Князь Курбский прошел в своей литовской биографии три стадии. Поначалу он чувствовал облегчение от того, что вырвался из «адовой твердыни», связанную с этим радость по поводу вновь обретенных перспектив в Великом княжестве Литовском. Затем наступил период горького разочарования в своем новом месте обитания. Его сменила «фаза ассимиляции», сопровождаемая осмыслением различий между Московией и Литвой, старой родиной и приютившей эмигранта страной[181].

Насколько Курбский усвоил новые, литовские реалии, а насколько в его действиях проявлялись «родимые пятна» московского землевладельца? Нам кажется, нет оснований говорить о создании Курбским на Волыни некоего «московского вотчинного анклава», по крайней мере, в правовом отношении. Князь быстро стал ориентироваться в особенностях местного судопроизводства и административной системы. Довольно легко он усвоил и стиль поведения литовских панов по отношению к соседям, когда они пытались отнять друг у друга все, что плохо лежит, используя для этого как апелляцию к королю – судебные иски, так и прямое насилие, захваты земель и людей с использованием вооруженной силы. Изображение Курбского как «дикого помещика», нецивилизованного грубияна-московита вряд ли уместно. В способности к жестокости и произволу он мало отличался от других землевладельцев Великого княжества Литовского и скорее даже уступал им.

Однако нельзя отрицать и другого: Курбскому, получившему в Великом княжестве Литовском земельные пожалования от своего сюзерена, было необычайно важно воссоздать, хотя бы в своих собственных глазах, высокий статус владетельного князя, во второй половине XVI века уже во многом подзабытый в Московской Руси. Отсюда и его вызывающее поведение, кичливость, нежелание исполнять не только распоряжения волынских властей, но и королевские указы. Даже в отношении именных приказов и Сигизмунда, и Стефана Батория Курбский всегда уступал только «у последней черты», когда монарший гнев грозил вылиться в реальные жесткие санкции.

Документы повествуют о красочных эпизодах, когда князь клялся оборонять свои земли от посягательств на них любой ценой и даже приказывал ловить слуг своих соседей и пытать их, не лазутчики ли они и не собираются ли их хозяева напасть на имения «москаля» – прямо князь-суверен в кольце враждебных держав!

Какими землями в Литве обладал Курбский? 4 июля 1564 года ему была выдана королевская грамота на владение Ковельским имением (вотчиной князей Любартовичей-Сангушков). Князь не стал собственником, а получил имение в так называемую «крулевщину». Имение принадлежало короне и давалось во временное владение по личному распоряжению короля за особые заслуги. По Литовскому статуту 1529 года для обретения полученных земель в собственность нужно было согласие коронного сейма. Однако сам беглый боярин не был согласен со своим фактическим статусом временного держателя земель. Он называл себя «отчинным господином на Ковлю» и подписывался титулами «князя Ковельского» и «князя Ярославского». Он раздавал ковельские земли мелким дворянам на условии несения ими службы в составе личного двора бывшего московского воеводы.

Во владении Курбского в составе Ковельского имения были: замок в Ковеле, замок в местечке Вижве, дворец в Миляновичах и 28 деревень. Все это делилось на три волости: Ковельскую, Вижовскую и Миляновичскую. Ковельскую волость составляли: город Ковель, села Гридковичи, Гойшино, Хотешово, Нюйно, Красная Воля, Мошчоная, Дубовая, Облапы, Вербка, Шайно, Бахово, Скулин, Стебли, Мостища, Верхи. В Вижовскую входили: местечко Вижва и села Старая Вижва и Воля. К Миляновичской относились: местечко Миляновичи и села Порыдубы, Селище, Годевичи, Зело во, Туровичи и Клевецкое[182]. Волость была довольно многолюдной: это видно из того, что в стычках с соседями ковельцы могли выставлять ополчение до трех тысяч человек, вооруженных пушками.

Курбский быстро ощутил разницу между держанием имения в Великом княжестве Литовском и владением вотчиной в Московском государстве. Он столкнулся с явлениями, в Московии второй половины XVI века уже подзабытыми, – например, самовольным захватом земель. 3 мая 1566 года датировано донесение Богуша Корецкого, старосты Луцкого, Браславского и Винницкого, что «приезжал ко мне его милость князь Андрей Михайлович Курбский» и жаловался, что окрестные паны «земли и оседлости свои около волости моей Ковельской открытою силою заселяют, присоединяют к своим имениям и присвояют земли, принадлежащие к имениям моим Ковельской волости: поля, сенокосы, дубравы, боры и леса, нарушая вековечные границы и размежевание»[183].

Курбский был обескуражен. Подавая жалобу, он как-то не учел разницу между русскими властями и администрацией Великого княжества Литовского. Добиться справедливости и помощи от чиновников во все времена и во всех странах было трудно, но если уж воеводы Ивана Грозного обещали уладить проблему – она решалась, хотя и не всегда гуманным способом. Богуш Корецкий встретил князя-эмигранта крайне любезно, посочувствовал ему и торжественно записал жалобу в специальную книгу. Этим помощь властей и ограничилась. Теоретически можно было возбудить против обидчиков дело, но судебные перспективы земельных тяжб всегда туманны, да и «князь ярославский» к 1566 году еще не проделал духовную эволюцию по превращению из гордого воеводы в сутягу.

Поэтому ничего не оставалось, как вспомнить боевое прошлое. Конечно, несколько смущало то, что раньше Курбский воевал за Казань и Ливонию, а теперь предстояло сражаться за смединский сенокос. Но у каждого этапа жизни свои битвы. По приказу Курбского его люди, Иван Келемет и Постник Вижевский, собрали отряд ковельских крестьян, вооружили их и отправились мстить обидчикам. Судя по материалам уголовного дела, которое возбудили против людей Курбского по жалобе менее щепетильного в вопросах сутяжничества князя Александра Федоровича Чарторыйского, ковельские крестьяне отвели душу: они разоряли пасеки, грабили, насиловали, избивали безоружных жителей Смединской земли.

Правда, Курбского, не нашедшего отзывчивости у властей и решавшего проблему самым примитивным, зато действенным путем насилия, ожидал неприятный сюрприз. Так вести себя в Великом княжестве Литовском было нельзя. 14 мая на дворе князя объявился следователь, сообщивший, что налетчиков ждет суд. А король запретил Курбскому чинить подобные нападения на соседей. Курбский произнес очень патетическую речь, что он ни на кого не нападает, а только защищает свою землю. Спорная территория – земля не Смединская, а Вижовская. Поэтому всех, кто проникнет в нее и объявит Смединской, князь велит ловить и вешать. Действия Келемета он полностью одобряет и поддерживает, захваченного имущества и угнанного скота возвращать не велит. Жалобу Чарторыйского торжественно записали в городские книги, и на этом инцидент пока что оказался исчерпанным. Курбский мог праздновать свою первую победу, одержанную им в качестве землевладельца Великого княжества Литовского.

20 августа 1566 года датирован другой королевский указ, предписывавший Курбскому вернуть сено, похищенное его людьми из-под Крево, из местечек Донневичи и Михалевичи. В ноябре 1567 года уже сам Курбский подавал в суд на соседей из-за похищения сена и угона скота из его села Порыдубы. Он жаловался на потраву сенокосных лугов, «крывды и шкоды» со стороны семейства сендомирского каштеляна Станислава Матеевского, а конкретно – его жены Анны и детей Станислава и Каспара. Этот конфликт не обошелся без взаимных нападений отрядов слуг, вооруженных стычек, раненых и избитых людей. Дело тянулось долго. Курбского и Матеевского пытался рассудить еще Варшавский сейм в 1570 году. Окончательно дело было урегулировано в пользу Курбского только в мае 1571 года.

Причиной подобных инцидентов было появление на Волыни нового и достаточно крупного землевладельца, которое нарушило сложившуюся систему землеустроения. Ситуация обострялась необходимостью несения с имений земской службы во время войны с Московией, платежа специальных военных податей. И стороны норовили свалить платеж на соседа или сделать его за счет сборов со спорных территорий. Курбский здесь был уязвимой и легко поддающейся на провокации фигурой. Значительная часть населения Ковельской волости юридически не подчинялась князю. Отдельные населенные пункты и даже категории населения обладали привилегиями, дарованными короной, и эмигрант-москаль был им не указ.

Королю Сигизмунду был не нужен подобный «очаг напряженности» на Волыни. Было очевидно, что новый князь не сумел найти общего языка с местными властями, а Волынские паны не преминут воспользоваться незнанием москалем литовских обычаев и правовых норм и отнимут у него те земли и имущество, какие удастся. То, что конфликт очень быстро перешел в вооруженную фазу с грабежами и убийствами, говорило о необходимости его скорейшего и радикального разрешения. Король решил вывести развоевавшегося «князя Ковельского» из-под юрисдикции местных властей и судов (урядов).

26 января 1567 года Сигизмунд издал указ о неподсудности князя и его людей волынским властям и местным судам. Теперь они не имели права принимать жалобы на разбойные действия князя и его людей. Требовать управы на «москаля» можно было только перед лицом королевского суда[184]. В распоряжении от 25 февраля 1567 года монарх четко обозначил статус Ковельского имения. Подчеркивались его принадлежность короне и права Курбского как временного держателя с обязанностью несения военной службы. В грамоте указывалось, что пожалования на Волыни даются взамен вотчин, утраченных при бегстве из России. Высшей судебной инстанцией для князя-эмигранта объявлялся король. Поскольку Курбский отныне владел Ковелем от имени короны, то он должен был нерушимо соблюдать все королевские привилегии, данные ранее на эти земли. 8 сентября 1567 года князь получил право передавать жене по веновой записи свои земельные владения, что резко подняло его шансы как потенциального жениха.

Позже владения Курбского расширились: 23 ноября 1568 года ему была пожалована вожделенная Смединская волость. Правда, король Сигизмунд слегка слукавил: на волости «висел» долг в 1000 коп грошей, которые в свое время сам Сигизмунд II Август задолжал князю Александру Чарторыйскому. И теперь, чтобы стать полноправным владельцем, эту сумму вместо короля должен был внести Курбский! 27 июля 1568 года он также получил ленное право на десять сел в Упитской волости. Королевские пожалования оформлялись в виде акта, в котором подчеркивался добровольный выбор Курбского лучшего вместо худшего: «Наслышавшись и достаточно осведомившись о милости нашей господарской, щедро и постоянно оказываемой нами всем подданным государств наших, оставил свои имения и все свое движимое имущество, какое имел, в земле великого князя московского, отказался от службы и приехал к нам на службу» (перевод Н. Д. Иванишева, из королевской грамоты о пожаловании Смединской волости)[185]. К 1569 году относится известие о лишении Курбского сел Воикяны возле Кревского замка и Доркишки под Трабами, которые король передал пану М. П. Сапеге. Видимо, первоначально они были пожалованы Курбскому около 1567 года за вступление в должность кревского старосты.

Курбский усвоил уроки 1566 – 1567 годов, правила игры по захвату чужих имений, безнаказанному насилию над слабыми. Историки в качестве примера подобного самовольства часто приводят историю с ковельскими евреями. 9 июля 1569 года, в субботу, когда у евреев был шаббат (что было потом особо подчеркнуто в жалобе ковельских горожан), урядник Курбского Келемет ворвался с вооруженным отрядом в еврейское местечко и устроил погром. Были схвачены Юска Шмойлович, Авраам Яковлевич и некая женщина по имени Агронова Богдана. Принадлежащие им лавки и дома были запечатаны. Несчастных арестантов отвели во двор к Курбскому и посадили в яму с водой, где в изобилии водились пиявки. Вопли жертв были слышны далеко за стенами замка.

Ковельские евреи пожаловались властям, но, как водится, раньше понедельника городские учреждения не открылись, а пиявки сосали кровь из арестантов уже двое суток. Во вторник, 12 июля, Курбский имел удовольствие увидеть перед своими дверьми очередного представителя судебных органов, возного Павла Григорьевича Оранского, которого, ввиду серьезности дела, сопровождал вооруженный шляхтич Елизар Зайцев. Курбский и Келемет решили проблему просто: приказали запереть двери. Униженный Оранский топтался у входа в замок, слушая крики, доносящиеся из ямы с пиявками. Он попал в сложную ситуацию: для того, чтобы вломиться в замок силой, шляхтич Зайцев был недостаточной боевой единицей. Но отступить тоже было невозможно: возного окружили кричащие и размахивающие руками родственники и друзья несчастных, требуя от представителя властей сделать хоть что-нибудь.

Шум и гам у входа в замок надоели Курбскому. Поэтому ворота открылись, и из них вразвалочку на замковый мост вышел герой дня, урядник Иван Келемет. Ковельские евреи обратились к нему с речью: «Милый Келемете! По какой причине ты безвинно и бесправно поймал братью нашу, ковельских евреев, посадил их в жестокое заключение?» Келемет удивился вопросу. Его ответ стоит процитировать целиком:

«...Но разве пану не вольно наказывать подданных своих, не только тюрьмою или другим каким наказанием, но даже смертью? А я что ни делаю, все то делаю по приказанию своего пана, его милости князя Курбского; ибо пан мой, князь Курбский, владея имением Ковельским и подданными, волен наказывать их, как хочет, а королю, его милости, и никому другому нет до того никакого дела».

Несомненное сходство данного высказывания со знаменитым политическим афоризмом Ивана Грозного: «Своих холопов хочу – жалую, хочу – казню» было замечено историками. Общим местом многих сочинений, как научных, так и публицистических, стал вывод о двойственности натуры князя Курбского. Мол, на словах он был за свободу и уважение человеческой личности, но на практике поступал так же жестоко, как его идейный оппонент – Иван IV.

Но в данном эпизоде следует видеть не столько перенос на литовскую почву «диких московских порядков», сколько как раз довольно типичный для Великого княжества Литовского произвол вельможного пана в отношении слабых и бесправных подданных. Как выяснилось при дальнейшем разбирательстве, Келемет только прикрывался высокими лозунгами. На самом деле перед нами акт самого вульгарного рэкета образца 1569 года: приятель Келемета, ковельский мещанин Лаврин, иудей, перешедший в христианство, попросил его выбить денежный долг в 500 коп грошей у неких ковельских евреев. Келемет оказался отзывчивым, тем более что выбивание долгов сулило неплохой куш. Это был сговор Лаврина и урядника Курбского, не более того.

13 июля замок Курбского посетил коширский урядник Мартын Некрашевский. По его просьбе Келемет выпустил евреев из водяной ямы. Они, плача, стояли посреди двора, все покрытые следами укусов пиявок. Однако стоило Некрашевскому уехать, как Келемет снова отправил их в заточение.

Делать было нечего: городской суд не мог справиться с разошедшимся слугой Курбского. Пришлось, как нередко в подобных случаях, жаловаться прямо королю Сигизмунду II. Монарх издал специальный указ (!), предписывавший выпустить евреев из заточения. 14 августа приказ зачитали Келемету. Он страшно рассердился: «Зачем вы мне это читаете? Король мне не указ, мой господин – Курбский!» Урядник выгнал и еврейскую делегацию, и возного Тихона Оранского, который привез декрет. Все, что сумели сделать власти, – в очередной раз записать рассказ о происшедшем в городские книги.

Несчастные вышли из ямы с пиявками только 23 августа, просидев в ней в общей сложности 44 дня. Произошло это после того, как Курбский приказал выполнить королевское распоряжение. Князь заявил, что ковельские евреи пострадали за дело. Правда, 500 коп грошей выкресту Лаврину должны не они, а некий Агрон Натанович, который пустился в бега. Но трое жертв Келемета имели неосторожность в свое время записаться в поручители Агрона Натановича, за что и поплатились. Кроме того, Авраам Яковлевич взял у Курбского право сбора с населения Ковельской волости некоего «побора»[186]. То ли «побор» собирался плохо, то ли сборщик действительно проворовался, но Курбский решил, что от него утаивают деньги, – и на сцене появился пан Келемет с его подручными...

При чтении материалов дела ковельских евреев не оставляет ощущение мизерабельности происходящего. Человек, который когда-то управлял всей Русской Ливонией, герой взятия Казани, смельчак, осмелившийся бросить вызов самому Ивану Грозному, – считает какие-то мелкие деньги, откровенно по-бандитски выколачивает долги и наслаждается, когда по его приказу издеваются над слабыми. Поистине, князь Курбский зажил в Великом княжестве Литовском другой жизнью.

Судя по всему, московского эмигранта и его дерзких людей в округе не любили. В конце 1569 года произошла стычка между людьми Матея Рудомина и Курбского, в ходе которой были убитые и раненые, и дело затем даже разбиралось литовской радой панов в присутствии Курбского. В августе 1570 года разразилась настоящая «малая война» между слугами Курбского и Андрея Вишневецкого за спорные владения, вызванная попыткой перекройки существующих границ имений. В январе 1571 года Курбский лично участвовал в тяжбе с Дмитрием Андреевичем Козеком в имении Осмиговичи.

2 октября 1571 года во Владимире-Волынском был избит и ограблен урядник князя Иван Келемет с семьей. Он посетил город по служебной необходимости: в суде рассматривались бумаги по очередной тяжбе против Курбского. Когда, решив все дела, он отправился обратно, внезапно выяснилось, что Иван Келемет – личность во Владимире-Волынском необычайно популярная. Ради него звонили колокола, а ландвойт Маковский приказал запереть городские ворота, чтобы не выпустить дорогого гостя. За Келеметом погналась толпа горожан. Он сумел-таки выехать из города и около мили удирал по полю от преследователей, но был настигнут. Его, жену и слуг били, с них срывали одежду и драгоценности, пытались сломать бричку и украли из нее сундук с имуществом и шкатулку с деньгами. Келемету сильно повезло, что он сумел-таки вырваться от нападавших и бежать. Однако представители местных властей, «по ненависти», не хотели брать у него жалобу на нападение и грабеж. Заявление урядника во Владимире просто не приняли, и ему пришлось довольствоваться записью о происшествии луцкого старосты[187].

Келемету в этот раз повезло. Но в конце концов он не сносил головы. Владимир-Волынский оказался для него роковым городом. 9 марта 1572 года, во время очередной поездки, он был убит.

Келемет приехал во Владимир для разбирательств по очередной судебной тяжбе Курбского с городским писарем Якимом Васильевичем, а также для закупки зерна. Он остановился в доме мещанина Василия Капли и расположился со своими спутниками на отдых, который, однако, оказался непродолжительным: во дворе раздались шум, лошадиное ржание и громкие ругательства. Келемет выглянул в окно и обнаружил группу людей, привязывающих лошадей. К своему ужасу, он узнал в них слуг князя Булыги, с которым у его господина, Курбского, были неприязненные отношения. К тому же ругань и гогот слуг перекрывали пьяный рев самого Булыги, явно искавшего подходящий объект, чтобы покуражиться всласть.

Келемет попросил Каплю тихонько перевести его на другую квартиру, поспокойнее. Капля так и сделал, но это не осталось незамеченным для слуг Булыги. Они были столь же нетрезвы, как и их господин, и жаждали общения. Слуги вломились в комнату на новой квартире, куда еще не успел переехать Келемет. Капля пытался их урезонить, но они нарывались на ссору. Крича, что никуда не уйдут из-за какого-то «москаля», слуги кинули в Келемета бутылкой с водкой. «Москаль» не полез в карман за словом, дав исчерпывающую непечатную характеристику всем присутствующим. Началась драка, затем засверкали ножи и сабли. Хозяин дома спрятался под лавку, а Келемет геройски вышвырнул дебоширов из квартиры. Он запер двери, но слуги Булыги крикнули подмогу, взялись за оружие, стали рубить бердышами окна и двери и стрелять из луков и пищалей. Улучив момент, из окон стали выпрыгивать слуги Келемета. Убийцы с радостными воплями гонялись за ними по всему рынку.

На штурм занятой «москалем» квартиры людей повел сам Булыга. В схватке урядник Курбского погиб, его четверо спутников получили увечья и ранения. Смерть Келемета описана следующим образом: «... у него на голове ран немало: почти вся голова изрублена, а на левой руке два пальца средние, между большим и мизинцем, отрублены, а мизинный палец надрублен, а на правой ноге, близь самого лона, рана насквозь пулею простреленная». Над смертельно раненным урядником был с поличным застигнут сам князь Булыга с окровавленным кортиком в руке. Нападавшие, по словам очевидцев, придавали своим действиям какой-то демонстративный характер: так, князь Дмитрий лично картинно отсек у мертвого Келемета палец с драгоценным перстнем.

Имущество было разграблено, причем, судя по содержащейся в следственном деле описи на нескольких листах, оно было весьма богатым: много денег, серебряные кубки, «кафтан алого сукна, подшитый куницами», посеребренная и позолоченная конская сбруя, «черный бархатный колпак, подшитый соболями», «украшенный жемчугом воротник московский, за который на Москве плачено 12 рублей», «сабля булатная в серебряной позолоченной оправе, на которой было четыре с половиною гривны серебра, за эту саблю заплачено в Константинополе 30 червонцев» и т. д.

Суд над убийцами Келемета оказался лишь заочным. За него присудили как за убитого шляхтича штраф в 100 коп грошей литовских («годовщину») и возмещение материального ущерба в 147 коп грошей. Курбскому надлежало получить компенсацию за его имущество, похищенное у Келемета, в 105 коп грошей, хотя всех убытков Курбскому было причинено на 1 243 копы и 44 гроша. Всего, считая компенсацию раненным в драке слугам Келемета, с Булыги надлежало взыскать 1 655 коп, 50 грошей и 4 пенязя. В случае его несогласия платить суд постановил конфисковать имение князя-разбойника в пользу Курбского.

Булыга не смог или не захотел платить. При посредничестве К. Острожского, В. Загоровского и других панов он заключил с Курбским мировую сделку, по которой обязался выплатить 600 грошей и отсидеть в тюрьме Владимирского замка один год и шесть недель. В случае призыва на военную службу Булыга от отсидки освобождался. Имение он терял только в том случае, если бы вовремя не внес сумму в 600 грошей[188].

Но эмигранты вовсе не всегда оказывались жертвами разбушевавшихся панов. Например, сам Курбский выступал в откровенно разбойничьей роли в 1572 году при насильственном захвате имения Туличев у Николая Лысаковского. Князь захватил Туличев и не желал отдавать его под тем предлогом, что грамоту на имение Борзобогатые-Красенские получили от Сигизмунда II Августа. В 1572 году король умер, и распоряжение Сигизмунда надо было подтвердить у нового монарха. Пришедший к власти в 1575 году Стефан Баторий издал требуемый приказ, но Курбский велел не открывать двери гонцам, привезшим 15 июля 1578 года короневский декрет. Около каждого въезда в имение их встречала толпа, вооруженная кольями и палками, и грозила избить. И возный Демьян Мокренский был вынужден просто воткнуть копию указа в створ ворот и убраться восвояси. Спорный населенный пункт был отобран в январе 1590 года, уже после смерти Курбского, у его потомков.

В феврале 1572 года Курбский с вооруженным отрядом выезжал к границам имений Вишневецких, демонстрируя готовность силой защищать все поползновения на свои земли. Выезд сопровождался стычкой с людьми Вишневецкого из-за угона стада скота. Опять были убитые и раненые. В июле-августе 1572 года Курбскому приходилось разбирать несколько жалоб на своих людей, которые обвинялись в нападениях на местное население. Князь неизменно защищал своих слуг и ради них не боялся идти на конфликт с судебными и административными властями Владимира-Волынского.

Курбский чувствовал себя в окружении врагов и вел себя по принципу «на войне как на войне». В октябре 1572 года его слуга Щастный Поюд по приказу своего господина поймал мирно проезжавшего стороной Федора, слугу Богуша Корецкого. Курбский расценил это как «взятие языка», сначала отдал пленного своим воинам на разграбление, а потом приказал его пытать и мучить, задавая все время один и тот же вопрос: «Не замышляют ли на него напасть соседние паны?»[189]

Во время поездки из Луцка в Ковель 5 июня 1573 года князь получил известие о готовящемся на него покушении со стороны засевшего в ближайшем лесу Демьяна Романовича Гулевича. Ковельский владелец изготовился прорываться с боем, но нападение не состоялось.

Подобные угрозы не останавливали Курбского. В 1574 году он напал на имение Трублю, принадлежавшее Кузьме Порыдубскому, держал его с семьей в заточении шесть лет, а имение пожаловал своему слуге Петру Вороновецкому. 17 июня 1574 года Курбский обсуждал в Миляновичах с Яном и Андреем Монтолтами новые обстоятельства конфликта с А. Вишневецким из-за взаимных нападений на спорные земли. 27 июня ковельский владелец получил указ нового польского короля Генриха, который решил спор с Вишневецким в пользу последнего. Курбский данного постановления не признал, и от очередного противостояния с властями его спасло только бегство Генриха во Францию в июне 1574 года, что позволило не выполнять распоряжения этого странного короля, промелькнувшего на польском престоле.

Правда, в отсутствие монарха все имущественные споры должен был решать местный суд. Однако он не торопился с принятием решений и ждал появления нового властелина. Между тем в Луцком и владимирском судах копились взаимные жалобы Курбского, Вишневецкого, их людей. Волынский сейм 5 мая 1575 года принял решение спустя четыре недели после элекции нового короля начать рассмотрение всех скопившихся дел и апелляций в специально создаваемом суде последней инстанции (депутатском суде). Но его заседания не могли начаться ранее ноября 1575 года.

Поэтому под Ковелем вновь и вновь звучали выстрелы, лилась кровь. В августе 1575 года между Курбским и брацлавским воеводой, князем Андреем Ивановичем Вишневецким, развернулась настоящая война. 7 августа на ковельские земли напал отряд, состоявший из урядников, слуг, бояр и видуцких и соминских крестьян под командованием самого Вишневецкого. Под селами Порыдубы и Селище был захвачен и угнан принадлежавший крестьянам скот. Слуги Курбского, посланные вступиться за крестьян, были избиты, а несколько из них – Яким Невзоров, Елисей Близневич, возможно, еще кто-то – убиты. Люди Вишневецкого похитили также четырех ковельских мещан, судьба которых оказалась неизвестна.

Курбский на следующий день, 8 августа, подал жалобу во Владимирский уряд на «наезд» Вишневецкого (судебный термин того времени, принятый в Великом княжестве Литовском). 13 августа исполнявший обязанности стольника Подляшской земли Григорий Семенович Оранский отправился для разбирательства в Зачернецкое имение Вишневецкого, где выслушал прямо противоположную версию событий: 7 августа отряд урядников и слуг Курбского во главе с Кириллом Зубцовским, с которыми было несколько сот вооруженных крестьян, конных и на возах, напал на земли вокруг Зачернецкого дворца Вишневецких, разогнал крестьян, собиравших сжатый хлеб в копны. Захватчики стали грузить хлеб на возы. Урядник Вишневецкого, Григорий Петрович Матеевский, попытался отбить награбленное, но был встречен огнем из ружей и луков. При отступлении сторонники Вишневецкого убили одного «кгвалтовника» (разбойника), Меньшого Москвитина, и поймали четырех нападавших крестьян (а не ковельских мещан!), которых и отправили во владимирскую тюрьму. Люди Курбского увезли 266 копен и 16 снопов жита.

У оборонявшихся было много раненых и лошадей, которых предъявили для осмотра Оранскому. Крестьяне наперебой демонстрировали простреленные руки, ноги, колотые и резаные раны. Никто не погиб. Только крестьянин Гаврила Лукьянович, стороживший хлеб, пропал без вести. Оранского отвели на место происшествия, где он видел разметанные копны, следы от возов, признаки боя, валяющиеся по полю стрелы и, наконец, труп Москвитина, который был брошен в том же месте, где его убили. Подляшский стольник был убежден всеми этими свидетельствами в несомненной виновности людей Курбского.

Однако проводивший в тот же день следствие в Ковельском имении Курбского земский возный Владимирского повета Хацко Чуват Туличевский объявил, что видел свидетельства одновременного нападения на села Порыдубы и Селище отряда Вишневецкого. Возному показали дорогу, на которой оказалась разрыта земля от прогона большого количества скота, следы боя под Порыдубами, много крови на земле, труп боярина Елисея Близневича, заколотого копьем, раненых крестьян и «хребты синие, плетьми избитые, и на руках знаки от веревки» у порыдубских и селищских пастухов, связанных во время грабежа[190].

Таким образом, похоже, что стороны обменялись ударами. Искать же правых и виноватых в подобных «спорах на меже» было совершенно бесполезно, что прекрасно понимали во Владимирском уряде. В жалобах панов друг на друга истину от напраслины отделить было очень трудно. Кроме прямых нападений друг на друга дворяне еще практиковали возведение клеветнических обвинений в подобных нападениях в судебных инстанциях, требуя возмещения действительного и мнимого ущерба. Спор Курбского и Вишневецкого оказался окончательно улажен компромиссным королевским решением уже при Стефане Батории, которое было оглашено 18 октября 1578 года.

А пока до мира было далеко. 6 октября 1575 года на большой дороге между Берестечком и Николаевым берестечские мещане, Войтех и Андрей Остаховичи, напали на миляновичского урядника Василия Калиновского, который по приказу Курбского вез деньги, выданные князем для организации сопротивления вторгнувшимся на Волынь крымским татарам. Калиновский и его спутник Стефан Туровицкий были жестоко изранены, обобраны до нитки и замертво брошены в чистом поле.

Разбой не прошел незамеченным. Берестечский урядник Лукаш Малаховский арестовал налетчиков. Однако когда горожане узнали, что ограблены слуги Курбского, то Остаховичей таинственным образом случайно выпустили из тюрьмы. При этом конфискованное у разбойников награбленное имущество горожане присвоили себе. Тяжелораненого Василия Калиновского (позже следователи насчитают на его теле 18 ран) в одной рубахе вывезли в лес и просто бросили под первый попавшийся куст – авось сам умрет, пусть скажет спасибо, что не добили.

Этот эпизод наглядно показывает, насколько Курбского и его людей не любили в округе. С этой ненавистью поделать было ничего нельзя. Курбский жаловался властям, но все, чего добился, – что его очередной рассказ был записан в луцкие городские книги. Имела ли эта история какие-то последствия для разбойных берестечковцев – неизвестно.

Если захваты соседских имений и войны с соседями Курбскому в принципе удавались, несмотря на потери верных слуг, то на другом поприще – приумножении владений путем выгодной женитьбы – его постигла неудача, сильно испортившая ему последние годы жизни. Осенью 1570 года князь женился на княгине Марии Юрьевне Козинской, урожденной Гольшанской. Для литовской дворянки это был уже третий брак. От первого, с Андреем Якубовичем Монтолтом, у нее были дети Андрей и Ян. От второго, с луцким каштеляном Михаилом Тишковичем Козинским, – дочь Варвара.

Невеста была богатой. Совместно с сестрой, Анной Юрьевной Мыльской (женой О. К. Мыльского), она владела половиной родового имения Голбшанских Дубровицы, а после 1576 года по решению суда захватила его полностью. К владениям Гольшанских относилось также имение Шептали, за которое с 1571 года шла тяжба с королевским писарем М. В. Ясенским. От Александра Полубенского Мария получила имения в Звоне Великом Дубровицком. В ее распоряжении оказались земли покойных мужей, Монтолта и Козинского. Бывшей Гольшанской достались от Монтолта имения Жирмоны и Болтеники в Лидском повете и Орловнишки в Ошмянском повете, а от Козинского – имение Осмиговичи во Владимирском повете.

Для Курбского это был, конечно, лакомый кусок. К тому же брак с Гольшанской вводил князя в родственные связи с видными литовскими родами: Сангушков, Збаражских, Сапегов, Соколинских, Полубенских, Воловичей, Монтолтов, самих Гольшанских и т. д. Это был шаг к попаданию в слои высшей магнатерии, к представителям которой обращались: «вельможный» или «ясновельможный» пан. По словам К. Ю. Ерусалимского, для Гольшанской и Курбского «рождение ребенка, причем необязательно сына, позволило бы... создать могущественную династию с обширными владениями в Литве и на Волыни»[191].

Марии же требовалось «крепкое мужское плечо». Запутанная история ее земельных владений неизбежно порождала конфликты с соседями. А как мы уже могли убедиться на примере того же Курбского, главным аргументом в поземельных спорах в Великом княжестве Литовском была сила. Если судиться Гольшанская еще могла сама, то воевать с соседями и водить против них вооруженные отряды дворни ей было затруднительно. На наемников и слуг не всегда можно было положиться. Нужен был муж, желательно с опытом ведения боевых действий.

Но у Марии было слишком много оставшихся в живых родственников. Они, как потенциальные наследники Гольшанской, восприняли появление нового, третьего, мужа безо всякого энтузиазма. Делиться им совершенно не хотелось. Особенно негодовали дети от первого и второго браков. Между Гольшанскими не прекращались семейные свары и дележ имущества, и Курбский волей-неволей оказался в них втянут. Вражда резко обострилась после того, как в 1576 году по завещанию Мария оставила все Курбскому, выделив своим детям лишь одно незаложенное село (Болтеники) и два заложенных (Орловнишки и Жирмоны), которые еще предстояло выкупить. Остальная доля сыновей состояла в дюжине серебряных ложек, посуде, старых доспехах и 19 лошадях. Поскольку, если верить преамбуле завещания, оно было составлено княгиней в момент «посещения от милосердного Бога тяжкою болезнью», детям Марии следовало поспешить поставить на место зарвавшегося москаля, на которого невесть за что свалились такие материальные блага.

Тем более что вскоре после появления этого столь выгодного для Курбского завещания отношения между супругами резко обострились. Причины этого нам неясны, остается только строить предположения. Историк 3. Опоков считал, что диковатый Курбский пытался обращаться со своей новой женой в стиле московской пословицы: «Люби жену, как душу, а тряси, как грушу»[192]. С гордыми княгинями это не проходило, отсюда – конфликты, завершившиеся для Курбского плачевно. Правда, данная точка зрения основана главным образом на поздних обвинениях, которые Мария возводила на своего супруга задним числом, добиваясь развода.

По меткому замечанию К. Ю. Ерусалимского, к тому времени «хорошо они жили друг с другом или плохо – стало уже частью судебной игры». Никаких доказательств склонности князя в семейной жизни к рукоприкладству и насилию, кроме заявлений Гольшанской и ее сторонников, не существует. Мария обвиняла Курбского, что он избивал ее палкой, уже в 1578 году, когда они разводились. Зато, по отзывам современников, «ругался князь так, что его слова вызнавали устно на допросах и не вносили в судебные книги с указанием, что свидетель в случае надобности их может сам произнести»[193]. Тут на руку Марии играла и репутация князя как москаля, который по определению должен быть грубым и жестоким тираном даже в отношении своей жены, о чем в Европе XVI века существовала целая система мифов, идущих еще от С. Герберштейна и его последователей.

К. Ю. Ерусалимский подчеркивал, что, вопреки некоторым утверждениям, Курбский и Гольшанская изначально жили вместе и согласованно действовали в борьбе за имущество Марии, что предполагает довольно высокую степень если не гармонии, то, по крайней мере, согласия по принципиальным супружеским вопросам. И. Ауэрбах, напротив, обратила внимание, что уже в «Новом Маргарите» (около 1575 года) Курбский посвятил несколько пассажей рассуждениям о вражде мужчин и женщин[194].

Н. Д. Иванишев связывал размолвку между Марией и князем Андреем с увлечением Курбским науками и переводами церковных текстов: «Такой образ жизни должен был наскучить Марии Юрьевне. Чтобы освободиться от власти угрюмого Москвитянина, она решилась отнять у него имения»[195], выкрала документы на владение землями и отослала их в Дубровицы своему сыну Яну Монтолту. До этого родственники Марии и она сама обвиняли Курбского, что это он выкрал у княгини пустые бланки с печатями и подписями, которые позволяли оформлять любые сделки как бы от имени Гольшанской. Курбский же утверждал, что бланки были украдены с неизвестной целью его слугой Матвеем Гинейком, и даже сделал соответствующее заявление во Владимирский уряд, чтобы предъявление таких бланков считалось недействительным.

Заметим, однако, что в источниках ничто не указывает на то, что брак Курбского сгубило чрезмерное увлечение мужа науками, якобы ненавистными жене. Напротив, Н. Г. Устрялов, основываясь, кстати, тоже на поздних рассказах Курбского, причиной ссоры считал чрезмерное пристрастие Марии к любовным похождениям, за что супруг даже был вынужден посадить ее под замок[196].

И. Ауэрбах назвала и «книжную», и «сексуальную» версии спекуляциями и показала на примере сходной тяжбы (связанной, кстати, с сыном Марии Андреем Монтолтом), что в основе вражды лежали имущественные споры. При этом ссылки на «несходство характеров», супружескую измену и физическое насилие были лишь инструментарием, который литовская шляхта часто использовала в судебных тяжбах по вопросам раздела собственности между родственниками, для обеления или очернения сторон в глазах судей[197]. Эти обвинения были скорее ритуально-семиотическими, чем реальными. Спор о дележе владений между супругами обязательно сопровождался взаимными обвинениями в прелюбодеянии (что, впрочем, не исключало и реальности подобных измен и даже специального провоцирования их).

В отношении причин распада брака московского эмигранта и литовской княгини мы навсегда останемся в области догадок. Но нам кажется, что самое простое объяснение лежит на поверхности: супруги просто-напросто не поделились. Главной причиной конфликта Курбского, Гольшанской и Монтолтов стала проблема дележа собственности, которую Мария сама и создала своим странным завещанием, ограничивавшим сыновей в праве на наследство. Вскоре она, видимо, раскаялась в своем решении, но изменить его можно было уже только ценой разрыва с Курбским.

Недаром в 1578 году, уже при разводе, Гольшанская возвела на Курбского уже совершенно фантастическое обвинение, что он избивал ее и держал под замком с целью выбить некоторое количество пустых бланков с подписью княгини. Не выдержав избиений, Мария якобы дала такие бумаги, и Курбский пустился от ее имени заключать земельные сделки и делить ее имущество. Поэтому Гольшанская просит признать целый ряд актов, скрепленных поддельными бланками, недействительными. Данное обвинение вряд ли можно воспринять всерьез – для подобных сделок поддельных бланков было недостаточно, афера вскрылась бы достаточно быстро. Но показательно, что Мария хотела аннулировать невыгодные для нее земельные сделки, совершенные в период ее замужества с Курбским, причем именно те, где она ограничивала в правах своих сыновей.

К. Ю. Ерусалимский выдвинул версию, что уже в 1576 году отношения князя с сыновьями Гольшанской, Монтолтами, испортились: «Курбский методично лишил пасынков прав на недвижимость. То есть он рассчитывал кем-нибудь их заменить». Опираясь на глоссу к «Новому Маргариту» (комментарий Курбского к слову «всыновление»), историк реконструирует причину конфликта – ею якобы оказывается желание Курбского завести от Гольшанской собственного наследника. А Мария в своем третьем браке оказалась бесплодной (с последним обстоятельством, по Ерусалимскому, была связана ее склонность к ворожбе). Воспользовавшись болезнью княгини, Курбский вырвал у нее духовную грамоту (тестамент), в которой Монтолты лишались наследства, и «потерял уважение супруги, заставив ее подписать поспешное и несправедливое завещание».

В качестве альтернативной версии причин раздора К. Ю. Ерусалимский называет «обостренное недовольство соседями», развившуюся «на имущественной почве» чуть ли не паранойю Курбского, вызванную постоянными стычками и судебными разбирательствами. Когда еще и с женой начались проблемы дележа собственности, нервы у князя не выдержали, он сорвался, и началась эскалация конфликта. Версии об отвращении Курбского к колдовским занятиям Марии или о садизме и женоненавистничестве «москаля» К. Ю. Ерусалимский считает маловероятными[198].

Данные гипотезы, объясняющие причины распада брака Курбского и Гольшанской, действительно выглядят намного убедительнее, чем все предлагавшиеся ранее. Хотя далеко не все элементы реконструкции, предложенной ученым, находят свое документальное подтверждение. Наиболее сомнительным выглядит тезис о наследнике – нигде и никогда Курбский не упрекал Гольшанскую в бесплодии.

В этом плане вызывают интерес для изучения мировоззрения Курбского попытки К. Ю. Ерусалимского проанализировать тендерные аспекты мировоззрения князя на основе его сочинений. Ученый пришел к выводу об определенном женоненавистничестве беглого боярина: «Женщины, по Курбскому, – объект и источник мужской слабости, плотского удовольствия и греха».

С этим тезисом ученого трудно согласиться. Заметим, что якобы имевшая место трактовка Курбским связи с женщиной как греха не помешала князю в своей жизни заключить три брака, причем ни один фактически не был расторгнут: свою русскую жену Курбский при бегстве бросил на произвол судьбы, и ее биография неизвестна (слова Курбского, что она умерла в заточении от «тоски», могут быть риторическим оборотом); брак с Гольшанской так и не был расторгнут полностью в юридическом плане (во всяком случае, у Марии были все возможности оспорить законность решения о разводе), а Александра Семашка пережила своего мужа. Судя по высказыванию Грозного («Ты для чего взял силой стрелецкую жену?»), сексуальная жизнь князя-женоненавистника не ограничивалась законными браками. Насколько высказывания Курбского отражали его личную позицию, а насколько были данью средневековой морали (в принципе воспринимающей женщину как «сосуд греховный»), трансляцией общепринятых штампов – еще предстоит уточнить.

Так или иначе, первые сведения о неблагополучии в доме Курбских относятся к августу 1577 года. 9 августа в имение Миляновичи приехали возный Луцкого повета Григорий Вербский и возный Владимирского повета Оранский Тихонович. Они должны были проверить донос Андрея Монтолта, будто бы князь Курбский избил свою жену, посадил ее в заточение, и неизвестно, выжила ли она после этих надругательств.

Незваных гостей в имение не пустили. К Курбскому разрешили пройти только Вербскому. Он застал князя в постели, больным. Мария смирно сидела рядом. Она подтвердила факт своей свободы и добровольного нахождения в доме князя, но была немногословна. Князь приказал ей ответить представителю властей, и она только и сказала: «Что мне и говорить, милостивый князь, когда и сам возный видит, что и я сижу». Курбский обвинил в попытках «извести» Марию ее сыновей, которые ждут не дождутся наследства. Супруга эти слова не подтвердила, но и не опровергла. После чего возные уехали, сделав вывод, что жалоба Андрея Монтолта не подтвердилась[199].

Однако, видимо, согласие между супругами было лишь внешним, демонстрируемым для некстати нагрянувших представителей власти. Можно предположить, что между Андреем Монтолтом и Марией существовали какие-то договоренности, направленные против Курбского. 25 августа Курбский подал в Луцкий уряд жалобу об обнаружении похищения важных документов на имения. По словам князя, бумаги выкрала Мария и передала своим сыновьям. Ее сын якобы с ватагой вооруженных разбойников разъезжал вокруг владений Курбского в надежде встретить его в чистом поле и убить.

Кроме того, князь при домашнем обыске нашел в сундуке Гольшанской «мешочек с песком, волосьем и другими чарами», полученный от колдуньи. То, что он стал объектом ворожбы, особенно огорчило и ужаснуло Курбского. Напрасно Мария оправдывалась, что она хотела колдовством добиться любви охладевшего и обозленного князя, спасти их брак...

12 сентября 1577 года Андрей Монтолт напал на Скулинскую землю, разгромил сторожку и сжег 660 досок, припасенных для изготовления бочек. Кроме того, пан Монтолт украл 60 топоров, десять пил и два кухонных котла[200]. Курбский не замедлил пожаловаться властям о разбое: подобные инциденты были ему только на руку. По приказу князя были предъявлены свидетельства злодейства: обгоревшие концы бочечных досок, синяки на шеях сторожей.

28 декабря 1578 года конфликт между супругами Курбскими стал необратимым: князь привлек власти для допроса жены. Унижение, которое пережила княгиня, когда ее допрашивал возный Владимирского повета Хацко Туличевский, исключало дальнейшую возможность примирения (да и какая жена простит мужа, если для выяснения внутрисемейного вопроса он вызовет полицейских?). Мария утверждала, что она ничего не крала. Она как жена имеет право распоряжаться семейными бумагами, и, озаботившись проблемой их сохранности, она отдала их на хранение пану Федору Достоевскому с тем наказом, чтобы он ни в коем случае не отдавал их Курбскому, а только самой княгине – лично в руки[201].

Тем временем разгорался имущественный спор Курбского с родственниками Марии – О. К. Мыльским и Г. Ю. Гольшанской. Его должен был прояснить Пинский суд в январе 1578 года. Но начало работы суда всячески затягивалось самим Курбским под разными предлогами. Князь даже был оштрафован за неуважительную неявку. 18 февраля стороны заключили соглашение о необходимости мирного урегулирования всех спорных вопросов на третейском суде 9 мая 1578 года. Поскольку, таким образом, важные имущественные решения принимались без участия Марии Гольшанской, сразу после развода 2 августа 1578 года она заявила о незаконности всех переговоров Курбского с Мыльским и другими ее родственниками.

Но это случится позже, в августе. А весной 1578 года проблема Марии, видимо, заключалась в том, что у нее на руках были не все нужные бумаги. 4 мая 1578 года она подослала в Ковельское имение свою служанку Раину и ее брата Матвея. Мария приказала им найти и принести документы на Ковель и Дубровицу. Все деньги, которые воры при этом могли найти, им дозволялось забрать себе в качестве награды. Княгиня сама провела налетчиков внутрь замка. Она притворилась, что уезжает молиться в монастырь, а сама тайком вернулась и открыла калитку. Матвей до ночи пролежал в пустых санях, стоявших подле заветной кладовой, а как стемнело, отправился вместе с сестрой на дело.

Кража оказалась неудачной. Воры сумели вынести решетку, буквально вбили окно вместе с рамой внутрь кладовой, сломав при этом крепежные железные полосы. Однако, попав внутрь, жадный и глупый Матвей кинулся набивать карманы золотыми и серебряными вещами из сундуков, позабыв про какие-то там бумаги. Он украл местами вызолоченный серебряный кубок, 24 серебряные позолоченные запонки, «лысину» (налобное украшение) из лошадиной сбруи, перстень и немного денег. Вор сумел бежать, но его сестру Раину арестовали.

27 июня 1578 года Раину судили судом господина, которым выступил Курбский, и приговорили к выдаче головой Кириллу Зубцовскому, управлявшему Ковелем. Поскольку воровка была «повинна смерти», помиловать ее мог только пострадавший – которым назначили Зубцовского. Курбскому, видимо, очень понравилось исполнять роль судьи над подданными в своем имении, хотя, строго говоря, Раина была служанкой Марии, а не его рабыней. Зубцовский же не стал проявлять кровожадности: поскольку Раина не могла возместить ущерб от кражи в 90 польских злотых, то она должна была год служить Зубцовскому, а потом отпускалась на все четыре стороны.

На суде Раина отрицала свои первоначальные показания, якобы данные «по горячим следам», сразу после ареста. Она заявила, что ничего не крала и вещи, которые она якобы вернула после кражи, она никогда раньше не видела[202]. 2 августа 1578 года Мария Гольшанская подала официальную жалобу, что Курбский силой отнял и удерживает у себя ее служанку Раину, а также велел своему слуге Тоньке изнасиловать ее в заточении. Несчастная не выдержала надругательств и оговорила себя, боясь их продолжения. Но суд уже состоялся, в расчет было взято только ее первое признание. Главным аргументом для судей оказалось то, что «сам пан Курбский сказал...»[203].

Таким образом, на Марию через осуждение Раины было возведено обвинение в краже, неизвестно каким способом добытое. Оно оказалось усугубленным и более серьезной инвективой в чернокнижии: Курбский теперь обнародовал уже упоминавшиеся сведения, что еще в прошлом году нашел среди вещей княгини мешочек «с песком, и с волосьем, и с иными чарами».

Последняя фраза выдает, что одной из причин конфликта было реальное или выдуманное экзальтированной княгиней охлаждение к ней Курбского – раз ради восстановления его любви она, княгиня, обратилась к бабке-колдунье из простонародья. Впрочем, обнародование факта ворожбы только год спустя после его обнаружения может говорить и о том, что Курбский решил дискредитировать супругу вымышленным обвинением в связях с чародеями.

У нас нет «независимых» свидетельств развратного поведения Марии или ее причастности к колдовству, но если рассматривать как доказательство прецедент, то семейство Гольшанских – Монтолтов грешило и распутством, и ворожбой. В июне 1580 года в Луцком земском суде рассматривалось дело о похождениях Анны Монтолтовны, дочери Яна Монтолта, падчерицы Марии Гольшанской и внучки Марии Курбской-Гольшанской. Здесь мы видим тот же набор преступлений: ворожба на супруга, причем вплоть до попыток отравить его с помощью яда черной ящерицы, которым сдобрили специально приготовленного жареного леща, распутство с прислугой, побеги с молодыми мальчиками и т. д.[204]

Курбский, выражаясь современным языком, тщательно собирал компромат на жену. Например, он документально зафиксировал факт, что она специально спаивала его слугу Симона Марковича Вешнякова, подбивая убежать от хозяина. Бывший боярин не поленился подать об этом специальное заявление во Владимирский уряд. В свою очередь, родственники Марии стремились зафиксировать в разных властных структурах заявления, что Курбский Марии «бои, мордерство и окрутенство безо всякое причины ей чинил, не для чего иного, чтобы получить назад его бумаги о правах на имения»[205].

В июне 1578 года Мария все еще находилась под домашним арестом в Ковеле и призывала своего сына выкрасть ее, хотя бы и силой. Однако у сыновей хорошо получалось только гонять по полю безоружных крестьян и жечь брошенные ими доски. Штурм Ковеля оказался им не по зубам. Все ограничилось громким бахвальством и угрозами в адрес Курбского.

Слухи о конфликте дошли до короля, который вызвал Курбского во Львов в июле 1578 года и принял решение о разводе князя с Гольшанской и принудительном разделе имущества с помощью третейского суда. Развод, оформленный в августе во Владимире, проходил трудно. В первоначальной мировой записи за Курбским до 31 декабря 1578 года оставалось Дубровицкое имение, пока княгиня не выплатит долг в 1 200 коп грошей литовских. До 17 декабря 1578 года Мария удерживала за собой имение Шешоли. Если до этого срока она не расплатится за Дубровицы, то Шешоли отходят к Курбскому, или же княгиня должна внести за них новый залог в тысячу коп грошей. Для Курбского это был небольшой, но успех: данным решением он освобождался от выданных при заключении брака финансовых обязательств («веновой записи») в 17 тысяч коп грошей, но должен был вернуть Марии Дубровицкое имение, которое принадлежало ей до брака.

Имения Шешоли и Крошты оставались у князя в пожизненном владении, а после его смерти отходили Марии или ее родственникам (что делало очень соблазнительным эту смерть поторопить). Стоит подчеркнуть, что князь под угрозой крупных штрафов не мог делать в заложенных имениях никаких хозяйственных работ и по первому, даже устному, обвинению в порче имущества обязан был являться в суд для объяснений. Причиной тому был ряд прецедентов, упоминавшихся Марией в одной из жалоб: Курбский, пока суд да дело, начал раздавать отдельные земли Дубровицкого имения своим слугам. Помимо земельного размежевания, бывшие супруги довольно долго и мелочно делили посуду, одежду, сундуки, драгоценные вещи, церковную утварь, дворовых людей и т. д., вплоть до сумочек с чесноком (!) и церковных свечей[206].

Судебные решения, раздел имущества и развод не принесли мира в отношения Андрея Курбского с Марией и ее родственниками. Недаром на суде княгиня называла в сердцах бывшего мужа «окрутником» (извергом, жестоким мучителем). Как только княгиня Мария уехала из Ковеля и тем самым оказалась вне досягаемости москаля, ее родичи развернулись вовсю. Минский воевода Н. Сапега решил отобрать экипаж Курбского, в котором из имения увезли разведенную супругу с ее скарбом. Вельможа перебил руки и ноги ковельскому кучеру и торжественно провозгласил «месть Курбскому» целью своей жизни. Правда, когда Курбский послал спросить, надо ли эти слова понимать как объявление смертельной вражды, Сапега струсил и объявил, что пошутил.

Мария же сразу после развода засыпала власти заявлениями, в которых обвиняла своего бывшего супруга в целом комплексе разнообразных преступлений – от незаконного удержания чужого имущества, подделки документов до изнасилования ее служанки Раины слугой Курбского по приказу его господина. Сколь объективны были эти обвинения, мы не знаем. Все они оказались дезавуированы, как только Курбский полностью отдал Дубровицкое имение Яну Монтолту и отказался от намерения вытребовать с Марии ее денежные долги. Княгиня тут же отказалась от своих обвинений. И даже Раина заявила, что ее никто не насиловал[207].

Бракоразводный процесс Курбского получил даже международный резонанс: из Москвы пристально следили за перипетиями литовской жизни «самого главного эмигранта». В 1579 году московские послы П. И. Головин и К. Г. Грамотин докладывали царю:

«А на Курбского от короля опала не бывала, а была на него от короля и от панов от больших кручина за то, была за ним жена, княгиня Дубровицкая, сестра двоюродная пана Остафия Воловича, а в приданных за нею был город Дубровицы с поветом. И Курбский княгини не любил и не жил с нею. И били на него челом королю Остафий Волович да братья жены его, что с женою не живет, держит ее у себя в неволе, а именем приданым владеет великим. И король за ним посылал, а велел ему быть у себя в Варшаве и с княгинею, да велел ему со княгинею развестись, имение у него приданое велел отнять, и что он Остафию учинился недруг, да и король из-за того его не любит. А живет Курбский в городке в Ковеле. А любил его один тот пан виленский Ян Иеронимович (Ходкевич. – А. Ф), а ныне и тот его не любит из-за Остафия Воловича»[208].

«Пусть злой много на свете не живет»: смерть Курбского[209]

Неудачный брак с Гольшанской ничему не научил Курбского, и он с упорством, достойным лучшего применения, продолжал наступать на одни и те же грабли. В 1579 году он женился в третий раз, теперь выбрав жену не столь знатную и не столь обремененную скандальной родней, зато молодую и энергичную. Александра Петровна Семашка происходила из рода Семашек и Боговитинов и состояла в родстве с небогатыми шляхтичами Загоровскими.

По сравнению с Гольшанской ее приданое было ничтожным: 800 коп грошей. Чтобы не позориться браком со столь бедной невестой, Курбский пошел на подлог и объявил, что получил приданого 6 тысяч, после чего торжественно записал на юной супруге вено в 12 тысяч. Князь принял участие и в судьбах запутавшихся в долгах родственников Семашки: выкупил у ее братьев, Яроша, Василия и Петра, имение Добратино и тут же передал его жене Александре как бы в залог за 1 600 коп грошей литовских, которые он у нее якобы занял.

Александра оказалась более удачной партией, чем Гольшанская. Во всяком случае, она не судилась с мужем, не пыталась украсть у него имущество и не ворожила на него. Однако если на семейном фронте жизнь Курбского некоторым образом стабилизировалась, последние годы его жизни счастливыми назвать нельзя. Можно сказать, что его дни протекали от одной судебной тяжбы до другой. 17 марта 1579 года Луцкий городской суд рассматривал спор Курбского и Андрея Монтолта по делу о нападении на лесничего княжеского имения в Скулине. На суде Монтолт выступил с резкими и оскорбительными личными выпадами против Курбского. 24 марта слуги Курбского избили и ограбили возного Владимирского повета Голуба Сердятицкого, по поводу чего также было разбирательство. Судебные дела накапливались, и 29 июня король, рассчитывавший на выступление Курбского в составе войска в Полоцкий поход, даже был вынужден издать специальное постановление о приостановлении всех дел против Курбского из-за его отправки на фронт. Однако это не помогло: уже 16 ноября в Варшаве разбирался очередной финансовый спор Курбского, на этот раз с панами М. Л. Секунским и Я. Збаражским.

Другой крайне неприятной историей было разбирательство между Курбским и королевским секретарем Василием Борзобогатым-Красенским по поводу денег, потраченных князем на наем отряда для армии Речи Посполитой. За вербовку в 1579 году 86 казаков и 14 гусар на четверть года, которую они должны были провести в боях под Полоцком, Курбский заплатил 1 700 польских злотых. На эту сумму с его имений были списаны налоги, о чем дана соответствующая квитанция. Но сумма податей оказалась меньше. И Курбский захотел получить полную компенсацию за затраты на наемников. 10 февраля 1580 года было возбуждено дело о возврате князю части потраченных средств.

Однако сборщик податей по Волынской земле, Василий Борзобогатый-Красенский, отказался удовлетворять данный иск и покрывать издержки, понесенные Курбским. Обиду князя можно себе представить: в сущности, его ограбили, и кто – власти страны, его приютившей и на его же деньги нанимающей войска для войны с его былой родиной. Видимо, Курбский сумел в своих жалобах дойти до короля. 10 октября 1581 года, спустя почти полтора года после начала дела, последовал приказ Стефана Батория к луцкому старосте Александру Пронскому взыскать с Красенского недостающую сумму силой. Гнев короля вызвало то, что Красенский успел отчитаться в том, что деньги, полагающиеся Курбскому, уже выданы и потрачены, то есть был заподозрен в растрате. В условиях военного времени, когда для найма войска был важен каждый грош, подобное поведение королевского секретаря прямо граничило с изменой. Красенскому приказали расплачиваться за долги не из общих налоговых сборов с Волынской земли, как полагалось изначально и как того требовал Курбский, а со своих личных имений.

20 марта 1581 года королевский суд в Варшаве постановил обязать Курбского вернуть имение Трублю Кузьме Порыдубскому, у которого, как говорилось выше, московский князь отнял земли в 1574 году и передал их своему слуге Петру Вороновецкому. Показательно, что на суде представитель Курбского, Николай Суликовский, утверждал, что Порыдубский – подданный боярин Курбского и потому князь может сделать с ним все, что ему заблагорассудится. О каком суде между господином и слугой вообще может идти речь? Однако Стефан рассудил иначе: Порыдубский был объявлен «слугой конным панцырным», получившим земли еще при Василии Ковельском и королеве Боне. Поэтому Курбский должен отдать Кузьме все имение Порыдубы и выдать компенсацию за тюремное заключение и прочие обиды[210].

Видимо, череда подобных потрясений и побудила Курбского к составлению 5 июня 1581 года первого варианта завещания. Несмотря на то что по жалованной грамоте 1567 года Ковельское имение оказывалось коронным и в случае смерти владельца должно было отходить в казну (за исключением случая, когда на имение мог претендовать наследник мужского пола, подхватывавший и службы отца, и получения потомками женского пола веновой записи на Ковельском имении), Курбский, будто в России, завещал свои земли дочери и жене, а опекунами над ними назначил кравчего Великого княжества Литовского Константина Острожского, брата жены Василия Семашка, и Кирилла Зубцовского. При этом он ссылался на некие грамоты, по которым ему разрешено завещать имение супруге и дочери.

Обращает на себя внимание, что Курбский щедро завещал соратникам, друзьям, родственникам и слугам деньги, доспехи, драгоценные вещи. Но нет никакого упоминания о книгах. Или Курбский по каким-то причинам не счел нужным говорить о них, либо перед нами свидетельство духовного одиночества князя в конце его жизни. Он понимал, что никому из его родственников и друзей книги и рукописи не нужны...[211] Видимо, после смерти Курбского его библиотека просто осталась в доме. Какие-то книги вплоть до 1611 года хранились у его дочери Марии[212].

И женитьба на Александре Семашке, и появление завещания резко осложнили положение Курбского с той стороны, откуда он этого совсем не ждал. Мария Гольшанская, рассчитывавшая (кстати, тоже вопреки королевской жалованной грамоте 1567 года) на наследование Ковельским имением, увидела, что оно буквально ускользает из рук. И возбудила иск о незаконности ее развода с Курбским! Она вовсе не хотела опять за него замуж. Но для нее было важно признание незаконным брака Курбского и Александры Семашки, а также лишение прав на наследство их детей. В 1580 году у Курбского и Семашки родилась дочь Мария, а в 1582-м – сын Дмитрий.

Гольшанская подала Стефану Баторию жалобу на несправедливость судебного решения о разводе, вынесенного в 1578 году. Стороны должны были явиться на королевский суд в Варшаву 19 января 1581 года. Но из-за отъезда короля разбор тяжбы начался только 5 июня. Мария объявила, что развод 1578 года недействителен. Курбский парировал это напоминанием о назначенном в 1578 году штрафе в 17 тысяч коп грошей за возобновление процесса. Гольшанскую это не остановило: она упирала на то, что ее вина в 1578 году доказана не была. Поэтому инициатором развода оказывался Курбский, и, следовательно, по разделу V, артикулу 18 Литовского статута бывшей жене, как невиновной в разводе, должно быть возвращено все имущество. Княгиня вспомнила даже то, что Курбский – «чужеземец», и потому постановления суда 1578 года не имеют силы, иностранцев судит только сам король.

Чтобы добить бывшего мужа, Мария потребовала признания его настоящих и возможных детей от Семашки «заблудными», а самого князя обвинила одновременно в незаконном разводе и двоеженстве. Как заметил К. Ю. Ерусалимский, в «этой „вилке“ особенно опасным для него было первое обвинение, поскольку оно подкреплялось отсутствием отпускного договора о взаимном согласии на повторный брак будущего супруга»[213].

Мария была готова уже торжествовать победу. Но королевский суд не вынес никакого решения. В документах 1578 года развод однозначно квалифицировался как добровольный, и пренебречь этим было нельзя. Власти Речи Посполитой переложили рассмотрение дела на церковные круги, поручив его митрополиту Киевскому и Галицкому Онисифору Петровичу по прозвищу «Девочка» и владимирскому епископу Феодосию. Церковный суд по делу о разводе Курбского был назначен на 23 июля.

Понимая уязвимость своего положения, князь попытался сражаться с настырной княгиней давно проверенным оружием. Он решил возвести на бывшую жену обвинение в прелюбодеянии и распутстве. Курбский срочно нашел свидетелей, которые показали, что Мария еще в 1577 году неоднократно изменяла своему мужу со слугой Жданом Мировичем (в оригинале – «псоту чинечи», в переводе Н. Д. Иванищева – «лежала с ним на кровати и делала мерзость»). Ранее, говорили свидетели, мы скрывали похождения Марии, потому что Курбский не хотел позора, публичного бесчестья своей жены. Теперь, мол, молчать больше не можем! И расскажем всю-всю правду.

Показания свидетелей, собранные 20 июля 1581 года, – Ивана Семеновича Ласковича-Чернчицкого и Тимофея Зыка Князского – почти дословно совпадают. Они выступали очевидцами, подсматривающими в щели за интимными ласками Ждана Мировича и княгини. От их показаний отличается рассказ возного Яроша Котельницкого, который менее скабрезен, зато содержит новую деталь. Когда возный вошел в комнату, где находились любовники, Мирович сперва угрожал ему оружием, а затем он и Мария дали взятку, чтобы Котельницкий помалкивал[214].

Трудно сказать, пытался ли Курбский оклеветать княгиню или в основе этих свидетельств лежали реальные факты – ведь в 1578 году Ждан Мирович действительно бежал от Курбского к Марии и она отказалась его выдать. Вероятно, их связывали какие-то отношения. К. Ю. Ерусалимский справедливо отметил, что «...вся история запретной любви бывшей жены производит впечатление фабрикации, и вряд ли она воспринималась иначе в середине 1581 года. Впрочем, в любом случае это надо доказать, что сегодня сделать не проще, чем тогда; и даже в качестве фальшивки весь этот сор может быть пригодным» для замыслов Курбского[215].

Правда, обманутый муж, видимо, не очень надеялся либо на надежность свидетелей, либо на лояльность к нему церковного суда. Доказательство прелюбодеяния Гольшанской означало, что с ней можно развестись, но не открывало дорогу к браку с Семашкой. Возможно, угрожая ославить княгиню как неверную супругу, Курбский надеялся, что она поумерит претензии и отзовет иск. Но испугать обвинением в разврате Марию, пережившую три замужества, было трудно. Она продолжала жаловаться королю, что церковные власти не хотят покарать ее обидчика.

Сам же Курбский сказывался больным, принимал повестки в суд, демонстративно лежа в постели, и под этим предлогом отказывался выезжать из имения на разбирательство его дела митрополитом. Заседания, назначенные на 17 января и 16 марта 1582 года, сорвались из-за неявки ответчика. При этом Мария обвиняла Курбского, что он симулирует болезнь, на самом деле его видели в разных местах, а от суда он уклоняется по злому умышлению. В отсутствие князя 15 февраля митрополит принял решение в пользу Марии Гольшанской. Развод князя был признан незаконным, его третий брак оказался под угрозой запрещения. Но и Семашка, и ее дети все же унаследовали фамилию и имения Курбского. Князь, как явствует из признания Марии Гольшанской в Новгородском суде 27 августа 1582 года, выплатил бывшей жене большие денежные суммы, и, видимо, это как-то снизило ее напор. В предсмертном завещании Курбского от 24 апреля 1583 года сказано, что он заключил с Марией мировую сделку на вечные времена, поэтому она не может больше предъявлять претензии на его имущество.

Между тем продолжались другие разбирательства Курбского с соседями. 29 августа 1581 года Курбский приказал выступить вместе с ним на войну боярину Яцку Осовецкому из имения Осовец. Осовецкий отказался подчиниться Курбскому, после чего ему было предложено в течение восьми недель покинуть свои владения как нежелающему нести с имения воинскую службу. Осовецкий подал во Владимирский уряд жалобу, что люди Курбского насильно изгнали его из имения и пограбили все имущество. Действительно, 31 октября ко вельский урядник Курбского, Гаврила Кайсаров, во главе вооруженного отряда ворвался в имение Осовец, избил плетьми жену хозяина Прасковью Андреевну (урожд. Мокренскую), выгнал семью Осовецкого в чистое поле, захватил имение и разграбил его.

Суд над Курбским и его людьми состоялся в марте 1582 года. Представитель князя, пан Михаил Дубницкий, пытался упирать на уже знакомую формулу: если имение Осовец принадлежит Ковельскому имению, то владелец Ковеля, в данном случае Курбский, является полным господином над своими подданными и волен карать их за отказ служить конфискацией имения. Однако Осовецкий апеллировал к пожалованию имения еще королевой Боной, что делало его неподсудным владельцу Ковеля, а на Курбского автоматически возводило обвинение в самоуправстве. Однако Владимирский уряд не решился вынести вердикт по делу и передал его в королевский суд. 24 сентября 1582 года по декрету Стефана Батория Осовецкий был восстановлен в правах на имение Осовец, а Курбскому было приказано компенсировать ему все обиды и издержки.

Зимой 1582 года продолжалась тяжба с Василием Красенским. По указу Стефана Батория, Курбский мог в уплату долга потребовать с него имение Красное. Однако тут же выяснилось, что имение заложено Василием... своей жене, панне Ганне Красенской и поэтому средством выплаты долга Курбскому быть не может. Сам Василий заявил, что готов уплатить 420 злотых, которые якобы и полагались москалю за понесенные им убытки.

При этом Красенский виноватым себя не чувствовал и говорил, что сознательно не расплачивался с князем Андреем, поскольку получил сведения, будто бы тот специально занижает размеры податей, собираемых им в своих имениях, подает для отчета неверные цифры, а потом еще хочет по суду получить неправомерную компенсацию! Оскорбленный таким заявлением, Курбский при встрече с Красенским под Красным 19 февраля 1582 года не стал брать предложенных ему 420 польских злотых и квитанции о расчете с казной. По его мнению, ему были должны 920 коп грошей литовских, как это значилось в постановлении Луцкого уряда. Люди Красенского оказали сопротивление с применением огнестрельного оружия и не пустили в Красное ни Курбского, ни представителей Владимирского уряда, прибывших для исполнения королевского указа.

Дальнейшие события напоминали плохой фарс. Победитель России в Ливонской войне Стефан Баторий оказался не в состоянии справиться с закусившим удила паном Красенским. Король издавал один за другим приказы волынской шляхте собрать ополчение, атаковать имение строптивого дворянина и силой заставить его заплатить долг. Дело, по мнению Стефана, дошло до последней ступени права, то есть до подготовки королевского декрета об объявлении Красенского вне закона во всей Речи Посполитой (Литовский статут 1566 года, раздел IV, артикул 67). По мнению И. Ауэрбах, в этом эпизоде наглядно проявилась недееспособность «дворянской республики» Речи Посполитой в ее «золотой век». Реализация права на практике зависела от военной силы «клиентов магната», и даже король был бессилен с этим что-либо поделать.

Однако шляхта не спешила вступаться за москаля и внимать королевским призывам, что свидетельствует о неприязненном отношении к Курбскому на Волыни. Только 11 августа 1582 года небольшой отряд под командованием возного Луцкого повета Франца Бромирского двинулся к имениям Красенского – Красному, Колнатичам и Ставрову. Однако на защиту Красенского выступили две роты жолнеров под началом пана Белявского и пана Василия Жоравницкого, Старостина луцкого, а также отряд волынской шляхты во главе с Францем Крушем, Янушем Угримовским и др. Красенский и его боевая супруга разделили свое войско по всем правилам военного искусства на три отряда, в каждом из которых были конница, пехота и артиллерия, и перекрыли все подходы к имению. Представители властей были встречены орудийным огнем, после чего бежали[216].

На этом Курбский бросил добиваться от Красенского выплаты долга. Судя по некоторым данным, князь-эмигрант был не единственной жертвой подобных махинаций бывшего королевского секретаря. Но Стефану Баторию так и не удалось «власть употребить» и справиться со строптивым шляхтичем, что очень ярко демонстрирует уровень послушания монаршей власти в Речи Посполитой в конце XVI века.

В июле 1582 года началась тяжба Курбского с крестьянами села Смединского, от имени которых жалобу во Владимирский городской суд подали крестьяне Трофим Савичев и Петр Жукович. В документе говорилось, что Курбский ввел для крестьян чрезмерные поборы, отнял борти и часть земель, ограбил крестьян, которые пытались подать на него жалобу. Селяне дошли до короля и получили от него грамоту, в которой монарх призывал Курбского прекратить незаконные действия. Но князь, узнав об этом, якобы приказал своим слугам, Федору Зыку Князскому с товарищами, отнять указ Батория.

Началось следствие. Федор Зык Князский категорически заявил, что он впервые слышит о каких-то королевских листах. В уряд поступила информация, будто бы 18 июля, получив монарший указ, направленный против Курбского, крестьяне на радостях стали всем показывать его в корчме. Но услышали скептические отклики, что все равно пана не одолеть и «ничего с этим листом они не сделают». В корчме началась драка, и в ней крестьяне сгоряча случайно порвали лист, а потом решили свалить его исчезновение на происки слуг князя Курбского.

Правда, 16 октября 1582 года Курбскому был-таки вручен новый королевский лист с требованием прекращения бесчинств и выплаты компенсации смединским крестьянам. Но этот документ, видимо, являлся ответом на вторую, июльскую, жалобу крестьян. Курбский объявил обвинения клеветой, а поведение крестьян, через голову господина подающих на своего пана жалобу королю, квалифицировал как бунт. В ходе следствия, которое проводилось возным повета Владимирского Жданом Цирским и шляхтичами Богданом Пеевиским и Яковом Лисоевским, выяснилось, что крестьяне не могут подтвердить своих претензий. Они недовольны высокими поборами, но эти налоги оказались в большей степени связаны с общегосударственными сборами на оборону, чем с эксплуатацией со стороны Курбского. Факты же грабежей и насилий не подтвердились. Воодушевленные своей победой, слуги Курбского заявили, что эти смединские крестьяне сами хороши, постоянно дерутся друг с другом и насилуют девок. Таким образом, эту тяжбу Курбский выиграл.

В октябре 1582 года на Курбского со стороны Настасьи Вороновецкой было возведено обвинение в заказном убийстве. Будто бы он 9 августа 1582 года приказал своему слуге, Ивану Постнику Туровицкому, застрелить ее мужа, Петра Вороновецкого, который приехал к Курбскому в Миляновичи по делам. Убийство было организовано, по мнению вдовы, для захвата имения Порыдубы, которым управлял Вороновецкий. Анастасия после этого подверглась гонениям со стороны Курбского, аресту, грабежу и была вынуждена ночью, взяв только детей, бежать в имение волынского воеводы Андрея Вишневецкого. Даже жалобу на Курбского она подала тайно, в Кременецкий, а не Владимирский уряд, опасаясь появляться во Владимире, где ее искали «шпионы Курбского»[217].

Правда, вскоре вдова и предполагаемый заказчик убийства помирились (запись об этом помещена между 4 и 6 марта 1583 года). Настасья признала, что Петр Вороновецкий был убит «в ночи на дороге» под Миляновичами неизвестными лицами «под именем князя Курбского», и сняла все свои обвинения. Князь же компенсировал женщине, успевшей к этому времени вторично выйти замуж (за Григория Петровича Котова, слугу Андрея Вишневецкого), материальные убытки, понесенные ею после бегства Иосифа Пятого Тороканова-Калиновского. Курбский поручил последнему заботу о выморочном имуществе Вороновецкого, а Тороканов взял да и сбежал со всем скарбом, который должен был хранить. И ковельскому владельцу пришлось платить по чужим счетам.

Оставлять поступок Тороканова безнаказанным Курбский не собирался. И хотя вор сумел взять у короля Стефана «заручный лист», охранную грамоту, и даже переслал ее Курбскому, князь добился разоблачения негодяя и объявления его в розыск как разбойника 18 февраля 1583 года. Тороканов в долгу не остался и 27 февраля пытался распространить сфабрикованный им документ, будто Петр Вороновецкий был убит по приказу Курбского Иваном Постником Туровицким, а теперь ковельский владелец «заказал» тому же Ивану Постнику убить и Тороканова. Будто бы Курбский сказал: «Завяжи ему губу».

Тороканов далеко не ушел. 4 марта он напал на крестьянина деревни Калиновцы Федьку Заснита, ограбил его, избил и отнял лошадь. Курбский тут же велел подать новую жалобу на Тороканова, теперь уже как на разбойника. В течение десяти дней беглеца поймали, и 14 марта Владимирский уряд начал разбор его дела. Тороканов заявил, что он мстил Курбскому, поскольку князь отнял у него имение Калиновец и движимое имущество. Арестованный отрицал, что он «рукоданный слуга» Курбского, и настаивал на своей независимости и социальном статусе свободного землянина. Однако никаких документов, подтверждающих его права на имение Калиновец, Тороканов представить не смог, в отличие от Курбского, который предъявил королевскую жалованную грамоту. Правда, Владимирский суд решил проявить осторожность и присудил Курбского к принесению присяги, что Тороканов действительно является его беглым слугой. Если князь присягнет, то может забирать арестанта и делать с ним, что хочет.

Понимая безнадежность своего положения, 26 марта Тороканов заявил, что все его обвинения в адрес Курбского ложны, что он действительно беглый слуга, виноватый перед своим господином, и обязуется в кратчайшие сроки уничтожить все документы и записи в официальных градских книгах, которые он делал, чтобы сфабриковать обвинения против Курбского. Если Тороканов этого не исполнит – князь может посадить его в тюрьму и сделать с ним все, что заблагорассудится[218].

Победа в тяжбе с провинившимся слугой оказалась последним жизненным успехом Курбского. Князя одолевали болезни, и было ясно, что не за горами тот самый Божий суд, которым он когда-то грозил царю Ивану. По завещанию, составленному 24 апреля 1583 года, Курбский оставлял свои имения жене, Александре Семашке, и детям, Марии и Дмитрию. Он обращался к королю с просьбой разрешить эту передачу в знак признания заслуг князя перед Речью Посполитой. Опекунами над вдовой назначались киевский воевода Константин Острожский, королевский кравчий и староста владимирский Станислав Красицкий, королевский обозный и староста любомский и болемовский, шурин Курбского Василий Семашко и свояки Курбского, земский подсудок луцкий Иван Хрепницкий и городничий луцкий Кирилл Зубцовский[219].

Семашке достались: замок Ковель, прилежащие к нему дворцы: Гридковичи, Шайно, Хотешово, Нюйно, Туличев – с селами Красная Воля, Мошчоная, Дубовая, Облапы, Гойшино, Вербка, Бахово, Стебли, Мостища, Смедино, слободка Верхи; замок Вижва с селами Старая Вижва, Воля; двор Миляновичи с местечком и фольварками миляновичскими, с селами Порыдубы, Селище, Годевичи, Зелово, Туровичи, Клевецкое. Таковы были владения Курбского на момент его смерти.

Курбский умер между 3 и 23 мая 1583 года в Ковеле и был погребен в монастыре Святой Троицы в Вербке, у ног его духовника, отца Александра. В XIX веке после специальных изысканий, производившихся по приказу Киевского Военного Подольского и Волынского генерал-губернатора, был найден каменный саркофаг, предположительно расположенный над могилой князя Андрея. К сожалению, сегодня нам не известно ничего о каких-либо следах захоронения Курбского в Ковеле, и возможность обретения его останков крайне маловероятна. Поэтому мы вряд ли узнаем, как выглядел оппонент Ивана Грозного. Для портретного ряда русской истории это, вероятно, такая же утрата, как и разрушение в гробнице черепа первой жены царя Анастасии Романовой, исключающее реальность реконструкции облика женщины, оказавшей столь глубокое влияние на царя.

Вдова Курбского, Александра Семашка, не смогла удержать за собой Ковельское имение: 5 мая 1590 года вышел декрет Сигизмунда III о возврате имения в казну. Оскорбительно звучали слова: «Подсудимая сторона не может доказать, что покойник был принят обывателем Великого княжества Литовского, напротив того, пожалованная князю Курбскому грамота потому оказывается противозаконною, что дана ему, как чужеземцу, без согласия сейма и без дозволения сословий княжества Литовского». Таким образом, после смерти Курбскому было отказано в принадлежности к обществу Речи Посполитой. Пока шла Ливонская война, его переезд из Московии был нужен для пропагандистских целей. Не лишними оказались и его полководческие таланты, знания как «эксперта» по России Ивана Грозного. Но спустя восемь лет после Ям-Запольского перемирия все уже было забыто. Показательно, что за память Курбского не вступился никто из опекунов, назначенных им в завещании над Александрой Семашкой и его детьми. Хотя они при жизни явно симпатизировали Курбскому, были в курсе его деятельности в защиту православия на Волыни. Посмертное пренебрежение и забвение – вот итоговая цена, которую Речь Посполитая заплатила московскому эмигранту за его измену.

Ковельское имение тогда же, 5 мая 1590 года, было решено передать во владение Андрею Фирлею, каштеляну малогостскому. 13 мая княгиня Александра пыталась оспорить решение суда об отобрании имения, о чем подала жалобу во Владимирский городской суд[220]. Однако бумага даже не успела начать свой ход по бюрократическим инстанциям. На рассвете 15 июня 1590 года гайдуки Фирлея ворвались в Ковель, разогнали дворню, убили несколько слуг княгини. Саму вдову выгнали со двора, посадив на подводу, за которой в одних ночных рубашках бежали избитые слуги. А 2 июля 1590 года королевский дворянин Щасный Дремлик сообщил об аресте Александры Курбской по обвинению в хищении из Ковеля оружия и церковной казны[221].

Судьба потомков Курбского не была яркой. Дочь Мария вышла замуж за мелкого литовского чиновника – упитского подкомория Миколая Визигерда. Она довольно рано умерла – ее завещание зафиксировано в упитских судных книгах под 1611 годом, то есть в возрасте чуть более 30 лет. У нее были сын Януш и дочь Кристина. Сын Дмитрий вел борьбу за имения отца, проиграл ее и влез в большие долги. Он часто закладывал имеющиеся земли и занимал крупные денежные суммы. Был эпизод, когда ему даже было нечем внести необходимые платежи при выходе сестры замуж и свадьба чуть не сорвалась. В 1600 – 1605 годах он воевал в Ливонии в составе военных экспедиций Я. К. Ходкевича, затем исполнял мелкие административные поручения. Дмитрий оставил двух сыновей: Андрея и Яна.

Внук Курбского Андрей служил в войске Речи Посполитой, несколько раз отличился в войне с Россией. Пиком его карьеры была должность виленского гродского судьи, которую он занимал в 1654 – 1655 годах. Однако наступление русской армии произвело необычайное впечатление на молодого Андрея Курбского, и он совершил поступок в стиле деда, только в противоположном направлении: в 1656 году он вступил в переписку с князем М. Шаховским, воеводой царя Алексея Михайловича, об условиях перехода на русскую службу. В 1657 году Андрей Курбский даже принял православие, крестившись под именем Миколая. Однако отъезд не состоялся: внук оказался благоразумнее деда и не стал испытывать незавидную судьбу эмигранта. Остаток жизни Андрея прошел в земельных тяжбах, умер он в 1668 году.

Другой внук, Ян Курбский, в своей жизни также занимался в основном войной и судебными разбирательствами по земельным вопросам (причем вошел в конфликт даже со своим братом Андреем). Скончался он в 1672 году, оставив завещание, в котором просил похоронить его без «светской помпы»[222].

Потомков мужского пола внуки Курбского не оставили, и в 1670-е годы в Речи Посполитой их род был объявлен выморочным. Но интересно появление в России в конце XVII века самозваных потомков Курбского. В 1683 году в Россию приехал из Речи Посполитой дворянин АлександКрупский, который принял православие под именем Яко ва. В 1685 году в России оказывается и его брат – тоже Александр. Видимо, чтобы получить большое жалованье, а также возвысить свое положение, Крупские объявили себя потомками знаменитого князя Андрея Михайловича Курбского, воеводы Ивана Грозного. Это произвело необходимый эффект: хорошим жалованьем для шляхтича Речи Посполитой, в 1680-е годы (то есть уже после окончания войны России с Польшей 1654 – 1667 годов) выехавшего на службу в Россию, считалось 20 рублей. Александр-Яков же получил 50 рублей, лисий кафтан, персидские шелковые штаны и другую одежду на 34 рубля 10 алтын и 3 деньги, а впоследствии – 100 рублей на постройку своего двора и чин стольника.

На самом деле Крупские принадлежали к витебской шляхте. Ни Андрей Михайлович, ни его потомки никогда не владели землями под Витебском. История и генеалогия потомков князя Андрея восстанавливается по документам с высокой степенью точности, и в ней нет места «неучтенным» братьям Александрам. Мотивы самозванства очевидны: превращение из никому не известных шляхтичей Крупских в «князей Курбских» давало серьезные преимущества.

Однако судьба «Лжекурбских» не была счастливой: старший брат был в 1693 году осужден за убийство жены, порот кнутом и сгинул, а младший в 1701 году попал под следствие, против него в Преображенском приказе велось «слово и дело государево». В итоге он оказался в Пафнутьевом Боровском монастыре «для того, что он был без ума». Монахи почему-то не ограничили доступ арестанта к спиртному, и Яков в обители стремительно спился. Архимандрит Корнилий сажал его на цепь, бил плетьми, однако на праздник Рождества Яков умудрился вновь напиться и «нападал на монахов». Архимандриту он отомстил тем, что обвинил его в хуле на учрежденное царем Петром новое дворянское платье, моду и реформы вообще. Дело вновь дошло до Преображенского приказа, клеветника разоблачили, пороли кнутом и сослали «в ыной монастырь». Больше никаких сведений ни о потомках Курбского, ни о «лжекурбских» в источниках не содержится.

Но через несколько десятилетий сочинения князя Андрея прочтет Херасков, и родится литературный герой Курбский, а через столетие со страниц трудов Карамзина в историю шагнет и сам Андрей Михайлович Курбский.