Мирный бунт

Вестница судеб, Семеновская история…

(Н. И. Греч)

«Почтеннейший князь Петр Михайлович, происшествие, случившееся в Семеновском полку, всех здесь огорчило, но должен сказать, что сему не иная есть причина, как совершенное остервенение противу полковника Шварца, и других побочных причин совершенно никаких нет, разве военный суд… не откроет ли чего… Знаю, что вы с Государем примете сей случай с большим неудовольствием и весьма справедливо. Но делать нечего, и мера, взятая с сим полком была необходимая… Прощайте, будьте здоровы, веселы», — так 19 октября 1820 г. началась многомесячная переписка Закревского с Волконским по поводу восстания в Семеновском полку[179]. Легко представить как «веселились» император и Волконский в конце октября — начале ноября 1820 г. Заключение письма вышло у Закревского почти издевательским, ненамеренно, конечно.

Событийная канва восстания хорошо известна, что дает нам возможность не останавливаться на ней и отослать читателя к прекрасной книге Вл. Лапина «Семеновская история» (Ленинград, 1991). Напомним лишь, что после заграничного похода в Семеновском полку установился особый психологический климат (впрочем, и это относится почти ко всей гвардии), были уничтожены телесные наказания, отношения между офицерами, среди которых были, в частности, Сергей и Матвей Муравьевы-Апостолы, и солдатами резко диссонировали с палочным режимом, господствовавшим в армии в целом. Новый командир Семеновского полка, полковник Шварц, снова ввел телесные наказания, издевался над солдатами, заставлял их плевать друг другу в лицо и т. д. С 1 мая по 3 октября 1820 г. по его приказу было наказано 44 солдата, получивших в сумме 14 250 ударов. 16 октября вечером головная «государева рота» самовольно собралась на перекличку, вызвала начальство и принесла жалобу на Шварца. Роту обманным путем увели в манеж, там арестовали и отправили в Петропавловскую крепость. Тогда поднялся весь полк. Военным властям Петербурга удалось его арестовать и посадить в крепость.

Сейчас нас прежде всего интересует реакция наших героев на «Семеновскую историю». Но прежде заметим, что назначение командиром старейшего полка русской армии (шефом семеновцев был сам царь) Шварца, который довел в 4 месяца эту примерную во всем часть до восстания, нужно рассматривать не только как этап усилении аракчеевского режима (Шварц был креатурой «Змея»). Одновременно это была и определенная веха в «тихой» борьбе Александра с «молодыми якобинцами». Гвардия, по его мнению, была распущена чересчур мягким управлением таких командиров как Потемкин, Сазонов, Розен. Царь, насколько можно судить по письмам Волконского Закревскому, прямо связывал рост числа «вскруженных голов» с той психологической атмосферой, которая была привезена из заграничного похода русской армии. Тут требовались радикальные перемены. В марте 1820 г. был заменен целый ряд полковых командиров, причем новые имели весьма специфическую известность. Закревский писал Киселеву в марте 1820 г.: «Признаться тебе должен, что не понимаю нынешнего назначения полковых командиров… В Семеновском — Шварц, в Преображенском будет Пирх, в Измайловском — Мартынов и в Московском — Фридерикс. Я говорил о сем Васильчикову, и он мне ничего не мог, кроме, что Государю угодно. Ни в чье командование корпусом гвардейским не назначали таких командиров, как теперь, и полагаю, что с сего времени гвардия будет во всех отношениях упадать, кроме ног, на кои особенное обращают внимание… Скажи же по совести, что ноги без головы, куда же годятся… Я думаю, что никогда не должно было так заниматься, как теперь, гвардией, и иметь хороших начальников, к которым бы имели уважение. Война, и гвардия наша будет пренесчастная». А вот как Д. В. Давыдов сообщал Закревскому о выходе в отставку в том же марте 1820 г.: «Наконец я свободен: учебный шаг, ружейные приемы, размер пуговиц изгоняются из головы моей! Шварцы, Мартыновы, Гурки и Нейдгардты торжествуйте, я не срамлю ваше сословие! Слава Богу я свободен!»

Однако для царя именно в этом был их «плюс». Последствия не заставили себя долго ждать. Полк, в котором Александр многих солдат знал по имени, восстал.

Это, кстати, была уже не первая «история» в Семеновском полку. Первая случилась летом 1812 г. в разгар отступления. Полком с 1809 г. командовал полковник К. А. Криднер, «грубый человек, который не пропускал дня, чтобы кого-нибудь недопечь» из офицеров. 8 июля 1812 г. дело дошло до открытого столкновения. Криднер заявил одному из офицеров, Храповицкому: «Вы перед взводом идете, как кукла». Участник этих событий, капитан Павел Пущин (будущий член «Союза Благоденствия», тогда командир роты) записал в дневнике: «Порешив проучить командира, все офицеры батальона постановили отправиться к нему и объявить, чтобы на будущее время он предъявлял какие угодно строгие требования, но чтобы никогда не осмеливался говорить дерзости офицерам». Локализовать скандал не удалось. 9 июля уже все офицеры-семеновцы объявили своим батальонным командирам, что хотят «потребовать у… Криднера довести до сведения великого князя (цесаревича Константина — М. Д.), что офицеры, не имея возможности долее терпеть грубого с ними обращения командира, ходатайствуют, чтобы его обуздали». Характерно, что по замечанию Пущина, «была всеобщая радость, несмотря на то, что дело могло принять дурной оборот». Еще бы, за такие действия в военное время легко было лишиться не только эполет. Об этом, в частности напомнил офицерам на другой день сам цесаревич, апеллировавший к их патриотизму, к их любви к своей особе. Очень показательно, что семеновцы решили действовать вместе до конца («Мы порешили не оставлять наших товарищей и во всем разделить их участь!»); то есть в подобных случаях русские дворяне вели себя так же, как солдаты и крестьяне. После отъезда Константина Павловича произошла новая вспышка. В итоге Криднер счел за лучшее сказаться больным, а полк возглавил полковник Посников. Но история этим не закончилась.

Приехав в армию император в декабре 1812 г. объявил свое неудовольствие Посникову и сообщил, что «если в настоящее время он не налагает взыскания на главных зачинщиков, то только благодаря великому князю, которому он обещал это, и кроме того… Криднер, покинув армию, связал его своим недостойным и низким поступком». Батальонный командир Храповицкого получил армейский полк, «чтобы он, отличившись, мог оправдать… снисхождение» царя. Семеновцев возглавил Потемкин. Показательно, что Александр заявил, что расформировал бы полк, не глядя на то, что «это полк Петра Великого», если бы не указанные выше причины, и что семеновцам «много и много надобно служить, чтобы заставить… забыть происшедшее»[180]. Уже в марте 1813 г. в Польше полк провел учения в его присутствии. Царь остался доволен и, пишет Пущин, «сказал, что теперь нам прощает все, в чем перед ним провинились, поступив нехорошо с Криднером».[181]

На этот раз он прощать не собирался. Он так и не поверил в случайность этого мирного бунта. Правительство упорно искало следы подрывной деятельности. Обнаружить их не удалось, но убеждение в том, что она имела место осталось. Обвинение пало прежде всего на офицеров, которые якобы намеренно не мешали Шварцу истязать солдат с тем, чтобы вызвать скорейший взрыв, и которые открыто в присутствии солдат высказывали свое негативное отношение к Шварцу.

Волконский, разумеется, солидарно с императором прямо считал, что «полк погиб от ошибок» военных властей столицы и обвинял прежде всего Васильчикова и Бенкендорфа, начальника штаба гвардии. Если бы они действовали с самого начала иначе, дело окончилось бы мелким конфликтом. Закревский пытался защищать их, но весьма неуклюже. В ответ на заявление Волконского, что «несчастие полка произошло от того, что Бенкендорф потерялся на первом допросе», он писал: «Я не полагаю, что Бенкендорф потерялся… он, мне кажется, просто (!) не умел прилично действовать; он не знает достаточно русского солдата, не умел хорошо объяснять по-русски, и не знает какими выражениями (!) и какой твердостию должно говорить с солдатом, чтобы заставить себя понимать и повиноваться»[182]. Прекрасная характеристика! Осталось только выяснить, каким образом подобный человек оказался на должности начальника штаба российской гвардии. Реакция Ермолова, как обычно, была содержательна и точна: «Пречудесные проказы сделались у вас в Семеновском полку и справедливо огорчится Государь… Надлежало при самом начале, когда одна еще рота объявила неудовольствие, не выводя из происшествия никакой важности, командующему корпусом дать оклик роте и человек пять-шесть передрать розгами, хотя бы в число то попались и не самые виновные. Таким образом не было бы огласки». Если Шварц виновен — отстранить его от командования под предлогом болезни до приезда императора. «Весьма странно целую роту посадить в крепость и, конечно, это верное средство возбудить в целом полку ропот и негодование. А что целый баталион посадили, то кто ни узнал о сем, первое чувство — хохот! Это не самая мудрая мера!.. В какое трудное Государь приведен положение. Наказывать большое число не ловко, не наказывать нельзя, ибо примеру сему последуют другие… Но это не последняя в гвардии мерзость, если будут полками начальствовать Шварцы и им подобные. Солдат видит, что офицер не может иметь уважение к такому полковнику. Офицеры не могут, а быть может даже и не хотят скрывать того, и солдат почерпает вредный пример разврата… Воля ваша, но, по крайней мере, в гвардии надобно начальников людей благовоспитанных, а не таковых, кои, окончив подвиги свои на плац-параде, никакого после того внимания к себе не внушают и спасаются от явного презрения нескольким золотцем на плечах налепленным»[183]. Ермолов из Тифлиса видел то, что осталось незамеченным в Петербурге. Итак, в оценке Семеновской истории наши герои едины. Шварц — мерзавец, но это не имеет отношения к проблеме воинской дисциплины: армия не может исправлять ошибки командования неповиновением, тем более коллективным, иначе она перестает быть армией.

Семеновская история как бы сфокусировала основные проблемы армейской жизни того времени. Из них одна носит, так, сказать, методологический характер — проблема воинской дисциплины. Это вечный сюжет для всех армий. Каким образом следует добиваться повиновения? Как воспринимать подчиненных — как партнеров по выполнению долга или как сборище разгильдяев, которое нужно заставлять выполнять элементарные обязанности? Вопрос, повторим, непреходящий. Для России того времени он как будто был решен — после 1815 г. в армии воцарился аракчеевский режим (кстати, сам Аракчеев имел к этому достаточно косвенное отношение, но какова сила социальной репутации!). Однако картина, рисуемая источниками, сложнее, и вся мера этой сложности пока не очень понятна.

Вопреки нашим представлениям о жестокой дисциплине, которые стали общим местом в историографии (исключение — та же книга Вл. Лапина), в письмах Закревского постоянно звучит беспокойство о том, что дисциплина в армии падает.

«Давно замечено, что в гвардии и армии нашей поселилось бабство и странная мягкость, вовсе не приличествующие качества в войсках». Если сначала Закревский возмущение семеновцев относил только за счет жестокости Шварца, то затем мнение его меняется (притом без необходимости лицемерить): «Участь Семеновского полка решена довольно милостиво, но офицеры сего не заслуживают; они всему причиною и прежнее доброе или слабое правление. Вот единственная причина сего происшествия… Солдаты сего полка слабым управлением до того были доведены, что не желали исполнять свои солдатские обязанности без всякой на то жестокости. После сего чего бы ты мог от них ожидать?» — писал он Киселеву в декабре 1820 г. В мае 1821 г. он сообщает ему же, что «у нас по милости полковых и дивизионных командиров так часто бывают в полках гвардии происшествия, что пятую неделю пишем с фельдъегерями к Государю об оных. Воображаю, как ему приятно такие вести получать. По приезде Государю надо сим заняться и дружбу переменить на строгость, а любезность, с фальшивостью сопряженную, совсем истребить»[184]. Что имеется ввиду — понятно. В письме кн. Волконскому Закревский говорит, что офицеры семеновцы, видимо, высказывали недовольство Шварцем в строю при солдатах, подавая последним дурной пример «неуважения к начальству», а в итоге и сами не смогли на них воздействовать в нужную минуту. «Я не оправдываю и полковых командиров в гвардии: они излишнею деликатностию своею, мне кажется, распустили офицеров до того, что они не имеют вовсе уважения к начальству. Каждый гвардейский офицер (с последнего прапорщика начиная) почитает себя вправе рассуждать о всяком распоряжении начальства, осуждать оное и, сделав свои заключения по оному, развозить по городу со своими примечаниями». Таких «болтунов» нужно выписать в армию с тем же чином, объявив об этом в приказе по гвардии: «Сие тем более полагаю я нужным, что дух, ныне царствующий в Европе, сильно поражает слабые их умы и заражает их; они, напитавшись оным, первою обязанностию себе поставляют опорочивать все распоряжения и действия начальников и об оном говорить во всех собраниях». Однако причину Закревский видит не только в «духе времени». Отсутствие императора в столице стимулировало повышение чувства собственной значимости у петербургских военных властей. В январе 1821 г. он пишет Волконскому, что «дух единомыслия» в военной верхушке «исчез совершенно»: «Лица, которых мнения имеют большой вес в публике и влияние на умы, говорят против некоторых распоряжений корпусного командира. В сем участвуют и статские, не имеющие понятия о том, что значит военное непослушание… Не нужно вам говорить, сколько вредно такое разномыслие, особливо в отсутствие Государя, и что оно, внушая неуважение к власти корпусного командира, делает вместе с тем пагубное впечатление в войсках и в публике… Кроме весьма дурных следствий, особенно для службы, другого от сих невместных разговоров ожидать нельзя». В первую очередь Закревский имеет ввиду Милорадовича, военного губернатора столицы. Но и другие генералы ведут себя не лучшим образом. Так, за обедом у императрицы Елизаветы Алексеевны поссорились генерал Толь и граф Орлов-Денисов. Волконский совершенно справедливо писал: «Не поверите, как мне больно было слышать об истории, происшедшей за столом у Императрицы между генералами. Какой пример господа сии дают молодым офицерам, и можно ли до такой степени забыть уважение, которое обязаны они хранить к особе той, куда были приглашены…» Волконский занимает жесткую позицию, он хочет знать имена всех, кто больше других говорит «пустые вздоры и выпускает разные толки противу правительства… Лучше, чтобы потерпело несколько человек злых, нежели тысячи добрых и невинных»[185]. Закревский же был противником «наказания… по одним словам, без всякого доказательства», — это было бы «совершенно несправедливо и послужило бы не к исправлению других, а более к раздражению умов». В феврале 1822 г. он пишет Киселеву, что «если у нас есть много молодежи распущенной в войсках и потеряна дисциплина, то в сем никто более не виноват, как начальствующие войсками, которые не так служат, как должно благородному и с чувствами человеку, а ведут себя некоторые несвойственно их званию. А здесь чума сия в полной мере поддерживается и сим совершенно расстраивает порядок и дисциплину; а неуместная строгость, несообразная вине, более делает вреда, нежели пользы»[186]. Итак, ситуация в гвардии в первом приближении как будто ясна: атмосфера 1812–1814 гг., которую пытались сохранить в последующие годы, оказалась неподходящей для мирного времени, каким его хотело видеть правительство; офицеры разбалованы (солдаты тоже), а генералы подают дурной пример. В армии же картина схожая, но, кажется, по другим причинам. В 1822 г., когда царь отказался отправить Д. В. Давыдова на Кавказ, к Ермолову, тот писал Закревскому, что «обращается к сохе», ибо во внутренней России не пойдет служить ни начальником корпусного штаба, ни командиром бригады или дивизии: «Места сии сделались весьма опасными: они между своевольством, вкравшимся в класс штаб- и обер-офицеров, и неограниченной власти главнокомандующего. Сам Рот (дивизионный, затем корпусной командир — М. Д.) коего нельзя упрекнуть в человеколюбии, сам Рот сносит от подначальствующих своих оскорбительные поругания… Любя славу Царя и отечества, сердце разрывается видеть армию нашу в таком положении! В ней грубость начальников и непослушание подчиненных заменили благородное обхождение первых и субординацию последних»[187]. Это мнение достоверно. Достаточно вспомнить всю цепочку событий, приведших к дуэли Киселева и Мордвинова, да и саму дуэль! Командир Одесского полка, подполковник Ярошевицкий, «грубый, необразованный, злой», был ненавидим всем полком, «начиная от штаб-офицеров до последнего солдата». «Наконец, вышедши из терпения и не будучи в состоянии сносить его дерзостей, решились от него избавиться. Собравшись вместе, офицеры кинули жребий, и судьба избрала на погибель штабс-капитана Рубановского. На другой день назначен был дивизионный смотр… Рубановский с намерением стоял на своем месте слишком свободно и даже разговаривал. Ярошевицкий, заметив это, подскакал к нему и начал его бранить. Тогда Рубановский вышел из рядов, бросил свою шпагу, стащил его с лошади и избил так, что долгое время на лице Ярошевицкого оставались красные пятна». Рубановского разжаловали и сослали в Сибирь. Но Киселев выяснил, что бригадный командир Мордвинов узнал о заговоре офицеров, однако устранился. Киселев сказал ему, что будет советовать Витгенштейну снять его с должности, что и случилось. Следствием был вызов Мордвиновым Киселева на дуэль, что одобрял, кажется, один А. С. Пушкин. Князь Волконский с присущим ему здравомыслием прокомментировал эту историю: «После сего, кому охота быть начальником, ежели всякий подчиненный будет требовать объяснение за дело по службе»[188]. Происшествие в Одесском полку — далеко не единственное в этом роде. Правительство где-то упустило, скорее всего ненамеренно, важнейший факт — офицерский корпус в лице своих лучших представителей вернулся с войны другим. В данном случае имеется в виду вовсе не «французская болезнь», не тяга к «представительному правлению». Чувство собственного достоинства, которое, несомненно, проявлялось офицерами и раньше, достаточно вспомнить самоубийства павловского времени, стало выражаться теперь все чаще коллективно; впрочем, ситуацию XVIII в. в этом смысле мы представляем пока плохо. Но о развитии корпоративного чувства у офицеров русской армии говорит не только Семеновская история 1812 г., но, скажем, и такой эпизод. После кампании 1807 г. все офицеры Выборгского мушкетерского полка прислали назад пожалованные им золотые кресты за Прейсиш-Эйлау с рапортом, заявив, что пока не наградят их однополчанина капитана Тимофеева, они награду не примут. Своего рода эпиграфом к возмущению семеновцев стало происшествие в Измайловском полку (сентябрь 1820 г.). Бригадный командир великий князь Николай Павлович приказал полковому командиру Мартынову после развода заняться муштровкой офицеров, которые, по его мнению, были плохо подготовлены для фронта. Те возмутились, и «ежедневно трое подавали прошения об отставке, по очереди и по жребию». Васильчиков убедил Николая извиниться, после чего офицеры взяли свои прошения обратно[189]. Об одном из генералов Закревский писал Киселеву так: «Ты желаешь иметь мое мнение о Маевском. Должен сказать, что он храбрый офицер, но характер имеет несчастный. Из одной бригады его карабинерной 40 штаб- и обер-офицеров подали в отставку. Часть оных уже прислана ко мне, но Дибич… просит оные остановить. Он послал уговаривать отличных офицеров, дабы остались в полках, но не знаю, какой будет успех»[190]. Число подобных примеров можно умножить, но в этом едва ли есть необходимость. Ясно одно — что ужесточение дисциплины, переходящее в унижение личности, несовместимое с понятием о личной чести не повышало уровня субординации, но прямо вело к обратным результатам. И дело, как мы видели, не ограничивалось «оскорбительными поношениями» начальника-хама. Он рисковал большим. Напомню, что сказал Киселев после дуэли с Мордвиновым: «Воля Царская, и я готов пожертвовать местом за честь свою, которую в жертву принести не могу».

Вышесказанное подтверждают и другие свидетельства. Среди бумаг гр. А. Х. Бенкендорфа содержалась «Записка о состоянии русского войска в 1825 году», основные положения которой, несомненно, относятся ко всему периоду 1815–1825 гг. Автор ее говорит, что с внешней стороны (обучение, парады, маневры) русская армия вне конкуренции. Однако ее внутреннее состояние весьма далеко от совершенства. Основные причины этого: «отсутствие должной энергии у генералитета, неудовлетворительный состав корпуса офицеров, пренебрежение началами подчиненности и незнание служащими своих прав и обязанностей».

В армии отмечается упадок дисциплины. Нередко начальники дивизий вместо того, чтобы наказать офицера за упущения по службе, говорят им: «Смотрите, чтобы вас не увидел корпусной командир». Боязнь генералов «сделать несчастными подчиненных» — «один из важнейших „бичей“» русской армии. Отсюда вытекает «вопиющая безнаказанность виновных», которой могло бы не быть при «некоторой энергичности» начальников. Но последней трудно ожидать от людей, ставших генералами в основном в преклонных годах за выслугу лет, а не за отличие — это люди «с утраченными физическими и душевными силами». Их бездействие не только унижает их самих, они роняют достоинство того небольшого числа генералов, которые по своему благородству не могут следовать несовместной с их званием системе малодушия. Об этом меньшинстве в среде генералов, к их невыгоде, составляется мнение, как о каких-то тиранах. «Страсти разгораются: этим энергичным генералам повинуются только нехотя; наказания учащаются, а вместе с тем увеличивается ненависть к начальнику, не имеющему, однако, другой вины, кроме желания заставить уважать свое положение».

Касаясь второй причины падения дисциплины, автор указывает на то, что «полковые командиры не имеют должного влияния на подчиненных офицеров и, не будучи полными хозяевами в деле пополнения офицерского состава, не могут в необходимой мере нести за них ответственность». «Пренебрежение началами подчиненности» в «Записке» трактуется как распространенная практика передачи приказаний не по нисходящей (в порядке подчиненности), а непосредственно «через голову» промежуточных начальников. Например, начальник дивизии, делающий выговор полковому командиру непосредственно, дискредитирует тем самым бригадного командира[191]; вспомним реакцию Сабанеева на действия инспектора полковника Киселева. Боязнь «сделать несчастными подчиненных» — действительно весьма устойчивый стереотип мышления русского офицерства. Ее можно интерпретировать и как «систему малодушия», и как свидетельсво благородства командира. Давыдов, например, ставит в заслугу Суворову то, что он «не сделал несчастным ни одного чиновника и рядового». Но автор «Записки» прав в том, что эта боязнь нередко оборачивалась попустительством подчиненным. Где же грань? Кажется, ее довольно точно определяет тот же Давыдов: «Напрасно думают, что лишняя строгость нестерпима, нет; нестерпимо несправедливое варварство, капризы и пристрастия, вот что нестерпимо! А Рот этого дела мастер… Боюсь распространяться на сей счет, ибо, право, волос дыбом становится, как подумаешь о несчастных, ему пожертвованных»[192].

Примечания:

1

Сборник Императорского Русского Исторического Общества (далее: РИО), т. 73, 78. СПб., 1890,1892; Архив князя Воронцова (далее: АКБ) М, 1891.

17

РИО, т. 73, с. 248.

18

Там же, с. 291.

19

Ермолов А. П. Записки, с. 175, 262.

179

РИО, т. 73, с. 108–109.

180

Дневник Павла Пущина. Л., 1987, с. 49–52, 93.

181

Пущин саркастически замечает: «Мы, несчастные, думали, что нам придется бить неприятеля, чтобы достигнуть прощения, упустив совершенно, что одно удачное учение заменит по меньшей мере одну победу. Доказательство — то, что Бородинское сражение и вся бессмертная кампания 1812 г. не могли расположить к нам его величество настолько, как парад в Калите» (Дневник Павла Пущина, Л.,-. 1987. С.93).

182

РИО, т. 73, с. 114.

183

Ермолов А. П. «Письма…», с. 42–44.

184

РИО, т. 78, с. 234–236, 245.

185

РИО, т. 73, с. 113, 134, 149, 51, 60.

186

РИО, т. 78, с. 258.

187

РИО, т. 73, с. 534–535.

188

Басаргин Н. В. Ук. соч., с. 63–64; РИО, т. 73, с. 78.

189

Морозов Н. Воспитание генерала и офицера как основа побед и поражений. Вильно, 1909 г., с. 49; Русский архив, 1912, кн.2, с. 368.

190

РИО, т. 78, с. 235.

191

Русский архив, 1904, кн. 3, с. 82–86.

192

РИО, т. 73, с. 533–534.