1

Род Авеля, спи, ешь и пей,
Ты Богом сотворен для рая.
Род Каина, в дыре своей
Трудись и мерзни, голодая.
Род Авеля, твои дымы
Щекочут ноздри серафима.
Род Каина, ты пленник тьмы,
Твоя судьба неумолима.
Род Авеля, твой дом расцвел,
И сын твои стада удвоит.
Род Каина, ты бос и гол,
Пустой желудок волком воет.
Род Авеля, зови гостей,
Пускай веселье хлынет в двери.
Род Каина, дышать не смей,
Живи, как дикий зверь в пещере.
Род Авеля, любись, плодись,
Червонцы тоже плодовиты.
Род Каина, с судьбой смирись,
Умерь большие аппетиты.
Род Авеля, жирей, как клоп,
И загребай доход обильный.
Род Каина, готовь свой гроб
И падай на дороге пыльной.

Род Авеля, и ты сгниешь,
Собой удобрив свой надел.
Род Каина, ты всем хорош,
А главных не доделал дел.
Род Авеля, конец твой бьет!
Железо посоху сдалось.
Род Каина, гони господ
И с неба наземь бога сбрось!

Для Бондарева исходным пунктом в пересмотре традиционного отношения к Каину было то, что первенец Адама был земледельцем. Тяжесть крестьянского труда была решающей для взглядов Давида Абрамовича. Старик создает совершенно изумительную новеллу о преступлении и наказании. Зачин прост: "И рече Господь Бог Каину по убиении Авеля: глас крови брата вопиет ко мне от земли". И вывод Бондарева столь же прост: человеческий грех, убийство требует возмездия. Но и любое добро, содеянное человеком, так же требует скорейшего вознаграждения от Бога.

Наказание за убийство Каину – проклятие и неприкаянность. Тимофей Михайлович приводит библейский текст в славянском прочтении: «"Стенай и трясыйся будетеши на земле", так сказал Бог Каину, то есть не будет иметь постоянного жилища, а будет изгнанником и скитальцем по белу свету и будет трястись, как в лихорадке»179. Далее крестьянин рисует психологический портрет преступника. Каин не кается, не взывает к милосердию Божию, не ссылается на незнание будущей заповеди "Не убий" и не оправдывается незнанием и даже не уподобляется своему отцу Адаму, слагающему вину на свою жену. Он понимает меру своей вины: "Вясшая вина моя еже оставитеся ми", и сам предлагает в диалоге с Всевышним: "От лица твоего скроюсь". Объясняет Бондарев слова Каина сознанием своей вины и невозможностью ее простить. Затем убийца задает вопрос: "И всяк обретый мя, убиет мя".

И вновь психологическая посылка: возможно, что просьбой об отягощении своей участи Каин пытался смягчить свою будущность. Но это отвергается отсутствием прецедента в прошлом: подчеркивается абсолютная новация содеянного. Но слова Каина смягчают Бога, который постановляет: "Не так всяк убивый Каина, седмижды отмстится", т. е. кто убьет или чем-либо обидит – словом или делом, объясняет Бондарев, – "тогдашнее гражданское правительство должно [в] семь раз более взыскать с обидчика и оскорбителя его"180. Бог налагает на чело Каина особую отметку, печать ("Каинова печать"). И к этому дает Давид Абрамович неординарный комментарий: "Это всяк – всяк встретившийся с Каином еще в далеком расстоянии видит это знамение и вполне понимает силу его, потому дорогу ему уступает и низкие поклоны отдает, потому что оно подобно звезде, утренней зарнице, сияло на нем, потому его, Каина, весь тогдашний мир уважал, как нынешнего Царя уважают, нет более, потому что на Царе знаки отличия положены человеком, а на Каине самим Богом"181. Это сравнение удивительно.

Далее Бондарев излагает "биографию" скитальца-Каина, пользуясь сведениями, почерпнутыми из Библии. При этом у него возникает ряд вопросов, ответы на которые он не может получить из первоисточника. Где, например, Каин взял жену, родившую ему сына Еноха? Кроме того: Каин строит первый город на земле, давая ему имя своего сына. По словам Бондарева, из этого явствует, что Каин был "царем или князем по тогдашнему веку". А строительство города входит в противоречие со скитальческой жизнью братоубийцы. "Не очевидное ли то заблуждение в понятии этого великоименитых людей?" – задает риторический вопрос сибиряк.

Затем у Бондарева – явная натяжка: убийство брата за смиренное и чистосердечное покаяние не только прощено, но его, Каина, Господь поднимает на "высшую степень достоинства" наложением на него знамения, которое сияло на нем "подобно утренней зарнице", и этот знак видели все люди.

Этот знак отличия видит Бондарев на земледельцах, в том числе и на себе: "Вот такой же знак отличия и на нас, земледельцах, или короче сказать, на мне, Бондареве, положен, но вы его не видите, а если и есть из среды вас именитые люди, те, которые и видят и вполне понимают, но они не имеют настолько силы, чтобы его обнародовать"182.

Совершенно очевидно, что работа о "Первородном покаянии" находится в непосредственной связи с основным трудом Бондарева "Торжество земледельца".

Понятно, что печать унижения лежит на тружениках земли, начиная с праотца пахарей Каина, и эта генетическая связь не обрывается до сегодняшнего дня.

Знамение Божие лежало на всем потомстве Каина, вплоть до всемирного потопа, и все эти труженики носили имя "сыновей Божиих".

Далее идет тонкое замечание о разнице между преступлениями Адама и Каина: "Адам первый согрешил в раю, а Каин первый по изгнании, т. е. на этой же земле и в этих обстоятельствах жизни, в которых и мы ныне живем". Риторический вопрос обращен к оппоненту: "Да и могло ли это быть, да и можно ли допустить, чтобы на первом шагу вступления в свет человеческого рода первый родившийся и первый согрешивший да и остался бы навеки и навсегда проклят?"183 Логически сибирский философ подходит к мысли, что среди живущих нет ни одного не согрешившего; иначе – от Каина и до наших дней человеческий род проклят перед Богом. Но это хула на Всевышнего, невозможно допустить, что Бог проклял первородного Каина. Бондарев обращает внимание на продолжительность жизни Адама и "великих родоначальников"; вместе с тем в Библии не указана продолжительность жизни Каина и его потомства. Все они носят знак бессмертия и отличия от Бога, чего ни один ветхозаветный или новозаветный святой не удостоился. "Тут только шаг до того убеждения, что их не Бог, а люди назвали святыми отцами…", – утверждает Давид Абрамович.

Для него чудеса, произведенные библейскими персонажами, не могут являться доказательством святости. При этом он ссылается на чудеса, совершаемые египетскими жрецами и Аароном при отливке золотого тельца, и даже вызов тени пророка Самуила как проявление чудес "противоположной стороны Божества" (имя Сатаны Бондарев не называет). Сам же скептик Бондарев утверждает, что он неколебимо верит в чудеса, хотя они и происходят "как с той, так и с другой стороны". И вот величайшим "чудесником" является Каин. Давид Абрамович слагает вдохновенный гимн Труду, ибо лишь труд является показателем святости. Каин же, по Бондареву, величайший благодетель человечества. Если бы Тимофей Михайлович знал античность, то наверняка бы сравнил его с Прометеем. "Вот они [чудеса]: первый изобретатель кования меди был Фовела, Каинов правнук" (Фовела – Тувал-Каин).

"Спрашивается, чем и как построил Каин первый город на земле, когда никаких железных инструментов не было, не чудеса ли это? Многие делают догадку такую, что он каменными инструментами работал, этого допустить нельзя. Может статься, из нетесанного камня да из валежнику лесу как взгромоздил его да и назвал его городом. Спрашиваю, если то так, то уподобил ли бы он сына своего этому хламу, т. е. назвал ли бы он эту нелепую и смеху достойную городушку именем сына своего Еноха?

Из этого видно, что построенный Каином первый город на свете был красивейший изо всех наших нынешних городов город. А чем и как он построил его без железных инструментов? Не очевидные ли это чудеса со стороны Божества; происходящие чрез святость и праведность Каинову. А магии или волшебства тогда не было, потому в этих чудесах никакого сомнения быть не может"184.

Далее, чтобы убедить читателя в своей правоте, Бондарев ссылается на пример библейских царей: израильского Давида и иудейского Манасию. Оба – величайшие грешники перед Богом. Давид – блудник и убийца, Манасия – идолопоклонник и убийца (по преданию, казнил пророка Исайю, перерезав его деревянного пилою). Оба грешника в раскаянии взмолились Богу о прощении. Чье же раскаяние и прощение убедительнее и достойнее: Каина или царей-убийц? Прощение Каина в сто, в тысячу раз милосерднее. И Бондарев обращается к Льву Николаевичу с требованием признать его правоту, ибо в поднебесной нет никого из рожденных, кто бы не согрешил.

Не считая убедительными свои доводы, Бондарев пишет дополнение на нескольких страничках, где вновь и вновь пытается убедить оппонента в своей правоте. Он доказывает первородную доброту Каина, лишь под влиянием обстоятельств (из-за отвергнутых Богом жертвоприношений) озлобившегося. Более того, Бондарев предлагает в оправдание своему герою такую знакомую по криминальной практике версию, как временная потеря рассудка: "…потерял часть своего рассудка и по убиении брата и совсем сделался сумасшедшим"185. Исходным пунктом помешательства является – как вновь подчеркивает Давид Абрамович – отвержение Всевышним даров, "ревность по Боге". Вывод: "…читатели, прошу не упускать из виду, что эти все бедственные перевороты начались не с каких-нибудь других корыстных видов, а по желанию к Богу, или по ревности к нему.

Потому Каин со всех четырех сторон, сверху и снизу, изнутри и извне, как в зеркале ясно видно, что он принят Богом в объятия"186. В конце дополнения Бондарев требует согласиться с его доводами, главным образом из-за Божественного прощения: как бы ни был велик грех, милость несравнимо больше. Давид Абрамович заканчивает поэтически: "Прощение над грехом, как масло над водой, которое всегда бывает сверху. И еще, как высоко небо от земли, столько велика милость Его к нам, и как далеко восток от запада, столько удаляет Он от нас беззакония наши" (Псал. 102:12)187. Не может быть, что милосердный Господь сделал одно исключение – для Каина, посему следует признать его святым праведником и угодным Богу человеком. Труд заканчивается призывом признать эту непреложную истину: "Это я говорю к тем, с которыми уже много об этом было говорено"188.

Но из Ясной Поляны не было ответа… Причины этого теперь очевидны: письмо не дошло до адресата. По словам К. Шохор-Троцкого, оно прибыло к Толстому в оборванном виде, без заключительных страниц и по каким-то причинам не было передано Душану Петровичу, который ознакомился с ним лишь спустя много лет. Как предположил исследователь, письмо было погребено среди других бумаг и забыто.

Наступило молчание, прерванное письмом Бондарева от 9 мая 1891 г., имеющим зачин:

"Лев Николаевич! Сколько лет, столько и зим прошло между нами в молчании, а теперь я прерываю это молчание…" Это были последние письма. Время небытия неумолимо приближалось. Земное зло "укоренилось" на свете, у обоих было желание искоренить его. Но зло властвует на земле. Отсюда – потеря надежды на будущее.

Письмо от 30 марта 1896 г. замечательно обращением к Толстому о встрече в ином мире и это-то несмотря на уверенность сибиряка, что Толстой не верит в загробную жизнь: "По всему сказанному, как алчущий хлеба и как жаждущий воды, так желаю я смерти. Если я прежде умру, то прикажу сыну своему (он ныне сельским писарем), чтобы дал знать тебе. Если и ты прежде, то тоже прикажи, чтобы написали мне.

Сегодня получил это письмо мое, завтра пиши ответ. Медлить некогда, мне 76 год.

Я не болен и ем, как должно, а силы крайне ослабли. С этого видно, что я одной только ногой стою на земле, а другой уже во гробе. Да и ты, Л.Н., тоже недалек от этого. Ты немного что-то моложе меня.

Как у меня не было, нету и не будет столько искреннего друга, как ты, Л.Н. Ты настолько великоиме[ни]тый человек, а я кто? Помещицкий крепостной раб, чего хуже и гаже на свете нету, несмотря на все это называешь меня дорогим другом и братом. Чего мне принесть или чего воздать тебе за все сказанное? Нечего… Я принесу тебе вот что, если только будешь согласен со мною. Как мы оба близки к гробу, потому давай условимся между собой так. Если ты будешь в блаженном месте на том свете, а я в худом, то потребляй все меры, чтобы выручить меня оттуда.

Если же я в блаженном, а ты в худом, тогда я буду умолять Бога тебе даровать блаженную жизнь со мной. Если же не будет возможности, тогда я пойду к тебе в худое место, то есть жить вместе и умереть вместе, на суд к Богу идти вместе и в определенное место идти вместе. Я твердо надеюсь и крепко уповаю на то, что как мы здесь условимся, так и там будет. И еще не смотреть тогда на виновности друг друга и пороки, а смотреть на одни добродетели и заслуги. Согласен ли ты, Л.Н., со всем этим? Если согласен, то дай же мне хотя и заочно в том руку, я ее крепко пожму в знак ни в этой жизни, ни в будущем веке непременного условия, как выше сказано. Вот чего я приношу тебе, Л.Н., за твою признательность ко мне. Доволен ли ты этим?.. От тебя я буду ждать письма в первой половине мая…"189. А деликатность сибиряка потрясающая: он не рассматривает возможный вариант своего нахождения в "худом месте" и не просит Толстого, если тому не удастся убедить Бога, просить совместного "житья" в этом "худом месте". Сам же он полностью предоставляет себя в распоряжение друга. Думаю, что за всю свою долгую жизнь аналогичного предложения Толстому не было сделано. А ответить было необходимо.

Извинившись за задержку: здоровье, дела, наспех не хотелось отвечать, Толстой отвергает предложение Бондарева. Увы, в будущей жизни каждый несет индивидуальную ответственность перед Богом и форма будущей жизни непознаваема: "…потому думаю, что никто один другому помочь не может, да и незачем помогать, потому что каждый сам в себе может найти Бога и соединиться с Ним и жить Им, и тогда уже никого и ничего не нужно. Вот какие мои мысли о Боге и будущей жизни"190.

Максим Горький заметил, что в однообразии своей проповеди Лев Толстой был хитрецом и знал, с кем и как говорить. Так, в разговоре с муллой Гаспры (Исмаил Гаспрский?) держался как доверчивый простец-мужичок, впервые задумавшийся о смысле бытия. Он ставил мулле "детские" вопросы о смысле жизни, о Боге, о душе, ловко подменяя суры Корана строками Евангелия191.

Для Льва Николаевича это была игра, и делал он это артистически, мастерски. Не то было в случае с Тимофеем Михайловичем. Все тяжелее и тяжелее было Толстому вести диалог с человеком, равным ему духом. Скажем так: им было вместе тесно.

Тот же Максим Горький писал: "С Богом у него (Толстого. – С. Д.) очень неопределенные отношения, но иногда они напоминают мне отношения двух медведей в одной берлоге". Кажется, в данном случае в берлоге были не двое… Тонко заметил о Бондареве А.И. Клибанов, что он был на "ты" не только с Толстым, но и с Богом192.

И Бондарев догадывался, что он был в тягость Толстому: "У меня есть догадка, что я своими письмами надоел тебе… Я, Л.Н., осмеливаюсь не вражески, а дружески попенять тебе. По семисот страниц печатаешь ты книги… а мне пишешь вот столько, один маленький почтовый лист и все. А почему? Это загадка для меня не ладная. В таком случае или откажи мне писать или замолчи, чтобы и я замолчал"193. На конверте письма Бондарева пометка рукой Толстого: "Б[ез] О[твета]". Но тем не менее Толстой послал ему в Иудино свой бюст – на память194.