1. Ревностно заботясь при устройстве всего общественного строя об искоренении всяческого зла как из пределов самого города, так и вообще из страны, царь личною властью издал закон, который совершенно не соответствовал прежним установлениям и который требовал продажи воров в рабство вне пределов царства. Это постановление было не только слишком сурово за подобные провинности, но и шло вразрез с основными иудейскими законами: быть рабом у иноземцев, ведших различный с иудеями образ жизни, и быть вынужденным исполнять все требования иноземцев, само по себе представляло уже нарушение благочестия, а вовсе не наказание виновных, относительно которых древнее законодательство сохранило известное постановление, гласившее: вор должен был вчетверо возместить убыток, а в случае невозможности быть проданным в рабство, впрочем, никак не к иноземцам и отнюдь не навсегда; он обязательно получал обратно свою свободу по истечении шестилетнего срока[1283]. И вот когда вышло это [царское] постановление, определявшее столь суровое и незаконное наказание, в этом была усмотрена известная доля заносчивости царя, который издал свое постановление не как царь, а как тиран в насмешку над подданными; а так как оно вполне соответствовало вообще характеру всех прочих его постановлений, то оно послужило поводом к упрекам и недовольству по адресу его.

2. Около этого же времени царь предпринял поездку в Италию, чтобы повидаться с Цезарем, а также со своими сыновьями, жившими в Риме. Цезарь принял его во всех отношениях любезно и разрешил ему отвезти обратно на родину сыновей, которые уже успели закончить свое образование. Когда Ирод вернулся с ними из Италии, простонародье восторженно отнеслось к юношам, снискавшим себе всеобщее благоволение как дарами счастья, которыми их наделила судьба, так и своею царственною внешностью и осанкою. Но за то они тотчас же навлекли на себя и недоброжелательство со стороны Саломеи, сестры царя, и тех, что своими наветами загубили Мариамму. Дело в том, что последние уже теперь боялись, что, когда юноши сами вступят на престол, им придется поплатиться за незаконные свои поступки по отношению к их матери. Это опасение опять побуждало [придворных] к клеветническим наветам на юношей, причем выставлялось на вид, что те вовсе не находят удовольствия в обществе отца своего, так как считают безнравственным жить вместе с тем, кто являлся убийцею их матери.

Так как подобные наветы походили на истину, основываясь на убедительном факте, то врагам удалось преуспеть в своих кознях и лишить юношей расположения, которое питал к ним отец их. Конечно, недоброжелатели ничего этого не высказывали царю прямо, но распространяли такие слухи в народе; когда же об этом было донесено Ироду, в нем понемногу стала развиваться та ненависть [к сыновьям], подавить которую он с течением времени уже по самой природе своей не был в состоянии. Впрочем, пока у царя чувство родительской любви было еще сильнее всякой подозрительности и клеветы, и потому он заботился, чтобы его сыновьям оказывались всевозможные почести; когда же они достигли соответственного возраста, он женил их, а именно Аристобулу дал в жены Беренику, дочь Саломеи, а Александру – Глафиру, дочь каппадокийского царя Архелая[1284].

1. Устроив это и узнав, что Марк Агриппа вновь прибыл из Италии в Азию, Ирод тотчас поехал к нему и просил его приехать в иудейское царство, чтобы найти там гостеприимство преданного ему друга. Тот уступил настойчивым просьбам царя и приехал в Иудею. Ирод принял его с возможною любезностью во вновь отстроенных городах своих, где показывал ему все замечательные сооружения, а затем доставлял ему и друзьям его всевозможные развлечения и удовольствия, не щадя на это никаких средств. Так он показал ему Себасту и вновь отстроенную приморскую Кесарию, равно как и сооруженные с такими крупными издержками крепости Александрией, Иродиаду и Гирканию. Вместе с тем он повез его также в Иерусалим, где народ встретил Агриппу в праздничных одеяниях и с кликами восторга. Агриппа, в свою очередь, принес Всевышнему в жертву гекатомбу[1285] и устроил народу угощение, причем не давал никому перещеголять себя в щедрости. Несмотря на то что он охотно остался бы здесь еще несколько дней, Агриппа, однако, был стеснен временем: будучи принужден вернуться вновь в Ионию, он ввиду приближения зимы не считал безопасным отлагать свое плавание.

2. Итак, Агриппа отплыл назад, богато одаренный Иродом, который почтил подарками также наиболее выдающихся лиц его свиты.

Царь провел зиму у себя дома, а с наступлением весны направился опять к Агриппе, который, как он знал, имел в виду предпринять поход на Босфор. Таким образом, он проплыл мимо островов Родоса и Коса, рассчитывая у Лесбоса встретиться с Агриппою. Но тут застиг его северный ветер, который не дал кораблям возможности войти в гавань. Простояв поэтому несколько дней у Хиоса[1286], он принял тут множество просителей и отпустил их, одарив по-царски; когда же он увидел городские портики, разрушенные во время войны с Митридатом и нелегко восстановимые, как другие здания, вследствие своей величины и красоты, Ирод отпустил [гражданам] столько денег, сколько было нужно для восстановления этого сооружения и даже больше, и приказал не мешкать, а поскорее приняться за постройку, чтобы вернуть городу его прежнее украшение.

Когда наконец ветер улегся, царь поехал в Митилену[1287], а оттуда в Византий; узнав же, что Агриппа успел уже миновать Кианейские скалы[1288], он поспешил нагнать его. Около Синопа на Черном море Агриппа неожиданно увидал флотилию Ирода, и это доставило ему удовольствие. Свидание было очень радостно, так как Агриппа увидел доказательство величайшей преданности и любви к нему Ирода, который пустился в столь продолжительное плавание и не желал покидать его в нужную минуту, причем бросил свою страну и поставил на втором плане управление своими собственными делами. Во время этого похода Ирод был неотлучно с ним, являясь его союзником в боях, советником в серьезные минуты и приятным товарищем в удовольствиях; всегда и везде был он с ним, деля с ним все тягости вследствие своего к нему расположения и радости, чтобы почтить его.

Когда окончилось у них то дело на Понте, ради которого Агриппа был послан туда, они решили возвратиться назад уже не морем, но проехать через Пафлагонию[1289] и Каппадокию. Перерезав затем Великую Фригию, они прибыли в Эфес, а оттуда морем переправились на Самос[1290]. Тут в каждом городе царь оказывал великие милости всем обращавшимся к нему за помощью. Он никогда не останавливался в раздаче денег или в оказании любезности, беря все издержки на свой счет. Он являлся также у Агриппы заступником за тех, которые имели к нему какие-либо просьбы, и достигал того, что никто из просителей не уходил недовольным. Так как сам Агриппа был человеком хорошим, великодушным и готовым быть всякому по мере сил своих полезным, лишь бы не обижать никого, то заступничество царя находило себе здесь широкое поле применения, побуждая и без того тароватого Агриппу к оказанию всевозможных благодеяний. Так, например, царь примирил его с илионцами[1291], на которых тот гневался, заплатил за хиосцев сумму, которую они должны были императорским наместникам, освободил их от ввозных пошлин и вообще поддерживал всех, по мере сил, в их нуждах.

3. Когда они, таким образом, прибыли в Ионию, к ним явилась огромная толпа живших в [ионийских] городах иудеев, которые воспользовались представившимся удобным случаем, чтобы пожаловаться на те притеснения, которым их подвергают, а именно что им мешают жить сообразно их обычаям, что их нарочно заставляют являться в суд в дни священных праздников, что у них отнимают предназначенные для Иерусалима деньги, что их заставляют нести военную службу и заниматься общественными работами, причем принуждают тратить на это священные деньги, тогда как от всего этого они навсегда освобождены римлянами, предоставившими им право жить по собственным их законам. И вот, когда они так кричали, царь просил Агриппу выслушать их жалобу и приказал одному из своих друзей, некоему Николаю, выступить в качестве их заступника и представителя. Агриппа собрал римских должностных лиц и присутствовавших там царей и властителей, а Николай выступил вперед и начал за иудеев [следующую] речь:

4. «Всесильный Агриппа! Все те, которые находятся в стесненном положении, должны обращаться за помощью к лицам, могущим поддержать их. Особенное право на это имеют здесь предстоящие ныне. Получая от вас прежде неоднократно те милости, которые служили их благополучию, они теперь просят, чтобы вы, даровавшие им эти милости, теперь не лишали их таковых.

Ведь они получили свои привилегии от тех, у которых исключительно и есть на то возможность и власть, а теперь у них отнимают эти преимущества не более сильные, но такие же точно, как они сами, подданные ваши. Если они удостоились больших преимуществ, то в этом самом и заключается уже похвала им; значит, они оказались достойными таких великих милостей.

Если же эти преимущества незначительны, то гнусно, что дарование их не дает им возможности спокойно пользоваться ими. Вполне ведь ясно, что те, которые стесняют и гнетут иудеев, оскорбляют обе стороны, как тех, кто удостоился милостей, не признавая порядочными людьми тех, кого таковыми признавали более могущественные, почему и даровали им указанные привилегии, так и самих даровавших эти преимущества, потому что стараются свести на ничто дарованные ими привилегии. И вот, если бы кто-нибудь спросил их, чего они предпочли бы лишиться, жизни или родных своих обычаев, процессий, жертвоприношений и празднеств, устраиваемых ими в честь так называемых богов их, то я отлично знаю, что они готовы были бы претерпеть все, лишь бы не тронуть чего-либо из обычаев. Ведь большинство их и предпринимает войны для ограждения этих установлений. Мы же тем измеряем благополучие, которым ныне благодаря вам пользуется все человечество, что каждой стране предоставлена возможность справлять почитаемые родные обычаи и жить по ним. И вот теперь люди, которые сами не согласились бы претерпеть таковое, изо всех сил пытаются навязать это другим, совершенно упуская из виду, что они поступают одинаково безбожно, когда пренебрегают собственными священными постановлениями относительно своих богов или когда святотатственно посягают на подобные чужие установления. Посмотрим теперь на дело еще с другой стороны. Разве существует такое племя, такой город или целый народ, которым покровительство вашей власти и могущество римлян не представлялось бы величайшим благом? Разве найдется кто-либо, который бы отказался от ваших милостей? Нет, не найдется такого сумасшедшего. Нет никого, ни частного лица, ни общины, которые бы не чувствовали на себе этих милостей. Действительно, все, кто собирается отнять у кого бы то ни было вами дарованные милости, должны отказаться, в свою очередь, и от своих собственных вами дарованных привилегий; при этом вес такие милости не могут быть даже вполне оценены во всем их значении: если сопоставить прежнюю форму правления с теперешнею, то среди многих прочих преимуществ последней, направленных к всеобщему благополучию, следует особенно остановиться на том, что ныне люди более не рабы, но свободны. И тем не менее, невзирая на все наши преимущества, последние все-таки не могут возбуждать зависти. Благодаря вам мы живем счастливо во всех отношениях и теперь просим только одного, именно и впредь пользоваться правом беспрепятственно соблюдать требования древнего благочестия, а это как само по себе не может быть вредно, так не может стеснять и тех, кто нам разрешил это. Ведь Божество в одинаковой мере охотно принимает поклонение, как и относится доброжелательно к тому, кто способствует поклонению Ему. В наших установлениях нет решительно ничего несовместимого с человеческим достоинством, а все направлено к благочестию и благотворной справедливости. Мы отнюдь не утаиваем данных нам для повседневной жизни предписаний, которые являются лишь напоминанием о нашем благочестии и свидетельствуют о прекрасном отношении нашем к людям вообще; каждый седьмой день (недели] мы посвящаем изучению всего, что избавило бы нас от будущих прегрешений. Если кто рассмотрит эти законы наши поближе, то увидит, что они, и сами по себе прекрасные, особенно выигрывают в наших глазах от своей древности, хотя некоторые и отрицают это; а эта древность их вызывает к ним тем более почтения и любознательности в тех, кто, приняв эти законы, свято чтит их. Теперь нас лишают этих преимуществ, насильственно отнимая у нас деньги, собранные нами с богоугодною целью, и таким образом открыто кощунствуя, назначают нам принудительные работы, заставляют нас в праздники являться в судилища и на работы, и все это не на основании заранее заключенного договора, но чтобы поглумиться над нашею хорошо всем известною религиозностью и для того, чтобы выразить нам свою ни на чем не основанную и беспредельную ненависть. Впрочем, ваше распространившееся по всей земле владычество одно в состоянии поддерживать в одинаковой мере добрые стремления, как и сдерживать всякое недоброжелательство, высказываемое одними против других.

Поэтому, могущественный Агриппа, мы теперь просим о том, чтобы не подвергаться обидам и глумлениям, чтобы не быть стесненными в наших обычаях, чтобы не лишаться нашего имущества и не подвергаться насилиям со стороны тех, кого мы сами ни в чем не стесняем.

Все эти требования наши не только справедливы, но уже раньше были признаны с вашей стороны вполне законными. Мы могли бы сослаться на целый ряд сенатских постановлений и на таблицы, помещенные на Капитолии, относительно наших привилегий, которые наглядно показали бы, что они дарованы нам вами за испытанную верность нашу, и которые имели бы все-таки законную силу, даже если бы мы их вовсе не заслужили своим к вам отношением. Охраняя права не только наши, но вообще всех людей, вы благодетельствуете в вашем владычестве всем, даруя милости в большей мере, чем можно было бы рассчитывать; всякий, кто вздумал бы перечислять все оказанные вами благодеяния, мог бы вести речь свою без конца. Впрочем, для того чтобы доказать, что мы достигли всех милостей совершенно справедливо, нам достаточно, умолчав о всем прочем, назвать одно лишь имя теперешнего царя нашего, который ныне сидит здесь рядом с тобою.

Разве он хоть раз изменил своему расположению к вашему дому, разве он когда-либо обнаружил какую-нибудь неверность? Разве можно говорить о какой-нибудь такой чести, которой он не оказал бы вам? Разве есть такая услуга, в оказании которой он не явился бы первым? Что же препятствует тому, чтобы число наших услуг не сравнялось с числом ваших нам благодеяний? Конечно, вполне уместно, чтобы я не оставил теперь без упоминания также и доблести отца его Антипатра, который явился на помощь Цезарю с двумя тысячами воинов при вторжении его в Египет и не уступал в храбрости никому ни во время сухопутных сражений, ни во время морских битв. Что теперь говорить о том, какою поддержкою явились тогда эти воины и каких великих наград удостоился каждый из них от Цезаря; мне следовало бы тут напомнить о письмах, посланных тогда Цезарем сенату, о том почете, которого публично удостоился Антипатр, получивший тогда и право [римского] гражданства.

Итак, все с достаточною убедительностью свидетельствует о том, что мы вполне заслужили [римские] милости и теперь на вполне законном основании требуем от тебя подтверждения этих наших преимуществ, на которые мы могли бы, если бы они даже не были дарованы нам раньше, ныне рассчитывать, видя добрые отношения нашего царя к вам, а ваши к нему. Вместе с тем нам сообщили тамошние [иерусалимские] иудеи, сколь милостиво ты посетил страну их, как ты принес богатые жертвы Предвечному, выразив свое к Нему почтение молитвами, как ты угостил народ и благосклонно принял от него его дары.

Такой прием, оказанный тебе, человеку со столь обширною властью, народом и городом [Иерусалимом], должен служить символом твоей дружбы к народу иудейскому, дружбы, возникшей благодаря посредничеству дома Ирода. Напоминая тебе обо всем этом, мы теперь, в присутствии здесь сидящего царя нашего, не просим ничего сверх того, что вы сами уже даровали нам, и умоляем не относиться безразлично к тому, что этих ваших милостей собираются теперь лишить нас посторонние лица».

5. На такую речь Николая греки и не думали возражать, тем более, что тут не было никакого судебного разбирательства, но лишь возбуждался вопрос о насильственном нарушении фактических прав. Поэтому греки вовсе и не отрицали правильности приведенных фактов, но ограничились лишь указанием на то, что иудеи совершенно завладели теперь их территорией) и позволяют себе всяческие несправедливости. На это иудеи отвечали, что они сами являются такими же коренными жителями страны [как и греки] и, соблюдая свои родные установления, никому не причиняют ни малейшего зла. Тогда Агриппа признал, что иудеи являются потерпевшею стороною, и, ввиду расположения к нему и дружбы Ирода, выразил готовность оказать иудеям всяческую поддержку в их совершенно законных требованиях, сказав при этом, что он готов исполнить и всякие другие просьбы их, лишь бы это не умаляло власти римлян. Что же касается их просьбы о подтверждении уже прежде дарованных им прав их, то он сим вновь утверждает их за ними и требует, чтобы никто не препятствовал им спокойно жить сообразно их собственным установлениям.

С этими словами он распустил собрание. Ирод же поднялся с места, обнял Агриппу и выразил ему свою признательность за его расположение к нему. Обрадованный этим, Агриппа, в свою очередь, заключил царя в объятия и расцеловался с ним.

После этого Агриппа уехал с Лесбоса, царь же решил от Самоса вернуться домой и поэтому простился с Агриппою. Несколько дней спустя он прибыл, благодаря попутному ветру, в Кесарию. Отправившись отсюда в Иерусалим, он созвал народ в собрание; там было также много обитателей внутренних частей страны. Тут он выступил вперед, дал отчет о своем путешествии и особенно подчеркнул то обстоятельство, что ему удалось добиться для всех иудеев повсеместно в Азии невозбранного на будущее время отправления своих установлений. О своей удаче и об устройстве своих дел он сумел также упомянуть, равно как о том, что он не упускал никогда случая заботиться о благе иудеев. В радости он отпустил народу четвертую часть повинностей за истекший год. Народ в восторге от его речи и оказанной милости разошелся в великой радости, выражая царю своему всяческие благопожелания.

1. Тем временем неурядица в доме царя росла и росла, принимая все более угрожающий характер: с одной стороны, Саломея как бы по наследству перенесла всю свою ненависть на юношей и, принимая во внимание успешность своих интриг против их [покойной] матери, совершенно потеряла чувство меры и дошла до того, что решилась не оставить в живых никого из родни покойной, ею загубленной, царицы, кто мог бы отомстить за смерть ее; с другой же стороны, и у юношей кипела глухая злоба против отца отчасти при воспоминании о страданиях их матери (и эта злоба была вполне основательна), отчасти вследствие пробуждавшегося и в них страстного желания власти. И вот вновь началось горе, подобное прежнему, а именно раздались укоры юношей по адресу Саломеи и Ферора, возникали ненависть последних к юношам и интриги против них. Обе стороны отличались одинаковою ненавистью друг к другу; неодинаков был лишь характер проявления этой ненависти. В то время как юноши видели признак благородства в том, что по неопытности не сдерживали своего гнева и всегда были готовы открыто высказывать хулу и порицания, придворная партия поступала таким же образом, но прибегала при этом к ловким и остроумно подведенным наветам, постоянно тем самым подзадоривая юношей и побуждая их к решительному и рискованному шагу относительно их родителя. Так как юноши не обращали внимания на приписываемые их матери провинности и полагали, что она, во всяком случае, пострадала невинно, то придворные не сомневались, что они лично отомстят тому, кто видимо являлся виновником ее смерти. В конце концов этими слухами преисполнился весь город и, как это бывает в борьбе, все сожалели о неопытности юношей; вместе с тем росла и бдительность Саломеи, которая старалась в поведении самих юношей найти доказательство непреложности своих слов. Они так скорбели о смерти своей матери, и смерть ее, по их мнению, ложилась позором и на них самих, что старались повсюду вызвать законную жалость не только к участи своей матери, но и к самим себе, которые принуждены жить вместе с убийцами ее и делить с ними все.

2. Все эти распри быстро росли, так как удобною для того почвою являлось отсутствие царя. Когда Ирод вернулся и обратился, как мы выше упомянули, с речью к народу, Ферор и Саломея немедленно явились к нему с представлением, как велика для него опасность со стороны юношей, которые-де без стеснения грозят не отлагать мщения за убийство своей матери. Вместе с тем они указывали Ироду также на то, что те рассчитывают при помощи каппадокийца Архелая предстать перед Цезарем и обратиться к нему с обвинениями против отца своего. Услышав это, Ирод очень встревожился и еще более смутился, когда ему о том же сообщили также и другие. При этом он не мог не подумать о прежде постигших его бедствиях, как он лишился своих лучших друзей и любимой жены вследствие возникших в семье распрей, а так как он предвидел, что ближайшее будущее сулит ему гораздо более тяжкое горе и несчастье, он был крайне расстроен. Дело в том, что, несмотря на дарованные ему Господом Богом и превосходившие всякие ожидания внешние успехи, он в домашней жизни был невыразимо несчастен и рознь эта доходила до таких пределов, что никто себе этого даже не мог представить; вместе с тем он не знал, не отдать ли ему все внешние свои успехи за устранение зол в домашней среде и не лучше ли будет избавиться от такого обилия домашних неурядиц отречением от высокого царственного положения.

3. Находясь в таком смущении и столь неопределенном положении, он решил, чтобы обуздать юношей, призвать другого сына своего, Антипатра, который родился у него, когда он еще был частным человеком, и дать ему почетное положение, впрочем, не в такой степени, как сделал он это впоследствии, уступив и отдав ему все. Таким путем Ирод рассчитывал сократить притязания сыновей Мариаммы и думал, что они тем скорее придут в себя, чем скорее поймут, что не они являются единственными господами положения и что не им одним и притом обязательно предстоит унаследование царской власти. Поэтому он ввел при дворе Антипатра в качестве их соперника, рассчитывая не без основания на целесообразность такой меры для себя лично и на то, что, если он поставит юношей на второй план, они со временем исправятся. Однако все случилось иначе, чем он предполагал.

Сыновьям [Ирода] отнюдь не понравилось стеснение, которому они теперь подверглись, с другой же стороны, Антипатр выказал всю силу своего характера, внезапно добившись власти, на которую раньше никак не мог рассчитывать: теперь у него была одна только цель – вредить своим братьям и не допускать их к занятию первенствующего положения, равно как не отходить от отца, который уже поддался наветам со стороны и благодаря стараниям [Антипатра] мог быть еще более возбуждаем против опороченных юношей. Все такие наветы исходили от Антипатра, причем последний, однако, остерегался подавать вид, что он является виновником их; напротив, он пользовался для этого совершенно неподозрительными клевретами, которые тем самым лишь еще более доказывали свое мнимое расположение к царю. В то время [при дворе] было уже много лиц, которые примкнули к Антипатру в расчете на награды и которые заставляли Ирода верить, что они говорят все это из преданности ему. При таком дружном и верно рассчитанном образе действий сами юноши, со своей стороны, подавали все новые поводы к сплетням. Они нередко плакали над постигшим их унижением, взывали к матери своей и открыто в присутствии приближенных царя обвиняли последнего в нарушении права. Все это ловко подхватывалось гнусными сообщниками Антипатра и доносилось Ироду в приукрашенном виде, так что домашние смуты только росли и росли. Царь расстраивался этими доносами и, желая еще более унизить сыновей Мариаммы, все более возвышал Антипатра, так что в конце концов решился даже пригласить ко двору мать его[1292]; вместе с тем он неоднократно писал о нем императору и выставлял его как особенно дельного человека.

Когда же Агриппа после десятилетнего правления в Азии собрался вернуться в Рим, Ирод отплыл к нему из Иудеи и взял с собою при этом случае одного лишь Антипатра. Последнего он поручил Агриппе с просьбою взять его с большими подарками в Рим, чтобы Антипатр там мог заслужить благоволение Цезаря. Таким образом, могло казаться, что Антипатр забрал всю власть в свои руки, тогда как его юные братья окончательно и раз навсегда были лишены ее.

1. Во время этого путешествия Антипатр достиг действительно всякого почета и видимо пользовался огромным успехом; так как Ирод заранее оповестил всех друзей своих о его приезде, то в Риме ему был оказан блестящий прием. Но Антипатр теперь страдал от того, что он вдали от отца и что ему не представляется более случая по-прежнему клеветать на братьев; поэтому он опасался возможности перемены в отце, который мог бы вздумать относиться к сыновьям Мариаммы более ласково. Носясь с этими мыслями, Антипатр не отступал от раз принятого намерения своего, но посылал и отсюда частые письма отцу своему, чтобы восстановить последнего и раздражать его относительно братьев; предлогом ему служило при этом сильное беспокойство об отце; на самом же деле тут целиком сказывалась вся гнусность его характера и вся сила его и без того необузданного властолюбия. В конце концов ему удалось довести Ирода до такого гнева и такой злобы, что последний окончательно возненавидел юношей; впрочем, пока он еще воздерживался от приведения в исполнение своих [мрачных] планов касательно их. Чтобы, однако, не совершить опрометчивости по недосмотру или по слишком большой поспешности, Ирод предпочел поехать в Рим и там пожаловаться императору на детей своих. При этом он желал избегнуть всего, чем он мог бы навлечь на себя подозрение в слишком большой жестокости. Прибыв в Рим, он поспешил в Аквилею[1293], чтобы тут поскорее повидаться с Цезарем. Получив аудиенцию и попросив разрешения побеседовать о крупном, постигшем его горе, Ирод представил [императору] сыновей своих[1294] и стал жаловаться на их недружелюбие и дерзкие замыслы, направленные к тому, чтобы всюду и всячески выказывать отцу враждебность и ненависть, которые-де клонятся к тому, чтобы умертвить его и таким безбожным образом овладеть царским престолом. При этом Ирод указывал на то свое, дарованное ему самим Цезарем право, в силу которого он перед смертью вовсе не был обязан отдать царство тому или другому сыну, но пользовался правом свободной передачи престола тому из сыновей своих, которого он сочтет по его преданности ему наиболее достойным. Впрочем, продолжал он, они вовсе уже не столь заботятся о власти, но охотно отказались бы даже вовсе не только от нее, но и от собственной своей жизни, лишь бы иметь возможность умертвить отца своего: такая дикая и свирепая ненависть к нему развилась в сердцах их. Это свое горе, которое он долго был принужден таить в себе, ему теперь приходится раскрывать перед Цезарем и такими речами оскорблять его слух. Пусть скажут юноши, подвергались ли они когда-либо какому-нибудь стеснению с его стороны? Когда он был жесток с ними? Как же они смеют у него, столь справедливого человека, оспаривать право власти, которой он сам достиг после долгих трудов и опасностей! Как они могут мешать ему пользоваться ею и предоставить ее тому, кого найдет достойным ее? Ведь такая награда, наравне со всякою другою за благочестие, выпадает лишь на долю того, кто старается за это сравниться в достаточной заботливости со своим предшественником. Итак, очевидно, что все их интриги против него никак не могут быть названы приличными. Ведь тот, кто только и думает о получении царской власти, тем самым все время рассчитывает, вместе с тем, и на смерть отца своего: иначе ему не достигнуть власти. Сам он давал до сих пор [всем] своим подданным и особенно своим царственным детям все в изобилии, позаботившись не только о приличной обстановке, о служителях и о содержании их, но и поженив их блестящим образом, а именно дав одному из них в жены дочь сестры своей, Александру же – дочь царя Архелая. Самое важное, однако, теперь то, что он сам при таких обстоятельствах не воспользовался своею личною властью, но решил привезти юношей к их общему благодетелю, Цезарю, и, отказавшись теперь от всего, на что может иметь право оскорбленный отец и подвергшийся козням царь, готов вместе с ними выслушать решение императора. Впрочем, он просит, чтобы его права не были попраны и чтобы ему не приходилось дольше жить в постоянном страхе за себя; он надеется, что Цезарь не оставят дольше в живых тех, кто решился на такое ужасное дело: если они теперь избегнут кары, то им самим впоследствии придется так же сильно пострадать от людей, как они теперь причинили страдания другому.

2. С такою страстностью жаловался Ирод Цезарю на сыновей своих. Пока он говорил, юноши в крайнем смущении разразились слезами, а еще громче заплакали, когда он кончил, потому что в них было искреннее сознание, что они никогда не доходили до такого безбожного намерения; но, вместе с тем, они отлично сознавали, как трудно на самом деле оправдаться им в возведенных на них Иродом обвинениях; несмотря на то что теперь представлялся к тому наиболее подходящий случай, они все-таки не сочли уместным выяснить, насколько отец был введен в заблуждение своею собственною страстностью и поспешностью. Поэтому они совершенно не знали, что им говорить, только плакали и в конце концов разразились громкими рыданиями; они боялись, что, если будут молчать, это может подтвердить их виновность, а с другой стороны, затруднялись, по юности и вследствие страшного смущения, в способе своей защиты. Впрочем, от Цезаря, который следил за ними, отнюдь не ускользнуло, что они молчат не столько по сознанию своей виновности, сколько по неопытности и смущению. Жалость к ним обуяла всех присутствовавших; вместе с тем сам отец их в тайниках души своей не мог не чувствовать сострадания к ним.

3. Увидя некоторое расположение как со стороны отца, так и со стороны Цезаря, видя также, что многие из присутствующих плачут и все глубоко опечалены, один из братьев, Александр, обратился к отцу со следующею речью, в которой пытался опровергнуть возводимые обвинения:

«Отец! Расположение твое к нам подтверждается уже всем этим делом; ведь если бы ты замышлял против нас что-нибудь ужасное, ты не привел бы нас к тому, кто является общим спасителем. Тебе, в силу твоей царской и отцовской власти, было вполне возможно расправиться с людьми, тебя обидевшими. Но то, что ты привез нас в Рим и посвящаешь его (императора) во все это дело, служит гарантией нашего спасения. Ведь никто не поведет того, убить кого имеет в виду, в святилища и храмы. Но наше положение отчаянное: мы не желали бы оставаться долее в живых, если во всех укоренилась уверенность, что мы посягали на такого отца. Еще хуже было бы, если бы предпочли безвинной смерти жизнь, оставаясь в вечном подозрении. Итак, если наше сознание, что мы говорим правду, имеет некоторую силу в глазах твоих, нам доставила бы блаженство возможность единовременно убедить тебя в своей невинности и избегнуть грозящей нам опасности; но если все-таки клевета удержится на своем месте, то к чему нам это солнце, на которое мы взирали бы, запятнанные подозрением? Конечно, указание на то, что мы стремимся к власти, является достаточно ловким обвинением по отношению к таким молодым людям, как мы, а если к тому еще присоединить упоминание о нашей достойной матери, то этого вполне достаточно, чтобы усугубить первое наше несчастье и довести нас до настоящего горя. Но взгляни на то, не общий ли это случай и не применимо ли подобное обвинение в сходных случаях. Ведь ничто никогда не мешает царю, у которого есть молодые сыновья, мать коих умерла, видеть в них подозрительных лиц, домогающихся престола своего отца. Однако одного только подозрения не довольно, чтобы высказывать столь безбожное обвинение. Пусть кто-либо осмелится сказать нам, что случилось нечто такое, в силу чего при всем легковерии [людей] нечто невероятное стало непреложным. Разве кто-либо смеет обвинять нас в составлении отравы, или совершении заговора среди сверстников, или в подкупе прислуги, или в распространении воззваний против тебя? И все-таки каждое из таких преступлений, даже если оно и не имело места, легко служит предметом клеветы. Правда, отсутствие единодушия в царской семье является крупным несчастьем, и та власть, которую ты называешь наградою за благочестие, часто вызывает в гнуснейших людях такие надежды, ради которых они готовы не сдерживать своих дурных наклонностей. Никто не сможет упрекнуть нас в чем-либо противозаконном. Но как устранит клевету тот, кто не желает слушать? Быть может, мы сказали что-либо лишнее?

Если это так, то во всяком случае это не относилось к тебе, ибо это было бы несправедливо, но относилось к тем, которые не умалчивают ни о чем сказанном. Кто-либо из нас оплакивал свою мать? Да, но мы жаловались не на то, что она умерла, а на то, что и после смерти она подвергается поруганию со стороны недостойных людей. Обвиняемся мы в том, что стремимся к власти, которая, как нам известно, в руках отца нашего? Но с какой стати? Если, как это и есть на самом деле, мы пользуемся царским почетом, разве мы стараемся не напрасно? Или если мы им еще не пользуемся, то разве мы не можем впоследствии рассчитывать на него? Или неужели мы стремились захватить власть, уничтожив тебя? Но после такого злодеяния нас не несла бы земля и не держало бы море. Разве благочестие и религиозность всего народа допустили бы, чтобы во главе правления стали отцеубийцы и чтобы такие люди входили в священный храм, тобою же сооруженный? Далее, наконец! оставя в стороне все прочее, разве мог бы, пока жив император, оставаться безнаказанным какой-либо убийца? Сыновья твои не так безбожны и безумны, но, право, они гораздо несчастнее, чем бы следовало для тебя. Если же у тебя нет поводов к обвинениям, если ты не находишь козней, что же укрепляет тебя в уверенности совершения такого страшного преступления? Мать наша умерла. Но ее судьба не могла нас восстановить [против тебя], а лишь сделать нас более рассудительными. Мы хотели бы еще многое привести в свое оправдание, но у нас нет слов для этого, так как ничего не случилось. Поэтому мы предлагаем всемогущему Цезарю, являющемуся в настоящую минуту судьею между нами, следующий исход: если ты, отец, вновь желаешь относиться к нам без подозрительности и верить нам, то мы готовы оставаться в живых, хотя, конечно, уже не будем по-прежнему счастливы, ибо среди крупных несчастий одно из наиболее тяжких – быть ложно обвиненным; если же у тебя еще есть какое-либо опасение относительно нас, то спокойно принимай себе меры к ограждению своей личной безопасности, мы же удовлетворимся сознанием своей невиновности: нам жизнь вовсе не так дорога, чтобы сохранять ее ценою беспокойства того, кто даровал нам ее».

4. Пока юноша говорил таким образом. Цезарь, который и раньше не верил чудовищной клевете, теперь еще более склонился в его пользу и не спускал глаз с Ирода, видя, как он расстроен. Волнение охватило также всех присутствовавших, и в зале раздался ропот против жестокосердия царя. Всеобщее сожаление вызвало столь невероятное обвинение цветущих и красивых юношей, и все готовы были оказать им поддержку, особенно после того, как Александр так ловко и умело возразил на обвинение. Впрочем, и юноши сами еще не были в состоянии прийти в себя, плакали и, убитые горем, смотрели в землю.

Таким образом, однако, у них опять явилась надежда на благополучный исход этого дела, тем более, что царь, видимо построивший свое обвинение на весьма шатком основании, нуждался в некоторой поддержке, так как сам не был в состоянии что-либо возразить. Немного погодя Цезарь сказал, что, если, по его мнению, юноши и были довольно далеки от желания совершить возводимое на них преступление, они все-таки не так держали себя по отношению к отцу своему, чтобы не подавать повода к такому обвинению. При этом император предложил Ироду оставить всякое подозрение и помириться со своими сыновьями, потому что несправедливо с его стороны верить в такие козни собственных детей. Взаимное примирение, говорил он, заставит забыть все случившееся и лишь усилит любовь их друг к другу, причем обе стороны должны будут простить друг другу слишком поспешное подозрение и постараться загладить последнее еще большею преданностью. Увещевая их таким образом, император сделал юношам знак [рукою]. Когда же они хотели броситься к ногам отца и со слезами вымолить себе у него прощение. Ирод предупредил их, заключил их в объятия и стал осыпать их поцелуями, так что никто из присутствовавших, ни свободнорожденный, ни раб, не был в состоянии скрыть свое волнение.

5. Поблагодарив затем Цезаря, юноши вместе удалились, и с ними ушел Антипатр, притворно выражавший свою радость по поводу их примирения. В течение ближайших дней Ирод одарил Цезаря, который как раз устраивал для римского народа игры и раздачу хлеба, тремястами талантами. Цезарь в свою очередь подарил ему половину доходов с кипрских медных рудников и поручил ему заведование другою половиною их; вместе с тем он почтил царя всяческими другими дарами и вниманием, относительно же престолонаследия предоставил Ироду полную свободу в выборе себе либо одного преемника, либо нескольких, между которыми он, по личному усмотрению, мог разделить свое царство. Ирод хотел это сделать немедленно, но император не разрешил, указывая на то, что при жизни не следует отказываться от власти ни над царством, ни над детьми своими.

6. После этого Ирод вернулся назад в Иудею. Пока он был в отсутствии, значительная часть, а именно область Трахонская, отпала от него. Впрочем, оставленные в ней военачальники вскоре опять справились с нею и побудили ее к повиновению. Когда Ирод с сыновьями приплыл к киликийскому городу Элеусе, который теперь переименован в Себасту, он встретился тут с каппадокийским царем Архелаем; тот радушно приветствовал его, радуясь его примирению с сыновьями и особенно тому обстоятельству, что именно его зять Александр опроверг возведенное на них обвинение. Тут они обменялись истинно царскими дарами. Отсюда Ирод поехал в Иудею и, прибыв туда, вступил в храм, где сообщил о всем случившемся во время путешествия, упомянул о расположении к нему Цезаря и о всем прочем, что считал полезным довести до сведения народа. Закончил он речь свою увещанием жить дружно и обратился с этим увещанием не только к сыновьям своим, но и к придворным и ко всему прочему населению и объявил, что назначает себе в преемники по престолу сыновей своих, сперва Антипатра, а затем и сыновей от Мариаммы, Александра и Аристобула. Пока же он просил смотреть на него одного как на царя и властелина, так как ему не мешают ни его старость, являющаяся наилучшим моментом для царствования ввиду приобретенного опыта, ни что другое держать еще бразды правления: он еще в силах управлять государством и держать в повиновении детей своих. Затем он обратился к военачальникам и войску с указанием, что, если они будут пока смотреть на него одного как на государя, – жизнь их потечет спокойно и они сами будут способствовать собственному благополучию.

С этими словами царь распустил собрание. Большинству присутствовавших речь его понравилась. Впрочем, были также некоторые, не оставшиеся довольными ею, потому что вследствие его борьбы с сыновьями и надежд, возлагавшихся на них, многое в государстве изменилось и население допускало возможность коренного переворота.

1. Около этого времени закончилась отстройка города Цезарей Себасты, которую вновь отделал Ирод[1295]; десятый год со времени начала работ близился к концу, а освящение города пало на двадцать восьмой год правления царя, в сто девяносто вторую олимпиаду. Для ознаменования освящения города был устроен необычайный праздник, к которому были сделаны блестящие приготовления. Царь обещал при этом случае устроить музыкальные и гимнастические состязания, заготовил огромное число гладиаторов и диких зверей, позаботился о конском ристалище и вообще обставил все празднество большим блеском, чем то было принято даже в Риме или в других местах. Эти игры он посвятил Цезарю и распорядился, чтобы они повторялись каждые пять лет. Император, в свою очередь, желая почтить преданность Ирода, посылал ему из личных средств все нужное для игр. Равным образом и жена Цезаря, Юлия[1296], послала от себя много особенно ценных [в Палестине] вещей, дабы ни в чем не было недостатка. Стоимость всех этих даров исчислялась в общем до пятисот талантов.

В городе на игры собрались огромные массы народа и целые посольства, которые отправили отдельные общины в знак благодарности за полученные благодеяния. Всех их Ирод принял радушно и гостеприимно и почтил их беспрерывными удовольствиями: днем увеселяли их театральные зрелища, а по ночам их ждали изысканные и дорогие удовольствия, так что щедрость царя вошла в поговорку. Во всех своих предприятиях Ирод всегда старался превзойти все, что было раньше. Говорят даже, будто Цезарь и Агриппа неоднократно заявляли, что страна Ирода слишком мала для его великодушия и что он достоин быть царем всей Сирии и Египта.

2. После этого празднества и игр царь воздвиг новый город на равнине, носящей название Кафарсава, выбрав для того богато орошенную и плодородную местность. Вокруг нового города текла река, а над ним возвышалась замечательная по величине деревьев роща. В честь отца своего, Антипатра, Ирод назвал этот город Антипатридою. Кроме того, он построил выше Иерихона в честь своей матери укрепление, отличавшееся как неприступностью, так и красотою, и назвал его Кипроном. В честь своего нежно любимого брата Фазаеля он воздвиг великолепный мавзолей, а именно соорудил над самым городом [Иерусалимом] башню, не уступавшую по величине своей маяку в Фаросе[1297]. Башню эту он назвал Фазаелевой, и она служила как для охраны города, так и для сохранения воспоминания об умершем брате, в честь которого и была названа. Вместе с тем он основал в честь того же брата также город при входе в северную часть иерихонской долины, и благодаря ему он поднял благосостояние дотоле бесплодных окрестностей города, так как о том позаботилось новое население его. И этот город был назван им Фазаелидою.

3. Было бы затруднительно перечислить здесь все прочие благодеяния, которыми он осыпал города Сирии и Эллады, равно как другие местности, куда ему приходилось заезжать во время своих путешествий. Для общественных и казенных зданий он, видимо, израсходовал действительно крупные денежные средства, равно как доставлял таковые для окончания начатых построек, если первоначально ассигнованные суммы оказывались недостаточными. Самыми крупными и знаменитыми из его сооружений и деяний являются следующие:

Родосцам он на собственные средства отстроил пифийский храм[1298] и дал им много талантов серебра на снаряжение флота; жителям Никополя, основанного императором вблизи Акция, он помог соорудить большинство их общественных зданий; антиохийцам, жителям крупнейшего сирийского центра, он украсил двумя рядами портиков ту широкую улицу, которая пересекает весь город, и велел всю занимаемую городом площадь вымостить шлифованными плитами для большего украшения города и удобства жителей; олимпийским играм, по безденежью утратившим свою прежнюю славу, он даровал прежнее их значение и почет тем, что назначил им денежную субсидию и путем жертвоприношений и прочими подарками сделал их вновь популярными. Благодаря своей щедрости он был навеки записан элидцами[1299] в число почетных устроителей игр.

4. При таких обстоятельствах, конечно, многие изумляются противоречиям в характере Ирода. Если мы взглянем на щедрость и благодеяния, которыми он осыпал всех людей, то никто, сколь низко ни оценивал бы его, не смог бы не согласиться, что царь обладал весьма доброю душою. Если же, с другой стороны, обратить внимание на насилия и несправедливости, которые он совершал относительно своих подчиненных и ближайших родственников, и вспомнить о жестокости и неумолимости его характера, то придется склониться к убеждению, что Ирод являлся чудовищем, чуждым всякой мягкости. Вследствие этого некоторые полагают, что он страдал внутренним разладом и всегда боролся сам с собою. Я, впрочем, с этим не согласен и думаю, что обе указанные черты его характера имеют одну общую причину. Так как он был честолюбив и совершенно подчинялся этой страсти, то он предавался порывам великодушной щедрости, лишь бы у него была надежда сейчас же снискать себе славу или впоследствии увековечить себя; благодаря, однако, непосильным при этом денежным затратам ему поневоле приходилось быть жестоким к своим подданным. Все то, что он изобильно тратил на одних, приходилось насильно отнимать у других. Отлично сознавая, насколько подданные ненавидят его за все притеснения, а с другой стороны, не будучи в состоянии прекратить насилия (что отозвалось бы неблагоприятно на его доходах), он пользовался этим самым нерасположением народа в целях личного своего обогащения. Что касается далее его приближенных и домашних, то если кто-либо из них не льстил ему на словах, или не признавал себя рабом его, или возбуждал к себе подозрение в смысле злоумышления против царской власти, то Ирод не умел владеть собою и свирепствовал без меры против родственников и друзей своих, обходясь с ними как с врагами; все эти гнусности он позволял себе относительно их исключительно потому, что безумно жаждал личного почета. Доказательством столь сильно в нем развитой страсти этой служат мне почести, оказанные им Цезарю, Агриппе и прочим друзьям своим. Поскольку он сам преклонялся пред более могущественными, постольку же он желал почета и для себя лично, и такое сильное приложение с его стороны старания доказывало лишь, что он сам домогался подобного. Народ иудейский по своему закону чужд всему подобному и привык ставить справедливость выше славолюбия. В силу всего этого он и не пользовался благосклонностью в глазах Ирода, так как не умел льстить честолюбию царя ни статуями, ни храмами, ни подобными средствами. Во всем этом я вижу причину безобразного отношения Ирода к своим домашним и приближенным, а также объяснение его потворства иноземцам и людям вообще недостойным.

1. Отдельные общины притесняли иудеев, живших в Азии, равно как в ливийской Кирене; хотя прежние правители когда-то даровали им равноправие, но в это время греки относились к ним отвратительно, отнимая у них священные деньги и нанося им вред в их частных владениях. Сильно от этого страдая и не предвидя предела бесчеловечному отношению к ним греков, иудеи отправили к императору посольство с жалобою на свое положение. Цезарь восстановил им их прежнюю равноправность и послал в указанные провинции соответственные распоряжения. Здесь мы приводим копии с этих постановлений в доказательство расположения, которое питали к нам древние правители.

2. Цезарь Август, верховный жрец, облеченный властью народного трибуна[1300], объявляет: «Ввиду того что народ иудейский не только в настоящее время, но и прежде, особенно при отце моем, императоре Цезаре, являл себя преданным римскому народу, особенно когда иудейским первосвященником был Гиркан, я и присяжные советчики мои, по решению римского народа, постановляем: чтобы иудеи пользовались правом невозбранно жить по своим законам, как то было при первосвященнике Всевышнего Гиркане; чтобы священные деньги были неприкосновенны, посылались в Иерусалим и вручались там казначеям иерусалимским; чтобы иудеев не привлекали в судебные заседания ни по субботам, ни накануне суббот с девятого часа. Если кто-нибудь будет уличен в краже священных книг или священных денег из молитвенного дома или зала иудейского совета, тот будет обвинен в кощунстве, а имущество его поступит в римскую казну. Свидетельство, данное мне иудеями относительно моего гуманного отношения ко всем людям, а также о Гае Марции Цензорине, равно как настоящее постановление, я приказываю вывесить в знаменитом посвященном мне всеми жителями Азии храме анкирском[1301]. Кто нарушит в чем-либо это постановление, будет жестоко наказан». Это было записано на колонне в святилище Цезаря.

3. «Император посылает привет свой Норбану Флакку. Все те иудеи, которые, по древнему обычаю, собирают и отправляют в Иерусалим священные деньги, пусть делают это беспрепятственно».

4. Таковы постановления императора. Также и Агриппа издал следующее постановление об иудеях:

«Агриппа посылает привет свой начальству, совету и населению города Эфеса. Я желал бы, чтобы контроль и охрана отправляемых в Иерусалимский храм священных денежных сумм лежали, сообразно издревле установленному обычаю, на живущих в Азии иудеях. Все те, кто украдет священные деньги иудеев и будет искать убежища в священном месте, должны быть схватываемы и выдаваемы для заслуженной кары иудеям как лица кощунствующие. Вместе с тем я послал также претору Силану письменный приказ о том, чтобы в субботние дни ни один иудей не привлекался к суду».

5. «Марк Агриппа посылает привет начальству, совету и народу Кирены. Киренские иудеи, относительно которых уже Август запретил ливийскому претору Флавию и остальным лицам провинции затруднять отсылку священных, по их обычаям, денег в Иерусалим, теперь обратились ко мне с жалобою, что некоторые чиновники препятствуют им в этом, совершенно неосновательно и незаконно домогаясь различных поборов. Поэтому я приказываю отныне ни в чем не стеснять иудеев и, если у некоторых общин были священные деньги, возвратить их тем, кому поручено было собрать их, или живущим там иудеям».

6. Проконсул «Гай Норбан Флакк посылает привет свой должностным лицам и совету города Сард. Цезарь прислал мне приказание не мешать никому из иудеев, сколько бы их ни было, и собирать по установленному у них обычаю и отсылать в Иерусалим священные деньги. Я пишу вам об этом, дабы вы знали, что то желание не только мое, но и самого императора».

7. Равным образом и проконсул Юлий Антоний писал: «Посылаю привет свой должностным лицам, совету и населению города Эфеса. Живущие в Азии иудеи явились ко мне в февральские иды во время судебного заседания в Эфесе и заявили мне, что Цезарь Август и Агриппа разрешили им пользоваться собственными их законоположениями жить по их установлениям и в знак благочестия приносить в жертву Всевышнему по собственному усмотрению и невозбранно все перворожденное; равным образом они просили теперь меня закрепить за ними это право, дарованное им Августом и Агриппою. Посему я объявляю вам, что сообразно постановлениям Августа и Агриппы я сам также разрешаю им это делать беспрепятственно на основании их древних постановлений».

8. Все это я привел здесь по необходимости, потому что наша история попадет главным образом в руки греков. Им я хочу доказать, что мы не только издревле удостоивались всяких почестей и правители никогда не возбраняли нам жить по нашим установлениям, но что они даже поддерживали нас в нашем благочестии и в воздавании почестей Всевышнему. Я часто упоминаю об этом, чтобы примирить народы с нами и уничтожить причину врожденной во многих неразумных людях вражды к нам и этим нашим установлениям. Среди отдельных племен нет ни одного, которое жило бы по обычаям вполне тождественным с нравами других народов; между государствами мы в этом отношении находим множество различий. Между тем у всех людей, у греков и у варваров, справедливость представляет одинаковое понятие и считается везде в равной мере полезным началом для всех. А так как наши законы в особенно сильной мере отличаются этой справедливостью, то естественно, что, если мы только точно следуем этим законам, мы становимся ко всем решительно расположенными и любвеобильными людьми. Поэтому мы можем и от других требовать к себе хорошего отношения и не допустим, чтобы с нами обходились как с чужеземцами, лишь вследствие различия в наших установлениях; напротив, мы желали бы признания нашей пригодности и порядочности. Стремление к последней обще всем людям и представляет из себя единственное средство, как следует устроить жизнь.

Возвращусь, однако, к своему повествованию.

1. Расходовавши большие деньги на внешние и внутренние дела царства, Ирод как-то узнал, что предшественник его, Гиркан, открыл гробницу Давида и похитил оттуда три тысячи талантов серебра, но что там осталось весьма много денег, которыми можно было бы покрыть все расходы; поэтому он довольно долго обдумывал план воспользоваться этими суммами. И вот однажды ночью он с большими предосторожностями, чтобы никто из граждан не узнал о том, распорядился открыть гробницу и в сопровождении преданнейших друзей своих вошел в нее. Впрочем, денег, подобно Гиркану, он тут не нашел, но зато обрел огромное множество золотых украшений и разных драгоценностей. Все это он взял себе. Желая основательно ознакомиться с содержимым склепов, он захотел проникнуть глубже в гробницы, к тому самому месту, где покоились тела Давида и Соломона. Тут, однако, погибли двое из его оруженосцев, как говорят, от пламени, которое вылетело на них, когда они сделали попытку проникнуть внутрь склепа. В полном ужасе Ирод выбежал из склепа и затем распорядился воздвигнуть, в знак умилостивления Предвечного, памятник из белого камня при входе в гробницу. На это он израсходовал огромную сумму денег. Об этом памятнике упоминает также современный Ироду историк Николай, но не говорит, чтобы царь проник в самую гробницу, так как он (Николай) понимал все неприличие подобного деяния. Впрочем, и в других случаях этот писатель поступает подобным же образом. Живя в его царстве и находясь с царем в личных сношениях, он писал лишь в угоду ему и чтобы ему льстить, останавливаясь при этом исключительно на таких фактах, которые могли возвеличить Ирода, оправдывая многие из явных его несправедливостей и даже особенно тщательно скрывая их. Так, например, он старается превознести царя даже в таких его поступках, как казнь Мариаммы и умерщвление сыновей ее, и для этого клевещет, обвиняя царицу в отсутствии целомудрия, а юношей в интригах [против царя]. Вообще, во всей своей истории этот автор чрезмерно превозносит все справедливые поступки царя и в такой же мере старается извинить все совершенные им беззакония. Впрочем, как я уже говорил, ему это вполне простительно: он писал не историю, а оказывал лишь услугу царю. Мы же, которые сами происходим из хасмонейского царского рода и поэтому сами принадлежим к священническому сословию, не сочли удобным говорить о нем неправду и чистосердечно и сообразно истине излагаем ход событий; правда, мы высоко чтим многих царственных потомков Ирода, но гораздо выше их мы ставим истину, которой, когда Ирод поступал справедливо...[1302]

Поэтому случилось, что мы навлекли на себя гнев их.

2. После его безбожного посягательства на гробницу домашние дела Ирода видимо стали ухудшаться, оттого ли, что уже прежде замечались изъяны, которые теперь стали расти от его греховности и наконец привели к неописанным бедствиям, или потому, что царя преследовал злой рок; при этом то обстоятельство, что он [в прочих делах] был счастлив, могло вызвать предположение, что все эти [домашние] неурядицы являлись следствием его греховности. В придворном кругу был такой разлад, какой бывает в момент междоусобной войны: всюду чувствовалась ненависть, выражавшаяся в чудовищных взаимных наветах. Антипатр постоянно ковал крамолу против своих братьев; он очень ловко навлекал на них обвинение извне, тогда как сам притворялся нередко их заступником. Делал он это с целью выказать им якобы свое расположение и преданность; на самом деле он преследовал лишь свои личные планы. Таким образом действий он ловко обманывал даже отца своего, так что последний был убежден, что он все предпринимает исключительно в видах его блага. Ввиду этого Ирод подчинил Антипатру даже своего главного министра Птолемея и стал советоваться относительно государственных дел с его матерью. Одним словом, эти люди стали отныне играть главнейшую роль, могли делать, что бы ни пожелали, и возбуждать царя против кого угодно. Тем временем сыновья Мариаммы все сильнее ощущали тягость своего положения и в сознании своего благородного происхождения никак не могли примириться с постигшим их бесчестьем, именно, что они были отторгнуты [от семьи] и занимали такое неблестящее положение. Что касается женщин, то жена Александра, дочь Архелая, Глафира, питала ненависть к Саломее, отчасти из чувства привязанности к своему мужу, отчасти потому, что ее обвиняли в слишком высокомерном отношении к дочери Саломеи. Дочь последней была замужем за Аристобулом, а Глафира не выносила, что та держала себя как равная ей.

3. Когда эта ссора обнаружилась во второй раз, сюда оказался замешанным даже брат царя, Ферор. Он навлекал на себя особенное подозрение и ненависть, потому что совершенно подчинился одной из своих рабынь, так недостойно увлекся любовью к ней – и в столь сильной мере отдался ей, что совершенно забросил невесту, дочь царя, и только думал о рабыне. Ирод почувствовал себя опозоренным со стороны брата, которому он оказал такие значительные благодеяния, которого он сделал своим соправителем и который, как он видел, платил ему теперь злом за добро. Он не желал его даже видеть. Не считая Ферора достойным этой девушки. Ирод выдал ее за сына Фазаеля; лишь долго спустя, когда он мог предположить, что страсть погасла в его брате, он вступил с ним вновь в переговоры о браке и предложил ему в жены свою вторую дочь, называвшуюся Кипрой. Вместе с тем и Птолемей стал советовать Ферору прекратить оскорбительное для брата поведение и покончить со своим любовным увлечением. При этом [министр] указывал, что постыдно в угоду рабыне лишать себя расположения со стороны царя, возбуждать последнего и подавать ему повод к сильной ненависти.

Видя всю пользу такого изменения вещей, Ферор вспомнил, что и раньше ему простили одну провинность, и отторгнул рабыню, успевшую родить ему ребенка. Вместе с тем он выразил царю согласие на брак со второю его дочерью, назначил сроком свадьбы тридцать дней и поклялся при этом, что отныне прекратит все свои отношения с отторгнутой рабыней. По истечении тридцатидневного срока, однако, он настолько был одержим любовью к рабыне, что отказался решительно от всех своих намерений и вновь вернулся к любимой женщине. Это окончательно расстроило и взорвало Ирода, который не скрывал своего гнева. Отныне царь в разговорах постоянно делал разные намеки, и многие, основываясь на гневе Ирода, делали эти замечания исходною точкою разных наветов против Ферора. Вообще теперь не проходило ни дня, ни даже часа, чтобы царю не приходилось волноваться. Напротив, постоянно ему докладывали о новых распрях между его родными и наиболее близкими ему людьми. Так, например, Саломея дошла в своем сильном озлоблении против сыновей Мариаммы до того, что вмешалась в супружеские отношения своей родной дочери, бывшей замужем за Аристобулом, одним из юных сыновей Мариаммы, и побудила ее рассказать и сообщить ей о многом, чего бы та, собственно, не должна была говорить. Этим она вызывала раздоры и давала новые поводы к подозрениям. Таким образом она сама разузнавала все, что происходило между юношами, и сеяла разлад между дочерью и ее мужем. В угоду своей матери дочь часто сообщала Саломее, как братья, оставаясь наедине, вспоминают о Мариамме, как ненавидят отца и как постоянно грозят, в случае, если когда-либо достигнут царства, обратить сыновей Ирода от прочих жен в сельских писарей (к чему-де они благодаря своим теперешним занятиям и по своей подготовке только и способны), и как они грозят, если увидят женщин в царственном убранстве их матери, облечь их в мешки и бросить в темницы, где бы они не видели даже солнечного света. Все это через посредство Саломеи немедленно сообщалось царю, который узнавал о том, правда, со скорбью в сердце, но все-таки заботился об общем умиротворении. Впрочем, все эти подозрительные вести мучили его, он лишь более озлоблялся и в конце концов начинал верить всему. Хотя он тогда относительно своих сыновей держал себя все еще довольно милостиво, вследствие того, что они сумели оправдаться перед ним, однако зато впоследствии произошло гораздо более крупное горе.

4. Дело в том, что Ферор явился к Александру, женатому, как мы упомянули, на дочери Архелая, Глафире, и сообщил ему, будто бы со слов Саломеи, что Ирод воспылал страстью к Глафире и притом страстью неудержимою. Услышав это, Александр, по юности и страстности своей, страшно разгорячился и на основании случайно прорвавшегося замечания стал особенно подозрительно относиться к проявлениям нежности Ирода к молодой женщине (а Ирод действительно неоднократно выражал ей свое расположение) и принимать их с самой скверной стороны. Наконец он чувствовал себя более не в силах сдерживать свое горе, отправился к отцу и со слезами поведал ему то, что сообщил ему Ферор. Ирод окончательно вышел из себя и, не будучи в состоянии снести столь гнусной для него и притом ложной клеветы, страшно заволновался; он громко стал жаловаться на гнусность своих родных, которым он оказал столько добра и которые, в свою очередь, возвели на него такую напраслину, послал затем за Ферором и обратился к нему с проклятиями:

«Гнуснейший мерзавец, – сказал он ему, – неужели ты дошел до такой степени неблагодарности, что мог обо мне подумать и распространять такие вещи? Разве я не вполне ясно вижу в этом твои намерения; ведь ты являешься к моему сыну с такими речами не только для того, чтобы позорить меня, но и добиваешься моей гибели, заставляя детей моих ковать крамолу против меня и готовить мне яд их руками? Какой бы сын, если бы его не охраняли, подобно этому, добрые гении, удержался от убийства родного отца при таком обвинении, возводимом на него? Разве ты желал вселить в его душу один лишь разлад или же дать ему в руку и меч против родителя? Чего же ты желал, когда ты в ненависти своей к нему и к его брату, прикидываясь другом, клеветал ему на меня и говорил ему такие вещи, которые измыслить и вымолвить могла лишь твоя гнусность? Прочь, негодяй, который так подло поступил относительно своего благодетеля и брата; пусть позор твой будет вечно на тебе, я же не только не стану преследовать моих детей, как они того заслуживают, но превзойду самого себя в ласковом к ним отношении в гораздо большей мере, чем они того достойны».

5. Так говорил царь, Ферор же, который на месте попался в своей гнусности, сказал, что все выдумала Саломея, от которой-де и исходят все эти речи. Лишь только услышала это присутствовавшая тут же Саломея, как она притворно возопила, что все это ложь относительно ее, что все прилагают всяческие усилия навлечь на нее ненависть царя и что всяким образом хотят погубить ее за ее преданность Ироду, которого она всегда предваряет об угрожающих ему опасностях. В настоящую минуту возбуждение против нее достигло еще гораздо больших размеров, потому что она была единственною, которая убеждала брата отречься от теперешней жены своей и жениться на дочери царя. Очевидно, что он и возненавидел ее за это. Пока она так говорила, она рвала на себе волосы и неоднократно била себя в грудь. Все это по виду убеждало в ее искренности, но гнусность ее характера явно свидетельствовала о притворстве с ее стороны. Тем временем Ферор стоял посреди них и не имел возможности приличным образом оправдаться; он должен был признаться в том, что действительно распускал такие слухи про царя, но ему не верили, что он говорил с чужих слов. Эта перебранка и спор между ними продолжались порядочное время. Наконец царь с чувством гадливости отпустил от себя как брата, так и сестру, похвалил сына за силу воли и за то, что он передал ему все эти наветы, и уже поздно вечером подумал о том, чтобы дать телу своему покой и отдых. Вся эта внезапно обнаружившаяся история сильно повредила репутации Саломеи (все были уверены, что навет все-таки исходил от нее). Жены царя[1303] были и без того восстановлены против нее, так как знали ее скверный характер и ее непостоянство, в силу которого она становилась с ними то во враждебные, то в дружеские отношения. Поэтому они постоянно имели сказать что-нибудь Ироду против нее, а один случай еще более укрепил их в этой решимости.

6. Арабский царь обод был человеком недеятельным и апатичным по характеру, и [поэтому] все дела его лежали на Силлае, муже способном, еще молодом и красивом. Однажды Силлай по какому-то делу прибыл к Ироду. Обедая вместе с последним, он увидел Саломею и почувствовал влечение к ней. Зная к тому же, что она вдова, он вступил с нею в разговор. Саломея, в свою очередь, теперь не пользовавшаяся таким расположением брата, как некогда, и отнесшаяся тепло к молодому человеку, согласилась на брак с ним. С этого момента все присутствовавшие за столом [женщины] убедились, что между Силлаем и Саломеей явно установились необыкновенно короткие отношения. Обо всем этом женщины донесли царю, причем смеялись над неприличным поведением обоих. Ирод обратился по этому поводу также к Ферору и поручил ему проследить за столом, как те относятся друг к другу. Ферор сообщил, что, судя по их жестам и взорам, они очевидно пришли к взаимному между собою соглашению. После этого араб уехал, оставаясь под подозрением. Спустя, однако, два или три месяца он вновь вернулся и теперь уже прямо явился к Ироду с предложением выдать за него замуж Саломею. При этом он указывал, что такое родство будет не бесполезно для него в смысле вступления царя в более тесное общение с царством арабским, которое, в сущности, у него уже теперь почти в руках, а впоследствии наверно перейдет к нему. Когда Ирод передал сестре своей это предложение и спросил ее, согласна ли она на такой брак, та немедленно ответила утвердительно. Тогда от Силлая потребовали перехода в еврейство (иначе брак был невозможен); тот, однако, на это не согласился, ссылаясь на то, что в таком случае арабы побьют его камнями. С этим он уехал. Между тем Ферор стал обвинять Саломею в несоблюдении целомудренности, тем более, что и женщины утверждали, что у нее установились слишком интимные отношения к арабу. Тогда Саломея попросила выдать за сына своего от брака с Костобаром ту девушку, которую царь первоначально предназначал в жены своему брату, но которой не взял Ферор, так как, сообразно нашему сообщению, он был увлечен другой женщиной. Царь первоначально согласился на этот брак, но затем склонился на убеждения Ферора, который указывал на то, что юноша этот не будет надежным зятем, так как его отец был убит Иродом, и что было бы куда правильнее выдать девушку замуж за его собственного сына, будущего владельца тетрархии. Вместе с тем он просил прощения у Ирода, и тот согласился на это. Таким образом, девушка, переменив жениха, вышла за сына Ферора, и царь подарил ей в приданое сто талантов.

1. Домашние смуты, однако, отнюдь не прекращались, но постоянно вызывали все новые и большие осложнения. И вот случилось нечто, что, проистекая из довольно скверного источника, повело впоследствии к крупным затруднениям. У царя были евнухи, которых он крайне любил за их красоту. Из них один исполнял обязанности виночерпия, другой служил за столом, а третий, как наиболее преданный, должен был заботиться о ложе царя. Влияние их на государственные дела было огромно.

Кто-то донес царю, что сын Ирода, Александр, подкупил этих евнухов огромною суммою денег. Когда они были допрошены относительно дружественных сношений с Александром и близости к нему, они этого не отрицали, но вместе с тем настаивали на невинности своей в смысле каких-то козней против отца Александра. Однако, когда их подвергли пытке и они очутились в безвыходном положении, причем палачи в угоду Антипатру особенно старательно мучили их, несчастные сказали, что в душе Александра [действительно] были нерасположение и ненависть к отцу и что Александр убеждал их покинуть уже слишком состарившегося Ирода, который-де старался скрыть свои лета, крася волосы и таким образом вводя всех в заблуждение относительно своего возраста. Если же, говорил он, они будут преданы ему, то, лишь только он добьется царского престола, который, несмотря ни на какие желания царя, все-таки должен перейти только к нему (Александру), они быстро получат первые места в государстве. При этом он будто бы указывал на то, что не только благодаря своему происхождению, но и вследствие того, что у него все уже приготовлено, власть не может миновать его, так как многие из военачальников и целый ряд верных и надежных друзей вполне готовы сделать для него все и подвергнуться чему угодно.

2. Узнав об этом, Ирод весь преисполнился гнева и страха; он озлобился такими гнусными речами, и вместе с тем они испугали его, заставляя видеть всюду опасность. Все это в совокупности только еще больше раздражало его, и он в своем озлоблении опасался, как бы в эту минуту ему не угрожала более серьезная опасность, чем от какой он был в силах оградить себя. Ввиду этого он не приступал к открытому расследованию дела, но подослал к подозрительным лицам соглядатаев. Так как он относился с недоверием и ненавистью решительно ко всем и всюду видел угрожающую опасность, то стал питать подозрение даже относительно ни в чем не повинных людей. В этом он совершенно не знал никаких границ: те, кто, на его взгляд, были при нем слишком долго, казались ему опасными, так как он считал их более способными нанести ему зло; тех же, кто почему-либо не общался с ним, было достаточно только назвать; этого ему было довольно, чтобы загубить их и тем гарантировать себе личную безопасность.

В конце концов его приближенные, потеряв всякую уверенность в своей безопасности, стали доносить друг на друга, торопясь предупредить в этом своих товарищей и думая лишь оградить самих себя; когда случалось, что они достигали своей цели, то, в свою очередь, навлекали на себя подозрения и оказывались сами [в глазах царя] достойными того же наказания, которое они столь предупредительно и преступно уготовили своим товарищам. Таким-то образом поступали все те, кто имел с кем-либо личные счеты, но месть их падала назад на их же собственные головы; каждый случай представлялся им удобным для того, чтобы устроить ловушку противникам; впрочем, они сами попадались таким же способом, каким старались устроить козни другим. Дело в том, что на царя вскоре нападало раскаяние в гибели людей очевидно невиновных, но это тяжелое чувство отнюдь не удерживало его от дальнейших подобных мероприятий, а скорее побуждало его подвергать доносчиков такой же участи.

3. Таковы были смуты при дворе. Царь объявил уже многим приближенным своим, что впредь не требует более их посещений. Это распоряжение он сделал для того, чтобы иметь большую свободу действий и не стесняться по-прежнему. При этом случае он удалил от себя также двух издавна преданных ему друзей, Андромаха и Гемелла, которые оказали ему многочисленные услуги при дворе и немало поддерживали его во время посольств и разных совещаний, равно как воспитали сыновей Ирода; они раньше занимали высокое место при дворе. Андромаха царь удалил оттого, что сын его был близок к Александру, Гемелла же потому, что он знал личную преданность старика Александру, которого он воспитал и обучил и с которым не разлучался во все время пребывания его в Риме. Царь охотно избавился бы от них менее деликатным способом, но так как он не мог этого сделать относительно столь выдающихся и недавно еще игравших у него столь крупную роль мужей, то лишил их только внешнего почета и тем предупредил возможность преступных замыслов с их стороны.

4. Виновником всего этого являлся Антипатр, который, поняв страшное действие распущенности отца своего, издавна был его ближайшим советником и рассчитывал скорее всего добиться своей цели, если избавится решительно от всех лиц, которые могли бы оказывать ему сопротивление. И вот, лишив таким образом Андромаха всякого влияния, царь стал подвергать пыткам всех, кого признавал за лиц, преданных Александру, и добиваться, не знают ли они о какой-нибудь интриге против него. Все эти люди умирали, не имея что сказать. Это [еще более] озлобляло царя, так как он не мог допытаться ничего из предполагавшегося им. Антипатр при этом выказал необычайное уменье представлять действительно невинных людей в качестве непоколебимых и преданных приверженцев [Александра] и побуждать тем самым царя к еще более тщательным розыскам в области тайных мероприятий. Однажды одна из многочисленных жертв пытки сказала, что знает, как юноша неоднократно, когда его хвалили за высокий рост и уменье стрелять и прославляли его доблесть, говаривал, что все эти блага, которыми наделила его природа, скорее вредны ему, чем полезны: за них-де отец сердится на него и завидует ему. Поэтому он во время совместных прогулок всегда нагибается, чтобы казаться меньше отца, а на охоте в присутствии отца всегда дает промах, ибо ему хорошо известно завистливое чувство отца ко всяким соперникам. Когда подвергшийся пытке вследствие этих слов почувствовал некоторое облегчение, он присовокупил к сказанному, что Александр в сообществе брата своего Аристобула решил устроить во время охоты засаду и умертвить отца, затем, по совершении этого преступления, бежать в Рим и добиться там утверждения на царском престоле. Вместе с тем было захвачено также письмо юноши к брату, где Александр обвинял отца в несправедливости, так как он предоставил Антипатру область, дававшую доход в двести талантов. Ирод решил, что тут у него в руках имеется уже существенное и непреложное, на его взгляд, доказательство виновности сыновей. Поэтому он распорядился схватить Александра и посадить в тюрьму. Впрочем, он все-таки и теперь еще не успокоился, так как не очень верил доходившим до него слухам (при некотором размышлении царь приходил к выводу, что пока еще нисколько не обнаружились коварные замыслы юношей, а, напротив, только их неудовольствие и известное юношеское самолюбие, да и очевидно было, что убийца никак не отправится в Рим). Вместе с тем он хотел бы иметь в руках какое-либо более солидное доказательство беззаконных происков сына и очень бы не желал, чтобы казалось, будто он слишком поспешно решил посадить его в тюрьму. Поэтому он подверг пытке наиболее выдающихся друзей Александра, загубил множество их, но не добился от них ничего, на что рассчитывал. И вот в то самое время, как Ирод решился на такие мероприятия, а во дворце все было преисполнено страха и смущения, один молодой человек сказал под пыткою, что Александр поручил своим римским друзьям добиться у Цезаря скорейшего приглашения его (Александра) в Рим, так как он имеет сообщить подробности направленного против императора плана, в силу которого отец его склонил на свою сторону против римлян парфянского царя Митридата. К этому юноша присовокупил, что Александр приготовил и держит в Аскалоне наготове яд.

5. Этому навету Ирод поверил, находя некоторое утешение относительно своей поспешности в льстивых уверениях гнусных приближенных. Впрочем, несмотря на немедленно принятые меры, яда не нашлось. Между тем Александр, упрямо желая преисполнить чашу своих бедствий, нисколько не стал отрицать возводимые на него обвинения, но встретил страстность отца еще большею ошибкою, быть может, с целью пристыдить таким путем отца, столь готового внимать клевете, а быть может, и для того, чтобы в случае, если ему поверят, загубить Ирода со всем его двором. Дело в том, что Александр составил в четырех экземплярах и разослал заявление, где говорилось, что нечего прибегать к пыткам и дальнейшему следствию, так как он действительно составил заговор, в котором приняли участие также Ферор и наиболее преданные друзья его, и что здесь против его воли замешана явившаяся к нему ночью Саломея. Все заговорщики (говорилось далее) пришли к одному и тому же выводу, а именно решили как можно скорее избавиться от царя и восстановить прочный мир и безопасность. В этом заявлении находились также указания на причастность к делу Птолемея и Сапинния, наиболее преданных царю людей. Старинные друзья теперь свирепствовали друг против друга, как будто бы только что всех охватило какое-то ослепление; ни защита, ни обвинения не принимались более в расчет; над всеми тяготело сознание неизбежной роковой гибели. Пока одни томились в оковах, другие шли на смерть, а третьи с ужасом думали о подобной же предстоявшей им самим судьбе, во дворце, на месте прежнего веселья, воцарились уединение и грусть... Невыносимою показалась Ироду вся жизнь его, он был сильно расстроен; великим наказанием ему было – никому больше не верить и от всех чего-то ожидать. Нередко его расстроенному воображению чудилось, что сын его восстает против него и он видит его подле себя с обнаженным мечом. При таком, длившемся день и ночь, душевном состоянии царя обуяла болезнь, не уступавшая бешенству или [полному] расстройству умственных способностей.

6. В таком положении находился Ирод. Узнав об этом его состоянии, озабочиваясь судьбою дочери и мужа ее и сочувствуя Ироду, с которым был дружен и бедственное положение которого знал, каппадокийский царь Архелай прибыл [в Иерусалим], потому что не строил себе иллюзий насчет действительности. Застав Ирода в таком состоянии, он счел в данный момент совершенно неуместным ни укорять его, ни указывать на преждевременность некоторых его мер; он понимал, что если начнет хулить его, то только укрепит его в настойчивости, если же поспешит защищать, то вызовет в нем лишь еще больший гнев. Поэтому он начал другую тактику, чтобы поправить столь несчастное положение, прикинулся разгневанным на юного зятя своего и говорил, что Ирод еще достаточно мягок, что не предпринимает ничего поспешно. Вместе с тем он указал на свое желание расторгнуть брак дочери с Александром и не щадить даже дочери, если бы оказалось, что она знала что-либо и не донесла о том.

Когда Ирод сверх всякого ожидания нашел Архелая таковым, особенно же когда увидел, как он сердится за него, царь стал несколько мягче и, полагая, что он, по всей видимости, все-таки был не вполне справедлив в своих предшествующих мероприятиях, понемногу дал охватить себя прежнему отцовскому чувству. Однако теперь он оказался вполне достойным сожаления: когда кто-нибудь стал отвергать возведенные на юношу обвинения как клеветнические, он выходил из себя, если же Архелай поддерживал обвинение, он преисполнялся страшной скорбью, плакал и даже просил его не расторгать брака и не так сердиться на совершенные юношей злодеяния. Когда Архелай нашел, что Ирод смягчился, он стал переносить обвинения на друзей Александра, указывать на то, что молодого и неопытного человека загубили те, и все более навлекать подозрения Ирода на его брата. А так как Ирод и без того был восстановлен против Ферора, то последний, не имея посредника и видя влияние Архелая, сам явился к нему в черной одежде. Видя перед собой в недалеком будущем все признаки неизбежной гибели, он сделал это. Архелай не отказался от заступничества, но вместе с тем указал также на полное свое бессилие скоро убедить царя, находившегося в таком состоянии. Он сказал, что гораздо лучше будет, если Ферор сам отправится просить у него прощения и при этом возьмет всю вину на себя. Таким образом он несколько умерит гнев Ирода, при этом Архелай обещал поддержать его своим присутствием. Убедив Ферора в целесообразности этого, он достиг двух благих результатов: во-первых, юный Александр освобождается от тяготевших на нем клеветнических обвинений, и, во-вторых, Ферор примирился с братом. После этого Архелай вернулся в Каппадокию, успев себе, как никто в те времена, снискать благоволение Ирода, который почтил его весьма ценными подарками и, между прочим, торжественно причислил его к наиболее преданным друзьям своим. Вместе с тем он обещал ему также поехать в Рим, тем более, что об этом уже было написано императору. До Антиохии они ехали вместе. Тут Ирод устроил примирение между сирийским наместником Титием и Архелаем, которые поссорились друг с другом, и затем вернулся обратно в Иудею.

1. Пробыв в Риме и вернувшись оттуда, Ирод начал войну с арабами по следующему поводу: жители Трахонеи, область которых император отнял у Зенодора и отдал Ироду, не имели более возможности заниматься разбоями, но были принуждены жить теперь спокойно, занимаясь земледелием. Однако этим они не были довольны, да и земля не щедро вознаграждала труд их. Вначале, впрочем, они воздерживались от насилий над соседями, потому что царь не допускал этого, и своей заботливостью Ирод стяжал себе великую славу. Когда же он отплыл в Рим с целью обвинить там своего сына Александра и представить императору Антипатра, жители Трахонеи стали распускать слухи, будто Ирод погиб, отпали от царства и обратились к прежним обычным своим насилиям относительно соседей. Впрочем, тогда их усмирили военачальники отсутствовавшего царя. Около сорока главных разбойников покинули страну в страхе, что их постигнет участь попавшихся в плен, отправились в Аравию и были там приняты Силлаем в отместку за неудавшийся брак его с Саломеей. Он предоставил им укрепленное место, где они и поселились; отсюда они совершали разбойничьи набеги не только на Иудею, но и на всю Келесирию, причем Силлай оказывал им поддержку в их злодеяниях.

Когда Ирод вернулся из Рима, то узнал, в каком бедственном положении обстоят дела в его стране; а так как он не был в состоянии совладать с разбойниками, благодаря поддержке, оказываемой им арабами, но вместе с тем был вне себя от их злодейств, то отправился в Трахонею и стал умерщвлять родственников разбойников. Вследствие этих бедствий разбойники еще более озлобились, а так как у них был закон, в силу которого требовалось всяческим образом мстить убийцам родных[1304], они усиленно продолжали разорять и грабить всю страну Ирода. Тогда царь переговорил об этом с императорскими наместниками Сатурнином и Волумнием[1305] и потребовал наказания разбойников. Но от этого те в своем возбуждении стали еще более дерзки, приводили в полное смятение области Иродова царства, разрушали деревни и умерщвляли пленных, так что их беззакония походили на настоящую войну. Теперь число разбойников доходило уже до тысячи. В гневе на это Ирод стал требовать выдачи разбойников и, кроме того, возвращения долга в шестьдесят талантов, которые он при посредстве Силлая дал ободу и срок отдачи которых миновал. Между тем совершенно отстранивший обода Силлай самостоятельно правил страной; он отрицал, что в Аравии находились разбойники, отдачу же долга отложил впредь до постановления на этот счет Сатурнина и Волумния, наместников сирийских. В конце концов последние постановили, что деньги должны быть выданы Ироду в тридцатидневный срок, равно как должна состояться взаимная выдача подданных. В стране Ирода не нашлось, впрочем, решительно ни одного араба, бежавшего туда вследствие совершения какого-либо преступления или по иной причине, арабам же было доказано, что они дают у себя приют разбойникам.

2. По миновании условленного срока Силлай отправился в Рим, не исполнив ничего из постановленного решения. Ирод стал настойчиво требовать возвращения денег и выдачи разбойников, а так как Сатурнин и Волумний дали ему разрешение пойти на арабов походом, то он во главе войска двинулся на Аравию и сделал в течение трех дней семь [обычных] переходов. Достигнув крепости, где засели разбойники, он приступом взял их всех, сравнял крепость, носившую название Раипты, с землей, но, впрочем, никого при этом не обидел. Арабы под предводительством Накеба поспешили им на помощь, и произошла битва, в которой пало немного людей Ирода, но были убиты сам предводитель Накеб и около двадцати пяти людей его. Остальные обратились в бегство. Наказав их, Ирод переселил в Трахонею 3000 идумейцев, которые должны были держать разбойников в повиновении. Затем он отправил находившимся тогда в Финикии [римским] наместникам донесение об этом и сообщил, что он ничем не преступил данного ему относительно арабов полномочия. По точном расследовании наместники нашли это донесение вполне согласным с истиной.

3. Поспешившие в Рим вестники немедленно сообщили Силлаю о всем происшедшем и при этом по обыкновению сильно все преувеличили. Силлай тем временем уже успел стать известным императору. Лишь только он узнал о посольстве, как немедленно отправился к двору, облекшись в черную одежду, и предстал перед Цезарем с жалобой на то, что Аравия опустошена войной и все его царство приведено в смятение, так как Ирод разгромил его со своим войском. Со слезами на глазах он уверял, что 2500 самых лучших арабов пало и в числе их был убит также предводитель Накеб, его друг и родственник, что богатства, находившиеся в Раипте, разграблены и что никакого внимания не обратили на обода, который не в состоянии вести войну, так как не было налицо ни его, Силлая, ни ядра арабской рати. Так говорил Силлай и хитро прибавил, что он сам не покинул бы страны, если бы не был уверен в желании Цезаря, чтобы везде и всюду царствовал мир, и что война не окончилась бы благоприятно для Ирода, если бы он сам оставался дома. Цезарь разгневался на это и стал спрашивать находившихся налицо приверженцев Ирода и его посланных из Сирии о том только, действительно ли Ирод предпринял поход. Так как те были принуждены подтвердить это, император же не входил в рассуждение, по какой причине все это случилось, гнев Цезаря еще возрос, и он написал Ироду резкое письмо, в котором говорил, что, если он обходился с ним раньше как с другом, он будет видеть в нем теперь лишь своего подданного.

Вместе с тем и Силлай сообщил арабам письмом о повороте дела. Арабы воспрянули духом, не стали вовсе выдавать разбойников, искавших у них убежища, и не заплатили денег; напротив, они теперь совершенно овладели пастбищами, которые им Ирод предоставил за плату, и говорили, что вследствие гнева императора царь иудейский смещен. Этим же моментом воспользовались трахонцы, восстали против идумейских гарнизонов и стали разбойничать вместе с арабами, которые разоряли страну иудейскую, преследуя здесь не только цели наживы, но особенно свирепствуя в видах гнусного мщения.

4. Когда Ирод потерял расположение Цезаря, то всем этим крайне опечалился; но он должен был переносить это и еще худшее, что вскоре случилось и что его еще больше расстроило. Дело в том, что Цезарь не принял его посольства, которое царь отправил [в Рим], чтобы оправдаться, равно как отослал обратно без аудиенции и второе посольство. Все это убивало царя и внушало ему опасения; еще больше огорчало его, что Силлай находился в Риме и снискал себе доверие, в то же самое время домогаясь всевозможных льгот. Обод успел тем временем умереть, и власть его над арабами перешла к Энею, изменившему свое имя на Арета. Силлай старался клеветой устранить последнего от власти, чтобы самому овладеть ею и с этой целью роздал крупные суммы царедворцам, обещая заплатить самому Цезарю тоже большие деньги. Император успел уже рассердиться на Арету за то, что он вступил на престол, не списавшись предварительно с ним. Между тем Арета послал императору письмо и дары, в числе которых находился золотой венец стоимостью во много талантов. В этом письме он обвинял Силлая, говоря, что это презренный раб, который отравил обода и еще при жизни его захватил высшую власть, что он совершал постоянные прелюбодеяния с арабскими женами и что он занимал деньги, чтобы таким образом добиться власти. Однако император не обратил на это письмо никакого внимания, но отправил его обратно вместе со всеми дарами.

Между тем положение Иудеи и Аравии все ухудшалось, так как в одной царствовала неурядица, а в другой все расползалось за отсутствием хозяина. Царь арабский пока не имел возможности подавлять всех нечестивцев, так как не успел еще упрочить власть свою. Ирод же был принужден сносить все незаслуженные оскорбления, потому что император сердился на него за его слишком поспешные мероприятия. Не видя исхода из столь бедственного положения. Ирод решил еще раз отправить посольство в Рим с целью вновь снискать себе расположение Цезаря при помощи друзей или непосредственным обращением к самому императору.

1. Туда уехал Николай Дамасский. В это время дела с семейством и сыновьями стали у Ирода гораздо хуже [прежнего]. Вообще, если раньше было очевидно, что злой рок уготовил царю самое ужасное горе, которое может испытать человек, то теперь еще более крупное бедствие постигло царя. Эврикл из Лакедемона, человек, происходивший из довольно знатного рода, но вполне испорченный, равно как отличавшийся большим сладострастием и льстивостью, но умевший скрывать то и другое, приехал к Ироду, привез ему подарки, за которые, впрочем, получил гораздо более ценные, и сумел ловко воспользоваться представившимися обстоятельствами для того, чтобы снискать себе в особенно высокой степени расположение царя. Собственно, он остановился у Антипатра, но посещал больше всего Александра, потому что говорил, что находится в близких отношениях к каппадокийскому царю Архелаю. Таким точно образом он представился также поклонником Глафиры и вообще незаметно сумел всех склонить на свою сторону, причем постоянно следил за всем, что говорилось и делалось, чтобы выводить из этого сплетни.

В конце концов оказывалось, что каждый считал его исключительно своим только другом, тогда как всем прочим казалось, что он общается с другими лишь им на пользу. И так удалось ему склонить на свою сторону юного еще Александра и убедить его в том, что он только ему одному может сказать решительно все. Тогда тот со скорбью рассказал ему о своем отчуждении от отца, сообщил ему о судьбе своей матери и об отношениях к Антипатру, как последний, отстранив их совсем, пользуется теперь неограниченной властью. Все это, говорил Александр, прямо невыносимо, тем более, что отец настолько уже всех их возненавидел, что не принимает больше участия в их обедах и вовсе не говорит с ними. Так, вполне естественно, поведал ему Александр все, о чем скорбел.

Все эти разговоры Эврикл передал Антипатру, указывая на то, что он делает это не из корыстных или личных целей, но потому, что его, которого Антипатр принял с такими почестями, совершенно подавляет вся серьезность этого положения: он присовокупил еще совет остерегаться Александра. Вероятно, говорил он, все это было сказано неспроста: очевидно, что в основании всех этих слов лежит какое-нибудь крайнее решение. Видя в этом доказательство его дружбы и расположения, Антипатр стал теперь делать Эвриклу при разных случаях подарки и в конце концов уговорил его даже сообщить обо всем Ироду. Царь из его убедительных речей вполне вывел заключение о правильности неприязни Александра, и Эвриклу постоянными ловкими нашептываниями удалось настолько настроить и возбудить царя, что ненависть последнего не знала теперь пределов. Это он показал сейчас же, сделав Эвриклу подарок в пятнадцать талантов. Получив эти деньги, Эврикл поехал к каппадокийскому царю Архелаю и стал там восхвалять Александра и Ирода, говоря, что он сам оказал ему крупную услугу, примирив Александра с отцом его. Получив затем деньги и от Архелая, он уехал раньше, чем обнаружилась его гнусность. Впрочем, и в Лакедемоне Эврикл не прекратил своего скверного образа жизни и за целый ряд гнусностей был затем изгнан из отечества.

2. Иудейский царь теперь уже относился к Александру и Аристобулу не так, как прежде, когда он только выслушивал возводимую на них клевету, он стал настолько озлоблен против них, что, если ему не клеветали на них, сам доискивался чего-либо, заставляя следить решительно за всем, все разузнавая и охотно слушая каждого, кто мог сказать против юношей что бы то ни было. [И вот он узнал][1306], что Эварат с острова Koca[1307] вошел в соглашение с Александром. Это известие доставило Ироду особенное наслаждение.

3. Так как клевета против юношей росла и все как будто видели особую, так сказать, заслугу в том, что могли сообщить относительно их что-либо тяжкое, донесение о чем могло казаться преследующим лишь благо царя, то случилось нечто весьма серьезное в жизни молодых людей. У Ирода было два телохранителя, Юкунд и Тиранн, особенно ценимые им за силу и рост. Царь рассердился на них и удалил их от себя; и вот они стали сопровождать Александра, который ценил их за их гимнастическую ловкость, давал им кое-какие деньги и вообще делал им разные подарки. Царю немедленно они показались подозрительными, и он велел подвергнуть их пытке. Сперва они долго крепились, но затем сознались, что Александр убеждал их умертвить Ирода, если он во время охоты за дикими зверями очутится вблизи их. Тогда-де возможно будет сказать, что царь свалился с лошади и упал на их копья, как это раз с ним действительно и случилось. Вместе с тем они показали, что в конюшне у них зарыто золото, и обвинили начальника охоты в том, что он дал им копья из царского арсенала, равно как, по приказанию Александра, снабдил оружием также и слуг последнего.

4. После них был схвачен также комендант крепости Александриона и подвергнут пытке. Его обвинили в том, что он хотел принять в эту крепость [царственных] юношей и выдать им хранившуюся там царскую казну. Однако он не признался в этом, но явившийся Иуда, сын его, подтвердил правильность обвинения и представил видимо писанное рукой Александра письмо следующего содержания: «Если мы, с Божией помощью, совершим все то, что имеем в виду, то мы прибудем к вам. Поэтому, сообразно обещанию, приготовьте все к нашему приему в крепости». После получения этого письма Ирод уже нисколько не сомневался в существовании заговора сыновей против него. Александр, однако, уверял, что писец Диофант подделал его почерк и вся эта записка является плодом коварства Антипатра. Диофант слыл знатоком своего дела и впоследствии умер, изобличенный в таком же точно поступке.

5. Всех тех, кто подвергся пытке, царь представил в Иерихоне толпе народной, дабы добиться обвинения сыновей своих. Чернь побила их собственноручно камнями. Когда же толпа приготовилась подобным же образом умертвить и Александра, царь удержал ее от этого и выслал для успокоения ее Птолемея и Ферора. Юношей заключили под стражу и учредили за ними тщательный надзор; к ним более не допускали никого, все их поступки и слова замечались, одним словом, они очутились в ужасном положении бесчестных преступников. Один из арестантов, именно Аристобул, был доведен до такого отчаяния, что заставил даже свою тещу и тетку [Саломею] пожалеть о постигших его бедствиях и возненавидеть виновника их. «Разве, – говорил он, – и тебе не угрожает опасность гибели, потому что о тебе клевещут, будто ты, в надежде на брак с Силлаем, сообщаешь ему все здесь происходящее?» Впрочем, та немедленно поспешила сообщить об этих речах брату. Последний тогда более уже не мог сдержать себя, приказал заковать их в оковы и разлучить, а также велел им самим написать императору, какое зло они причинили отцу своему. Так им это было велено, но они написали, что вовсе не злоумышляли против отца своего и не принимали никаких мер относительно его; что они, [правда], задумали бежать, да и то по необходимости, потому что вечные подозрения делали им жизнь невыносимой.

6. Около этого времени из Каппадокии от Архелая прибыл посол, некий Мела, который принадлежал к числу сановников царя. Ирод, желая ему доказать нерасположение к нему Архелая, велел позвать Александра, который и явился, как был, в кандалах, и вновь стал расспрашивать его, куда и как [братья] решили бежать. Александр сказал, что к Архелаю, потому что последний обещал доставить их в Рим. Впрочем, говорил он, они не имели в виду ничего неуместного или гнусного относительно отца и нет ни слова правды в том, в чем обвиняют их бессовестные противники. Им бы хотелось, в видах более точного расследования, чтобы Тиранн и его товарищи еще оставались в живых, но и их загубили скорее, причем Антипатр подослал в народ своих собственных клевретов.

7. При этих словах его царь приказал отвести Мелу и Александра вместе к дочери Архелая Глафире и спросить у нее, не знает ли она чего-либо относительно злого умысла против Ирода. Лишь только они явились и Глафира увидала Александра в оковах, как стала биться головой об стену и вне себя громко и жалостно рыдать. У молодого человека также выступили на глазах слезы, и всем присутствующим зрелище это было крайне тягостно, так что они долго не были в состоянии сделать или говорить то, ради чего явились. Несколько позже Птолемей, которому было поручено привести Александра, обратился с просьбой сказать, знала ли его жена что-либо из его планов, и тогда Александр воскликнул: «Да разве она этого не знала, она, которую я люблю больше жизни своей и которая является матерью детей моих?» На это Глафира с рыданиями отвечала, что она не знала ни о чем дурном; если же она тем сможет способствовать спасению мужа, то она готова лгать на себя и рассказать все, что угодно. Александр сказал: «Ни я сам, ни ты, мы не знаем ни о чем гнусном, что предполагают те, кому это всего менее к лицу; тебе известно только, что мы решили удалиться к Архелаю, а оттуда в Рим». Когда Глафира, в свою очередь, подтвердила это, Ирод, полагая, что он изобличил Архелая в происках против него, вручил Олимпу и Волумнию письма и приказал им во время проезда отдать их в Элеузе Киликийской, выразить ему свое неудовольствие на то, что он принял участие в заговоре сыновей его, а оттуда поехать в Рим; если там Николай сообщит им, что Цезарь более не гневается на него, то пусть они вручат ему прилагаемые письма, которые вполне изобличают козни юношей. Архелаю удалось оправдаться признанием, что он действительно собирался принять у себя юношей, но лишь с целью оказать пользу им и их отцу, дабы последний в своем гневе на возводимые против них обвинения не прибег к слишком крутым мерам; при этом Архелай совершенно отрицал свое намерение направить юношей к императору, равно как не обещал им ничего, что могло бы служить доказательством его отпадения от Ирода.

8. Когда посланные приехали в Рим, им вскоре представился случай вручить письмо императору, уже успевшему примириться с Иродом. Посольство Николая постигла судьба такого рода: когда он прибыл в Рим и явился ко двору, то решил говорить сперва не только о цели своего приезда, но и прямо приступить к обвинению Силлая. Дело в том, что арабы, еще до его прибытия, очевидно распались на враждебные друг другу партии. Надеясь найти поддержку в нем, многие арабы примкнули к Николаю, сообщили ему о всех преступлениях, совершенных Силлаем, и доставили ему очевидные доказательства того, что он умертвил весьма многих приближенных обода. У них в руках были и письма, попавшие к ним во время ссоры и вполне изобличавшие Силлая. Видя в этом особенно благоприятный случай, Николай воспользовался им для приведения своих намерений в исполнение и ревностно занялся примирением Ирода с Цезарем. Он отлично понимал, что если вздумает оправдывать образ действий Ирода, то не достигнет ничего, и поэтому решил обвинять Силлая, полагая, что тут представится случай замолвить словечко и за Ирода. Когда при таком положении дел был назначен день для разбора обоюдных жалоб, Николай в присутствии послов Ареты стал во многом обвинять Силлая, особенно же в том, что он умертвил царя и многих арабов, что он занимал деньги не для полезных мероприятий, и доказал, что он виновен в изнасиловании не только многих арабских, но и римских женщин. Ко всему этому он присоединил затем самое важное обвинение, а именно, что он обманул Цезаря, рассказав ему совершенно неправильно о поступках Ирода. Когда Николай дошел до этого пункта, Цезарь остановил его, требуя, чтобы он говорил лишь об Ироде, правда ли, что тот повел свое войско на Аравию, что он умертвил 2500 жителей и подверг страну разграблению и увел массу пленных. Николай сказал, что именно об этом он и собирался говорить и объяснить, что ничего не произошло из того, что донесли императору, и что вполне несправедливо сердиться на все это. При таком неожиданном обороте дела Цезарь стал особенно внимательно слушать Николая, который рассказал о ссуде в пятьсот талантов и о существовании расписки, в которой сказано, что, если будет пропущен срок платежа, Ироду предоставляется право гарантировать себе уплату захватом всей территории. При таких условиях, говорил он, весь поход царя является уже не походом, а лишь поездкой с целью потребовать себе обратно собственные свои деньги. К тому же и этот поход не был предпринят скоро и опрометчиво и не совпал с сроком обязательства. Ирод решился на крайнюю меру лишь после того, как неоднократно обращался к содействию сирийских наместников Сатурнина и Волумния, и после того, как Силлай наконец в присутствии их поклялся именем императора, что он в тридцатидневный срок уплатит деньги и выдаст Ироду бежавших из Иудеи к нему подданных его. А так как Силлай не сдержал своего обещания, то Ирод опять отправился к [римским] наместникам; когда же они разрешили ему взять свое, то и тогда он нехотя выступил со своим войском. «Такова то была война, – сказал Николай, – каковою представляли ее тебе эти артисты, таков был весь поход. Какая же это война, разрешение на которую дали твои собственные военачальники, которую допускал договор, причем подверглось поруганию имя не только прочих богов, но и твое собственное, Цезарь? Теперь же мне следует поговорить также относительно пленных. Бежавшие от гнева Ирода сперва сорок трахонейских разбойников, а потом и больше сделали своим убежищем Аравию. Их принял к себе Силлай и стал кормить их назло всем прочим обитателям страны. Им он роздал земли и с ними он сам делил добычу от грабежей их. Он клятвенно обещал выдать этих людей (Ироду] в день возвращения своего долга, но и теперь еще нельзя указать ни на кого, кто был бы уведен царем из Аравии, кроме именно этих разбойников, притом даже не всех, а тех лишь, которые не нашли возможности скрыться. И вот так как вся история о пленниках является ложным и злобным измышлением, то ты, Цезарь, узнаешь, какое огромное здание лжи воздвиг Силлай для того только, чтобы вызвать гнев твой. Я утверждаю, что, когда на нас напала арабская рать и лишь после того, как на стороне Ирода пал один или двое, а Ирод слабо отбивался, явился на поле битвы арабский военачальник Накеб, потерявший при этом случае около двадцати пяти воинов. Число их Силлай умножил на сто и заявил, что пало две тысячи пятьсот человек».

9. Это еще более подействовало на императора, и, обратясь к Силлаю, он, преисполненный гнева, спросил, сколько арабов пало. Когда тот смутился и сказал, что его ввели в заблуждение, тогда были прочитаны письменный договор, документы наместников и целый ряд жалоб [разных] городов на грабежи. Цезарь был вне себя от ярости, так что присудил было Силлая к смертной казни; затем он помирился с Иродом, высказал ему сожаление по поводу слишком резкого письма своего, вызванного клеветой, и упрекнул Силлая в том, что тот лживым доносом принудил его опозорить преданного друга[1308]. В конце концов Силлай был отправлен домой для того, чтобы исполнить свои обязательства, согласно договору, а затем потерпеть заслуженное наказание. Цезарь, однако, не благоволил Арете за то, что он не через него, а самовольно сел на престол. Он решил было отдать и Аравию[1309] Ироду, но от этого его удержали посланные последним письма. Узнав о том, что император [вновь] благосклонен к Ироду, Олимп и Волумний, сообразно приказанию царя, решили немедленно вручить Цезарю письменное извещение о виновности сыновей Ирода. По прочтении этих писем император решил, что будет неудобно предоставить новую область старику, который не в ладах со своими собственными детьми. Поэтому он принял послов Ареты и, укорив их только в том, что царь их поступил слишком поспешно, не дождавшись с его стороны утверждения на престоле, взял у них дары их и утвердил за Аретой власть.

1. Примирившись с Иродом, император написал ему об этом, выразил свое соболезнование по поводу неурядиц его с сыновьями и сказал, что, если последние действительно решились на какую-либо крайнюю меру, с ними следует обойтись как с отцеубийцами, на что он его сам и уполномочивает; если же они имели в виду только бегство, то ему следует изменить свое решение и не предпринимать относительно их ничего серьезного. При этом Цезарь советовал ему созвать суд в Берите, где имелось римское население, пригласить туда наместников и каппадокийского царя Архелая, равно как всех тех, кого Ирод считает настоящими и неизменными своими друзьями, и порешить с ними, как поступить в данном случае. Такое письмо Цезарь послал Ироду. По получении его царь очень обрадовался состоявшемуся примирению, но еще более был доволен, что ему предоставлена относительно своих сыновей полная свобода действий. И поскольку прежние несчастия сделали его человеком тяжелым, хотя и не могли бы подвинуть его на кровавую расправу с собственными детьми, постольку он теперь, ввиду поворота дел к лучшему и возвращения свободы действий, совершенно отдался мощному чувству своей ненависти. Итак, он послал в суд такое количество человек, какое ему заблагорассудилось, за исключением, впрочем, одного Архелая: он не считал возможным пригласить его, ввиду его враждебности, а также оттого, что предусматривал с его стороны серьезный отпор.

2. Когда в Берит прибыли [римские] наместники и все вызванные царем из различных городов. Ирод поместил сыновей своих (не желая их представлять судьям) в сидонской деревушке Платане, вблизи города, чтобы всегда иметь возможность представить их в случае их вызова в суд. Сам он лично предстал перед полутораста судьями и начал свое обвинение, которое казалось не слишком тяжким, поскольку его принуждали к тому печальные обстоятельства, но которое было совершенно неуместно в устах отца относительно детей своих. Он был крайне раздражен и выходил из себя, доказывая виновность юношей; при этом он выказал явные признаки своего гнева и необузданной дикости, не давая судьям возможности лично проверять доказательства виновности, но повторяя свое недостойное отца обвинение детей, сам читая их письма, в которых, впрочем, вовсе не упоминалось ни о заговоре, ни о каком-либо другом преступном замысле, но где только говорилось об их планах бегства и встречались некоторые крупные резкости по его адресу, вызывавшиеся его собственной враждебностью к детям. На таких местах царь возвышал голос и говорил, что тут лишнее доказательство очевидного существования заговора, причем клялся, что охотнее лишился бы жизни, чем выслушивать такие речи. В заключение он сказал, что как по природе, так и в силу предоставленной ему императором власти он имел бы право решить данный вопрос по собственному усмотрению, и привел древнее постановление, в силу которого, если родители человека выступали против него с обвинением и возлагали руки свои на голову сына, последний обязательно подвергался побитию камнями со стороны всех присутствовавших при этом. Несмотря на то что он (царь) властен делать в своей стране и в своем царстве все, что угодно, он все-таки готов выслушать приговор судей. Последние, говорил он, здесь не столько в качестве судей, долженствующих вынести приговор по очевидному преступлению детей, которые его чуть не погубили, сколько в качестве свидетелей, имеющих возможность понять гнев его, так как никто, даже иноземец, не отнесется безучастно к столь коварному замыслу.

3. После этой речи царя судьи, даже не пригласив юношей в заседание для возражения на обвинения, решили, что невозможно смягчить гнев Ирода или побудить его к примирению, и поэтому согласились с ним. Первым высказал свое мнение Сатурнин, бывший консул[1310] и человек с весом, выражаясь сдержанно, как то подобало его высокому общественному положению. Он сказал, что Ирод может судить сыновей своих, но не считает его вправе умерщвлять их. Он-де говорит, как отец, также имеющий сыновей, и оставался бы при своем мнении даже при более тяжких условиях, если бы дети его причинили ему даже более крупное горе. За ним высказались совершенно в таком же точно смысле и сыновья Сатурнина; их было трое, и они сопровождали отца своего в качестве легатов. Волумний, напротив, настаивал на смертной казни людей, совершивших такое преступление относительно отца своего. То же самое по очереди говорило и большинство судей, так что казалось, что теперь уже ничто не спасет юношей от смерти.

Вдруг Ирод увез юношей в Тир. Сюда прибыл к нему из Рима Николай. Рассказав ему предварительно обо всем, происшедшем в Берите, царь стал расспрашивать его, какого мнения держатся его римские друзья насчет сыновей его. Тот ответил, что друзья считают их намерения преступными, но советовал при этом заключить их только в тюрьму и стеречь их там. «Если ты, впрочем, – сказал он, – все-таки решишь казнить их, то сделай это погодя, чтобы не навлечь на себя обвинения, будто ты действовал по внушению гнева, а не рассудка. Если же ты, напротив, думаешь помиловать их, то отпусти их, чтобы не вызывать на себя еще большей и окончательно непоправимой беды. Таково мнение и большинства твоих римских друзей». Он умолк, а царь погрузился в глубокое раздумье и затем приказал Николаю ехать вместе с ним.

4. Когда Ирод приехал в Кесарию, все население тотчас стало говорить только о его сыновьях, и вся столица была в волнении, какой исход примет дело. Страх обуял всех при мысли, что старая неурядица приведет теперь к крайне тягостному концу и, хотя все сочувствовали страданиям [узников], без риска нельзя было ничего говорить и даже слушать других. Все скрывали в душе свое соболезнование и заметно переносили страшнейшие страдания. Впрочем, нашелся некий ветеран, по имени Терон, сын которого, будучи сверстником Александра, находился в дружественных отношениях с последним. Все то, о чем думали другие и о чем они молчали, он свободно высказывал, причем неоднократно и без стеснения говорил народу, что истина погибла, что справедливость в людях исчезла, что ложь и порочность овладели ими и что дела находятся в таком неприглядном свете, что преступники не видят даже всего ужаса человеческих страданий. Все это он говорил свободно, подвергаясь при этом значительной опасности. Правильность его взглядов трогала всех, так как он столь смело и мужественно выступил с ними в такую минуту. Поэтому все, кто слышали его речи, относились к нему с уважением и с удивлением взирали на его бесстрашие в то самое время, как сами считали более безопасным хранить молчание. Перспектива самим пострадать заставляла всех разделять его взгляды.

5. Терон затем явился совершенно свободно к самому царю и потребовал, чтобы ему позволили переговорить с ним один на один. Когда ему была дана эта возможность, он сказал: «Не будучи, о царь, в состоянии удерживаться долее в таком бедственном положении, я решился рискнуть своей личной безопасностью и позволить себе эту вольность, которая, однако, необходима в твоих же собственных интересах и принесет тебе пользу, если ты только как следует отнесешься к ней. Куда девался твой рассудок, [очевидно] тебя покинувший? Где тот тонкий ум, при помощи которого ты совершил столько великих деяний? Почему это тебя покинули друзья твои и близкие тебе люди? Я не в состоянии признать в приближенных твоих искренне преданных тебе друзей, которые спокойно взирают на такое злодеяние, совершаемое в некогда столь счастливой стране. Разве ты сам не хочешь понять, что делается? Неужели ты собираешься умертвить двух юношей, которых родила тебе твоя царственная супруга, юношей, наделенных всякими преимуществами, и на старости лет отдашься в распоряжение сына, который плохо оправдал возлагаемые на него надежды, или в распоряжение родных, которых ты сам уже столько раз приговаривал к смерти? Разве ты не можешь понять, что молчащая чернь все-таки видит совершаемое преступление и преисполняется ненависти к этому бедствию и что солдаты, особенно же их начальники, питают сострадание к несчастным и вместе с тем ненависть к виновникам всего этого?» Сначала царь выслушивал все это довольно безучастно; но он, естественно, рассвирепел, когда Терон прямо коснулся его слабого места и упомянул о неверности его приближенных. В свою очередь Терон, по необразованности не применяясь к обстоятельствам, постепенно расходился все более и более и говорил с чисто солдатской развязностью. Тогда Ирод сильно возмутился и принял слова его скорее за поношение, чем за полезный совет. Когда же царь услышал о неудовольствии солдат и о возбуждении их предводителей, то приказал схватить и посадить в тюрьму всех тех, кого поименовал Терон, равно как его самого.

6. Этим случаем ловко воспользовался некий Трифон, царский брадобрей. Явившись к царю, он заявил, будто Терон неоднократно уговаривал его зарезать Ирода бритвой во время исполнения его служебных обязанностей. При этом будто бы старик указывал ему на то, что таким путем Трифон добьется высокого положения у Александра и получит от него крупные подарки. После этого царь велел схватить Трифона и подвергнуть пыткам Терона, его сына и брадобрея. Терон оставался непреклонен, но сын его, видя, как уже измучен отец, и не имея никакой надежды на спасение, наоборот предвидя для себя еще большие мучения вследствие бедственного положения старика, обещал поведать царю всю правду, лишь бы только такой ценой избавить от пытки и истязаний самого себя и отца своего. Когда царь честным словом обещал ему это, он объявил, что было решено, чтобы Терон лично расправился с Иродом, так как, оставаясь с ним наедине, такого рода замысел мог быть легко приведен в исполнение; в таком случае по совершении этого намерения он мог наверное рассчитывать на благодарность и признательность со стороны Александра. Этими словами юноша действительно избавил отца своего от пытки; остается лишь неизвестным, сказал ли он сущую правду или выдумал все это, чтобы избавить себя и родителя своего от тяжкого положения.

7. Если Ирод раньше хоть несколько задумывался и в тайниках души своей стыдился казнить сыновей своих, то теперь он устранил все, что могло бы его подвинуть на более гуманное решение, и спешил поскорее привести свое намерение в исполнение. Сперва он вывел на площадь 300 обвиненных начальников, Терона с сыном и обвинявшего их брадобрея. Всех их он осудил, а чернь закидала их на смерть всем, что попадало ей под руку. Александр и Аристобул были доставлены в Себасту и казнены там, по повелению отца, через повешение. Трупы их ночью были похоронены в Александрионе, где уже покоились их дядя со стороны матери и весьма многие из предков.

8. Вероятно, кое-кому покажется довольно неестественным, что давно питаемая ненависть могла возрасти до таких пределов и, перейдя все границы, побороть даже самую природу. Равным образом можно было бы спросить, какая вина была возведена на юношей: разве они чем-нибудь основательным довели отца своего до такого гнева, что впоследствии уже никак не могли примирить его с собой? Или, быть может, он был так бессердечен, так властолюбив и тщеславен, что не терпел рядом с собой никого, лишь бы одному нераздельно владеть всем? Или следует признать здесь вмешательство рока, который в состоянии осилить всякое самое толковое рассуждение, того рока, который, как мы уверены, неизбежно направляет все деяния людей, который мы называем судьбой и помимо которого не случается ничего? Мне кажется, будет вполне достаточно определить это представление совершенно различным от того, в силу которого мы якобы сами себе приписываем все и становимся лично ответственными за все свои начинания. Впрочем, обо всем этом еще раньше нас дал свое определение закон. Что касается двух других причин, то, пожалуй, можно было бы упрекнуть юношей в том, что они в своем юношеском самообольщении и своем царственном тщеславии были доступны всяким возводимым на отца наветам, что они недостаточно терпимо относились к его поступкам и привычкам, что они легко верили всем гнусностям и не были сдержанны на язык; вследствие обеих последних причин не трудно было поймать их шпионам, следившим за ними и доносившим о них в угоду царю. Однако и отец их очевидно никак не может рассчитывать на оправдание своего преступного решения, так как вовсе не собрал достаточно ясных улик существования заговора и рискнул умертвить собственных детей своих без достаточного расследования. Между тем эти сыновья его были красивы и популярны, никому ни в чем не уступали, были одинаково искусны как на охоте, так и на войне и при случае могли блеснуть красноречием. Во всем этом они преуспевали, особенно старший, Александр. Если Ирод решил уже окончательно осудить их, то было бы достаточно, оставя их в живых, бросить их в темницу или изгнать их и держать вдали от власти, причем римское могущество представило бы ему полную гарантию того, что они не повредили бы ему ни нападением, ни каким-либо насильственным действием.

Между тем столь поспешная казнь сыновей, вызванная лишь обуявшей его страстностью, является доказательством его необузданной преступности; при этом он совершил такое преступление в старческом уже возрасте. Вместе с тем его не может извинить также то обстоятельство, что он так долго тянул дело и постоянно откладывал казнь. Иногда бывает, что человек в [первом] волнении решается на какой-нибудь неуместный поступок; но если он обдумывает этот поступок и колеблется, то решаясь на него, то опять отступая, и в конце концов все-таки приводит его в исполнение, это доказательство гнуснейшей кровожадности характера. Это Ирод действительно впоследствии и подтвердил, не остановясь перед казнью остальных своих друзей, которых особенно любил; хотя о них и можно было сожалеть меньше, так как они вполне заслужили гибель, однако и здесь царь проявил прежнюю жестокость и не пощадил никого. Впрочем, об этом ниже придется еще говорить.