Вл. Соловьев Строго ограничу себя.

Я буду говорить о Владимире Соловьеве (1853-1900) как общественном деятеле и публицисте, а не как философе, хотя разграничение это довольно условно, ибо одно связано с другим. Так, принятие причастия у католического священника Николая Толстого в 1896 г. – общественный поступок – было тесно связано с мировоззрением Вл. Соловьева: согласно его учению, мистическое единство Восточной и Западной Церкви сохраняется, несмотря на внешнее разделение их. Вероисповедные перегородки до небес не доходят, и потому он с полным правом мог сказать профессору Льву Лопатину: "Меня считают католиком, а между тем я гораздо более протестант, чем католик"109. Мы будем иметь случай подчеркнуть, что в некотором роде Владимир Соловьев не только христианин и не только филосемит, а еврей… И эта мысль принадлежит не восторженному поклоннику идей философа, а наоборот, яростному ненавистнику еврейства. Но и А.Ф. Кони считал, что в биографии Соловьева публицистичность играет большую роль. Он всегда был бойцом и всюду слышал "трубу, зовущую на бой"110.

Вдумчивый религиозный философ должен был рано или поздно остановиться перед мировой загадкой. Еврейская история, насчитывавшая четыре тысячелетия, грандиозная и величественная, несомненно притягивала его. "Дивный образ торжествующего духа Израильского, превозмогающего все страдания плоти, чарующим образом действовал на его поэтическую душу"111. Поэтому уже в зрелом возрасте он начал изучать древнееврейский язык под руководством Файвеля Меера Бенцеловича Геца (1853-?).

Первая личная встреча произошла в 1879 г. в доме знакомого студента. Гец, робея перед знаменитостями и слыша, что Соловьев находится под сильным влиянием Ф.М.

Достоевского, был насторожен. Но случайно Соловьев обратил внимание, что Гец соблюдает "пищевые ограничения" – кашрут, и тут же начал разговор о "талмудичестве", проявив незаурядную эрудицию. Тем не менее он решил углубить свои знания и обратился к своему одногодку за помощью. Так Файвель Гец стал учителем философа112.

Переписка между учителем и учеником весьма обширна и в эпистолярном наследии философа занимает значительное место. Это была большая дружба, скрепленная общими интересами. Сколько теплых слов сказал в адрес учителя философ. Так, в одном из писем он просит его беречь здоровье, так как круг друзей сужается. А по поводу исцеления Файвеля Бенцеловича он даже на радостях написал юмористические стихи (в письме от 22 августа 1891 г.):

Не верил я в жестокий тиф, –
Не верил – и был прав:
Жестокий тиф был только миф,
Друг Файвель жив и здрав.

Время от времени они обменивались подарками – то Соловьев высылал другу Арабскую Библию из Москвы, то Сирийскую из Вены. Файвель в свою очередь дарил своему русскому другу еврейское вино с надписью "кошер л'пэсах", которым остроумный философ не без задней мысли потчевал и православного священника, и католического ксендза…

Занимался языком философ неустанно. По словам Геца, он приходил к нему в 10 вечера и оставался до 2 часов ночи. Владимир Сергеевич интересовался не только этимологией и грамматикой, но, главным образом, толкованиями талмудических и раввинистических комментаторов, чтобы понять глубину библейского текста. Работал Соловьев над ивритом и самостоятельно, о чем сообщал своему учителю в письмах из разных городов, куда его забрасывали обстоятельства – Киев, Москва, Загреб, Париж113. Он прочел трактаты "Авот", "Авода Зара", "Иома", "Сукка"114. Иногда он вставляет в письма целые фразы на иврите в русской транскрипции. В 1886 г.

Владимир Сергеевич извещает Ф.М. Геца: «Еврейское чтение продолжаю. Теперь, слава Богу, я могу хотя отчасти исполнить свой долг религиозной учтивости, присоединяя к своим ежедневным молитвам и еврейские фразы, например: "Пнэ элай в'ханнэни ки яхид в'ани, царот л'бабы ирхибу, мимцукотай оц'iэни". Надеюсь, что ради моих добрых намерений Бог будет снисходителен к моему плохому еврейскому выговору»115. Владимир Соловьев достаточно овладел "еврейским" материалом, вплоть до того, что статья "Каббала" в "Энциклопедическом словаре" Брокгауза и Ефрона была написана им. По собственным словам Владимира Сергеевича, его консультантом был ученый гебраист и арабист барон Давид Горациевич Гинцбург. (Между прочим, единственный в России человек, знавший коптский язык, незаменимый сотрудник министерства иностранных дел при сношениях с Абиссинией.) Говоря о незавершенных замыслах философа мы можем сожалеть о том, что Соловьев не успел перевести Библию с оригинала и снабдить текст комментариями.

Но в отличие от многих идеалистов Владимир Соловьев искал возможности помочь еврейству практически. В 80-х годах во время погромного разгула он пытается собрать подписи общественных деятелей в защиту угнетаемого меньшинства. В.

Соловьеву принадлежит почетная роль первого русского, открыто прочитавшего публичную лекцию в Санкт-Петербургском университете об историческом значении еврейства. Лекция была прочитана 18 февраля (по старому стилю) 1882 г., т. е. спустя год после убийства Александра II116. Резонанс этой речи в русском обществе был потрясающий: Соловьев декларировал духовный союз между Израилем и Россией; русская история и еврейская история не случайно встретились на Восточно-европейской равнине. Поэт Н. Минский так описывает эффект этого выступления: "Помню… как я еще юношей присутствовал в актовом зале университета на одной из лекций Соловьева о еврействе. Перед изумленной тысячной толпой стоял бледный аскет, покоряющей красоты. Голосом глубоким, с частыми напряженными паузами он не говорил, а как власть имеющий вещал об обязанности русского народа-богоносца духовно слиться с народом еврейским, вечно богорождающим. Признаться, в то время слова Соловьева, глубоко волнуя, казались мне парадоксом. И только долго спустя я понял их сокровенное"117. Вне всякого сомнения, речь Соловьева была одной из первых апологий еврейства на русском языке.

Что же касается проекта против антисемитизма, то Соловьев собрал 66 подписей в Москве и чуть более 50 в Петербурге. Но по тогдашним обстоятельствам даже весьма умеренное обращение не нашло отражения в печати118. С.М. Дубнов указывает на известного историка и не менее известного антисемита Д.И. Иловайского (1832-1920) как на доносчика. Приблизительно то же сообщает и В.Г. Короленко, утверждая, что, прослышав о сборе подписей, Иловайский "ударил в набат". Самое главное, гнев правой печати был обрушен не на текст петиции, а на само желание обратиться к обществу!.. Но Иловайский был не единственный ябедник в стране классического навета. Победоносцев неоднократно получал письма с доносами на философа. Так, граф С.Д. Шереметев (член госсовета, историк, археолог, почетный член академии наук и т. д. и…черносотенец) по поводу университетской речи о смягчении участи цареубийц назвал Соловьева "врагом", можно понять, что государства. А Лесков выступление по поводу исторической роли еврейства в письме к Победоносцеву охарактеризовал как очень странное: "По мнению Соловьева, еврейский вопрос будет разрешен в России, ибо здесь, во всеобъемлющем духе православия они примирятся с ненавистным им христианином; с другой стороны, они принесут России недостающий ей элемент – сильное развитие субъективного духа, которым всегда отличались"119. Что же касается петиции, эта весьма умеренная акция по тогдашним обстоятельствам не могла пройти. К.П.

Победоносцев писал императору 6 декабря 1890 г.: «Вашему Величеству известна лукавая и нелепая агитация, поднятая в Лондоне о защите евреев от мнимого гонения будто бы на них русским правительством… И в Москве безумный Соловьев вздумал собирать нечто вроде митинга для протеста против мер, принимаемых относительно евреев. Стали составлять адрес – сначала Толстой, а за ним, к сожалению, некоторые бесхарактерные профессора университета. Дело это в Москве остановлено, но можно было ожидать, что эти господа не уймутся, и вот уже в газете "Times" от 10 декабря появилась корреспонденция из Москвы, где напечатан текст этого протеста и подлинной переписки об евреях между министерствами иностранных и внутренних дел». Ответ Александра III, наложенный на письмо в виде резолюции, краток: "Я уже слышал об этом. Чистейший психопат". Последнее, понятно, относится к Соловьеву120.

Спустя десятилетия после смерти Соловьева русская интеллигенция без негодования не могла вспоминать об этом позорном шаге правительства. Профессор В. Сперанский в своих воспоминаниях подтверждает, что Александр III на доносе Победоносцева о том, "что безумный Соловьев" собирает особый митинг в защиту еврейства, собственноручно изволил написать "чистейший психопат"121. Но и Соловьев не щадил Константина Петровича – он называл его "Кощеем православья" и писал эпиграммы, вмиг расходившиеся по городу:

На разных поприщах прославился ты много:
Как евнух ты невинностью сиял,
Как пиетист позорил имя Бога
И как юрист старушку обобрал. (1892).

С удовольствием сообщал он и всевозможные анекдоты об обер-прокуроре. Так, редкая запись из "фетовианы": "Ужасно трудно переводить с латинского на русский.

В латинском слова все короткие, а в русском длинные, да еще одним-то словом не всегда обойдешься. Например, по-латыни стоит asinus (осел. – С. Д.), а по-русски пиши: Е-го Вы-со-ко-пре-вос-хо-ди-тель-ство Гос-по-дин Обер Про-ку-рор Свя-тей-ше-го Си-но-да"122.

История же петиции разными современниками воспринималась по-разному. Так, один из не особенно доброжелательных свидетелей, подчеркивающий психическую неуравновешенность Соловьева, его увлеченность оккультизмом, писал следующее: "Я был знаком с Вл. Соловьевым много лет и всегда искренне удивлялся изменчивости его натуры… В личных сношениях с людьми он был довольно приятный и обязательный человек, но, в сущности, в нем было немного внутренней теплоты и сердечной привязанности… Я помню следующий любопытный случай, который произошел на моих глазах с Вл. Соловьевым в 1890 или в 1891 году. В этот год по Петербургу ходила по рукам, для собирания подписей, петиция на имя государя о предоставлении евреям в России тех же гражданских прав, которыми пользуются коренные русские люди. Происходя по матери из еврейского племени (курсив мой. – С. Д.), Вл. Соловьев очень сочувствовал этому вопросу, принимал в нем горячее участие и через своих высокопоставленных знакомых всячески старался провести петицию в благоприятном смысле". Дальнейший рассказ имеет отношение к мистике.

Автор приведенных выше воспоминаний как-то зашел в "Европейскую гостиницу" в Петербурге к Соловьеву именно в тот момент, когда туда приехал о. Иоанн Кронштадский. Увидев знакомые фигуры, отец Иоанн подошел к Соловьеву, благословил и осведомился о его житье-бытье. «Соловьев как будто несколько смутился и вдруг, как бы побеждая в себе некоторые колебания, сказал отцу Иоанну:

"Мне бы очень хотелось, батюшка, узнать ваше мнение по одному делу, которое теперь всего меня занимает". "Что же это за дело?" – полюбопытствовал отец Иоанн и отошел с нами немного в сторону. "Это дело великой важности и касается очень, очень многих – я не могу сказать пока больше, но вы, отче, вы в силах сказать мне, удастся ли оно?" Отец Иоанн воззрился на Соловьева, который почему-то еще более смутился, под влиянием ли этого взгляда, или, может быть, в виду присутствия посторонних… "Нет, мой друг, ничего из твоей затеи не выйдет! – решительно произнес отец Иоанн. – Ты напрасно начал свою затею – все это построено на песке и никому от нее никакой пользы не жди…"»123

Действительно, из проекта Соловьева ничего не вышло, но мистического в этом ничего нет: просто о. Иоанн Кронштадский хорошо знал суть дела, которым занимался философ, не одобрял его, так же, как и его патрон в Синоде К.П.

Победоносцев. Еще один штрих: Владимир Сергеевич был вызван к градоначальнику П.А.

Грессеру, где ему было сказано, что повторение подобного приведет его к высылке из Петербурга… Какой-то остряк (может, и сам Соловьев, который любил экспромты) написал:

Ах, был в этот день цвет небес сер,

Когда вызывал его Грессер…

Сергей Игнатьевич Уманец (1859 – после 1915), журналист, историк, этнограф, в 90-е годы чиновник Главного управления по делам печати, был лично знаком с В.

Соловьевым и, как мы видим, утверждал, что по материнской линии философ происходил "из еврейского племени"124. Это утверждение С. Уманца находится в противоречии с фактами, известными сегодня. Биограф В. Соловьева, его племянник С.М. Соловьев, подчеркивает славянское происхождение дяди, даже "чисто славянскую кровь"125. Однако по материнской линии Владимир Соловьев происходил из семьи украинско-польской, бабушка его, урожденная Бржесская, или, как писалось тогда, Бжесская. Кстати, знаменитый философ Григорий Саввич Сковорода приходился матери Соловьева двоюродным дедом или прадедом126.

Приблизительно то же сообщает Сигизмунд Либрович в своей книге127. Возможно, Уманец имел в виду польскую линию Бжесских. Как известно, польское дворянство было достаточно семитичным128.

Приведем письмо Владимира Соловьева ко Льву Николаевичу Толстому, имеющему непосредственное отношение к петиции (конец февраля 1890 г.):

«Дорогой и глубокоуважаемый Лев Николаевич, обращаемся к вам по очень важному делу. Здесь ходят слухи, в достоверности которых мы имели возможность убедиться, – о новых правилах для евреев в России. Этими правилами у евреев отнимается почти всякая возможность существования даже в так называемой черте оседлости.

В настоящее время всякий, который не соглашается с этой травлей и находит, что евреи такие же люди, как и все, признается изменником, сумасшедшим или купленным жидами. Все это, конечно, не испугает. Очень желательно было бы, чтобы вы подняли голос против этого безобразия. "Аще не обличиши беззаконника о беззаконии его, взыскати, имам душу от руки твоея". В какой фоме сделать это обличение – вполне зависит от вас. Самое лучшее, если бы вы выступили единолично, от своего имени. Если же почему-нибудь для вас невозможно, то можно было бы написать и коллективно.

Не будете ли так добры известить кого-нибудь из нас, что вы об этом думаете»129.

Вот текст самой декларации, вокруг которой развернулась ожесточенная борьба:

"В виду систематических и постоянно возрастающих нападений и оскорблений, которым подвергается еврейство в русской печати, мы, нижеподписавшиеся, считаем нужным заявить: 1) Признавая, что требования правды и человеколюбия одинаково применимы ко всем людям, мы не можем допустить, чтобы принадлежность к еврейской народности и Моисееву закону составляла сама по себе что-нибудь предосудительное (чем, конечно, не предрешается вопрос о желательности привлечения евреев к христианству чисто духовными средствами) и чтобы относительно евреев не имел силы тот общий принцип справедливости, по которому евреи, неся равные с прочим населением обязанности, должны иметь таковые же права. 2) Если бы даже и было верно, что, тысячелетние жестокие преследования еврейства и те ненормальные условия, в которые оно было поставлено, породили известные нежелательные явления в еврейской жизни, то это не может служить основанием для продолжения таких преследований и для увековечения такого ненормального положения, а напротив, должно побуждать нас к большой снисходительности относительно евреев и к заботам об исцелении тех язв, которые были нанесены еврейству нашими предками. 3) Усиленное возбуждение национальной и религиозной вражды столь противной духу истинного христианства, подавляя чувства справедливости и человеколюбия, в корне развращает общество и может привести его к нравственному одичанию, особенно при ныне уже заметном упадке гуманных чувств и при слабости юридического начала в нашей жизни.

На основании всего этого, мы самым решительным образом осуждаем антисемитическое движение в печати, перешедшее к нам из Германии, как безнравственное по существу и крайне опасное для будущности России"130.

Позиция Владимира Сергеевича ясна; особенно видна рука философа в пункте первом – о желательности добровольного крещения евреев, но Лев Николаевич на предложение написать собственное обращение ответил весьма уклончиво,хотя и подписал общий протест. Не лишне отметить, что письмо отвозил Толстому человек, вполне заинтересованный – Файвель Гец.

В воспоминаниях В.Г. Короленко этот эпизод описан несколько иначе. В октябре 1890 г. он получил из Москвы письмо Вл. Соловьева с просьбой подписать петицию и сам текст, кое-где отредактированный. Короленко тоже был кое с чем не согласен, но не считал это принципиальным. Между прочим, несогласие было общее – и Соловьева, и Короленко. Речь шла о том, что по просьбе части подписавшихся (и в надежде на публикацию) в текст была вставлена фраза о германской природе русского антисемитизма. При этом следует заметить, что Соловьев чуть ли не первым в мире предостерег Европу от опасности крайне агрессивного национализма, источником которого был "германский гений".

Ко времени появления проекта у Короленко там уже стояли подписи многих представителей передовой русской интеллигенции: Льва Николаевича Толстого, профессора истории Владимира Ивановича Герье (1827-1919), профессора истории Павла Григорьевича Виноградова (1954-1925), профессора Клементия Аркадьевича Тимирязева (1843-1920), профессора-экономиста Ивана Ивановича Янжула (1846-1914), историка литературы Алексея Николаевича Веселовского (1838-1906), писателя Виктора Александровича Гольцева (1850-1906), византиниста Павла Владимировича Безобразова (1859-1918), профессора сравнительного языкознания Филиппа Федоровича Фортунатова (1848-1914) и его братьев – профессора истории Степана Федоровича Фортунатова (1850-1918), статистика, экономиста, профессора Алексея Федоровича Фортунатова (1856-1925), самого Владимира Сергеевича Соловьева, профессора, лингвиста и этнографа Всеволода Федоровича Миллера (1836-1913), профессора политической экономии Александра Ивановича Чупрова (1842-1908), будущего лидера кадетов, приват-доцента, историка Павла Николаевича Милюкова (1859-1943), педагога, историка, искусствоведа, заведующего историческим музеем Владимира Ильича Сизова (1840-1904), профессора юриста Юрия Степановича Гамбарова (1850-?), возможно, также и его брата, экономиста Петра Степановича Гамбарова (1846-?), общественного деятеля, публициста, политэконома и статистика, одного из создателей кадетской партии Митрофана Павловича Щепкина (1832-1908), историка судебной реформы Григория Аветовича Джаншиева (1851-1900), юриста и публициста Рудольфа Рудольфовича Минцлова (1845-1904), юриста и публициста Сергея Андреевича Муромцева (1850-1910), профессора физики Алексея Григорьевича Столетова (1839-1896), профессора, юриста-международника, графа Леонида Алексеевича Ка(о)маровского (1846-1912), профессора философии Николая Яковлевича Грота (1852-1899).

По словам Короленко, "Соловьев очень горячо, даже страстно относился к этому литературному предприятию, стараясь соединить под заявлением видные имена литературы и науки, независимо от некоторых различий во взглядах по другим вопросам. На его краткую формулу должны были прежде всего отозваться люди, для которых религиозная и национальная терпимость составляет органическую часть общего строя убеждений" 131. В петиции есть одно провидческое место – о безнравственности антисемитизма и по существу – и как явления, "крайне опасного для будущности России". Но правители великой страны были слепы и глухи…

Добавим, что Владимир Сергеевич прекрасно сознавал, что недостаточно сбора подписей для решения вопроса, более того, он также прекрасно понимал, что русская интеллигенция не всегда последовательна, а зачастую просто труслива.

Именно об этом он писал Гецу: «Вы видите, что мое перо всегда готово к защите бедствующего Израиля, но то, что Вы пишете о моих "друзьях", фантастично. Один из названных Вами, пожалуй, в устной беседе и заявит гуманные взгляды, но, наверно, ни одного слова в пользу евреев не напишет и не напечатает, а другой (не хочу говорить, кто именно) почти серьезно доказывал, что всех евреев нужно подвергнуть известной операции, которая раз навсегда отнимет у них способность к размножению! Вот Вам и коллективное заявление в пользу евреев»132. Да, своих героев в романе "Перевал" писатель Боборыкин не выдумывал. Но все равно Соловьев в том же письме проводил мысль, что несмотря ни на что нужно решительно выступать против антисемитизма, ибо в конце концов эти протесты будут противовесом юдофобским "неиствовствам". Кстати, именно это письмо к Гецу содержит конспект статьи "Грехи России"; грехами России Соловьев считал три: еврейский вопрос, обрусение Польши и отсутствие религиозной свободы. Письмо к Гецу было вызвано тем, что статью Соловьева о еврейском вопросе "Московские Ведомости" отвергли, редакция этой газеты после смерти Каткова, по словам Соловьева, будет подражать покойному только "в дурном" и газета примкнет к юдофобам. Прогноз философа подтвердился: газета Грингмута и Тихомирова заняла достойное место в антиеврейской свистопляске. Здесь уместно напомнить о том, что Владимир Сергеевич ценил еврейскую журналистику. В одном из писем тому же Гецу он писал: "…я в последнее время имел случай убедиться, что в действующей русской интеллигенции самый честный элемент есть все-таки еврейский"133. Заметим, что М.Н. Каткова Соловьев не любил за имперские взгляды; зато с удовольствием цитировал Михаила Никифоровича по еврейскому вопросу.

Например, по вопросу благосостояния крестьян в черте оседлости, которое было неизмеримо выше, чем в "коренных" губерниях, где еврея-шинкаря днем с огнем не сыскать.

Вообще В. Соловьев неоднократно пытался перевести еврейский вопрос из области теоретической в область практическую, не останавливаясь при этом перед обращениями к сильным мира сего. Иногда он прибегал к удивительным аргументам, правда, вполне вписывающимся в его психологический образ. Так, в разговоре с С.Ю.

Витте он апеллировал к следующему: "…беды и несчастья различных государств находятся в некоторой зависимости от той степени озлобленности и несправедливости, которые эти государства проявляют к еврейству: преследование нации, на коей лежит перст Божий, не может не вызвать высшего возмездия".

Конечно, Витте разделял взгляды Соловьева на еврейский вопрос, но не в его силах было преодолеть сопротивление реакционеров134.

Весьма объективно к проблеме "Владимир Соловьев и еврейство" отнесся такой тонкий знаток человеческой натуры, как Яков Львович Тейтель (1850-1939).

Действительный статский советник, юрист, на закате жизни он создал воспоминания, где нашлось место и Вл. Соловьеву. Для Тейтеля он не юдофил, в юдофилии еврейский народ не нуждается, он требует беспристрастности. Главными чертами характера Владимира Сергеевича были обаяние и доброта: «В самый разгар циркуляров о "кухаркиных детях", в темное время процветания человеконенавистничества и ярого преследования евреев, является B.C. Соловьев.

Познакомился я с ним в Москве… Какое удовольствие и нравственное удовлетворение я получил от этого знакомства! Сама наружность B.C. была обаятельна. Чистая душа отражалась в его больших, детских и в то же время задумчивых глазах. B.C. считали "юдофилом". Он таковым не был (курсив мой. – С.

Д.). Мы, евреи, не желаем иметь юдофилов, мы только желаем, чтобы в нас видели людей со всеми достоинствами и недостатками, присущими каждому народу. Если B.C. был юдофилом, то разве потому, что признавал за еврейским народом известные исторические заслуги, что относился с глубоким уважением к духу еврейской религии, этой "праматери" христианства. B.C. в своей частной и общественной жизни был до такой степени чист, что самые ярые юдофобы не смели на него клеветать и именовать его "еврейским наймитом"… B.C. много со мной беседовал по еврейскому вопросу, по поводу преследования еврейских детей, стремившихся к знанию, удивлялся слепоте руководителей высшей политики. Как известно, B.C. на смертном одре молился Богу об облегчении участи евреев.

Преследования евреев всю жизнь удручали B.C. Соловьева – этого гостя с неба, пролетевшего метеором над русской землей»135.

Владимир Соловьев при всем своем филосемитизме пытался играть роль Arbiter elegantiae (Gaius Petronius Arbiter), о чем откровенно писал брату: «За мною здесь ухаживают, с одной стороны, "Новое время", а с другой – либералы, не говоря уже о евреях. Я веду тонкую политику и с теми, и с другими, и с третьими»136.

Недаром в статье о поэзии А.К. Толстого он с удовольствием цитирует: "Двух станов не боец…" Конечно, нельзя допустить мысли о неискренности, ибо в том же письме он констатирует факт разрыва с официальной сферой: "Зато с казенной Россией я потерял всякое соприкосновение. Дивлюсь только издалека ее мудрости".

Но его метания вызывали разные толки, скажем, у той же власти, которая была не склонна доброжелательно смотреть на одного из своих блудных сынов. В письме к своему учителю древнееврейского языка Файвелю Гецу Владимир Сергеевич писал: "Вы, вероятно, знаете, что я теперь претерпеваю прямо гонение. Всякое мое сочинение, не только новое, но и перепечатка старого, безусловно запрещается. Обер-прокурор синода П-в сказал одному моему приятелю, что всякая моя деятельность вредна для России и для православия и, следовательно, не может быть допущена. А для того, чтобы оправдать такое решение, выдумываются и распускаются про меня всякие небылицы. Сегодня я сделался иезуитом, а завтра, может быть, приму обрезание; нынче я служу папе и епископу Штроссмайеру, а завтра наверно буду служить Alliance Israilite и Ротшильдам… Наши государственные, церковные и литературные мошенники так нахальны, а публика так глупа, что всего можно ожидать…"137 Радлов в биографии Соловьева, чтобы подчеркнуть некоторую "надпартийность" философа, пишет, что либералы, среди прочего, не могли ему простить стихотворения на чудесное спасение императорской фамилии при крушении поезда в Борках. Зная христианский характер воззрений Соловьева, было бы странно, если бы он радовался, как другой поэт когда-то: "Твою погибель, смерть детей / С жестокой радостию вижу".

Вот малоизвестный факт. Выкрест Б. Бурдес по просьбе Соловьева привез ему из Парижа маленькую Тору с подписью главного парижского раввина об идентичности сувенира138. С этой книгой он не расставался до смерти. Здесь стоит сказать несколько слов по поводу Бориса Павловича Бурдеса (1862-1911), журналиста и переводчика. Фигура столь колоритная, что он был увековечен в романах И.

Ясинского и О. Дымова. Бурдес был хорошим лингвистом, знатоком богословия, занимался философией (перевел на русский язык книгу Канта "Грезы ясновидца"). С Владимиром Соловьевым вел бесконечные философские диспуты. Каким образом он крестился, трудно сказать, но все время мечтал вернуться в лоно иудаизма, однако сделать этого он не успел и был похоронен на Смоленском православном кладбище в Петербурге. Человек "с двойным дном": на цепочке его часов красовался брелок с портретом Теодора Герцля, а под жилеткой висел нательный крест. В углу квартиры стояла икона, а на столе лежали пожелтевший еврейский молитвенник и талес139.

Эта двойственность нравилась Соловьеву и, возможно, благодаря пропаганде Бурдеса Владимир Сергеевич отнесся к сионизму с интересом, но не принял его. Сионизм и Соловьев – это особая тема. Писатель В.А. Гольцев, с которым Соловьев дружил, отмечал, что они были солидарны в этом вопросе. Гольцев пишет: «Мне приходилось много раз беседовать о еврейском "вопросе" с дорогим для меня человеком, B.C.

Соловьевым. Тут мы вполне сходились. Меня, как русского, глубоко возмущает травля евреев в нашей печати (имена известны). Сионизм, по моему мнению, глубоко симпатичное движение, но я не уверен в его практическом осуществлении.

Возвратить нации ее территорию – благородная и справедливая мысль… я глубоко сочувствую этому движению»140.

Книга Теодора Герцля "Юденштадт" ("Еврейское государство") произвела на Соловьева сильнейшее впечатление. Будучи религиозным философом и сочувствуя самой идее, он будущее государство в Палестине представлял не иначе, как в теократической форме, с царем из дома Давидова или на худой конец в виде общины, руководимой первосвященником и Синедрионом141.

Борьба Владимира Соловьева за еврейские права иногда вызывала уважение даже его противников. Так, журналист "Нового времени" М.О. Меньшиков написал глубокую и проникновенную статью о нем: "Владимир Соловьев не мог не любить евреев уже как поэт и мыслитель; слишком уж волшебна по продолжительности и судьбе история этого народа, слишком центральна его роль в жизни нашего духа, слишком трагичен его удел. Но не только этим держалась тесная связь его с еврейством. Сколько я понимаю Соловьева, он сам, в благородном смысле этого слова – был еврей, по тайному, так сказать, тексту своей души, по ее священным напевам. Мягкая славянская душа была в нем существенно преобразована библейскими началами христианства, и он мог назваться иудеем может быть, в большей степени, нежели многие современные евреи. Конечно, он был строгим православным, влюбленным в свою родную церковь, но именно дух этой веры в нем ничего не имел нового, современного и много – древнееврейского… B.C. Соловьев, христианин по имени, при всей кротости своего характера, бессознательно был евреем… Мы, часто враждебные евреям, презирающие их, не замечаем, что в самых священных областях духа своего мы им покорны… Не только отдельные лица, но и целые народы христианские живут еще принципами Пятикнижия, сами того не подозревая. Англия, например, гордится своим христианством, но на самом деле ее христианство – совсем еврейство"142.

Суммируя взгляды Владимира Сергеевича на национальный вопрос, Анатолий Федорович Кони подчеркивает мысль философа об истинной веротерпимости: "Соловьев находил, что истинная веротерпимость должна состоять в предоставлении каждому свободно и ненарушимо исповедовать учение, считаемое им истинным… Церковь, по его мнению, должна быть свободным союзом одинаково верующих людей, а не принудительным состоянием, выход из которого может грозить тяжкими карами, поражающими иногда самые священные узы"143.

Тонкий театральный критик В. Нелидов вспоминает, как в середине 80-х годов в России гастролировал великий немецкий актер Поссарт, кстати, еврейского происхождения, и имел необычайный успех в роли "Венецианского купца". Со времен Шекспира и до конца XVIII в. (до Гаррика) эту пьесу играли как "водевиль".

Гаррик был первым, увидевшим в несчастном еврее трагедию. Поссарт играл самого Бога мести, именно не садиста, а мстителя. Его исполнение Шейлока вызвало ожесточенные споры в обществе. В этот момент в мемуарах появляется фигура Владимира Сергеевича Соловьева: «Я, тогда юноша, с несколькими своими товарищами были в одном доме, где об этих спектаклях беседовал сам Соловьев и молодой приват-доцент князь С.Н. Трубецкой. Мы, молодежь, слушали. Соловьев всегда к молодежи милостивый (мы его обожали за доступность и не боялись "учить его", что футбол, только что родившийся лаун-теннис, лапта и прочее "есть вещь", причем Соловьев любил это слушать), обращаясь к одному из нас сказал: "А вы что скажете?" и получил в ответ: "Злой он, противный, а его жалко". "Вот видите, – продолжал Соловьев разговор с Трубецким, – молодежь говорит "жалко", а не думаете ли вы, что еврейским вопросом, антисемитизмом мы обязаны католичеству? Оно евреев гнало и возбуждало их ненависть 2000 лет. Конечно, у евреев есть недостатки и даже пороки, как у всех.

Они обращались с нами всегда по-еврейски, ну, а мы с ними никогда не по-христиански, – вот и выросла пропасть"»144.

Эта же мысль повторяется и в статье Соловьева "Христианство и еврейский вопрос".

Нелидов обращает внимание на то, что мысль о вине католичества Соловьев высказывает, несмотря на свою известную тягу к католичеству. Мы же обращаем внимание на мелочь: "старику"-философу было в то время всего-навсего 33 года.

Что же касается католичества, то его "вину" вполне может разделить и греко-православная ветвь христианства…

Нелидова эта мысль не оставляет: ведь тяга Владимира Сергеевича к католицизму известна, а вместе с тем философ обратил внимание на одну из самых темных сторон католичества. В чем дело? По мысли В. Нелидова, дух великого мыслителя не перенес "решения свободного и веры свободной" и готов был "вручить совесть" именующему себя Наместником Христа. «Странно и грустно, что и Соловьев не перенес "мучений свободы", предрекаемых людям "Великим Инквизитором"»145.

Владимир Сергеевич Соловьев прожил короткую и яркую жизнь. Он "был остановлен на бегу". Умирал он в подмосковном имении "Узкое" своего друга князя Петра Николаевича Трубецкого. Княгиня Прасковья Владимировна Трубецкая рассказывала, что Соловьев просил ее: «Не давайте мне засыпать… Заставляйте меня молиться за Израильский народ… Мы так виноваты перед ним". И стал громко и отчетливо читать псалмы по-еврейски. Последние его слова были "Шма Исроэль" ("Слушай, Израиль" – мистическая форма обращения к Богу; т. е. в этот момент Соловьев считал себя иудаистом). Те, кто знал Владимира Сергеевича и его глубокую любовь к еврейскому народу, поймут, что эти слова не были бредом"146.

Смерть Владимира Соловьева вызвала поток некрологов и статей в периодической еврейской прессе. Еврейство России с горечью оплакивало преждевременную смерть своего защитника. 12 ноября 1900 г. на собрании "Общества распространения просвещения между евреями" в синагоге был совершен молебен по умершему почетному члену Общества. Раввин, д-р философии А.Н. Драбкин, произнес речь, посвященную памяти усопшего. Речи произнесли также известный физиолог Н.И. Бакст и этнограф и историк М.И. Кулишер. Последний напомнил, что, принимая звание почетного члена Общества, Владимир Соловьев заявил депутации: "И настанет день, когда все народы пойдут за Израилем". Для увековечения памяти B.C. Соловьева было решено учредить при училище 4 стипендии и повесить его портрет в рекреационном зале училища"147. Ф.Б. Гец обратился в журнал "Вопросы философии и психологии" с просьбой опубликовать статью об отношении Вл.

Соловьева к еврейскому вопросу, которая и появилась в кн. I за 1901 г. Друг Соловьева и редактор журнала С.Н. Трубецкой ответил Гецу чрезвычайно любопытным письмом, которое мы приводим с факсимиле немецкого издания книги Геца о Вл.

Соловьеве:

"Милостивый Государь.

Приношу Вам искреннюю благодарность за Вашу прекрасную статью, которая послужит истинным украшением нашего журнала и доставит величайшее удовольствие как всем друзьям B.C., так и всем друзьям еврейского народа. Статья Ваша не вызвала возражений со стороны цензуры, которая испугалась реферата B.C. за 1891 г. и задержала было книжку, но выпустила по приказанию Главного Управления.

Примите уверения в искреннем моем уважении и глубокой симпатии. Кн. С. Трубецкой"148.

Удивительно при этом, что одно из произведений В. Соловьева сыграло некоторую роль для становления мифа о жидо-масонском заговоре. Речь идет о "Трех разговорах", а точнее – о повести об Антихристе, включенной в "Три разговора".

Менее всего Владимир Соловьев во время написания этого произведения думал, что оно может нанести ущерб народу Библии. Превратно понятая антисемитом С. Нилусом "Повесть об Антихристе" вошла в свод литературы, на которой основывается идея Нилуса о всесветном правительстве. Повторимся, вины Владимира Сергеевича в этом нет: творения художников зачастую живут автономной, независимой от воли автора жизнью149.

Любопытно, что в начале советской власти, видимо, стараниями А.В. Луначарского, Владимира Соловьева решили "не сбрасывать с корабля современности", а, более того, поставить ему памятник, как и ряду выдающихся революционеров, общественных деятелей, писателей, философов. Список, составленный Народным комиссариатом просвещения, обсуждался на заседании Совета Народных Комиссаров 30 июля 1918 г., где, естественно, среди прочих имя Владимира Соловьева было исключено150. Кстати, среди писателей на втором месте (после Л. Толстого) стоит Федор Достоевский, тоже нелюбимый большевиками, но оставшийся в списке, однако отсутствует "седовласая кающаяся Магдалина" – Тургенев. Из других имен любопытно присутствие на 19 месте (всего было 20) масона Новикова, факт, знаменующий для неких кругов связь большевизма с жидо-масонством, а также Григория Сковороды (просмотрели комиссары – богослов и предок исключенного Соловьева), а из композиторов – Скрябина, вероятно, за попытку заглянуть в иной мир…

Нельзя сказать, что в годы советской власти имя Владимира Соловьева было совершенно предано забвению. Были некоторые публикации в начале 20-х годов, затем в "Литературном наследстве" печатались его письма, да вышел сборник стихов в большой серии библиотеки поэта в 1974 г. Под "хитроумной" рубрикой "Проблема научного атеизма" появилась весьма толковая статья в журнале "Философские науки"151.

Ну и понятно, что история русского символизма без Соловьева не рассматривалась.

Но в монументальную пропаганду в обход решения Совнаркома Владимир Сергеевич вошел спустя 50 лет. Тогда небезызвестный художник Илья Глазунов изобразил Соловьева на гигантском полотне под неудобопроизносимым названием "Вклад народов СССР в мировую культуру и цивилизацию". Панно было исполнено для здания Юнеско в Париже в 1980 г., и каждый мог убедиться в том, что вклад народов СССР был неравноценен. Русский народ представлен такими гигантами (в том числе и по размеру изображения), как Достоевский, Пушкин; украинцы – одним гением средней величины – Шевченко; литовцы – крохотным Чюрленисом; белорусов нет (то ли за неимением гения, то ли по отсутствию оной национальности); евреи – микроскопическим Шолом Алейхемом, представителем единственного народа, не имеющего союзной республики. Нашлось место и Владимиру Сергеевичу – средний портрет, меньше Чайковского, но равный Бунину.

В 1925 г. исполнилось четверть века со дня смерти Владимира Соловьева, и этот печальный юбилей был отмечен и в еврейской прессе. Обращают на себя внимание статьи профессора В. Сперанского и профессора В. Строева. В дополнении к своей статье профессор Строев приводит личные воспоминания об одной импровизации Владимира Соловьева на тему еврейской истории. Вернувшись домой, Строев по памяти восстановил текст, который, конечно же, грешит словесными неточностями и иногда хромает в размере. В любом издании стихотворений Владимира Соловьева мы бы поместили данную импровизацию в разделе Dubia. Вот небольшой рассказ В.

Строева и само стихотворение: «Происхождение нижеследующего стихотворения таково.

Как я имел случай указать (см.: Рассвет. Париж, 1925. № 50) в своем докладе о B.C.

Соловьеве, он любил импровизировать в стихах из Библии и Агады. Я слышал его импровизацию на указанную тему и, вернувшись домой, по памяти восстановил ее. Я заполнил те пробелы, которые не мог запомнить, так что за буквальную точность ручаться не могу. Это стихотворение не вошло в число его напечатанных.

Проф. В. Строев.

Свершилось!.. Вышняго десница
Шалаим рассеяла во прах…
Давида древняя столица
И храм в языческих руках.
Тит повелел щадить святыни,
Но Аданой не то судил;
Когда низверглись все твердыни,
Он сам свой храм испепелил…
Взирает Тит на пепел черный,
И мыслит: "Казни день настал!..
Врагов Квирина жребий слезный,
Он сам их с неба покарал!
Что может Бог, их Бог презренный
Коль Он свой Храм не защитил…"
И властелина ум надменный
Одной победой полон был!..
Прелестный образ Беленики
В мечтах героя восставал,
Как грянул гром и глав великий
В громах и молнии вещал:
"Я Аданой царей властитель,
Созидатель всех существ земных,
Тебя смирю я, победитель,
Смирю малейшими из них!"…
Умолк!.. Опять лазурь сияет,
Опять настала тишина…
На солнце мошек рой играет,
И в ухе Тита вот одна…
Вскричал от боли вождь несчастный
И обессиленный упал…
Недуг мучительный, ужасный
С тех пор главу его терзал…
И взор прелестной Беленики
Уже его не утешал,
И до конца недуг владыки
Счастливый жребий отравлял.
Он дни свои влачил стеная…
И наконец, когда почил,
Задачу странную решая,
Владыки череп врач открыл…
Он видит: муха… из металла
Она имела ряд когтей…
Железный клюв и змея жало,
Взвилась и скрылась от очей…
Так совершилось наказанье!
Так Бог властителя смирил
И чрез ничтожное созданье
Свое величие явил!..152

Несколько комментариев. Речь идет о падении Второго Храма в 70 г. н. э., захваченного римскими войсками под руководством Тита. "Беленика" – Береника, дочь царя Ирода Агриппы I. Ее связь с Титом знакома читателям по роману Леона Фейхтвангера "Иудейская война". "Шалоим" – искаженное ивритское название Иерусалима. "Врагов Квирина": Квирин (Quirinus) – один из главных богов Рима. По талмудической легенде, смерть Тита наступила от насекомого, проникшего в мозг.

Смысл легенды понимали как сожаление о содеянном и суровое воздаяние за грех.

Все это вписывается в духовный образ Владимира Сергеевича.

Время подвести итоги. Чем был для русской интеллигенции Владимир Соловьев? Ответ – прост: "Для нас Соловьев – это была высшая истина, это было зеркало, в котором вместе с отражением событий преломлялся и смысл их". Эти слова принадлежат бывшему директору Императорских театров кн. Сергею Волконскому153. По единогласному мнению, Владимир Сергеевич Соловьев был первым русским мыслителем, заявившим, что "еврейский вопрос есть христианский вопрос". Для этого нужно было обладать мужеством и смелостью. Это требует расшифровки: именно с этого момента в русской политической практике надо было считаться с этим фактором, а по утверждению некоторых критиков, "идеологический антисемитизм" стал невозможен: «Он сорвал с него все маски и показал его антихристианский звериный характер. На чем бы ни строилась в дальнейшем "христианская политика", она не может не считаться с идеями Соловьева: совершенный им акт мужества изменил что-то внутри христианского мира»154.

Друг покойного Ф.Б. Гец дал оценку деятельности Соловьева во благо еврейского народа: "Можно безошибочно утверждать, что со смерти Лессинга не было христианского ученого и литературного деятеля, который пользовался бы таким почетным обаянием, такой широкой популярностью и такой искренней любовью среди еврейства, как B.C.

Соловьев, и можно предсказать, что и в будущем среди благороднейших христианских защитников еврейства, рядом с именами аббата Грегуара, Мирабо и Маколея, будет благоговейно, с любовью и признательностью упоминаться благодарным еврейским народом славное имя Вл. С. Соловьева"155. И в письме к тому же верному другу Соловьев писал о будущности еврейского народа, выражая уверенность, что оно незыблемо: "Я вполне понимаю и разделяю вашу жалость к частным страданиям ваших единоверцев в настоящем: но я уверен, любезный друг, что к этому чувству вы не присоедините никакого опасения за будущие судьбы вашего народа. Вы знаете также его историю. И неужели возможно хоть на мгновение вообразить, что после всей этой славы и чудес, после стольких подвигов духа и пережитых страданий, после всей этой удивительной сорокавековой жизни Израиля ему следует бояться каких-то антисемитов… И недаром Провидение водворило в нашем отечестве самую большую и самую крепкую часть еврейства"156.

Во время русско-японской войны произошел эпизод, обошедший всю русскоязычную печать. Во время Тюренченского боя (15-18 апреля 1904 г.) был ранен священник о.

Щербаков. Обессиленного иерея под сильным огнем неприятеля с поля боя увели двое евреев, которые и спасли ему жизнь. Обычный фронтовой случай. Евреи в этот момент и не думали, что они спасают христианина, полкового священника. Ничего необычного. Оба были представлены к награде. И даже появилась литография, запечатлевшая трогательный момент единения всех сынов отечества. Но… вот тут-то и раздался вопль правой прессы. Этот эпизод был представлен как иллюстрация трусости евреев, бегущих с поля боя, прикрываясь ризой священнослужителя157. Так что пришлось вступаться за евреев самому генералу А.Н. Куропаткину, главнокомандующему на этой злосчастной войне.

Военные опасности и честное отношение к воинскому долгу неизбежно сближают людей.

Когда началась погромная агитация во время первой мировой войны, несколько русских писателей начали издавать литературный сборник "Щит", впервые вышедший в 1915 г. под редакцией Леонида Андреева, Максима Горького и Федора Сологуба. В сборнике приняли участие самые разные люди, зачастую принадлежавшие к прямо противоположным политическим и культурным лагерям. Общей их целью была защита еврейства. И действительно, что общего между эстетствующей парой Мережковских и донским казаком Федором Крюковым?

Были здесь представлены и титулованные особы – князь Павел Долгоруков и граф Алексей Толстой, и даже потомок иерусалимского короля Болдуина, великий лингвист И. Бодуэн-де-Куртене. Все эти люди представляли цвет нации: Иван Бунин и Валерий Брюсов, Вячеслав Иванов и Д. Овсянико-Куликовский, П.Н. Милюков и Максим Ковалевский, о. Сергий Булгаков и автор скандального "Санина" Михаил Арцыбашев, Константин Бальмонт и сын крестьянина, профессор духовной Академии Антон Владимирович Карташев. Но у них было одно общее – в свое время, 1913 г., они почти все подписались в защиту Бейлиса. А двое "щитоносцев" вообще были на переднем крае борьбы: Владимир Короленко и Владимир Бехтерев. Первый выступил в печати, второй был экспертом на процессе по кровавому навету, защищая честь русской науки от "экспертов" вроде психиатра И.А. Сикорского. Впрочем, разногласия между экспертами начались задолго до 1913 г. Еще в сентябре 1905 г. на съезде криминалистов в Киеве В.М. Бехтерев произнес речь, вызвавшую восторг присутствующих, всех, кроме Сикорского, призвавшего громы и молнии на голову "заигрывающего с еврейством" оратора. Вот красочное описание события одним антисемитом, имевшим ученую степень юриста и долгие годы работавшим судьей: «Не могу не привести следующего курьеза, который был бы смешон, если бы не был грустен: в то время, как на этом съезде академик Бехтерев в своей приветственной речи-лекции расшаркивался в упоении знатока перед прекращением занятий студентами, за что и был удостоен триумфа – несения на руках растроганной молодежи, после чего, однако, несмотря на принятую почтенным психиатром ванну и, кажется, даже ароматическую, от него долгенько-таки несло чесноком, – наш киевский профессор И.А.

Сикорский в своей речи призывал даже проклятие на имя того, кто занес самое слово "забастовка" в учебный и ученый мир»158.

Спустя несколько месяцев после выхода в свет "Щита" было отпраздновано 60-летие Бехтерева. В "Биржевых Ведомостях" нашли нужным вспомнить ужасные дни 1913 г.: "Когда процесс Бейлиса грозил покрыть нашу родину несмываемым пятном исторического позора, В.М. бросает свою обширную практику, руководство клиниками, лекции и личные дела, и своей богатырской грудью отстаивает натиск черной рати, вступая во всеоружии науки и европейского авторитета в грозный поединок со средневековым фанатизмом.

Мне довелось близко общаться с В.М. в эту пору. Помню, с каким подъемом веры в торжество правды отправился он в Киев на неравную борьбу с черной ратью, словно Илья Муромец с Идолищем Поганым.

Как скорбел он скорбями еврейского народа, как радовался торжеству силы права над правом силы. Не корысть, не честолюбие влекли его на ратный подвиг, а любовь к человеку и тревога за судьбу нашей родины.

И какая награда ждала его по возвращении из Киева? Крупный гонорар? Он отдал его своему любимому детищу – психоневрологическому институту. Повышение в чинах и восхождение по лестнице бюрократических почестей? Но его подстерегала уже жестокая расплата – отказ министра народного просвещения Кассо утвердить его в звании президента психоневрологического института… Что же влекло его в пучину грозной борьбы с антисемитизмом? Тот же юношеский идеализм, та же пламенная вера в торжество правды и бережная любовь к человеку, которая заставила его поднять свой авторитетный голос в защиту прав человека и выступить с протестом против смертной казни"159.

В "Щите" академику Владимиру Михайловичу Бехтереву (1857-1927) принадлежат две статьи " Мне отмщение и Аз воздам" и "Из мрака к свету" (последняя помещена в 3-м изд. "Щита". М., 1916). В первой говорится о черте оседлости, во второй – о процентной норме. Обе проблемы решаются академиком в высокогуманном плане.

Однако внимательное чтение сборника приводит к неожиданному открытию, имеющему отношение к началу этой главы. За подписью "Тихобережский" в нем было опубликовано стихотворение "Смерть раввина (Из событий на западном театре войны)".

Вот его текст:

На поле бывшей грозной битвы
Забытым раненый лежал,
Он про себя шептал молитвы
И часа смерти ожидал.
Обратно шел отряд разбитый,
Его спешил раввин догнать,
Признав в нем пастора, забытый
Просил дать крест поцеловать.
Тогда раввин засуетился
И поспешив в соседний дом,
Вновь к раненому возвратился
С улыбкой бодрой и крестом.
"Забудь, – сказал он, – брат, про битву,
– Крест поднося к его губам,
Твори смиренную молитву
И внемли истины словам:
"Пред вечным Богом тот ответит,
Кто побудил людей лить кровь,
Над пострадавшими же светит
Господня милость и любовь".
И потекли от слов раввина
Из глаз больного капли слез…
Раввин, чела христианина
Слегка коснувшись, произнес:
"Страдальцу за страну родную,
Мой Боже, к небу путь открой,
Всели Ты в грудь его больную
И примиренье, и покой".
Внезапно залп раздался новый,
Закончил жизнь христианин,
И пал, прияв венец терновый,
О нем молившийся раввин.

Стихотворение, прямо скажем, не блещет литературными достоинствами (нечто от С.

Фруга), но подпись привлекла мое внимание. Взглянув в известный словарь И.Ф.

Масанова, я убедился, что священнический псевдоним "Тихобережский" принадлежал Владимиру Михайловичу Бехтереву. Таким образом, почтенный академик выступил в защиту еврейства и со стихотворением, в котором основная мысль ясна: мы дети одного Бога – несть эллина, несть иудея.

Вместе с тем сборник "Щит" был внимательно прочитан не только доброжелательными глазами. Раввин, выступающий в роли пастора или священника, не гнушающийся креста, задевал многих.

В 1942 г. в Тбилиси в издательстве "Заря Востока" были опубликованы новые "Невыдуманные рассказы о прошлом" Викентия Викентьевича Вересаева (Смидовича) (1867-1945).

Впервые "Невыдуманные рассказы" стали печататься еще в довоенное время и вызвали широкий резонанс в критике. Вероятно, это объясняется высоким качеством прозы.

Выскажу еретическую мысль, что по художественным достоинствам – это лучшее из созданного писателем. Емкость, экономность и точность, ни единого лишнего слова – подлинный шедевр. Один из рецензентов (В. Викторов) писал об этих рассказах, что их "можно назвать маленькими трагедиями. Они потрясают скупым драматизмом, силой, беспощадным и верным слепком со старой российской действительности…В них действительно нет ничего выдуманного, сочиненного". Бытует мнение, что Вересаев создавал их в 1935-1945 гг. Рискну предположить, что замысел одного из рассказов, описывающего события первой мировой войны, тематически перекликается со стихотворением Бехтерева, а хронологически – со знакомством Вересаева с "Щитом". Вот эта миниатюра:

«Суббота Во время первой империалистической войны. В госпитальной палате для тяжелораненых умирал солдат еврей с газовой гангреной. Метался и в тоске молил пригласить раввина для напутственной молитвы.

Сестра милосердия позвонила знакомой еврейке, – где найти раввина? Та дала ей телефон. Подошла жена раввина.

– Сегодня суббота, он не может приехать. Приедет завтра утром.

– Что вы такое говорите! Да больной не доживет до завтра!

Долго препирались, сестра настаивала. Жена пошла к раввину вторично.

– Он сейчас молится и приехать никак не может Завтра приедет рано утром.

В госпитале служили всенощную. Священник с крестом и кропилом обходил палату тяжелобольных, кропил лежащих святою водою и давал прикладываться ко кресту.

Солдат еврей в смертной тоске протянул руки к священнику и коснеющим языком произнес:

– Дайте!.. Дайте и мне!

Солдаты испуганно зашептали священнику:

– Он еврей!

А тот протягивал руки и повторял:

– Дайте и мне!

Священник поколебался – и протянул крест. Солдат жадно схватил руку с крестом, припал губами ко кресту – и умер.

Назавтра рано утром приехал раввин. Сестра злорадно сказала:

– Больной вчера умер. А перед смертью приложился ко кресту. Раввин побледнел: что правоверный еврей по его вине приложился ко кресту, – это был огромный грех на его совести.

Я старался выяснить у знакомых евреев: неужели суббота запрещает даже такую "работу", как напутствие умирающего, спасение утопающего и т. п.? Мне ответили: может найтись такой фанатик буквы, но всего вероятнее – раввину просто не хотелось нарушить свой субботний покой» 160.

Можно предположить, что Вересаеву было известно стихотворение "Смерть раввина" или случаи, похожие на описанный. И ответ Смидовича на вопрос о возможности религиозного примирения – отрицательный. Да, бывший сотрудник "Сред" и "Знания",

"легальный марксист", родственник известного большевика, сдержан. Он даже не обобщает. Приводимый факт убийствен. Но… Есть несколько "но". Начнем с того, что автор обращается к знакомым евреям за разъяснением. Трудно сказать, кто были его консультанты и почему они не сказали ему, что у иудеев отсутствует предсмертная исповедь и отпущение грехов. Кроме того, в христианстве имеется понятие "In extremis" – в последний момент, в крайнем случае. Смысл его сводится к тому, что в исключительном случае христианин любой конфессии, за неимением своего духовника, может принять причастие у любого христианина любой конфессии. Так, известен случай, когда православный путешественник принял причастие у пастора, ибо в пределах Индостана не было представителя православной церкви. Но, повторимся, в иудаизме этого не существует. А вот вопрос о "работе" в субботу вплоть до "спасения утопающего" подробно разобран в иудаизме. Если речь идет о спасении жизни, а тем паче души, существует понятие "пикуах нефеш", когда субботний отдых должен отступить перед требованием жизни. И это должен был объяснить писателю любой мало-мальски сведущий в иудаизме еврей. И еще одно "но". Я хотел бы найти такую "ребецину" (жену раввина), которая бы сняла телефонную трубку в субботу. Эта неточность полностью опровергает "невыдуманную" историю.

Любопытная деталь: подпись писателя Вересаева в защиту Бейлиса отсутствует, нет его имени и среди "щитоносцев", где так много его друзей. Случайность?

Маловероятно. Пресловутая общая "прогрессивность" в еврейском деле иногда оборачивается негативной стороной. Ведь не подписали же в свое время редактор Н.А.

Некрасов и критик самого передового журнала "Современник" Н.А. Добролюбов письма против антисемитской выходки "Иллюстрации". И еще одно: удивляет и настораживает факт публикации новеллы в 1942 г. Не слишком ли много совпадений?

Приведем один исторический пример гибкости иудаизма, приспособляемости его к нуждам жизни и посему опровергающий жуткую картину рассказа Вересаева.

Израиль Липкин-Салантер (1810-1882), выдающийся моралист и проповедник, основатель религиозно-этического учения "муссара", был "литваком", т. е. земляком корня Смидовичей. Суровый аскет, Израиль Салантер никогда не замыкался в религиозной скорлупе – для него страдания человека были на первом плане.

Приведем пример его неординарного поведения. В 1848 г. в Вильно свирепствовала холера. Он заботился о том, чтобы люди не пали духом и помогали друг другу, не опасаясь заразы. Накануне Судного дня Салантер объявил, что не следует поститься и долго молиться, а необходимо находиться на открытом воздухе. В самый Йом-Кипур рабби после утренней молитвы взошел на амвон с печеньем в руке, произнес благословение и стал есть тут же, дабы все последовали его примеру, – образец поведения, в котором все подчинено не абстрактному Закону, а нуждам Человека!161 Будем справедливы к Викентию Викентьевичу: он много видел и запомнил. Например, годы учения в Дерптском университете, когда профессора, экзаменовавшие студентов, делили их на группы по происхождению. Их глаза становились холодными, а голос ледяным при виде студента-еврея, хотя в этот университет евреев принимали легче, чем в российские162. Или упоминание о речи Вл. Соловьева против антисемитизма, произнесенной им 8 февраля 1887 г. в Петербургском университете, и о том, как она была освистана слушателями163. Или воспоминания о постановке юдофобской пьесы "Контрабандисты" в театре Суворина, или трогательная любовь к поэту Семену Надсону, чтение наизусть его стихов и поэмы "Гефсиманская ночь" Минского, или знакомство с художницей Кэте Кольвиц. Последнее уже входит в цикл "Невыдуманных рассказов о прошлом". В них есть и описание черносотенства в армии, и избиение еврейского солдата Финкеля унтер-офицером, и безымянный еврей-революционер. А в 1901 г. Вересаев участвовал в сборнике "Помощь евреям, пострадавшим от неурожая".

Дал он туда очень актуальную вещь: маленький отрывок из "Трудов и дней" Гесиода. (Я употребил слово "актуальное" – оно относится к древнему поэту, а не к приведенному отрывку, в котором мы можем видеть намек на "вечную" действительность, вроде Экклезиаста, 66 сонета Шекспира и т. д.) И есть одна миниатюра, озаглавленная "Суд Соломона", впервые опубликованная в 1936 г. Она совершенно поразительна для атеистического времени. Не так часто на страницах тех лет появлялся благочестивый раввин, осуществлявший отнюдь не Шемякин суд.

Приведем рассказ полностью:

"Суд Соломона В Западном крае до недавнего времени еще существовали у нас патриархальные еврейские местечки, где раввин был для местного населения не только посредником между людьми и Богом, но был и судьею и всеобщим советчиком. Во всех спорах и ссорах благочестивый еврей прибегал к его суду.

Поссорились две еврейки, жившие в одном доме: сушили на чердаке белье, у одной пропало несколько штук, она обвиняла в пропаже соседку, та в ответ стала обвинять ее. Крик, гвалт, никто ничего не мог разобрать. Женщины отправились к раввину.

Старик раввин внимательно выслушал обеих и сказал:

– Пойдите и принесите сюда каждая свое белье. Женщины принесли. Раввин объявил:

– Пусть это полежит у меня до утра, а утром придите, и мы попробуем разобраться, в чем тут дело.

Утром пришли женщины, пришло и много других евреев, – всем интересно было поглядеть, как рассудит раввин это мудреное дело. Раввин сказал:

– Роза Соломоновна! Ревекка Моисеевна! Я знаю вас обеих как почтенных женщин и благочестивых евреек. Не может быть, чтобы которая-нибудь из вас пошла на воровство. Но, может быть, одна из вас по рассеянности сняла с веревки пару штук белья соседки. Переберите каждая еще раз, здесь, у нас на глазах, свою кучу и посмотрите, не попало ли в нее случайно чужое белье.

Роза Соломоновна гордо и уверенно стала разбирать свою кучу, вынула простыню, – вдруг побледнела, потом покраснела и низко опустила голову.

– Это… это не моя, – сказала она со стыдом.

– Вот ка-ак! Не ваша? – торжествующе воскликнула Ревекка Моисеевна. – А какой вы делали скандал, как позорили честных людей!

Судья приказал: смотрите дальше.

Краснея от волнения и стыда, Роза Соломоновна еще отложила в сторону полотенце, мужскую сорочку и произнесла упавшим голосом:

– Это тоже не мое.

– Тоже не ваше? Господин раввин, вы сами теперь видите… Раввин бестрастно прервал вторую женщину:

– Переберите теперь вы свою кучу и посмотрите, нет ли у вас чужого белья.

– Извольте. Только я заранее ручаюсь: чужого белья у меня не найдете. Я не из таких, мне чужого не нужно, оно мне бы жгло руки… Ну и конечно же! Вот. Ничего нет чужого. Все мое.

– Все только ваше?

– Только мое.

Судья обратился к первой женщине, горестно ждавшей позорного осуждения, и приказал:

– Переберите кучу вашей соседки и выберите из нее ваше белье.

Все были в изумлении. Первая женщина отобрала из кучи несколько штук и радостно сказала:

– Вот это мое. И это мое.

– Возьмите. Это и вправду ваше. Вторая женщина в негодовании завопила:

– Как – ее? Позвольте… Но судья строго сказал:

– В каждую кучу я ночью подложил по несколько штук моего собственного белья.

Роза Соломоновна даже не побоялась осуждения и честно созналась, что белье не ее.

А вы, Ревекка Моисеевна, – если вы и мое белье объявили своим, то, значит, еще легче могли объявить своим и белье Розы Соломоновны" 164 Знаток отметит связь фабулы не только с библейским Соломоном, но и с Соломоном "Агады", с русским фольклором и, конечно же, с хасидскими рассказами о цадиках. Читал Викентий Викентьевич в русском переводе и Шолом-Алейхема, и Ицхока-Лейбуша Перетца, и Менделе-Мойхер Сфорима.

И все же даже в этом рассказе есть недоговоренность, незавершенность, некий обрыв. Ведь новелла "Суббота" имеет послесловие, где выражена авторская точка зрения. Здесь же она отсутствует. Морализирует раввин.

В нашем рассказе о Вересаеве тоже есть какая-то недоговоренность, незавершенность. Чего-то не хватает. Возможно, упоминания о знакомстве Викентия Викентьевича с Владимиром Михайловичем Бехтеревым. Современники и медики – их пути должны были скреститься. И они встретились. Было это в 1898 г., когда заболела нервным расстройством жена Вересаева. Обратились к европейски знаменитому ученому и прекрасному диагносту Бехтереву. Их принял приземистый, сутулый, со втянутыми в плечи головою человек, с длинными косматыми волосами, падающими на лицо. С глазами недобрыми и нетерпеливами – портрет врожденного преступника, почерпнутый у Чезаре Ломброзо. Осмотр был бегл, никаких расспросов, только назначение валериановых капель. На замечание Вересаева, что жена их и без того пьет в невероятном количестве, профессор отрегировал резко – новых средств медицина не выдумала. Но гонорар в размере пятирублевого золотого был вручен. Выйдя на улицу, жена расплакалась. Никакого опроса больной, никаких записей; даже не спрошена фамилия. Возмущенный Вересаев пишет гневное письмо светиле, где высказывает свое негодование, подписываясь как ассистент больницы Боткина. К удивлению Вересаева, на Новый год, 1 января 1899 г., он получил письмо от Бехтерева с вложенной пятирублевкой, со ссылкой на загруженность и с упреком, почему Вересаев не представился. Увы, и второй визит, предпринятый семейством Вересаевых, носил тот же поверхностный характер, хотя Бехтерев уже знал, с кем имеет дело. Не это ли посещение подтолкнуло Вересаева к созданию "Записок врача" – настольной книги по медицинской этике?165 Автор хрестоматийного "Детства Темы" был современником Вересаева. Николай Георгиевич Гарин-Михайловский (1852-1906), крестник императора Николая I, родился в семье военного, по профессии был инженером-путейцем. Собственно говоря, поначалу он учился на юридическом факультете Петербургского университета, затем перешел в Институт инженеров путей сообщения. В то время это открывало большие перспективы. Россия строила железные дороги: "Когда в далекую Корею катился русский золотой". И его профессия дала ему массу материала, часть которого легла на страницы его книг. Николай Георгиевич был, что называется, левым, давал деньги большевикам, напутствовал своих детей участвовать в революционной деятельности и, кроме того, был последовательным филосемитом.

Уже в одном из первых опубликованных произведений – очерке "Ицка и Давыдка", опубликованном в "Русском богатстве" (1892, № 4-5), повествуется о судьбе двух одесских бедняков-портных, мужского и женского. Влияние Глеба Успенского очевидно, но есть в этом рассказе юмор, тот добрый идишистский юмор, который всем знаком по Шолом-Алейхему или по еврейским анекдотам, которые рассказывают не антисемиты, а сами евреи. Интересно и то, что здесь героем является неизменный пристав, притча во языцех любого еврейского рассказа. Где писатель подсмотрел этот светлый юмор, трудно сказать. А критики встретили рассказ сочувственно. Они писали о большой наблюдательности писателя, о проникновении в человеческую душу, о гуманном отношении к окружающим; отмечали, не без влияния Салтыкова-Щедрина, что здесь изображены не еврейские Колупаевы и Разуваевы, которых среди евреев ничтожное меньшинство, и евреи не должны нести за них ответственность, а как раз нищие Ицки и Давыдки166.

Другой рассказ был написан специально для сборника "Помощь", издаваемого в пользу евреев, пострадавших от неурожая. Автор безоговорочно дал рассказ "Старый еврей" (написан 11 сентября 1900 г., опубликован в 1901 г.). Я употребил слово "безоговорочно" не случайно. Напомню, что когда обратились через В.П. Потемкина ко Льву Толстому, то великий писатель отказался дать статью, добавив, что он, конечно, возмущен погромами и бесправием евреев, но что еврейское дело для него стоит на восемьдесят первом месте167.

В рассказе "Старый еврей" речь идет о пресловутой черте оседлости. В нем описан действительный факт, о котором Гарин услышал в Самаре: старого еврея выселяют в покинутое им 30 лет назад местечко. Известно и имя этого старого тучного человека, комиссионера – М.Я. Платков. Об этом рассказала в воспоминаниях о Гарине Н.В. Михайловская168. Это же повторил и Тейтель в своей книге: "По своему обыкновению Михайловский взял действительный факт и художественно описал его, нарисовал душу старика-еврея, преследуемого полицией за неимением права жительства"169. Михайловский в рассказе ничего не приукрашивает, почти весь рассказ ведется от имени комиссионера, но особой выгоды антисемиты не могут извлечь из повествования. О себе старик говорит: "Жил, маклеровал при продаже имений, на проценты деньги давал… А разве русские не дают? Русский хуже еще: еврей трефного не ест, а русский всего сразу и с сапогами проглотит"170.

Остается щемящее чувство, когда больного старика насильно выселяют от детей из своего дома.

Но есть у Гарина и некий святочный рассказ "Ревекка", выуженный самим автором из ранней редакции "Студентов" – о любви еврейки и русского художника – и имеющий посвящение мученикам любви. Рассказ, видимо, написан после 1895 г. и, как ни странно, обличает знакомство Гарина с "перлами" Литвина-Эфрона. Вот умирающий дед напутствует свою внучку чуть ли не в духе Всеволода Крестовского и даже Н.

Вагнера: "Люди, Ревекка, думают только перед смертью…

Тогда они вспоминают закон Бога… В тебе кровь нашего рода. Ты мне напоминаешь мою молодость, то время, когда я был женихом твоей бабки, а моей двоюродной сестры. Я люблю тебя и тебе оставляю все мои богатства. Бог тебе дал сверх того красоту, ум, голос, от которого ангелы плачут на небе. Когда я умру… не плачь, Ревекка, я много жил, много видел неправды, я устал и рад буду уйти туда, где отец мой Иегова… Там ждет меня не последнее место, Ревекка… Наш царственный род от колена Давида… Ты одна из тех, кто подарит миру Мессию… Ревекка, ты не посрамила род, и не жаль мне оставить тебе все мое состояние. Господь наградит тебя больше, и прославится род твой в род. Ты одна осталась на земле от всего нашего рода. Не говори о сестре твоей! Пусть красота ее ядом иссушит проклятого гоя! Пусть он, проклятый, изменит ей и раздавит ей жизнь, как изменила она своей вере, своим предкам, своим братьям, которых бросила, когда Господь отвернул от них лицо свое… О! Нет казни той, которою не накажет он ее за это!.. Я простил бы ей все грехи… измену… убийство… Но ее грех хуже… я не могу простить – не в моей это власти: всем изменила… И ты, Ревекка, не смеешь… Слышишь, Ревекка? Слышишь ты Бога своего? Слышишь народ свой? Слышишь ты стоны его? Видишь ты пытки, костры и мучения?…Видишь и слышишь ты наглый смех, издевательство их над народом… Ревекка? Кровью пусть сердце твое…"171 Немного странно и страшно для святочного рассказа… но это было опубликовано и под ним стоит доброе имя любимого писателя.

Погром в его рассказе представлен глазами мальчика. Погром был в Одессе в начале 70-х годов (точнее в 1871 г.). Не надо строить никаких иллюзий: власти не хотели беспорядков, но, как всегда, были бездеятельны – погрома хотели низы. Слухи несутся по городу: еще на Страстной кухарки и горничные знали – на Пасху будут бить жидов. Страх вошел не только в сердца евреев, но и в высшие слои общества:

"Как-то переменились вдруг роли: прислуга чувствовала себя хозяевами, а мы зависящими от их расположения к нам". Прислуга делилась новостями: "Три дня назначено жидов бить, а потом и кой-каких других". Наконец, произнесено "Жидов бьют!". Это было на второй день пасхи. Возбужденная любопытством группка мальчиков-гимназистов Ришельевской гимназии выходит на улицу. Страшный гул толпы.

Прекрасный весенний солнечный день и…белый снег. Прошло какое-то время, и они поняли, что это не снег, это пух еврейских перин. И опять страшная толпа. Гарин использует древний образ, впоследствии зафиксированный на страницах Лютостанского и Нилуса.

Но этот образ относится не к еврейскому всесветному заговору: "Точно полз какой-то отвратительный, тысячеголовый гад, скрывая там где-то сзади свое туловище. И так противно всему естеству было это чудовище, так нагло было оно с налитыми глазами, открытой пастью, из которой несся вой, страшный вой апокрифического зверя, порвавшего свою цепь и почуявшего уже кровь"172. Из окон летели вещи, посуда, мебель, рояли. "Они падали, и последний дикий аккорд издавали лопавшиеся струны".

Как известно, в Одессе была впервые организована еврейская самооборона. Некий ее вариант видел Михайловский, когда маленький гимназистик с револьвером в руке стоял у кровати с больным дедом и кричал, что он будет стрелять, если они тронут старика. Погромщик с налитыми глазами налетает на гимназистика, вырывает пистолет, дает затрещину и, слава Богу, на этом останавливается. Внук спас деда.

Любопытная сцена у дома известного врача, бесплатно лечившего бедных. Толпа знает это и колеблется. Она принимает Соломоново решение: для порядка разбить в доме Айболита стекла, ибо: "А все-таки он жид?!" Далее автор показывает растерянность властей, когда генерал-губернатор еле унес ноги. И вот важный момент. Pointe! Детей вовлекают в погром, предлагая им сигареты из разгромленной лавки: "Мы, смущенные, берем по папироске и улыбаемся этой толпе, а она ревет:

– Берите больше, все берите. На дом вам снесем. Ура!

– Христос воскресе!

И мы целуемся с ними".

Не правда ли, страшное единение под знаменем Христа?

А дальше все понятно: вот-вот войдут в город войска. Но пока евреи прячутся у знакомых. В дом к автору приходит еврей. Ясно: надо его спасать, но что скажет кухарка? Русский народ в ее лице на долгие увещания отвечает: "Ну, отстаньте от меня! Прячьте, коли охота с жидом возиться, – меня и себя под топор подводить".

А увидев трясущуюся фигурку еврея, грозит ему кулаком: "У, дрянь, не стоишь, чтоб пропадать из-за тебя".

Наконец приходят войска и наводят порядок. Опять по-российски начинается массовая порка виновных и невиновных. И опять народ прячется по домам. И надо же быть такому случаю, что автор-гимназист, спасаясь от патрулей, попадает в еврейский дом, на улице, имеющей символическое название – Преображенская. Он один-единственный русский среди евреев. Передадим ему слово: «За кем-то я проскочил в подворотню.

Подворотня захлопнулась и я очутился во дворе, битком набитом евреями.

Двор как бы дно глубокого колодца.

Из раскрытых окон всех этажей этого колодца смотрели на меня глаза евреев.

Я один среди них русский, и ужас охватил меня.

Они теперь могли сделать со мной, что хотели: убить и бросить в эту ужасную помойную яму.

Может быть, кто-нибудь из них видал, как я курил папироску, поданную мне из разграбленного магазина. И меня схватят и вытолкнут на суд туда на улицу, откуда уже несутся раздирающие душу вопли. Просто со злобы вытолкнут… И я стоял, переживая муки страха, унижения, тоски.

Мгновения казались мне веками, и с высоты этих веков на меня смотрели из всех этих этажей тысячи глаз спокойных, терпеливых. Смотрели, понимая, конечно, мое положение, точно спрашивая:

"А ты, когда ты поймешь, почувствуешь наше?..»173 Пожалуй, так в русской литературе никогда не писали о погромах. И, действительно, как сказала со вздохом одна баба: "Вот и Пасха: из жидов пух, а из русских дух…" Это понятно, для верующего человека погромщик теряет свою душу.

Вообще сам Гарин был активным филосемитом, готовым к любой полемике по данному вопросу, что приводило иногда к удивительным результатам. Так, Тейтель писал, что с одиозным писателем В.В. Розановым он познакомился в доме сестры Гарина-Михайловского, Слободинской. Гарин специально завел разговор о евреях, желая "вызвать…Розанова на поединок". «Розанов произвел на меня впечатление, какого я не ожидал. Ярый антисемит на столбцах "Нового Времени", он тогда в доме Слободинских по еврейскому вопросу высказал крайне корректные взгляды на историческую роль евреев в настоящее время, а также в будущем. Ни малейшей злобы, никакой вражды по отношению к евреям не наблюдалось. Но чувствовалось какое-то философское, оригинальное мировоззрение. "Евреи, – говорил он, – дали христианство, они еще много хорошего дадут"»174.

Гарин-Михайловский был старшим современником Вересаева. И о нем Вересаев оставил воспоминание, занимающее полторы страницы. Познакомились они в редакции "Русского богатства". Красавец с седыми волосами, удачник жизни, талантливый, богатый, имеющий колоссальный успех у женщин – таким рисует его Вересаев, не в пример запечатленному им образу Бехтерева. Викентий Викентьевич размышляет: "От каждого человека, которого мы знали не слишком близко, остается в памяти одно центральное воспоминание, в котором, как в фокусе, концентрируется общее впечатление от этого человека"175. Так что же запечатлелось у Вересаева? Оказывается – обида, родственная обиде, нанесенной ему Бехтеревым: при случайной вокзальной встрече во время русско-японской войны щеголеватый и сытый Гарин не догадался пригласить тотчас же голодного и продрогшего врача на чашку чая…

Из всего океана советской литературы я выбрал два отрывка, наиболее ярких, показывающих еврейство не только как жертву насилия, но и мстителя, умеющего постоять за себя.

Николай Островский (1904-1936), прославленный советской пропагандой и действительно незаурядный человек, автор многократно изданного, иллюстрированного, экранизированного и театрализованного романа "Как закалялась сталь", был родом из местечка Вилия Волынской губернии.

И еврейскую жизнь знал не понаслышке. Он пришел в литературу из горнила гражданской войны. И его произведение, как ни странно, носит на себе следы ницшеанства в советском варианте. Это уже было отмечено критикой (А. Якобсон).

Можно довольно легко проследить генетическую связь Павла Корчагина с героями Кнута Гамсуна и Джека Лондона. Начавшаяся в России перестройка и отказ от многих ценностей прошлого неминуемо должны отразиться на героях советских боевиков. Но как бы мы ни относиться к роману Островского, его главный герой привлекателен.

Что же касается книги, то она интересна в первую очередь тем, что в ней показана история становления личности.

В романе описан петлюровский погром в Шепетовке. С точки зрения исторических фактов, этот рассказ мало что может добавить к книгам Гусева-Оренбургского или Чериковера176.

Но у Островского есть потрясающие детали вроде прошения парикмахера Зельцера и других несчастных евреев головному атаману с просьбой об "отмене погрома". Это страшные слова – "отмена погрома". Это нечто вроде просьбы об отмене крепостного права. Но "отмена погрома" не равнозначна упразднению юридического права или бесправия.

Описание погрома занимает несколько страниц: убийства, насилия. Был выставлен пулемет, и если бы рабочие решили помочь несчастным евреям, то их встретили бы свинцовым дождем.

Погром как погром. "Многим не забыть этих страшных двух ночей и трех дней.

Сколько исковерканных, разорванных жизней, сколько юных голов, поседевших в эти кровавые часы, сколько пролито слез, и кто знает, были ли счастливее те, что остались жить с опустевшей душой, с нечеловеческой мукой о несмываемом позоре и издевательствах, с тоской, которую не передать, с тоской о невозвратно погибших близких.

Безучастные ко всему, лежали по узким переулкам, судорожно запрокинув руки, юные девичьи тела, истерзанные, замученные, согнутые"177.

Но… На страницах книги появляется библейский Самсон: "И только у самой речки в домике кузнеца Наума шакалы, бросившиеся на его молодую жену Сарру, получили жестокий отпор. Атлет-кузнец, налитый силой двадцати четырех лет, со стальными мускулами молотобойца, не отдал своей подруги.

В жуткой короткой схватке в маленьком домике разлетелись, как гнилые арбузы, две петлюровские головы. Страшный в своем гневе обреченного, кузнец яростно защищал две жизни, и долго трещали сухие выстрелы у речки, куда сбежались почуявшие опасность голубовцы. Расстреляв все патроны, Наум последнюю пулю отдал Сарре, а сам бросился навстречу смерти со штыком на перевес. Он упал, подкошенный свинцовым градом на первой же ступеньке, придавив землю своим тяжелым телом"178.

Несмотря на трагедию, эта страница прекрасна, и ясно, на чьей стороне могли быть и были евреи во время гражданской войны.

Прежде чем перейти к следующей теме – встрече русского интеллигента с нацистской пропагандой, стоит привести один небольшой пример из замечательного рассказа Аркадия Гайдара (1904-1941) "Голубая чашка". Впервые опубликованный в 1936 г., он является предвестием недалекого будущего… Удивительная, мягкая тональность повествования неожиданно прерывается гневным рассказом о бытовом антисемитизме на детском уровне. Детское восприятие мира, конечно же, находится под сильнейшим домашним влиянием. Дети – это рупор родителей, но все же дети остаются детьми.

Подрались двое мальчишек: Пашка и Санька. Первый обозвал второго фашистом. При разборе мальчишечьей драки выяснилось, что среди играющих была еврейская девочка из семейства политэмигрантов, появление которой объясняет Пашка: "Есть в Германии город Дрезден… и вот из этого города убежал от фашистов один рабочий, еврей. Убежал и приехал к нам. А с ним девчонка приехала, Берта. Сам он теперь на мельнице работает, а Берта с нами играет" 179. При неизбежных столковениях в детских играх произошел "конфликт" между Санькой и Бертой. Реакция мальчика была однозначна: "Дура, жидовка! Чтоб ты в свою Германию провалилась". Несмотря на крики "филосемита" Пашки, призывающего приятеля "заткнуться", оскорбления продолжались. Девочка плохо знала русский язык, но слово "жидовка" уже было ею усвоено. Она безутешно заплакала. Такова незамысловатая фабула маленького эпизода. Маленького, но многозначительного. Трудно предположить, что Санька призывал "дуру жидовку" вернуться в Германию. Вероятнее всего, он кричал: "Убирайся в свою Палестину". Кто не помнит старой русской поговорки: "Бери хворостину, гони жида в Палестину"? Антисемитизм мальчишки – домашний. Хотя и присутствует элемент закономерной связи доморощенной юдофобии с нацистскими идеями. Не будем гадать, что могло произойти с такими людьми, как родители Саньки, во время войны.

Неизбежное должно было произойти, и русский интеллигент оказался лицом к лицу с нацистской идеологией.

Второй отрывок принадлежит крупному советскому писателю Юрию Герману (1910-1967), одному из основоположников отечественной медиа. Успех писателя у советских читателей абсолютно не соответствовал литературному дарованию Германа. Воспевая историю России или славные подвиги чекистов, он ни разу не мог выйти за рамки соцреализма, даже если это произведение посвящается памяти Евгения Львовича Шварца. Свою литературную карьеру Герман начал в 1926 г. В 1931 г. он опубликовал повесть "Рафаэль из парикмахерской", касающуюся еврейской тематики.

Одно время Юрий Герман собирал материалы по Велижскому делу – кровавому навету времен царствования Николая I. Консультировал его сам Максим Горький. Впрочем, пролетарский писатель давал и другие советы, например, написать биографию Дзержинского для серии ЖЗЛ. По неизвестным причинам дальше задумки Велижское дело не пошло, а рассказы о железном Феликсе, напротив, украсили послужной список Юрия Павловича. Единственный раз в литературной биографии Германа природное дарование одолело материал и был создан шедевр – повесть "Подполковник медицинской службы". Но от своего лучшего детища в эпоху борьбы с космополитизмом он должен был отречься. (Публикация первой части романа в журнале Звезда" № 1 за 1949 г. была приостановлена.) В романе рассказана история болезни и смерти подполковника Александра Марковича Левина, который был начальником военного госпиталя на Северном фронте в одной из частей воздушного флота. Время действия – последний военный год. Сюжет трагичен – врач должен умереть от неизлечимой болезни и знает об этом. На фоне его душевных переживаний мы видим отнюдь не однозначное отношение людей к замечательному труженику.

Конечно, влияние на повесть Германа толстовского рассказа "Смерть Ивана Ильича" безусловно. Но, как ни странно, задача Толстого проще: его герой не должен был решать весьма сложные проблемы. Жизнь Ивана Ильича и его карьера просто мизерны по сравнению с жизнью и трудами Александра Марковича. Впрочем, наша задача не пересказывать произведение. Мы коснемся интересного для нашего исследования эпизода, возможно, лучшего в повести.

Над морем шел воздушный бой. Санитарный гидроплан подобрал сбитых раненых советских и немецких летчиков. Выуженный из воды немецкий ас на вопросы о состоянии здоровья не отвечал доктору Левину и что-то бормотал. Левин протянул руку, чтобы посчитать пульс, но немец отпрянул и сказал, что не желает никаких услуг от "юде".

«- Что? – сам краснея, спросил Левин. Он знал, что сказал этот человек, он слышал все от слова до слова, но не мог поверить. За годы существования советской власти он забыл это проклятье, ему только в кошмарах виделось, как давят "масло из жиденка", – он был подполковником Красной Армии, и вот это плюгавое существо вновь напомнило ему те отвратительные погромные времена.

– Что он сказал? – спросил Левина военфельдшер.

– Так, вздор! – отворачиваясь от немца, ответил Александр Маркович. Рот летчика дрожал. Поискав глазами, он нашел себе место на палубе у трапа и сел, боясь, что его вдруг убьют. Но никто не собирался его убивать, на него только смотрели – как он сел, и как он выпил воды, и как он стал снимать с себя мокрую одежду. Ему дали коньяку, он выпил и пододвинул к себе все свободные грелки. Он не мог согреться и не мог оторвать взгляд от крупнотелого, белолицего русского летчика, который внимательно, спокойно и серьезно разглядывал своего соседа, изредка вздрагивая от боли.

– Товарищ военврач! – позвал крепкотелый.

Левин наклонился к нему.

– Мы в школе учили немецкий, – сказал летчик. – Язык Маркса и Гёте, Шиллера и Гейне – так нам говорила наша Анна Карловна. Я понял, что он вам… высказал, этот… гад… Но только вы не обижайтесь, товарищ военврач. Черт с ним, с этим паразитом. Вспомните Короленку и Максима Горького… как они боролись с этой подлостью. И еще вам скажу – будем знакомы, старший лейтенант Шилов…

Он с трудом поднял руку. Левин пожал его ладонь.

– Я так предполагаю, что вам надо забыть эту обиду. Начихать и забыть. Вот таким путем… Видите – смотрит на меня. Боится, что я его пристрелю. Нет, не буду стрелять, обстановка не та…

Облизав пересохшие губы, он медленно повернулся к нему и не без труда начал складывать немецкие фразы, перемежая их русскими словами:

– Ты об этом Jude vergessen! Verstanden? Immer… Auf immer… На веки вечные.

Er ist… fur dich Herr доктор. Verstanden? Herr подполковник! Und wirst sagen das… noch, werde schiessen dich im госпиталь, – пристрелю дерьмо собачье! Das sage ich dir – ich, лейтенант Шилов Петр Семенович. Verstanden? Ясная картина?

– Ja. Ich habe verstanden. Ich habe es gut uerstanden! – едва шевеля губами, ответил немец*.

* Ты об этом "юде" забудь! Понял? Всегда… Навсегда… Он… для тебя господин доктор. Понял? Господин подполковник! А если ты скажешь это… еще раз, я застрелю тебя в госпитале… Это говорю я тебе – я… Понял? – Да. Я понял. Я хорошо понял! (искаж. нем.)

…Шилова положили в пятую, немцу отвели отдельную – восьмую. Ночью у него сделалось обильное кровотечение. От Шилова и Анжелика, и Лора, и Вера, и Варварушкина, и Жакомбай знали, как в самолете фашист обозвал подполковника.

Рассказали об этом и Баркану. (Хирург Вячеслав Викторович Баркан, вероятно украинец, находился в натянутых отношениях с Левиным. По мысли автора, они антиподы. – С. Д.) Сердито хмурясь, он вошел в восьмую, где лежал пленный.

– Ich verblute, – негромко, со страхом в голосе заговорил лейтенант Курт Штуде.

– Ich bitte um sofortige Hilfe. Meine Blutgruppe ist hier angegeben. – Он указал на браслет. – АЬег ich bitte Sie aufs dringlichste, Herr Doktor, Ihr Gesicht sagt mir, dass Sie ein Slave sind, ich flehe Sie an: wenn Bluttransfusion notwendig ist… dass nur kein Judisches Blut…* Вячеслав Викторович Баркан строго смотрел на немца.

– Verstehen Sie mich? – спросил лейтенант Штуде. – Es geht um mein kiinftiges Schicksal, um meine Laufbahn, schliesslich um mein Laufbahn, schlesslich um mein Leben. Keineswegs judisches Blut…** Баркан насупился.

– Haben Sie mich verstanden, Herr Doktor?*** – Ja, ich habe Sie verstanden! – сиплым голосом ответил Баркан. – Aber wir haben jetzt nur judisches Blut. So sind die Umstande. Und ohne Transfusion sind Sie verloren…**** Летчик молчал.

Баркан смотрел жестко, пристально и твердо. Он в первый раз в жизни видел настоящего фашиста: Господи, как это постыдно, глупо, как это дико, как это нелепо. Как будто можно разделить кровь на славянскую, арийскую, иудейскую. И это середина двадцатого века…

– Ich hoffe, das solche Einzelheiten in meinem Kriegsgefangenenbuch nicht verzeichnet werden. Das heisst, die Blutgruppe meinetwegen, aber nicht, dass es judisches…

– Ich werde mir das Vergniigen machen, alle Einzelheiten zu verzeichnen! – произнес Баркан. – Ich werde alles genau angeben.

– Aber warum denn, Herr Doktor? Sie sind doch ein Slave.

– Ich bin ein Slave, und mir sind verhasst alle Rassisten. Verstehen Sie mich? – спросил Баркан. – Mir sind verhasst alle Antisemiten, Deutschhaasser, mir sind verhasst Leute, die die Neger lynchen, sind verhasst alle Obskuranten. Aber das sind unnutze Worte. Was haben Sie beschlossen mit der Bluttransfusion?

– Ich unterwerfe mich der Gevalt! – сказал летчик и сложил губы бантиком.

– Nein, so geht es nicht. Bitten Sie uns um Transfusion beliebigen Blutes, oder bitten Sie nicht? * Я истекаю кровью… Я прошу оказать мне экстренную помощь. Моя группа крови вот тут указана… Но я убедительно прошу вас, господин доктор, по вашему лицу я вижу, что вы славянин, я умоляю вас: если понадобится переливание… только не иудейскую кровь… (нем.) ** Вы понимаете меня?… Речь идет о моей будущей судьбе, о моей карьере, о моей жизни наконец. Ни в коем случае не иудейскую кровь… (нем.) *** Вы поняли меня, господин доктор? (нем.) ****Да, понял!.. Но мы имеем сейчас только иудейскую кровь. Таково положение дел.

А без переливания вы погибнете… (нем.)

– Dann bin ich gezwungen darum zu bitten*.

Баркан вышел из палаты. В коридоре он сказал Анжелике:

– Этому подлецу нужно перелить кровь. Если он поинтересуется, какая это кровь, скажите – иудейская.

Анжелика вопросительно подняла брови.

– Вы сделали эту штуку ради Александра Марковича! – басом воскликнула Анжелика.

– Да, не отрицайте. Это великолепно, Вячеслав Викторович, это чудесно. Вы – прелесть. Я в восторге…

– Да, да, иудейская, – повторил Баркан. – Я в здравом уме и твердой памяти, но это сбавит ему спеси раз и навсегда.

– Очень рад! – буркнул Баркан» 180.

Это действительно блестящий диалог. И здесь Герман держит равнение на Толстого.

Такого длинного текста на иностранном языке русская литература не знала со времен "Войны и мира". И любопытно, что немецкая речь не затрудняет чтение, наоборот, она позволяет читателю окунуться в атмосферу тех лет. В психологии немца – нет карикатуры. В свое время я читал этот отрывок нескольким фронтовикам: все в один голос подтвердили: такой немец не исключение, а правило.

В свете опубликованного отрывка вообще интересна тема: антисемитизма в Красной (Советской) Армии. Скудость материалов не позволяют ясно судить о том, что происходило в 20-30-е годы. В конце 20-х годов в Советском Союзе была проведена обширная кампания по борьбе с антисемитизмом. Из многочисленных статей, опубликованных в это время, явствует, что юдофобия отнюдь не отступила по сравнению с дореволюционным временем, но нет практически ничего, касающегося положения в армии. Удивительное дело, в одних из воспоминаний, вышедших в Воениздате, в разгар борьбы с сионизмом, неожиданно появляется знакомая тема. Автор совершенно спокойно рассказывает об антисемитизме в армии в 20-е годы. Суть рассказа такова, что политруком их части был Арнольд Литвак. Друзья-курсанты поселились у двух старушек – полек, которые обратились к постояльцам с просьбой помочь через политрука продать домашние вещи. Был разгар нэпа, и посему удивленные красноармейцы стали объяснять старушкам, что они обратились не по адресу: их товарищ к торговцам не имеет отношения. Но хозяйки не унимались: "Он же еврей, они друг другу помогают".

* Надеюсь, что такого рода подробности не будут записаны в мою книжку военнопленного. Ну, группа крови – пусть, а вот это… иудейская… – Я доставлю себе удовольствие записать все подробности!.. Я запишу все решительно. – Но почему, господин доктор? Ведь вы же славянин. – Я славянин, и я ненавижу расистов. Понимаете меня?.. Я ненавижу антисемитов, германофобов, ненавижу тех, кто линчует негров, ненавижу мракобесов. Впрочем, это ненужные слова. Что вы решили насчет переливания крови? – Я подчиняюсь насилию!.. – Нет, так не пройдет.

Вы просите нас перелить любую кровь или не просите? – В таком случае я вынужден об этом просить (нем.).

Демидов (автор мемуаров) со своим другом, русским, зашли к Арнольду Литваку и задали ему соответствующий вопрос:

«- Наши старушки просят тебя помочь продать им барахлишко, – смеясь сказал ему Трофимов.

Литвак нахмурился:

– Что за шутки?

– Какие там шутки. Старушки от любви к тебе обращаются за помощью, – продолжал Трофимов в том же духе.

Арнольд взорвался, а потом достал из кармана несколько записок и подал Трофимову.

Мы с ним вместе прочли: "Товарищ политрук, Литвак, что торгует красным товаром, ваш родственник?", "Товарищ политрук, почему все евреи торгуют?", "Говорят, что вы сын нэпмана".

– Где ты набрал этой гадости? – удивился Трофимов.

– В ротном ящике для вопросов, – ответил Литвак.

Мы втроем прошли к военкому школы, показали ему записки.

– Ответили? – спросил он Арнольда.

– Нет, мне стыдно было говорить об этом.

– Нэпманы Литваки ваши родственники?

– Конечно, нет.

– Так почему же не ответили? Кого испугались? – Комиссар разгневанно заходил по комнате, потом спросил у Литвака – Где и когда ваш отец работал?

– Всю жизнь в Таганроге на кожевенном заводе.

– Вот так же и скажите на первом же вечере вопросов и ответов, да погромче, стесняться нечего. Я приду и послушаю. А потом, если найдутся желающие, сводим их к нашим шефам на деревообделочную фабрику. Пусть поглядят там, как евреи работают».

Прекрасный отрывок и не менее прекрасная концовка новеллы, где на приглашение посетить фабрику откликнулись желающие:

"Надо сказать, что после очередного вечера, на котором Литвак ответил на полученные им анонимные записки, желающие пойти на фабрику нашлись, и многие из них потом громко выражали свое удивление тем, что, как оказалось, большинство наших шефов – евреи и что они отлично умеют строгать, долбить, клеить"181. Как этот отрывок мог проникнуть на страницы Воениздата – дело темное. Но мой опыт подсказывает, что это издательство все же имело некую автономию и именно среди воспоминаний, опубликованных в нем, я выудил массу любопытного материала, имеющего отношение к еврейской теме. Например, воспоминания маршалов Якубовского и Пересыпкина, знаменитого летчика Кожедуба и многих других.