К началу XVIII в. Англия пришла, пережив буржуазную революцию середины XVII в., суд над королем Карлом I и его казнь, режим буржуазной военной диктатуры Кромвеля, реставрацию монархии Стюартов и «Славную революцию» 1688–1689 гг., посадившую на трон Вильгельма III Оранского и королеву Марию.

Незавершенность революции обусловила политическую борьбу в годы реставрации Стюартов, ибо буржуазия и новое дворянство притязали на перераспределение политической власти, которая оставалась в руках крупной земельной аристократии. Разногласия привели к образованию в парламенте двух партий — тори («партия двора») и вигов («партия страны»). Партия тори в своей основе состояла из крупных земельных аристократов. В партию вигов входили наряду с помещиками также купцы, фабриканты, мелкие чиновники. Основной конфликт двух враждующих партий отражал политико-экономическое соперничество между земельной и финансовой аристократией и торгово-промышленной буржуазией.

Таким образом, в силу исторических причин, пережив в XVII в. две буржуазные революции, Англия оказалась у истоков европейского Просвещения. Условно начало английского Просвещения принято датировать годом свершения «Славной революции».

Просвещение в Англии носило умеренный характер, ибо его задачей оказалась не подготовка новой революции, а перераспределение политической власти в пользу буржуазии. Установившаяся после «Славной революции» ограниченная монархия почиталась в стране самым передовым государственным строем, частные недостатки которого якобы можно искоренить с помощью разумных реформ. «Славная революция» ускорила развитие капитализма, создала предпосылки великого промышленного переворота середины XVIII в.

XVIII век для Англии — век создания колониальной империи. С 1707 г., после присоединения Шотландии, она стала официально именоваться Великобританией. Она продолжала захватнические войны в Ирландии, Индии, Северной Америке, где наиболее опасным конкурентом Англии в сфере внешней торговли и колониальных интересов выступала Франция. В первой половине XVIII в. одним из самых крупных внешних столкновений Англии с Францией была война за испанское наследство в 1701–1713 гг. Утрехтский мирный договор (1713) обязал Францию отдать Англии часть Канады, а Испанию — Гибралтар. Однако военные конфликты с Францией происходили на протяжении всего XVIII в. Во второй половине XVIII в. в результате Семилетней войны (1756–1763), в которой Россия выступила на стороне Франции, Англия разгромила французский флот, потеснила французов в Северной Америке, расширила свои владения в Индии. Колониальные войны содействовали дальнейшему социальному размежеванию английского общества, усилению власти разбогатевших в колониях «набобов», скупавших титулы и места в парламенте. Вместе с тем отток населения в колонии затушевывал классовые конфликты. В последней четверти XVIII в. борьба североамериканских колоний за независимость (1775–1783) ослабила позиции Англии в Новом Свете, а события буржуазной революции во Франции (1789–1794) оттенили реакционную сущность политики английского правительства, организовавшего европейскую коалицию против Французской республики.

Идейные течения английского Просвещения отличались неоднородностью. Некоторые писатели выступили с резкой критикой пережитков феодализма и пороков буржуазной действительности (Свифт, Филдинг, Смоллетт, Шеридан), другие авторы придерживались апологетической (Аддисон, Стил, Дефо) или умеренной (Ричардсон) позиции, надеясь с помощью добродушной сатиры и морально-религиозных наставлений воспитать в людях гражданские чувства и тем самым улучшить нравственный климат в обществе.

В литературе английского Просвещения выделяются периоды: ранний (по 1730-е годы), зрелый, охватывающий 1740–1750-е годы, и поздний, растянувшийся от 1760-х до 1790-х годов.

На протяжении всего XVIII в. в английской философии шла борьба между материализмом и идеализмом. Многие ранние английские просветители в своих философско-этических исканиях опирались на учение Локка. Сенсуалист материалистического толка, он с демократических позиций отверг феодальную идею об изначальном неравенстве людей. В педагогическом трактате «Некоторые мысли о воспитании» (1693) Локк развил мысль материалиста Т. Гоббса об исходном природном равенстве людей. Вместе с тем Локк пошел дальше, указывая на влияние окружающей среды в формировании характера ребенка и в этом смысле придавая воспитанию решающую роль. Подчеркивая стремление человека к добру, Локк спорил с Гоббсом, который говорил об эгоистической природе человека, приводящей его к участию в войне против всех.

В «Двух трактатах о государственном правлении» (1690) Локк поддержал мысль, высказанную Мильтоном в «Правах и обязанностях короля и правителей» (1649), согласно которой правительство подотчетно народу на основании общественного договора. В отличие от Гоббса («Левиафан», 1651) Локк выступил против неограниченной королевской власти, за право нации свергать тирана. Он считал конституционную монархию наилучшим государственным устройством, ибо главенство в законодательной области он отдавал буржуазному парламенту, а исполнительную власть — кабинету министров и отчасти королю. Локк также развил положение деятеля английской буржуазной революции середины XVIII в. Дж. Гаррингтона о том, что частная собственность существовала задолго до создания государства на основе общественного договора. Он утверждал, что государство обязано охранять «естественное право» человека на собственность и от короля, и от низов. Считая труд источником частной собственности, Локк выступил против деления общества на сословия и, развивая античную идею о том, что счастье человека зависит от него самого, доказывал, что можно преуспеть благодаря труду. Многие локковские идеи из «Двух трактатов о правлении» в беллетристической форме изложил Дефо в «Робинзоне Крузо». В «Разумности христианства» (1695) Локк, вопреки желанию Вильгельма III подтвердить приоритет англиканской веры над кальвинизмом, выступил не только в защиту веротерпимости, но и против принципа подчинения англиканской церкви королю.

Локк был непоследовательным материалистом. В его учении содержались уступки идеализму и теологии, что позволило ему оказать влияние как на мыслителей материалистического толка (Толанда, Гартли, Коллинза, Пристли и др.), так и на идеалистов (Беркли, Кларка, Батлера и др.).

Локк придерживался деизма, который в первой трети XVIII в. толковали чуть ли не как синоним «вольнодумства». На Локка опирались деисты-материалисты, подвергшие радикальной критике религию и церковь. Среди них выделялся Дж. Толанд, который в книге «Христианство без таинств» (1696, сожжена по решению парламента), в «Письмах к Серене» (1704), в «Пантеистиконе» (1720) доказывал примат разума над верой и, выступив против мистицизма и иррационализма христианской религии, противопоставил ей «разумную», или «естественную», религию.

Спор Локка с Гоббсом о «человеческой природе» в начале XVIII в. был продолжен их последователями, и прежде всего А. Шефтсбери и Б. Мандевилем. Философ-моралист Шефтсбери, виг, апологет «Славной революции», был учеником Локка. Однако в его теории материалистические элементы не получили дальнейшего развития, а его свободомыслие ограничилось деистическими рамками и не отличалось воинствующей антицерковностью. В «Характеристиках людей, нравов, мнений, времен» (1711) он доказывал единство истины, добра и красоты, господство разума над страстями, предрасположенность людей к добру, в результате чего «внутреннее моральное чувство» ведет к «внутреннему чувству добродетели» и к благожелательной симпатии, объединяющей людей. В отличие от Локка, он считал добродетели врожденными, хотя полагал, что их возможно развить путем воспитания. Шефтсбери настаивал на отделении морали от религии, утверждая, что гармония бытия основывается на единстве частного интереса и бескорыстной добродетели.

Противником Шефтсбери выступил Б. Мандевиль, врач по профессии. В «Басне о пчелах, или Частных пороках — общественной выгоде» (I т. — 1714, II т. — 1729) он поддержал идею Гоббса об эгоистической природе человека, отверг проповедуемый Шефтсбери альтруизм. В противовес Шефтсбери, объявлявшему мораль естественным свойством человека, он рассматривал ее как продукт общественной жизни, приближаясь в этом смысле к локковской идее о зависимости морали от среды и воспитания. Мандевиль в аллегорической манере рассматривал английское буржуазное общество, разоблачая и высмеивая его лицемерие и ханжество. В улье одни пчелы трудились, другие лишь наслаждались жизнью, и для них характерны алчность, скупость, тщеславие, зависть, высокомерие. Юпитер удовлетворяет просьбу пчел сделать их всех добродетельными. В результате, избавившись от пороков, они впали в нищету. Пороки способствуют развитию общества, утверждал Мандевиль, ибо они стимулируют деятельность людей: торговля непременно придет в упадок, если все станут бережливыми; исчезнут тюрьмы и суды, если исправятся все преступники.

Учение Мандевиля о позитивной роли пороков в развитии общества резко критиковал Ф. Хатчесон в «Исследовании о происхождении наших идей красоты и добродетели» (1725), где отрицал себялюбие как движущий стимул человеческих поступков и развивал учение Шефтсбери о всеобщей благожелательности людей.

Врагом материалистических и просветительских идей в Англии выступил субъективный идеалист Дж. Беркли. В «Трактате о началах человеческого знания» (1710) он защищал христианскую религию, возражал против понятия материи. В «Алсифроне, или Мелком философе» (1732) Беркли категорически отверг деистическое свободомыслие Шефтсбери, гневно порицал Мандевиля за богохульство и «поощрение» пороков, заставив его в «Письме к Диону» (1732) доказывать, что он лишь изобличал порок.

Полемика Мандевиля с Шефтсбери способствовала формированию двух идейных течений в просветительской английской литературе. Сторонники Шефтсбери (Аддисон, Стил, А. Поуп) опирались на его оптимистическое истолкование человека, приверженцы Мандевиля (Гей, Свифт) видели основу развития общества в эгоизме человеческой природы.

Ведущими жанрами английской раннепросветительской литературы были поэма, трагедия, комедия, эссе. Социально-политические события этого периода способствовали расширению читательской аудитории, рождению новых жанров, например «балладной оперы» («Опера нищего» Дж. Гея), таких жанровых разновидностей, как теоретико-эстетическая поэма А, Поупа «Опыт о критике», сатирико-нравоописательные очерки Аддисона и Стила.

В раннем творчестве Джозефа Аддисона (1672–1719) и Ричарда Стила (1672–1729) господствующее положение занимали просветительские классицистские тенденции. Об этом свидетельствуют поэмы Аддисона (например, «Поход», 1704), его политическая трагедия «Катон» (1713), а также нравоучительные комедии Стила («Нежный муж», 1705, и др.).

Аддисон и Стил стояли у истоков западноевропейской журналистики В 1709 г. Стил начал выпускать сатирико-нравоучительный журнал «Болтун», в котором активное участие принял Аддисон. После его закрытия в 1711 г. они издавали журналы «Зритель» (1711–1712), «Опекун» (1713), «Англичанин» (1713–1714). В своих эссе, жанр которых позволял наиболее полно выразить авторскую точку зрения, они поднимали нравственные, эстетические, философские и политические проблемы. «Болтун» выходил три раза в неделю от имени астролога Исаака Бикерстафа (известного читателям по памфлету Свифта) и его сестры Дженни Дистаф, что позволило Аддисону и Стилу высказаться по семейно-этическим проблемам и даже порассуждать о модах. Среди выдуманных авторов «Зрителя» фигурировали крупный помещик Роджер де Коверли, богатый купец Эндрю Фрипорт, отставной капитан Сентри, повеса Уилли Хоником. Из рассказов наивного и добродушного сэра Роджера де Коверли, мирового судьи, читатели узнавали об устройстве его имения, о судебной системе Англии, а иногда вместе с ним весело подшучивали над людскими слабостями.

В журналах сообщались лондонские новости, печатались анонимные эссе различных литераторов (А. Поупа, Свифта, Э. Филипса и др), но самое большое место занимали в них очерки Аддисона и Стила. Видные деятели партии вигов, апологеты «Славной революции», сторонники будущего короля протестанта Георга I Ганноверского (он должен был занять престол после смерти королевы Анны Стюарт по Акту об устроении 1701 г.), Аддисон и С гил выработали способы и методы воспитательного воздействия на различные социальные группы, стараясь примирить аристократов и буржуа. В этом смысле они особо подчеркивали дружбу Роджера де Коверли с Эндрю Фрипортом, которая должна была знаменовать политическое равновесие в стране. Они хотели приучить к веселой шутке наиболее суровых сторонников оздоровления общественных нравов. Их эссе способствовали утверждению добродушной сатиры, основанной на здравом смысле. Противоположных взглядов на воспитательные методы придерживались Дж Гей, Свифт, которые с помощью язвительной сатиры разоблачали пороки буржуазного общества.

В эссе, посвященных литературно-эстетическим проблемам, Адцисон доказывал примат разума над страстями, подчеркивал необходимость «подражания природе», утверждал единство истины и красоты, рациональное начало остроумия. При этом он отдавал должное воображению, ценя за это Шекспира, Мильтона, и проявлял в просветительских целях интерес к английской народной балладе («Двое детей в лесу», «Охота на Чевиотских холмах»). В цело именованные на концепциях просветительского классицизма, сатирико-нравоучительные эссе Адцисона и Стила свидетельствовали об усилении в них элементов просветительского реализма, что позволило рассматривать их как источник европейского реалистического романа нового времени, основоположником которого считается Дефс.

Александр Поуп (1688–1744) — самый значительный представитель английской просветительской классицистской поэзии.

Творчество Поупа подразделяется на два периода: 1700–1727 и 1728 1744 гг., водоразделом между которыми служит выход в свет его сатирической поэмы «Дунеиада» (май 1728 г.). Он начал с переводов из античных авторов (Гомера, Овидия, Стация) и «Пасторалей» (1709), в которых развивал не только классические традиции (Феокрита, Верх илия), но и национальные (Э. Спенсера, Мильтона).

В «Опыте о критике» (1711), опираясь на «Поэтическое искусство» Буало и «Науку поэзии» Горация, он с необычайной для молодого поэта прозорливостью в просветительском духе обобщил и развил классицистские принципы. «Подражание природе» он рассматривал как подражание античному образцу («Природа и Гомер… одно и то же»). Придерживаясь концепций «меры», «уместности», «правдоподобия», он, как просветительский гуманист, призывал к разумной, «естественной» жизни. Поуп считал вкус врожденным, но становящимся «правильным» под воздействием воспитания и, следовательно, присущим человеку из любого сословия. Он выступил против пышного стиля приверженцев барокко, однако «простота» языка в его понимании предстала как «ясность» и «уместность» слога, а не расширение словаря и демократизация выражений. Как и все просветители, Поуп отрицательно относился к «варварскому» средневековью. В целом Поуп вышел за рамки строгой классицистской доктрины: он не отрицал возможность отклонения от античных правил; он признавал влияние «гения» и «климата» на появление шедевров искусства не только в Древней Греции и Риме. Выступив против двенадцатисложного (александрийского) стиха, он способствовал окончательному утверждению героического куплета (грамматически и логически завершенного десятисложного двустишия). В «Опыте о критике» Поуп затронул не только общие проблемы — себялюбия, остроумия, смирения, гордыни и т. д., — но и частные вопросы, в том числе мотивы поведения критиков.

В 1711–1713 гг. Поуп сблизился с Аддисоном, Стилом и их вигским окружением. Он написал пролог к трагедии «Катон» Аддисона, опубликовал ряд эссе в «Зрителе» и «Опекуне». Однако, принимая идею Шефтсбери о гармоничности природы и ее разумной упорядоченности, Поуп выражал сомнения в непогрешимости того порядка, который принесла Англии «Славная революция». В этом истоки его основных расхождений с ее апологетами (Шефтсбери, Аддисоном, Стилом) и сближения с виконтом Болингброком, тори, одним из первых дворянских критиков буржуазных порядков. В поэме «Виндзорский лес» (1713) Поуп прославлял подготавливаемый тори Утрехтский мирный договор, размышляя о славе, времени, смерти, природе суверенной власти. Виндзорский лес олицетворял «порядок в разнообразии». Пейзажные зарисовки Поупа разворачивались в метафору процветающей Англии под эгидой королевы Анны, которую поддерживали тори.

В 1712 г. у Поупа возник замысел издавать сатирический журнал «Отчет трудов неученых». Он был поддержан Дж. Геем, Свифтом и другими литераторами, которые вместе с Поупом организовали торийский клуб. Они решили публиковать свои сатиры в форме «Мемуаров о необычайной жизни, трудах и приключениях Мартина Скриблеруса» (Мартина-писаки). Полностью «Мемуары» были опубликованы в 1741 г. Сатира скриблерианцев на «фальшивый вкус» современных им ученых-педантов, литераторов и музыкантов отличалась конкретностью, была одновременно и улыбчивой, и ядовитой.

В поэме «Похищение локона» (1-й вариант — 1712, 2-й — 1714) Поуп в изящной шутливой форме рассказал о действительном случае, который привел к ссоре двух семей: Арабеллы Фермор (в поэме — Белинда) и ее поклонника, осмелившегося отрезать у нее локон. В поэме реалии аристократического быта переплетаются с фантастическими элементами: сильфы во главе с Ариэлем охраняют Белинду и во всем помогают ей, боги, в конечном итоге, превращают локон в созвездие на небе. Совмещение низменных явлений с возвышенными, описание высоким слогом тривиального события создавало комический эффект. Жанр «Похищения локона» — ироикомическая поэма — был характерным для галантной литературы рококо и свидетельствовал о накоплении в творчестве Поупа на жанровом уровне элементов рококо. В ином, трагическом ключе Поуп страстно и взволнованно рассказал о любви в послании «Элоиза к Абеляру» (1717) и в «Элегии на память одной несчастной леди».

В 1713–1726 гг. Поуп переводил «Илиаду» и «Одиссею». Он заменил гекзаметр героическим куплетом, нередко дополнял строки Гомера и в целом приблизил поэмы к английскому читателю XVIII в. В 1725 г. Поуп издал сочинения Шекспира. Он проделал большую текстологическую работу, а в предисловии подчеркнул индивидуальность созданных Шекспиром характеров и первым указал на народность его творчества.

В «Моральных опытах» (1731–1735) Поуп сделал акцент на нравственном совершенствовании человека. В философско-дидактической поэме «Опыт о человеке» (1734) он размышлял о пределах человеческого разума, соотношении добра и зла, человеческих пороках, природном начале себялюбия как основы нравственности, земном счастье человека как единственной цели, к которой он стремится. Поуп выразил свой оптимистический взгляд на мир, утверждая, что «все существующее — справедливо».

В поэме «Дунсиада» (dunce — тупица, глупец), над которой он работал с 1728 по 1743 г., Поуп подчеркнул роль разума в борьбе с невежеством, которое в случае своей победы приведет мир к хаосу. Олицетворяющая невежество Богиня Тупости ищет себе преемника на земле. Перед ней проходят желающие занять трон короля дураков: глупцы, ханжи, бездарные поэты (в число последних был несправедливо включен Дефо). Среди тупиц-философов шествуют Мандевиль, Толанд, нападками на которого Поуп, видимо, хотел снять с себя обвинение в деистическом восприятии религии. В первом издании «Дунсиады» королем дураков был выбран Л. Теоболд, сурово критиковавший Поупа за его метод редактирования Шекспира, а в последнем варианте поэмы — драматург К. Сиббер, враждовавший с скриблерианцами. В «Дунсиаде» были осмеяны английские короли Георг I и Георг II, которые не соответствовали поуповскому идеалу просвещенного монарха, а также их продажный премьер-министр Р. Уолпол. В целом выпады против личных недругов поэта вылились в гротескно-сатирическое осмеяние пороков буржуазного общества. В «Подражаниях» Горацию (1713–1738) Поуп выступил как наставник-моралист, язвительно бичующий пороки отдельных людей, опасных для общества. Ведущее положение сатиры во втором периоде творчества Поупа подтверждало его окончательный переход на позиции активного участника общественной борьбы.

Национальное своеобразие английского просветительского классицизма по сравнению с «высоким» французским классицизмом XVII в. объяснялось его иным идейным содержанием и смягчением классицистской нормативности, что было обусловлено развитием английской философской и научной мысли, интересом к национальным традициям, приверженностью к концепциям, подтачивающим роль рассудочности в творческом процессе. В первой трети XVIII в. просветительский классицизм занимал в английской литературе господствующее положение. Он активно противостоял барокко, накапливал на жанровом уровне элементы рококо и вместе с тем мог вступать в синтез с набирающим силу просветительским реализмом. Характерное для раннепросветительской литературы разделение ее на элитарную и демократическую отразил в своем творчестве Дж. Лилло, стоявший у истоков европейской мещанской драмы. Он предпринял попытку демократизации жанра классицистской трагедии. В его драмах главными героями стали представители буржуазно-торговых кругов общества. Лилло назидательно прославлял буржуазные добродетели: труд, умеренность, бережливость, умение владеть собой.

Большое распространение в раннепросветительской литературе получила комедия в различных ее жанровых разновидностях. В нравоучительных («слезливых») комедиях Стила с их благополучным концом просматривается стремление сгладить внутренние противоречия строя, установившегося после «Славной революции». Не случайно в «Совестливых влюбленных» (1722) женитьба аристократа Бевиля на дочери купца Силанда символизирует компромисс двух социальных групп. «Опера нищего» Д. Гея (1728) явилась сатирике-политической комедией, в которой уличные баллады умело использовались для злой критики буржуазных порядков, а в событиях, которые происходят в мире преступников, получил отражение продажный механизм государственного аппарата. По настоянию Р. Уолпола, узнавшего себя в образе одного из героев, король Георг II запретил постановку продолжения «Оперы нищего» — «Полли» (1729). Сатирическое обличение правящего режима в фарсах Г. Филдинга и анонимная пьеса «Золотое охвостье» послужили непосредственным поводом для принятия в 1737 г. Акта о цензуре, согласно которому театры могли существовать лишь на основе королевской лицензии, пьесы должны были подвергаться предварительной цензуре лорда-камергера, в них нельзя было обсуждать политические проблемы и делать действующими лицами государственных деятелей. В Лондоне были закрыты все театры, кроме Друри-Лейн и Ковент-Гардена. Развитию драматургии был нанесен существенный урон. На авансцену английской литературы выдвинулся роман.

В этот период просветительский реализм достигает своего расцвета, постепенно вытесняя просветительский классицизм с его ведущих позиций. Зрелый просветительский реализм представлен эпистолярными романами Ричардсона, положившими начало жанру семейно-бытового психологического романа, «комическими эпопеями» Филдинга, социально-бытовыми романами Смоллетта. Философской базой для просветительского реализма стал эмпирический метафизический материализм. Ни один из английских романистов не придерживался рамок какого-то одного философско-этического учения. У Филдинга теория Шефтсбери столкнулась с учением Мандевиля, Ричардсон в полемике Мандевиля с Шефтсбери принял сторону последнего, развивая при этом и концепции Локка. На Мандевиля и Локка опирался Смоллетт.

Общей основой для всего просветительского романа явился локковский тезис, согласно которому судьба человека зависит от него самого («Некоторые мысли о воспитании»). Вместе с тем проповедь торжества разума над страстями у Ричардсона, реабилитация земной чувственной природы у Филдинга были связаны с проповедью буржуазного прогресса, со стремлением к устранению социальных пороков. При этом оказывалось, что новые социальные условия не всегда совпадали с интересами отдельного человека. Все это обусловило критическую умеренность романов Ричардсона, мягкий юмор Филдинга, мрачную сатиру Смоллетта.

Литература позднего Просвещения характеризуется интенсивным развитием сентиментального направления, истоки которого уходят в пейзажную лирику 1730-х годов (Дж. Томсон. «Времена года», 1726–1730). Термин «сентиментальный» применительно к литературе появился в 1749 г., но широкое распространение получил после выхода в свет «Сентиментального путешествия» Л. Стерна (1768). Уже к началу 1730-х годов у многих развеялись иллюзии о счастливой жизни, о которой мечтали после «Славной революции». Дальнейшее огораживание земель и разорение крестьянства, уничтожение заповедных природных уголков для строительства предприятий, последствия промышленного переворота, усугубившие социальное расслоение общества и приведшие к обнищанию крестьянства и ремесленников, — все это заставляло сомневаться в принципах разумного поведения. Поворот к миру чувств конкретного человека сопровождался критикой буржуазных порядков и феодальных пережитков.

Философская основа сентиментализма — субъективный идеализм Дж. Беркли и Д. Юма. В частности, Дэвид Юм в своей работе «Исследование о природе морали» объявляет врожденными свойствами человека доброту, благожелательность, человеколюбие, а чувства и эмоции — первоосновой человеческой деятельности, в частности эстетической. Подобные идеи высказывает в «Теории нравственных чувств» Адам Смит. С этой точки зрения прекрасное предстает прежде всего как эмоциональная реакция на реальность.

Для лирических произведений ранних поэтов-сентименталистов характерны обостренная чувствительность, склонность к созерцательности, к размышлениям на лоне природы, поэтизация смерти. «Кладбищенская поэзия» Э. Юнга, Т. Грея, Д. Харви, Р. Блэра наполнена религиозным мистицизмом, меланхолическими настроениями, скорбью о бренности всего сущего, тоской по ушедшим в иной мир близким, памятью о них, подтверждающей их бессмертие. В произведениях поздних сентименталистов усиливается социальный протест (О. Голдсмит, У. Купер, Д. Крэбб), интерес к простым людям. В своих романах О. Голдсмит, Л. Стерн, Г. Брук, Г. Маккензи и др. опирались на этические концепции Д. Юма, который предлагал подчинить мораль не разуму, а чувствительности. Поздние сентименталисты подчеркнуто стремятся показать сложность «человеческой природы» индивида, многогранность его душевных переживаний, истоки его чудачеств и странностей. Их идеал — патриархальная жизнь на лоне природы с ее простотой нравов.

В 60–80-е годы просветительские тенденции более всего сохраняются в поэзии — у Роберта Бернса, а также в жанре реалистической сатирической комедии, крупнейшим представителем которой в 70-е годы был Р. Шеридан.

Во второй половине XVIII в. социально-экономические сдвиги, общественные тенденции, поиски новых эстетических ориентиров, противоположных классицистским, способствовали формированию предромантизма как литературного течения. В трактате Э. Берка «Философское исследование о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного» (1757), в «„Опыте о гении“ Поупа и его сочинениях» (1756–1782) Дж. Уортона, в «Письмах о рыцарстве и средневековых романах» (1762) Р. Хёрда обращено внимание на эстетические категории («ужасное», «оригинальное», «живописное»), разрушающие классицистское понятие прекрасного, основанное на симметрии и гармонии. Спенсер, Шекспир, Мильтон как поэты, обладавшие мощным воображением, оттеснили на второй план классицистов с их опорой на разум.

В это время активно возрождается интерес к национальному прошлому. В 1765 г. известный фольклорист Т. Перси выпустил сборник «Памятники старинной английской поэзии», в который включил народные баллады (исторические, из цикла о Робин Гуде и т. д.), почерпнув их из старых рукописей и своих записей, а также лирику елизаветинцев. В обширном, состоящем из трех трактатов, предисловии и комментариях Т. Перси рассказал о происхождении английского театра, о стихотворном рыцарском романе, истоки которого он уводил к сказаниям германских племен, проанализировал многие баллады. В том же 1765 г. появилась известная литературная мистификация шотландского писателя Дж. Макферсона — сочиненные им самим «Песни Оссиана». Макферсон воспользовался ирландскими сказаниями, перенес их действие в Шотландию, дал героям древние кельтские имена. Переживший всех своих соплеменников старый бард Оссиан бродит среди развалин замка Сельма (в королевстве Морвэн), среди могил, играет на арфе, и в его воображении проносятся былые дни, когда на пирах он славил своего отца, воина Фингала, храбро сражавшегося со скандинавскими викингами. «Песни Оссиана» поражали воображение читателей своим меланхолическим настроем и чувствительностью. Литературной мистификацией явились и стилизованные под старинные баллады XV в. стихи Томаса Чаттертона, которые он приписал вымышленному поэту Томасу Роули. «Поэмы Роули» были опубликованы спустя семь лет после самоубийства юного поэта, впавшего в крайнюю нищету.

Предромантические тенденции нашли воплощение в «готическом романе», известном также как «черный роман» или «роман ужасов». Его основоположником был Гораций Уолпол (1717–1797), в 1764 г. анонимно опубликовавший «Замок Отранто». Действие в нем происходит в средневековой Италии и разворачивается в двух временных планах. Предыстория о том, как предки Манфреда убили законного владельца замка Отранто Альфонсо Доброго, соединяет все остальные сюжетные нити романа. Она объясняет стремление Манфреда женить своего единственного сына Конрада на Изабелле, последней представительнице законной династии, отчаянную борьбу Манфреда с тяготеющим над ним Роком и его конечное поражение: по ошибке вместо Изабеллы он убил свою дочь Матильду. Появляющийся в замке призрак Альфонсо Доброго отдает княжество крестьянину Теодору, оказавшемуся законным наследником. Философской основой «готического романа» явился агностицизм Д. Юма, доказывавшего непознаваемость объективного мира («Исследование о человеческом разуме», 1748). Всесилие зла, порожденного «первородным грехом» человека, бессмысленность его борьбы с Роком — вот тема романа. Термин «готический» соотносился с названием германского племени готов, разрушивших Рим, и в этом смысле ассоциировался со средневековьем. Уолпол попытался соединить черты средневекового рыцарского романа с бытовым, подражая при этом и Шекспиру. Сверхъестественное выполняло у него роль божественного возмездия. Линию Уол-пола продолжили в своих готических романах Клара Рив («Старый английский барон», 1777) и Мэтью Грегори Льюис в «Монахе» (1795).

В «готических» романах Анны Радклиф (1764–1823), из которых особой популярностью пользовались «Удольфские тайны» (1794) и «Итальянец» (1797), прослеживаются традиции сентиментального романа. Писательница психологически обосновывает предчувствие беды у своих героев, их сложные душевные переживания. В отличие от Уолпола, фантастические явления объясняются у нее естественными причинами. Зло предстает как порождение страстей, не управляемых разумом (образ злодея Ске-дони в «Итальянце»).

В философской повести Уильяма Бекфорда «Ватек» (1786) «готический» сюжет разворачивался на фоне реального мусульманского быта. В ней рассказывалось о калифе Ватеке, который под влиянием своей матери колдуньи Каратис и чужеземца Гяура совершает чудовищные преступления, чтобы завладеть богатствами Сулеймана. Повесть отразила возросший во второй половине XVIII в. интерес к Востоку и способствовала тому, что развитие жанра восточной философской повести, по сравнению с раннепросветительским периодом, пошло по иному пути. Отныне ориентальная форма приобрела самостоятельное значение, сместились философские акценты. Не критика цивилизованного общества с позиций «естественного человека» (как в эссе Аддисона, Стила, Поупа), а полемика с просветительскими идеями занимает центральное место в сюжете «Ватека».

«Готический» роман с его разработанной авантюрной интригой, поляризацией героев, гиперболизированным изображением человеческих пороков не прервал развития просветительского реалистического романа, оттенив его нравоописательность. Этот роман унаследовал традиции Ричардсона и Филдинга, но он стал более камерным, действие в нем ограничивалось незначительным событием (Ф. Берни. «Эвелина, или История выхода в свет молодой девушки», 1778). При этом усилился психологизм в изображении характеров, углубились связи между персонажами и окружающей средой.

Идеи Великой французской революции 1789–1794 гг. оказали огромное воздействие на английскую философско-общественную мысль. В стране создавались корреспондентские общества, которые выпускали массовую литературу в виде листовок, брошюр. Однако вскоре они были разогнаны, многие их члены арестованы. Уильям Годвин (1756–1836), веривший в разум и человеколюбие, в трактате «Рассуждение о политической справедливости» (1793) призывал к уничтожению частной собственности и при этом отрывал человека от общества. В романе «Вещи как они есть, или Приключения Калеба Вильямса» (1794) Годвин в определенной мере отошел от своей идеи асоциальности человека, показав трагическое одиночество своего героя. Сын фермера Калеб, служивший у аристократа Фолкленда, добивается его осуждения за убийство помещика Тиррела и за то, что он послал на виселицу двух невинных людей, приписав им свое преступление. Однако смерть Фолкленда поколебала убежденность Калеба в правомерности своих решительных действий. Сюжетная интрига развивалась по законам «готического» романа, однако резкое обличение сословного неравенства, феодальных пережитков насыщало его социальным содержанием и делало одним из предшественников реалистического романа XIX в.

Идеи Французской буржуазной революции оказали влияние на Уильяма Блейка (1757–1827), в творчестве которого уже проступают черты романтизма, формирующегося как литературное направление на рубеже XVIII–XIX вв.

В лице Даниеля Дефо (Daniel Defoe, ок. 1660–1731), талантливого публициста, журналиста, писателя, зачинателя романа нового времени, Просвещение в Англии на раннем его этапе обрело одного из самых ярких своих представителей. Творчество Дефо вдохновлялось не столько книжным, сколько практическим, житейским опытом и было обращено не к избранному кругу ценителей, но к массовой демократической аудитории: уже при жизни автора его книги, статьи, памфлеты стали достоянием широчайших читательских кругов в Англии и за ее пределами.

Сын лондонского торговца Джеймса Фо, пуританина-диссидента, Дефо окончил частную протестантскую школу, готовясь к духовной карьере. Священником, однако, он не стал, избрав коммерческую деятельность, и до конца своих дней оставался «образцовым английским негоциантом»: занимался торговлей вином, табаком и трикотажем, производством кирпича и черепицы; жил некоторое время в Испании, побывал в Италии, Франции и Баварии, верхом на коне изъездил родную Англию и знал ее так, как, может быть, ни один из его современников.

Рискованные предприятия Дефо часто завершались банкротством, и над ним не раз нависала угроза долговой тюрьмы. «Судеб таких изменчивых никто не испытал, / Тринадцать раз я был богат и снова беден стал», — писал он на склоне лет, подводя итоги своей исполненной превратностей жизни.

Воспитанный в среде, где еще были живы воспоминания о революционном выступлении пуритан середины XVII в., Дефо неизменно оказывался в гуще политической и религиозной борьбы своей беспокойной эпохи. В 1685 г. он участвовал в восстании герцога Монмаута против политики Иакова II, стремившегося вернуть себе неограниченную власть в стране. Восстание было подавлено, Монмаут казнен; Дефо с трудом удалось скрыться. Буржуазный переворот 1688 г. он встретил сочувственно, не раз поддерживал своим пером Вильгельма III Оранского и пользовался его покровительством.

Начиная с 1690-х годов Дефо выступает в печати как поэт-сатирик и публицист в защиту нового строя, против изживших себя феодальных установлений. Замечательным образцом публицистики Дефо может служить его «Опыт о проектах» (1697). Автор трактата, размышляя о путях совершенствования существующего социального порядка, выдвигает ряд идей о реформах в области коммерции и финансов, предлагает создать общество «для поощрения наук», настаивает на необходимости женского образования. Оставаясь приверженцем конституционных буржуазных свобод, Дефо вместе с тем — особенно в ранней своей публицистике — нередко апеллирует к авторитету народных масс и выступает от их имени. В памфлете «Ходатайство бедняка» (1698), обличая социальные контрасты богатства и бедности, произвола и бесправия, Дефо уподобляет английские законы паутине, которая грозит гибелью маленьким мошкам, но не представляет опасности для больших мух, и от лица «черни» призывает власть имущих «положить конец своим бесчинствам». Памфлет «Мемориал Легиона» (1701) он завершает грозным предостережением торийскому парламенту: «Наше имя — Легион, и нас много».

Воинствующе-демократический дух, присущий лучшим памфлетам Дефо, пронизывает и его знаменитую стихотворную сатиру «Чистокровный англичанин» (1701). Поводом к ее написанию послужила разгоревшаяся в эту пору полемика между тори и вигами о праве Вильгельма III, голландца по происхождению, на английский престол. Сатира Дефо была резкой отповедью торийской реакции, мечтавшей о реставрации абсолютной монархии и полагавшей, что чужеземец Вильгельм Оранский не может быть королем «чистокровных англичан». Доказывая, что английская нация исторически возникла в результате смешения множества разных народностей, и называя Англию «сточной ямой всей Европы», Дефо высмеивает претензии английской знати на чистоту происхождения, развенчивает как фикцию понятие «чистокровный англичанин» и противопоставляет обманчивому блеску продажных дворянских титулов величие, основанное на личных заслугах.

После смерти Вильгельма III на престол вступила дочь Иакова II Анна (1702–1714). В стране усилилась реакция, начались преследования пуритан-диссидентов. В это время Дефо опубликовал памфлет-мистификацию «Кратчайший способ расправы с диссидентами» (1702), в котором от имени фанатика-реакционера призывал без пощады отправлять на эшафот ослушников официальной церкви. Откровенно бредовые требования анонимного сочинителя были приняты поначалу за чистую монету, вызвав одобрение церковников и смятение среди диссидентов. Сатирический замысел Дефо был, однако, вскоре раскрыт, его памфлет публично сожжен, а сам он приговорен к штрафу, тюремному заключению и троекратному выставлению у позорного столба. В тюрьме Дефо сочинил «Гимн позорному столбу» (1703) — исполненное сарказма обвинение тем, кто, презрев закон, попирает свободу мысли. Гражданская казнь Дефо превратилась для него в настоящий триумф: собравшаяся на площади толпа рукоплескала автору «Гимна» и украсила гирляндами из цветов позорный столб.

Тем не менее демократическим симпатиям писателя был нанесен тяжелый удар. Тюрьма и очередное банкротство подточили его нравственные силы. Выйти на волю ему удалось лишь заключив компромисс с властями. В течение долгих лет он вынужден был выполнять тайные поручения правительства. Журналистско-публицистическая деятельность Дефо и после 1703 г. продолжает носить прогрессивный характер, однако утрачивает былой радикализм: обличительные мотивы в его творчестве оттесняются на задний план, уступая место прославлению частной буржуазной инициативы, торговой экспансии, экономического процветания.

Вопросам торговли и экономики посвящены десятки сочинений Дефо. Тут и «Всеобщая история торговли» (1713), приоткрывающая темные тайны коммерции, и печально известный «Образцовый английский негоциант» (1727) — кодекс сухой и циничной буржуазной морали, и знаменитое «Путешествие по всему острову Великобритании» (1727), необычайно живо и точно нарисовавшее экономическую панораму Англии того времени. Особый интерес для русского читателя представляет «Беспристрастная история жизни и деяний Петра Алексеевича, нынешнего царя Московии» (1722). Писатель с сочувствием отзывается о политике Петра, славит его победы на суше и на море, ратует за расширение англо-русских торговых связей.

Трудно переоценить вклад Дефо в развитие английской журналистики. Его журнально-публицистическое наследие, насчитывающее около 400 заглавий, поражает богатством тематики: политика и экономика, история и литература, религия и мораль, быт и нравы — все привлекает внимание чуткого к злобе дня журналиста. В течение 10 лет, с 1704 по 1713 г., он практически в одиночку издает газету «Обозрение», которая выходит регулярно три раза в неделю и насыщена самыми разнообразными рубриками и жанрами. Дефо-газетчик умеет заинтересовать читателя броским заголовком, увлечь его смелым проектом, сенсационным сообщением, всевозможными «тайными историями». При этом самый дерзкий вымысел выглядит в интерпретации Дефо вполне правдоподобным, самое невероятное событие предстает как реальный и будничный факт. Эта изумительная способность автора вызывать у читателя иллюзию достоверности, документальности повествования сказалась впоследствии и в его беллетристике.

Суровая школа жизни, которую прошел Дефо, его кипучая разносторонняя деятельность, богатейший журналистский опыт подготовили рождение Дефо-романиста. Писателю было 59 лет, когда он опубликовал первый и самый замечательный свой роман, в веках прославивший его имя. То были «Жизнь и странные, удивительные приключения Робинзона Крузо, моряка из Йорка, описанные им самим» (1719).

Книга Дефо появилась на гребне мощной волны литературы о путешествиях, захлестнувшей Англию того времени, — подлинных и вымышленных отчетов о кругосветных плаваниях, мемуаров, Дневников, путевых заметок удачливых купцов и прославленных мореходов. Однако как бы разнообразны и многочисленны ни были источники «Робинзона Крузо», и по форме, и по содержанию роман представлял собой явление глубоко новаторское. Творчески усвоив опыт предшественников, опираясь на собственный журналистский опыт, Дефо создал оригинальное художественное произведение, органически сочетавшее в себе авантюрное начало с мнимой документальностью, традиции мемуарного жанра с чертами философской притчи.

Замысел «Робинзона Крузо» был подсказан Дефо действительным происшествием: в 1704 г. шотландский моряк Александр Селькирк, поссорившись с капитаном корабля, высадился на незнакомом берегу с небольшим запасом провизии и оружия и четыре с лишним года вел отшельническую жизнь на острове Хуан Фернандес в Тихом океане, пока его не подобрало проходившее мимо судно под командой Вудса Роджерса. С историей Селькирка Дефо мог познакомиться по книге Роджерса «Плавание вокруг света» (1712) и по очерку Стила в журнале «Англичанин» (1713).

Эта история послужила писателю отправной точкой для развернутого художественного повествования, проникнутого поэзией путешествий и приключений и в то же время заключающего в себе глубокий социально-философский смысл. Заставив своего героя двадцать восемь лет прожить вдали от цивилизации, Дефо производил просветительский эксперимент над «человеческой природой», подвергал ее своеобразному испытанию, стремился уяснить себе и своим читателям решающие факторы выживания человека в этой чрезвычайной ситуации.

В островном эпизоде романа, этой героической летописи «трудов и дней» Робинзона, автор опоэтизировал историю многовековой борьбы человека за существование, прославил несокрушимую силу его мысли, познающей и покоряющей природу, воспел стихию свободного созидательного труда. Труд и напряженная работа мысли помогают герою не только выжить, но и не одичать, не впасть в безумие, сохранить человеческий облик. Именно труд и творческая деятельность разума составляют, по убеждению писателя, основу преобразования мира и духовного возвышения человека.

Дефо воплотил в романе типично просветительскую концепцию истории человеческого общества. Жизнь его героя на острове в обобщенном, схематическом виде повторяет путь человечества от варварства к цивилизации: вначале Робинзон — охотник и рыболов, потом — скотовод, земледелец, ремесленник, рабовладелец. Позднее, с появлением на острове других людей, он становится основателем колонии, устроенной в духе локковского «общественного договора».

Вместе с тем важно подчеркнуть, что герой Дефо с самого начала своего пребывания на острове — не «естественный», но цивилизованный человек, не исходный пункт истории, а продукт длительного исторического развития, индивид, лишь временно поставленный в «естественное состояние»: он вооружен трудовыми навыками и опытом своего народа и с успехом пользуется снаряжением, инструментами и другими материальными ценностями, обнаруженными на потерпевшем крушение корабле. Волею обстоятельств оторванный от общества, Робинзон ни на миг не перестает ощущать себя его частицей, остается существом социальным и рассматривает свое одиночество как тягчайшее? из выпавших на его долю испытаний. В отличие от Руссо и руссоистов (которые строили свой идеал «естественного человека» не без оглядки на «островную робинзонаду») Дефо никогда не сомневался в преимуществах цивилизации над первобытным состоянием и был убежденным сторонником материального и технического прогресса.

Робинзон — труженик, но вместе с тем он и «образцовый английский негоциант». Весь склад его мышления характерен для британского буржуа начала XVIII в. Он не брезгует ни плантаторством, ни работорговлей и готов отправиться на край света, гонимый не столько беспокойным духом исканий, сколько жаждой обогащения. Он бережлив и практичен, старательно копит материальные ценности. Собственническая жилка проявляется и в отношении героя к природе: экзотически прекрасный уголок земли, в который забросила его судьба, он описывает как рачительный хозяин, составляющий реестр своего имущества.

Даже свои отношения с Богом Робинзон строит по принципу делового договора, в котором «добро» и «зло», словно статьи прибылей и убытков, с бухгалтерской точностью уравновешивают друг друга. Как и подобает буржуа-пуританину, герой Дефо охотно обращается к Библии, а в трудные минуты апеллирует к Богу. Однако в целом его религиозность носит весьма умеренный характер. Сенсуалист-практик локковской школы, привыкший во всем полагаться на опыт и здравый смысл, постоянно одерживает в нем верх над пуританином-мистиком, уповающим на благость провидения.

Интересны в романе беседы Робинзона с Пятницей о религии: «естественный человек» Пятница, предвосхищая вольтеровского «Простодушного», своими наивными вопросами без труда ставит в тупик Робинзона, вознамерившегося обратить его в христианство.

Подробно раскрывая в романе отношения между Робинзоном и спасенным им от каннибалов Пятницей, Дефо стремится подчеркнуть благородную цивилизаторскую миссию английской буржуазии. В его изображении Робинзон хотя и превращает молодого дикаря в покорного слугу, однако обращается с ним мягко и гуманно, приобщает его к благам духовной и материальной культуры и обретает в нем благодарного и способного ученика. Явно идеализируя образ Робинзона, автор как бы преподает урок европейским колонизаторам и работорговцам, учит их гуманному обращению с туземцами, осуждает варварские методы покорения диких племен.

Герой Дефо неожиданно оказывается учеником просветительской философии XVIII в.: он — космополит и предоставляет испанцам равные права с англичанами в своей колонии, он исповедует веротерпимость, уважает человеческое достоинство даже в «дикарях» и сам исполнен гордым сознанием личного превосходства над всеми самодержцами земли. «Робинзон Крузо» множеством нитей связан с философскими идеями Джона Локка: по существу, вся «островная робинзонада» и история робинзоновой колонии в романе звучат как беллетристическое переложение трактатов Локка о правлении. Сама тема острова, находящегося вне контактов с обществом, за два десятилетия до Дефо уже была использована Локком в его философских трудах.

С Локком сближают Дефо и воспитательные идеи о роли труда в истории человеческого рода и становлении отдельной личности. Руссо недаром называл роман Дефо «удачнейшим трактатом о естественном воспитании» и отводил ему самое почетное место в библиотеке своего юного героя («Эмиль, или О воспитании», 1762). Бесхитростная история о том, как Робинзон построил свою хижину, как обжег первый кувшин, как выращивал хлеб и приручал коз, как соорудил и спустил на воду лодку, на протяжении без малого трех столетий продолжает волновать воображение читателей всех возрастов. Она и поныне не утратила своего огромного воспитательного значения для детей и юношества.

Исключительность ситуации, в которую поставил своего героя Дефо, изъяв его из мира денег и поместив в мир труда, позволила автору наиболее ярко высветить в характере Робинзона те его качества, которые проявляются в свободной от торгашеских расчетов, общечеловеческой по своей сути, творческой, созидательной его деятельности. Пафос познания и покорения природы, торжество свободного человеческого труда, разума, энергии и воли к жизни придают книге Дефо необыкновенную свежесть, поэтичность и убедительность, составляют тайну ее обаяния и залог ее бессмертия.

Необыкновенный успех романа побудил автора тут же приняться за его продолжение. Так появились «Дальнейшие приключения Робинзона Крузо» (1719), а затем «Серьезные размышления Робинзона Крузо, с его видением ангельского мира» (1720). И по идейному содержанию, и по художественному исполнению обе части заметно уступают первой. Во второй книге описывается путешествие героя в Индию, Китай и Сибирь. Он посещает свой остров, где завершает устройство «идеальной» колонии. Робинзон выступает в этой части как «образцовый английский негоциант». Дидактические «Серьезные размышления» — типичная для литературы XVII–XVIII вв. попытка объяснить глубинное, аллегорическое содержание предыдущих частей. Робинзон подробно излагает здесь свои этические, религиозно-философские и литературные взгляды.

Последовавшие за «Робинзоном Крузо» произведения Дефо исключительно разнообразны по своей жанровой природе: тут и авантюрные романы, продолжающие традиции плутовского жанра, — «Молль Флендерс» (1722), «Полковник Джек» (1722), «Роксана» (1724), и морской приключенческий роман «Капитан Синглтон» (1720), и роман-дневник «Дневник чумного года» (1722), и, наконец, романы-мемуары, представляющие собой отдаленный прообраз исторического романа — «Мемуары кавалера» (1720), «Мемуары английского офицера, капитана Джорджа Карлтона» (1728).

Все романы Дефо написаны в форме мемуаров, дневников или автобиографий. Необыкновенный дар перевоплощения позволяет писателю выступать от имени вора, проститутки, пирата. Почти все его герои — преступники, почти все сироты и подкидыши, не помнящие родства. Капитан Синглтон, глава пиратской шайки, был украден еще ребенком, Молль Флендерс родилась в Ньюгейтской тюрьме и кочует по всем притонам и трущобам Англии, «полковник» Джек беспризорным мальчишкой ночует в стеклодувных печах, ради куска хлеба начинает воровать, а в конце романа становится плантатором-рабовладельцем. Герои ведут отчаянную борьбу за существование, не гнушаясь никакими средствами. Дефо прослеживает их жизненный путь с младенчества и до старости, показывает их в столкновениях с жестоким миром, раскрывает влияние среды на их характеры и судьбы и приходит к выводу, что истинным виновником их преступлений является общество.

Особый интерес среди криминальных историй Дефо представляет роман «Радости и горести знаменитой Молль Флендерс, которая родилась в Ньюгейтской тюрьме и в течение шести десятков лет своей разнообразной жизни (не считая детского возраста) была двенадцать лет содержанкой, пять раз замужем (из них один раз за своим братом), двенадцать лет воровкой, восемь лет ссыльной в Виргинии; но под конец разбогатела, стала жить честно и умерла в раскаянии. Написано по ее собственным заметкам». Перед читателем проходит жизнь, полная падений и взлетов, успехов и неудач. Дочь воровки, выросшая среди преступников, воспитанная на средства прихода, Молль с малых лет претерпела много горестей и унижений. Красивая, умная, энергичная, она упорно стремится «выбиться в люди». Нищета и бездушие окружающих становятся главной причиной ее нравственного падения и в конце концов превращают ее в хищницу, которая с азартом вступает в борьбу всех против всех. Замечательную характеристику реалистического образа Молль дал Горький в лекциях по истории русской литературы: «Молль Флендерс изображена, как человек пьяный, злой, грубый, ни во что не верующий, лживый, хитрый, но в то же время вы ясно видите в ней все чувства гражданки свободной страны… вы видите, что перед вами личность, знающая себе цену, человек, который великолепно понимает степень личной своей вины и вину общества, принудившего ее жить продажей своего тела, — одним словом, автор ни на минуту не забывает, что перед ним жертва уродливого социального строя, он осуждает ее за то, что Молль недостаточно упрямо сопротивлялась, но еще более резко осуждает он общество за эту победу над женщиной».[5]

Судьбе одинокой женщины, прокладывающей себе путь наверх, посвящен также роман Дефо «Роксана». Героиня Дефо — авантюристка и куртизанка, вращается в различных общественных кругах, странствует по Европе, блистает в Париже при Людовике XIV и в лондонских салонах времен Реставрации. В то время, когда Роксана, уничтожив, как ей кажется, все следы своего темного прошлого, готовится удалиться на покой и прожить остаток дней в довольстве, она неожиданно встречает собственную дочь, когда-то покинутую ею. Между ними разгорается вражда, и мать ради выгоды становится негласной сообщницей убийства дочери. По драматизму и психологической убедительности «Роксана» значительно превосходит предшествующие произведения писателя.

В историю литературы Дефо вошел как создатель первых замечательных образцов эпоса частной жизни, как зачинатель просветительского реалистического романа. Он первым сумел увидеть героя своего времени в купце и бродяге, славном «моряке из Йорка», раскрыть в рамках отдельной судьбы богатство и многообразие действительной жизни, дать глубоко верный и впечатляющий портрет века, одержимого духом предпринимательства и практической жизнедеятельности. Дефо писал для самой широкой аудитории и был поистине народным писателем, притом не только по содержанию, но и по форме своих произведений. Живая и непосредственная манера повествования, простой и безыскусный язык романов Дефо были близки и понятны миллионам читателей. Шедевр Дефо «Робинзон Крузо» к концу XVIII столетия в одной только Англии выдержал около 700 изданий и был переведен почти на все европейские языки. Имя Дефо стало неотъемлемой частью истории мировой демократической культуры.

Свифт начал творческую деятельность на рубеже двух веков, когда чрезвычайно разнообразный опыт английской литературы XVII в. стал подвергаться переосмыслению в свете нарождавшихся просветительских идей.

Джонатан Свифт (Jonathan Swift, 1667–1745) родился и получил образование в Ирландии. Напряженная политическая обстановка в Дублине, вызванная низложением Иакова II (1688) и его попыткой вернуть себе власть, опираясь на своих ирландских сторонников (1689), заставила Свифта, как и многих других англичан его круга, уехать из Ирландии в Англию. Там Свифт поступил на службу секретарем к своему дальнему родственнику Уильяму Темплу, писателю-эссеисту, государственному деятелю и дипломату. Следуя семейной традиции, Свифт принял сан англиканского священника и получил приход в Ирландии (1694), однако его помыслы притягивала литературная деятельность, представленная в истории семьи прославленными именами Давенанта и Драйдена.

Под влиянием писателя-эссеиста Темпла сложились основы мировоззрения Свифта. В философско-религиозных вопросах он разделял скептицизм Монтеня в англиканской интерпретации, подчеркивающей слабость, ограниченность и обманчивость человеческого разума; его этическое учение сводилось к англиканскому рационализму с требованием строгой упорядоченности чувств, их подчиненности здравому смыслу; в основе его исторических представлений лежала идея исторической изменчивости, основанная на позднеренессансных учениях о «циркуляции различных форм правления».

Если не считать начальных малозначительных поэтических опытов Свифта, то первый период его творчества открывается произведением, ставшим шедевром английской литературы, — «Сказкой бочки» и примыкающими к ней «Битвой книг» и «Рассуждением о механическом действии духа». Они были опубликованы в 1704 г. в книге с единым заглавием, но окончательный текст появился лишь в пятом издании (1710). Поначалу у читателя возникает впечатление хаотичности повествования. Это впечатление подкрепляется тем, что в заглавии использована идиома («сказка бочки» по-английски также значило тогда «всякая всячина», «мешанина»), и усиливается наличием в тексте многочисленных отступлений. Однако внешней разбросанности повествования, напоминающей образцы сатиры барокко, противостоит внутренняя, классицистски симметричная упорядоченность композиции.

Книга Свифта создавалась в два этапа — в 1695–1696 и 1701–1702 гг. — и имела своей целью сатирически обличить «множество грубых извращений в религии и учености». Основу повествования «Сказки бочки» составляет «аллегорический рассказ о кафтанах и трех братьях», сюжетно восходящий к популярной притче о трех кольцах, обработанной в «Декамероне» Боккаччо и других источниках. Свифт использует сюжет своей аллегории для иносказательной передачи обрядовой истории христианства с момента его зарождения вплоть до конца XVII в. Умирая, некий отец (Христос) оставил в наследство трем сыновьям одинаковые кафтаны (религию) и завещание (Библию) с «подробнейшими наставлениями, как носить кафтаны и держать их в порядке». Первые семь лет (веков) трое братьев — они еще пока не различаются по именам — «свято соблюдали отцовское завещание», но затем, поддавшись чарам герцогини d’Argent (Корыстолюбие), госпожи de Grands Titres (Честолюбие) и графини d’Orgueil (Гордыня), братья пожелали изменить в соответствии с модой внешний вид кафтанов. Первым в этом преуспел один из них, получивший имя Петра (символ папства). Своей цели Петр достиг двумя способами: с помощью хитроумно-произвольных толкований завещания и посредством ссылок на устную традицию. В конце концов он полностью завладел завещанием, в поведении и проповедях перестал считаться со здравым смыслом, а братьев третировал настолько, что они пошли с ним на «великий разрыв» (Реформацию). Заполучив в свои руки завещание, Джек и Мартин (имена вождей Реформации Жана Кальвина и Мартина Лютера) преисполнились желанием выполнить заветы отца и убрать со своих кафтанов украшения. Однако «тотчас обнаружилось резкое различие их характеров». Мартин — символ англиканской церкви — «первый приложил руку» к своему кафтану, но «после нескольких энергичных движений» приостановился и «решил в дальнейшем действовать осмотрительней», в соответствии со здравым смыслом. Джек же — символ пуританства, — дав волю чувствам, которые он «стал величать рвением», «разорвал весь свой кафтан сверху донизу», вступил на стезю «необыкновенных приключений» и стал основателем секты «эолистов» (пародия на пуритан).

Повествование «Сказки» носит нарочито сниженный, бытовой, а зачастую и раблезиански непристойный характер, подчеркивающий ее гротескно-пародийную направленность на фоне иносказательно-символического содержания. Такова, например, история совместных похождений братьев (они «пили, дрались, распутничали, ругались и нюхали табак»). Центральный раздел «Сказки бочки» «Отступление касательно происхождения, пользы и успехов безумия в человеческом обществе». Объектом сатиры Свифта, по его определению, являются «нелепости фанатизма и суеверия», причем, как показали текстологические исследования «Сказки бочки», критика направлена против католиков, пуритан, последователей материализма Гоббса и ведется с позиций англиканского рационализма. Таким образом, Свифт имел право утверждать, что из его книги не может быть «добросовестно выведено хотя бы одно положение, противоречащее религии или нравственности». Известно, однако, что для многих поколений читателей начиная с эпохи французского Просвещения «Сказка бочки» символизирует борьбу с религиозным фанатизмом в любой его форме. Это зафиксировано в знаменитом высказывании Вольтера о «Сказке бочки»: «Розги Свифта настолько длинны, что задевают не только сыновей, но самого отца (христианство)».

Если сгруппировать разделы «Сказки бочки» (с учетом введения и заключения) в соответствии с двумя темами, определяющими ее композицию, то получим совершенно симметричное построение с шестью разделами на каждую из тем. В разделах, посвященных «извращениям в религии», повествователь объективный историк, лишь изредка привлекающий внимание к собственной персоне; иначе ведет себя «автор» остальных разделов (введение, разделы III, V, VII, X, заключение): он всегда готов поделиться с читателями своими личными оценками, планами на будущее и т. п. К тому же он — представитель «новых», т. е. как раз тех «извращений в учености», которые осмеивал Свифт, включившись в спор «древних и новых». Выступая вслед за Темп-лом поборником «древних», Свифт предъявляет сторонникам «новой учености» обвинение в установке на сознательный разрыв с античностью, обоснованной убежденностью в абсолютном превосходстве «новых» перед «древними». Тема «древних» и «новых» разрабатывается также и в «Битве книг».

У своих первых читателей книга, озаглавленная «Сказка бочки», имела шумный успех. Но имя ее автора оставалось некоторое время нераскрытым, хотя к этому времени он приобрел уже известность в литературных кругах Лондона благодаря произведениям исторической публицистики.

Таков памфлет «Рассуждение о раздорах и разногласиях между знатью и общинами в Афинах и Риме» (1701). В нем Свифт изложил свое понимание политических идей Просвещения — теории «общественного договора» и принципа «равновесия власти», предусматривающего отделение законодательных ее функций от исполнительных с целью не допустить сосредоточения абсолютной власти в одних руках.

Своим памфлетом Свифт завоевал популярность среди вигов. Его литературная известность упрочилась после опубликования серии очерков «Бумаги Бикерстафа» (1708–1709), в которых он высмеял некоего Джона Патриджа, составителя ежегодных астрологических альманахов. Образ экстравагантного джентльмена Исаака Бикерстафа настолько пришелся по душе читающей публике, что близкий к вигам эссеист Ричард Стил начал издавать от имени Бикерстафа нравоучительно-сатирический журнал «Болтун» (1709). Свифт сотрудничал в этом журнале, выступая и как поэт, и как прозаик.

Наметившемуся литературному сближению Свифта с вигской журналистикой противостояли его расхождения с вигами по вопросу о политических границах веротерпимости. В начале XVIII в. виги пересмотрели свое отношение к диссентерам и, вопреки «Акту о присяге» (1673), поставили вопрос о признании их права занимать государственные должности в Ирландии. Свифт же остался верным старой позиции вигов и противился любым попыткам допустить диссентеров к управлению страной. Такова была основа, на которой складывался замысел его памфлетов, направленных против позиции вигов в церковном вопросе. Среди них такой памфлет, как «Рассуждение о неудобстве уничтожения христианства в Англии» (1708–1711), принадлежит к шедеврам сатирической публицистики. В нем логическая стройность изложения контрастирует с пародийно-гротескным содержанием. Употребляя слово «христианство» в качестве синонима «англиканства», Свифт объявляет предполагаемую отмену «Акта о присяге» уничтожением христианства. Возникающая в результате этого комическая двусмысленность переходит в гротеск по мере того, как излагаются доказательства основного тезиса и предстает сатирическая панорама общества, в котором «представления о богатстве и власти» совместимы лишь с «номинальным христианством».

Этот памфлет выявил не только расхождение Свифта с вигами в отношении англиканской церкви, но и его неприятие основы их социальной ориентации «денежного интереса». Разрыв Свифта с вигами был, таким образом, уже предопределен, хотя фактически произошел лишь в 1710 г., когда Свифт перешел на сторону торийской партии и стал ее пропагандистом. Инструментом межпартийной борьбы за власть стала пресса, и Свифт принял в этой борьбе самое деятельное участие. Период торийской журналистской деятельности Свифта характеризуется чрезвычайной насыщенностью; публикации этого периода по объему составляют около трети всего прозаического наследия Свифта. Они и по сей день находят своего читателя и сохраняют значение образцов в жанре пропагандистской журнальной прозы.

С сентября 1710 по июнь 1713 г. Свифт находился в Лондоне. В это время и развернулась его деятельность в качестве торийского публициста. Свифт постоянно общался с лидерами торийской партии, которые выказывали ему расположение, но во все детали своей сложной игры не посвящали. В области литературных связей наибольшее значение имел небольшой кружок «Клуба Мартина Скриблеруса (Писаки)». Подробные сведения о политических и литературных событиях Лондона той поры дошли до нас в письмах Свифта, впоследствии (уже после смерти Свифта) получивших название «Дневник для Стеллы» и адресованных к другу всей его жизни — Эстер Джонсон.

В конце 1713 г., получив по протекции торийских министров должность декана в дублинском соборе св. Патрика, Свифт покидает Лондон и возвращается в Ирландию.

Третий период творчества Свифта открывается памфлетом «Предложение о всеобщем употреблении ирландской мануфактуры» (1720), вслед за которым последовал ряд других памфлетов об Ирландии. В начале XVIII в. население Ирландии было неоднородным (коренные жители — кельты, англо-ирландские земледельцы, торговцы и ремесленники, английские чиновники). Свифт выступил в защиту англо-ирландцев, но тем самым он поднял вопрос о бедственном положении всей Ирландии. Центральное место в ирландской публицистике Свифта занимают «Письма Суконщика» (1724). Опубликовав их, Свифт принял участие в кампании против патента, выданного британским правительством некоему Буду на право чеканить мелкую монету в Ирландии. К патенту Вуда в Ирландии отнеслись отрицательно по мотивам как политического (отсутствие собственного монетного двора ущемляло статус Ирландии), так и экономического характера (полагали, что он ухудшит условия денежного обращения). Ирландский парламент и его исполнительные органы провели против монеты Вуда ряд мероприятий, которые требовалось поддержать бойкотом ирландцев. «Письма Суконщика» способствовали этому бойкоту и вынудили лондонское правительство отменить патент Вуда. Давая общую оценку своей ирландской публицистике, Свифт отметил, что она продиктована «непримиримой ненавистью к тирании и угнетению». Таков пафос «Писем Суконщика». В основу своей аргументации Свифт кладет понятие о свободе и взаимозависимости всех граждан, как они понимались им в «Рассуждении о разногласиях и раздорах», подкрепляя эту мысль идеей юридической независимости Ирландии, выдвинутой философом-просветителем и другом Локка Вильямом Молино. Вслед за Молино «Суконщик» не может обнаружить ни в английских, ни в ирландских законах ничего, «что ставило бы Ирландию в зависимость от Англии в большей степени, чем Англию от Ирландии».

Публицистической деятельности Свифта в защиту Ирландии сопутствовал творческий подъем, результатом чего было создание «Путешествий Гулливера» (1721–1725), опубликованных в Лондоне в 1726 г. «Путешествия Гулливера» высшее достижение Свифта, подготовленное всей его предыдущей деятельностью. Со «Сказкой бочки» «Путешествия» связывают общность традиции аллегорической сатиры, преемственность в пародии на «ученость» и сходство приемов мистификации. «Рассуждение о раздорах и разногласиях» служит концепцией политической истории, нашедшей свое художественное воплощение в «Путешествиях». «Рассуждение о неудобстве уничтожения христианства в Англии» предвосхищает «Путешествия» характером сатирического описания английских нравов и обычаев; «Бумаги Бикерстафа» — живостью комических перевоплощений вымышленного автора; политические памфлеты — искусством злободневного намека; торийская публицистика Свифта и «Письма Суконщика» с их ориентацией на доступность и убедительность для читателей различного уровня дали Свифту писательский опыт, позволивший ему сделать «Путешествия» занимательным чтением, начиная, по выражению его друзей, «от кабинета министров и кончая детской»; наконец, деятельность Свифта в защиту Ирландии одушевлялась тем же стремлением моралиста-просветителя «исправить мир», которое вдохновило его, когда он создавал «Путешествия».

Основной темой «Путешествий» является изменчивость внешнего облика мира природы и человека, представленная фантастической и сказочной средой, в которую попадает Гулливер во время своих странствий. Меняющийся облик фантастических стран подчеркивает, в соответствии с замыслом Свифта, неизменность внутренней сути нравов и обычаев, которая выражена одним и тем же кругом осмеиваемых пороков. Вводя сказочные и фантастические мотивы повествования в их собственной художественной функции, Свифт не ограничивается ею, но расширяет ее значимость за счет пародии, на основе которой строится сатирический гротеск. Пародия всегда предполагает момент подражания заранее известному образцу и тем самым вовлекает в сферу действия свой источник. Текст «Путешествий» буквально пронизан аллюзиями, реминисценциями, намеками, скрытыми и явными цитатами.

Двойная художественная функция фантастики — занимательность и гротескная пародия — разрабатывается Свифтом в русле античной и гуманистической традиции посредством сюжетных параллелей, которые составляют особый пласт источников «Путешествий». В соответствии с этой традицией мотивы группируются вокруг схемы вымышленного путешествия. Что касается Гулливера, то данная схема опирается также на английскую прозу XVII в., в которой широко представлены повествования путешественников эпохи великих географических открытий. Из описаний морских путешествий XVII в. Свифт заимствовал приключенческий колорит, придавший фантастике иллюзию зримой реальности. Эта иллюзия увеличивается еще и благодаря тому, что во внешнем облике между лилипутами и великанами, с одной стороны, и самим Гулливером и его миром, с другой, существует точное соотношение величин. Количественные соотношения поддерживаются качественными различиями, которые устанавливает Свифт между умственным и нравственным уровнем Гулливера, его сознанием и, соответственно, сознанием лилипутов, бробдингнежцев, еху и гуигнгнмов. Угол зрения, под которым Гулливер видит очередную страну своих странствий, заранее точно установлен: он определяется тем, насколько ее обитатели выше или ниже Гулливера в умственном и нравственном отношении. Эта стройная система зависимостей до некоторой степени помогает читателю разобраться в отношении к Гулливеру его создателя. Иллюзия правдоподобия, окутывающая гротескный мир «Путешествий», с одной стороны, приближает его к читателю, с другой — маскирует памфлетную основу произведения. Иллюзия правдоподобия также служит камуфляжем иронии автора, незаметно надевающего на Гулливера маски, зависящие от задач сатиры. Однако правдоподобие всегда остается лишь иллюзией и не рассчитано на то, чтобы все читатели принимали его за чистую монету. Сказочная фабула в сочетании с правдоподобным приключенческим колоритом морского путешествия составляет конструктивную основу «Путешествий». Сюда включен и автобиографический элемент — семейные рассказы и собственные впечатления Свифта о необычном приключении его раннего детства (в годовалом возрасте он был тайком увезен своей няней из Ирландии в Англию и прожил там почти три года). Это — поверхностный пласт повествования, позволивший «Путешествиям» с самых первых публикаций стать настольной книгой для детского чтения. Однако сюжетные линии фабулы, являясь иносказанием обобщенной сатиры, объединяют множество смысловых элементов, рассчитанных исключительно на взрослого читателя, — намеков, каламбуров, пародий и т. п., — в единую композицию, представляющую смех Свифта в самом широком диапазоне — от шутки до «сурового негодования».

Предметом сатирического изображения в «Путешествиях» является история. Свифт приобщает к ней читателя на примере современной ему Англии. Первая и третья части изобилуют намеками, и сатира в них носит более конкретный характер, чем в двух других частях. В «Путешествии в Лилипутию» намеки органически вплетены в развитие действия. Историческая аллюзия у Свифта не отличается хронологической последовательностью, она может относиться к отдельному лицу и указывать на мелкие биографические подробности, не исключая при этом сатирического обобщения, может подразумевать точную дату или охватывать целый период, быть однозначной или многозначной. Так, например, во второй части описание прошлых смут в Бробдингнеге подразумевает социальные потрясения XVII в.; в третьей части, распадающейся на отдельные эпизоды, мишенью сатиры служат не только пороки английской политической жизни, но и непомерно честолюбивые (с точки зрения Свифта) претензии экспериментально-математического естествознания («новые» в «Сказке бочки»). В канву фантастического повествования этой части вплетены и намеки на злобу дня, и многоплановая аллегория о летучем острове, парящем над разоренной страной с опустошенными фермерскими угодьями (иносказательное изображение как английского колониального управления Ирландией, так и Других аспектов социальной жизни Англии в эпоху Свифта).

В гротескно-сатирическом описании всех трех стран, которые посещает Гулливер перед своим заключительным путешествием, содержится контрастирующий момент — мотив утопии, идеального общественного устройства. Этот мотив используется и в функции, собственно ему присущей, т. е. является способом выражения положительных взглядов Свифта; как авторская идея в чистом виде, он с трудом поддается вычленению, ибо на него всегда падает отсвет гротеска. Мотив утопии выражен как идеализация предков. Он придает повествованию Гулливера особый ракурс, при котором история предстает перед читателем как смена деградирующих поколений, а время повернуто вспять. Этот ракурс снят в последнем путешествии, где мотив утопии выдвинут на передний план повествования, а развитие общества представлено идущим по восходящей линии. Его крайние точки воплощены в гуигнгнмах и еху. Гуигнгнмы вознесены на вершину интеллектуальной, нравственной и государственной культуры, еху низринуты в пропасть полной деградации. Однако такое положение не представлено неизменным от природы. Общественное устройство гуигнгнмов покоится на принципах разума, и в своей сатире Свифт пользуется описанием этого устройства как противовесом картине европейского общества XVII в. Тем самым расширяется диапазон его сатиры. Однако страна гуигнгнмов — идеал Гулливера, но не Свифта. Жестокостей гуигнгнмов по отношению к еху Гулливер, естественно, не замечает. Но это видит Свифт: гуигнгнмы хотели «стереть еху с лица земли» лишь за то, что «не будь за еху постоянного надзора, они тайком сосали бы молоко у коров, принадлежащих гуигнгнмам, убивали бы и пожирали их кошек, вытаптывали их овес и траву». Ироническое отношение автора к Гулливеру, впавшему в экстатический энтузиазм (т. е. «рвение» Джека из «Сказки бочки») под воздействием интеллекта гуигнгнмов, проявляется не только в комическом подражании Гулливера лошадям, его странном поведении во время обратного путешествия в Англию и тяге к конюшне при возвращении домой — подобного рода комические воздействия среды Гулливер испытывал и после возвращений из предыдущих своих путешествий, — но и в том, что в идеальном для Гулливера мире гуигнгнмов Свифт наметил контуры самого тиранического рабства.

Протест против отсутствия свободы принадлежит к сквозным и ведущим темам «Путешествий». Тем многозначительней то, что очарованный интеллектом гуигнгнмов, Гулливер чувствует лишь отвращение к существам, подобным себе, которых он видит «привязанными за шею к бревну», и преспокойно использует «силки, сделанные из волос еху». Так, Свифт подвергает испытанию смехом рационализм просветителей и там, где они усматривали неограниченную перспективу для развития личности, видит возможности ее вырождения. Просветительский рационализм, против которого направлена насмешка Свифта, исповедовался его близкими друзьями — тори. Их определению человека как «разумного существа» Свифт противопоставил свое собственное, утверждавшее, что человек лишь «способен мыслить». За этим противопоставлением стояло другое: торийские оппоненты Свифта считали совершенство разума привилегией узкосословной культурной элиты и скептически относились к его попыткам «наставлять дублинских граждан», которых они рассматривали как «толпу», «уродливого зверя, движимого страстями, но не обладающего разумом»; Свифт же, настаивая на пропагандистской пользе своих ирландских памфлетов, полагал, что человеческий разум весьма слаб и несовершенен, но им обладают все люди, и каждому дано право выбирать между добром и злом. В споре Свифта со своими торийскими друзьями, охватывающем длительный промежуток времени (1716–1725), включающий всю творческую историю «Путешествий», отразилось своеобразие общественно-политической позиции Свифта как последовательного защитника ирландского народа в его трагической борьбе за свободу.

Последнее десятилетие творческой деятельности Свифта, последовавшее за опубликованием «Путешествий» (1726–1737), отмечено чрезвычайной активностью. Свифт пишет множество разнообразных публицистических и сатирических произведений. Среди них видное место занимают памфлеты на ирландскую тему. Выступления Свифта в защиту Ирландии по-прежнему находят широкий отклик и вызывают общественное признание. Его избирают почетным гражданином Дублина (1729). Однако, несмотря на победу в кампании против патента Вуда, Свифт не обольщается достигнутыми результатами, о чем свидетельствует наиболее мрачный из его памфлетов «Скромное предложение» (1729). Дублинский собор св. Патрика был расположен в самом центре жилых кварталов ткачей, и его декан каждый день сталкивался с их неустроенностью, голодом и нищетой. Памфлет «Скромное предложение» проникнут мучительным ощущением трагического разрыва между стремлением Свифта «исправить мир» и тем, что ежедневно представало перед его взором. Своей рассудительностью и склонностью к точным подсчетам вымышленный автор «Скромного предложения» напоминает сочинителя «Рассуждения о неудобстве уничтожения христианства в Англии». Но если у того стремление рассуждать по избранному им поводу нелепо и смешно, то стремление этого автора заслужить, «чтобы ему воздвигли памятник как спасителю отечества» за его проект употребления в пищу мяса детей ирландских бедняков, рассчитано на то, чтобы донести до читателя боль, отчаяние и гнев Свифта.

В этот период Свифт не менее плодовит в поэзии, чем в прозе. Его стихотворения отличаются тематическим разнообразием, отмечены новшествами формы (особенно в отношении ритма, например «Суматоха», 1731). Ведущим стихотворным жанром является политическая сатира, как правило, связанная с Ирландией («Клуб Легион», 1736), и др. Итог своей творческой деятельности Свифт подводит в одном из наиболее значительных своих поэтических произведений — «Стихах на смерть доктора Свифта» (1731, опубл. 1738), где устами «беспристрастного критика» он оценивает свои собственные произведения:

Я знаю их читал народ,
Поставил автор цель благую
Лечить испорченность людскую[6]

Свифт умер 19 октября 1745 г. в Дублине. На его могиле высечена составленная им эпитафия: «Здесь покоится тело Джонатана Свифта, доктора богословия, декана этого кафедрального собора, где суровое негодование не может терзать сердце усопшего. Проходи, путник, и подражай, если сможешь, по мере сил, смелому защитнику свободы».

Период зрелого Просвещения в Англии, охватывающий 40–50-е годы XVIII в., отмечен бурным расцветом просветительского реалистического романа. Драма, памфлет, эссе и другие жанры, популярные на раннепросветительском этапе, продолжают играть видную роль в культурной жизни страны, но перестают быть ведущими. Роман завоевывает господствующие позиции в английской литературе и служит действенным средством пропаганды и популяризации просветительских идей.

Важнейшей предпосылкой становления романа как подлинного эпоса нового времени послужили те сдвиги в экономической, политической и культурной жизни Западной Европы, которые были связаны с процессом распада феодальных и утверждения новых буржуазных отношений. Не случайно именно Англия, раньше других европейских стран вступившая на путь буржуазного развития, дала миру первые блестящие образцы нового жанра.

Преемственно связанный с традициями плутовского романа, «Дон Кихота» Сервантеса и повествовательной прозы XVII в., роман эпохи Просвещения вместе с тем и в идейном, и в художественном отношении существенно от них отличается. Осваивая опыт драматических, публицистических и документальных жанров, он обращается к изучению повседневной частной жизни в ее многообразных проявлениях, вводит в литературу нового героя из буржуазно-демократических слоев общества, ставит и решает новые, актуальные для своего времени философские, социальные и этические проблемы.

Отцом просветительского реалистического романа по праву считается Даниель Дефо. Его преемниками на этапе зрелого Просвещения становятся Ричардсон, Филдинг и Смоллетт. Они стоят, по существу, у истоков двух чрезвычайно важных линий в развитии европейского «эпоса частной жизни». Эпистолярные романы Ричардсона, исследующие душевный мир личности, знаменуют собой рождение жанра психологического романа; «комический эпос в прозе» Филдинга и сатирические полотна Смоллетта, использующие сюжетную схему «странствований» героя и опирающиеся на традиции Сервантеса, прокладывают путь жанру так называемого «романа большой дороги».

Начало зрелого Просвещения в Англии связано с творчеством Сэмюэла Ричардсона (Samuel Richardson, 1689–1761), ровесника «Славной бескровной революции», воплотившего в своих произведениях выдвинутые ею демократические идеалы. Жизнь Ричардсона была небогата событиями: сын столяра из Дербишира, он по окончании школы приехал в Лондон, нанялся на работу в одну из типографий, где и трудился до конца своих дней, пройдя долгий и нелегкий путь от подмастерья до владельца предприятия и главы издательской гильдии.

Свой первый роман — «Памела, или Вознагражденная добродетель» Ричардсон начал писать, когда ему было уже пятьдесят лет. Первые два тома книги увидели свет в 1740 г., вторая часть, также состоящая из двух томов, появилась год спустя. Сюжет романа составляет назидательная история юной Памелы Эндрюс, на целомудрие которой покушается сын ее покойной госпожи и покровительницы мистер В.; ради достижения своей гнусной цели он пускает в ход ложь, клевету, угрозы и подкуп, пока наконец нравственная чистота Памелы, ее ум и кротость не пленяют сквайра настолько, что, презрев сословные преграды, он предлагает своей служанке стать его законной женой.

Весь роман состоит из писем Памелы к родителям. Форма романа в письмах позволяет автору с глубокой психологической достоверностью раскрыть душевный мир героини, сложнейшие перипетии ее взаимоотношений с молодым сквайром. Психологический аспект сюжетной коллизии теснейшим образом переплетен с социально-этическим: Памела и мистер Б. противостоят друг другу как представители различных общественных сословий и как носители противоположных нравственных начал. «Простонародные» добродетели в романе одерживают верх над аристократическим пороком.

Осуждая распущенность и произвол дворянской знати и возвеличивая высокие душевные свойства девушки из народа, автор «Памелы» не посягает, однако, на кастовую мораль современного ему общества. Радикально-уравнительные идеи остаются чужды писателю: он, как и его героиня, убежден, что «общественные различия, вообще говоря, должны соблюдаться».

Проповедь смирения, которую Ричардсон вкладывает в уста Памелы, заметно снижает выдвинутый им идеал свободной, духовно независимой личности. Особенно это ощущается во второй части романа, где героиня предстает рачительной и благочестивой хозяйкой поместья.

Нотки фальши, проникающие в письма «несравненной Памелы», тотчас уловили наиболее чуткие и проницательные читатели романа. В приписываемой Филдингу «Апологии жизни мисс Шамелы Эндрюс» героиня Ричардсона выведена под именем Шамелы (от англ, sham — притворство) как ловкая пройдоха, задумавшая женить на себе недалекого богача-аристократа. Она же — в роли супруги сквайра, чопорной и самодовольной ханжи — появляется на страницах филдинговской «Истории приключений Джозефа Эндрюса…», положившей начало длительной литературной полемике двух писателей. Справедливо критикуя буржуазно-пуританские морализаторские тенденции, характерные для творчества старшего современника, Филдинг вместе с тем с восхищением отзывался о его изумительном даре проникать в тайники человеческого сердца.

Значение первой книги Ричардсона для последующего развития литературы трудно переоценить. Автор «Памелы» сумел показать, сколько поэзии и драматизма заключено в повседневных, ничем, казалось бы, не примечательных событиях, сколько истинного благородства и глубины могут таить в себе переживания скромной служанки, дочери бедных крестьян. Вопреки плохо согласующимся со всем художественным строем романа охранительно-дидактическим рассуждениям писателя о законности общественной иерархии, демократическая мысль XVIII в. восприняла заключенный в «Памеле» урок социального равенства.

Успех книги был огромен. Ею зачитывались литераторы и общественные деятели, респектабельные буржуа и светские дамы, священники и простолюдины. В течение первого же года роман выдержал пять изданий и был переведен на французский язык аббатом Прево. Вскоре началось триумфальное шествие «Памелы» по всей Европе.

Еще больший успех выпал на долю второго романа Ричардсона — его знаменитой «Клариссы, или Истории молодой леди» (1747–1748). По глубине содержания, психологизму и драматической мощи это произведение превосходит все написанное Ричардсоном. Усложняется структура романа, обогащается его эпистолярная техника: история героини раскрывается не только в ее собственных письмах, как это было в «Памеле», но и в письмах ее родных, друзей и знакомых, каждый из которых обладает своим характером, своей точкой зрения на события, своей, глубоко индивидуальной, манерой письма.

Описывая трагическую историю Клариссы Гарлоу, Ричардсон дает реалистическую, социально типичную мотивировку драмы, разыгрывающейся в стенах мрачного Гарлоу-плейс. Дочь богатых родителей, Кларисса вопреки воле отца наотрез отказывается выйти замуж за ненавистного ей человека, скрягу Сомса. Наследство, полученное Клариссой от деда и вызывающее тайную зависть ее брата и сестры, лишь усугубляет семейные раздоры. Причиной раздоров становятся деньги. «Любовь к деньгам — корень всякого зла», — пишет Кларисса своей подруге.

Доведенная до отчаяния тиранией семьи, Кларисса решается вверить свою судьбу молодому блестящему дворянину Роберту Ловласу, который жестоко злоупотребляет доверием бежавшей с ним девушки и, опоив ее снотворным зельем, совершает над ней насилие. Мещанская мораль предписывает ей отныне один путь — законный брак, тем более что на этом настаивают и его знатная родня, и ее близкие. Однако Кларисса отвергает всякий компромисс с грехом и умирает, торжествуя нравственную победу. Ловлас, истерзанный угрызениями совести, покидает Англию и вскоре погибает на дуэли от руки двоюродного брата Клариссы.

Конфликт романа — это не только любовно-психологический и моральный поединок двух сильных и гордых натур — чистой и благородной Клариссы и демонического в своей коварной изобретательности Ловласа, но и — в более широком плане — столкновение личности, отстаивающей свое достоинство, с жестоким и равнодушным обществом. Чем решительнее борется Кларисса за право «быть хозяйкой собственных поступков», тем сильнее обостряется ее одиночество. Ей противостоят и члены семейства Гарлоу, и светские повесы друзья Ловласа, и обитательницы публичного дома миссис Синклер.

С хогартовской смелостью рисуя картины мишурного блеска и моральной деградации знати, своекорыстие и бессердечие буржуа, разврат и коррупцию, царящие на лондонском «дне», автор «Клариссы» вместе с тем не сомневается в разумности сложившихся в Англии общественных отношений и панацею от всех бед видит в моральном исправлении отдельных людей, составляющих общество.

Свято веря в изначальную доброту и чистоту человеческой природы, Ричардсон воплощает свои представления о героических возможностях, в ней заложенных, в светлом облике Клариссы Гарлоу. У ее антагониста Ловласа эти возможности, как стремится показать автор, оказываются обращенными во зло ложным воспитанием и влиянием дурной среды. Но и в нем порывы естественного великодушия постоянно вступают в спор с эгоизмом и развращенностью. Необычайная сложность характеров, созданных Ричардсоном, привела к неожиданным для него результатам его герой — блестящий и порочный, жестокий и порывисто-нежный, циничный и восторженный — покорил сердца читателей, тогда как его Кларисса, олицетворение сияющей добродетели, показалась многим чопорной и высокомерной.

Писатель-моралист, ценивший нравоучительную сторону своих произведений едва ли не выше их художественных достоинств, Ричардсон поспешил исправить невольно совершенную им «ошибку». Главный герой его последнего романа семитомной «Истории сэра Чарльза Грандисона» (1754) — был задуман как своего рода антитеза Ловласу и призван служить возвышенным и в то же время доступным для подражания образцом «хорошего человека».

Лишенная высоких достоинств «Клариссы», «История сэра Чарльза Грандисона» интересна главным образом как художественное отражение положительной программы того умеренного демократического крыла в английском просветительстве, к которому принадлежал Ричардсон. Его герой, сэр Чарльз, отвергает аристократический кодекс чести во имя новых, буржуазных идеалов, исповедует принципы просвещенной терпимости к иноверцам и иноплеменникам, поощряет развитие торговли и мануфактур, занимается филантропией и проводит ряд буржуазных реформ в своих родовых поместьях. В отличие от героев «Памелы» и «Клариссы», безупречному сэру Чарльзу и его невесте, мисс Гарриет Байрон, неведомы противоречия и душевные терзания: они живут в полной гармонии с обществом.

Несмотря на очевидные недостатки романа — назойливое морализаторство, отсутствие идейно значимого конфликта, он, как и другие произведения писателя, пользовался большой, хотя и сравнительно недолгой, популярностью у читателей.

Все три произведения Ричардсона принадлежат к жанру эпистолярного романа и написаны в традициях мнимой документальности: желая придать своим творениям характер наибольшего правдоподобия, автор выдает их за подлинную переписку реально существовавших лиц. Эпистолярный жанр наиболее адекватно отвечал творческим запросам романиста и обрел у него необыкновенную разносторонность и гибкость. Роман в письмах позволял ему передать тончайшие оттенки чувств и мыслей героев, их сиюминутные переживания, запечатлеть в остро драматической форме столкновение противоречивых мировоззрений, интересов и страстей.

Роль эмоционального начала в романах Ричардсона столь велика, что нередко писателя называют отцом европейского сентиментализма. Действительно, автору «Памелы» и «Клариссы» с его мастерством в изображении внутреннего мира простых людей многим обязаны и Стерн, и Руссо, и молодой Гете, и наш Карамзин. Однако творчество Ричардсона не принадлежит к сентиментализму. Он не разделяет сентименталистской критики разума во имя чувства и неизменно призывает подчинять страсти рассудку.

В миросозерцании Ричардсона рационалистические и гуманистические убеждения причудливо переплетались с религиозными. Присущие ему моральный ригоризм, недоверие к чувственным проявлениям человеческой природы объяснялись прежде всего влиянием на него идей пуританизма. Это влияние имело не только негативную сторону. Хотя идеология революционного пуританства середины XVII в. была в целом чужда Ричардсону, что-то от его бунтарского духа живет в лучших творениях романиста, особенно в его «Клариссе». Воспринимая жизнь как духовное «паломничество», исполненное опасностей и тяжких испытаний, автор изображает героиню как подлинную протестантку, во имя своей духовной свободы вступающую в конфликт с обществом и погибающую в неравной борьбе. Тема самоопределения личности, характерная для просветительского романа вообще, трактуется Ричардсоном с таким драматическим пафосом, какой не был свойствен ни одному из его современников и еще недавно казался исключительной прерогативой жанра трагедии.

Ричардсона интересовал не столько социальный, сколько нравственно-психологический аспект бытия. «Клариссе» он предпослал заимствованный у Ювенала эпиграф, имевший для него программное значение: «Если ты хочешь познать нравы человеческого рода, тебе довольно и одного дома». Мир его романов ограничен и социально, и пространственно Однако исключительное внимание Ричардсона к узкой сфере бытия, к господствовавшим в ней представлениям о вере, морали и совести позволило ему в малом мире интимных взаимоотношений героев «Памелы» и «Клариссы» отразить существенные черты и закономерности мира большого, а пристальное изучение духовной жизни личности во всей ее сложности и богатстве сделало возможным такое погружение его в «складки сердца» человеческого, какое Филдингу и Смоллетту, решавшим иные, более широкие нравственные, философские и социальные задачи, оказалось недоступным.

К концу XVIII в. все три романа Ричардсона были переведены на большинство европейских языков, в том числе и на русский. Особенно высоко его творчество оценили французские просветители. Дидро в восторженной «Похвале Ричардсону» (1762) прославлял его как непревзойденного мастера психологического анализа и предсказывал, что им будут восхищаться вечно. Пророчество Дидро, однако, не оправдалось: традиции ричардсоновского психологизма были подхвачены и углублены писателями-сентименталистами, вошли в плоть и кровь европейской литературы и очень скоро перестали восприниматься как последнее слово естественности и жизненной достоверности. Уже к началу XIX в. слава Ричардсона заметно потускнела. Бернсу, Байрону, Пушкину его произведения казались нравоучительными и скучными. И все же Пушкин недаром столь часто ссылается на «славные романы» Ричардсона в «Евгении Онегине»: вечно юный образ пушкинской Татьяны, для которой создатель «Клариссы» был одним из «возлюбленных творцов», служит живым памятником воздействия Ричардсона на культурную жизнь русского общества.

Филдинг и Смоллетт ставили в своих романах иные цели: создать целостную, многостороннюю панораму современности, охватывающую низшие классы, события частной и государственной жизни, а главное — человеческую природу во всех ее проявлениях, от обычных и мелких до возвышенных и неожиданных. Творчество Ричардсона, Филдинга, Смоллетта знаменует новый этап в развитии романа, положивший начало более глубокому пониманию личности и реалистическому изображению ее силы и слабости, ее разнообразных связей с действительностью.

Генри Филдинг (Henry Fielding, 1707–1754) вместе со Свифтом стоит в первых рядах английских просветителей, не удовлетворенных социальными результатами компромисса 1689 г., с гневом и возмущением описывавших царство всеобщей продажности.

На формирование критических позиций Филдинга значительное влияние оказали Локк и Шефтсбери. Следуя сенсуалистическому учению Локка о воздействии окружающего мира на человека, разделяя веру Шефтсбери в изначально добрую его природу, Филдинг, однако, вслед за Свифтом и Мандевилем ясно видит, к какой деградации приходит личность под влиянием порочной общественной среды. «Человеческая природа, — говорит он, — далека от того, чтобы быть дурной по своему существу… Скверное воспитание, скверные привычки и нравы развращают ее и толкают без оглядки к пороку. Правители мира сего и, боюсь, священники, ответственны за это зло».

С гневом и скорбью говоря о многочисленных казнях в Лондоне, Филдинг замечает, что при надлежащих мерах «большинство этих бедняков могло бы быть не только счастливыми, но чрезвычайно полезными членами общества». Чем энергичнее он утверждает права и достоинства личности, тем больше горечи при виде ее унижения проникает в созданную им сатиру. В руках оптимиста Филдинга оружие смеха, обращенное против лицемерного оптимизма господствующих классов, становится действенной защитой их жертв. Он стремится повлиять на общественное сознание, показать бездну, отделяющую сущее от должного, привести действительность в соответствие с требованиями разума.

Филдинг принадлежал к старинному аристократическому роду, но с отроческих лет познал тяготы семейных неурядиц и бедности. Закончив школу для детей знати, он смог лишь два года проучиться в университете, а затем в настойчивых поисках заработков обратился к драматургии. Молодой автор создал около 25 комедий, и большая часть их имела шумный успех. По словам Теккерея, Филдинг, как и его друг художник Хогарт, дает потомкам более ясное представление о нравах своего века, чем все историки, вместе взятые. В его пьесах мы читаем о наглом произволе правящих лиц, о взяточничестве и лихоимстве, проникших в политический аппарат страны, о повсеместном бездушии и умственной скудости.

В комедийном творчестве Филдинга яснее всего ощущается пародийно-сатирическое начало. Так, «Трагедия трагедий, или Жизнь и смерть Мальчика-с-пальчик Великого» (1731) целиком построена на осмеянии мнимого величия властителей мира и восторженного изображения их литераторами-низкопоклонниками. В пьесе «Дон Кихот в Англии» (1734) Филдинг показывает трагикомические попытки Дон Кихота понять циничные интриги деятелей предвыборной кампании. «Пусть они называют меня безумным, Санчо, говорит он, — но я недостаточно безумен, чтобы добиваться их одобрения». По мысли Филдинга, безумие Дон Кихота неизмеримо выше низменного практицизма его противников, хотя его утопическая мечтательность смешно контрастирует с прозаической реальностью. Веселая пьеса рисовала трагическое столкновение благородных принципов героя с нравственным одичанием современных политиков.

В комедии «Пасквин» (1736) Филдинг изображает кровавую схватку между войсками королевы Невежество и войсками королевы Здравый смысл, в Англии повсечасно оскорбляемой. Прямое нарушение ее прав писатель видит в системе подкупов при выборах: в одной из сцен кандидаты в парламент, проходя между рядами избирателей, раздают им взятки направо и налево, не в переносном смысле, а буквальном, — чтобы никто из зрителей не упустил ничего, чтобы остроумие пьесы «прозвучало на все королевство». Всеобщая коррупция, воплощенная в образе персонажа, который явно напоминает премьер-министра Уолпола, показана в пьесе «Исторический ежегодник за 1736 год».

Неудивительно, что Уолпол поспешил ввести закон о театральной цензуре (1737), который одним ударом покончил с драматургической деятельностью Филдинга: ему пришлось искать иной путь деятельности. Он начал издавать журнал, много писал и, сдав необходимые экзамены, со временем стал мировым судьей в беднейших районах Лондона. Он убедил членов парламента обследовать состояние нуждающихся, и в своих сочинениях, таких, как «Исследование причин, приведших к росту грабежей» (1751) и «Предложение об оказании эффективной помощи бедным» (1753), доказал, что нищета ведет к преступлению.

В конце 1730-х годов был, по-видимому, написан опубликованный позднее роман «История покойного Джонатана Уайльда Великого» (1743). По тематике и стилю он тесно связан с пьесами Филдинга и представляет собой жизнеописание вполне реального персонажа, знаменитого вора, в 1725 г. закончившего свой «славный» путь на виселице. О нем писали Дефо и Свифт, сопоставляя Уайльда со всесильным премьер-министром Уолполом. Вор и организатор воровской шайки, получающий двойную добычу — от состоящих в его услужении воров и от их жертв, которые платят главарю шайки за возврат украденного, — Джонатан Уайльд, по словам Филдинга, являет собой чистейший образец «великого человека»: ведь он действует вопреки всякому закону, способствует ограблению окружающих и лишает грабителей дохода!

Следуя свифтовской традиции, Филдинг саркастически приравнивает борьбу между двумя партиями преступников в Нью-гейтской тюрьме к борьбе тори и вигов в английском парламенте. Так же, как Свифт, автор «Джонатана Уайльда» с помощью сопоставлений раскрывает уродливую сущность господствующих отношений. Грандиозный масштаб преступлений, совершаемых правителями Англии против страны и народа, не позволяет называть вещи своими именами. Уменьшение этого масштаба, исключение посторонних, отвлекающих обстоятельств позволяет Филдингу показать главное — грабеж как основной принцип политической власти. Устранение покровов и прикрытий, обычно его маскирующих, помогает обнажить безобразную основу важнейших социальных процессов. Раскрывается она также в нередко изображаемых Филдингом столкновениях людей возвышенной и чистой души с неприглядной реальностью. На этом строится роман «История приключений Джозефа Эндруса и его друга Абрагама Адамса» (1742).

Книга была задумана как пародия на прославленный роман Ричардсона «Памела, или Вознагражденная добродетель». Среди персонажей Филдинга «несравненная Памела», родная сестра Джозефа. Герой подвергается той же опасности со стороны своей хозяйки, леди Буби, что и Памела со стороны ее племянника, мистера Буби («мистер Б.» в романе Ричардсона). Делая Джозефа объектом любовных домогательств стареющей соблазнительницы, Филдинг высмеивает пуританский ричардсоновский культ отвлеченной добродетели, которая, «подобно хорошей хозяйке дома, занята только собой».

После многих приключений и странствий, которые складываются в выразительную картину английской жизни тех лет, Джозеф, несмотря на негодование Памелы, женится на простой девушке Фанни. В роли покровителя и наставника влюбленных выступает новый Дон Кихот, пастор Адаме, гуманистические идеалы которого резко контрастируют с грубой и пошлой действительностью. Ставя своего героя в смешные положения, Филдинг вышучивает не столько несоответствие между торжественной серьезностью пастора и беспомощной нелепостью его поступков, сколько тот мир, в котором человек добрый и великодушный вынужден играть шутовскую роль. В форме наивной и ребячливой Адаме высказывает суждения, по существу справедливые и глубокие Этот прием характерен для многих просветителей. За простодушным недоумением Адамса — так же, как короля Броб-дингнега или старого гуигнгнма, как героев Вольтера Кандида или Простака — скрывается полное неприятие существующего общества с точки зрения «естественного» человека, излюбленного героя эпохи Просвещения.

«Джозеф Эндрус» «написан в манере Сервантеса» (так сообщается на титульном листе), как роман «большой дороги», как пародия, которая переросла пародийный замысел и стала романом нового образца, «комическим эпосом в прозе», обширным повествованием о низменной повседневности.

Общепризнанной вершиной творчества Филдинга стала «История Тома Джонса, найденыша» (1749). Роману предшествовали годы напряженной журналистской, публицистической и практической деятельности, которая помогла писателю еще ближе узнать изнанку жизни.

Каждая из составляющих роман восемнадцати книг открывается вводной теоретической главой, обращенной непосредственно к читателю. Филдинг сознательно разрушает иллюзию реальности: часто комментирует свой рассказ, подчеркивает его вымышленность и зависимость от авторской воли, предлагает разные варианты одной ситуации, обсуждает ремесло романиста, предъявляемые к творчеству писателя высокие требования и стоящие перед ним задачи, нравственные и художественные. Писательский талант Филдинг определяет как способность открывать истинную сущность предметов, а творческий процесс как глубокое проникновение в возможности человеческой природы, в ее «тайные пружины, изгибы и лабиринты», как умение предсказать поступки людей исходя из их характеров, как дар описывать необычное, не увлекаясь частным.

Своей целью автор считает подражание природе, а себя — «основателем новой области в литературе», где он вправе установить свои законы, например законы времени: писатель не должен уподобляться почтовой карете, которая на всех остановках стоит одинаково долго; о малозначительных годах жизни героев можно рассказать короче, чем о нескольких важных днях. Такая трактовка относительности времени предвосхитила некоторые особенности повествовательной техники XX в.

Фабула романа определена злоключениями незаконнорожденного мальчика Тома Джонса, воспитанника богатого, прекраснодушного помещика Олуорти, близкого по духу пастору Адамсу Его долгие скитания (они еще больше, чем дорожные приключения Джозефа Эндруса, становятся поводом для изображения английской действительности во всей ее безотрадности) кончаются тогда, когда, преодолев все преграды, Том вступает в счастливый брак. И так добры были молодые люди ко всем окрестным жителям, особенно беднякам, «что не было человека, который не благословлял бы тот день, когда Том Джонс женился на своей Софии».

При явной симпатии автора к герою он очень мало идеализирует его. По молодости и пылкости нрава Том не раз оступается на своем пути и увлекается красотками сомнительной нравственности. Несмотря на ряд неприглядных похождений Джонса, история их не становится традиционной историей плута. Филдинг придает ему черты благородства, близкие Дон Кихоту, «в манере Сервантеса», и даже дает ему в спутники своего Санчо Пансу — брадобрея Партриджа. Сожалея о своих заблуждениях, Том всякий раз вновь пускается в путь, протягивая руку помощи слабым и беззащитным. В свою очередь его и Софию, как и других героев, милых писателю, из беды, в которую повергли их знатные и могущественные враги, часто выручают простые люди — солдаты, почтальоны, служанки, обездоленные вдовы.

Тому и Софии в романе противопоставлен Блайфил, злобный и коварный сводный брат Тома, бесчестность и жадность которого скрыты за корректностью столь неукоснительной, что даже лжет он, не произнося ни одного слова неправды. Столь же непривлекательна и мать Блайфила, святоша и ханжа. Писатель осуждает и осмеивает не рождение у нее до замужества незаконного ребенка, но ярость, с которой она набрасывается на других нарушительниц строгих правил девичьего целомудрия. Противопоставление внешней добродетели внутренней испорченности составляет, по Филдингу, источник комического в жизни, а следовательно, и в искусстве. Главный конфликт романа определяется столкновением доброго начала, торжествующего в душе легкомысленного Тома, с началом злым, скрывающимся за безукоризненным поведением рассудительного Блайфила. Лицемерие осмысляется писателем как важнейший объект сатиры, как удобный покров для слабостей, вслух осуждаемых: «порок прячется за видимостью противоположной ему добродетели». Филдинг неутомимо разоблачает созданную Тартюфами систему фальшивых моральных претензий, посредством которых знать и богачи пытаются оправдать свое материальное и социальное превосходство.

В «Томе Джонсе» сосредоточены серьезные нравственные конфликты и контрасты; в нем, соответственно, соединяются патетика, чувствительность, ирония, сарказм и веселый смех. Широта поэтического зрения позволила Филдингу населить свою книгу представителями всех сословий, великим множеством персонажей, одновременно типических и вполне индивидуальных. Небывалое дотоле богатство жизни, представленной автором в книге, смелость, откровенность и жизнерадостность описаний выводят ее за пределы рационалистической схемы просветительского романа. В этом сказывается сенсуализм Филдинга, унаследованный от учителя всех просветителей Джона Локка. Изображая своих героев, он создает единство их духовного и физического облика. Так возникают привлекательные, внешне и внутренне, портреты Тома и Софии и отталкивающие, карикатурные образы Блайфила и его матери, с которой, по словам Филдинга, читатель мог бы встретиться на картине Хогарта. Однако гротескные портреты у романиста нередко обогащаются многочисленными оттенками. Так, в облике отца Софии, Уэстерна, неотесанного, грубого человека, сочетаются нежный отец и злой тиран, неправедный судья и рачительный хозяин.

Увлекательный, бурно развивающийся сюжет, стройность композиции, основанной на тщательном отборе эпизодов, в которых проявляются основные черты героев и времени, твердая вера в человека — «лучшую тему для романиста», пестрая череда юмористических и сатирических персонажей, искрящееся остроумие — все это приобщает «Тома Джонса» к высшим достижениям просветительского реализма.

Совсем другим по тематике, стилю, настроению был последний роман Филдинга «Амелия» (1751). Описание беспросветной бедности и бесправия низших классов сменяется обличением пагубной власти богатых и титулованных, безнаказанности высших кругов, их презрения к общественному благополучию. Герои романа — мягкосердечный, но слабый капитан Бут и его верная Амелия, «лучшая из женщин», только по счастливой, и, надо сказать, неправдоподобно счастливой, случайности избегли нищеты и отчаяния, к которым неминуемо влекла их вся логика печального пути людей бедных, вооруженных для жизненной борьбы одним благородством.

Еще более, чем предыдущие романы, «Амелия» посвящается «разоблачению тех из вопиющих злоупотреблений общественной и частной жизни, которые в настоящее время позорят всю страну». Доброе начало здесь еще более отчетливо, чем раньше, олицетворено в простых людях, наглая жестокость — в знатных и могущественных. Писатель не верит в их способность смягчить страдания народа и не разделяет иллюзий Монтескьё и Вольтера относительно английской конституции, «с мудростью которой не может якобы сравниться мудрость всех мудрых людей на свете». Чем помогает она стране, где патриотами называют себя те, кто успешно наживается за счет родины, где богатый лжесвидетель разгуливает на свободе, в то время как в заключении томятся нищая девушка и ее старик отец — она за то, что украла хлеб, он за то, что съел его?

Едва ли не впервые в английской художественной литературе в «Амелии» во весь голос звучит протест против печального удела тружеников Англии: лишения, бродяжничество, тюрьмы, виселицы подстерегают их на каждом шагу. Положению их писатель посвящает также памфлеты и очерки, публиковавшиеся им долгие годы в популярных изданиях. «Многие в столице, — писал он в „Журнале Ковент-Гардена“ (1752), — каждый день умирают от истощения мучительной и долгой смертью… В нашей стране слова „народ“ и „бедняки“ — синонимы».

Служению родине и народу отдал Филдинг свое «мудрое и проницательное остроумие» (Теккерей); он верил в целебную силу сатиры и хвалил художника-обличителя Хогарта за то, что «его картины больше служат делу добродетели, чем все фолианты моральных поучений, когда-либо написанные».

Книги Филдинга утверждали просветительские и человеческие идеалы, идеалы гармонически развитой, деятельной личности и достойного ее правдивого, жизнелюбивого искусства. Стремясь к реалистическому анализу не только поступков и побуждений, не только слов, но и продиктовавшей их мысли и ее скрытых источников, Филдинг постигает самые общие законы психики и, в отличие от Ричардсона, не углубляется в оттенки, частности, в тонкие различия чувств и настроений.

Продолжением, развитием главнейших тем и идей Филдинга и одновременно полемикой против них является творчество его младшего современника Смоллетта. В обличении несоответствия просветительских идеалов реальной действительности он пошел дальше Филдинга; в его произведениях гораздо меньше оптимизма, веры в человеческую доброту; даже любимые его герои гораздо больше, чем у Филдинга, наделены отрицательными чертами — следствием тяжелой жизненной борьбы.

Тобайас Смоллетт (Tobias Smollett, 1721–1771) принадлежал к бедной, но родовитой шотландской семье, стал врачом, но рано отказался от занятий медициной ради литературной работы. Не имея ни опыта, ни знатных покровителей, Смоллетт делал отчаянные усилия, чтобы выбиться из безвестности, пробовал себя во всех возможных жанрах, писал пьесы, стихи, ученые сочинения (в том числе «Историю Англии», 1757–1765), издавал газеты и журналы, описывал свои путешествия по Франции и Италии.

Как и Филдинг, Смоллетт крайне скептически оценивал политический строй Англии своих дней. Наблюдая страдания обездоленных, равнодушный цинизм лиц, облеченных высшей властью, их лицемерную демагогию, выдававшую заботу о собственных интересах за попечение о благе народа, он, в отличие от Филдинга, склонен объяснять общественное зло врожденным несовершенством человеческой природы. Если Филдинг близок к оптимистической оценке ее у Шефтсбери, то Смоллетт считает эту оценку близорукой, наивной и поддерживает мрачные воззрения Гоббса и Мандевиля на возможности человека. Гораздо больше, чем Филдинг, Смоллетт связан с традицией плутовского романа, описывающего занимательные похождения героя из низших слоев общества. Герои Смоллетта чужды высокой нравственности лучших героев Филдинга: они искатели приключений, подобно героям-плутам, и неразборчивы в средствах, лишь бы эти средства привели к богатству и высокому положению.

Первыми в ряду знаменитых романов Смоллетта оказались «Приключения Родрика Рэндома» (1748). Человек одаренный, энергичный, герой романа с рождения был обречен на борьбу за существование. В стремлении достичь успеха, независимости, признания он не гнушается ни обманом, ни злыми выходками, ни поисками богатой невесты. Он претерпевает множество бед и несчастий, становится жертвой бесчестности и жестокости, не раз попадает в тюрьму — и только встречи с добрым другом Стрэпом, с любящим дядюшкой Баулингом, с неожиданно разбогатевшим отцом спасают его от неминуемой гибели и приносят ему долгожданное счастье.

Роман рисует общество, глубоко развращенное: среди женщин огромное количество проституток, более или менее высокопоставленных, среди мужчин преобладают воры, грабители, льстецы, сводники, торгующие собой и другими.

По сравнению с Филдингом, Смоллетт мало комментирует свой рассказ, избегая прямого нравоучения и предоставляя характерам, сюжету, диалогам говорить за себя. «Особенно увлекает читателей и совершенствует нравы такая сатира, — пишет Смоллетт, — которая преподносится в интересном рассказе… Изобретательность вымысла и воспроизведение жизненных перипетий во всей их неповторимости открывает простор уму и остроумию».

Если путь Тома Джонса — это воспитание души, развитие заложенных в ней благородных наклонностей, то путь Рэндома — это путь человека, на которого среда оказывает растлевающее воздействие. Он не только совершает дурные поступки, но и проявляет неблагодарность, жестокость, корыстолюбие. Однако от окружающих Рэндома отличают ум, позволяющий ему трезво оценивать не только чужое, но и собственное поведение, и потенциальная способность к добру.

При всей сомнительности своей морали Родрик Рэндом симпатичен автору и читателям тем, что характер его не сводится к схеме; он противоречив и в конечном своем развитии подтверждает, насколько сердечность, любовь к ближнему и братская взаимопомощь важнее замысловатых построений рассудка. Недоверие Смоллетта к строгому рационализму проявляется и в том, как много в его книгах смешных и добрых чудаков (Стрэп, Баулинг, доктор Морган). Герои демократические, носители истинных чувств и альтруизма, они противопоставляются блестящим леди и джентльменам из высшего света.

Аналогичные герои, выполняющие те же функции, появляются и в романе «Приключения Перигрина Пикля» (1751): таковы доблестные моряки Тренион, Хатчуэй, Пайпс, великодушные, трогательные и ограниченные. Их комические, гротескно преувеличенные черты нашли продолжение и развитие в образах «маленьких людей» Диккенса.

История Перигрина Пикля близка истории Родрика Рэндома, речь в ней также идет о взаимодействии индивида и его окружения. После унизительного крушения политических надежд Пикля, когда, обманутый своими высокими покровителями, разоренный взятками и подношениями, которые требовались от кандидата в парламент, он оказался в долговой тюрьме, верность добрых друзей и невесты помогла его духовному возрождению и традиционному счастливому концу.

Для изображения отрицательных персонажей, представляющих в романе высокую политику и низменную страсть к наживе, Смоллетт широко пользуется сатирическим гротеском — уродливым преувеличением нескольких характерных деталей, создающих карикатурные характеры, ситуации, эпизоды. Подобно Фил-дингу, он в сатирических и юмористических сценах широко использует контраст.

Об углублении пессимизма писателя свидетельствует роман «Приключения графа Фердинанда Фатома» (1753), негодяя и преступника, раскаивающегося и исправляющегося лишь в конце произведения. Роман близок к «готическому», к характерному для него воссозданию зловещих сторон жизни.

Идейно-художественным итогом творчества Смоллетта и вместе с тем новой стадией его развития стал эпистолярный роман «Путешествие Хамфри Клинкера» (1771). Воспроизводя письма своих путешествующих героев к близким им людям, Смоллетт, с одной стороны, достоверно изображает все увиденное ими в северной Англии и Шотландии, а с другой — проникает во внутренний мир пишущих, раскрывает многообразные различия в их отношении к одним и тем же событиям и проблемам.

Рассуждения раздражительного, высокомерного, но в глубине души доброго сквайра Брэмбля, злобные, ничтожные в своей мелочности письма его пожилой девствующей сестры Табиты, мало отличающиеся от безграмотных излияний ее горничной, пылкие послания юной Лидии, общественные и психологические наблюдения в письмах ее брата, студента Джерри, представляют пестрое, но органичное целое, своеобразное единство в многообразии.

Проповедь активного добра и сострадания, противопоставление глубоко запрятанной чувствительности и нежности повсеместно господствующим жестокости и произволу, относительность всякого восприятия и постижение объективной истины через совокупность субъективных на нее взглядов — вот что придает «Путешествию Хамфри Клинкера» особую остроту и интерес. Здесь и элементы сентиментализма, и дань психологическому эпистолярному роману Ричардсона, по-новому осмысленному, и новая грань социального реализма, поднимающегося до вершин реализма Филдинга.

Анализ сложного соотношения тонко понятой индивидуальной психологии с общественной у Ричардсона; проницательное объяснение законов, которые объясняют как внутреннюю жизнь человека, так и враждебный разуму и совести мир, им созданный, у Филдинга, его беседы с читателями, разрушающие привычные иллюзии подлинности описываемых событий; гротескные жизнеописания героев на мрачном фоне современной ему Англии у Смоллетта, наполняющего схему плутовского романа изображением различных комических персонажей, составляют новый этап в развитии европейского романа эпохи Просвещения. Ричардсон оказал существенное влияние на Руссо, на юного Гете, на Стерна, Джейн Остен; Филдинг — на Шеридана, Голдсмита, Скотта, Теккерея; Смоллетт на Бульвера Литтона, Диккенса, Батлера.

Вторая половина XVIII столетия в Англии — это время перемен в экономической, философской, социальной и культурной жизни страны. Происходят значительные изменения и в английской литературе. Основным литературным направлением этого периода становится сентиментализм.

Однако возникает он гораздо раньше. В рамках философии и литературы Просвещения первые сентименталистские тенденции появляются еще в середине 30-х годов, в произведениях наиболее крупных английских поэтов того времени: Джеймса Томсона, Эдварда Юнга, Томаса Грея. Позднее элементы сентиментализма проникают в прозу (романы Оливера Голдсмита и Генри Маккензи). Но наивысшего расцвета это направление достигает в творчестве одного из наиболее выдающихся писателей XVIII столетия — Лоренса Стерна.

В Англии сентиментализм имеет свои особенности. Социальными предпосылками его были прежде всего обнищание народных масс и разочарование в буржуазном прогрессе общества. Особенности английского сентиментализма обусловлены также умеренным характером борьбы просветителей со старой аристократической культурой. Литература сентиментализма глубоко демократична. В произведениях писателей-сентименталистов пробуждается интерес к маленькому человеку, сочувствие его бедам.

Как уже указывалось выше (см. гл. 1), агностицизм Юма и категоричность Смита представляют собой две стороны того философского течения, которое заложило основы этики и эстетики сентиментализма.

Отказ от рационализма просветителей и обращение к чувству как источнику совершенствования человека определяют пути развития эстетики английского сентиментализма. В трудах Эйкенсайда, Хатчесона, Кеймса, Битти утверждается примат чувства над рассудком как в нравственном развитии человека, так и в постижении им прекрасного. Особую роль в становлении эстетики сенсуализма и последующих литературных направлений приобретает книга английского публициста и философа Эдмунда Бёрка «Философское исследование о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного» (1757). Эти категории, по Бёрку, имеют абсолютно различные источники: радость и страх. Бёрк делает вывод о том, что для становления человеческого характера необходимы как положительные, так и отрицательные эмоции. На их основе возникают страсти, способные изменять личность. Несчастья человека дают ему возможность сострадать несчастьям других. Становлению этики и эстетики сентиментализма способствуют и отдельные религиозные движения. Среди них наиболее важное значение имел методизм с его отрицанием догматов англиканской церкви, прославлением непосредственного чувства и интуитивного влечения к Богу.

Литература сентиментализма, складывающаяся на этой основе, провозглашает культ чувств. Она стремилась показать богатство эмоций и их роль в формировании личности. Писатели-сентименталисты готовы воздействовать на души своих читателей, прославляя жизнь на лоне природы, рисуя гибельность городской цивилизации. Их произведениям присуща высокая эмоциональность и одновременно простота выражения. Их задача — заставить читателя поверить тому, что они изображают, сопережить с героями их беды и стать от этого чище и лучше.

Однако на позднем этапе сентиментализма английские писатели уже хорошо осознают, что человека невозможно изменить с помощью одной лишь чувствительности. И тогда в их произведениях возникают картины борьбы человеческих страстей, изображаются противоречивые чувства, возникают портреты героев со сложным внутренним миром, в котором высокие нравственные качества не всегда берут верх над низменными побуждениями. Именно поэтому литературе позднего сентиментализма присущи не только чувствительность и мягкий юмор, но подчас и скептическая усмешка.

В первый период развития английского сентиментализма основными произведениями являлись лирические. Они служили наиболее подходящим способом для выражения эмоций и чувств личности. В ярких чувственных образах они рисовали эмоциональные порывы, вариации настроений.

Наиболее характерный герой поэзии сентименталистов — это человек, близкий к природе, ее восторженный почитатель. Поэты воспевают одиночество человека, оставшегося наедине с собой, когда он перед лицом Бога размышляет о своих деяниях и прославляет красоту окружающей природы. Очень часто лирическим героем сентиментальной поэзии оказывается юноша-стихотворец.

Еще одна тема поэзии сентиментализма, неотъемлемая от первой, суетность жизни, кратковременность ее радостей и постоянство печалей. Герой размышляет о бренности всего живого. Скорбь по ушедшим смешивается со светлой грустью воспоминаний о них. Произведения о смерти и бренности всего земного получают название «кладбищенской поэзии».

Наиболее часто поэты-сентименталисты пишут в жанре элегии. Торжественные оды и дидактические поэмы более не привлекают их.

Одним из первых проявлений сентиментализма в поэзии стало творчество Джеймса Томсона (James Thomson, 1700–1748), которое было своеобразным переходным явлением в английской литературе. По происхождению шотландец, Томсон после окончания университета в Эдинбурге жил в Лондоне. В историю литературы он вошел прежде всего как автор четырехчастной поэмы «Времена года». Опираясь на «Георгики» Вергилия как на образец, Томсон создает совершенно оригинальное произведение, в котором наряду с классицистскими традициями чрезвычайно сильны тенденции сентиментализма. Однако эти тенденции так и не возобладали в его поэзии.

Проявлению божественной воли в окружающем мире (по мысли Томсона, Бог воплощен в природе, и это сближает поэта с пантеистами) соответствует стремление человека постичь волю провидения. Сама упорядоченность замысла поэмы, постоянные переходы от наблюдений к размышлениям показывают, как работает человеческий ум. Но глубокие мысли рождаются лишь у того, кто прочувствовал увиденное, утверждает Томсон. Чувство же возникает лишь в тесном общении с природой. Именно она стала центром поэмы. Самим своим совершенством природа развивает чувства и эмоции. Человек в понимании Томсона — неотъемлемая часть природы и ее воплощение. А чувства, которые он испытывает, внушены ему в результате общения с окружающим его миром полей, лесов и гор. Однако в поэзии Томсона картины природы еще достаточно обобщены. В них нет конкретных наблюдений или описаний каких-то определенных мест. Чувства лирического героя, пробужденные природой, расплывчаты и лишены индивидуальных оттенков.

Произведение Томсона по своему жанру — описательная поэма. Главное ее содержание — описание природы в разные времена года — прерывается рассказом об отдельных происшествиях или же обращением к читателю с морализаторскими наставлениями. С природой непосредственно связаны жизнь животных и занятия людей, нелегкий крестьянский труд и развлечения поселян, трудная дорога усталого путника, бредущего сквозь вьюгу, и довольство людей, обеспечивших себе пропитание на зиму.

Каждое время года предстает на детально выписанном полотне в своей неповторимости и своеобразии. Так, описывая весну, он рисует постепенное пробуждение природы, возрождение земли к жизни. Поэт в деталях показывает, как реагируют на ее приход животные, птицы, человек. Весна становится своеобразной аллегорией любви, которую он испытывает ко всему живому.

По-другому описано лето. Здесь дана картина одного летнего дня от восхода до заката. Поэт изображает повседневный труд крестьян, их скромные семейные радости.

«Осень» содержит картины природы, готовящейся ко сну и покою. Завершает цикл произведений «Зима». В тетралогии Томсона скрыт и еще один смысл. «Времена года» — аллегория человеческой жизни от рождения до смерти.

Отличительная черта поэмы — ее патриотизм. Несмотря на обобщенность образов, в ней даны картины именно английской природы, прославляется Англия и ее народ. Написанная белым стихом, поэма Томсона вызвала множество подражаний.

Еще далее по пути изображения чувств и эмоций идет другой английский поэт этого периода — Эдвард Юнг (Edward Young, 1683–1765). Биография его не богата событиями. Окончив Оксфордский университет, Юнг в 1727 г. стал священником.

Перу Юнга принадлежит эстетический трактат, сыгравший важную роль в утверждении сентиментализма, — «Мысли об оригинальном творчестве» (1759). Эта работа прославляет чувства и воображение и утверждает их превосходство над рассудком. Юнг требует от поэта подражания природе и следования ее законам в творческом процессе, гармонического сочетания чувств и мыслей с высокой нравственностью.

Свое поэтическое творчество Юнг начинает в конце 1720-х годов со стихотворений религиозно-дидактического содержания. Но наибольшую известность приобрела одна из его последних поэм «Жалоба, или Ночные думы о жизни, смерти и бессмертии» (1742–1745), в которой поэт рассуждает о краткости человеческой жизни на земле и о вечном будущем. Именно эта поэма положила начало «кладбищенской поэзии» в литературе английского сентиментализма.

Поэма строится на контрастных картинах. На фоне мрачного изображения ночного кладбища, вселяющего ужас и напоминающего о неизбежности смерти, возникает образ лирического героя, который размышляет о цели жизни и предназначении человека на земле. Юнг приходит к выводу о том, что страдания и неудовлетворенность своим существованием в этом мире — вечный удел человека. Но они служат лишь доказательством того, что в загробной жизни его ждет счастье, если он будет добродетелен здесь, в земной жизни. Задача поэмы — создать у читателя определенное настроение, эмоционально окрашенное и обогащенное впечатлениями от описанного. Поэма, как и цикл о временах года Томсона, перегружена дидактикой. Но энтузиазм, с которым Юнг защищает свои идеи, постоянные обращения к читателю с вопросами, как бы вызывающими его на спор, напряженность «белого стиха», которым написана поэма, многочисленные повторы, оригинальные сравнения и яркие образы, поддерживающие эту напряженность, — все это объясняет нам тот факт, что поэма Юнга имела большой успех как на родине, так и на континенте и вызвала множество подражаний.

Огромная роль в развитии английской сентиментальной поэзии принадлежит Томасу Грею (Thomas Grey, 1716–1771). Грей родился в семье зажиточного торговца, получил блестящее классическое образование; он учился сначала в привилегированном колледже в Итоне, а затем в Кембридже. После окончания университета в 1739 г. он много путешествует по Европе со своим другом Горацием Уолполом, будущим автором первого «готического романа» «Замок Отранто». Все это накладывает отпечаток на его творчество. По возвращении из этой поездки в Кембридж, где он провел большую часть жизни, Грей начинает писать оды в классическом стиле. Однако вскоре он отказывается от классической манеры письма. Стихотворения Грея «К весне», «На смерть Уэста», «На отдаленный вид итонского колледжа» (1747) знаменуют появление нового стиля. Лирический герой этих стихотворений живо чувствует и красоту природы, и печаль воспоминаний о безвозвратно ушедшем детстве, и боль от утраты друзей. Большое значение в творчестве Грея имеет его программное произведение «Ода о развитии поэзии» (1758). Старый жанр оды здесь служит для воплощения новых впечатлений с помощью чувств и воображения.

Центральное место в поэтическом творчестве Грея занимает «Элегия, написанная на сельском кладбище» (1751). Обстановка, в которую помещен лирический герой произведения, характерна для «кладбищенской поэзии». В вечерних сумерках он бродит по деревенскому кладбищу, читает надписи на могилах и размышляет о тех, кто заснул здесь вечным сном. Однако, в отличие от Юнга, размышления о неизбежной смерти человека приводят его к иным выводам. Вновь и вновь вспоминая об умерших людях, он думает о том, что в деревенской глуши могли остаться незамеченными и поэтический гений, и талант ученого, и способности политика. Трудные условия жизни не позволили им развиться.

И все же Грей предпочитает мирную жизнь в сельском уединении пустой, хоть и блестящей жизни знати. Он выбирает сельскую идиллию, которая позволяет пройти жизненный путь без волнений и тревог, в тихих радостях единения с природой:

Скрываясь от мирских погибельных смятений,
Без страха и надежд в долине жизни сей,
Не зная горести, не зная наслаждений,
Они беспечно шли тропинкою своей…

Любовь на камне сём их память сохранила,
Их лета, имена потщившись начертать,
Окрест библейскую мораль изобразила,
По коей мы должны учиться умирать[7]

Одна картина природы сменяется другой. Все они по-разному воспринимаются героем. И каждая оставляет свой след. Красота природы проецируется на его чувства, вызывая симпатию к людям, возвышенные мысли о величии окружающего и стремление слиться с природой. Так в «Элегии» создается гармония между человеком и Вселенной. Она возникает в результате его отказа от бесплодной погони за призрачным счастьем и внешне привлекательными наградами.

Мерное течение рифмованного стиха, каким написана «Элегия», плавные переходы от одного описания к другому, обилие типично сентименталистских сравнений и метафор создают спокойный тон, наводящий читателя на раздумья о себе и своем времени.

Большое место в «Элегии» занимает образ поэта. Это — меланхолически задумчивый человек, погруженный в созерцание природы, в уединении предающийся своим мыслям. Он мог бы нести людям свою поэзию, вдохновленную этими картинами. Но поэта ожидает трагическая судьба. Одиноким и непонятым проходит он свой жизненный путь.

Тот же образ человека, тонко чувствующего и впечатлительного, возникает и в произведении другого поэта-сентименталиста Джеймса Битти (James Beattie, 1735–1803) «Менестрель» (1774). Автор показывает, как развивается в герое поэмы поэтический дар. Именно природа, в полном единении с которой он живет, становится источником его вдохновения и возвышенной меланхолии, пронизывающей его творчество.

В этот период создают свои лучшие стихи и другие представители школы сентименталистов. Это Уильям Купер (William Cowper, 1731–1800) и Джордж Крэбб (George Crabbe, 1754–1832). В их поэзии наряду с прославлением уединенной жизни вблизи природы возникают и усиливаются обличительные, социальные мотивы. Особенно отчетливо они звучат в поэме еще одного представителя сентиментализма Оливера Голдсмита (Oliver Goldsmith, 1728 1774) «Покинутая деревня» (1770). В ней сочетаются идиллическое описание прошлого, в котором царил мир и покой деревенской жизни, и гневное обличение виновников бедствий современного общества. Поэт с возмущением описывает разорение крестьян в результате промышленной революции и огораживаний. Согнанные со своей земли, они обречены на вечные скитания в поисках своего угла. Печальные картины покинутой деревни, где уже ничто не напоминает о прежней идиллии, завершают поэму.

Голдсмит обращается к теме угнетателей и угнетенных и в своем крупнейшем прозаическом произведении, одном из наиболее примечательных образцов сентименталистской прозы — романе «Векфильдский священник» (1766). Здесь Голдсмит еще во многом близок авторам традиционных просветительских романов. Как и они, писатель утверждает необходимость стройной, логически завершенной композиции, говорит о цельности характеров. Но в его творчестве просветительский роман приобретает важные новые черты.

«Векфильдский священник» относится к жанру семейно-бытового романа, столь характерному для просветительской прозы. В нем повествуется о семействе провинциального пастора Примроза, в котором царят патриархальные отношения. Голдсмит рассматривает эти отношения с позиций сентиментализма. Члены семьи Примроза живут в идиллической обстановке: в их доме почти всегда мир и согласие.

Писатель рисует обаятельный образ своего героя, наивного, подчас смешного, слепо верящего людям. Примроз — человек, живущий по совести, руководимый своими чувствами, главное из которых — симпатия и сочувствие окружающим. Однако персонажи «Векфильдского священника» — не модели поведения, не идеал. Голдсмит наделяет своих героев комическими черточками, которые делают их характеры более живыми, — жена Примроза самодовольна, его дочери тщеславны, а сын легкомыслен. Писатель слегка подтрунивает над ними, над их неприспособленностью к жизни и тем, как часто принимают они желаемое за действительное.

Однако этот идиллический мир неминуемо должен столкнуться с жестокой реальностью. Голдсмит отлично понимает это. Моральные принципы пастора несовместимы с законами буржуазного общества. Обманутый в своем доверии к людям, оскорбленный, Примроз разоряется и оказывается в долговой тюрьме. Здесь он видит ту жизнь, о существовании которой раньше не подозревал.

Хотя Голдсмит достаточно правдив в описании страшных картин нищеты и во многом при их изображении опирается на традиции просветительского романа, в своем обличении окружающего мира он недостаточно последователен.

Писатель завершает трагическую историю счастливым исходом. Восстанавливая равновесие в идиллическом мирке пастора Примроза, он утверждает гармонию семейных и общественных отношений. Опору их он находит в здоровом укладе жизни третьего сословия. Именно здесь возникают основы истинных отношений между людьми, суть которых во взаимопонимании и симпатии друг к другу, именно здесь видит автор примеры чистосердечия, порядочности и доброжелательности. Так в творчестве Голдсмита находят подтверждение идеи Юма и Смита.

Эти же идеи отражены в произведениях прозаиков позднего сентиментализма. Среди них выделяется имя писателя Генри Маккензи (Henry MacKenzie, 1745–1831), автора романа «Человек чувства». Но Маккензи смотрит на жизнь более трезво, чем Голдсмит, герой его романа Харли оказывается бессильным перед лицом зла, с которым он столкнулся в Лондоне, куда приехал хлопотать о своих делах. Чувствительность героя — его единственное оружие в борьбе со злом и несправедливостью. Но она наивна и смешна. Трагикомический герой Маккензи погибает, так и не добившись победы.

В последующих романах Маккензи «Человек света» (1773) и «Юлия де Рубинье» (1777) чувствительный герой становится главным персонажем, но экзальтированные чувства героев превращаются в расхожий штамп. К этому времени английский сентиментализм уже начинает обнаруживать кризисные черты.

Сравнительно короткий период расцвета сентименталистской литературы в Англии падает на 60-е годы, когда творил крупнейший представитель прозы сентиментализма — выдающийся английский писатель середины XVIII столетия Стерн. Лоренс Стерн (Laurence Sterne, 1713–1768) родился на юге Ирландии в семье пехотного офицера. В детстве вместе с семьей ему приходилось постоянно переезжать с места на место, скитаясь по казармам. Когда будущему писателю было 18 лет, умер отец. Благодаря помощи родственников, он окончил университет в Кембридже, а затем получил приход в Йоркшире, где в качестве викария прослужил более 20 лет. Одно время он сотрудничал в газете, издаваемой вигами, но вскоре отошел от журналистики.

В 1762 г. Стерн отправился путешествовать по Европе. Он посетил Францию и Италию, встречался с виднейшими деятелями французского Просвещения Дидро и Гольбахом. Умер писатель в Лондоне от туберкулеза.

Литературное наследие Стерна насчитывает два романа — «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» (1760–1767), который состоит из 9 книг, и «Сентиментальное путешествие мистера Йорика по Франции и Италии» (1768). Второй роман остался незаконченным. Обе книги были восторженно приняты читателями. Кроме того, Стерну принадлежит сборник церковных проповедей (1760–1768) и собрание писем, опубликованных его дочерью уже посмертно, а также «Дневник для Элизы» (1767). Эти последние произведения служат ценным источником как для биографов писателя, так и для исследователей его литературных взглядов.

В своем творчестве Стерн подвел итог сентиментализму в английской литературе и одновременно наметил пути ее дальнейшего развития. Его книги стали символом переходной эпохи. Не порывая с культом чувств, он, тем не менее, относится к нему с иронией и скептицизмом. Так возникает знаменитое искусство Стерна — искусство скрытого намека, искусство полуотрицания-полуутверждения, в котором чувствительность сочетается с сатирой, где подтекст не менее важен, чем то, что говорится открыто.

Пристальный интерес к человеку как к уникальной личности, неповторимой в своем развитии, стал той основой, на которой строилось все творчество Стерна. Его книги утверждают право человека свободно проявлять себя вопреки всем трудностям жизни. Эти особенности творчества Стерна требуют новых художественных средств, которые, однако, не отрицают опыт писателей Просвещения. В непрерывной полемике с ними и одновременно в опоре на них возникает художественный метод романиста.

«Жизнь и мнения Тристрама Шенди» — произведение, одновременно и продолжающее традиции просветительского семейно-бытового романа, и полностью их отрицающее. Вся структура романа противоречит традиционному просветительскому представлению о сюжете. А основные проблемы, которые поднимает в ней Стерн, — это извечные проблемы просветительской литературы, но решены они совершенно по-новому.

Уже само название содержит в себе это противоречие. Привычные «Жизнь и приключения» заменены здесь «Жизнью и мнениями».

В центре книги — вопрос о человеческой природе и способах ее изображения. Стерн переносит акцент с традиционного в просветительских романах поучения читателя на изучение характера героя. Он не столько рассказывает о поступках персонажей, сколько исследует причины, побудившие их к этим поступкам.

Представление о характере складывается из отдельных замечаний и комментариев, содержащихся в отступлениях от основной сюжетной линии.

Значительное место автор уделяет описанию, казалось бы, совсем незначительных событий и их восприятию героем. Он подчеркивает роль чувств в этом восприятии, их непосредственность и сиюминутность.

Мировосприятие человека и его взаимоотношения с другими людьми занимают центральное положение в повествовании, а место внешней истории человеческой жизни занимает «биография души».

Стерн значительно усложняет просветительскую концепцию характера. Объектом изображения писатель выбирает сложный и противоречивый духовный мир своего героя. При этом Стерн обнаруживает в нем одну преобладающую черту: это — страсть к изучению человека. Герой постоянно занимается самоанализом и анализом человеческой природы.

Тристрам, а вместе с ним и автор подмечают самое главное в анализируемом персонаже и в его отношениях с другими. Так возникает «роман-игра» с его своеобразной архитектоникой, что «перевертывает» традиционную структуру просветительского романа. Стерн создает новую структуру, которая как бы следует ходу мысли автора, а мир его романа имеет форму, как бы присущую самому мыслительному процессу.

Писатель не просто взрывает изнутри традиционные принципы композиции романа. Величайшим своеобразием обладает и художественное время, и пространство. Следуя теории и практике просветительского романа, Стерн должен был бы начать рассказ с момента рождения героя. Писатель как будто послушно следует норме, на самом же деле иронически опровергает ее. Начав в первой главе повествование с момента зачатия, он к концу огромной книги доводит рассказ лишь до первых месяцев жизни героя. Время в этой основной повествовательной линии движется крайне медленно, почти незаметно. Это происходит потому, что в рассказ вовлекается бесчисленное множество подробнейших, тщательнейших наблюдений, на которых обычно не останавливается взор художника. Однако время в романе Стерна многослойно. Параллельно с медленным потоком жизни новорожденного перед читателем проходят события, случившиеся с Тристрамом, когда ему исполнилось пять лет. А так как рассказ от первого лица ведет уже взрослый герой-повествователь, то временные рамки романа значительно расширяются за счет сведений, включающих жизненный опыт рассказчика. Столь же неоднородным и многоступенчатым оказывается и художественное пространство романа.

На глазах у читателя прошлое становится настоящим, а настоящее превращается в прошлое. Временная последовательность зависит не от астрономического времени, но от хода авторской мысли. Помимо этого рассказ постоянно прерывается разного рода отступлениями, скачками в прошлое, вставными рассказами о лицах и событиях, которые не имеют никакого отношения к жизни Тристрама Шенди.

Структура романа Стерна обусловлена парадоксом существования человека во времени и вне его, в безвременном сознании. Так возникает диалектическое единство хронологической последовательности излагаемых событий и ее сознательного нарушения автором. Это нарушение обусловлено попыткой рассказчика вместить в единый миг разновременные явления, пропущенные сквозь человеческое сознание, и показать человеческий опыт во всем его объеме.

Такая структура романа определена прежде всего философией Локка, единственного философа, имя которого упомянуто в романе. В соответствии с ней писатель как бы стремится на миг остановить ход мысли и показать, как она возникает. При этом принцип отбора описываемых событий — единство и целостность сознания самого рассказчика. А кажущаяся случайность этого отбора в действительности предопределена двумя аспектами локковской философии: теорией ощущений и теорией ассоциации идей.

Стерн показывает, как конкретные образы, возникающие в сознании вместе с приятными эмоциями, ведут к формированию абстрактных идей и как затем автор переходит от мысли к вновь созданным образам, вызывающим чувство.

Подобная конструкция романа рождена не только попыткой психологически точно воспроизвести ход мысли. Есть у нее еще одна основа: «Жизнь и мнения Тристрама Шенди» — это одновременно рассказ и о судьбе героя, и о том, как эта судьба становится предметом описания. В романе возникает тема творчества. «Писание книг, — утверждает автор, — когда оно делается умело (а я не сомневаюсь, что в этом случае дело обстоит именно так), равносильно беседе… Лучший способ оказать уважение уму читателя — по-дружески поделиться с ним своими мыслями, предоставив некоторую работу также и его воображению». Стерн постоянно привлекает внимание читателя к тому, как происходит сам акт творчества. Перед читателем предстает процесс создания романа, а не законченное произведение. Писатель сознательно подчеркивает те черты в характере и психологии, которые способствуют творческой активности: тонкую чувствительность и энергию воображения. Так возникает еще один и главный временной пласт «Тристрама Шенди». Это — время автора, время, когда пишется роман. Это и обобщающий временной пласт, который диалектически включает в себя и индивидуальное время рассказчика, и историю его семьи, и события, происходящие не с ним.

С этой же точки зрения автор оправдывает и многочисленные отступления. «Ведь может возникнуть какая-нибудь новая тема или случиться неожиданное дело у меня с читателем, не терпящее отлагательств». Чтобы показать, как в ход рассуждений по ассоциации идей вторгаются чужеродные мысли и как работает мысль художника, Стерн использует множество приемов. Здесь и непоследовательная нумерация глав, и пропущенные страницы, и нарочитые типографские опечатки. В книге обнажены все приемы соединения отдельных частей. Стерн не только понимает это, но сознательно выделяет. Одна из акцентированных особенностей «Тристрама Шенди» — фрагментарность. Эпизод, внезапно начавшись, так же внезапно и заканчивается.

Огромную роль в романе играет слово. Автор обыгрывает его мельчайшие оттенки и даже недосказанность. Эти оттенки, опущенные или добавленные детали придают двусмысленность многим высказываниям героев.

Так, нарочитый беспорядок в структуре романа воплощает строго продуманный логический замысел писателя. А отрицаемый им рассудок присутствует в качестве организующего центра сюжета, развивающегося на первый взгляд лишь по прихоти чувств. Немаловажна здесь и авторская ирония, которая воплощена в своеобразном «искажении» структуры «Тристрама Шенди».

Главное действующее лицо романа — Тристрам Шенди, он же рассказчик. Это — двойник самого Стерна, но он и противостоит автору. Этот персонаж одновременно и добросовестное воспроизведение «я» рассказчика просветительских романов, и наряду с этим веселое его пародирование. Большую роль в создании образа Тристрама Шенди играет ирония. Герой предстает перед читателем как «тот и не тот». Задавшись целью последовательно изложить ход событий своей жизни, он из-за «излишней» кропотливости все более и более запутывается в деталях и отдаляется от цели. Многочисленные ассоциации заводят его в дебри отступлений. Автор вынужден то останавливаться, то поворачивать назад, то стремительно заглядывать в будущее. Стерн постоянно подчеркивает относительность знаний о мире, неадекватность мировосприятия и возможность существования различных точек зрения.

Поскольку книга Стерна принадлежит к жанру семейно-бытового романа, в повествование вовлекаются представители семейства Шенди с их характерами и индивидуальными особенностями. Центральными фигурами этого круга персонажей становятся братья Уолтер и Тоби Шенди, отец и дядя Тристрама. Сама их фамилия значима. На йоркширском диалекте она означает «человек с придурью». Вот такая «придурь», проявление чудачества и становится той основой, на которой писатель строит характеры героев. Каждый из них, благодаря этому чудачеству, или «коньку», как называет его Стерн, продолжает оставаться самим собой в мире, где все единообразно.

Уолтер Шенди — образец рассудочного мировосприятия. Бывший купец, а во время действия романа провинциальный помещик, он разбогател на торговле и теперь может позволить себе поучать других. Его твердые убеждения в том, что человека нужно воспитывать с раннего детства, развивая его ум, чрезвычайно напоминает резонерство учителей из «Тома Джонса, найденыша» Генри Филдинга. Он составляет руководство по воспитанию своего сына — «Тристрапедию», задавшись целью разумно устроить его жизнь. Но Уолтер Шенди не был бы персонажем книги Стерна, если бы его характер определяли только эти черты. Будучи одним из когорты чудаков, пародией на схоластов-воспитателей, он несет в себе характерные черты «шендизма». Уолтер целиком отдается изучению науки «носологии», убежденный в том, что по форме носа можно определить будущее человека. Шенди с важностью рассуждает о вещах незначительных, которые, по его мнению, влияют на судьбы людей.

Дядя Тоби — полная противоположность брату. Это персонаж, живущий чувствами и эмоциями. Тоби добр, щедр и великодушен, наивен и застенчив, а иногда и доверчив, как ребенок. Наивность дяди Тоби порой переходит все пределы. Но именно в эти моменты он внезапно обнаруживает природное здравомыслие и интуитивно постигает смысл явлений, который недоступен его брату-догматику. Его доброта помогает ему постичь горе ближнего и прийти ему на помощь. Так происходит в случае с лейтенантом Лефевром, сына которого воспитывает Тоби.

Но чувствительность старого солдата дяди Тоби, как и рационализм Уолтера Шенди, подвергается у Стерна испытанию жизнью. И в этом испытании оба они оказываются равным образом несостоятельными. Чувства дяди Тоби часто размениваются по пустякам. Жизнь его так же пуста, как и жизнь брата. Его «конек» — игра в войну. На лужайке возле дома он разыгрывает вместе со своим денщиком военные баталии. Стерн беззлобно посмеивается над чудачествами дяди Тоби.

Юмором окрашены и образцы второстепенных персонажей. И среди них тот, кто станет центральным героем следующего романа Стерна — «Сентиментальное путешествие», — пастор Йорик. Имя Йорик заимствовано Стерном из шекспировской трагедии «Гамлет». Оно символично уже само по себе. В нем сочетаются крайние полюсы: шутовство и напоминание о смерти. Но имя Йорик напоминает еще и о Йоркшире. Это карикатура на собственный характер и своеобразная автопародия. Основная черта трагикомической фигуры Йорика в «Тристраме Шенди» — бесконечная доброта, подчас приносящая неприятности ему самому. Йорик — сельский священник, к которому постоянно обращаются за помощью. И он никому не отказывает.

В «Сентиментальном путешествии» (1768) этот образ резко меняется и приобретает необычайную сложность и противоречивость. Здесь так же, как и в «Тристраме», рассказ ведется от первого лица. Но на сей раз рассказчиком выступает пастор Йорик. «Сентиментальное путешествие» — программное произведение Стерна. В нем последовательно проводятся главные принципы эстетики писателя, углубляется взгляд на мир, получивший отражение уже в первом романе.

Жанр «путевых заметок» был широко известен в английской литературе XVIII столетия. Описания путешествия по континенту («гранд тур»), в которое для завершения образования обязательно отправлялись богатые молодые джентльмены в сопровождении наставников-компаньонов, публиковались весьма часто.

Однако произведение Стерна резко отличалось от них как по форме, так и по содержанию.

Внешне оно напоминает заметки любознательного путешественника. Многие главы его названы в соответствии с названиями городов, в которых он побывал. Однако мнимая достоверность описания нужна Стерну только для того, чтобы читатель погрузился в привычный для него на первый взгляд мир. А дальше его ждут неожиданности.

В книге нет ни описания мест, ни точного изложения фактов, ни оценки того, что увидел автор. В ней нарушена хронология, нет стройной композиции. Описание незначительных эпизодов разрастается до огромных размеров, обрастает, казалось бы, никому не нужными деталями. И напротив, о значительных явлениях говорится вскользь, мимоходом.

Книга начинается с середины диалога между Йориком («Во Франции, сказал я, — это устроено лучше!») и неизвестным лицом. Далее герой принимает неожиданное решение — отправиться путешествовать по Франции, чтобы самому все увидеть. Обрывается книга тоже на полуфразе. Последовательность изложения нарушается вставными эпизодами и заимствованиями из других произведений. А отдельные сцены соединены так, что благородные поступки, которые совершил герой в одних, объясняются неблаговидными причинами в других.

Оказывается, автора вовсе не интересует, что увидел путешественник. Ему важно лишь то, как он воспринял увиденное. Так же, как и в первом романе, Стерн как бы ставит психологический опыт. Его герой, вырванный из привычной жизни, должен быть хладнокровным наблюдателем всего, что встречается ему на пути. Но эмоции, причуды, сложность характера не дают Йорику быть просто наблюдателем. Они делают его участником событий, накладывают отпечаток на его душу.

«Сентиментальное путешествие», подобно «Тристраму Шенди», становится путешествием во внутренний мир героя. Оно необходимо для того, чтобы раскрыть его духовные качества, показать слабости и достоинства, противоречивость характера и важность сиюминутных впечатлений для его формирования. И если в «Тристраме» события были показаны как бы со стороны, то в новом романе они пропущены сквозь сознание и чувства рассказчика, пережиты им.

Стерн недаром делает своим героем пастора Йорика. Человек чувствительный, легко поддающийся впечатлениям, он становится вместилищем самых противоречивых ощущений, мыслей и чувств. Стерн изображает мельчайшие оттенки его переживаний, их переливы и модификации, внезапную смену настроений. Он показывает, как в конкретной ситуации в душе Йорика возникает борьба между великодушием и скаредностью, благородством и низостью, отвагой и трусостью. Причем благородные чувства не всегда одерживают верх в этой борьбе.

Стерн строит характер главного героя в соответствии с теориями Юма и Смита, в которых основной этической категорией является симпатия к ближнему. Но в этой же теории Юма он находит и отказ от ее императивности. Скептицизм философа воспринимается и его последователями. Стерн сомневается в извечной добродетели человека и его стремлении к милосердию. Он слишком хорошо знает, как много других чувств скрыто в человеческой натуре. Это обусловливает разрушение сентиментального канона.

Йорик — типичный сентиментальный герой и одновременно его отрицание. Чувства его всегда умеренны и окрашены легкой иронией по отношению к действительности, к другим людям, к самому себе. Чувствительность Йорика имеет едва уловимый оттенок скепсиса.

Он импульсивен и часто начинает действовать по внезапному порыву души. Но к каждому такому взрыву чувств у него примешивается известная доля эгоизма. И он тут же резко одергивает себя.

Совершая дурной поступок, он часто пытается оправдать его, прибегая к рационалистическим доводам. Но они быстро рушатся под напором чувств. Однако и сами его чувства бывают неопределенны. Так, Йорик умом понимает, что должен быть милосерден и благороден, но иногда это благородство носит чисто рассудочный характер. Он начинает действовать по принуждению, потому что с точки зрения нравственности «так нужно». И лишь когда в нем побеждает искренность, чувство сопереживания, сострадания, герой Стерна преображается.

Таковы эпизоды из первых глав книги, относящиеся к истории с монахом из Кале. Йорик хочет подать ему милостыню, но скупость берег верх. Вторая встреча с монахом происходит, когда Йорик находится в обществе прелестной дамы. Писатель показывает сложный мир страстей, которые одолевают героя. Он боится, что монах пожалуется незнакомке, и одновременно настраивает себя на традиционное для англичан недоверие к католической церкви. Тут обнаруживаются и трусость, и лицемерие, и ханжество. Наконец, Йорик подает монаху милостыню, объясняя это тем, что происходит обмен подарками. Скупость побеждена, и все же эта победа сопровождается самыми противоречивыми чувствами.

Йорик пристально наблюдает за собой. Часто он анализирует свои поступки и чувства, их сопровождающие. Примечательно то, что такой анализ никогда не бывает рационалистичным. Это, скорее, сплав умиленной чувствительности, самолюбования и лукавой насмешки над собой. И все это окрашено юмором, с помощью которого автор комментирует описываемое. Перед читателем раскрывается душа человека в процессе переживаний прожитого и увиденного. Такое описание «изнутри» появляется в английской прозе XVIII в. впервые.

Однако герой часто судит о себе поверхностно. Точнее, Йорик не всегда хочет судить себя «по совести». Ведь его поступки противоречат тому идеалу, который он утверждает. Так, его кичливая целомудренность постоянно приходит в столкновение с соблазнами, встречающимися ему на пути. А в страхе перед Бастилией он готов унизиться до лести знатному вельможе. Сам Йорик порой чувствует эти противоречия. «Мне было бы неприятно, — признается сентиментальный герой, — если бы мой недруг заглянул мне в душу, когда я собираюсь просить у кого-нибудь покровительства»… «Сколько низких планов гнусного обращения сложило по дороге мое раболепное сердце! Я заслужил Бастилии за каждый из них!»

Поверхностность самоанализа у Йорика объясняется не только тем, что герой лжет самому себе, пытаясь казаться лучше, чем он есть. Иногда Стерн сознательно не до конца исследует причины поведения, предоставляя читателю самому разрешить ту или иную сложную психологическую задачу. Так, в книге возникает своеобразный подтекст. Что движет Йориком, когда он бросает гневные филиппики о свободе при виде сидящего в клетке скворца? Негодование против рабства или же опасение за собственную независимость? Автор не дает ответа на подобные вопросы, да и читатель не всегда в силах ответить на них. Ответ может быть двояким. И эта двусмысленность решения заранее заложена в характере героя. В нем не существует крайностей — добра и зла. Но и истина у него тоже относительна. Стерн навсегда отказывается от утверждения просветителей о том, что человек — существо, разумно решающее свои проблемы. Его герой обыден и потому он — антирационалист.

Иногда аффектация героя ставит его в смешное положение. А он не замечает этого: «Я сел рядом с ней, и Мария позволила мне утирать слезы моим платком, когда они падали, — потом я смочил его собственными слезами, потом слезами Марии — потом своими — потом опять утер им ее слезы — и когда я это делал, я чувствовал в себе неописуемое волнение, которое невозможно объяснить никакими сочетаниями материи и движения». Так описывает Йорик свою встречу с девушкой, сошедшей с ума от любви, попутно делая выпад против материалистического учения об источнике чувств. Но Стерн равно подшучивает и над вульгарно-материалистическим объяснением того, как зарождаются чувства, и над чрезмерной экзальтированностью своего героя.

Портрет героя неоднозначен, но психологически точен. Йорик воспринимает противоречия человеческой натуры как нечто неизбежное и непреходящее. Видя ограниченность человеческих возможностей и еще более ограниченность способности познания человека, он может лишь горько посмеяться над этими противоречиями, но не пытается ничего исправить. Ненужным и бесплодным считает он и сатирическое осмеяние действительности. Отсюда и возникает равнозначное приятие добра и зла, демонстративный аморализм.

Суть искусства Стерна, по выражению И. Верцмана[8], в том, что он провозгласил своим девизом «мудрость, скорбящую в оболочке шутовского юмора над трагическим ходом жизни».

«Сентиментальное путешествие» стало кульминацией в развитии английского сентиментализма, а Йорика можно назвать провозвестником героя нового типа, который будет разработан позднее в реалистической прозе XIX столетия.

Письма Стерна и его «Дневник для Элизы» также представляют не только историко-культурный интерес. В них продолжает усложняться образ «я»-рассказчика. Герой живет одновременно в мире реальном и в мире иллюзии на земле с ее вполне реальными заботами и неприятностями и в царстве грез. Стерн продолжает добиваться той же цели: показывая сложность и непостоянство человеческого характера, он демонстрирует новые пути изображения человека.

Творчество Стерна получило широкий отклик за пределами Англии, оказав большое влияние на европейскую литературу, в частности на литературу Германии и России. Одним из примеров такого влияния могут служить «Письма русского путешественника» Карамзина (1801). Отклики на творчество Стерна встречаются у Пушкина и Гоголя, у многих русских авторов второй половины XIX столетия.

«Необычайнейшим из людей» и «самым гениальным поэтом Шотландии» назвал Вальтер Скотт Роберта Бернса (Robert Burns, 1759–1796), бедного крестьянина, ставшего выдающимся художником слова. Его страна была страной героической и трагической судьбы: в 1707 г. она после тяжелой многовековой борьбы, полной сложнейших перипетий, оказалась соединенной с Англией и испытала ее сильнейшее влияние. В результате быстрого роста буржуазных отношений, огораживания и промышленного переворота начали исчезать древние клановые традиции, произошло массовое обнищание свободных земледельцев и мелких ремесленников. Два восстания против англичан (1715 и 1745 гг.) были жестоко подавлены и привели к еще большему усилению гнета, налогового и бюрократического нажима на беднейшее население. Такова социально-политическая ситуация, в которой развивалось творчество Бернса. С юных лет в его сознании переплетались обостренное чувство национальной гордости прошлым Шотландии и скорбное ощущение трагизма ее настоящего.

Как человек и как поэт Бернс формировался под перекрестным влиянием двух национальных культур, шотландской и английской. Их взаимодействие сложилось издавна, но после унии общегосударственным языком стал английский, а шотландский был низведен до уровня диалекта. Господствующие классы Англии пытались насадить свою культуру, что не могло не породить в побежденном, но не сломленном народе упорного желания сохранить национальные традиции, сберечь родной язык. Творивший в этих условиях Роберт Бернс сумел подняться и над рабским преклонением перед английской культурой, и над национальной ограниченностью, сумел вобрать в свою поэзию все лучшее из обеих литературных традиций, по-своему осмыслив и синтезировав их.

Короткая жизнь Бернса прошла в непрерывной борьбе с нуждой, в тяжелом труде на фермах, аренда которых была выгодна только землевладельцам. Столкновения с алчными и грубыми собственниками, с ханжами-проповедниками кальвинистских общин и обывателями в деревушках юго-западной Шотландии, где провел детство и юность поэт, рано познакомили его с неравенством и притеснениями бедняков. Человек независимого ума и гордой души, он глубоко сочувствовал таким же, как он сам, бесправным труженикам.

Образование его ограничилось уроками отца, знавшего грамоту и счет, чтением скудной, но бережно хранимой домашней библиотечки. Страсть юноши к знаниям заметил и развил скромный сельский учитель, друг его отца. Богатый духовный мир поэта, его великолепное мастерство — все это обретено в непрерывном и упорном самообразовании.

Поэтическое дарование Бернса проявилось рано. Первое стихотворение о светлой отроческой любви («Прекрасная Нелли») сочинено в 15 лет. За ним появились и другие песни. Их подхватывали, запоминали друзья Бернса сельская молодежь, местные интеллигенты. По подписке таких почитателей в провинциальном городишке в 1786 г. впервые вышла скромная книжечка его стихов («Кильмарнокский томик»). Ни она, ни эдинбургское издание более объемистой книги поэм и лирики («Эдинбургский том», 1787), ни даже «мода» на поэта-пахаря в салонах Эдинбурга не изменили участи Бернса. Он провел в этом городе около двух лет, бывал в «высшем свете», где вызвал лишь снисходительное любопытство и пересуды, но по-прежнему жил в тисках нужды и безденежья, в тревоге за родных, без всякой уверенности в завтрашнем дне. В «Стансах на ничто» он смело назвал ничтожествами тех, с кем столкнулся в Эдинбурге, — скупердяя-ростовщика, придворного, пролезшего в пэры, священника, рвущегося к высшему сану, льстивого поэта-лауреата, надменную и развратную светскую даму. Они равнодушны к поэту, к бедам тружеников.

В ранних поэтических опытах Бернса отчетливо видны следы знакомства с поэзией Поупа, Джонсона и других представителей просветительского классицизма. И позднее в поэзии Бернса нетрудно обнаружить переклички со многими английскими и шотландскими поэтами. Но Бернс никогда не следовал традициям буквально, он переосмыслил их и создал собственную. То же можно сказать и об отношении Бернса к фольклору — основе его поэзии. Оно выражается не во внешнем подобии мотивов и форм, но в глубинном постижении им сути народного творчества и органичном слиянии его с передовыми идеями века. В народной песне авторская личность растворялась, а Бернс слил голос народа с поэтическим «я», живущим в настоящем. Главные темы его поэзии любовь и дружба, человек и природа (человек — сын природы и труженик в ней, она кормит и формирует его).

Вместе с тем в стихах и поэмах Бернса рано осмыслены столкновения личности и народа с общественным насилием и злом. Впрочем, противопоставление интимной и социальной лирики у Бернса совершенно условно. Любовь — чувство естественное, лежащее в самой природе человека, — не раз в стихах поэта предстает глубоко враждебной строю отношений, господствующих в дворянско-буржуазном обществе. Уже ранняя лирика — это стихи о правах молодости на счастье, о ее столкновениях с деспотизмом религии и семьи. Любовь у Бернса всегда сила, помогающая человеку отстоять любимое существо, защитить его и себя от лицемерных и коварных врагов. Поэт не раз лично сталкивался с ханжеством церковников. Он отверг и высмеял его в «Приветствии своей внебрачной дочери» (1785). В стихах Бернса часто отрицалось религиозное понимание смысла человеческой жизни. В «Погребальной песне» он спорит с апологией смерти как «лучшего друга бедняков» на пути к «загробному блаженству». Та же тема, в блестящем сочетании сатиры и юмора, раскрыта в стихотворении «Смерть и доктор Хорнбук», в котором пародируются как поэтизация ее, так и корыстолюбие врачей, наживающихся на смерти. Великолепен реалистический портрет доносчика, развратника, лицемера в «Молитве святоши Вилли» и «Эпитафии» ему же, где реальный факт стал поводом для смелых разоблачений ханжеской доктрины кальвинизма. Тупость священника и его паствы, внимающей глупейшему «истолкованию» евангельского текста, осмеяна в дерзкой сатире «Телец».

Бернс не был атеистом, но его деизм, как и у многих просветителей, граничил с атеистическим отрицанием роли Бога в жизни человека и природы. Хотя в некоторых его стихотворениях и возникала формула «Бог всей природы», но функции «Вседержителя» в мироздании расплывчаты, в интонациях поэта не было ни благоговения, ни фаталистической веры в «Божий промысел». В переложения «молитв» у Бернса вошли житейские детали, иронические интонации, отделяющие их от культовых текстов. Таков знаменитый экспромт, прочтенный поэтом вместо предобеденной молитвы и начинающийся словами:

У которых есть, что есть,
Тем порою нечем есть и т. д.[9]

Не в Боге, но в природе, в жизни, в беге времени и борьбе с невзгодами обретали мужество Бернс и его герой-простолюдин. Не силы небесные, но личное достоинство, любовь, помощь друзей поддержали их.

Бернс рано задумался о причинах общественного неравенства. Поначалу в своих стихах он готов был винить в горестях бедняков и своих собственных силы мироздания — «небесные и дьявольские». Но в пору зрелости он уже полагает, что не фатум, а реальные законы и порядки общества предопределяют участь людей. Иерархия собственнического мира несправедлива. Поэт и его герои противостоят ей. В 1785 г. написана кантата «Веселые нищие». Ее персонажи — бродяги и отщепенцы: калека-солдат, нищенка, бродячие актеры и ремесленники. У каждого в прошлом горе, испытания, конфликты с законом, в настоящем — гонения, бесприютность, нищета. Но человеческое не иссякло в них. Жажду жизни, способность веселиться, дружить и любить, острую насмешливую речь, отвагу и стойкость — вот что запечатлел поэт в динамичном групповом портрете обездоленных земляков, близком по колориту сценам застолья у художников фламандской школы. На веселой ночной пирушке в притоне разбитной Пусси Нэнси поэт заодно с оборванцами. Его песня, бунтарская и дерзкая, составляет финал кантаты:

К черту тех, кого законы
От народа берегут!
Тюрьмы — трусам оборона,
Церкви — ханжества приют

Текст этот никогда не печатался при жизни поэта; «Веселые нищие» были опубликованы только через три года после его смерти.

В поэтический мир Бернса одновременно с лирическим «я» вошли жизни и судьбы его современников: родных, друзей, соседей, тех, кого, встретив случайно, надолго запоминал поэт. Ему чуждо равнодушие к людям. Одних он любит, дружит с ними, других — презирает, ненавидит; многих называет по именам, вычерчивая точными штрихами характеры столь типичные, что за именем встают жизнь и личность, и читатель надолго запоминает их. Таковы корыстная и злая Мэгги с мельницы, напористый и неотразимый сельский сердцеед Финдлей, гордячка Тибби, веселый Вилли — любитель пирушек, друг поэта старый Джон Андерсон. А среди них сам Бернс — веселый и смелый, нежный и пылкий в любви, верный в дружбе. Он бредет по целине за деревянным плугом, погружается в раздумье над книгой, шагает среди руин, по вересковым пустошам и по межам овсяного поля. В родном привычном мире ему знакомо все, и он делит с читателем счастливые и трудные минуты.

Влюбленность в жизнь, искренность чувств — все это живет в поэзии Бернса вместе с силой интеллекта, выделяющего из массы впечатлений главное. Уже ранние стихи Бернса полны глубоких размышлений о времени, жизни и людях, о себе и других, таких же, как он, обездоленных. Рядом с песнями о любви, разлуке, печали, песнями, написанными на популярные народные мотивы, возникали такие поэтические открытия, как «Полевой мыши, чье гнездо я разорил плугом», «Был честный фермер мой отец», «Джон Ячменное Зерно», «Дружба прежних дней», «Горной маргаритке», «Честная бедность», уже названная кантата «Веселые нищие», «Новогоднее приветствие старого фермера его дряхлой кобыле», а также многие из сатир.

Вальтер Скотт, защищая Бернса от обвинений в «грубости», «невоспитанности», очень верно оценил характер его дарования, в котором слились лирика и сатира, предельно точно определил гражданскую позицию поэта: «Чувство собственного достоинства, образ мыслей, да и само негодование Бернса были плебейские, правда, такие, какие бывают у плебея с гордой душой, у афинского или римского гражданина».

Вторая половина 80-х годов была для него и его современников насыщена тревогами в связи с революцией в Северной Америке, предреволюционным кризисом во Франции, политическими волнениями в Англии. К ним присоединились личные невзгоды и перемены в жизни поэта. Он полюбил дочь богатого фермера Джин Армор, но был разлучен с ней почти на три года. Смерть отца, денежные и семейные неурядицы вынудили его всерьез думать об отъезде на Ямайку. Но он не помышлял о том, чтобы сделать источником заработка свою поэзию. «Говорить о деньгах, жалованье, оплате и расчетах было бы истинной проституцией души. Оттиск всех тех песен, которые я сочиню и отредактирую, я приму как большое одолжение», — писал он.

Бернс не уехал, но был вынужден согласиться с предложенной ему должностью акцизного чиновника и до конца дней своих нес ярмо этой скучной и скудно оплачиваемой должности. Начальство строго контролировало благонадежность вольнодумца-поэта. Интересоваться политикой ему «не полагалось». Немало горьких экспромтов возникает у Бернса на эту тему: «Надпись алмазом на оконном стекле», эпиграмма «Церковные и государственные акцизные» (1793) и др.

Плебейская ненависть к власть предержащим — лишь одна сторона творчества Бернса. Другая, не менее важная, — его любовь к людям труда. Его идеал человека возникал не из «игры воображения», но в осмыслении народной истории и многовекового опыта трудовых низов, их положения в настоящем. Его любовь и восхищение вызывают честные и добрые труженики, борцы за правду и человечность. Они отзывчивы, бескорыстны, верны в любви и дружбе, преданы отчизне, идут на жертвы во имя справедливости и свободы. Вместе с тем он отвергает распространенные в шотландском народе консервативно-националистические иллюзии (см. стихотворение «Якобиты на словах»). Это получило отражение в его поэтических оценках судеб и личностей шотландских королей, от Марии Стюарт до принца-претендента. Непрестанное движение времени, по убеждению Бернса, таково, что старое должно уступить новому («Мосты Эйра», 1786). Движение вперед и только вперед утверждал он как закон бытия. Этот закон славил поэт еще в концовке «Веселых нищих»:

Жизнь — в движенье бесконечном:
Радость — горе, тьма и свет.

Борьба отжившего и нового у Бернса драматична, чревата и непредвиденными случайностями, и трагедиями, но все, что стоит на пути к будущему, должно быть сметено. Таков подтекст «Песни смерти» (1792), «Дерева Свободы» (1793) и других стихотворений, созданных в годы Великой французской революции. Еще раньше поэт приветствовал американскую революцию. Он воспринял ее как удар по британской монархии. Но события во Франции были ему ближе. Бернс восторженно встретил падение Бастилии, одобрил суд и приговор Конвента венценосцам Бурбонам, был восхищен борьбой Республики против армий антифранцузской коалиции. Стихотворение «Дерево Свободы» глубоко обобщило эту уверенность поэта в правоте санкюлотов, в общеевропейском значении опыта Франции, особо важного для Англии. Оценка в этом стихотворении английской революции XVII в. еще раз подтверждает проницательность и остроту исторических воззрений поэта. Но текст этого стихотворения был опубликован только в 1838 г., да и после этого включался не во все издания его стихов. Все отклики Бернса на революцию во Франции — не только свидетельство симпатий к ней, но и программа борьбы за желанную Свободу и Справедливость, за подлинное «Величие Человека», неподвластное коронам и деньгам.

Английской реакции тех лет и позднейшего времени особенно ненавистны его обличительные сатиры и эпиграммы. В них слиты свифтовский гнев и дерзость хлесткой народной песни. Многие из них обличали войну. «Войны чумные эпидемии, в которых виновна не природа, но люди». Он напрямик говорил, что войны нужны монархам, парламентариям, торгашам: войну благословляет церковь; ждут ее, а с ней и новых чинов, генералы. Их прибыли и слава оплачены ценой многих тысяч человеческих жизней («Благодарение за национальную победу»). Только война за свободу народа оправдана и прославлена поэтом.

Политические сатиры и эпиграммы Бернса обычно имели точный адрес и утверждали принципы плебейско-демократической гражданственности и морали. Одна из главных мишеней обличения у Бернса — дворянско-буржуазная парламентская система в англошотландском варианте, контрасты ее видимости и сути.

О королевской чете Ганноверов — Георге III и его супруге, об их наследнике Бернс говорил с пренебрежительной иронией в «Трактирной балладе», в сатирической поэме «Сон» — насмешливом приветствии королю в день его рождения и других стихах. Коронованные персоны Англии — жалкие марионетки в руках парламентской грабительской верхушки, тех, кто наживается на финансовых спекуляциях, затевает войны, стрижет налогоплательщиков, «как баранье стадо». Союз продажных политиков с торгашами и церковью, предвыборные спекуляции разоблачены Бернсом в сатирах «Галерея политиков и святош», «Баллады о выборах м-ра Уэрона» и других. Эти стихотворные политические фельетоны предельно злободневны, обличают существующую систему преступного обмана народа. Среди поздних насыщенных гневом и болью сатир особенно выделяется «Послание Вельзевула» (1790), в котором фантастика служит реалистическому обличению власть имущих и богачей. Законник-взяточник и помещик-деспот превосходят жестокостью в расправе над крестьянами и их семьями самых страшных дьяволов. Вельзевул обещает этим негодяям лучшие места в аду.

В интенсивном становлении социального опыта Бернса и его революционно-плебейского мировоззрения открывались все новые возможности и грани. Новаторское направление своего времени — сентиментализм — Бернс подверг критической оценке, отбросив в нем то, что он назвал «жеманством» (слезливую чувствительность, пассивность, религиозные иллюзии авторов и их героев). В предромантизме он не принял поэтизацию отчаяния и ужаса перед жизнью. Центральная тема предромантиков — всесилие дьявола, зла в мире решена Бернсом без мистики, в материалистическом плане, содержит политическую оценку реальных сил эпохи. Острый здравый смысл, соленый народный юмор поэта разрушали предромантическую поэтизацию встреч с «нечистой силой». Блестящая пародия на предромантические «дьяволиады» комическая поэма Бернса «Тэм О’Шэнтер».

Преувеличенной чувствительности и эстетизированным ужасам Бернс противопоставлял свое представление о назначении искусства, в котором сенсуалистические и материалистические идеи просветительской эстетики слиты с лучшими традициями фольклора. Поэзия, утверждал он, должна быть гуманной и естественной, воспевать историю народа и его героев, звать честных тружеников к свободе и защищать их достоинство. Поэта творит Природа («Послание Р. Грэхему»). Ему не чуждо ничто человеческое и главное в нем человечность. Он «готов утереть любую слезу и исцелить каждый стон». Сам же он — «нагое дитя Природы», — как и все другие неимущие, не защищен от скорбей и зол жизни.

Очищая стих от напыщенности и штампов, Бернс стремился к максимальной выразительности поэтического слова. В стихах Бернса звучит шотландский диалект; многие из них написаны на мотивы народных песен и сами стали песнями, которые и сегодня поет Шотландия. Обновление и демократизация тематики, языка, художественных средств шли у него в единстве с перестройкой традиционной системы лирических жанров, ее обогащением. Удивительная энергия, острота и богатство суждений, находчивость в полемике и сила аргументов, богатство ритмов и интонаций, удивительная гибкость и красочность народной речи — эти характерные особенности лучших стихотворений Бернса завоевали ему всемирную известность.

В России переводы из Бернса появились уже на рубеже XVIII–XIX вв., и с той поры интерес к его творчеству у нас никогда не ослабевал. Томик его стихов находился в библиотеке Пушкина, его переводили поэты — революционные демократы М. Л. Михайлов, B. C. Курочкин и др. Благодаря великолепным переводам С. Маршака и трудам российских ученых о шотландском поэте поэзия Бернса стала неотъемлемой частью русской культуры.

После блистательных успехов английского театра в конце XVI — начале XVII в., после краткого периода подъема в 1660–1680-е годы искусство драмы в течение почти двухсот лет играет сравнительно скромную роль в развитии английской культуры. В эпоху Просвещения драма оказалась на втором плане, уступив господствующие позиции другим жанрам: эссе, памфлету, трактату, позднее — роману. Передовая линия идейно-художественных исканий эпохи в силу определенных исторических, по преимуществу внелитературных, факторов пролегала в стороне от театра.

В годы своего последнего расцвета драма была односторонне ориентирована на антипуританскую и антибуржуазную идеологию верхних слоев общества: отношение к ней третьего сословия еще в 1697 г. выразил Дж. Кольер в нашумевшем памфлете «Краткое обозрение безнравственности и безбожия английской сцены». Родственные умонастроения сохранялись в пуританских кругах и в середине XVIII в.; об этом свидетельствует трактат В. Лоу о театральных «беззакониях», демонстрировавший отношение к ним все более влиятельного буржуазного зрителя.

Относительная стабильность общественных отношений в Англии XVIII в. не благоприятствовала рождению подлинно трагических произведений. С другой стороны, хотя здесь имелась благодатная почва для возникновения политически острой, обличительной драматургии, о чем свидетельствует творчество Гея и Филдинга, развитию радикальных демократических традиций в театральном искусстве существенно воспрепятствовал правительственный акт о театральной цензуре 1737 г. Преобладающими сценическими жанрами в Англии этого времени стали нравоучительная комедия и буржуазная (мещанская) драма, как нельзя более отвечавшие вкусам нового зрителя.

Уже на раннем этапе Просвещения такие талантливые и энергичные его представители, как Стил и Аддисон (см. гл. 1), стремились поставить театр на службу просветительским задачам. Вслед за популярным комедиографом Колли Сиббером, в полном согласии с требованиями Кольера, Стил пытался направить комедию по новому пути, внести в нее нравоучительный элемент. Начал он с пьесы «Похороны, или Модная печаль» (1701), подчиненной чисто комическим эффектам и построенной на фольклорном мотиве мнимой смерти: притворяясь мертвым, муж таким образом испытывает любовь и верность жены. Грубое веселье соединяется в пьесе с дидактическим замыслом. Более серьезными и чувствительными были комедия «Нежный муж» (1705) и поздняя пьеса «Совестливые влюбленные» (1722), высмеивающая несовершенство нравов и рисующая идеального героя, рыцарственного и благородно сдержанного. Хотя подлинные художественные ценности в театре Стил не создал, он все же воплощал в своих пьесах идеи, воодушевлявшие его несравненно более значительные журнальные эссе, и в какой-то мере способствовал развитию буржуазной драмы.

Такой же попыткой подчинить театр нравственным, воспитательным задачам была классицистская трагедия Аддисона «Катон» (1713). Традиционным белым стихом Аддисон славит героизм республиканца Катона: он один среди предателей и трусов противостоит тирании Цезаря и бросается на собственный меч, чтобы ей не подчиниться. Трагедия лишена действия, насыщена плоской, несколько претенциозной морализацией. Тем не менее она имела огромный успех у зрителей и обошла все европейские сцены.

По стопам Адцисона пошли и другие сторонники классицистской трагедии. Последней попыткой в этом жанре стали безжизненные пьесы законодателя классицизма — критика, эссеиста Сэмюэла Джонсона («Ирена», 1741). Одновременно на английской сцене продолжала развиваться и традиция шекспировской трагедии, отличавшейся от рационалистической драматургии Просвещения (пьесы Н. Pay). Но сколько-нибудь значительных побед последователи Шекспира в XVIII в. не одержали. Между тем пьесы самого Шекспира не сходили со сцены на протяжении всего столетия; правда, шли они в переделанном виде, соответствующем мещанским вкусам аудитории.

Соперницами драмы стали эффектный новый жанр пантомимы, а несколько позднее — музыкальная комедия, именуемая «балладной оперой», с обильным вкраплением песенок, старых баллад, музыкальных и танцевальных номеров. Из этих представлений в историю театрального искусства прочно вошла «Опера нищего» (1728) Джона Гея (John Gay, 1685–1732). Сюжет ее заимствован из уголовной хроники деяний преуспевающих воров, бандитов и девиц легкого поведения. «Рыцарь большой дороги» Макхит, неверный возлюбленный многочисленных красоток и отец столь же многочисленных младенцев, лишь случайно избежал виселицы, но его откровенные злодеяния в изображении Гея менее подлы, чем прикрытые лицемерием подвиги почтенного Пичема, скупщика краденого добра, одинаково близкого с преступниками и представителями закона.

Спектакль увлек зрителей своей музыкальностью, а главное — легко узнаваемой, всем внятной пародийностью. Литературная пародия, высмеивающая заштампованные приемы и мнимую мораль модных подражателей Сиббера и Стила, сливается с политической сатирой: преступный мир прямо сопоставляется с правящими кругами, с их бесчестностью, взяточничеством и лихоимством. Гей заявляет, что сходство между нравами высшего света и нравами общественного дна так велико, что отличить их друг от друга почти невозможно. Обвиняя высшие классы в целом, Гей, по примеру своего друга Свифта, насытил «Оперу» и личными выпадами против премьер-министра Роберта Уолпола. Его имя носит один из преступных персонажей пьесы. На весь зал звучали хлесткие, как удар бича, слова песенки Пичема: «Вельможный министр полагает, / Что он не бесчестней меня». «Опера нищего» удержалась в репертуаре театров до наших дней и обрела новую остроту в переработке Бертольда Брехта («Трехгрошовая опера», 1928).

Свифт и Гей были вдохновителями пьес Филдинга, который в 1730-е годы «вывел шумный рой» своих комедий, продолжавших борьбу против политики лиц, облеченных властью (см. гл. 4). Политическая сатира у Филдинга тоже смыкается с литературной пародией. Закон о предварительной театральной цензуре, введенный Уолполом не без оглядки на сатирический театр Филдинга, нанес английской сцене ощутимый удар — она не могла больше быть ареной политических битв. В театре возобладала мещанская драма из жизни и быта средних слоев общества. Таких пьес в XVIII в. появилось великое множество.

Наибольшую известность приобрела драма Джорджа Лилло (George Lillo, 1693–1739) «Лондонский купец, или История Джорджа Барнуэлла» (1731). Ее герой, приказчик зажиточного купца, под влиянием страсти к преступной и развратной женщине совершает кражу и убийство; раскаявшись в содеянном, он смиренно идет на казнь. Пьеса полна нравоучений и сентенций, психологически неубедительна и напыщенна. Но она была среди первых пьес, написанных языком прозы, языком, на котором говорили; она сознательно обращена к низкой сфере житейских дел, к мещанским кругам и показывает пример как отрицательный, так и положительный; сбившемуся с пути Барнуэллу противопоставлен в пьесе второй приказчик купца Торогуда — Трумен («настоящий человек»). Пьесой восхищались в Англии и в других странах Европы, ее прославляли такие теоретики мещанской драмы, как Лессинг и Дидро.

Последователем Лилло был Эдвард Мур (Edward Moore, 1712–1757). В своей пьесе «Игрок» (1753) автор ополчается против страсти к азартной игре. У него одна цель — предотвратить пагубное влияние порочной страсти на характеры и судьбы людей. Объятый этой страстью герой разоряет себя, семью и в долговой тюрьме принимает яд за несколько минут до того, как его верная и любящая жена приносит весть о доставшемся им спасительном наследстве. Ложный пафос, неестественность чувств и языка не могут, однако, позволить забыть о значении этой пьесы как образца «семейной трагедии», описывающей обыкновенных людей и рассчитанной на обыкновенного зрителя.

Так же как «Лондонский купец», «Игрок» Мура вызвал к жизни произведения, неизмеримо его превосходящие, — драмы Лессинга и Дидро. В самой Англии, где героический период в истории буржуазии был позади, где она после компромисса 1688 г. была в целом удовлетворена своим положением, буржуазная драма не приобрела общественной остроты и ограничивалась проповедью морали и религии.

Широкое распространение вдохновленных Муром и Лилло пьес, которые под пером ловких драмоделов, подобных Кемберленду, приобрели огромную популярность, вызвало естественную реакцию — возвращение к веселой комедии. Опираясь на опыт комедиографов XVII в., она потешалась над избыточной чувствительностью и дидактизмом буржуазной драмы и над преувеличенными, трафаретными формами ее выражения. Так возникает комедия Оливера Голдсмита (см. гл. 5) «Добродушный» (1768). Посмеиваясь над детской доверчивостью и неразумной добротой своего героя Хонивуда, Голдсмит непрерывно ставит его в комические положения. Однако в духе сентиментализма, утвердившегося в литературе тех лет, автор придает Хонивуду черты трогательные, вызывающие общую симпатию. Преувеличенная чувствительность изображается юмористически во имя истинного чувства, мнимая филантропия отвергается ради подлинной человечности.

Пародирование сентиментальной фразеологии и избитых общих мест мещанской драмы особенно ощутимо в лучшей комедии Голдсмита «Ночь ошибок, или Унижение паче гордости» (1773), отпраздновавшей уже двухсотлетний юбилей своей сценической жизни. Случайное недоразумение — молодой человек принимает за придорожную гостиницу имение сквайра Хардкасла, к дочери которого по настоянию родных идет свататься, — становится поводом для ряда веселых фарсовых сценок: героиня, мисс Хардкасл, девица бойкая и находчивая, решается помочь преодолеть застенчивость претенденту на ее руку, прекрасно разыгрывая роль горничной, — она унижается, чтобы придать ему смелости. Традиционные ситуации мещанской драмы опрокидываются здесь ради торжества беззаботного, отнюдь не поучительного веселья. Некоторые образы пьесы мать, слепо любящая своих детей, миссис Хардкасл, и ее сынок Тони, грубиян, невежда и бездельник, — вошли в число вечных, всем известных театральных персонажей. Они, вероятно, в какой-то мере подсказали Фонвизину образы госпожи Простаковой и Митрофана, которые, однако, приобрели вполне индивидуальные и в то же время национально-обусловленные черты.

Вершиной театрального искусства XVIII в. стала комедия младшего современника Голдсмита Ричарда Бринсли Шеридана (Richard Brinsley Sheridan, 1751–1816). Выходец из Ирландии, сын актера и писательницы, Шеридан рано добился громкого успеха и восхищения всей Англии как комедиограф. В 25 лет он стал директором (а позднее и владельцем) лучшего в Лондоне театра Друри-Лейн. В 1780 г. Шеридан неожиданно оставил поприще драматурга ради не менее блистательной парламентской карьеры: вплоть до 1812 г. он представлял левое крыло партии вигов в палате общин и прославился речью, обвинявшей генерал-губернатора Индии в злоупотреблении властью и коррупции. В последние годы жизни, когда окончилась его парламентская деятельность, когда сгорел его театр, Шеридан был забыт. Он оставался человеком просветительского века и не мог найти себя в новой общественной и литературной обстановке Байрон сказал о нем, что он произнес самую лучшую речь и написал самую лучшую пьесу своего времени.

Первого успеха Шеридан добился, когда совсем еще молодым человеком стал автором популярной пьесы «Соперники» (1775). Следуя давно известным образцам, английским и французским, комедиям Мольера и драматургов Реставрации, Шеридан создал веселую, остроумную пьесу, высмеивающую глупость, невежество, жеманство, корыстолюбие в жизни и литературе. Пьеса одновременно пародирует пустое светское общество и выспренную сентиментальную манеру его изображения. На старых, утвердившихся на сцене приемах строится новое, оригинальное произведение.

Соперники, борющиеся за любовь богатой наследницы Лидии Лэнгвиш, богатый капитан Абсолют и бедный лейтенант Беверли, оказываются… одним и тем же лицом. Капитан разыгрывает роль лейтенанта, чтобы пленить романтическое воображение девушки, мечтавшей о бегстве из дома и тайном браке с бедняком. Далеко не сразу удается капитану Абсолюту вытеснить из ее сердца бедного лейтенанта. Мечты Лидии о веревочной лестнице, о похищении, о четверке лошадей смешны, но они порождены полуосознанным протестом против брака-сделки, когда чувствами торгуют, «как на рынке». Комедия понравилась, потому что в ней узнавались типичные персонажи времени: тиран-отец, неспособный уважать никого, кроме себя (сэр Энтони Абсолют), невежественная знатная дама, претендующая на образованность (миссис Малапроп — «Невпопад», прямая наследница Табиты Брэмбл из романа Смоллетта), воинственный, но трусливый модный франт (Боб Акр). Многие фразы из пьесы своей афористичностью напоминают психологические миниатюры Ларошфуко.

В противовес комедии сентиментальной, пьеса Шеридана отстаивает принципы «веселой комедии», в художественных образах претворяя мысли трактата Голдсмита «О сентиментальной и веселой комедии». При всей беззаботности и непритязательности морали «Соперников» очевидно желание автора не только повеселить зрителей, но и воспитать в них уважение к естественным чувствам, к искреннему мужеству и бескорыстию.

Этой цели отвечает и самая знаменитая комедия Шеридана «Школа злословия» (1777). Она прочно вошла в число тех вечных пьес, которые исчезают из репертуара, одного театра, чтобы тут же появиться на сцене другого. Бьющее через край остроумие, непринужденная вереница блестящих сцен, осмеивающих святая святых Англии — высшее общество с его беспринципностью, алчностью и лицемерием, имеют, в сущности, просветительское назначение. Нельзя отделять Шеридана-комедиографа (1770-е гг.) от Шеридана-политика (1780-е гг.). Хотя во времени эти сферы его деятельности не совпадают, они отвечают единой потребности способствовать моральному очищению своей страны, ее благу.

Пьеса направлена против духовного безобразия, убожества и лицемерия высших кругов. Парадоксальность и острота комедии заключаются в том, что предметом разоблачения и осмеяния в ней становятся насмешники, губители чужих репутаций, с профессиональной изощренностью издевающиеся над достоинством и честью людей. Салон леди Снируэл, объединяющий клеветников всех мастей, из тех, что убивают не оружием, а словом, не в честном бою, а из-за угла, — это фон, на котором разыгрывается действие пьесы.

Сатирически изображая мастеров злословия, Шеридан обрушивается на вполне реальное и широко распространенное социальное бедствие: журналы и газеты того времени, не говоря уже о светских гостиных, были полны скрытой внутренней борьбы за власть, за политический перевес — хитроумных интриг, в которых погибала честь и доброе имя противника. Печальную известность в этом приобрел «Журнал джентльмена», рассадник зловещих слухов и анонимных обвинений. Реальную опасность подобных изданий испытал на себе несколько десятилетий спустя Байрон, которого устные и письменные поношения изгнали из родной страны.

Блестяще обрисованный фон комедии не пассивен. Он тесно связан со всем действием пьесы. Завсегдатаи салона Снируэл развращают леди Тизл, молодую неискушенную жену старого доброго сэра Питера, преследуют клеветой и едва не губят репутацию Марии, беззащитной воспитанницы семейства Тизлов. Как говорит один из немногих положительных персонажей пьесы, «иной бедняга, которого вздернули на виселице, за всю свою жизнь не сделал столько зла, сколько эти разносчики лжи, мастера клеветы и губители добрых имен».

Братья Сэрфес — Джозеф и Чарлз — противостоят друг другу и как соперники в любви (взаимное чувство соединяет Чарлза с Марией, которую ради денег жаждет заполучить в жены Джозеф), и как соперники в расположении богатого дядюшки Оливера, от которого зависит их материальное благополучие. Противостоят они друг другу и как контрастные нравственные типы: Джозеф — злодей и тайный сластолюбец, но провозглашает только самые возвышенные принципы, придавая им безапелляционную форму моральных сентенций; Чарлз, напротив, не скрывает своего легкомыслия, мотовства, беспутства, страсти к азартной игре, но верен доброте и отзывчивости, которые, по убеждению просветителей, составляют истинную сущность человеческой природы.

Искусство драматурга заключается в умелом сопряжении всех линий пьесы истории супругов Тизлов, истории братьев Сэрфесов и «подвигов» школы злословия. При ограниченном круге персонажей все они оказываются тесно — и очень естественно — связаны друг с другом. Даже негласная председательница клеветников леди Снируэл имеет свой, отнюдь не бескорыстный интерес к главным героям: она распускает ложные слухи о связи леди Тизл с Чарлзом, чтобы разлучить его с Марией и добиться его любви; она же научает всех повторять всюду о привязанности Марии к Джозефу, чтобы тем вернее избавиться от ненавистной соперницы.

Искусство комедиографа сказывается и в непрерывном, стремительном развитии действия, его концентрации в нескольких мастерски построенных сценах, давно утвердившихся в истории европейского классического репертуара. Одна из них — сцена испытания Чарлза Сэрфеса, к которому сэр Оливер является под видом ростовщика. Он готов дать молодому моту огромную ссуду под залог портретов предков. Чарлз с веселыми и грубыми шутками продает все, кроме портрета самого Оливера, которому хранит благодарность и преданность. В построенной по принципу контраста сцене Джозеф с самой изысканной учтивостью отказывает в денежной помощи разорившемуся родственнику, обличие которого также принял сэр Оливер. Так выясняется, что стоит за внешним, «поверхностным» поведением обоих братьев.

Кульминацией пьесы является знаменитая «сцена с ширмой», за которой Джозеф прячет явившуюся к нему на свидание леди Тизл, когда в комнате неожиданно появляются сэр Питер Тизл и Чарлз. Непредвиденные повороты в развитии действия, — эффектные смены декораций и персонажей, фейерверк острот придают пьесе особый блеск. Напряженный интерес поддерживается до последней сцены, которая тоже заключает сюрприз: злобные интриги леди Снируэл и ее окружения разоблачены ее «верным» слугой Снейком, и зло, как ни парадоксально, становится орудием добра и благополучного решения конфликта.

Слабее всего в пьесе положительные образы — Мария, сэр Оливер; они бесцветны и традиционны. Комедия вообще многим обязана традиции: здесь есть немало ситуаций, заимствованных у Мольера (так, сцена разоблачения Джозефа напоминает соответствующую сцену «Тартюфа»), у комедиографов эпохи Реставрации, у Филдинга (контраст между братьями — мнимо добродетельным злодеем и ветреным, но добрым повесой). Вполне согласуются с традицией и «говорящие» имена персонажей: Сэрфес означает «поверхность», Снируэл «насмешница», Снейк — «змея» и т. п.

«Школа злословия» осталась непревзойденной в творчестве Шеридана. По своей идейной глубине, социальному звучанию и мастерству исполнения ей значительно уступали и двухактный фарс «День святого Патрика» (1775), и комическая опера «Дуэнья» (1775), и переделанная Шериданом пьеса Ванбру «Поездка в Скарборо» (1777). Уступала ей и написанная после Длительного перерыва мелодрама «Пизарро» (1799) — переработка «Испанцев в Перу» Коцебу. Существенный интерес представляет лишь комедия «Критик» (1779), но интерес этот не столько жизненный, сколько историко-литературный. Шеридан как бы собирает и концентрирует здесь все театральные штампы, против которых он выступал в течение нескольких лет.

«Критик» — пьеса-пародия, самая интересная часть которой — репетиция нелепой напыщенной трагедии («Испанская армада»), пародирующей произведения эпигонов Шекспира. Действие репетируемой пьесы забавно комментируется ее автором Пуфом в беседе с язвительным критиком и антрепренером Сниром. Шеридан высмеивает чудовищные преувеличения модной мелодрамы и слезливость современной комедии.

За веселыми шутками и пародийными преувеличениями стоит, по существу, эстетическая программа автора — программа жизненного полнокровного реалистического искусства — и сожаление о кризисе современного театра, лишенного мысли, содержания и сведенного к пустому, нелепому ритуалу, к набору бессмысленных штампов. На сцене, где ради лицемерной добропорядочности и чистоты нравов безжалостно коверкались старые пьесы, где торжествовала мораль торгашей и святош, Шеридану было тесно и скучно. Можно предположить, что ушел он от драматургии тогда, когда понял, что на условном языке современной пьесы ему нечего сказать зрителю.

Шеридан — выдающийся мастер комедии. Его «Школа злословия» по праву занимает место рядом с комедиями Мольера, Бомарше, Гоголя. Глубина идейного содержания, изящество художественной формы, занимательность интриги, самобытность характеров, непринужденно-веселое остроумие — все это обеспечило «Школе злословия» долгую театральную жизнь.

Примечания:

5

Горький А. М. История русской литературы. М., 1939. С. 267.

6

Пер. Ю. Д. Левина.

7

Пер. В. Жуковского.

8

См.: Верцман И. Е. Лоренс Стерн // Из истории реализма на Западе. М., 1941. С. 180.

9

Здесь и далее стихотворения Бернса цитируются в переводах С. Я. Маршака.