Князь Курбский вошел в историю не благодаря своей биографии. Мы просто знаем о нем чуть больше, чем о сотнях других русских бояр и воевод, которые не оставили автобиографии, обширной переписки, не бежали из страны и не проходили по множеству судебных тяжб в соседней Литве. Однако если бы история жизни Курбского ограничилась только вышеперечисленными сюжетами – он не был бы знаменит в веках. Славу среди потомков князю принесла его знаменитая переписка с царем Иваном Васильевичем Грозным.

Хронология переписки такова. 30 апреля 1564 года князь Курбский бежал в Литву. Сразу после побега он написал царю свое Первое послание. Государь не замедлил с ответом. Первое послание Грозного Курбскому датировано 5 июля 1564 года.

Дальше в полемике большая лакуна. По всей видимости, Курбский сочинил какой-то ответ сразу по получении Первого послания Грозного, то есть около 1564 – 1565 годов. Но этот ответ до нас в первозданном виде не дошел. Установлено, что Курбский возвращался к редактированию своего Второго послания около 1569 – 1570 годов, когда в него были сделаны вставки с рассуждениями о скором Конце света (1569 год от Рождества Христова был 7077-м от Сотворения мира, то есть последней в XVI веке роковой седмиричной датой)[135]. Однако он отослал (или хотел послать) Второе послание царю не ранее 1579 года, вместе со своим Третьим посланием. Не исключено, что в 1579 году он возвращался к редактированию этого сочинения. Таким образом, Второе послание Курбского – небольшое письмо, в современном издании занимающее меньше двух страниц, – представляет собой сложный, многослойный текст, писавшийся несколько лет[136].

Иван Грозный, не получив от Курбского никакого ответа после 1564 года, вернулся к переписке в 1577 году. Повод был весомый: царские войска взяли ливонскую крепость Вольмар, ту самую, из которой весной 1564 года Курбский написал свое первое письмо, так оскорбившее государя. Царь вспомнил о беглеце и преисполнился торжеством. Он сочинил небольшое послание (Второе), в котором в основном повторил и развил идеи Первого.

Курбский в 1570-х годах, занимаясь переводами сочинений Отцов Церкви, с их помощью усвоил ряд идей, на основе которых сумел создать развернутую концепцию истории правления Ивана Грозного. Она отразилась в его Третьем послании царю, которое писалось вечерами, после боев, в лагере Стефана Батория под Полоцком и Соколом в 1579 году. Примерно в эти же годы князь приступил к написанию своего главного сочинения – «История о великом князе Московском», которое было завершено в 1579 – 1583 годах[137].

Все эти памятники являются для нас основным источником знаний и, главное, оценок (прежде всего моральных) правления Ивана Грозного. Вот уже 200 лет, начиная с Н. М. Карамзина, историческая наука смотрит на эпоху Ивана IV через оптику, заданную Курбским (или Грозным). Однако при изучении этих текстов существует одна большая проблема: были ли Курбский и Грозный их авторами и не является ли переписка поздней фальсификацией?

Дело в том, что оригиналов писем не существует. Мало того, нет и прижизненных копий. Самый ранний список Первого послания Курбского, сохранившийся в составе библиотеки странствующего монаха Ионы Соловецкого, датируется концом XVI – началом XVII века. Все остальные тексты известны в еще более поздних копиях – XVII – XVIII веков.

Естественно, что за время хождения переписки среди других памятников русской книжности XVI – XVII веков из нее был сделан ряд заимствований, отразившихся в разных сочинениях. Американский славист Эдвард Кинан обратил внимание на несколько таких произведений: это так называемые «Плач» и «Жалоба» монаха Исайи Каменчанина, написанные в 1560-х годах, «К читателю» князя Ивана Андреевича Хворостинина (1620) и письмо царю Михаилу Федоровичу князя С. И. Шаховского (1623 – 1625).

В 1971 году вышла сенсационная книга Кинана: ученый поставил схему развития переписки с ног на голову. Он утверждал, что взгляд на сочинения Курбского как источник заимствований для произведений Исайи, Хворостинина, Шаховского глубоко ошибочен. Напротив, именно князь Шаховской, будучи в опале, в 1623 – 1625 годы вырезал различные отрывки из сочинений Исайи и Хворостинина и «сшил» их в новое произведение, которое хотел отослать царю Михаилу. Однако государь снял опалу, и Шаховской, опасаясь, что гневное письмо его скомпрометирует, «замаскировал» свой труд под послание князя Курбского царю Ивану Грозному, якобы написанное в 1564 году. Мистификация понравилась, и в 1620 – 1630-е годы либо сам Шаховской, либо кто-то из его друзей сочинил «ответ Грозного Курбскому». А затем фальсификаторы придумали весь комплекс писем и «Историю о великом князе Московском». Получается, что все эти произведения были созданы в XVII веке. Ни Курбский, ни Грозный, по мнению Кинана, никогда ничего подобного не писали[138].

У книги Кинана завидная судьба. Дискуссия о ней продолжается и поныне, вот уже более 30 лет. Для ее опровержения вышло несколько десятков статей в России, США, Германии, Великобритании, Франции и даже две монографии – в России и Дании (!)[139]. Все основные пункты концепции американского слависта были опровергнуты, однако некое смятение в умах (особенно в зарубежной историографии) он породил. Западные слависты не то чтобы согласны с Кинаном – его аргументация не выдержала критики оппонентов, – но с подозрением относятся к аутентичности переписки по принципу: «Нет дыма без огня».

Конечно, сказался и стиль ведения Кинаном дискуссии – вплоть до начало 2000-х годов он резко и напористо реагировал почти на каждый выпад в свой адрес, помещая многочисленные опровержения. Некоторые исследователи просто не решались с ним связываться. В конце концов активность Кинана доказала ошибочность поговорки: «Сколько ни говори „халва“, во рту сладко не станет». Кинан столь одержимо твердил на страницах всей мировой научной периодики, что переписка Грозного с Курбским – подделка, что в конце концов «стало сладко»: многие ученые заняли уклончивую позицию: они открыто не поддерживали Кинана, но в то же время и не соглашались и с его критиками. Проблему подлинности переписки старались обходить стороной, потому что, «с одной стороны, нельзя не согласиться», но «с другой – невозможно не признать».

Тем не менее большинство исследователей продолжали использовать переписку в качестве главного источника по истории России XVI века. Здесь исследования Кинана сыграли положительную роль: для его опровержения был отмобилизован весь цвет российской исторической и филологической науки. В 1979 году в серии «Литературные памятники» вышло подготовленное на самом высоком научном уровне переиздание переписки (его подготовили Ю. Д. Рыков, Я. С. Лурье, В. Б. Кобрин под общей редакцией академика Д. С. Лихачева)[140]. Б. Н. Морозов обнаружил древнейший список ППК, датируемый концом XVI – началом XVII века и тем самым опровергающий все построения Кинана: он появился задолго до сочинений и Хворостинина, и Шаховского[141]. Б. Н. Флорей были обнаружены несомненные свидетельства существования переписки в XVI веке: «невежливая грамота» к царю, написанная Курбским, упоминается в русских посольских документах XVI века, подлинность которых неоспорима[142].

Однако, несмотря на опровержение гипотезы Кинана, проблема здесь есть. Раз перед нами не оригинал, а поздние копии, то неизбежна постановка вопроса: насколько точно эти копии отражают оригинал? Вмешивались ли в текст поздние переписчики? Если да, то в какой степени? Что в дошедших до нас текстах осталось от Курбского и Грозного, а что – продукт творчества анонимных «соавторов» XVII века?

Вопрос на самом деле непраздный, потому что сличение различных списков показывает: вмешательство в текст было, да еще какое! Письма существуют в нескольких редакциях, различающихся по содержанию и даже по объему. Скажем, краткая редакция Первого послания Грозного меньше пространной в несколько раз! Увы, современная наука не располагает адекватной методикой определения индивидуального авторского вклада в составление эпистолярных и литературных памятников, если они сохранились только в поздних списках. Правомерна постановка вопроса о неполной достоверности авторства Курбского, о степени принадлежности его литературного наследия и XVI, и XVII векам. Видимо, наиболее правильным будет следующий вывод: несомненно, что основа этих текстов – авторская, так же как невозможно отрицать поздние переработки произведений в соответствии с запросами и вкусами новой эпохи. Отсутствие списков XVI века говорит о том, что сочинения Курбского не были востребованы современной им культурной средой. Писатель Курбский в каком-то смысле опередил время, и его творчество оказалось гораздо созвучнее литературным и интеллектуальным запросам XVII века, чем и объясняется распространение рукописей сочинений князя именно в это время.

Так о чем же спорили Грозный и Курбский, самый зловещий тиран Московской Руси и первый русский диссидент?

«Я пишу к царю, изначально прославленному от Бога, пресветлому в православии, которому Господь даровал победы над многими царствами и который должен вести свой народ в Царствие Небесное и отвечать за него перед Христом, а в наши дни в наказание нам за наши грехи переродившемуся в еретика и союзника Дьявола и Антихриста, противопоставляющего себя истинному Богу... обладателю переродившейся совести, как будто грешник, пораженный от Господа проказой, совести, настолько испорченной, что подобную трудно найти даже у безбожных народов».

С этих слов Курбский начинает свой заочный поединок с царем.

В построении первой фразы Первого послания Курбского князь следовал стандартам эпистолярной культуры, определяющей стиль обращения к православному государю. Для посланий такого рода характерно наличие так называемого «богословия» – преамбулы, которая содержала бы формулу Божественного происхождения царской власти, объявляла высокие цели и задачи, стоящие перед российским монархом. Именно это Курбский и делает в первых строках Первого послания, определяя царя как прославленного Богом и пресветлого в православии. А затем князь выворачивает «богословие» наизнанку с помощью приема антитезы. И шокированный читатель видит на том месте текста, где положено находиться прославлению Божественного характера царской власти, обращение к Ивану IV как представителю антихристианских сил.

Обвинение было страшным. Оно влекло за собой угрозу смут и мятежей: обязанностью любого православного человека было не подчиняться царю-еретику. Чем же Курбский обосновывал свои слова?

Во-первых, из державы русского царя злыми силами изгоняются лучшие люди – например, сам князь Курбский. Называя себя гонимым, он как бы присваивал участникам переписки определенные роли: безвинно изгнанный из отечества праведник, обличающий впавшего в грех правителя, и сблизившийся с дьявольскими силами царь-еретик, преследующий подлинных христиан. Теперь на князя переходили все библейские характеристики гонимых истинных последователей Иисуса, а на Ивана IV – черты гонителей христианства.

Во-вторых, царь совершает несправедливости и злодейства, уничтожая лучших людей на Руси. Данное обвинение содержит столь высокий эмоциональный накал, что процитируем его целиком: «За что, царь, ты истребил лучших людей из богоизбранного народа, Нового Израиля (Руси), и воевод, данных тебе от Бога для побед над твоими врагами, уничтожил различными способами, и победоносную святую их кровь проливал в Божьих церквях, что есть великий грех и преступление, характерное для язычников, истребляющих христиан, и обагрил их мученической кровью церковные пороги, и на верных слуг и соратников, хотящих тебе добра, по евангельскому слову душу за тебя полагающих, неслыханные в веках муки, и смерти, и гонения задумал, ложно обвиняя православных в изменах и колдовстве, и других непотребных вещах, и с большим старанием стремишься перевернуть весь миропорядок: свет обратить в тьму, а тьму объявить светом, и сладкое называть горьким, и горькое – сладким, этим ты совершаешь грех, за который, по пророку Исайе, последует Божий Суд и страшная кара и тебе, и твоему народу?»

В Средневековье люди верили, что царь может принять на себя грехи всего народа. Но эта формула могла быть и вывернута наизнанку: еще в Библии говорилось, что за грехи правителя несут наказание его подданные. Это они будут гибнуть от эпидемий, нашествия иноплеменных, голода и бедствий – за вину государя перед Господом.

В данном контексте обвинение Курбского звучало особенно зловеще: к 1564 году, в условиях затягивающейся Ливонской войны, на пороге опричнины, многие русские люди могли задумываться над тем, что Бог их за что-то карает. Кто-то потерял из-за пограничного набега литовцев жену и детей. Кто-то вернулся домой на побывку и обнаружил, что, пока он лил кровь за государево имя, поместье запустело, крестьяне разбежались, а дворянская семья сгинула невесть куда. Кто-то попал в царскую опалу – в 1564 году Иван Грозный предпринял первую за последние 15 лет масштабную «чистку» Боярской думы: впервые за эти годы ни боярство, ни окольничество не было пожаловано ни одному человеку, зато из думы по разным причинам, в том числе из-за репрессий, выбыло девять бояр и два окольничих, то есть почти четверть ее состава![143]

Мышление средневекового человека в условиях кризиса было милосердным для психики: раз нам стало плохо – то так нам и надо, это наказание за грехи. Надо покаяться, искупить их, и черные дни пройдут. Господь милостив. И тут Курбский объясняет: во всем виноват царь Иван, ставший еретиком, это за его грехи гибнет Русь православная! Какие мысли могли проснуться в головах? Страшно и подумать... И это могло особенно обеспокоить Ивана Грозного.

В-третьих, Курбский обвиняет царя в черной неблагодарности: князь служил ему верой и правдой, а Иван Грозный в ответ обрушил на него страшные репрессии и вынудил бежать из страны. Курбский утверждал, что он абсолютно невинен: «Я умом своим прилежно размышлял, и совесть мою призывал в свидетели, и искал, и смотрел, и мысленно разглядывал себя самого, и так и не понял и не нашел, чем же я перед тобой виноват и грешен».

В ужасном отношении Грозного к Курбскому особенно проявилось грехопадение царя: «И каких только гонений я от тебя не претерпел! И каких только бед и напастей ты мне не причинил! В каких неправдах и изменах ты только меня не обвинял! А все приключившиеся от тебя беды по порядку не могу и перечислить, потому что их слишком много, и горем объята душа моя. Но в целом могу сказать: всего я был тобой лишен и из Божьей Земли прогнан... Но за блага, которые я принес для тебя, ты воздал мне злом и на мою любовь к тебе ответил ненавистью, не допускающей примирения».

Лживость Курбского очевидна. Из достоверно установленных фактов его биографии известно, что он вовсе не был безвинным. Совесть князя, к которой он столь пафосно апеллировал, лукаво молчала. Как уже говорилось, нет никаких сведений и о гонениях и репрессиях против Курбского до его бегства из России, можно лишь предполагать «малое слово гневно», некую размолвку с царем, никак, впрочем, не отразившуюся на карьере наместника Русской Ливонии. Нет никаких данных и об имущественных конфискациях, Курбский отнюдь не был «всего лишен». И, наконец, князь сам бежал, а вовсе не был изгнан. Но Курбский с такой энергией и литературным мастерством описал свои страдания и злодейства неблагодарного государя, что историки почему-то предпочитают верить ему, а не Ивану Грозному...

Полагая свою роль в истории русской мысли равной царю Давиду в истории создания Библии, Курбский считал, что единственным справедливым судьей в его отношениях с царем может быть только сам Иисус Христос: «Или ты, царь, мнишь себя равным бессмертному Богу, соблазнившись в небывалую ересь? Будто ты уже не хочешь отвечать перед неподкупным судьей, надеждой всех христиан, богоначальным Иисусом, который будет судить весь мир по высшей правде, и при этом его суд не минует прегордых гонителей, которые будут наказаны за все свои прегрешения до их пределов, как сказано в Писании. Это Он, Бог мой Христос, сидящий на херувимском престоле справа от Величайшего из Высших, – судья между тобой и мною».

Князь обещал продолжить праведную борьбу с позабывшим истинную веру царем, опять-таки прибегая к высоким сравнениям себя с христианскими святителями: «Кроме того, царь, хочу тебе сказать, что ты уже не увидишь лица моего до дня Страшного суда, как нечестивые иудеи не увидели лица апостола Павла, который ходил среди них и проповедовал Божественные истины. И не думай, что я буду молчать обо всем приключившемся: до конца своей жизни буду непрестанно выступать против тебя».

Конечным итогом этой борьбы должно стать осуждение души Ивана Грозного и ее низвержение в ад на грядущем Страшном суде: «Не радуйся нашей гибели и изгнанию, не хвались своей победой над безвинно убиенными и заключенными и прогнанными вопреки Божьей справедливости, победой, которая на самом деле не победа: погубленные тобою стали христианскими мучениками за веру, на Страшном суде во время снятия пятой печати встанут у престола Господа и будут обличать тебя перед Богом день и ночь!»

Обвинения Курбского очень патетичные, но, как нетрудно заметить, напрочь лишены конкретики. Он говорит о жертвах репрессий, но не называет их поименно. Он утверждает, что царь впал в страшные грехи, но о них пишет тоже очень неотчетливо. Все, что можно понять из перечня конкретных преступлений Грозного (помимо обвинения в гонениях и казнях), – это что царь окружил себя советниками-еретиками, которые шепчут ему в уши дурные советы. Они выступают губителями «души твоей и телу, которые подвигают тебя на Афродитский грех, блудодеяние и даже жертвуют для этого своими детьми, поступая хуже молящихся Крону, пожиравшему собственных детей».

Что в данном случае имеет в виду Курбский? С «Афродитскими грехами» более-менее ясно. Под ними Курбский понимал развратную половую любовь. На это, в частности, указывает употребленный им термин «дела», который придавал обороту отрицательный смысл (ср.: «блудодеяние»). Склонность Ивана IV, женатого шесть или семь раз, к «афродитским делам» неоднократно подчеркивали современники.

В XVI веке к «блудным» грехам и разврату относились: сексуальная жизнь в запрещенные церковью дни (пост, праздники, суббота и воскресенье и некоторые другие дни недели, чаще всего среда и пятница), сношения с чужими женами или растление девиц, сношения с иноверными, использование различных сексуальных поз (разрешалась только позиция «на коне» – мужчина сверху; «грех сзади» считался признаком языческого отступничества от своей веры, а «женщина сверху» – нарушением мирового порядка, поскольку со времен Евы жена должна занимать подчиненное положение), все виды нетрадиционных половых отношений (оральный, анальный и мануальный секс, в том числе «грех есть целоваться, язык в рот воткнув жене»), половые сношения с родственниками, «блудные помыслы», переодевание в несвойственную своему полу одежду, бритье бороды (за такое уподобление себя женщине человек мог быть предан анафеме), сон без ночной одежды, участие в «игрищах» с «песнями бесовскими, гуслями, сопелями и играми нечистыми», «блевание от объедения или перепития» или после поедания «хлеба богородичного», «грех есть помочиться на человека», «грех есть мочиться с другом, пересекаясь струями», «грех мочиться на восток», и даже блудным грехом был «смех до слез»[144].

Мирян, запятнавших себя блудом и развратом, запрещалось допускать к причастию (по рекомендации святого Василия, вплоть до 15 лет!). Иоанн Постник предписывал наказывать за это трехлетним постом в сочетании с 250 земными поклонами в день. Независимая русская традиция, апокрифически возводимая непосредственно к Христу, предусматривала от восьми до десяти лет строгого поста в сопровождении тысячи земных поклонов в день. Однако на практике наказания были менее жесткими и варьировались в зависимости от типа и масштабов прелюбодеяния. Самым суровым являлось наложение трехлетнего поста без поклонов либо двухлетнего поста при 200 земных поклонах. Если прелюбодей не успел раскаяться и умер, то он лишался права на христианское погребение.

Примечательно, что церковь придавала контролю за сексуальной нравственностью большее значение, чем за социальные прегрешения: так, на исповеди предписывалось в первую очередь очень подробно расспрашивать о проступках в половой сфере. Священникам выдавались специальные вопросники, насчитывающие по нескольку десятков весьма детализированных пунктов. А лишь затем нужно было вопрошать об убийстве, воровстве и других преступлениях против общества.

На Руси кара за сексуальные прегрешения была жестче для лиц старше 30 лет, так как считалось, что они являются образцом для молодых. Также более строго преследовались рецидивы данных проступков. Наказание нарушавшего подобные заповеди царя должно было быть потому серьезнее, что он являлся нравственным примером для своих подданных. Считалось, что своими прегрешениями он «предает род человеческий Сатане». Курбский специально заострил внимание на данных грехах Грозного, чтобы усилить в глазах читателя впечатление от его антихристианского облика и придать вес своим обвинениям. Тем более что разнообразные проступки царя в этой сфере, видимо, действительно имели место.

Гораздо непонятнее ситуация с таинственными «Кроновыми жрецами» в окружении царя. Речь должна идти о какой-то ситуации, когда отец жертвует сыном, отдает его на погубление государю, причем это погубление не разовое, а осуществляется систематически. Единственная известная нам ситуация при дворе Ивана Грозного в это время, к которой можно предположительно отнести данный сюжет, – намек на жертву А. Д. Басмановым своего сына Федора для чувственных утех царя. При дворе ходили слухи, зафиксированные в произведениях иностранцев, о гомосексуальной связи Грозного с его молодым фаворитом Ф. А. Басмановым[145].

Данные обвинения Курбского лежат в русле его обличения «супротивства» и греховности государя. Содомия (средневековое название гомосексуализма) считалась страшным грехом, хотя, судя по ряду свидетельств, имела довольно широкое распространение в средневековом обществе. Само понятие возникло из библейского рассказа о грешных городах Содоме и Гоморре (Быт. 18: 20 – 19: 29). Поскольку в Библии не конкретизируется характер прегрешений жителей этих городов, то средневековыми теологами из аристотелевской философии было заимствовано понятие о содомском грехе как любом сексуальном поведении, отсутствующем в естественном, животном мире (сюда в первую очередь попадала однополая любовь).

Правда, этого оказалось недостаточно, и церковь дополнила определение еще одним признаком: противоестественными считаются любые сношения, не предполагающие зачатие детей. Кроме того, в гомосексуализме видели потрясание основ существующего миропорядка. Правильно, когда женщина подчиняется мужчине, но мужчина не должен «покорять» таким образом другого мужчину, нарушать предписанные Господом тендерные роли, «феминизировать» своего партнера. Это являлось покушением на установленную Богом земную иерархию[146].

Обличению содомии были посвящены многочисленные поучения и 33-я глава «Стоглава», по которой в качестве наказания полагалось отлучение от церкви (до покаяния и отказа от своих страстей). Святой Василий предлагал в качестве наказания 15-летнюю епитимью, однако обычно практиковались двух-трехлетние епитимьи, рекомендованные в правилах святого Иоанна Постника. Данный проступок видели причиной Божьего гнева, насылаемого на христиан.

Таким образом, обвиняя царя в склонности к содомии, Курбский намекал сразу на два православно-этических согрешения Ивана IV: во-первых, он, как потрясатель основ христианского миропорядка, должен быть отлучен от церкви, пока не прогонит «ласкателей», губящих его «душу и тело». Иначе, во-вторых, именно его непристойное поведение послужит причиной «пагубы» и бедствий для всего православного народа.

Интересно, что с призывом бороться с содомией и обличением этого греха между 1547 и 1551 годами обратился к Ивану IV его духовный наставник протопоп Сильвестр[147]. Примечательно, что в ответном послании царь, парируя буквально каждое обвинение Курбского, на данный пассаж ответил невнятно, заявив, что «губителей же душе нашей и телу нет у нас». При этом Грозный не отрицал своей склонности к плотским прегрешениям, но оправдывался тем, что «хотя и порфиру ношу... но, подобно всем людям, я немощен в усмирении плоти, и отягчен ее зовом по естеству...» и «все мы человеки»[148].

Кто в послании Курбского мог иметься в виду под злокозненными боярами? Накануне введения опричнины в число приближенных к царю входили бояре А. Д. Басманов-Плещеев, В. М. и Д. Р. Юрьевы, И. Ф. Мстиславский, И. Д. Вельский, Л. А. Салтыков, П. И. Шуйский и др.[149] И Курбским на страницах его «Истории...», и в независимых русских летописях негативное влияние на царя в начале 1560-х годов, вызвавшее введение опричнины, приписывалось представителям двух родов: Басмановых-Плещеевых и Юрьевых-Захарьиных. Курбский в своей «Истории...» под шурьями-ласкателями определенно имел в виду В. М. и Д. Р. Юрьевых: «...паче же шурья его и другие с ними нечестивые губители всего тамошнего царства».

Пискаревский летописец приписывает учреждение опричных порядков «злому совету» В. М. Юрьева и А. Д. Басманова[150]. Именно А. Д. Басманов играл ведущую роль на этапе организации и первых лет существования опричнины. Скорее всего, здесь говорится о нем или о его сыне Федоре. Вероятно, можно в данном отрывке усмотреть намек и на Юрьевых. Определеннее что-либо сказать трудно, так как далеко не все тайны двора Ивана IV нам известны.

Между тем узнать эти тайны было бы небезынтересно: по мнению Курбского, среди этих зловредных приближенных царя и находился самый настоящий Антихрист, который и сбил царя с пути истинного и способствовал его антихристианскому перерождению: «И слышал я от Святого Писания, что от Дьявола будет пущен на христианский род губитель, зачатый в блуде богоборный Антихрист, и сам знаешь, сам видишь в своем окружении советника, всем известного, который ныне шепчет ложь в уши царевы и проливает кровь христианскую, как воду, и погубил до конца уже всех сильных во Израили, цвет твоего богоизбранного народа, как будто он по своим делам соратник Антихриста: не годится тебе потакать таким, о, царь!».

Антихрист (греч. ’??????????s – «противохристос») – в христианстве противник Иисуса Христа, носитель абсолютного греха («человек беззакония, сын погибели»), противящийся всем Божьим заповедям и превозносящийся превыше всего, выдающий себя за Господа Бога (2 Фес. 2: 3 – 4). Он воплощает в себе абсолютное отрицание веры в Христа (1 Ин. 4:3; 2 Ин. 1:7). Однако при этом Антихрист – не сам Сатана, а лишь его посланник, земной человек, принявший, по выражению толкователя Нового Завета Феофилакта Болгарского, всю дьявольскую силу.

Относительно происхождения и времени появления Антихриста Священное Писание не дало однозначных ответов. Из него явственно следует лишь то, что Антихрист придет перед Вторым пришествием Христа и 42 месяца процарствует на земле, но будет сражен Иисусом, вторично сошедшим на Землю. Однако средневековые теологи (Августин Блаженный, Феодорит Киррский и др.) путем толкований дали развернутую трактовку жизни и деятельности Антихриста. Согласно ряду легенд, он родится от монахини, нарушившей обет безбрачия, или от кровосмешения (инцеста), или от блудницы, лицемерно выдающей себя за девственницу. Именно такую трактовку приводит в Первом послании царю Курбский.

Почему Курбский, перечисляя все тиранства и антихристианские деяния Ивана Грозного, обращается к образу Антихриста?

Для этого надо вновь обратить внимание на эсхатологические пророчества. Например, в Тибуртинской Сивилле, составленной при Константине II (337 – 340), повествование построено в виде толкования сновидения 100 сенаторов о десяти солнцах. Каждое солнце обозначало одно из человеческих поколений или родов, в 9-м фигурировал Константин Великий. Согласно Сивилле, явится последний царь, rex Graecorum cujus nomine et animo Constans, который отомстит за христиан, и в его царство будет мир и великое плодородие. Но в этот благословенный век и родится Антихрист из колена Данова. С севера обрушатся нашествием народы, закованные Александром Македонским. Тогда царь придет в Иерусалим и на Голгофе передаст свое царствование Богу и Отцу. Это вызовет кратковременное вокняжение Антихриста, но затем его бесславную гибель и пришествие Христово.

Таким образом, если признать существование в Московской Руси идеи, что православный царь является проводником русского народа в Царствие Небесное и нарастание эсхатологических настроений в начале 1560-х годов, то смысл обвинений Курбского становится понятен и особенно опасен для царя. В том, что грядет скорое Второе пришествие Христа, были согласны и князь Андрей, и царь Иван. И оба были убеждены, что к нему надо готовиться. Только Курбский видел эту подготовку в покаянии и соблюдении благочестия, а Грозный – в активизации роли православного государя как наместника Бога на земле, вплоть до организации казней грешников «в последние времена».

Но! Накануне Конца света должен появиться не только «последний царь», но и Антихрист. Грозный был готов стать «последним царем» и приступил к исполнению этой роли. Но Курбский ставил вопрос: не соблазн ли это? Не стал ли обратившийся в «супротивство» царь на самом деле слугой, предтечей Антихриста и чуть ли не самим Антихристом?

При этом он напрямую не обвиняет царя (хотя характеристики, даваемые им Грозному, аналогичны атрибутам Антихриста), но говорит о появлении возле государя некоего льстивого советника, с которым-то и можно отождествить Антихриста. К сожалению, личность этого советника достоверно не идентифицируется. Самым аргументированным является предположение, что речь идет об уже упоминавшемся А. Д. Басманове.

Однако непонятно, почему Курбский называет этого советника «выблядком», незаконнорожденным. Историк Р. Г. Скрынников предложил следующее объяснение. Отец Алексея, Данила Басманов, попал в плен к литовцам в 1514 году и так и умер за границей. Первое воеводское назначение А. Д. Басманов получил очень поздно – в 1544 году, то есть, судя по датировке пленения отца, в 30-летнем возрасте, что нетипично для дворян того времени. Возможно, он родился позже или долго не мог добиться никаких постов из-за слухов о своем рождении от другого отца?[151] Предположение, конечно, очень зыбкое – нет никаких гарантий, что до нас дошли все сведения о службах Басманова. Мы уже писали, что о начале службы того же Курбского сведения также путаные и имеют лакуны. Видимо, это общая ситуация для того времени – начальные этапы карьеры, как маловажные, плохо фиксировались в документах.

Так или иначе, образ Антихриста служит Курбскому в качестве дальнейшей аргументации главной идеи своего послания: доказать «супротивный», нехристианский характер власти Ивана IV. Слова князя об Антихристе в окружении государя несли непосредственную угрозу для трона: по средневековому менталитету, присяга на верность царю, вступившему в союз с Антихристом, утрачивала силу. Долг христианина заключался не в покорности такой власти, а во всяческом противодействии и борьбе с ней. Любой пострадавший при этом становился святым мучеником.

Тема «выблядков» в конце Первого послания получает неожиданное продолжение. Уже после своей подписи под посланием Курбский неожиданно возвращается к письму и помещает одну-единственную библейскую цитату. Но такую, что царь буквально взвился. Филолог В. М. Сергеев обратил внимание, что ответ на основной текст Первого послания занимает в послании Ивана Грозного 18 процентов текста, а ответ на две строчки постскриптума Первого послания – 15 процентов[152]. Чем же Курбский сумел так сильно задеть царя?

Курбский написал: «В законе Господнем первом написано: „Моавитянин, и аммонитянин, и выблядок до десяти родов во церковь Божию не входит“ и прочая». Это – слегка искаженная цитата из библейской книги Второзакония (Втор. 23: 2 – 3). Моавитяне и аммонитяне – ближневосточные племена. По легендам, праотцы этих племен родились от кровосмешения (моавитян – между Лотом и его старшей дочерью (Быт. 19: 36 – 37), а аммонитян – от сына Лота Бен-Амми, рожденного в кровосмешении с его младшей дочерью).

Почему же тема кровосмешения оказалась столь болезненной для царя? Вряд ли его могли настолько задеть намеки на «нечистое» происхождение его первосоветника А. Д. Басманова. Поэтому возникло предположение, что Курбский намекнул на какое-то неприятное обстоятельство, касающееся самого царя.

Историк В. Б. Кобрин сделал предположение, что слова князя могли относиться и к самому Ивану IV. В подтексте, скрытом за библейской цитатой, ученый видел указание Курбского на незаконность развода Василия III и заключения нового брака, от которого и родился Иван IV[153].

Иван IV был рожден в 1530 году во втором браке Василия III с литовкой Еленой Васильевной Глинской, заключенном в январе 1526 года. Перед этим царь развелся и в ноябре 1525 года насильно постриг в монахини свою первую жену, с которой прожил 20 лет, Соломонию Сабурову, по причине ее «неплодства». Развод великого князя был фактом беспрецедентным и вызвал конфликт Василия III с православной церковью. Тем более что пострижение великой княгини было скандальным: она не хотела в монастырь, во время ритуала пострижения не проявляла никакого христианского смирения, срывала с себя монашеское платье и топтала его. Соломония покорилась своей судьбе только после того, как испытала чудовищное потрясение: один из приближенных Василия III публично побил ее, русскую государыню, кнутом! К тому же дело могло обернуться куда хуже: во время «сыска о неплодстве», который Василий учинил против Соломонии, выяснилось, что несчастная женщина, отчаявшаяся в попытках завести ребенка, обращалась к колдуньям и ворожеям. Это пахло костром: колдовство на великого князя, пусть даже и с таким благим намерением, чтобы он наконец-то смог зачать ребенка, могло караться смертной казнью. Монастырь в этой ситуации был «меньшим злом»...

Примечательно, что Курбский, начиная свою «Историю...» с описания развращения и «облютения нравов» русских государей как следствия развода Василия III «против Закона Божия», говорит, что против развода также выступал его родственник С. Ф. Курбский. Последнего за это Василий III «от очей отогнал, даже и до смерти его»[154].

Все это, казалось бы, подтверждает предположение о том, что Курбский намекал на развод Василия III и считал Ивана IV, рожденного во втором браке, «выблядком». Однако, возможно, обвинение Курбского было еще более оскорбительным. Определение «выблядок» могло быть намеком... на некоторую неясность происхождения самого Ивана IV!

Дело в том, что после развода с Соломонией и женитьбы на Елене Глинской детей опять не было. Можно себе представить переживания Василия III. По стране тем временем начинают гулять крайне тревожные слухи, будто бы Соломония в обители родила сына! В суздальский Покровский монастырь срочно едет правительственная комиссия с одним-единственным вопросом: был ли мальчик?!

Мальчика не нашли. Но определенная загадка здесь есть: когда уже в советское время археологи вскрыли гробницу Соломонии в Покровском монастыре, они нашли рядом кенотаф – пустое захоронение, по размерам могилы предназначенное для ребенка до 10 – 12 лет. В нем лежала кукла, одетая в детскую рубашечку со следами крови. Ложная могила была засыпана известью.

Что это такое? Почему в могиле детская кукла? Почему такое языческое захоронение оказалось рядом с гробницей Соломонии? Был ли это след каких-то психических отклонений, связанных с тем, что бывшая великая княгиня, страстно хотевшая ребенка и фактически безвинно поплатившаяся за это жизнью, стала играть в куклы? Или же ребенок действительно был, его тайно спасли от государевых следователей, организовав ложное захоронение? Наверное, эту драматическую тайну русской истории мы никогда не узнаем...

Между тем после свадьбы Василия III и Елены Глинской проходил год за годом, а желанного наследника все не было. Нетрудно себе представить чувства Елены: она имела возможность воочию убедиться, что на Руси бывает с бесплодными великими княгинями. Причем ни в чем не виноватыми: после второго брака стало ясно, что причина – в Василии III. Мы можем только догадываться, что происходило в великокняжеских покоях осенью 1529 года. Может, произошло чудо, и после 24 лет бесплодия Василий внезапно обрел способность к зачатию. А может, Елена, боясь повторения судьбы Соломонии, решила: ребенок должен быть. Любой ценой. В конце концов во дворце достаточно здоровых молодых мужчин. Взгляд ее остановился на князе И. Ф. Овчине-Телепневе-Оболенском...

В пользу данной версии, в частности, свидетельствуют записки иностранных современников, С. Герберштейна и П. Одерборна, которые зафиксировали в своих сочинениях слух о незаконнорожденности Ивана Грозного. На это также указывает появление наследственных психических заболеваний в роду Рюриковичей, начиная с Ивана Грозного и его потомства (его брат Юрий – слабоумный, сам царь – параноик, его дети: Федор – слабоумный, Дмитрий – эпилептик). До этого ничего подобного в роду русских великих князей не было, что показывает на испорченную наследственность, возможно, кем-то привнесенную. Среди родственников Овчины-Телепнева-Оболенского бытовали прозвища, свидетельствующие о странностях в поведении и отклонениях в психическом развитии[155].

Именно Телепнев был сделан Еленой Глинской своим соправителем после смерти Василия III в 1533 году, а в 1538 году, вслед за гибелью Елены (по некоторым данным, ее отравили), он сразу же был низвергнут, посажен в тюрьму, где и умер.

Версия о незаконнорожденности Ивана IV, несомненно, носит легендарный характер. Ее право на существование полностью отрицают антропологи, считая, что черты лица «средиземноморского типа» Иван IV мог унаследовать только от Софьи Палеолог, что доказывает родство Грозного с Василием III[156]. Но для изучаемого случая реалистичность или лживость легенды совершенно не важна. В любом случае, несомненен факт бытования в XVI веке подобных слухов. Есть и русские свидетельства. В произведениях публициста XVI века Ивана Пересветова, в аллегорической форме отобразившего ряд моментов российской истории, об Иване IV говорится: «...и приидет на него охула от всего царства его... и будут его государя хулити, не ведая его царского прирожения».

Поэтому нельзя исключить, что в постскриптуме Курбский делал очень болезненный для царя выпад, намекая на слухи и легенды о неясном происхождении самого Ивана Грозного. Это придавало бы концепции князя о «супротивстве» государя законченный характер: Иван Васильевич оказывался недостойным титула православного царя и близким к Антихристу по всем статьям. В таком случае понятна столь острая и нервная реакция Грозного на постскриптум Первого послания Курбского. В то же время царь по понятным причинам не мог ответить Курбскому: «Врешь, я не выблядок!» И стороны обменивались колкостями, делая таинственные намеки, над разгадкой которых бьются историки.

Ответ царя Ивана Васильевича на словесные эскапады беглого боярина последовал незамедлительно – он был готов уже в июле 1564 года. Только вот его облик и содержание не могут не поражать. Во-первых, он был примерно в 20 раз больше по объему. Во-вторых, этот огромный текст был... совсем про другое. Такое ощущение, что Иван Грозный отвечал вовсе не на письмо Курбского. Это впечатление очень точно передано знаменитым русским историком В. О. Ключевским: «Каждый из них твердит свое и плохо слушает противника. „За что бьешь нас, верных слуг своих?“ – спрашивает князь Курбский. „Нет, – отвечает ему царь Иван, – русские самодержцы изначала сами владеют своими царствами, а не бояре и не вельможи“. В такой простейшей форме можно выразить сущность знаменитой переписки»[157].

Что же ответил Грозный Курбскому?

Естественно, что первым делом надлежало отмести обвинения в еретичестве. Что Иван IV и сделал. Он объявил себя и свой род восходящим к Владимиру Крестителю, носителем «искры Благочестия» Российского царства. Царь – воплощение «истинно православного христианского самодержавства», находится, как и все правители России, под особым покровительством Бога.

Однако особо развивать данную мысль было невозможно, и Грозный это понимал. Если Курбский твердит, что царь – «супротивный», вероотступник, а Грозный на это отвечает, что он хороший, праведный, спор просто заходит в тупик. Исходя из того, что лучший вид защиты – нападение, Иван Васильевич в свою очередь обрушился на Курбского... с обвинениями в вероотступничестве и еретичестве! Это он, князь перебежчик – губитель христианства и, стало быть, союзник Антихриста! И тогда все его выпады против Грозного – не более чем лукавое умышление, обман, служение Дьяволу, попытка оклеветать праведного русского царя.

Уже в первых строках Иван дал исчерпывающую характеристику Курбскому, которая и определила весь тон письма: «Ответ бывшему прежде (приверженцу) истинного православного христианства... ныне же – отступнику от честного и животворящего креста Господня и губителю христиан, и примкнувшему к врагам христианства, отступившему от поклонения божественным иконам (так! – А. Ф), и поправшему все священные установления, и святые храмы разорившему (так! – А. Ф), осквернившему и поправшему священные сосуды и образы...» Очевидно, что Курбский никогда не был иконоборцем, да и к июлю 1564 года он еще не успел повоевать на стороне Великого княжества Литовского и разорить какие-либо православные храмы. Царь приписывает князю прегрешения, которых он не совершал. Но для него это неважно: создавая образ вероотступника Курбского, он точно так же прибегал к набору литературных штампов, как и его оппонент.

Грозный продолжал изничтожать Курбского. Он обвиняет его в погублении собственной души, «поверив словам своих бесами наученных друзей и советчиков». Князь назвал царя «супротивным», то есть богоотступником, – царь заклеймил князя и его друзей как «бесов»: «подражая бесам, раскинули против нас различные сети, и, по обычаю бесов, всячески следят за нами, за каждым словом и шагом, принимая нас за бесплотных, и посему возводят на нас всяческие поклепы и оскорбления, приносят их к вам и позорят на весь мир... вы, словно смертоносная ехидна, разъярившись на меня и душу свою погубив, поднялись на церковное разорение».

Эти слова указывают нам на новые грани конфликта Курбского и Грозного. Во-первых, царь считал обиженным и жертвой репрессий себя, а не Курбского. А князь под его пером выступал злодеем, который осмелился унижать своего государя и помыкать им! Во-вторых, видно, что между Иваном и князем Андреем действительно был какой-то конфликт – но его корни лежали в духовно-этической сфере. Курбский сумел как-то особенно болезненно задеть самолюбие царя, разбудить его комплексы, возникшие еще в детстве. На протяжении всего послания Иван неоднократно возвращается к этой теме: «Ни в чем нам воли не было, но все делали не по своей воле... Припомню одно: бывало, мы играем в детские игры, а князь Иван Петрович Шуйский сидит на лавке, опершись локтем о постель нашего отца, и положив ногу на стул, а на нас не взглянет – ни как родитель, ни как опекун и уж совсем ни как раб на господ. Кто же может перенести такую кичливость? Как исчислить подобные бессчетные страдания, перенесенные мною в юности? Сколько раз мне и поесть не давали вовремя».

Да, перенести то, что подданные не смотрят на тебя со страхом, как раб на господина, для Ивана Грозного, наверное, действительно было трудно. Так и до душевной травмы недалеко. А сколько таких кичливых подданных, столько и ужасных страданий... В этих словах Грозного откровенно проглядывает болезненно самолюбивый тиран и деспот.

Примечательно, что Курбский включается царем в некую группировку, объединяемую местоимением «вы». В нее мнительный государь записал всех «кичливых» бояр и воевод, начиная со своего детства и вплоть до предопричных лет (поскольку Иван неоднократно подчеркивает, что безобразия, в которых виновны Курбский и его товарищи, не прекратились «и до сего дня»). Например:

«...Ты требуешь от человека больше, чем позволяет человеческая природа... но более всего этими оскорблениями и укорами, которые вы как начали в прошлом, так и до сих пор продолжаете, ярясь как дикие звери, вы измену свою творите – в этом ли состоит ваша усердная и верная служба, чтобы оскорблять и укорять?.. осуждаете меня, как собаки... так же как эти святые страдали от бесов, так и я от вас пострадал!»

«Насколько сильнее вопиет на вас наша кровь, пролитая из-за вас: не из ран и не потоки крови, но немалый пот, пролитый мною во многих непосильных трудах и ненужных тяготах, произошедших по вашей вине! Пусть не кровь, но немало слез было пролито из-за чинимого вами зла, оскорблений и притеснения, сколько вздыхал я в скорби сердечной, сколько перенес из-за этого поношений, ибо вы не возлюбили меня... И это вопиет на вас к Богу моему: несравнимо это с вашим безумием... все, что было посеяно вашей строптивой злобой, не перестает жить и непрестанно вопиет на вас к Богу!»

Казалось, что конфликт лежит сугубо в бытовой сфере – что некие приближенные указывали государю, что ему есть, пить, что делать с женой и вообще как дышать: «Так было и во внешних делах, и во внутренних, и даже в мельчайших и самых незначительных, вплоть до пищи и сна, нам ни в чем не давали воли, все свершалось согласно их желанию, на нас же смотрели как на младенцев». В этом-то и заключалось преступление и измена Курбского и его соратников: «В том-то и причина и суть всего вашего злобесного замысла, ибо вы с попом решили, что я должен быть государем только на словах, а вы бы с попом – на деле».

«Супротивство» Грозного – на самом деле не еретичество, не вероотступничество, а освободительный бунт против изменников, которые пытались нарушить установленный Господом миропорядок и подчинить рабам царя. Иван гневно пишет: «Разве это и есть „совесть прокаженная“ – держать свое царство в своих руках, а своим рабам не давать господствовать? Это ли „против разума“ – не хотеть быть под властью своих рабов? И это ли „православие пресветлое“ – быть под властью и в повиновении у рабов?»

В отличие от Курбского, который был в своих высказываниях достаточно абстрактен, царь был предельно конкретен – если уж речь зашла об изменниках, то назовем их поименно. Грозный именует их носителями «вашей собачьей власти» и объединяет с Курбским следующих лиц: священника Благовещенского собора Московского Кремля Сильвестра, окольничего Алексея Федоровича Адашева и боярина Дмитрия Ивановича Курлятева. Под пером царя эти люди предстают злодеями, которые запугали юного и чистого монарха «детскими страшилами» и фактически правили страной от его имени, при этом совершая все те преступления, о которых писал Курбский. Тем самым Иван нашел гениальный ответ на обвинения в различных преступлениях. На обличения Курбского он ничтоже сумняшеся заявляет: «Да, преступления были. Но это не я. Это – ты и твои друзья!»

Присмотримся повнимательнее к предполагаемым «преступникам» и «друзьям Курбского». Как мы уже писали, факт участия самого князя в политической жизни Русского государства вызывает большие сомнения: он слишком подолгу бывал на фронтах и слишком мало – при дворе. Курбский чисто физически не мог «править» Россией от имени царя и входить в какую-либо правительственную группировку. Вряд ли, будучи ее членом, он не вылезал бы из воеводских назначений на окраинах страны.

Итак, поп Сильвестр. Фигура в русской истории известная, хотя откровенно дутая. Руководствуясь словами Ивана Грозного, некоторые историки были склонны видеть в нем «доброго гения» русской истории:

«Протоиерей придворного собора, пришелец из Великого Новгорода, овладевает царем и царством, царем – чудовищем зла, одно имя которого наводило на всех ужас, царством, только что сплоченным из разных уделов, расстроенным десятилетнею почти анархиею, целые 13 лет (1547 – 1560) заправляет царем и царством, становится гением, ангелом-хранителем царя и возводит царство на высоту, какой оно не достигало в течение всей предшествовавшей исторической жизни. Явление беспримерное в нашей истории. По одному этому Сильвестр – великая нравственная политическая сила»[158].

Некоторые историки стремились увидеть в возвышении Сильвестра не обычный политический фаворитизм, а попытку внесения принципиальных новшеств в модель государственного устройства России. Дальше всех здесь пошел Д. Н. Альшиц, высказав мнение, что Сильвестр был специально возвышен для «демократизации» государственного управления (sic! – А. Ф.) и «олицетворял стремление светских и духовных сил к созданию ограниченной монархии, номинально возглавляемой добрым царем»[159].

В то же время в ряде работ высказывалась критика концепции политического всемогущества Сильвестра в 1550-е годы. Наиболее развернуто данная точка зрения представлена в работах американского историка А. Н. Гробовского. Он пришел к выводу, что «единственная группа или партия, которую священник (Сильвестр. – А. Ф.) когда бы то ни было возглавлял, состояла из лиц, завербованных историками правления Ивана Грозного, начиная с С. М. Соловьева». По его мнению, историки «смешивают близость Сильвестра к власти с обладанием ею». Надо отличать Сильвестра реального, действовавшего в 1550-е годы, от образа Сильвестра переписки Грозного и Курбского, сформировавшегося в 1560 – 1570-е годы. Этот образ – не отображение реальной личности, а «аргумент в споре». Первоисточником сведений о «всевластии» благовещенского священника были произведения Грозного, а слова Курбского в его поздних произведениях (Третьем послании царю и «Истории...») есть всего лишь «вывернутые наизнанку» тезисы Первого послания Грозного. Сильвестр Грозного относится к Сильвестру Курбского как «тип к антитипу». Произведения Курбского созданы в своеобразном жанре антижития: их цель – показать «грехопадение некогда праведного царя»[160].

Что мы реально знаем о Сильвестре? Он родился в конце XV века, то есть оказался при дворе Ивана Грозного уже в довольно преклонных летах. В Новгороде Великом священник имел мастерскую, специализирующуюся на книжном и иконном деле, торговле, ювелирном искусстве, изготовлении церковной и книжной утвари. Дата появления Сильвестра в столице не установлена. Первое достоверное его упоминание в качестве священника московского Благовещенского собора относится к 1546 году. По всей вероятности, он переехал из Новгорода вскоре после назначения новгородского архиепископа Макария московским митрополитом, то есть после 1542 года.

Стоит отметить, что Сильвестр, вопреки распространенному мнению, никогда не был духовником Ивана IV, по крайней мере официальным. До конца 1547 года им оставался Федор Бармин, затем, в 1548 – 1549 годах, его сменил Яков Дмитриевич, а в 1550 – 1562 годах этот пост занимал Андрей, будущий митрополит Афанасий. В качестве служителя благовещенского клира после пожара 1547 года Сильвестр был назначен старостой для надзора над правильным восстановлением храмовых и церковных росписей в Кремле. Здесь ему довелось пережить неприятный эпизод биографии: в 1553/54 году по доносу дьяка И. М. Висковатого он оказался замешан в деле о церковной ереси, якобы проявившейся в восстановленных росписях.

Данное обстоятельство очень важно для оценки реальной роли Сильвестра при дворе. Фигуре всесильного временщика плохо соответствует то, что по требованию какого-то дьяка собирается собор, на котором звучат страшные обвинения в адрес человека, который, если верить Грозному, вертит царем будто марионеткой! При этом сам обвинитель, Висковатый, потерпевший на соборе сокрушительное поражение, очень легко отделался: никакого влияния на его служебную карьеру проигрыш процесса не оказал. Если бы Сильвестр в действительности «правил Русскую землю», то такая развязка истории выглядела бы ненормальной. В 1554 – 1560 годах И. М. Висковатый и соратник Сильвестра – А. Ф. Адашев вместе проводили многие важные дипломатические переговоры. Сближение этих людей, в свете собора 1553/54 года, если бы Адашев и Сильвестр были бы «заодин», совершенно необъяснимо.

В конце 1550-х годов Сильвестр удалился в Кирилло-Белозерский монастырь. Ему было тогда не менее 65 – 70 лет. Здесь он и умер между 1568 и 1573 годами.

Сильвестру приписывается составление целого ряда поучительных посланий, а также составление или редактирование в 1546 – 1552 годах знаменитого «Домостроя» – этого устава домашней жизни[161]. В свете этого обвинения Ивана Грозного, возможно, не были столь беспочвенны – судя по этим текстам, Сильвестр был склонен к чтению нотаций и занудной мелочной регламентации частной жизни. При благоприятных обстоятельствах священник придворной церкви имел возможность попытаться «повоспитывать» царя – если, конечно, царь был готов его слушать... Болезненно самолюбивый человек, которым, несомненно, был Иван Грозный, мог не просто усмотреть в таких нотациях бестактность и несоблюдение субординации, но сделать далекоидущие выводы о стремлении «злобесного попа» подчинить волю государя и от его имени править страной, держа царя «за младенца».

Если нет никаких следов государственной деятельности Сильвестра, кроме облыжных обвинений со стороны Грозного и последующего панегирика Курбского (о нем речь пойдет ниже), то с окольничим Алексеем Федоровичем Адашевым ситуация несколько сложнее. В чине стряпчего он впервые появляется на страницах источников в начале 1547 года. В разряде свадьбы Ивана IV он назван в числе лиц, мывшихся с Грозным в бане и стеливших новобрачным Ивану и Анастасии постель. В 1550 году он краткое время занимал должность государственного казначея, но его карьера на этом поприще не задалась. Свое возвышение Адашев начал с «Казанского взятия» 1551 – 1552 годов. В ходе данной кампании он продемонстрировал незаурядные дипломатические способности. Именно Адашев от имени русской стороны 6 августа 1551 года передал Шигалею условия, на которых тот получал казанский престол. Он же вел дальнейшие переговоры с марионеточным ханом и в феврале 1552 года предъявил ультиматум о сдаче Казани на милость Ивану IV. Ему пришлось и повоевать: именно Адашев руководил подготовкой знаменитого подкопа под стены крепости в сентябре 1552 года.

В 1553 году Адашев вошел в состав Боярской думы во втором по значению думном чине окольничего и оставался им до своей смерти. Таким образом, он не смог повторить карьеры отца (тот был боярином). Однако Адашев, по-видимому, действительно играл очень весомую роль в политической жизни, далеко выходящую за рамки его невысокого статуса в Боярской думе. В деловой документации 1550-х годов фигурируют три человека, которые формально не занимали высоких руководящих постов, но от имени которых издавались различные государственные жалованные грамоты (иногда при этом можно встретить формулировку, что они «приказывали царевым словом»). Это А. Ф. Адашев, Л. А. Салтыков и Ф. И. Умной-Колычев[162]. Этот феномен уникален и позволяет согласиться с тем, что Адашев действительно обладал исключительными полномочиями, которые он мог получить только непосредственно от царя.

В 1550-е годы Адашев вместе с дьяком И. М. Висковатым участвовал практически во всех дипломатических переговорах с Астраханью, Великим княжеством Литовским, Ливонией, Швецией. На этом он, собственно говоря, и погорел. В 1558 году по желанию царя Россия ввязалась в Ливонскую войну. Будучи весьма неглупым человеком, хорошо искушенным во внешней политике, Адашев сразу понял, чем грозит России война на два фронта: ливонский и крымский. К тому же Ливонская война стремительно превращалась из локального конфликта с ничтожным Ливонским орденом в столкновение с коалицией европейских держав.

Адашев не то чтобы был категорически против войны за Прибалтику – он был за разумность и постепенность, за то, чтобы Россия в этих конфликтах рассчитывала свои силы. Этот трезвый подход трагическим образом не соответствовал экстремистским настроениям царя, который рвался объявить войну всей Европе и воспринимал любую неудачу своих воевод или проступок дипломатов как измену. А Адашев такой проступок совершил: во время очень важных для России переговоров с Данией, на которых русская сторона в перспективе хотела добиться признания легитимности своих захватов в Прибалтике хоть одной европейской страной, Адашев в марте 1559 года согласился по просьбе Дании заключить в Ливонии шестимесячное перемирие. Он сам рассматривал это как не более чем временную, тактическую уступку. Дипломат рассчитывал, во-первых, на большую сговорчивость Дании, во-вторых – на «вразумление» Ливонии. Мол, почувствуют ливонцы разницу между военным и мирным временем и не захотят продолжать войну, а выполнят все требования России.

Адашев ошибся. Ливония использовала перемирие как передышку для найма солдат в германских землях, мобилизацию собственных сил и, главное, – для интенсивных переговоров и консультаций с европейскими странами, в частности – с Королевством Польским и Великим княжеством Литовским. В октябре 1559 года из Юрьева-Ливонского князь А. Ростовский сообщил: ливонцы атаковали позиции русской армии на месяц раньше истечения перемирного срока...

Иван Грозный приказал воеводам идти на выручку осажденному Юрьеву. Из Ливонии приходит весть о поражении под Юрьевом русского сторожевого полка под началом 3. И. Очина-Плещеева. По распутице, наспех, из Москвы выступают полки во главе с П. И. Шуйским. Лишь в декабре ливонский магистр снял осаду и отошел от Юрьева. Резкое обострение ситуации в Ливонии было расценено Иваном IV как следствие ошибок, совершенных русскими дипломатами в ходе переговоров 1559 года.

Ситуация была усугублена еще и личной трагедией государя. Во время получения известий из Ливонии Иван IV находился в Можайске с семьей: Анастасией, Иваном и Федором. 1 декабря 1559 года, обуреваемый беспокойством, он по бездорожью и плохой погоде срочно возвратился в Москву. Путешествие оказалось роковым для царицы Анастасии: не выдержав его тягот, «грех ради наших царица недомогла». Простуда и лихорадка, полученные в пути, вызвали резкое ухудшение здоровья, обострили давно копившиеся болезни. Через несколько месяцев жена Ивана, единственная женщина, которую он искренне любил и которая могла обуздывать его крутой нрав, умерла. По отзывам современников, от горя царь облысел...

Все эти события подписали приговор Адашеву. Прямой его вины здесь не было. В условиях, в которых в начале Ливонской войны действовала русская посольская служба, разрываясь между политической целесообразностью и необходимостью исполнять абсурдные указы малокомпетентного в дипломатии государя, не делать ошибок было трудно. Удивительно другое – что этих ошибок было еще не так много. В смерти Анастасии Адашев тем более не виновен.

В начале 1560 года Алексей Федорович был отправлен на ливонский фронт, где успел немного повоевать, отличился при взятии крепости Феллин. Здесь он был оставлен на воеводстве, но проиграл местнический спор О. В. Полеву и был переведен в Юрьев-Ливонский под начало князя Д. Хилкова. Там Адашев и умер от горячки в конце 1560-го – начале 1561 года[163].

Как мы видим, перед нами действительно очень яркая личность, незаурядный политик и дипломат, чьи реальные властные прерогативы в 1554 – 1560 годах в самом деле выходили за рамки традиционных полномочий среднестатистического русского окольничего. В то же время говорить о том, что он «правил» Русской землей, будет неоправданным преувеличением. Следов этого нет. Такими же, как Адашев, «неформальными» правами по выдаче жалованных грамот от своего имени обладали Л. А. Салтыков и Ф. И. Умной-Колычев, которые не только не были репрессированы в 1560 году, но вскоре получили повышение по службе.

Третий «недоброхот» и соратник Курбского, поименно названный Иваном Грозным, – Дмитрий Иванович Курлятев, князь, боярин. С ним даже проще, чем с Адашевым и Сильвестром. Биография князя известна, и в ней нет места признакам всесильного временщика. Он происходил из княжеского рода Оболенских. Одно из первых его упоминаний относится к февралю 1535 года, когда он командовал сторожевым полком в походе на Литву из Стародуба. В июле 1537 года он служил на коломенском рубеже третьим воеводой полка правой руки и в том же месяце расписан в разряде по «казанской украйне» вторым воеводой в городе Владимире-на-Клязьме. В сентябре 1537 года в походе на Казань он уже второй воевода полка правой руки. В июне 1539 года в «коломенском выходе» князь назначен вторым воеводой сторожевого полка, в 1540 году – вторым воеводой передового полка. В декабре 1541 года он упоминается третьим воеводой в Серпухове.

Затем его имя на несколько лет исчезает из разрядов, и вновь мы видим Д. И. Курлятева первым воеводой передового полка в мае 1548 года. В марте 1549 года по «казанским вестям» он уже командовал полком правой руки. Осенью этого года он был оставлен на Москве вместе с Владимиром Старицким и другими боярами во время отъезда царя. В дни «Казанского похода» 1552 года Курлятев служил в Новгороде, в 1553 году переведен в Казанскую землю вторым воеводой большого полка.

Известно несколько случаев участия князя в государственных делах. 18 января 1555 года Курлятев присутствовал на заседании комиссии, принявшей приговор о татебных делах. 5 мая 1555 года боярам Д. И. Курлятеву и И. М. Воронцову, казначеям Ф. И. Сукину и X. Ю. Тютину было поручено контролировать исполнение указа о сыске долгов. В июле 1555 года при выходе на Коломну Курлятев входил в свиту царя. В октябре 1555 года он – второй воевода большого полка на южных рубежах. В июне 1556 года князь вновь в свите царя выходил к Серпухову, в 1557 и 1558 годах вместе с И. Д. Вельским командовал обороной южных границ, являясь вторым воеводой большого полка.

В 1559 году князь оказался воеводой Юрьева-Ливонского, то есть фактически – наместником завоеванных прибалтийских земель. При несостоявшемся в 1559 году выходе Грозного на Оку, согласно разрядам, Курлятева планировали оставить на Москве. В 1560 году боярин был сперва назначен первым воеводой в Туле, потом вторым воеводой большого полка и, наконец, – первым воеводой в Калуге, то есть главнокомандующим вооруженными силами на южной границе.

В 1562 году Курлятев был назначен воеводой в Смоленск. Дальнейшие события не совсем ясны. Власти обвинили его в попытке бегства в Литву (этакий предшественник Курбского). Князь же оправдывался, что он просто заблудился в незнакомой местности и «поехал не той дорогой». Трудно сказать, кто был прав. В 1562 году, на волне военных успехов России, когда, казалось бы, Великое княжество Литовское будет вот-вот сломлено, бегство туда выглядит способом изощренного самоубийства. Под прифронтовым Смоленском же любая дорога могла вести «не туда», и сфабриковать ложное обвинение было нетрудно. С другой стороны, кто его знает, что происходило в боярских головах в 1562 году...

29 октября 1562 года Иван IV «...положил свою опалу на боярина на князя Дмитрия Курлятева за его великие изменные дела, а велел его и сына его князя Ивана постричь в чернецы и отослать на Ковенец в монастырь под начало, а княгиню князя Дмитрия Курлятева и двух княжен велел постричь... а, постригши их, велел везти в Каргополь в Челымский монастырь».

На этом сведения о Курлятеве обрываются. Суть упреков в его адрес со стороны царя понять трудно. За ними стоят какие-то психологические комплексы и тщательно скрываемые личные обиды мнительного царя. Следов же политической деятельности Курлятева, которую царь мог счесть «изменной», не обнаружено.

А что же царь считал изменой помимо «кичливости»? Можно ли реконструировать конкретные исторические эпизоды, в которых Курбский «со товарищи» провинились перед царем?

Самым ярким из них является, наверное, обвинение в заговоре с целью свержения Ивана Грозного в марте 1553 года. Об этих событиях нам известно из трех источников: Первого послания Грозного (1564) и двух приписок к летописи – Лицевому летописному своду, сделанных в 1570-е годы.

Согласно сведениям Первого послания Грозного, главными заговорщиками якобы выступили соратники Курбского А. Ф. Адашев и Сильвестр, хотевшие, «как Ирод», погубить царского сына царевича Дмитрия и возвести на престол двоюродного брата царя князя Владимира Андреевича Старицкого.

Согласно приписке к летописной статье под 1553 годом, 1 марта 1553 года Иван IV заболел. В его ближайшем окружении недуг сочли смертельным, и дьяк И. М. Висковатый «воспомяну государю о духовной». По завещанию Грозного, престол должен был отойти младенцу, царевичу Дмитрию, который был еще в пеленках. Приписка указывает, что среди бояр возник раскол: часть безоговорочно присягнула Дмитрию, некоторые колебались. Несколько членов думы открыто заявили, что не хотят следовать воле Ивана IV, ибо присяга Дмитрию-младенцу фактически означает на многие годы регентство Захарьиных-Юрьевых (как ближайших родственников его матери, Анастасии).

1 марта присягнули бояре И. Ф. Мстиславский, В. И. Воротынский, И. В. Шереметев-Большой, М. Я. Морозов, Д. Ф. Палецкий, Д. Р. и В. М. Юрьевы, дьяк И. М. Висковатый, к вечеру – думные дворяне А. Ф. Адашев и И. М. Вешняков. Под предлогом болезни от присяги уклонились боярин Д. И. Курлятев и печатник Н. А. Фуников-Курцев. Последние двое и боярин Д. Ф. Палецкий начали двойную игру и стали подбивать князя Владимира Андреевича воспользоваться случаем и занять престол. Намерения заговорщиков были, несомненно, «изменными» по отношению к Ивану IV и Дмитрию, хотя понятно и их желание передать престол не младенцу, а взрослому человеку, доказавшему, по крайней мере, свою воинскую храбрость.

Владимир собрал свой двор и одаривал дворян деньгами. Увидев в этом недвусмысленное стремление к перевороту, бояре перестали допускать князя к постели больного государя. На сторону Старицкого, согласно приписке, перешел священник Сильвестр. Автор интерполяции здесь помещает рассказ об узурпации Сильвестром всей власти в государстве, называет его главным советником и вдохновителем действий Владимира Андреевича. Требования священника допустить князя к царю были отвергнуты, «и с той минуты была вражда между боярами и Сильвестром и его советниками».

2 марта в Передней избе И. Ф. Мстиславский и В. И. Воротынский приводили к крестоцелованию большую часть Боярской думы. Недовольство при этом выражали боярин И. М. Шуйский (отказался целовать крест в отсутствие государя) и окольничий Ф. Г. Адашев (отец А. Ф. Адашева, будущего знаменитого окольничего). Последний высказал вслух мысль, беспокоившую, видимо, многих бояр: присяга Дмитрию означает переход власти к клану Юрьевых и его лидеру – Д. Р. Юрьеву. После этого заявления «были между боярами брань великая и крик и шум велик и слова многие бранные».

Перед боярами с речью выступил государь. После этого И. М. Висковатый и В. И. Воротынский привели к присяге остальных бояр. Недовольство происходящим проявляли Владимир Андреевич, его мать Ефросинья Старицкая, бояре И. И. Турунтай-Пронский, П. М. Щенятев, С. В. Ростовский, Д. И. Оболенский. 12 марта последними присягнули Д. И. Курлятев и Н. А. Фуников-Курцев. Мятеж завершился[164].

В Синодальном списке, являющемся, как ныне доказано, частью одной с Царственной книгой лицевой летописи о событиях правления Ивана IV, под 1554 годом помещена приписка, совершенно иначе трактующая события марта 1553 года. Согласно ее версии, в 1553 году реального заговора и мятежа не было!

Как утверждает данная интерполяция, в июле 1554 года в Литву попытался бежать боярин С. В. Ростовский. При его поимке и допросе и всплыли подробности, придавшие в глазах мнительного царя событиям 1553 года характер «заговора» и «мятежа». Год назад бояре только обсуждали возможность воцарения Владимира Андреевича, и то, видимо, очень «кулуарно». Никаких отказов от присяги и других мятежных действий у постели больного царя не было. После выздоровления Грозного перепуганные несостоявшиеся заговорщики скрыли свои замыслы, и они всплыли только при допросе под пыткой С. В. Ростовского в 1554 году.

Князь назвал своих единомышленников: П. М. Щенятева, И. И. Турунтай-Пронского, Куракиных, Д. И. Оболенского, П. С. Серебряного, С. И. Микулинского. Любопытен состав следственной комиссии, вырвавшей у беглеца роковые признания: И. Ф. Мстиславский, И. В. Шереметев-Большой, Д. И. Курлятев, М. Я. Морозов, Д. Ф. Палецкий, А. Ф. Адашев, И. М. Вешняков, Д. Р. и В. М. Юрьевы, Н. А. Фуников, И. М. Висковатый[165]. Картина оказывается еще более запутанной: в комиссию включены лица, названные в приписке 1553 года мятежниками, – Д. И. Курлятев, Н. А. Фуников, Д. Ф. Палецкий, колебавшиеся А. Ф. Адашев, И. М. Вешняков.

Таким образом, версии источников о «мятеже» марта 1553 года, имеющиеся в распоряжении ученых, взаимоисключают друг друга. Расположим их в хронологическом порядке:

1) вариант Первого послания Грозного (1564 год): А. Ф. Адашев и Сильвестр как главные мятежники;

2) вариант приписки к Царственной книге 1553 года (вторая половина 1570-х – начало 1580-х годов): вдохновитель мятежа – Сильвестр, советник Владимира Андреевича. Главные действующие лица – Владимир Старицкий, Ефросинья Старицкая, бояре – Д. И. Курлятев, Д. Ф. Палецкий, И. М. Шуйский, окольничий Ф. Г. Адашев, печатник Н. А. Фуников-Курцев. Мятежникам сочувствуют И. И. ТурунтайПронский, П. М. Щенятев, С. В. Ростовский, Д. И. Оболенский. До вечера 1 марта колебались А. Ф. Адашев и И. М. Вешняков, но в итоге сохранили верность государю;

3) вариант приписки к Царственной книге 1554 года (вторая половина 1570-х – начало 1580-х годов): мятежа не было. Во время болезни царя группа бояр обсуждала вариант перехода власти к Владимиру Старицкому. В нее входили С. В. Ростовский, П. М. Щенятев, И. И. Турунтай-Пронский, Д. И. Курлятев, П. С. Серебряный, С. И. Микулинский, Куракины. Никаких практических действий заговорщики не предпринимали. Их планы случайно открылись через год при допросе беглеца-неудачника С. В. Ростовского, выдавшего всех своих единомышленников.

Самое замечательное, что все эти три взаимоисключающие версии, по всей видимости, принадлежали перу одного и того же человека – Ивана Васильевича Грозного. Именно он был автором Первого послания Курбскому, и именно он, по наиболее доказательной версии Д. Н. Альшица, был автором приписок к лицевым сводам 1570-х годов.

Так что же происходило в Московском Кремле в марте 1553 года?

Мы можем с уверенностью сказать только одно – что-то происходило. Какие-то потрясения вокруг престола, связанные с именами Ивана IV, Владимира Старицкого, Дмитрия, несомненно, были. На них указывает существование сразу трех крестоцеловальных записей на верность трону, взятых с Владимира Андреевича 12 марта 1553 года, в апреле и мае 1554 года[166]. После 1553 – 1554 годов происходят серьезные кадровые перестановки в составе правящих кругов. Все это свидетельствует о каких-то важных событиях, но их конкретная история без введения в оборот новых источников будет реконструироваться, к сожалению, лишь гипотетически.

Проблема в том, что названные в приписке к Царственной книге и Первом послании Грозного «недоброхоты» царя – Д. И. Курлятев, Ф. Г. Адашев, Сильвестр, Владимир Андреевич, Д. И. Оболенский, С. В. Ростовский, колебавшиеся А. Ф. Адашев и И. М. Вешняков – не только не поплатились в 1553 году за свои «мятеж» и «предательство», но, наоборот, возвышение многих из них, да того же А. Ф. Адашева, начинается как раз с 1553 года. А вот роль Д. Р. и В. М. Юрьевых, сохранивших, согласно приписке, верность государю, напротив, после 1553 года начинает стремительно падать.

В свете вышеприведенного анализа – насколько адекватными были данные обвинения Ивана Грозного? Перед нами опять некая тайна его двора. Все, что мы можем с уверенностью сказать, – что эта тайна существует. Что она скрыта за намеками, передергиваниями и клеветническими измышлениями в источниках. Мы можем строить гипотезы. Но не более того...

Рассмотрим другие обвинения царя, менее явные и с гораздо большим трудом проверяемые по источникам.

Первое – обвинение Курбского и его сторонников в расхищении богатств государства, которыми изменники расплачиваются с гонителями и хулителями несчастного царя, «подражателями бесов»: «Вы же за эти злодеяния раздаете им многие награды нашей же землей и казной, заблуждаетесь, считая их слугами, и, наполнившись этих бесовских слухов, вы, словно смертоносная ехидна, разъярившись на меня и душу свою погубив, поднялись на церковное разорение».

Что имел в виду царь, можно только гадать. Если буквально понимать его слова, то среди князей и бояр существовала некая группировка, которая платила людям, следившим за государем и изводившим его мелочной регламентацией и опекой. За таковые преступные деяния, направленные на превращение царя в «младенца», они получали щедрые раздачи из государственной казны и земельного фонда. Но злодеи во главе с Курбским заблуждаются, если думают, что эти «подобные бесам» личности служат изменным боярам (а кому, по мнению Грозного, служат в действительности – из письма неясно). В «смертоносном яде своего умысла» Курбский и его соратники дожились уже и до разорения церквей.

Данная фантасмагорическая картина, рисуемая царем, не находит никакого подтверждения в других источниках. Не обнаруживается ни малейших следов ни подобного казнокрадства, ни разорения церквей, ни жуткого заговора среди бояр и их наймитов – каких-то практикующих психотерапевтов. Это не означает, что при дворе не было никаких противоречий между знатью и Иваном Грозным – другое дело, как мнительный царь с параноидальным мышлением вообразил себе характер этих конфликтов.

Следующее обвинение Грозного в адрес Курбского и его сотоварищей – «война с Литвой вызвана вашей же изменой, недоброжелательством и легкомысленным небрежением». Строго говоря, это не так, хотя здесь можно хотя бы догадываться, какие именно проступки знати могли вызвать такие оценки. Великое княжество Литовское и Королевство Польское вынашивали давно планы захвата Ливонии. После 1552 года эти планы стали претворяться в жизнь. В конце 1550-х годов истекало очередное перемирие России и Великого княжества Литовского. Король Сигизмунд решил этим воспользоваться и под угрозой отказа от продления перемирия и развязывания тем самым русско-литовской войны добиться от России невмешательства в ливонский вопрос и «свободы рук» в Прибалтике.

3 марта 1559 года в Москву прибыло посольство от Сигизмунда во главе с Василием Тишкевичем. Оно привезло предложения, разработанные при дворе Сигизмунда в декабре 1558 года. Послам предписывалось начать с обсуждения вопроса о создании польско-литовско-русской антимусульманской коалиции – проекта военно-политического союза против Крымского ханства и Турции. Далее дипломаты должны были заявить, что для создания такого союза надо урегулировать старые территориальные споры между Россией и Литвой, продлить перемирие. И когда русские приступят к обсуждению перемирия – литовские дипломаты должны были нанести удар. Им предписывалось высказать претензии в нападении на Ливонию, на архиепископа Вильгельма Бранденбургского, родственника Сигизмунда.

Таким образом, литовской стороной заранее планировалось высказывание требования к России прекратить войну в Ливонии. Реакцию на подобный демарш нетрудно было предвидеть: русская сторона ответила бы в стиле «не ваше дело». Инструкции Сигизмунда абсолютно недвусмысленны: высказать обвинение в агрессии против Ливонии в конце дебатов, тем самым поставив переговоры под угрозу срыва.

Поэтому те историки, которые вслед за Иваном Грозным винят руководителей русской посольской службы, в частности А. Ф. Адашева, в неудачном ведении переговоров, не учитывают того факта, что посольство Тишкевича ехало не продлять перемирие, не договариваться, а – обострять отношения. Чего Адашев не мог предвидеть и тем более – дезавуировать. Все показывает на то, что московские дипломаты не ожидали вмешательства Сигизмунда в ливонский вопрос.

На переговорах Адашев предложил заключить мир по принципу, кто чем владеет, при этом «для доброго согласия не будем добиваться возврата прародителевых своих отчин, города Киева и иных городов русских». Таким образом, Москва в 1559 году была готова в обмен на вечный мир и антитатарский союз закрепить в «вечном» договоре отказ даже от декларации своих прав на русские земли, входившие в состав Великого княжества Литовского. Это – принципиальное изменение позиции. Ведь за десять лет до этого как раз Москва и слышать не хотела о мире, который связал бы ей руки в будущем «поиске своих вотчин». Теперь же Россия была готова отдать Киев и другие земли в обмен на мир с Литвой и невмешательство Сигизмунда в ливонский вопрос.

Однако литовцы наотрез отказались мириться без решения территориальной проблемы. В обоснование своей позиции они даже привели притчу из Златоструя: «У некоего человека в подворье была змея, да съела у него дети и жену, да еще захотела с тем человеком вместе жить. И тот нынешней мир тому же подобен: съевши жену и детей, съесть и его самого». Адашев в сердцах обозвал речи литовцев «гнилыми семенами», которые и «во сне не пригрезятся». Но позиция Тишкевича была твердой: мир возможен, только если Россия вернет Смоленск, Северские земли, Стародуб, Новый Городок, Путивль, Почап, Брянск, Рыльск, Чернигов, Вязьму, Дорогобуж, Рославль, Мглин, Дронов и Попову Гору. Эти захваты послы назвали «грехами предков» Грозного, и, пока он их с души не сведет, мира не будет.

10 марта 1559 года Тишкевич заявил, что Сигизмунд требует прекратить войну в Ливонии и остановить нападение на его родственника, рижского архиепископа Вильгельма. Потрясенный Иван Васильевич оказался перед перспективой войны на два фронта. Все, что он смог сделать, – это отправить послов домой, в отместку приказав не давать им меда и заявив, что Россия старое перемирие додержит, а там «как Бог даст». Адашев был отстранен от переговоров, и ответ послам давал И. М. Висковатый.

23 января 1560 года пред очами Ивана Грозного предстал посол Мартын Володкевич с ультимативным заявлением: немедленно прекратить войну в Ливонии, ибо Ливония принадлежит Великому княжеству Литовскому. Посол попросил встречи с Адашевым и Висковатым. Иван велел им встретиться в дьячьей избе Висковатого. Володкевич сообщил, что в Литве победила партия сторонников войны и что надежды на мир призрачны. Адашев и Висковатый, выполняя поручение царя, пытались доказать правомочность нападения России на Ливонию. 30 января они передали содержание бесед Грозному, после чего тот отправил посла восвояси без грамоты и без обеда.

В июле 1560 года первые отряды воинов великого княжества перешли литовско-ливонскую границу. Литовских войск было мало – от 800 до 2 500 человек. Но серьезные столкновения с русской армией случились только через год – в августе 1561 года город Тарваст в Ливонии после пятинедельной осады был взят литовцами, русский гарнизон пленен. Литовцы еще разоряли керепетские и юрьевские «места», входившие в русскую зону оккупации, и Новогородский уезд. С этого события берет начало новая русско-литовская война 1561 – 1570 годов, которую, впрочем, Россия выиграет.

1 ноября 1561 года русских воевод – Т. М. Кропоткина, Н. Путятина и Г. Е. Трусова-Большого – с позором отпустили из взятого Тарваста. Неизвестно, что для них оказалось хуже: литовский плен или московская свобода. Иван Грозный расценил сдачу Тарваста как предательство: «И как торваские воеводы пришли из Литвы к Москве, и царь и великий князь положил на них опалу свою для того, что они литовским людям город сдали, и разослал их государь по городам в тюрьмы, а поместья их и вотчины велел государь взять и раздать в раздачу».

Таким образом, для данного обвинения царя – в том, что война с Литвой началась из-за ошибок и нерадения русских воевод, – с точки зрения царя, основания были. События, которые он имел в виду, реконструируются достаточно определенно. Другое дело, что истинная подоплека данных событии показывает предвзятость и несправедливость царского гнева.

Следующая претензия царя связана с вовлечением государя в какие-то неправильные церковные обряды: «Если же ты вспоминаешь о том, что в церковном предстоянии что-то не так было и что игры бывали, то ведь это тоже было из-за ваших коварных замыслов, ибо вы отторгли меня от спокойной духовной жизни и по-фарисейски взвалили на меня едва переносимое бремя, а сами и пальцем не шевельнули; и поэтому было церковное предстояние нетвердо, частью из-за забот царского правления, вами подорванного, а иногда – чтобы избежать ваших коварных замыслов».

Примечательно, что Курбский ни в каких «играх» царя не упрекал. Он говорит о «бесовских пирах», о пролитии крови на церковных порогах, о глумлении над монахами («ангельским образом»), «Афродитском грехе» и «Кроновых жертвах». Все это слишком серьезно и никак не подходит под определение «игры». Тем более, как явствует из слов царя, эти таинственные ритуалы (забавы) как-то связаны с церковными обрядами, причем они разыгрывались перед народом: «Что до игр, то, лишь снисходя к человеческим слабостям, ибо вы много народа увлекли своими коварными замыслами, устраивал я их для того, чтобы он (народ. – А. Ф.) нас, своих государей, признал, а не вас, изменников... подобно тому, как Бог разрешил евреям приносить жертвы, – лишь бы Богу приносили, а не бесам». Что ж это за публичные «игры», с помощью которых царь переманивал народные массы из-под влияния изменников – Курбского с боярами, срывая их коварные замыслы, но при этом был вынужден нарушать какие-то церковные обычаи? Что здесь имел в виду Иван Грозный и, главное, в каких словах Курбского он усмотрел намек на эти «игры» – понять невозможно.

Грозный заявил, что «сильных во Израили мы не убивали, и не знаю я, кто это сильнейший во Израили». Царь абсолютно категоричен: «не предавали мы своих воевод различным смертям, а с Божьей помощью имеем мы у себя много воевод и помимо Вас, изменников. А жаловать своих холопов мы всегда были вольны, вольны были и казнить».

Царь тут, несомненно, лукавит. Кто именно подвергся репрессиям в предопричные годы и, следовательно, может быть сближен с «сильными во Израили»? В 1560 году пострадали боярин И. С. Воронцов (по частному доносу Ф. И. Сукина), окольничий А. Ф. Адашев (сослан на фронт), дьяк И. Г. Выродков, а также, возможно, постельничий И. В. Вешняков и священник Сильвестр (правда, по другим данным, он спокойно удалился в монастырь, об этом далее пишет и Грозный: «Поп Сильвестр ушел по своей воле»).

В 1561 году репрессиям подверглись боярин В. М. Глинский, а также тарвастские воеводы Т. М. Кропоткин, Н. Путятин и Г. Е. Трусов-Большой. В 1562 году был насильственно пострижен в монахи боярин Д. И. Курлятев (по обвинению в попытке отъезда в Литву). В аналогичном преступлении были обвинены боярин И. Д. Вельский и его спутники Б. Ф. Губин-Моклоков, И. Я. Измайлов, Н. В. Елсуфьев. В заточении оказались князья А. И. и М. И. Воротынские, у них были конфискованы земли. Пострадали также князь И. Ф. Гвоздев-Ростовский и, вероятно, – боярин В. В. Морозов.

1563 год был ознаменован двумя крупными процессами: «старицким» и «стародубским» «изменными делами». По доносу дьяка Савлука Иванова у князя Владимира Андреевича Старицкого был конфискован двор, его мать – Ефросинья Старицкая – отправлена в ссылку. По этому же делу казнили князя И. Шаховского-Ярославского. По «стародубскому» следствию пострадали В. С. Фуников-Белозерский, И. Ф. Шишкин, Д. Ф. и Т. Д. Адашевы, П. И. Туров, Федор, Андрей и Алексей Сатины (родственники А. Д. Адашева).

В 1564 году гонениям подверглись бояре И. В. Шереметев-Большой, М. П. Репнин и Ю. И. Кашин (последние двое, видимо, убиты по приказу царя), князья Д. Ф. Овчина-Оболенский, Н. Ф. и А. Ф. Черные-Оболенские, П. И. Горенский-Оболенский.

Таков перечень опальных Ивана IV в предопричные годы. Царь лгал, когда говорил, что «не предавал своих воевод различным смертям». Другое дело, что Грозный считал жертв репрессий не «своими воеводами», а предателями, которым воздалось по заслугам: «А мук, гонений и различных казней мы не для кого не придумывали; если же ты вспоминаешь об изменниках и чародеях, так ведь таких собак везде казнят».

Курбский пытался изобразить отношения между государем и подданными как конфликт тирана с антихристианскими наклонностями и «новых мучеников», причем мучеников прежде всего за веру или, по крайней мере, за чистоту заповедей и христианской морали. Для Ивана это было опасное обвинение, он представал в крайне невыгодном свете. Поэтому Грозный резко отмел религиозную подоплеку конфликта: «Мучеников за веру у нас нет». Царь посмеялся над словами Курбского, что он «оболгал православных»: «Если уж я оболгал, от кого же тогда ждать истины? Что же, по твоему злобесному мнению, чтобы изменники не сделали, их и обличить нельзя? А облыгать мне их для чего? Что мне желать от своих подданных? Власти, или их худого рубища, или хлебом их насытиться? Не смеха ли достойна твоя выдумка?.. Кто же, имея разум, будет без причины казнить своих подданных?»

Грозный, верный своему принципу – возводить на Курбского те же самые обвинения, о которых князь писал в своем Первом послании, – помещает пространный рассказ о злодейских изменах, убийствах воевод и бояр, расхищении государственной казны, разорении страны и разрушении православия. Все это происходило в России с малолетства Ивана Грозного до начала 1560-х годов, когда царь наконец-то нашел в себе силы расправиться с внутренними врагами. И во всем виноваты князья, бояре, соратники и родственники Курбского, Адашева и другие личности, «подобные бешеным собакам».

Несмотря на заверения в заботе и теплых чувствах по отношению к подданным, царь Иван о них в принципе крайне невысокого мнения: «Было мне в это время восемь лет, и так подданные наши достигли осуществления своих желаний – получили царство без правителя, об нас же, государях своих, никакой заботы сердечной не проявили, сами же ринулись к богатству и славе и перессорились при этом друг с другом... сколько бояр наших, и доброжелателей нашего отца, и воевод перебили. Дворы, и села, и имущества наших дядей взяли себе и водворились в них. И сокровища матери нашей перенесли в Большую казну, при этом неистово пиная ногами и тыча палками, а остальное разделили».

Не выдержав засилья зла, царившего в России несколько лет, пишет Иван Грозный, «пребывая в такой скорби и не будучи в состоянии снести эту тягость, превышающую силы человеческие, мы, расследовав измены собаки Алексея Адашева и всех его советников, нестрого наказали их за все это: на смертную казнь не осудили, а разослали по разным местам». Все эти измены, по мнению царя, свершались «ради блеска золота». Поэтому Грозный сравнивает поступки Курбского и других с «иудиным окаянством». Они предали царя, как Иуда предал Христа.

В отношении самого Курбского позиция царя была поистине иезуитской. Буквально в начале своего послания царь заявил: «Не полагай, что это справедливо – разъярившись на человека, выступить против Бога... Или мнишь, окаянный, что убережешься? Нет уж! Если тебе придется вместе с ними (литовцами. – А. Ф.) воевать, тогда придется тебе и церкви разорять, и иконы попирать, и христиан убивать; если где и руками не дерзнешь, то там много зла принесешь и смертоносным ядом своего умысла. Представь же себе, как во время военного нашествия конские копыта попирают и давят нежные тела младенцев!»

Таким образом, царь перевел личный конфликт с Курбским в плоскость фундаментальной проблемы человеческого бытия – проблемы спасения души. И здесь Грозный открыто издевался над князем: «Если же ты, по твоим словам, праведен и благочестив, то почему испугался безвинно погибнуть, ибо это не смерть, а дар благой? В конце концов все равно умрешь... почему не пожелал от меня, строптивого владыки, пострадать и заслужить венец вечной жизни?»

Трусости и лицемерию князя Грозный противопоставил поведение его холопа Василия Шибанова, доставившего к царю послание Курбского: «Как же ты не стыдишься раба своего Васьки Шибанова? Он ведь сохранил свое благочестие, перед царем и перед всем народом стоя, у порога смерти, не отрекся от крестного целования тебе, прославляя тебя всячески и вызываясь за тебя умереть».

Главный вывод Ивана Грозного: «Русские же самодержцы изначала сами владеют своим государством, а не бояре и вельможи!» На основе этого заявления, сделанного за полгода до знаменитого отъезда в Александровскую слободу, историки называют Первое послание Грозного «программным документом опричнины». Благодаря полемике с Курбским царь сам для себя сформулировал обвинения в адрес «внутренних врагов». Можно было приступать к «наведению порядка» и искоренению «измены».

А что на все это отвечает князь Курбский?

А ничего.

Содержание его ответного, Второго послания царю с этой позиции необъяснимо. Так или иначе, но Иван Грозный создал серьезный ответ на первоначальный выпад Курбского, причем атакующий ответ, содержащий много серьезных обвинений в адрес уже самого князя. Если это клевета и ложь – то Курбский должен был бы их разоблачить и обелить себя. Если же царь сказал правду – то тем более требовалось найти слова, что-то придумать, чтобы не дать Ивану Васильевичу одержать верх в споре.

Между тем Курбский пишет в своем Втором послании совершенно о другом. Он вновь обрушивается на царя с критикой, но ругает его на этот раз... за неумение писать письма! Мол, царь – невежда и не знает эпистолярного этикета! Князь писал:

«Твое послание, посвященное очень многим вопросам и столь шумно их обсуждающее, я получил, и уразумел, и понял, что оно было написано, как будто ты в припадке необузданного гнева, не помня себя, изрыгал непотребные, злые, ядовитые слова. Такое писание недостойно не только для царя, который считает себя столь великим и славным во всем мире, но даже и для простого, ничтожного воина.

Это проявилось и в твоей неискусности, когда ты, ослепленный яростью и лютой злобой, безыскусно нахватался цитат из Святого Писания, причем цитировал не отдельными строчками и стихами, как положено искусным и ученым в писании посланий, умеющим в немногих словах передавать глубокий смысл, но сверх всякой меры излишне многословно, навязчиво, крикливо, многословно цитируя целые книги, притчи, послания святых мужей!

И вместе со священными текстами тут же ты пишешь о постелях, шубах и прочей бесчисленной мелкой ерунде, как будто передаешь выдумки вздорных баб! И пишешь так невежественно и дико, что над этим будут смеяться и дивиться не только ученые и искусные люди, но и простолюдины, и даже дети! И осмеливаешься писать так в чужую землю, где, между прочим, живут некоторые люди, знающие не только грамматику и риторику, но и диалектику и философию!»

Второе послание Курбского, как неоднократно отмечалось исследователями, было написано с ориентацией на западные каноны эпистолографии[167]. По удачному выражению В. В. Калугина, оно является своего рода «литературным манифестом» писателя-западника. Курбский исповедовал европейские принципы эпистолографии и упрекал Грозного в писательской «неискусности» именно с этих позиций.

«Неистовых баб басням», как князь расценил писательское мастерство Ивана Грозного, Курбский противопоставил образовательный минимум в средневековой Европе – так называемый trivium. Он включал в себя три науки: грамматику, риторику и логику (диалектику). Второй ступенью образования был так называемый quadrivium, состоявший из арифметики, геометрии, музыки и астрономии. После этого высшего курса наук обычно шло специальное богословское образование.

Trivium и quadrivium входили в «семь свободных искусств» (artes liberates, ingenuae, bonae). Они включали в себя шесть пришедших из древности наук {disciplinae liberates): грамматику, риторику, арифметику, музыку, геометрию и астрономию, а также три собственно философские науки (disciplinae philosophicae): логику, физику и этику, объединенные в одну, седьмую, науку для школьного употребления (из них, по сути, оставалась одна логика).

Курбский не просто ссылался на европейскую ученость. Он был непосредственно знаком со всеми важнейшими ее разделами. Князь изучил основные понятия классической риторики: pronuntiatio (произнесение), inventio (нахождение материала), dispositio (его расположение), memoria (запоминание), а также elocutio (учение о выразительных средствах речи – стилистических фигурах, тропах, эвфонии)[168]. Особое значение Курбский придавал риторике, так как видел в ней средство донесения «разума», мудрых советов до правителей.

Под грамматикой в Средневековье понималось изучение латинского и греческого языков. Латынью Курбский к концу жизни овладел настолько, что сам делал с нее переводы довольно объемных текстов. Известен также научный трактат Курбского о правилах пунктуации («О знаках книжных»).

Что же касается философии, то, судя по сочинениям Курбского, он знал философские сочинения Аристотеля, Цицерона, Парменида, Эпикура, Платона, Эразма Роттердамского, Кирилла Александрийского. Он прекрасно ориентировался в патристике и произведениях христианских теологов. На страницах его трудов фигурируют имена Филона Александрийского, Григория Нисского, Оригена, Фомы Аквинского, Григория Паламы, Августина Блаженного, Амвросия Медиоланского, Лютера и др.

Из обличения невежества царя и его незнания этикета сочинения писем вытекала несколько неожиданная претензия, которую во Втором послании высказал князь: «И вместо того, чтобы утешить меня, пережившего столько бед и напастей, ты ко мне, безвинному изгнаннику, обратился с таким посланием!» Интересно, как Курбский мог рассчитывать на утешения со стороны царя, после того как наговорил ему столько гадостей? Однако же, как ни парадоксально, рассчитывал!

Несколько, казалось бы, неожиданная претензия Курбского к царю-тирану – почему он обрушился на князя с обличениями и ответными обвинениями – во многом объясняется стремлением беглого боярина вести дискуссию в «образованном», «риторском» духе. В европейской эпистолографии в подобных случаях был принят особый жанр письма: «epistola consolatoria exilii» («послание, утешающее в изгнании»). Помимо западных образцов князь опирался на известный на Руси с XI века жанр «утешной грамоты», заимствованный древнерусской литературой из византийской книжности, развивавшей традиции античных риторик. Курбский же получил вовсе не «утешительный» ответ, что, помимо эмоциональной обиды, вызвало обвинение в адрес Ивана IV в незнании законов эпистолярного жанра. По выражению академика Д. С. Лихачева, «Курбский пишет Грозному с высот своей новой образованности. Его позиция, которую он стремился занять в своих письмах по отношению к Грозному, – это позиция утонченного и вкусившего западной образованности интеллигента, поучающего грубого неуча»[169].

Закончив поучение, Курбский быстренько сворачивает повествование: «Я хотел сперва ответить тебе на каждое твое слово, царь... но удержал руку с пером... Я все возлагаю на Божий суд... Промолчу я и потому, что недостойно благородным браниться, как будто невежественным рабам. Тем более не подобает нам, христианам, извергать из уст непристойные и злые слова...»

Учеными давно отмечена смысловая загадочность Второго послания Курбского: почему князь сразу не отверг «клевету», содержащуюся в Первом послании Грозного, как он делал это позже в Третьем послании и «Истории...», а лишь ограничился критикой литературных способностей царя, обличением его невежества и вторичными, по сравнению с Первым посланием, апелляциями к Божьему суду? Ответ Курбского на фоне пространного и насыщенного конкретными обвинениями Первого послания Грозного выглядит абсолютно беспомощно. Возможно, он поэтому и не отправил его царю. Курбский понимал, что первый раунд спора он проиграл.

Возможно, князь пытался сочинить более обстоятельный ответ, который до нас не дошел. Курбский неоднократно с 1565 по 1579 год возвращался к тексту своего небольшого по объему Второго послания царю, но так и не удовлетворился ни одним получившимся вариантом. По всей видимости, в это же время Курбский задумывает большое произведение, направленное против Ивана Грозного, и начинает собирать для него материал[170].

13 июля 1577 года начался поход Ивана IV на Ливонию, который, по замыслу царя, должен был расчленить ее территорию и тем самым решить исход войны. Глава администрации Речи Посполитой в Ливонии Григорий Ходкевич располагал всего четырехтысячным войском. Поэтому все, что он мог делать, – отступать. От короля Стефана, занятого в 1577 году осадой поднявшего мятеж города Гданьска, никакой помощи не поступало.

Гарнизоны ливонских крепостей насчитывали от нескольких десятков до, в лучшем случае, нескольких сотен воинов. Было очевидно, что они не выдержат ни осад, ни штурмов. Так и вышло: крепости открывали ворота одна за другой, предпочитая плен неизбежной гибели в случае сражения. 16 июля сдался Мариенгаузен, который обороняло всего... 25 человек. 24 июля, увидев под стенами вверенной ему крепости московские войска, комендант города Люцина заявил о своем горячем желании немедленно перейти на русскую службу и приказал открыть ворота. 27 июля пала крепость Резекне, 9 августа – Динабург. Их гарнизоны были «милостиво» приняты Иваном IV в ряды русской армии.

8 августа 1577 года комендант Вольмара Александр Полубенский сообщил в Речь Посполитую о военной катастрофе в Ливонии. Замки оказались не готовы к обороне, войск не хватало, сами ливонцы и отряды курляндского герцога Кетлера воевали плохо. Без помощи королевской армии Ливония падет, как пал в свое время Полоцк. Помощи не последовало. 12 августа копыта коня русского царя ступили на берег Западной Двины. Здесь были взяты Крейцбург и Левдун. 20 августа сдался Зессвеген, 21-го – Шванебург, 22-го – Беран.

Кампания была бы триумфальной, если бы ее не омрачило одно обстоятельство. При подходе к Кокенгаузену Иван IV узнал, что еще 15 августа 1577 года гарнизоны Кокенгаузена и Вендена перешли под покровительство Магнуса – датского принца, правителя вассального герцогства в Ливонии.

Герцогство Магнуса было образовано в Ливонии в 1560 году. В 1559 году в Дании вспыхнул конфликт короля Фридриха II и его младшего брата Магнуса из-за Голштинии. Фридрих решил удовлетворить интересы Магнуса за счет далекой Ливонии и в сентябре 1559 года, по Нюборгскому соглашению, купил за 30 тысяч талеров остров Эзель. К Дании отошли и владения Курляндского епископства. Магнус получил титул епископа Эзельского и Курляндского и стал готовиться к отъезду в свои новые владения. При этом он официально отказался от претензий на Голштинию. Теперь Датское королевство получило законный повод ввести войска на земли ордена. В апреле 1560 года отряд 19-летнего Магнуса высадился под Аренсбургом, приступив к реализации Нюборгского соглашения 1559 года.

Иван Грозный сквозь пальцы смотрел на возникновение в Ливонии датской зоны оккупации и некоего герцогства, подвластного датской короне. Дания была далеко, и в случае, если бы Россия всей мощью своей военной машины навалилась бы на Эзель, от владений Магнуса очень быстро ничего бы не осталось. Все стороны это прекрасно понимали. Но датскому королю нужно было куда-то сплавить Магнуса... Северная Эстония традиционно рассматривалась в Копенгагене как сфера своих интересов. Россия же была заинтересована в Дании как единственном европейском государстве, которое было готово официально признать русскую аннексию ливонских земель (если Москва не будет возражать против существования герцогства Магнуса). В 1562 году между Россией и Данией был подписан мирный договор – первый (и единственный!) договор с европейской державой, легитимизировавший существование Русской Ливонии.

Иван Грозный пошел дальше, женил Магнуса на дочери князя Владимира Андреевича Старицкого и сделал своим «голдовником» – то есть вассалом. В 1570 году Магнус фактически разорвал связи с датской короной и стал союзником и подданным русского царя. Московские и датские войска сражались в Ливонии вместе. Однако герцог, ставший «королем Ливонии», на своей шкуре испытал особенности характера Ивана Васильевича, что на европейского герцога произвело совершенно сокрушающее впечатление. Магнус решил, что такого сюзерена ему не надо, и в августе 1577 года преподнес царю сюрприз. Фактически его действия означали мятеж и измену.

В грамоте, адресованной государю, Магнус писал, что это именно ему, истинному господину Ливонии, сдались Венден, Голбин, Левдун, Борзун, Ленавард, Куконос и другие – в общей сложности 18 крепостей. Тем самым датчанин присваивал себе лавры победителя в войне, которую царь Иван считал своим триумфом. Грозный был оскорблен тем, что герцог украл у него победу: получалось, что успехами русского оружия в Ливонии воспользовалась Дания. Грозный написал Магнусу крайне резкое послание, в котором требовал выполнения Псковского соглашения 1577 года. В противном случае датчанин может убираться – либо на остров Эзель, принадлежавший датской короне, либо – за море, в Копенгаген.

Жертвами доверия к Магнусу стали присягнувшие ему жители ливонских городов. Отряд окольничего Петра Татева взял Кокенгаузен и устроил там резню в наказание «за измену» в пользу датского герцога. 1 сентября та же участь постигла Вольмар, взятый Богданом Вельским. 5 сентября пал Венден, в котором также прошли массовые казни. Современник событий Рейнгольд Гейденштейн так описывал взятие крепости Ашераден по соседству с Венденом:

«В Ашерадене собралось огромное множество людей обоего пола и всякого сословия, в особенности же много женщин и девиц; там же находился ландмаршал, человек почтенный и по летам и по тем высшим должностям, которые некогда он занимал. Московский князь, перебив без разбора всех, способных носить оружие, не воинственный пол, женщин и девиц, отдал татарам на поругание; затем прямо отправился в Венден. Находившиеся там жители, перепуганные слухом о таком жестоком поступке московского князя, заперли ворота. Магнус, вышедший за них просителем с униженным видом и умолявший на коленях о помиловании, ползая у его ног, был обруган князем, который даже ударил его в лицо. Убедившись, что влияние Магнуса нисколько не может послужить к их спасению, так как даже ему самому угрожает опасность, и видя себя со всех сторон окруженными и обманутыми вероломным неприятелем, жители под влиянием гнева, страха и отчаяния подложили под здания порох, и от этого взрыва погибло огромное множество людей обоего пола, всякого возраста и сословия, и почти весь цвет знати ливонской, сколько ее еще оставалось до сих пор»[171].

Среди пленных оказался князь Александр Полубенский – недавний комендант Вольмара, незадолго до прихода русских войск арестованный горожанами и выданный людям Магнуса. 10 сентября во взятом Вольмаре царь закатил грандиозный пир, на котором присутствовал в качестве почетного гостя сам Полубенский и другие сдавшиеся русской армии знатные литовцы.

Город Вольмар для Грозного был известен в первую очередь тем, что отсюда в 1564 году было отправлено Первое послание Курбского. Воспоминание об этом дало толчок эпистолярному творчеству царя: 12 сентября появляются точно датированные четыре послания Ивана IV: предводителям враждебной Речи Посполитой королю Стефану Баторию и литовскому магнату Яну Ходкевичу, а также адресованные изменникам-эмигрантам: Иоганну Таубе, Элерту Крузе и Тимохе Титерину. Как заметил Б. Н. Флоря, «никакой необходимости в посылке этих грамот не было и никаких практических последствий они иметь не могли. Но в этот момент триумфа, когда, несмотря на все трудности, царь почти добился достижения цели, к которой стремился много лет, Иван не мог отказать себе в удовольствии взяться за перо, чтобы указать изменникам на то, сколь тщетными оказались все их направленные против него интриги, в каком жалком положении оказались они сами»[172]. Пятым его адресатом оказался князь Андрей Курбский. Таким образом, после почти 13-летнего перерыва, не получив от Курбского никакого ответа, царь Иван возобновил переписку с ним. Можно предположить, что Второе послание Грозного Курбскому также было составлено 12 сентября 1577 года.

Содержание письма весьма примечательно. Грозный однозначно признает, что он грешник, сравнимый по масштабам беззаконий с самыми отъявленными негодяями библейской истории. Но он предлагает Курбскому объяснить: почему же тогда Господь не спешит покарать преступного монарха? Почему Иисус явно на стороне русского царя, что неопровержимо доказывается его победами в Ливонии? Почему деяния царя перевешивают его грехи? А его обличители, в том числе и Курбский, которые мнят себя богоугодными, с позором бегут прочь от победоносной христианской хоругви Ивана IV?

Объяснение было простым: царь искренне считал, что чем тяжелее и страшнее грехи – тем больше эффект от покаяния. Государь совершает богоугодные поступки, прославляет своими победами православие – и поэтому Бог дает ему шанс покаяться и спастись. Грозный сравнил себя с библейским царем Иудеи Манассией. Тот впал в ересь, восстановил культовые возвышения (высоты), разрушенные его отцом Езекией, возвел жертвенники Ваалу, устроил священные рощи (дубравы) и даже в Иерусалиме соорудил жертвенники и алтари «всему воинству небесному». В долине сына Енномова он проводил обряд прохождения через огонь для своих сыновей, возвысил гадалок, ворожеев, вызывателей мертвецов и т. д. (2 Пар. 33: 1 – 8). Царь-еретик также пролил много невинной крови (4 Цар. 21: 16). Легенда приписывает ему даже убийство пророка Исайи.

Однако Манассия был свергнут и в кандалах отвезен в Вавилон. Он воспринял это как Божье наказание за свершавшиеся им непотребства и покаялся в тюрьме (2 Пар. 33: 12). Бог простил раскаявшегося грешника и вернул его на иерусалимский престол: «...и познал Манассия, что тот Господь есть истинный Бог» (2 Пар. 33: 13). По возвращении он обратился в истинную веру, немедленно разрушил все языческие святилища и восстановил жертвенник Господень (историю его царствования см.: 4 Цар. 21: 1 – 18; 2 Пар. 33: 1 – 20).

Иван пишет, что он также совершал все мыслимые и немыслимые преступления (кроме религиозного «отступления» – от еретичества Грозный резко отмежевался). Но Манассия сумел спастись, потому что вовремя покаялся, – и в этом смысл аналогии с библейским царем, которую приводит Грозный. Царь писал, что его покаяние будет ценнее для Христа, чем 99 праведников: какой грешник спасется!

В доказательство царь также приводил евангельские притчи о том, что пастух бросит стадо из 99 овец, но будет искать одну заблудшую (Лк. 15: 3 – 6), и что некая жена, имевшая 10 драхм и потерявшая одну из них, не будет рада своему достатку, пока не найдет потерю (Лк. 15: 8 – 9). Грозный, ссылаясь на эти притчи, утверждал: это он – заблудшая овца и потерянная драхма. Спасению «заблудшего государя» Господь будет рад куда больше, чем десятков душ праведников. Царь утверждал: «Если и больше песка морского беззакония мои, но надеюсь на милость Божию: в пучине своей милости может он потопить мои беззакония».

Повторяя обвинение в узурпации Адашевым, Сильвестром и княжескими родами данной от Бога царской власти, Грозный дополнил его очень резким выпадом. С помощью цитаты из Книги Иова царь намекает, что своевольная русская аристократия состоит на службе не у кого иного, как у Дьявола! Эта сатанинская служба проявилась в узурпации богоданной царской власти.

Царь возвращается к некоторым темам, поднятым в Первом послании Курбского и своем Первом послании Курбскому, но его новые высказывания только еще больше запутывают дело. Так, Грозный выдвигает обвинение изменников-аристократов в убийстве царицы Анастасии. При этом он не указывает на конкретного убийцу, «юницу» извели абстрактные «вы»: «А и с женою меня про что разлучили? Только бы вы у меня не отняли бы юницы моей, тогда бы Кроновой жертвы не было». Нельзя же понимать эти слова так, что, если бы не умерла жена, царь бы не познал грех гомосексуализма с Федором Басмановым при молчаливом потворстве этому отца-сводника, Алексея Басманова, а виноваты в этом Курбский, Адашев, Сильвестр и другие придворные! А как еще их понимать? Сам Иван Грозный так прокомментировал эту ситуацию: «А если ты, Курбский, скажешь, что я не утерпел после смерти жены и чистоты не сохранил – то все мы человеки». Одновременно он обвинил Курбского... в изнасиловании жены некого стрельца: «А ты для чего взял стрелецкую жену?»

Вопрос о причинах смерти царицы Анастасии на самом деле достаточно сложен. С одной стороны, она могла быть вызвана естественными причинами. В жизни царицы присутствовал целый ряд факторов риска, которые должны были серьезно подорвать ее здоровье. Прежде всего это частые беременности, протекавшие неблагополучно, потому что многие из них заканчивались либо быстрой смертью ребенка, либо рождением младенца с отклонениями. Выйдя замуж в начале 1547 года в возрасте около 14 лет, в августе 1549 года она родила Анну, в марте 1551 года – Марию (обе скончались во младенчестве), в октябре 1552 года – Дмитрия (погиб от несчастного случая в младенческом возрасте), в марте 1554 года – Ивана (выжил и вырос, но имел репутацию болезненно жестокого человека с психическими отклонениями), в феврале 1556 года – Евдокию (умерла во младенчестве) и в мае 1557 года – слабоумного царевича Федора. Перенеся за 13 лет шесть беременностей, царица не могла сохранить здоровье.

Кроме того, Анастасия была вынуждена часто сопровождать царя в богомольных поездках по монастырям – в любую погоду, во все времена года, на любые расстояния. Роковая болезнь случилась с ней как раз во время последней поездки в Можайск в конце 1559 года. Болезнь, видимо, продолжалась весь 1560 год, поскольку в рассказе о московском пожаре 17 июля 1560 года упоминается, что Анастасию от огня эвакуировали в село Коломенское «с великой нужею, занеже болезнь ее бысть велика зело». 7 августа 1560 года организм устал бороться с многочисленными недугами и государыня скончалась. Ей было, как показал анализ костных останков, не более 24 – 30 лет.

Однако ситуация резко запуталась после исследования останков Анастасии уже в наши дни. В ходе анализа останков были получены ошеломляющие результаты. Образец волос царицы показал высокие концентрации солей ртути. Отходы савана на дне могилы также содержали ядовитый металл. Таким образом, как отмечено в акте судебно-химического исследования останков Анастасии Романовой, «возможной причиной смерти царицы Анастасии могло быть отравление солями ртути»[173]. Примечательно, что аналогичные результаты показало исследование останков матери Ивана Грозного, Елены Глинской, в отношении кончины которой также бытовала версия отравления боярами.

На вопрос, откуда в останках ртуть, нет однозначного ответа. Существует три версии. Первая – мы очень мало знаем о химическом составе косметики средневековой Руси. Анастасию могло погубить неумеренное использование румян и белил, к которым она, видимо, нередко прибегала, чтобы лучше выглядеть после многочисленных родов. Вторая – как известно, ртуть была в свое время обнаружена и в останках самого Ивана Грозного[174]. Это послужило основанием для предположения, что царь болел сифилисом, который в те времена лечили ртутными мазями. Естественно, что он заразил жену и она получала такое же лечение. Третья – Анастасия действительно была отравлена, и обвинение в этом преступлении возвели на Адашева и Сильвестра, справедливо или нет – неизвестно.

Если верна версия об отравлении Анастасии солями ртути, то травить ее должны были начать в 1556 – 1557 годах. Все, конечно, зависит от дозы, но обычно от отравления ртутью в той консистенции, которая обнаружена в останках царицы, больные умирают на третий-четвертый год после попадания яда в организм. Это еще больше запутывает ситуацию, потому что никаких намеков на покушение на убийство царской супруги в 1556 – 1557 годах источники не содержат.

Между тем на протяжении трех-четырех лет царица должна была испытывать страшные страдания, еще более ужасные от того, что несчастная женщина не понимала, что с ней происходит. Она страдала головными болями, быстро уставала, испытывала частые перепады настроения – от беспричинного веселья до внезапных слез и меланхолии. Резкие звуки, запахи, яркий свет страшно раздражали Анастасию. Она все чаще забывала самые простые вещи. По ночам она мучительно ворочалась, не в силах заснуть. Нервная система постепенно разрушалась, царица жила с постоянным чувством страха, страдала робостью, застенчивостью, все больше боялась окружающих. Из-за этого она «уходила в себя», часами прислушивалась к своему самочувствию, стала мнительной, подозрительной. У нее постоянно тряслись пальцы рук, болел живот, был изъязвлен рот. В последней фазе заболевания царицу мучили галлюцинации, припадки, похожие на эпилептические, внезапные крайне болезненные судороги. От этих мучений Анастасия отупела, лишилась всех эмоций и ждала избавительницу-смерть. Поскольку такое состояние длилось долго, можно представить, что пережил любящий ее супруг – Иван Грозный. Так действительно можно сойти с ума...

Перед нами еще одна тайна двора Ивана Грозного, которая вряд ли будет когда-либо раскрыта. Думается, что бесперспективно искать ответ на нее, пытаясь угадать, кому было выгодно отравить Анастасию. На сегодняшнем уровне наших знаний мы не можем дать однозначного ответа, была ее смерть естественной или насильственной и кто в ней виновен. Как верно заметила археолог Т. Д. Панова, изучавшая останки первой русской царицы, «смерть Анастасии Романовой стала причиной опал и казней придворных, но был ли тогда наказан истинный виновник ее гибели – этого мы уже никогда не узнаем».

После прихода к власти в Речи Посполитой в 1575 году Стефана Батория в Ливонской войне постепенно происходил перелом. 1576 – 1578 годы король потратил на улаживание конфликтов внутри страны, реформирование армии и системы ее комплектования и финансирования, дипломатические усилия по укреплению международного положения. Он даже отдал Ивану Грозному в 1577 году на растерзание Ливонию. Благодаря политике Стефана к 1579 году Речь Посполитая серьезно окрепла и перешла в наступление. Оно оказалось успешным. Армия Батория громила русских. Правда, происходило это в основном благодаря не польским гусарам и литовской шляхетской коннице, а европейским наемникам, которых Стефан в большом количестве призвал под свои знамена – преимущественно венграм и германцам, а также итальянцам, французам, даже шотландским стрелкам.

Поляки и литовцы были для воинов Ивана Грозного врагом знакомым, которого не раз бивали. А вот европейские профессиональные военные, наемники, продавшие свои шпаги Стефану Баторию, оказались противником новым и сильным. Европейцы, переживавшие так называемую «военную революцию», пришли в Россию носителями принципиально новой, прогрессивной военной тактики. Армия Ивана Грозного по сравнению с ними была отсталой, феодальной. Русские воины смогли их остановить только на третьем году войны под стенами Пскова в 1581 году. Боевые действия 1579 – 1580 годов происходили при полном преимуществе армии Батория. Пали Полоцк, Сокол, Озерище, Велиж, Великие Луки, враг осадил псковские пригороды и в конце концов дошел до самого Пскова.

Курбский, как уже говорилось, воевал под Полоцком в 1579 году, участвовал во взятии этой крепости и боях под соседним Соколом. Прямо там, в лагере, он написал новое письмо царю, которое, казалось бы, должно было поставить точку в затянувшемся споре. В эти же годы князь обдумывал замысел большого антигрозненского сочинения – «История о великом князе Московском». Оно было закончено в начале 1580-х годов. Идеи, изложенные в Третьем послании Курбского и «Истории...», сходны, поэтому можно объединить эти сочинения.

К этому времени Курбский сильно изменился. Во-первых, он успел основательно подзабыть свою былую родину. Жизнь князя в Литве была слишком бурной и разнообразной, полной новых впечатлений. На этом фоне воспоминания о прошлом, к тому же далеко не всегда приятные, тускнели и либо исчезали вовсе, либо заменялись личными мифами, в которые сам эмигрант искренне верил.

Теплых чувств к православной России у Курбского осталось мало. Слишком много он успел повоевать с русской армией, слишком долго убеждал себя и своих читателей, что этой заблудшей страной правит тиран-еретик, который превратил ее в мрачное царство невежества и разгула дьявольских сил. Курбский теперь верил только в это. Для него Святорусское царство, о котором он писал в первых своих посланиях с невыразимой нежностью и болью, погибло навсегда. Шансов у России нет. Поэтому у Курбского изменилось отношение ко всему русскому: все лучшее в прошлом, его погубил Иван IV. Царь истребил святых мужей и лучших воевод – «избранных во Израили». Вместо них остались одни «калеки». Поэтому князь злорадствует и торжествует, описывая унижения русских пленных, которых, связанными, бросают к ногам гордых воинов Речи Посполитой. Он радуется, когда русская армия разбита и бежит. Она «...как будто состоит не из людей, а становится подобным стаду овец или стае зайцев, не имеющих пастуха, которые боятся гонимого ветром листа». Эмигрант пишет об «огромном и вечном стыде» царя и «всей Святорусской земли», о «сраме народов – сынов русских».

К тому же к концу 1570-х годов Курбский приобрел солидный философский багаж. Вместе с Амброджием в середине 1570-х годов Курбский переводил сочинения Иоанна Златоуста, объединенные в сборник под названием «Новый Маргарит». К весне того же 1575 года Курбский замыслил сам перевести «Богословие» Иоанна Дамаскина, третью и главную часть его догматического труда «Источник знания». К 1579 году князь перевел и другие части – «Диалектику» со статьей «О силлогизме» и отдельные фрагменты труда Дамаскина. Если раньше князь критиковал Ивана Грозного главным образом на основе Священного Писания и некоторых теологических трудов, то теперь его теоретические знания значительно расширились.

Эти тексты были необычайно важны для формирования мышления Курбского. До этого, несмотря на определенную начитанность и большой энтузиазм, мышление Курбского все же было достаточно хаотичным. Он считал Ивана IV отступником от правильной веры, «ненастоящим царем». Для обличения Ивана Грозного князь использовал библейские цитаты и аналогии из церковной истории. Себя он мыслил, как он сам писал в письме пастору Иоганну, подражателем библейского Давида. Но концепции, четкого сценария драмы мировой истории, действующими лицами которой были тиран Иван и праведник Курбский, до 1570-х годов у эмигранта еще не было.

Именно при работе над переводом «Нового Маргарита» князь довел до апогея свою идею о погублении Святорусского царства предтечей Антихриста – Иваном Грозным. Он обосновал разработанную в деталях концепцию исторической катастрофы. По его мнению, православной вере угрожают два «дракона»: внешний и внутренний. «Внешний дракон» – это гонитель христиан, царь-тиран, подобный язычнику Нерону. Основам православной веры он не опасен, а только сплачивает христиан в противостоянии деспоту.

Однако гораздо опаснее «дракон внутренний». Это замаскированный враг, который рядится в личину христианского государя и тайно изнутри разрушает православную державу. Он сумел подменить основы истинной веры и насаждает ересь, поклонение страстям и служение Сатане. Причем внешне царь выступает защитником православия и даже якобы борется за его чистоту, но под флагом этой борьбы он на самом деле преследует праведников – «новых христианских мучеников». Цель этого прислужника Дьявола и его пособников – превратить Святорусское царство, последнее богоизбранное царство, в огромную вотчину Антихриста[175].

В. В. Калугин пришел к выводу, что именно из «Богословия» Иоанна Дамаскина Курбский заимствовал образ царя-мучителя, связанный с концепцией о приходе в мир Антихриста. Этот образ князь и положил в основу разоблачения неправедных деяний Грозного. Даже биографию царя Курбский в своей «Истории...», написанной в начале 1580-х годов, изображал по образцу биографии Антихриста у Дамаскина. Антихрист родится от блуда (и Грозный родился от второго, неблагочестивого брака Василия III). Он будет «воспитан в тайне» (и детство Ивана протекало отнюдь не по-царски, в «срамных» забавах). В начале своего правления Антихрист «повинуется доброхотам» (и Иван Грозный правит, повинуясь советам праведников, так называемой «Избранной раде»). Затем он начинает гонения на праведников и церковь, являет свое истинное лицо и вступает на явный Антихристов путь. Заканчивается и «Богословие» Дамаскина, и «История...» описанием грядущего с небес во всей славе Христа и гибелью Сатаны и его приспешников[176].

Именно в Третьем послании царю и «Истории...» Курбский окончательно сформулировал свою знаменитую концепцию «двух Иванов» – «хорошего» царя Ивана во времена правления «Избранной рады», когда он находился под контролем праведников А. Ф. Адашева и Сильвестра, и «плохого», лютого тирана, которым царь стал после того, как злые советники-«ласкатели» оклеветали «святых мужей» и в России возгорелся «пожар лютости». Курбский в «Истории...» очень колоритно описывает, каким образом Сильвестр сумел смирить буйный и жестокий нрав 17-летнего царя Ивана. Он обманул подростка, «открывая ему чудеса и как бы знаменья от Бога, – не знаю, истинные ли, или так, чтоб запугать, сам все это придумал... ведь часто и отцы приказывают слугам выдуманными страхами отпугивать детей от чрезмерных игр с дурными сверстниками. Так и блаженный, я полагаю, прибавил немного благих козней, которыми задумал исцелить большое зло... блаженный этот, хитрец ради истины... душу великого князя он исцелил было и очистил от ран проказы, а развращенный нрав поправил, наставляя то так, то этак на верный путь»[177].

Принципиальное изменение трактовки Курбским русской истории на страницах его поздних сочинений заключалось в следующем. Как отметил К. Ю. Ерусалимский, в более ранних текстах Курбского «Избранные во Израили» лучшие мужи государства выступают пассивными жертвами царского произвола. Князь еще не утверждает, что они «правили Русской землею». Зато теперь он принимает идею царя, что в их руках действительно была сосредочена власть. Только если для Грозного это были придворные-узурпаторы и изменники, то под пером Курбского они превратились в правительство праведников, «Избранную раду».

Святые правители (Адашев, по словам Курбского, был вообще «ангелам подобен») прежде всего обратили царя к благочестию: «...они настраивают царя на покаяние и, очистив его внутренний сосуд, приводят, как положено к Богу... и возводят его, прежде окаянного, на такую высоту, что многие соседние народы вынуждены удивляться его обращению и благочестию... назывались же тогда эти его советники избранной радой». Они устроили в стране праведный суд, давали справедливые награды воеводам (воистину это «воздаяние по заслугам» было идеей фикс Курбского), разогнали из окружения царя плохих подданных: «А паразиты или тунеядцы, то есть прихлебатели или застольные дружки, которые живут фиглярством и шуточками... не только не получали тогда наград, но изгонялись вместе со скоморохами и им подобными скверными и коварными людьми»[178].

Благодаря этим святым советникам царя Россия стала успешно бить мусульман, восторжествовало православие. Однако царь не оценил великой Божьей благодати: «что же после этого устраивает наш царь? Когда с Божьей помощью храбрецы защитили его от враждебных соседей, тогда он и воздал им: тогда самой злобой отплачивает он за самую доброту, самой жестокостью за самую преданность, коварством и хитростью за добрую и верную их службу». Клеветники обвинили Адашева и Сильвестра в том, что они извели царицу Анастасию колдовством. При этом суд над ними был заочный – царя убедили в том, что с членами «Избранной рады» больше нельзя видеться: заколдуют и царя, не сходя с места. Адашев отправился воеводой на фронт, а Сильвестр – в монастырь. С этого момента в стране разворачивается форменный террор. И князь посвящает большую часть своего главного труда – «Истории...» – составлению мартиролога новых христианских мучеников, избиенных от злобесного царя. Их перечень столь велик, что разбит на три главы – отдельно князья, отдельно священнослужители и отдельно дворяне. Курбский подробно описывает виды казней и кошмарные истории кровавых расправ над лучшими людьми государства.

При этом Курбский, как это ни поразительно, ни словом не упоминает ни о введении опричнины, ни о ее отмене. Ему было надо подогнать дату изменения политики царя под удаление от двора Сильвестра (конец 1550-х) и смерть Адашева (1560/61). Было бы странно утверждать, что царь подождал четыре года, а потом в 1565 году начал опричный террор. Реальная история не вписывалась в придуманную схему, согласно которой царь превращался в слугу Сатаны после удаления от него праведных советников. Поэтому Курбский, разоблачая преступления царя, в угоду авторскому замыслу умудрился умолчать об опричнине – самом страшном из деяний Ивана Грозного...

В исторической концепции Курбского неповиновение Грозному принимало характер «Священной войны» с Антихристом. Всякий погибший от рук царя превращался в христианского мученика: «Верой служа своему царю и христианскому обществу, какую плату получили они здесь от свирепого и бесчеловечного царя? Разве не воздаст им Христос, не их украсит мученическими венцами?.. А потому, без сомнения, поедут они или поплывут на облаках навстречу Господу в первом воскресении»[179].

Насколько историческая концепция Курбского отражает реалии отечественной истории? У ученых нет однозначного ответа на этот вопрос. Одни склонны доверять князю и пишут русскую историю «по Курбскому»: рассматривают «Избранную раду» как реальное «правительство А. Ф. Адашева – Сильвестра». Другие считают, что «Рада» была выдумана Курбским, когда он сочинял концепцию правления Ивана Грозного по схеме, вычитанной у Иоанна Дамаскина[180]. Истина, как всегда, где-то посредине: легендарность известий Курбского о правительстве «ангелоподобных мужей» очевидна, и в то же время, видимо, и Сильвестр, и особенно Адашев действительно играли неординарную роль при дворе. Только в чем именно она заключалась – мы больше догадываемся и строим гипотезы. Вот уже более 200 лет ученые, поэты, политики, просто люди, неравнодушные к судьбам России, вчитываются в сочинения Грозного и Курбского в поисках правды о прошлом, в поисках ответов на извечные вопросы русской истории.

А это значит, что спор царя Ивана и князя Андрея не закончен, а продолжается. Курбский неоднократно обещал положить свои грамоты, обличавшие царя-тирана, с собой в гроб. Но они не исчезли во мгле веков вместе с его могилой, а, наоборот, обрели самостоятельную жизнь. Пока нас будет интересовать история Ивана Грозного – мы будем помнить и о Курбском. Место царя и опального князя в исторической памяти можно охарактеризовать словами булгаковского Иешуа, обращенными к Понтию Пилату: «Мы теперь всегда будем вместе, – говорил ему во сне оборванный философ-бродяга, неизвестно каким образом вставший на дороге всадника с золотым копьем. – Раз один – то, значит, тут же и другой! Помянут меня, – сейчас же помянут и тебя».