Глава 14

В ОЖИДАНИИ ЗВОНКА

В апреле 1944 года были предприняты еще две попытки прорваться сквозь «стык», где здания дворов немцев и пленных примыкали друг к другу.

Когда два года назад был обнаружен туннель в снегу, мы нашли маленькое треугольное пустое пространство в юго-восточном углу двора между тогдашней столовой и конференц-залом. И вот однажды утром около семи часов уборщики, работавшие на нашей стороне «стыка», услышали стук по железной двери, расположенной на нашем конце короткого прохода через стену с чердака наверху. Они немедленно привели караульных, и те с изумлением услышали крик: «Мы хотим коменданта, мы хотим увидеть коменданта!», «Принесите нам кофе!» и так далее на английском языке!

Я открыл дверь в стене и в шестифутовом проходе сквозь ее толщу обнаружил трех офицеров. Судя по всему, большую часть ночи они пилили петли двери со своей стороны и, дойдя до второй двери на нашей стороне, несколько подустали. Замка здесь не было; только болты и крюки, которые нужно было спилить. Первую дверь они сняли с петель, а вот вторую не успели. Работали они очень осторожно, ни разу не коснулись наших сигнальных проводов. Последние отсутствовали на дверях, зато окутывали стены возле них на нашей внутренней стороне. Первоначально мы намеревались использовать этот путь в другом направлении — чтобы быстро попасть из наших, помещений во двор пленных. По этой причине мы оставили эти две двери без сигнальных проводов, и пленные, каким-то образом узнав об этом, воспользовались данной брешью в нашей цепи сигнализации и обратили наш вход в свой выход.

Примерно в то же время два офицера снова пробрались в коридор в нашей стене над кухней заключенных. К своему несчастью, во время этого вторжения они прорезали сигнальные провода. Включилась сигнальная лампочка, и Rollkommando, бросившийся вовнутрь, чтобы выяснить причину мигания красной лампочки на этом отрезке цепи, поймал их на месте преступления.

К концу месяца мы получили приказ составить список всех серьезных случаев заболевания и ранений для презентации их Международной медицинской комиссии с целью дальнейшей репатриации. Перед этой «репатриационной» комиссией стояла задача обследования заключенных, требовавших репатриации на основании хронической болезни или высокой степени инвалидности, полученной в результате боевых ранений.

Комиссия состояла из двух швейцарцев и трех немецких докторов. Ее рекомендации считались окончательными.

Наш собственный лагерный врач и британский врач несколько месяцев разбирали множество заявлений желающих предстать перед комиссией по различным основаниям, истинным, благовидным и подложным. В конце концов они сошлись на списке из двадцати девяти имен перспективных кандидатов на репатриацию. Для соискателей требовалось одобрение контрразведки, и ОКВ сразу же исключило из нашего списка двух сторонников де Голля.

Немалые возражения возникли по поводу капитана Грина, дантиста из Ламсдорфа, возможно, потому, что именно он помешал исполнению моего плана по внедрению в лагерь лейтенанта Грея в качестве «доносчика». Воспротивилось ОКВ и присутствию в списке капитана авиации Галифакса, офицера, получившего сильнейшие ожоги, когда его сбили во время налета на Берлин. В самых что ни на есть грубейших терминах он выразил свою неудовлетворенность полученным им лечением. Чуть позже в том же году ему разрешили отправиться в университетский госпиталь в Галле. Он провел там многие недели и лечился у первоклассных глазников. Туда и обратно его возил я и узнал, что он был очень доволен и состоял в хороших отношениях со всем личным составом.

Как только комиссия прибыла в Кольдиц, британский старший офицер объявил, что, если перед ней не предстанут все двадцать девять человек из первоначального списка, этого не сделает ни один из оставшихся двадцати пяти. Мы ответили, что получаем приказы от ОКВ и им необходимо подчиняться, а значит, перед комиссией могут предстать лишь двадцать пять одобренных кандидатов. Поскольку в назначенное время на встречу с комиссией никто не явился, мы приказали провести специальное построение. Не успел я ступить во двор пленных, чтобы лично забрать двадцать пять больных и раненых, как строй распался. Я созвал весь караул, расставил его вокруг бурлящей, кричащей толпы в центре двора и, ринувшись в нее, собственноручно, благо знал их всех в лицо, выудил двадцать пять претендентов. Под дулом винтовки я отвел их в комендатуру, где все они предстали перед комиссией. Четыре «исключения» я оставил во дворе.

Поскольку комиссия ожидала уже добрый час, президент потребовал объяснить ему причины отсрочки. Он не мог поверить, что пленные, имевшие возможность на репатриацию, станут медлить. Причину объяснили, сказав, что наши высшие инстанции запретили представление комиссии четырех претендентов из списка, согласованного обеими сторонами в самом лагере.

Швейцарский президент наотрез отказался обследовать пациентов, приведенных к нему под дулом винтовки. Для разрешения данной тупиковой ситуации немецким членам комиссии пришлось звонить в Берлин. После долгих прений ОКВ разрешило четырем упомянутым офицерам предстать перед комиссией.

Я уныло отправился за ними назад во двор. Возгласы, встретившие эту стопроцентную капитуляцию, побили все рекорды. Однако ни Грин, ни Галифакс не были репатриированы, зато были девять других, включая и двух офицеров «Свободной Франции».

Данное кардинальное изменение решения ОКВ заставило нас в Кольдице очутиться в ситуации, которой мы всеми силами старались избежать. Неизбежной последовательностью был порядок, контрпорядок, беспорядок. Конечно, это было маленькое дело в маленьком месте, но к этому моменту Гитлер уже расстрелял семь своих офицеров, выразивших сомнения касательно конечной победы, — и мы, пожилые офицеры, начали задаваться вопросом о ценности получаемых нами приказов, которые, как мы только что все видели, нет-нет да и отменялись только потому, что им воспротивилась горстка каких-то пленных. Контрразведка в Дрездене все время занимала позицию, будто медицинское состояние военнопленных и их годность к лечению или репатриации их не касалась. ОКВ сильно обожглось в этом деле, коснулось это и нас в Кольдице.

В тот 1944 год май выдался на редкость теплым и хорошим. С одной стороны, теперь нам приходилось охранять только две сотни с лишним пленных, с другой — постоянно беспокоиться из-за всех этих бомбежек, в то же время тревожно ожидая следующего неизбежного шага в войне — вторжения. А потому мы полагали, что, поскольку все старые выходы из Кольдица к этому времени были надежно закупорены, дальнейшие побеги могли иметь место только посредством впечатляющих и, следовательно (с учетом психологии заключенного, видящего конец уже совсем близко), нецелесообразно рискованных новых махинаций.

Было 2 мая. Процессия гулявших по парку тащилась назад вверх по крутой тропинке, охваченная весенней жарой и нервным возбуждением. Миновали подвал дома, выступавшего с дороги наверху. Больше никаких шансов на побег здесь. Рядом находилась старая свалка консервных банок, картона, веток, бумаги, старых мешков, древесной шерсти, лохмотьев и так далее. Она не воняла, но выглядела такой неопрятной и ужасной, что никто с нашей стороны никогда даже не смотрел на нее. Пленные, впрочем, оказались менее деликатны.

Когда процессия подошла к воротам пленных, возникли проблемы с подсчетом. Все выглядели такими глухими и глупыми, что наши люди и не мечтали их хоть как-то поторопить.

После двукратного или трехкратного пересчета выяснилась пропажа одного офицера. Немедленно проиграли Kartoffelsupp для специального построения, повсюду затрещали телефоны — «мышеловка», исчез офицер, снова из Кольдица, подробности следуют (во всяком случае, мы на это наделялись). Полицейский отряд пешком и на велосипедах отправился на разные посты — на железнодорожные станции, перекрестки, мосты и так далее.

Один велосипедист должен был проверить тропинку из Кольдица к Гросс-Сермуту. Эта дорожка бежала вдоль восточного берега реки Мульде через луга. Там, в двух милях от замка, наш велосипедист встретил худого светловолосого молодого человека, бредущего со свернутым одеялом под мышкой.

«Кто вы, куда идете и почему? Что в одеяле?»

«Э-э… дело в том…»

Одеяло развернули: на его внутренней стороне оказались пришиты картонки, ветки, бумага, старые мешки, древесная шерсть и так далее. Это был лейтенант Джон Бомонт, в лагерном оркестре игравший на гобое. По дороге с прогулки, воспользовавшись тем, что внимание часовых на секунду отвлекли другие пленные, он забрался на свалку и спрятался под этим камуфляжем. Ему повезло — он убежал незамеченным, но слишком многого попросил у судьбы, понадеявшись убежать через поля средь бела дня. Лучше бы ему было спрятаться где-нибудь до ночи.

В Духов день, когда многие из личного состава находились в увольнении, нам неожиданно повезло. В тот день после обеда я отправился на прогулку в питомник на склоне лощины близ огороженной части парка. Интересно, праздно думал я, что случится в этот солнечный мирный день? Все было спокойно. Листья на деревьях уже совсем распустились. Люди пребывали в праздничном настроении, хотя в те дни в Германии это означало только то, что у населения появилась возможность подумать о вещах, о которых они предпочли бы не вспоминать. Планировали ли что-нибудь пленные? Разумеется, да! И по счастливой случайности мы их поймали на месте преступления.

Один наш разнорабочий, пожилой мужчина, потерявший ногу в Китае, внезапно припомнил о какой-то работенке, которую пообещал сделать для своей жены. Он взял свою связку ключей и, пройдя через наш двор, направился к мастерским на южной стороне замка. В плотницкой мастерской он вспугнул двух человек в шортах и рубашках цвета хаки. Они выскочили наружу и, кинувшись вверх по лестнице, исчезли наверху. Рабочий окликнул часового снаружи и быстро заглянул в следующую комнату. Там находился другой человек в том же одеянии! Старик встал спиной к двери и, принявшись размахивать самым большим из ключей, старинным и довольно увесистым, прокричал: «Не подходите или я вас ударю!»

Прибыл полицейский отряд и забрал лейтенанта Гамильтона-Бейли, занятого сортировкой великолепной коллекции трофеев. Он открыл несколько ящиков и разложил на полу перед собой кучу всевозможных проводов, переключателей, предохранителей и инструментов.

Часть полицейского отряда тем временем громыхала вверх по лестнице в погоне за двумя сбежавшими. Обойдя все этажи и дойдя до самого верха наших помещений, они добрались до чердака, где, наконец, нашли дыру в крайнем фронтоне.

Она вела на крышу здания, которая была на два фута ниже нашей. Они выбрались на нее, а оттуда через окно попали на чердак. Пол чердака одновременно являлся кровлей над винтовой лестницей, ведущей с первого этажа на верхний этаж в углу столовой. К тому времени, как мы прорвались через все эти препятствия, их след уже простыл.

Заключенные пытались пробраться в наши помещения в этой точке пересечения уже со всех уровней — из столовой, по туннелю через уборные из своей длинной комнаты, из голландских помещений на третьем этаже, через дыру в задней стене столовой на четвертом этаже — и теперь вот через чердаки! Только благодаря везению мы обнаружили этот новый путь в наши собственные помещения как раз вовремя, чтобы успеть предотвратить побег и избавить себя от серьезной потери электрического оборудования.

Через три дня полицейский отряд поймал майора Андерсона и двух других офицеров в туннеле под операционным креслом в кабинете дантиста. Несомненно, как бы ни шла война в других местах, в Кольдице побеги не прекращались.

Снова и снова в ходе обысков в 1944 году мы натыкались на самодельные подзорные трубы, а подчас и людей, стоящих у окон и просматривающих ближний и дальний горизонт с этими полезными инструментами.

Все они были сконструированы в основном из картонных цилиндров. Два или даже три цилиндра вставлялись друг в друга и легко двигались вперед-назад. С обоих концов конструкции располагались линзы. Линзы делались из сломанных очков и были двух видов соответственно своему расположению. Внешние линзы увеличивали картинку, а те, что находились с внутреннего конца, ее уменьшали. Подобные аппараты обеспечивали видимость вплоть до трехкратного увеличения. Первые модели составляли до шести футов в длину и были крайне неустойчивы: кроме «наблюдателя» требовалось еще два человека, чтобы ровно держать инструмент. Вскоре появились более совершенные образцы с несколькими линзами на концевом отрезке и тремя вкладывающимися друг в друга трубами; эти не превышали восемнадцати дюймов в длину в сложенном состоянии и не представляли проблем при сокрытии. С помощью данных примитивных, но эффективных инструментов пленные могли «сканировать» ландшафт и замечать необходимые им детали домов и улиц в городе внизу и раскинувшихся за ними полей. Кроме того, они могли совмещать приятное с полезным и подглядывать за загорающими днем дамами (принятие солнечных ванн широко распространено в Германии) или наблюдать за более интимными моментами между парочками ночью или на рассвете. Хотя подобные занятия и казались довольно безвредными, само существование данных оптических инструментов могло представлять для нас некоторую опасность. А потому мы конфисковывали их как можно больше.

Имея весь город под надзором, установить расписание движения не составляло труда. Всякое отклонение от обычного на железных дорогах, на автодорогах или на мосту через реку немедленно замечалось и сообщалось заключенными их собственному офицеру контрразведки.

Мы часто замечали, что наши ежемесячные обыски не всегда оказывались сюрпризом для пленных. Во-первых, мы давали караульной роте общее предупреждение «обыск в последующие двадцать четыре часа». Это облегчало передачу пленным кем бы то ни было с нашей стороны информации о прекращении любой деятельности и сокрытии всех недозволенных вещей. Такой человек мог даже не находиться на дежурстве во время проведения обыска. Во-вторых, управление контрразведки рейха настаивало на периодическом участии в данных мероприятиях дюжины или более лиц из отдела уголовного розыска в Дрездене. Эти люди приносили нам больше хлопот, чем пользы, но с ними приходилось мириться.

Делегация из Дрездена сначала прибывала в штатском составе, но к 1943 году, идя строем со станции через мост в полной униформе, скорее напоминала небольшую армию. По камерам пленных тут же проносился крик: «Охрана идет на обыск!» Для такой увеселительной поездки автомобиля им не полагалось, а потому они по необходимости прибывали на место поездом. Поезда в то время ходили не очень часто, и, кто бы из пленных ни отвечал за «наблюдение за станцией», он всегда знал, когда нужно подать особое донесение. При этом он, несомненно, располагал подробным расписанием, основанным на наблюдениях железнодорожного движения (и товарного и пассажирского) в течение энного периода времени. Примерную дату отправлений в 1943 году можно было вычислить из предшествующего ей прибытия товарных вагонов для транспортировки багажа французов, голландцев и поляков днем раньше. Получив сигнал тревоги, пленные задраивали глубокие тайники, эвакуировали временные убежища и принимались изображать тупую невинность, с каковым выражением встречали наше появление en masse[71] с обыском в той или иной комнате или на том или ином этаже на рассвете.

На самом деле в течение мелкомасштабных неожиданных обысков или нерегулярного патрулирования Rollkommando или мною лично лишь с парой солдат мы находили больше контрабанды, чем в ходе крупных поисковых операций. Некоторое время два унтер-офицера днем и ночью «шпионили» в помещениях на свой выбор.

Массированные атаки оказывались крайне деструктивными: раздолбленные нами стены требовали ремонта, а значит, могли привести к рискованным контактам между военнопленными, дополнительными часовыми и рабочими. Они нередко стоили нам ценного материала («позаимствованного» пленными) и довольно здорово досаждали нам всякими мерами предосторожности и приготовлениями. Кроме того, после себя они, как правило, оставляли уйму протестов, жалоб и обращений в Дрезден, ОКВ и к швейцарской державе-протектору. Со всем этим приходилось справляться службе охраны и коменданту, в довершение ко всему вынужденным еще и писать длинные донесения высшим инстанциям.

Вся эта бумажная волокита могла занимать целые недели. Очень часто требовалось семь или восемь недель, чтобы разобраться с последствиями одного обыска, а к тому времени уже вот-вот подходил срок следующего. Признаться, на мой взгляд, пленные намеренно старались затянуть разбор результатов любого обыска в надежде, что мы не станем проводить следующий (который, согласно нашим приказаниям, мы должны были проводить каждый месяц), пока не закончим с предыдущим. Так они могли выиграть лишние несколько недель сравнительного спокойствия.

Не удовлетворившись расширением зоны наблюдения посредством телескопов за пределы стен замка в непосредственной от него близости, пленные, как мы имели причины полагать, пытались установить некий контакт с внешним миром путем сигналов. Существовало два способа — светотелеграф и радиопередачи. Действительно ли они пользовались одним из этих двух методов, точно сказать не берусь, но, но нашему мнению, имевшиеся у нас сведения оправдывали целесообразность контрмер. Морзянка принята во всем мире, и, получив донесения определенного содержания, мы разместили пару связистов, в задней комнате гостиницы в городе в качестве приемного конца для точек и тире, передаваемых днем из замка любительским гелиографом. Наши люди ничего не смогли извлечь из сигналов, которые они получили. Возможно, это было всего лишь развлечением.

Через некоторое время после этого наше связное подразделение, проходившее учения в лесу Кольдица, сообщило о работе несанкционированного передатчика где-то в направлении замка.

Комендант был уверен, что где-то в лагере, то есть в той его части, каковую занимали заключенные, находилась радиостанция. Однажды мы уже нашли кучу запчастей и собранный приемник, а где был приемник, там вполне мог оказаться и передатчик.

На посту подслушивания в лесу несколько недель с радиопеленгатором находился часовой, но никаких конкретных результатов мы так и не добились.

С мая 1944 года мы заметили, что предупредительные сигналы, обычно передаваемые пленными друг другу, подавались скорее жестами, чем голосом.

Пока мы не разобрались, в чем дело, это казалось довольно странным. Мы заметили, что стоило нам войти во двор, как в одном из окон восточного блока, расположенного прямо напротив ворот, появлялись квадратные куски картона, раскрашенные либо диагонально, либо поперек. Мы считали, что эти сигналы обозначали, кто именно вошел во двор. Может быть, это был заблудший Goon, может быть, полицейский отряд, может быть, просто я. Однако эти картонки вполне могли показывать и направление, в котором мы двигались. Мы могли забрать правее и пройти мимо блока старших офицеров к кухне; мы могли выбрать более опасный путь и двинуться влево мимо камер к лестнице у башни на северо-западном углу. Скорее всего, решили мы, кого бы так ни предупреждали, тайно трудился в таком месте, откуда не были напрямую видны ворота на западной стороне двора, где в зданиях был разрыв. Для того чтобы разгадать эту загадку, нам потребовалась пара недель.

В любой момент (к этому обязывала изобретательность пленных) я ожидал найти полную телефонную сеть, охватывающую все их этажи и все комнаты. Если бы однажды утром я наткнулся в их дворе на телефон-автомат с ящиком для монет, я бы не очень удивился.

Примерно в это же время в деле, когда механическая система сработала на все 100 процентов, нас снова сильно подвели собственные кадры.

В час ночи на пульте зажглась красная сигнальная лампочка где-то в секторе 9. Там находилась кухня, откуда уже было совершено несколько попыток побега через вентиляционную шахту из расположенных наверху в блоке старших офицеров помещений заключенных. Мы отправили туда своего человека, но дверь кухни оказалась запертой. Вот тут-то наши собственные меры безопасности и обернулись против нас. Ключа от двери в кухню на его обычном крючке на главных воротах не оказалось: его забрал с собой наш казначей, отвечающий за кухню, но самого его нигде не было. Мы позвонили на ворота. Выяснилось, что он ушел еще вечером. Вернулся он только к утру, принеся в кармане и ключ.

Тем временем красная лампочка погасла. Возможно, подумали мы, это был местный сбой вследствие сырости, или, может быть, на провода попала пыль или кусочки штукатурки. Гауптвахта замяла дело.

На следующее утро, отперев кухню, мы обнаружили, что внутренняя дверь взломана. Из нашей кладовой в раздевалки нижнего этажа помещений пленных вел лаз.

Скорее всего, именно из-за него сигнальная лампочка на гауптвахте и включилась. Проделывая дыру, сигнальные провода, должно быть, разрезали. Причина же, по которой красная лампочка погасла, дав отбой, по нашему мнению, заключалась в том, что позже они соединили их перемычкой с помощью запасного кабеля.

Однако с этого дня и далее сигнализирование квадратными картонками при нашем появлении во дворе прекратилось.

Мы решили, что этот кухонный инцидент не заслуживает отдельного рапорта, и внесли его лишь в месячную сводку для 4-го отдела в Дрездене, умолчав о нем в своих донесениях в Берлин.

Как ни странно, но 4-й отдел поднял вокруг этого дела большую шумиху. Это был первый раз, говорили они, когда пленному удалось обойти электрическую сигнализационную систему. Значило ли это, что эти сетки проводов на стенах были вовсе не надежны? Кажется, кому-то придется поволноваться — в частности, фирме, устанавливавшей эти системы. Позже выяснилось, что ее директором был офицер в Дрездене, являвшийся, следовательно, лицом заинтересованным. Мы отбили эту атаку, и в свое время нас оставили в покое.

Примечания:

7

И так далее (нем.).

71

Все вместе (фр).