – невозможно отвечать на каждую клевету юдофоба. Но как бы то ни было, Грузенберг считал, что детище Ясинского займет в списке пасквилей на еврейство "наиболее выдающееся место". Но и этого не произошло – слишком бездарно сочинение. Конечно, это не Всеволод Крестовский, а нечто среднее между Вагнером, Шабельской и Рочестер. Но, с другой стороны: "Прочтя с невольною завистью семьдесят одну главу этого длинного романа, гг. Суворин, Озмидов, Пихно, Буренин и Житель со скорбью должны будут воскликнуть: ах, Иероним, Иероним, – какие мы в сравнении с тобою мальчишки и щенки!" Свой анализ романа Оскар Грузенберг заканчивает нотой о всесилии Мирового Кагала: "…мы не можем не поставить на разрешение крайне интересный, по нашему мнению, вопрос: почему еврейство, сумевшее в деле Татьяны Драйцы привлечь на свою сторону через обольщение и подкуп лучших людей русского общества, не постаралось завербовать в ряды своих защитников и г. Ясинского? Он хотя и не профессор, и не девственник, но все же грешный человек. Для лиц, желающих заняться этим вопросом, мы сообщаем еще несколько дополнительных сведений. Неподкупность литераторов основывается обыкновенно на одной из двух причин: одни из них неподкупны, потому что непродажны; другие непродажны, потому что они ничего не стоят. К какой категории принадлежит г. Ясинский – на это, при знакомстве с его литературного карьерою, можно дать безошибочный ответ"60.
Неподкупность настоящей русской литературы очевидна. Очевидна она была, как мы видели, и для современников Ясинского.
