Глава 1

ОБУЧЕНИЕ ЛЕГКОМУ СПОСОБУ

Новоприбывшие — всегда дополнительные хлопоты. Во дворе, окруженном древними стенами замка, мы обыскивали их и их вещевые мешки. Иногда мы находили деньги, ключи, географические карты и гражданскую одежду — всю контрабанду опытного беглеца, — но многое, должно быть, оставалось незамеченным.

Заключенные сокрушенно наблюдали за нашими стараниями; позже, когда мы запирали их в помещении, они с издевкой смотрели на нас сквозь решетки и проволоку.

Последние тюремщики новоприбывших радовались перспективе разделаться с этими смутьянами, но боялись потерять некоторых из них по дороге. Не можем ли мы принять их на более ранней возможной точке, часто спрашивали нас, или, по крайней мере, не согласимся ли мы выслать подкрепление для конвоирования заключенных в месте их пересадки с главной железнодорожной линии? В замок отправляли согласно заведенному порядку тщательно охраняемых пленных группами по десять, двадцать, иногда больше человек. Путешествие обычно занимало два-три дня. Их сопровождало столько же или даже больше конвоиров. Но, несмотря на это, пленным все же удавалось бежать.

Одних ловили быстро, другие надолго пропадали на оккупированных территориях, третьи умудрялись прорваться в нейтральную страну. Некоторые попадали домой. С другой стороны, многие исчезали навсегда, и о них никогда больше не слышали — возможно, они стали безымянными жертвами войны.

При полной готовности выполнять свой долг всегда и везде мы понимали, что должны решать проблемы по мере их поступления, иначе пленные в некотором смысле вообще могли лишить нас возможности их разрешения! Пусть лагерь военнопленных такой-то и такой-то доставит своих подопечных к нашим дверям, а лучше прямо во двор. Тогда-то мы официально и примем их, и никак не раньше.

Два охранника из замка встречали группу на станции и ради проформы сопровождали по городу. По восточному берегу реки над городом высились массивные здания. Все знали, что там находился офицерский особый лагерь для военнопленных номер 4С, единственный в своем роде на тот период.

Четверть часа ходьбы от станции, и группа была уже во дворе, конвоирующий их офицер, как правило, извещал о том, что тот или иной пленный бежал по дороге. Мы сочувствовали. Но этому особо никто не удивлялся.

Ведь это был Кольдиц, и сюда направлялись «неудобные» для германского Верховного командования люди, многие из них уже не раз сбегали из плена. Именно поэтому их и посылали к нам.

Это были умные, энергичные, сытые и хорошо одетые, благодаря посылкам из дома, люди. И в Кольдице им предоставлялось то, в чем они нуждались превыше всего для планирования побегов, — время. Не подлежащие принудительным работам, пленные офицеры располагали временем (правда, вряд ли чем-либо еще), чтобы занять себя по собственному усмотрению. Навязчивая идея побега превратилась для теоретиков в профессию беглеца.

Мы удерживали их в замке винтовками, штыками и пулеметами, улавливали прожекторами каждое движение, а с помощью микрофонов следили за самыми опасными. Мы обыскивали их днем и ночью, по отдельности и группами. Мы пропускали через цензуру их почту, книги и посылки, проверяли на перекличках, по фотографиям и отпечаткам пальцев. И тем не менее они убегали.

В Кольдице, где за годы войны с 1940-го и далее выросло ядро таких характеров, дел было у нас предостаточно. Мы, представители «держащей в плену державы», брали у этих людей уроки по теории побега — уроки, которые по долгу службы вынуждены были прерывать. Этих людей мы награждали соответствующим наказанием и злобным восхищением.

Нередко нам казалось, что мы добились полного контроля над узниками, как ОКВ бросало новую горсть «тузов» в ряды пленных. Немало времени требовалось, чтобы суметь побить соответствующим козырем этих людей. Как часто мы думали, что все карты в игре побега в наших руках, но время от времени новая партия заключенных кардинально меняла ситуацию. Хотя мы и стали коварней, но подчас гораздо сообразительнее нас оказывался узник!

Более четырех лет я был неотъемлемой частью первого препятствия, которое должен был преодолеть беглец Кольдица. Но если кому-то не удавалось прорваться, вслед за ним неизменно появлялся другой, более ловкий и умный. Сейф, полагали мы, заперт на два оборота и обмотан проволокой, слышащей, видящей и бьющей током, с минимальными возможностями доступа, под пристальнейшим контролем, на который мы только были способны. Иногда у меня находился один из ключей, иногда все ключи, и все же довольно часто пленный ускользал из сейфа, благополучно миновав меня с моими ключами и хитроумными комбинациями.

Кольдиц был трудной задачей, с какой стороны ни смотреть. Но мое знакомство с военнопленными оказалось несколько иным.

В мае 1940 года меня призвали в резервный батальон пехотного полка в звании лейтенанта. В то время, и это вполне естественно, боевой дух по всей Германии был очень высок. Два блицкрига добили Польшу и Францию, Россия оказалась нашим союзником по договору, а Соединенные Штаты Америки, сохраняя нейтралитет, оставались в стороне. В конце концов, а не был ли Гитлер и в самом деле гением, каковым себя считал?

Вернувшись в армию, я обнаружил, что за двадцать лет ничего особенного не изменилось. Муштра, магазины, курение, выпивка и извечная скука. Но пища офицеров теперь готовилась на той же кухне, что и для рядовых. Все мы имели одинаковые пайки. Заметил я и другую удивительную вещь, принесшую мне немало радости — в частности, холодность между вермахтом и партией. Мы несли службу под контролем местных начальников, но не больше.

Тем временем в то первое лето войны отпуск был хорошим.

К концу лета мы все получили назначение. Одни офицеры отправились в 404-ю дивизию в Польшу. Другие во Францию. Тогда мне было уже больше пятидесяти, и благодаря знанию языков я считался специалистом. А потому судьба выбрала для меня особую миссию. В августе меня отослали на курсы переводчиков в Дрезден, а в сентябре я отправился в Хонштайн в Саксонию в качестве переводчика в штат офлага[1] номер 4А.

До сих пор все складывалось хорошо. Если бы я только знал, что проведенное мною время в Хонштайне отнюдь не было истинным посвящением в преисподнюю (лучшего слова не придумаешь) жизни военнопленных, где ведущей темой были атаки на власти, а контрапунктами — контратаки на нас, ответственных за охрану. В качестве тренировочного курса для Кольдица этот первый опыт оказался печальным. Жизнь — игра, где правила соблюдаются или нарушаются по велению долга или с учетом целесообразности, но в жизни, как и в спорте, для тех, кто хочет выдержать курс, обучение должно быть тяжелым, а для желающих преуспеть на ее пути и финише — еще тяжелее.

На войне и тела и души должны быть словно влиты в единую форму, из которой льют и физические и интеллектуальные орудия успеха. Ковка этих орудий является делом специалистов по физической тренировке, технической тренировке и тренировке морального духа — три составляющих в достижении единой цели. Но в Хонштайне мы жили поистине припеваючи. Место это было, прямо сказать, непыльное. Между комендатурой, личным составом и пленными не имелось никаких конфликтов, ни физических, ни психологических. Казалось, в содержании заключенных не было вообще никаких проблем. А потому никто из нас не чувствовал, что нуждался или мог нуждаться в обучении.

Хонштайн расположен в Саксонии, «маленькой Швейцарии», где текут потоки горной воды сквозь откосы из песчаника к Эльбе. Весь район казался мне таким спокойным и очаровательным, что я искренне полагал, будто бог войны по случайности просто о нем позабыл. Все доставляло удовольствие, даже сослуживцы!

Наша комендатура располагалась на окраине леса. Город был похож на любой другой летний курорт, чистый и опрятный, большей частью состоящий из домиков для гостей и небольших «пансионов». Недалеко в верхней части долины Поленц располагалась гостиница, чуть подальше лежал Рате на Эльбе, известный фестивалями Карла Мея.

Личный состав, отвечающий за лагерь военнопленных, пусть и случайно подобранный, оказался хорошим. Лагерь занимал довольно обширную территорию высоко над городом, на плато, окруженном утесами и доступном только с одной стороны — по одной-единственной дороге.

Наш комендант был семидесятидвухлетним генерал-лейтенантом. В течение Первой мировой войны он командовал вюртембергским полком. В конце четвертого десятка генерал вышел в отставку и остался в Вюртемберге преподавать военное дело, к которому проявлял немалый интерес. Нередко он до поздней ночи отпечатывал тезисы и статьи и по своему излюбленному предмету всегда держал себя и своих подчиненных в курсе дела. Генерал видел все: военный и политический подъем и падение кайзеров, республики, политиков, гибель бесчисленных солдат с конца XIX до конца первой трети XX века. Теперешняя война, весь политический фон, на котором она разворачивалась, представлялись ему лишь как очередная фаза, которая для его отчужденного глаза могла обернуться хорошо или плохо. Но будь то к лучшему или к худшему, он знал и то и другое и был подготовлен соответственно. Путеводной звездой его жизни был долг, и по нему он прокладывал свой курс и держал его, как бы ни менялись ветра.

Обращение генерала, когда с моим прибытием наконец-то штат был укомплектован, звучало примерно так: «Я очень счастлив впервые с 1918 года иметь под своим командованием штат, который знает, что значит мир и война. Я хочу, чтобы вы, выполняя свой долг в этом лагере, и далее придерживались той независимости мысли и действия, которым, должно быть, научились в жизни. Свою роль мне бы хотелось ограничить только серьезными делами. Адъютант будет следить за тем, чтобы вы получали столько увольнений, сколько вам положено. Никаких магазинов во время перерывов на обеды, прошу вас. Мы будем устраивать вечеринки в столовой раз в неделю, и вы можете играть в карты и выпивать. Но никаких азартных игр. А чтобы держать умы занятыми, каждый из вас напишет оценку какой-нибудь фазы Наполеоновских войн, как они повлияли на королевство Саксонии. Все книги найдете в Дрездене. Итак, лагерь в ваших руках. Я не собираюсь подниматься сюда по служебным делам. Когда я буду посещать это место, это должно считаться событием».

Пленными в Хонштайне главным образом были французские офицеры: в ранге до полковника примерно сотня плюс 28 генералов. А также 7 голландских и 27 польских генералов и их ординарцы различных национальностей. Они оценили подход нашего генерала. Все очень корректно, хлопот у нас практически не было. Каждые две недели заключенные устраивали развлечения, и комендант, регулярно принимая приглашение, отмечал данное событие собственным визитом. В такие вечера в качестве своего вклада мы ставили вино для всех.

В Хонштайне попытка побега случилась только раз. Два голландских офицера спустились по утесу на пожарном шланге, но их быстро поймали. Старший французский офицер, старший по продолжительности службы, был полковником. Мы дали ему пишущую машинку под честное слово, и он усердно трудился над «Причинами разгрома Франции». Он приписал все марксистскому коммунизму и последующему провалу французской парламентской власти, с вытекающими оттуда несовершенствами в обучении и снаряжении вооруженных сил. Из времени, проведенного мною в этом лагере, я помню всего лишь один пустяковый инцидент, который вызывает у меня неприятные воспоминания, хотя он, разумеется, никогда не сравнится с тем, что вскоре начало происходить в Кольдице.

Голландские беглецы были переведены в другой лагерь, и на обыске перед их отъездом мы нашли список всех заключенных в Хонштайне, с именем, рангом, домашним адресом и военными характеристиками. Комендант приказал конфисковать список, хотя и после некоторых колебаний. Мы в службе охраны были уверены в существовании второго списка, но генерал категорически отказался разрешить личный обыск. «Я не допущу превышений в выполнении нашего долга», — настаивал он.

Все мы были немного шокированы его позицией. Позже, в Кольдице, я изумлялся, как долго это длилось! Сомневаюсь, чтобы там генерал мог удерживать пленных под контролем, просто полагаясь на свой ранг и уважение, которое он мог бы потребовать к себе как старый солдат. Это было вполне естественно для немцев, испытывавших прирожденный благоговейный страх перед «старым солдатом», и для большинства иностранцев его возраста и профессии. Но среди узников Кольдица таковых было немного.

Генерал был великим семьянином. Сыновья его достигли высоких званий в люфтваффе. Кроме того, он оказался и ярым садовником и с теплотой истинной хозяйки говорил о своем доме и о домах, построенных им для своих детей и внуков. Он испытывал глубочайшее уважение к простым людям и всегда был готов выслушать что-нибудь новое: совет по садоводству, подсказку по хозяйству, новый способ вколачивания интересов в головы детей. Все одиннадцать лет в армии и всю свою гражданскую жизнь я считал уникальным его подход, быстроту понимания и, как следствие, контроль над людьми. Никогда больше мне не доводилось встречать человека, и я должен повторить это еще раз, столь же уважаемого всеми: и теми, с кем он знакомился случайно, и теми, над кем он властвовал. Он был одним из лучших представителей нашей немецкой «старой школы».

За нашим столом не было политики. Партия стояла у власти, а армия реабилитировалась. О большем мы не задумывались.

В ту осень жизнь текла очень приятно. В качестве моего индивидуального исследования комендант выбрал осаду Дрездена в 1813 году и битвы при Кульме и Ноллендорфе. Здесь французы и пруссаки под командованием генерала фон Клейста сражались так яростно, что битва приостановилась лишь на ночь, и никто не знал, кто выиграл или кто оставил больше своих людей на поле брани! Поэтому они провели ночь вместе вокруг больших костров, договорившись не сражаться до рассвета. Только когда взошло солнце, выяснилось, чьим пленником кто оказался и что француз отступает!

Ничто не нарушало нашей мирной рутины — никаких «хлопот» вообще. Мы управляли лагерем в Хонштайне, стараясь следовать Женевской конвенции так тесно, как того требовали ее не очень детальные положения. Данное соглашение было подписано в июле 1929 года и ратифицировано Гитлером в 1934 году. Оно регулировало посещения так называемой державы-протектора, которая делала все возможное для гарантии соблюдения конвенции и гуманности. В этом качестве швейцарцы следили за британцами и сторонниками Шарля де Голля, а позже американцами. Петеновское правительство присматривало за французами. Голландцы находились под опекой шведского государства. Поляки же попали под защиту Международного Красного Креста, потому что, как мы утверждали, польского государства вообще больше не существовало.

Личные отношения между немцами и пленными в Хонштайне в 1940 году казались больше чем просто корректные, позже я вспоминал о наличии в них, по моему мнению, некой «старомодной» вежливости. Например, каждый день я брал часовые уроки языка у одного из французских полковников. Голландский генерал учил меня голландскому языку, который я нашел довольно легким, поскольку говорю на нижненемецком диалекте.

С польскими офицерами отношения складывались труднее, хотя в официальных делах мы ладили довольно сносно. Однажды пришел приказ, дозволяющий ежедневную двухчасовую прогулку вне лагерной зоны для всех заключенных, за исключением поляков. Данное исключение объяснялось тем, что кампания в Польше не велась гражданским населением согласно правилам войны, а потому польские узники не должны были поучать уступки любого рода. Хотя наш комендант взял на себя труд лично представить им эти доводы, поляки, естественно, пришли в ярость от подобных гонений, каковыми они сочли сложившуюся ситуацию. Намек на то, что они, польская армия, должны страдать за дела польского народа, они отвергли как Quatsch[2] или нонсенс. В других отношениях они были на равном положении со всеми заключенными.

Все это, разумеется, было слишком хорошо, чтобы длиться вечно, но конец наступил довольно неожиданно. В октябре 1940 года я сопровождал двух французских офицеров в Страсбург для освобождения. Один был диабетиком, другой — школьным учителем, требуемым Парижем. По пути мы оставили письма от нашего генерала в отеле в Констанце, где он часто останавливался. Страсбург выглядел почти обыкновенно. Мосты через Рейн, правда, были по-прежнему опущены. Я заметил сожженную синагогу, множество домов, помеченных «конфисковано», но в остальном серьезного ущерба причинено не было. Оба офицера расстались со мной со словами благодарности за хорошее обращение, и по дороге назад я на пару дней увольнения остановился в Галле. В тот вечер в городе объявили воздушную тревогу, поезда не шли, и, несмотря на снежную бурю и минусовую температуру, мне пришлось больше часа идти домой пешком.

Когда я вернулся в Хонштайн в последний день месяца, лагерь оказался пуст. Всех заключенных перевели в иные места, и гитлергюнд[3] готовил это место для пострадавших от бомбежек детей Гамбурга и Берлина. Ходили слухи, будто самых старших офицеров освободят от службы. Комендант отправился в общий резерв.

Одному за другим нам приходили назначения. Я ожидал следующего поворота судьбы. 22 ноября 1940 года пришел и мой приказ. Мне надлежало прибыть в Кольдиц — небольшой городок между Лейпцигом и Дрезденом. Это звучало интересно — «офицерский особый лагерь для военнопленных». Что это за место? Что в нем особенного? Я знал, каковы были пленные, я знал, как с ними обращаться. С лихвой изучив жизнь узников, я знал о взаимоотношениях личный состав — заключенный. Я думал, что знал все.

Примечания:

1

Офлаг (Oflag) — офицерский лагерь военнопленных (нем.) (Примеч. пер.).

2

Вздор, чепуха (нем.).

3

Гитлерюгенд (Hitlerjugend) — молодежная организация в фашистской Германии (нем.).