Глава Х

Придворная жизнь в Милане при Людовико и Беатриче

После свадьбы Людовико и Беатриче стали вполне очевидными два факта: во-первых, герцог Бари был очарован молодостью и жизнерадостностью своей невесты; во-вторых, две герцогини не имели никаких шансов ужиться друг с другом. С самого начала Беатриче затаила ненависть к опередившей ее кузине, и вражда между ними вскоре стала столь ожесточенной, что, как писал Корио, любая мелочь могла привести к окончательному разрыву. Вскоре после этой свадьбы герцогиня Милана родила мальчика. Эта новость не могла вызвать радость у четы Бари. Хотя Изабелла по праву обладала более высоким статусом, Тротти понимал, насколько зависимым было в действительности ее положение. Тот факт, что они были кузинами и с раннего детства близко знали друг друга, еще более осложнял ситуацию. Тротти записал (12 мая 1491 года) слова Изабеллы о том, что она хотела бы, чтобы с ней обращались точно так же, как с герцогиней Бари, и была бы довольна, если бы синьор Людовико вел себя так, словно у него две жены или две дочери, и не делал между ними различия. Она не желает иметь ни на грош больше, чем герцогиня Бари, но далее она сожалеет обо всем, что Людовико подарил своей жене из своей сокровищницы. Людовико владел знаменитыми драгоценностями, среди которых был красный корунд Спино стоимостью 25 тысяч дукатов, большой рубин весом в 22 карата и жемчужина в 29 карат, также оцениваемая в 25 тысяч дукатов.

Феррарский двор был, разумеется, весьма обеспокоен таким положением дел в Милане. В письме от 6 февраля Тротти уверял их, что синьор Людовико думает лишь о том, как угодить своей жене и развлечь ее. Каждый день он говорит о том, как любит ее. Но Галлерани по-прежнему оставалась опасной соперницей. Четырнадцатого февраля Тротти явился в замок, и Людовико, который доверялся ему во всем, сообщил ему «на ухо», что идет поразвлечься к Цецилии и что его жена не возражает против этого. Тем не менее сама Беатриче думала иначе. Она прямо отказалась надеть платье из золотой ткани, которое было похоже на то, что герцог подарил своей любовнице. Двадцать первого марта 1492 года, когда Галлерани носила его ребенка, Людовико сообщал Тротти, что после родов он разорвет с ней связь. Двадцать седьмого марта Тротти пишет, что Людовико совершенно предан своей супруге. Он говорит, что герцог в полном восторге от ее очаровательных манер и веселого нрава, добавляя, что, будучи жизнерадостной по своей натуре, она, кроме того, «molto piacevolino е non mancho modesta» (весьма милая девушка и скромна без изъяна). Двадцать седьмого апреля он сообщает, что две герцогини играли друг с другом a la braze — в кулачном бою — «и супруга герцога Бари повергла свою соперницу». В этом состязании, к сожалению, было слишком много символического. Беатриче, бойкий, взбалмошный и избалованный шестнадцатилетний ребенок, вовсе не была склонна проявлять такт по отношению к своей кузине. Вполне можно доверять рассказам о том, что на придворных церемониях она выставляла Изабеллу на посмешище.

Когда Галлерани родила мальчика, Людовико сказал своей жене, что прервал отношения со своей любовницей, и он сдержал свое слово. Вскоре после этого, в 1493 году, Цецилия вышла замуж за графа Бергамини. В 1497 году Людовико действительно намеревался провести рожденного ею сына Чезаре на вакантное место архиепископа Милана, что вызвало немалое возмущение в среде духовенства. И только когда приор церкви Санта Мария делле Грацие, его личный друг, которого Моро высоко ценил, настойчиво попросил его не делать этого, поскольку мальчик еще слишком юн, он отказался от этого назначения. Галлерани, достойно жившая в браке, поэтесса, гуманист и гостеприимная хозяйка, вскоре снова появилась при дворе. Известно, что в 1497–1498 годах она принимала участие в обедах вместе с Беатриче и ее малолетним сыном Франческо.

Приближенные дамы Беатриче писали в том же тоне, что и Тротти. Полиссена д'Эсте сообщает Изабелле д'Эсте, что у нее есть приятные новости, что Беатриче окружена вниманием и совершенно счастлива. Ее супруг заботится о ней, устраивает празднества в ее честь и угождает ей всеми возможными способами. Ей известно, что он испытывает к ней «сердечную любовь и благожелательность; дай Бог, чтобы это продолжалось долго». Согласно Галеаццо да Сансеверино, «между ними возникла такая любовь, что мне кажется, едва ли два человека могут любить друг друга сильнее».

Неожиданным следствием их брака стала искренняя дружба, завязавшаяся между Людовико и Изабеллой д'Эсте, маркизой Мантуанской, которая по своему характеру гораздо лучше соответствовала роли его спутницы и доверенного лица, чем ее сестра. Она была «более утонченна, лучше образованна, более глубокомысленна, нежели Беатриче», пишет Малагуцци-Валери, «и ей было суждено внести больший личный вклад в итальянскую политику». Многие исследователи задавались вопросом о том, насколько бы изменилась судьба Людовико, если бы она была с ним и имела на него влияние.

Изабелла д'Эсте, где бы она ни появлялась, производила то же неизгладимое впечатление, которое и сейчас может испытать читатель ее писем. В списке ее друзей значились также Галеаццо Сансеверино и Галеаццо Висконти. Древний эпос «Короли Франции» и сейчас столь же популярен и вызывает столь же серьезные дискуссии, как и во времена Аттендоло-Сфорца. Боярдо и Ариосто[39], два великих придворных поэта Феррары, способствовали превращению или же сами превратили историю их дружбы в бессмертное эпическое повествование, являющееся идеализированным отражением придворной жизни и рыцарства той эпохи. Дамы д'Эсте и Галеаццо Висконти представляли противоположные стороны в споре о достоинствах паладинов. Висконти выступал защитником французского рыцаря Роланда, в то время как Изабелла и Беатриче встали на сторону Ринальдо[40]. То ли Галеаццо проявил такую настойчивость, то ли его противники оказались столь тактичными, но им пришлось объявить о своем поражении. Однако Изабелла быстро вернулась к своей прежней любви и по возвращении в Мантую продолжила дискуссию в письме. Возможно, для нее это был лишь удобный повод попросить у Боярдо рукопись следующих частей его поэмы.

Несмотря на свою молодость, Изабелла стала для Людовико другом, у которого тот мог спросить совета и на которого мог положиться. Он мог обращаться к ней так, как бы он обращался к своей матери. Мужчина с его характером инстинктивно ищет в женщине симпатии и поддержки. В письме от 12 марта 1494 года Моро пишет, что так скучает по ее обществу, «что мы признаемся в том, и кажется нам, словно мы теряем часть самих себя, когда она прощается с нами до завтра». Тротти пишет, что за все те тринадцать лет, которые он провел в Милане, он еще никогда не видел, чтобы Сфорца так чествовали своего гостя. Когда Изабелла останавливалась в Милане, Людовико едва мог отойти от нее, заставляя послов и весь двор следовать за ней по пятам и уступая ей дорогу, к всеобщему изумлению, «и часто Его Милость ездил вместе с ней по садам в carretta». Людовико никогда не был неразборчив в своих любовных связях, и об этом красноречиво свидетельствует тот факт, что он был способен испытывать искренние дружеские чувства по отношению к столь привлекательной женщине, не возбуждая, по-видимому, никаких подозрений и ревности своей жены, хотя маркиз Гонзага не был в восторге от их близости, дававшей почву для некоторых сплетен. «Тихая дружба и искренняя симпатия связывала двух этих людей, которые любили роскошь и искусство. — пишет Малагуцци-Валери. — Они обменивались дарами и любезностями и с радостью проводили время вместе в Милане, одни или в компании Беатриче». Между двумя дворами — миланским и мантуанским — установились тесные связи. Людовико учредил еженедельные торговые обмены с Мантуей. Туда он отправлял трюфели, овощи и артишоки, а взамен получал любимую им форель из озера Гарда.

Беатриче не обладала тем даром красноречия, благодаря которому письма Изабеллы представляются нам столь неожиданно современными. Изабелла послала ей описание свадьбы ее брата и Анны Сфорца, которая сопровождалась великими торжествами, включавшими в себя постановку двух комедий Плавта, чем славилась Феррара. Беатриче отвечала, что письмо это позволило ей ощутить свое присутствие на этом празднике. Она была настолько уверена в привязанности к ней своей сестры, что могла написать: «Я твердо знаю, что вы очень скучаете по мне и что мое отсутствие лишило вас немалой доли радости от той свадьбы. Не буду отрицать, что теперь, когда я разлучена с Вашей Милостью, я не так сильно переживаю разлуку со своей любимейшей сестрой, как Ваша Милость всегда тоскует без меня; но и я чувствую, что лучшая часть меня самой оказалась вдали от меня».

Беатриче дЭсте теперь стала государыней самого блестящего двора в Италии. Он и раньше славился своим великолепием и своими охотами, но она придала ему пикантность и жизнерадостность. Миральто говорит о ней как об очень юной, прекрасной, смуглолицей девушке, «изобретательнице новых костюмов, танцующей и развлекающейся днем и ночью», и, подобно всем в ее семье, она в не меньшей степени интересовалась литературой и искусством. Ее безграничная, бурлящая жизнерадостность совершенно покорила ее умеренного, уже зрелого супруга, который едва мог устоять под напором ее темперамента. Из них двоих она была определенно сильнее, во времена опасности брала на себя лидерство и оказывала, вероятно, немалое влияние на государственные дела. «Если герцог Бари, наделенный, помимо недостатков и пороков, всеми достоинствами итальянского государя эпохи Ренессанса, сумел сыграть гораздо более значимую роль, чем позволяло его положение, то во многом благодаря его супруге, тщеславной совершенно по-женски и, если вам будет угодно, даже жестокой, особенно по отношению к герцогине Изабелле, но с характером решительным и упорным и острым умом, увлекаемым всеми соблазнами роскоши и очарованным искусством». Беатриче часто бывала жестока. Сразу после ее смерти шут по имени Фрителла писал Изабелле д'Эсте, что из-за ее гордыни и кошачьей натуры он считает невозможным горевать о ней. Но она была душой и сердцем миланского двора. В той страсти, с которой она окуналась во всевозможные развлечения, было нечто, напоминающее лихорадочное возбуждение человека, неосознанно предчувствующего свою раннюю смерть. И в этом она кажется живым воплощением тех веселых лет перед бурей.

Беатриче быстро полюбила охоту. При выборе своего спутника в охотничьих походах она в большинстве случаев отдавала предпочтение Галеаццо да Сансеверино. Людовико был слишком занят; кроме того, он, вероятно, не разделял любовь своих приближенных к таким забавам и лишь изредка принимал в них участие. Одиннадцатого февраля 1491 года Галеаццо да Сансеверино сообщал Изабелле д'Эсте, что они посетили Кузаго, один из герцогских замков вблизи Милана. Они отправились туда в carretta (карете), вместе с герцогиней и тенором Диода, ее любимым шутом из Феррары, ибо ей нравилось пение, и, куда бы она ни ехала, она всегда брала с собой кого-нибудь из своего хора. Они спели две дюжины песен и веселись так, что сами казались ббльшими шутами, чем Диода. Достигнув Кузаго, они забросили огромную сеть в воду и выловили множество щук, миног и другой рыбы, из которой устроили себе королевский пир. Затем Беатриче и Галеаццо снова пели и играли в мяч, дабы ускорить пищеварение. На следующий день они обследовали замок, на который Людовико истратил много денег. Этим замком герцог так гордился, словно бы он достался ему от отца. Они сочли его и в самом деле великолепным, а его высеченный из мрамора вход был бы достоин самой Чертозы. Затем они снова попытали счастья с сетями в другом месте. Они вытащили из воды тысячу форелей, выбрасывая обратно тех из них, которых не желали сохранить для подарков и для себя. Затем они вновь оседлали коней, и Галеаццо пустил соколов, вернувшихся с несколькими речными птицами. Наконец, они устроили охоту на оленей, убив двух, и вдобавок пару оленят. В Милан они вернулись на закате. Людовико проявил большой интерес к их приключениям, гораздо больший, замечает (и, по-видимому, справедливо) Сансеверино, чем если бы он сам в них участвовал. Сам Сансеверино разбил свои сапоги и в клочья изорвал одежду, но он полагает, что это был счастливый день для Беатриче и что Людовико подарит Беатриче замок Кузаго. Он оказался настоящим пророком. Великолепно иллюстрированный дарственный акт с портретами Людовико и Беатриче хранится ныне в Британском музее. С восторгом описывая в своем письме окрестности Вилланова, славящегося своими перепелами, Беатриче сообщает Изабелле, что специально для нее целое поле там отведено под выращивание чеснока, чтобы она могла вдоволь им наесться, ведь она его так любит. Великие дамы Ренессанса обладали, как правило, столь же здоровым пищеварением, как и их мужья.

Счастливейшие дни своей ломбардской жизни знать часто проводила в своих поместьях, располагавшихся вокруг Милана. Многое об этом можно узнать у Банделло. Маркезино Станья, один из самых доверенных министров Людовико, заведовавший хранилищами зерна и сокровищницей и сумевший снискать уважение к себе на столь благодатных постах, был, вероятно, первым, кто выстроил себе замок вдалеке от Милана, в Белладжьо, на берегу озера Комо. Тирабоски, кстати говоря, называл его «орудием и каналом, посредством которого пользовались благосклонностью властей все деловые предприятия в этом государстве». Людовико, как и все Сфорца, разделял это увлечение и никогда не бывал более счастлив, нежели в семейном кругу в одном из своих прекрасных замков, которые в багровом отблеске их теплой ломбардской терракоты гордо возвышались над дикостью подвластной им территории. Более всего Моро любил Виджевано — место своего рождения, располагавшееся в непосредственной близости от Милана, — там, где до сих пор высится башня Браманте. Он не жалел денег ни на замок, ни на город, который обязан ему прекрасными аркадами своей рыночной площади. Лучшее описание этой местности мы находим в письме маркизы Изабеллы к ее мужу (от 27 августа 1492 года): «Сегодня была охота где-то в двух милях отсюда, в самом прекрасном, как я полагаю, месте, созданном Природой для такого зрелища. Животные находились в лесистой долине вблизи Тичино; часть из них была заперта в клетках, привезенных сюда исходя из количества голов дичи. Когда их погнали камнями, они должны были переплыть приток Тичино и взбираться на холм, на котором мы, дамы, расположились на платформе. Остальные были в укрытиях, сделанных из зеленой ткани и веток. За каждым движением животных можно было наблюдать из долины или из леса, вплоть до откоса, от которого простиралось прекрасное поле. Когда животные достигли его, спустили собак, и мы следили за их погоней, насколько хватало глаз. Внизу мы увидели, как несколько оленей переплывают реку, но только один из них взобрался на холм, и они убежали так далеко, что мы не смогли проследить, как их убили. Их преследовали и ранили дон Альфонсо и мессир Галеаццо. Затем появилась самка со своим олененком. На них не стали спускать собак. Было множество кабанов и оленят, но один кабан и один олень поднялись на холм и были убиты прямо перед нами. Олененка закололи в честь моего знамени. Последней выбежала лисица. Ее удивительные прыжки развлекли нашу компанию, но она оказалась недостаточно хитра, чтобы убежать, и под общий смех последовала за остальными».

Этот был тот самый парк, который Людовико обустроил и заселил дичью. Он простирался от его образцовой фермы Ла Сфорцеска до самой Тичино. Довольно неразборчивые методы, при помощи которых он приобрел эти земли, не добавили ему популярности. Сфорцеска была источником всеобщего восхищения любых посетителей, не исключая и французов, но она также и приносила прибыль своему владельцу. Здесь он экспериментировал с выращиванием различных культур и селекцией домашнего скота и даже завез для этого овец из Франции. Работы на ферме проводились в соответствии с самыми строгими научными и экономическими правилами. Плодородие земель Виджевано основывалось главным образом на введенной Людовико ирригационной системе, центральным узлом которой был отведенный от Тичино канал Навильо Сфорцеско. Большая часть этих земель прежде была бесплодна из-за недостатка воды. Представляется более вероятным, что наброски в блокноте Леонардо были лишь зарисовками уже созданных сооружений, нежели планом предстоящих работ. Эту ферму Людовико также передал своей жене, а после ее смерти она отошла доминиканцам церкви Санта Мария делле Грацие. Именно здесь он заложил церковь Санта Мария делла Бестеммие — Св. Марии Проклятий, — названной так, поскольку на ее постройку шли штрафы, налагаемые за хулу на Пречистую Деву и святых. Эта церковь была закончена Джаном Джакомо Тривульцио, который стал хозяином Виджевано после французского нашествия.

В Виджевано и Кузаго были богатейшие запасы крупной дичи. Ничто не производило большего впечатления на Людовико, чем бесстрашие его супруги. В Кузаго она погналась за разъяренным медведем, задравшим нескольких собак, нанеся тому рану, после чего его прикончили другие охотники. Несколько примеров смелости Беатриче приводят в своем бесценном исследовании Луцио и Реньер. Описывая в письме к Изабелле поведение Беатриче во время охоты на волков, Людовико заявляет, что при всей ее смелости он сомневается в том, что ей удалось бы отнять пальму первенства у своей сестры, «однако так велико мое желание вас увидеть и сравнить отвагу вас обоих, что мне кажется, пройдет еще тысяча лет, прежде чем вы вернетесь». Далее он сообщает еще об одном случае, когда раненый олень боднул коня, на котором ехала Беатриче, подняв его над землей на высоту доброго копья, «но она удержалась в седле и все время сидела прямо; она лишь рассмеялась, когда герцог, герцогиня и я бросились к ней на помощь».

Две юные герцогини проводили вместе много времени. Они гнались наперегонки или же скакали впереди своих дам, надеясь, что кто-нибудь из них, с испугу, упадет с лошади. На самом деле, признавался Людовико Изабелле, он не в силах пересказать ей тысячи их шуток и забав. Теперь, когда они вернулись в Милан, они каждый день выдумывают что-то новое. «Во время дождя они, покрыв головы платками, с дюжиной служанок отправились в город за продуктами». Но в Милане не принято носить платки, и поэтому некоторые женщины, повстречавшиеся им на улице, смеялись над ними. «Моя жена была вне себя от гнева и ответила им так, что казалось, дело закончится потасовкой. Вернувшись, промокшие насквозь и грязные, они являли собой забавное зрелище. Думаю, что если бы вы, Ваша Милость, были здесь, то они бы были еще более расстроены, поскольку вы, при вашей отваге, если бы кто-либо посмел оскорбить их, то сумели бы защитить их всех, и обидчики имели бы дело с вашим кинжалом». В Павии они однажды задумали устроить маскарад в турецких платьях, и Беатриче сшила их за одну ночь. Когда герцогиня Милана высказала свое изумление, увидев ее закутанной в этот наряд с головы до ног подобно старухе, она ответила, что, если она решила что-то сделать, ради шутки или всерьез, она приложит все усилия, чтобы это было сделано как можно лучше. Этот ответ позволяет понять, в чем состояло превосходство феррарских дам над большинством их современниц.

Разумеется, все эти шумные забавы происходили с подачи Беатриче. Отношения между двумя герцогинями, каковы бы ни были их внешние проявления, все же не улучшались. Положение герцогини Милана становилось все более и более унизительным. Супруг Изабеллы д'Эсте, который весьма неодобрительно следил за безумствами миланского двора, с возмущением описывал один случай, когда Джан Галеаццо забыли после охоты, и никто не обратил ни малейшего внимания на его отсутствие, словно бы его вовсе не существовало. Тротти пишет о том, как герцоги со своими герцогинями отправились на майскую охоту, в соответствии с ломбардским обычаем, первого мая 1492 года, в сопровождении своих сокольничих и значительной свиты, в составе которой находился и он сам. На герцогинях были шляпки во французском стиле, усыпанные драгоценными камнями, «но жемчужины у герцогини Бари были значительно крупнее и лучше, чем у герцогини Милана». Тротти в мельчайших деталях описывает их наряды. Остальные дамы были одеты в том же стиле, но без драгоценностей.

Добродушный Тротти сам играл роль некоего придворного шута. На карнавале 1485 года Людовико заставил его, сменяя сотню масок, подавать им миланский ужин, отправив ему затем весь сыр в порядке компенсации. Но с появлением Беатриче, этой безжалостной юной любительницы охоты, для посла ее отца наступили еще более худшие времена. В недобрый час он признался, что не любит лисьих и волчьих щенков, поскольку «они неприятно пахнут и кусаются». Зная о том, какой ущерб наносят эти животные, Людовико требовал от крестьян Виджевано, чтобы те приносили ему столько, сколько смогут. Теперь же их складывали в мешки и корзины и отправляли Тротти. Его слугам приходилось затем целыми днями их отлавливать. Даже в Милане он не чувствовал себя в безопасности. Людовико присылал их и сюда и приказывал выпускать их у него в саду, где они уничтожили всех его цыплят. Тротти жаловался, что они прыгали словно демоны у него под носом и требовалось три или четыре часа, чтобы убить их. Людовико велел ему описывать эти практичные шутки в его посланиях в Феррару.

Хорошо известно мнение Якоба Буркарда о герцоге Моро: «Будучи прекраснейшим образцом деспота этого века, он, в качестве его естественного продукта, почти не поддается нашей моральной оценке. Несмотря на совершенную безнравственность используемых им средств, он применял их с величайшей изобретательностью; вероятно, он более чем кто-либо был бы изумлен, узнав, что человек несет моральную ответственность за выбранные им средства, точно так же, как и за результат своих действий».

Людовико проявил административный талант Висконти, умело организовав свое государство, хотя его расточительность и расходы на ведение войн, в которые он был втянут, быстро истощали его финансовые ресурсы. В целом он удачно подбирал своих министров. О Маркезино Станья мы уже упоминали. Главным секретарем герцога был Бартоломео Калько, который играл при Моро почти ту же роль, что и Чикко при его отце. Это был человек с незаурядными способностями и большим жизненным опытом — «высочайшей души, совершенного благородства и добронравия», как выражается Корио. Через его руки проходила вся переписка с послами и иностранными дворами, как, впрочем, и большая часть его договоров с художниками и другими работниками, нанимавшимися к нему на службу. Именно он обязан был вскрывать письма, приходившие из зачумленных областей.

Чума в то время была источником великих бедствий. Людовико прилагал немалые усилия для борьбы с ней. Во времена голода и чумы, пишет Джовио, он уделял должное внимание снабжению продовольствием и пресечению болезни. В 1485 году во время страшной вспышки эпидемии Корио, оказавшись в вынужденном заточении, начал писать свою историю Милана. В городе с населением триста тысяч чума произвела ужасное опустошение, унеся жизни около пятидесяти тысяч жителей. Людовико Милан обязан своим огромным чумным лазаретом, строительство которого началось после его выздоровления от тяжелого недуга в 1488 году. Подобно другим государям Италии того времени, Моро стремился наполнить улицы своего города светом и воздухом, расчищая их от складов, стойл и других препятствий и по возможности расширяя их. Он даже высказывал намерение заново перестроить Милан, хотя и довольно смутное, но именно этим его замечаниям обязан своим возникновением план идеального города Леонардо да Винчи. Такой город должен был строиться возле реки, уровень воды в которой был бы постоянен благодаря системе шлюзов. Его жителям не следовало позволять, подобно скопищу коз, селиться в переполненных домах, заполняя все углы грязью и зловонием и сея в них семена заразы и смерти. Повсюду должен быть свет и свежий воздух, поэтому Леонардо формулирует принцип, согласно которому ширину улиц следует рассчитывать, исходя из средней высоты возводимых на ней домов. Улицы следует разделить на два типа: верхний и нижний. Верхние улицы, которые должны быть опрятны и элегантны, предназначаются для пешеходов и легковых колесниц; нижние — для тяжелых торговых повозок. У задних дверей домов, которые должны были выходить на нижние улицы, следовало хранить весь хлам и нечистоты. Эти нижние улицы необходимо было бы регулярно очищать водой из реки. Горячее воображение рисует дальнейшие детали: чистые конюшни, просторные и правильно расположенные комнаты, и даже постоянно зажженный очаг.

Другим важным секретарем был Якопо Антикварно, ученый и гуманист, приятель и покровитель гуманистов, близкий друг Альдуса Мануция, великого книгопечатника из Венеции. Он был правой рукой Людовико во всем, что касалось научных и церковных дел. Джованни да Беллинцона отвечал за юриспруденцию. Письмо-наставление, в котором Людовико рассказывает своим сыновьям о государственном управлении, свидетельствует о том, что у него было столь же ясное представление об отлаженной системе гражданского администрирования, как у великого Джан Галеаццо Висконти. Он обращает особое внимание на то, что необходимо тщательно отбирать государственных чиновников и лучше обходиться с ними, стимулируя их амбиции и регулярно продвигая их по службе.

Еще одной личностью, имевшей большое влияние при этом дворе, где все решения принимались с учетом астрологических предсказаний, был Амброджио да Розате. В торжественной речи, произнесенной по случаю взятия Новарры в 1500 году, Людовико признался в своем доверии к астрологии, заявив, что прежде он молился Богу, а затем обратился к звездам за руководством, дабы, избегая несчастий, идти к благу. Его офицеры могли приносить клятву верности только в благоприятный с астрологической точки зрения момент, in punto d'astrologia.

Верный традициям своего дома, Людовико всячески способствовал развитию наук, в чем ему помогали его секретари и многие дворяне. Нунция Герарди весьма впечатлило число образованных людей в Милане, с которыми он мог беседовать о научных предметах. Он писал Римскому Папе (12 февраля 1490 года), что эти государи покровительствуют искусствам и наукам, заботясь о том, чтобы юноши, прежде всецело отданные торговле и ремеслам, теперь изучали также греческий и латынь. Но при этом и обычные ремесла не остаются в небрежении, напротив, они расцветают с каждым днем. И он добавляет, что здесь поощряют также военные упражнения и верховую езду.

Университет Павии находился в плачевном состоянии. Не получая жалованья, многие преподаватели оставили чтение лекций, в то время как студенты вышли, казалось, даже за те рамки дозволенного, которые в эпоху Ренессанса были для них весьма широки. Людовико был так обеспокоен их поведением, что направил им из Виджевано резкое письмо (7 апреля 1488 года), начинавшееся следующими словами: «Каждый день нам сообщают о каком-либо непристойном деянии, совершенном вами, студентами, в этом городе. Даже недавно, в Святую Неделю, ваши поступки в отношении граждан и господ Павии были столь недостойны, что их нельзя признать терпимыми, и мы не намерены их терпеть. Мы полагаем, что университеты существуют для обучения. Обучаясь, человек познает науки, познавая науки, он приходит к пониманию своего предназначения к добропорядочной жизни, а став добродетельным и образованным, человек заслуживает почет и славу. Но мы не видим, чтобы ежедневное изучение вами человеческих и божественных законов приносило какие-либо добрые плоды». Далее Людовико пишет, что не намерен допускать столь явное проявление неблаговоспитанности и неуважения к его подданным, тем более в Святую Неделю. Если студенты и далее будут позволять себе столь наглые выходки, то он примерно их накажет. Впредь все подобные безобразия будут безжалостно караться.

Это письмо правящего государя — едва ли не единственный документ такого рода в пятнадцатом столетии. Оно показывает, насколько искренне Моро интересовался делами университета Павии и воспитанием хороших ученых.

Его величайшей заслугой перед университетом стало объединение разнообразных школ, прежде разбросанных в различных районах города, в одном здании — в Атенео. Оно было разделено на две части: одна предназначалась для факультета медицины, другая — юриспруденции и теологии. Эту реформу провели в 1489 году. Репутация университета быстро возрастала. В Павию устремились студенты из всей Европы. Самым знаменитым из профессоров был Джиасоне дел Майно, преподававший право в течение сорока восьми лет и получавший роскошное жалованье в 2250 флоринов. Среди слушателей его лекций был и Людовик XII, король Франции. Амброджио Варезе да Розате занимал кафедру астрологии. Он также преподавал на медицинском факультете вместе с Джованни Марлиани, на которого в те времена, когда еще не была разорвана связь медицины с астрологией и магией, смотрели как на чудо научной мысли. В лучшие годы правления Моро в университете Павии насчитывалось не менее девяноста профессоров и преподавателей. Многие из них принадлежали к знатнейшим фамилиям Милана, хотя в науке, как и в других сферах деятельности в эпоху Ренессанса, происхождение значило очень мало. Возможно, самым интересным и смелым назначением было избрание еврея Бенедетто Испано на должность профессора кафедры древнееврейского языка. Но в 1491 году его кафедра была упразднена, поскольку ему не удалось привлечь достаточное количество студентов. Когда финансовое положение герцога ухудшалось, профессорам, подобно художникам и другим служащим, приходилось долго ожидать выплаты своего жалованья.

Будучи добрым христианином и верным католиком, Моро проявлял терпимость, особенно в отношении евреев. Нанесенное им оскорбление каралось штрафом в двадцать пять дукатов и четырьмя ударами плетью. Он даже доверил некоему еврею по имени Соломон перевод на латынь некоторых древнееврейских рукописей, позволив ему жить в замке Павии, чтобы тому было удобнее пользоваться его библиотекой.

Людовико также основал коллеж в Милане, в котором великий Халкондил, бежавший от турок, преподавал греческий язык, знаменитый профессор Мерула — риторику, а Гафузио — музыку. Миланский двор сохранил свои славные музыкальные традиции. Певцов по-прежнему приглашали из Фландрии, которая оставалась крупнейшим центром музыкальной культуры, и миланский хор был столь же прекрасен, как и повсюду в Италии в те времена, когда правители, следуя моде, щедро расточали деньги на хористов и певцов.

Знатнейшие дворяне и придворные следовали по стопам своего государя, особенно Калько, основавший в Милане школу, в которой неимущие студенты бесплатно обучались греческому и латыни. Нет ничего удивительного в том, что Полициан[41] считал Людовико своим другом и высоко отзывался о нем, как о покровителе наук. Тирабоски и в самом деле склонен рассматривать его как наилучшего из когда-либо существовавших правителей, что было, возможно, простительным преувеличением для ученого.

Людовико также многое сделал для библиотеки в Павии, которая, судя по описанию Магенте, превратилась в своего рода научный центр. По приказу герцога провели каталогизацию книг и манускриптов. Он не только дозволял студентам или, скорее, ученым брать книги под умеренный залог, но и разрешал делать с них копии. Людовико посылал в Прованс и в другие библиотеки за новыми манускриптами и приказывал делать копии с тех экземпляров, которые не удавалось выкупить. Он охотно поощрял Корио, Тристано, Калько и других историков в их работе, помогая им брать под залог рукописи и стараясь достать для них все необходимые документы.

Если художники и архитекторы, и в особенности привлеченные Людовико ко двору Леонардо да Винчи и Браманте, преумножали славу Милана, то того же нельзя сказать о его поэтах и литераторах. Они представляют интерес лишь в качестве свидетелей той эпохи, а не в силу своих собственных достоинств. Лучшим из этих поэтов был Бернардо Беллинчони. Он родом из Флоренции и не сумел добиться признания у Лоренцо Медичи; и надо заметить, что сам Лоренцо был намного лучшим поэтом. Считается, что Людовико познакомился с Бернардо во время своего изгнания в Пизе и пригласил его в Милан в надежде, что «его тосканский акцент, его остроумные, изящные и легкие рифмы» будут способствовать исправлению довольно грубого диалекта города Милана, недостатки которого зачастую столь болезненно воспринимались более образованными его жителями. До появления Бернардо Беллинчони, сообщает нам его издатель, едва ли кто-нибудь здесь знал, что такое сонет, но уже вскоре десятки поэтов умели их сочинять. Беллинчони, который был почти настолько же шут, насколько поэт, обладал острым умом и смекалкой флорентийца, и той абсолютной моральной беспринципностью, которую можно обнаружить в мире Гвиччардини. Большая часть его поэм написана им в честь кого-либо из его современников и изобилуют самой грубой лестью. Разумеется, Людовико представлен в них во всем блеске. В герцоге Бари Бернардо видел великого мастера, искусство которого превосходит и его собственную поэзию. Следует заметить, что здесь Беллинчони просто выражает общее для ренессансной Италии мнение: «Иногда нужно раскрывать глаза и казаться слепым, бросить камень и спрятать руку, казаться спящим и ступать тихо, подобно кошке, и вы так хорошо умеете это делать; ах, скажите, как вам это удается»; и он завершает сонет словами: «Моро сегодня — настоящий мессия Италии». Он действует подобно льву и лисице — качества, которые Макиавелли считал необходимыми для тирана, — но он не расставляет свои сети на мух. Подобно соколу, он выжидает момента для стремительного нападения. Поэту он не сделает ничего дурного. Ни в чем он не проявил большей мудрости, как в открытии Альп, служивших ему оградой, для французов.

Беллинчони, с его веселым шутовством, пользовался успехом у молодого герцога и герцогини Милана. Он был в числе той свиты, которая сопровождала ее из Неаполя, и оплакивал бедствия вынужденного возвращения. Герцогской чете нравилось держать его при себе в Павии. Ясно, что, подобно всем остальным, он высоко оценивал Изабеллу Арагонскую: «Красотой подобна ангелу, на вид горда, но справедлива и добра в своих деяниях и возвышенной речи», все в ней, говорит поэт, напоминает нам Ипполиту Сфорца.

В одном случае мы видим, как он извиняется перед ней за то, что посмел развлекать ее своей шутливой болтовней, в другом — благодарит Джан Галеаццо за некий подарок. Беллинчони, по-видимому, получал хорошее вознаграждение от своих покровителей, как от придворных, так и от городской знати, за те льстивые сонеты, которыми он их осыпал.

Не забывает он и своего настоящего патрона. В стихах к юному герцогу Милана он даже пишет, что прекрасные волосы того напоминают ему Аполлона. Описывая красоту его лица, исполненного благородства, поэт всегда находит возможность упомянуть и его превосходного дядю, избавившего своего племянника от всех государственных хлопот, и завершить сонет такими, например, словами:

Non manca, о bella coppia, cosa alcuna,
Se non qui il vostro patre Ludovico, —

вы ни в ком не нуждаетесь, кроме своего «отца» Людовико. Беллинчони был в очень близких отношениях с Моро, но нет никаких оснований полагать, что он писал так по его приказу. Таково было общее умонастроение двора. Все восхваляли добрые деяния герцога Бари.

Известно, например, аллегорическое изображение на первой странице великолепно иллюстрированного манускрипта «История Франческо Сфорца» Симонетты, который, подобно многим другим книгам из замка Павии, был перевезен Людовиком XII во Францию и до сих пор хранится в Национальной библиотеке. На рисунке с одной стороны изображен корабль, управляемый мавром, с другой — шелковичное дерево, раскинувшее свои ветви над головами коленопреклоненных Джан Галеаццо и его дяди, изображенных на переднем плане. «Пока ты жив, живу и я в безопасности и счастье», — гласит надпись на латыни над головой Джан Галеаццо; «Будь счастлив, сын мой; я всегда буду твоим защитником», — отвечает Людовико. Даже Леонардо придумал несколько словесных аллегорий в том же стиле, и Моро отведена в них ведущая роль.

Популярной фигурой при дворе был Гаспарре Висконти, потомок знатнейшего аристократического рода, женившийся на дочери Чикко Симонетты. Великий поклонник вошедшего тогда в моду Петрарки, он лучше, чем его миланские соперники, умел придать изящному сонету любовный колорит в стиле его кумира, которым увлекались тогда все сочинители салонных стихотворений. Он был близким другом и покровителем Браманте, который, подобно Микеланджело, по-видимому, был большим почитателем Данте. Гаспарре адресовал Браманте сонет, в котором, сравнивая достоинства Данте и Петрарки, он не решается сделать выбор между двумя столь великими творцами, но все же упрекает Браманте за то, что тот всецело отдает первенство Данте. Браманте также мог при случае сочинить цикл стихов и никому в Милане не уступал в состязаниях в остроумии.

Придворные поэты из Милана и Флоренции, такие как Беллинчони или Антонио Каммелли да Пистойя, не испытывали никакой симпатии друг к другу. Их острые языки и довольно вульгарная буффонада раздражали аристократический слух их соперников, которые, надо сказать, отвечали им тем же.

Среди них был также Никколо да Корреджио, преданный друг Изабеллы д'Эсте, которую он называл первой дамой в мире. Его мать была незаконнорожденной дочерью из фамилии Эсте. О ней говорили, что если вы захотите лицезреть земной рай, то вам следовало бы увидеть мадонну Беатриче во время какого-нибудь празднества, хотя то же самое относилось и к герцогине Бари. Горьким разочарованием стало для нее известие о том, что Никколо начал расточать комплименты ее ненавистной сопернице и невестке Лукреции Борджиа, герцогине Феррары. Не обладая особым поэтическим дарованием, Корреджио был, согласно Луцио и Реньеру, типичным рыцарем Ренессанса, «преуспевшим в обращении с оружием, в искусствах и в галантности, и во всем, что касалось роскоши и удовольствий. Он был способным дипломатом, которому Людовико часто поручал различные миссии, имел успех у женщин благодаря своим непринужденным, очаровательным манерам; нравился Государям благодаря своему здравому смыслу, таланту и смелости; и был популярен в народе вследствие своей добродушной щедрости, своему превосходству на рыцарских турнирах и всевозможным проявлениям своей расточительной роскоши». Он удостоился похвалы самого Ариостро. Поскольку вторым мужем его матери был Тристано, побочный сын Франческо Сфорца, она обосновалась в Милане, где ее сын стал хорошо известен. Он родился в 1440 году, имел некоторое сходство с Галеаццо Мария, но даже еще большее — с Людовико. После 1490 года он поселился в Милане и сблизился с Людовико, отправившим его с миссией во Францию. Он написал пьесу «Cefalo», которую поставили в Ферраре. В 1493 году в Милане играли его пасторальную пьесу «Mopsa e Dafnesa». После падения Моро он вернулся в Феррару. Он женился на Кассандре, дочери Карманьолы, и в свои молодые годы был славным воином. Он участвовал в нескольких военных кампаниях. Во время феррарской войны он попал в плен и был заключен в Венеции. Он был так увлечен Петраркой, что совершил паломничество к излюбленному месту уединения поэта Сельва Пьяна в лесах неподалеку от Пармы.

Беатриче д'Эсте ценила хорошую литературу и наслаждалась ею. Ее секретарша Кальметта пишет, что в свое свободное время в Милане она вызывала Антонио Грифо или иного не менее компетентного ученого, который читал и комментировал ей «Божественную комедию» или творения других знаменитых итальянских поэтов. В таких случаях герцог Бари любил заходить в ее комнаты, находя в том великое отдохновение от государственных дел. Находясь в плену во Франции, он просил принести ему сочинения Данте. Жизнерадостная юная принцесса из Феррары столь же любила проводить время в компании Никколо да Корреджио или Гаспарре Висконти, как и верховые прогулки или соколиную охоту вместе с Галеаццо Сансеверино. И хотя она была в самом расцвете молодости, говорит преданная Кальметта, «по своей рассудительности, приветливости и грации, своей непринужденности и щедрости она ни в чем не уступала ни одной из знаменитых женщин древнего мира, ибо она всегда думала лишь о достойных похвалы предметах». Чего большего мог бы пожелать самый требовательный критик Ренессанса, чем это сравнение его героини с любой из женщин Древней Греции и Рима? Герцогине Милана, по-видимому, приходилось обходиться лестью Беллинчони.

Избрание Борджиа Папой Александром VI вызвало великое ликование миланского двора. Своей тиарой тот почти всецело был обязан Асканио, который, не видя никаких шансов самому взойти на Папский престол, приложил все усилия к избранию Родриго Борджиа. Даже по тем временам вопиющей симонии[42] он получил за это поистине царственные подарки, в числе которых были вице-канцлерство, замок Непи и дворец самого Борджиа. Изабелла д'Эсте оказалась в Милане во время избрания и, как всегда, стала здесь самой желанной гостьей. После обеда Людовико отпустил всех, кроме герцога и герцогини Милана и приближенных дам Изабеллы. Затем он прочел письмо от своего посла в Риме, в котором описывалось, как Александр VI пригласил посла к себе и сказал: «Заметь, что я скажу. Я признаю, что стал Папой только благодаря Монсиньору Асканио, вопреки всеобщим ожиданиям, поистине чудесным образом, и я решил стать самым благодарным из всех Пап. Я имею в виду, что он будет сидеть на моем троне и распоряжаться моим имуществом так, словно бы он был мною самим». Далее посол сообщал, что Александр писал Асканио, что ему кажется, прошла уже тысяча лет, как они не виделись, хотя он расстался с ним всего полдня назад. Как обычно, поддавшись сильным эмоциям, Борджиа уже не мог остановить излияние избытка своих чувств и был в тот момент совершенно искренен. В последовавшей вслед за этим беседе он объявил, что намерен сохранить самые сердечные отношения с Людовико, спрашивать его совета по всем вопросам, и желает ему долго оставаться на своем троне.

Радостное возбуждение, вызванное всеми этими известиями, сказалось на здоровье Беатриче, которая серьезно заболела накануне родов. Людовико не оставлял ее ни на миг. В январе 1493 года она родила мальчика, которого окрестили Эрколе; однако впоследствии он был назван Массимилиано, по просьбе императора Максимилиана, который был очарован этим ребенком во время своего визита в Виджевано. Моро был вне себя от радости. Все отмечали, что звон колоколов и другие проявления празднования оказались намного более великолепными, нежели при рождении графа Павии. Простили все долги и провели множество торжественных шествий. Герцогиня Милана приблизительно в то же время родила дочку.

Расточительность, проявленная герцогом и герцогиней Бари по этому случаю, не знала никаких пределов. Покои Беатриче располагались в крепости Роккетта миланского замка, в левом крыле нижнего этажа. Они были очень малы, но вследствие этого хорошо протапливались. Из-за сквозняков в просторных помещениях замка стены в комнате младенца были обшиты деревом. Колыбель была покрыта позолотой; балдахин из голубого шелка украшала золотая бахрома; покрывало, разумеется, также было из золотой ткани. Служанка в письме в Мантую сообщала все подробности Изабелле — известно ее умение подбирать себе таких способных осведомителей. Она очень жалуется на то, что ей приходится проводить целые дни в мрачных комнатах герцогини, «которые напоминают мне мрачную обитель великого Дьявола». Был вызван Браманте, который должен был придумать qualche degna fantasia (некую приличествующую случаю фантазию) для сценического представления по этому случаю. Две герцогини покинули свои постели in punto astrologia — в час, рекомендованный Амброджио да Розате. Они прослушали всю службу Те Deum в Санта Мария делле Грацие. Затем Беатриче отправилась в Виджевано вместе со своим мужем, ребенком и своей матерью герцогиней Элеонорой Феррарской, которая прибыла в Милан, чтобы находиться со своей дочерью во время ее родов. С ними был Мариоло, охранник и камерарий Моро, служивший ему также объектом постоянных насмешек. Моро уже поведал Изабелле о том, как во время большой охоты в Виджевано кардинал Сансеверино убил домашнюю свинью в загоне для дичи. Когда животных выпустили, все остальные охотники помчались за волками и козами, но Мариоло погнался по склону за свиньей, которую принял за кабана, и преследовал ее во весь опор до тех пор, пока ему не сказали правду. Теперь Мариоло поручили показать герцогине Феррары богатства, которыми владела Беатриче. Одни ее драгоценности оценивались в 150 тысяч дукатов. Герцогиня Элеонора описала Изабелле все, что увидела у своей дочери. В ее гардеробе насчитывалось восемьдесят четыре платья, которые Беатриче приобрела уже после того, как стала герцогиней Бари. Ее мать говорит, что они так сияли, что казались дорогими священническими одеждами в ризнице. Здесь же были два шкафа, один из которых, подобно набитой товарами лавке, был наполнен стеклом, фарфором, изделиями из слоновой кости, горнами, ошейниками, подсумками для дичи и другими охотничьими принадлежностями; другой — духами, ароматическими водами и другими изысканными снадобьями в хрустальных и эмалированных сосудах, наподобие ваз синьора Людовико. В этом письме есть некоторый оттенок язвительности, ведь Элеонора знала, что Изабелла, подобно ей самой, была сравнительно бедна и сможет разделить ее чувства при виде такого богатства и роскоши. Во время одного из своих визитов в Милан Изабелла, узнав о том, какие огромные суммы недавно поступили в казну Людовико, с горечью писала своему мужу: «О если бы угодно было Богу дать столько же нам, простодушным». Людовико охотно показывал свои богатства, чтобы произвести на людей впечатление, иногда, возможно, даже слишком охотно. После того как некоторые из французских посланников увидели его сокровищницу, они уехали весьма недовольные теми подарками, которыми он одарил их. На самом деле герцогство Милана было одним из богатейших государств в Европе. Его доходы оценивались в 700 тысяч дукатов, что почти равнялось доходам Англии и составляло более половины доходов Франции того времени. Коммин полагает, что этого было слишком много и что если бы Людовико удовлетворился бы 600 тысячами, то налоги не стали бы таким бременем для населения его герцогства.

Примечания:

3

Podesta — городское управление (итал.). — Примеч. пер.

4

Закрытый шлем с забралом и щитком сзади, прикрывающим шею. — Примеч. ред.

39

Боярдо, Маттео Мария, граф Скандиано (1441–1494) — итальянский поэт, приближенный герцогов Феррары, автор поэмы «Влюбленный Роланд»; Ариосто Людовико (1474–1533) — итальянский поэт, продолжил поэму Боярдо, написав к ней заключительную часть «Неистовый Роланд». — Примеч. ред.

40

Роланд и Ринальдо — легендарные рыцари императора Карла Великого, герои поэмы Ариосто «Неистовый Роланд». — Примеч. ред.

41

Полициан, Анджело (1454–1494) — итальянский поэт-гуманист, воспитатель сыновей Лорецо Медичи. — Примеч. ред.

42

Симония — продажа церковных должностей. — Примеч. ред.