Памятники рунической славянской письменности: «Велесова книга». Вопрос её подлинности

В нашей стране (бывшем СССР) началось всё в 1959 году. Именно в этом году один из зарубежных исследователей «Велесовой книги» Сергей Лесной (Парамонов) прислал в Комитет славистов СССР фотографию одной из дощечек «Книги» (дощечка 16, сторона А). По неизвестным нам причинам первые исследователи этого текста решили, что фото было сделано не с самой дощечки, а с копии-прорисовки (II, 16; 202), (II, 28; 9, 232). Заметим, что буквально до конца 80х годов прошлого столетия это был практически единственный отрывок текста «Книги», которым располагали советские учёные. На его анализе и строились выводы (немногочисленные книги С. Лесного, Н. Ф. Скрипника, Б. Ребиндера, В. Качура, содержащие тексты отдельных дощечек памятника, сразу оказывались в спецхранилище и были доступны очень ограниченному кругу лиц) (II, 11; 296–297).

Первое заключение дал академик В. В. Виноградов. В своём отзыве от 15 апреля 1959 года он вынес вердикт: данный текст — подделка (II, 16; 202). Дальнейший углубленный анализ снимка был поручен известному языковеду Л. П. Жуковской (II, 10; 439). По результатам работы Лидия Петровна опубликовала в журнале «Вопросы языкознания» (1960, № 2) статью «Поддельная докириллическая рукопись (к вопросу о методе определения подделок)». Смысл статьи ясен из её заглавия. Интересную информацию по поводу этого отзыва приводит современный исследователь «Велесовой книги» А. И. Асов. В статье «Ещё раз о тайнах «Книги Велеса» («Наука и религия», 2000, № 5) он пишет дословно следующее: «Причину такой реакции объяснила, первой откликнувшись на «Книгу Велеса» в академической печати, палеограф Л. П. Жуковская. В своём выступлении в Доме учёных Лидия Петровна прямо говорила о том, что смысл её отзыва определялся чуть ли не на партийном собрании и, уж во всяком случае, был вызван давлением «органов» (хотя скорее тут сыграла роль её боязнь «как бы чего не вышло»)» (II, 5; 57). Нам не известно, в каком году состоялось данное выступление Л. П. Жуковской. Но то, что оно имело место, сомневаться не приходится (А. И. Асов, как честный исследователь, не стал бы помещать в своей статье ложную информацию). Не подлежит, на наш взгляд, сомнению и то, что на учёных могло оказываться определённое давление по партийной линии и даже со стороны «компетентных органов». Ведь шёл 1960 год. Борьба с «буржуазной псевдонаукой» была у нас в самом разгаре. Кроме того, фотография исходила из эмигрантских кругов (да ещё белоэмигрантских). А в то время в СССР от этих кругов ничего, кроме идеологических диверсий, не ждали.

Как бы там ни было, но советские учёные поставили на «Книге Велеса» «большой и жирный крест». Тут бы всему и закончиться, но… Видимо, отзывы В. В. Виноградова и Л. П. Жуковской убедили не всех. В 70х годах ряд публикаций о «Книге Велеса» появляется в популярных изданиях: «Техника — молодёжи», «Неделя». Не заставили себя долго ждать и разгромные критические отзывы маститых учёных на эти публикации. В частности, Л. П. Жуковская уже в соавторстве с двумя известными историками, академиком Б. А. Рыбаковым и В. И. Бугановым, опубликовала в журнале «Вопросы истории» (№ 6 за 1977 год) статью под недвусмысленным названием «Мнимая “Древнейшая летопись”». Однако, несмотря на заявления академиков, апологеты у «Велесовой книги» остались. С конца 80х годов происходит новый всплеск интереса к этому памятнику. Данный интерес не ослабевает по сей день. Характерным является то, что в наше время подлинность «Книги Велеса» доказывают не только энтузиасты-любители, но и профессионалы-учёные. Хотя и в 70х — начале 80х годов XX столетия в среде советских учёных находились такие, которые не только не клеймили «Велесову книгу» как подделку, призывая к её тщательнейшему изучению, но даже считали её подлинным памятником. Можно назвать кандидатов исторических наук В. Вилинбахова и В. Скурлатова, а также известнейшего археолога, открывателя берестяных грамот А. В. Арциховского (II, 11; 230–231, 299).

В 90е — 2000е годы в бывших советских республиках перестало ощущаться давление центральных (московских) политизированных академических структур. И, например, на Украине сложилась целая школа «влесоведения», которая заняла заметные позиции в украинской науке. За подлинность «Книги Велеса» в этой стране высказалась целая группа известных учёных: заведующий кафедрой истории украинского языка Киевского университета профессор О. И. Белодед, доктор филологических наук профессор Б. Яценко, кандидат филологических наук В. В. Цыбулькин, историки М. Ф. Слабошпицкий, В. Киркевич, С. П. Плачинда, кандидат исторических наук, известный археолог Ю. А. Шилов. И «Книгу Велеса» эти профессиональные учёные защищают не какими-то отдельными высказываниями, короткими рецензиями на чьи-то работы. Они публикуют монографии, статьи и брошюры по этой теме, делают переводы памятника (II, 11; 310–312). Можно сказать, что на Украине «Книга Велеса» на официальном уровне признана подлинным древним памятником, её изучают в школах и университетах. А вот статей и работ «антивлесоведов» в украинской академической печати практически нет (II, 11; 310, 312).

Даже в Латвии, где, как известно, русское население всячески притесняется (а может быть, как раз благодаря этому), на кафедре славяноведения Латвийского государственного университета (заведующий кафедрой профессор Лев Сидяков) с 1996 года идут защиты по «Книге Велеса», что очень ярко характеризует отношение профессиональных учёных-славяноведов данного учебного заведения в ближнем зарубежье к этому памятнику (II, 10; 440).

Что же касается собственно российской академической науки, то вслед за А. И. Асовым мы можем лишь посетовать на неоправданный скептицизм и, не побоимся этого слова, отсталость российских славистов (II, 11; 312). Один из критиков «Велесовой книги», доктор филологических наук профессор Б. И. Осипов, практически не ошибается, указывая, «что среди серьёзных учёных почти никто не принимает «Велесову книгу» за подлинник. Одним из случаев является литературовед Ю. К. Бегунов…» (II, 43; 223). Да, в России среди профессионалов исследователей дощечек мало. Что очень прискорбно. Это не триумф, а беда российской науки. Иначе и нельзя назвать столь глухое, столь непонятное невнимание к своему историческому наследию, памятнику, который признан и изучается учёными в других странах.

И всё же в России не всё так уж безнадёжно. Профессора Б. И. Осипова можно дополнить. Упоминаемый им литературовед Ю. К. Бегунов — академик и доктор филологических наук, известный специалист по средневековой русской литературе. Мнение такого учёного дорогого стоит. Кроме него аутентичность «Книги Велеса» отстаивает профессиональный филолог Н. В. Слатин (из рецензии на работу которого мы и цитировали уважаемого профессора Б. И. Осипова), а также санкт-петербургский профессор И. В. Базиленко, которым в 1999 году был прочитан доклад «Русь и Иран: общеарийское прошлое (по «Книге Велеса»). Проблемы историографии» (II, 11; 314–315).

Так что, учитывая постсоветское пространство и выражаясь образно, мы смело можем сказать, что теперь в бой с обеих сторон (и сторонников, и противников подлинности памятника) идут профессионалы.

Если же говорить об исследованиях «Книги Велеса» в странах так называемого дальнего зарубежья, то надо заметить, что интерес к ней проявляли и проявляют самые что ни на есть профессионалы, причём некоторые из них являются учёными с мировой известностью. Достаточно назвать имена П. Е. Ковалевского, Р. Пешича, русских профессоров старой школы Константинова и Башилова, учеников Г. В. Вернадского (II, 11; 300). Отдельно следует отметить югославскую школу «влесоведов». У её истока стоял вышеупомянутый Радивой Пешич. Он был генеральным секретарём Балканологического общества в Риме, ведущим сотрудником Института раннеславянских исследований в Лондоне, профессором Миланского и Белградского университетов (вот уж действительно учёный с мировым именем) (II, 11; 313). Пешич организовал центр по изучению «Влесовой книги» в Аахене (Германия), где живёт супруга первого исследователя книги Ю. П. Миролюбова Жанна и находится его архив. После смерти академика Р. Пешича (в 1991 году) его дело продолжила целая группа учёных: доктор филологических наук, декан филологического факультета Белградского университета Радмило Мароевич, доктор филологических наук А. М. Петрович, археолог С. Давидович-Живанович, дети Р. Пешича, также являющиеся учёными, и ряд других исследователей (II, 11; 312–313).

Однако таким акцентом на участии учёных-профессионалов в изучении «Велесовой книги» мы ни в коей мере не хотим умалить заслуги тех исследователей памятника, кого принято именовать любителями. Эти любители сделали для изучения памятника, распространения знаний о нём столько, что «профи», пожалуй, здесь оказываются на втором месте. Достаточно сказать, что практически все первые зарубежные исследователи и публикаторы «Велесовой книги» (а все они были из среды русской эмиграции) принадлежат к числу дилетантов-любителей. Имена этих людей мы назовём несколько ниже. Здесь упомянем отечественного исследователя, который, не имея научных степеней и званий, тем не менее посвятил работе с «Велесовой книгой» много лет своей жизни. Речь идёт об Александре Игоревиче Асове. Филолог по образованию, он — не профессиональный учёный, а писатель. Своими публикациями исходных текстов памятника и его переводов Александр Игоревич сделал «Велесову книгу» достоянием широкого читателя. Он первым обобщил аргументы сторонников подлинности «Велесовой книги» и опубликовал их в своих статьях и монографиях. По сей день он ведёт поиски самих дощечек и их копий, состоит в переписке с супругой Ю. П. Миролюбова Жанной Миролюбовой, Музеем русской культуры в Сан-Франциско, где хранятся бумаги первого издателя «Велесовой книги» А. А. Куренкова. Одним словом, им проделана огромная работа. Его заслуги признаются даже теми, кто ему оппонирует по ряду вопросов (при общей исходной позиции: «Велесова книга» — подлинна) (II, 52; 133,178–179).

Доводы противников аутентичности «Книги Велеса» можно разбить на несколько групп:

1) Аргументы, связанные с находкой памятника и введением его в научный оборот.

2) Аргументы, касающиеся материала, на котором зафиксирован памятник.

3) Аргументы, касающиеся алфавита книги и её языка.

4) Исторические аргументы, т. е. относящиеся к изложенным в «Велесовой книге» событиям.

Мы расскажем всё, что нам известно, о дощечках, получивших название «Велесовой книги», опираясь именно на эти группы доводов, излагая мнение обеих сторон (и сторонников, и противников подлинности памятника).

Итак, как же были найдены дощечки? Обстоятельства находки нам известны в изложении Юрия Петровича Миролюбова. В 1919 году полковник Белой армии, командир Марковского дивизиона Али (Фёдор Артурович в крещении) Изенбек оказался в опустошённом имении. В разгромленной библиотеке имения он увидел валявшиеся на полу дощечки, исписанные непонятными ему, но как будто древнеславянскими буквами. Он, будучи участником археологических экспедиций в Средней Азии, почувствовал, что дощечки могут иметь историческую ценность. Изенбек приказал своему вестовому собрать их в морской мешок. Полковнику удалось сохранить дощечки во время войны и вывезти их за границу.

Критика противников «Велесовой книги» начинается уже с этого момента. Дело в том, что то ли сам Изенбек запамятовал, то ли Юрий Петрович Миролюбов позабыл (в конце концов, когда в своих письмах и произведениях он передавал этот рассказ, был он уже человек в возрасте), но ни местонахождение усадьбы, ни фамилия её хозяев точно не назывались: либо под Курском, либо под Орлом, либо под Харьковом; хозяева — Донские или Задонские.

В своей книге «Тайны Руси» доктор исторических наук Игорь Можейко, более известный как писатель-фантаст Кир Булычёв, замечает по этому поводу: «Настораживает уже одна туманность этих адресов. Человек не может забыть, на каком направлении сражалась его часть, и уж тем более не забудет он за несколько лет фамилию владельца усадьбы, в которой провёл времени достаточно, чтобы отыскать, определить и прочесть фантастический памятник письменности» (II, 15; 32). Тут что ни слово, то несправедливое утверждение. Во-первых, почтенному историку и писателю-фантасту не может быть не известно о напряжённости боёв на тех самых «курском и орловском направлениях» осенью 1919 года. У нас здесь не труд по истории Гражданской войны в России, но краткую хронологию событий того времени придётся привести. В ходе начавшегося 12 сентября 1919 года общего наступления белые части Добровольческой армии 20 сентября занимают Курск, 13 октября — Орёл. Вскоре занят Новосиль, и белые стоят под стенами Тулы. Однако уже 20 октября Красная армия отбивает Орёл. Наступая, она 18 ноября захватывает Курск, в первых числах декабря — Белгород, а 12 декабря — Харьков. За три месяца белые много захватили и потеряли ещё больше. Наступление Белой армии было отнюдь не парадным маршем, оно сопровождалось ожесточённейшими боями. Точно так же и контрнаступление красных не являлось увеселительной прогулкой — бои шли не менее ожесточённые. Немудрено спустя шесть или восемь лет (Изенбек рассказывал это Миролюбову в 1925 или в 1927 годах) после такого калейдоскопа событий перепутать орловское направление с курским. Тем более что, строго говоря, направление-то было одно. Что под Орлом, что под Курском сражались части Добровольческой армии белых. Наступая от Курска к Орлу, они же затем отступали от Орла к Курску. И времени особо долго рассиживаться по усадьбам у них не было. Тем более не было времени у офицеров читать «фантастические памятники русской письменности». С чего господин Можейко (Булычёв) взял, что Изенбек прочёл найденные им дощечки, непонятно. Об этом никто никогда не говорил. Видно, почтенный историк и писатель «ввернул» данное утверждение для «красного словца». Критиковать — так критиковать. Нет ничего удивительного и в том, что полковник Изенбек не мог точно вспомнить фамилии хозяев усадьбы. Ведь в имение их не было (их вообще в то время уже не было в живых). То есть лично с ними Изенбек не знакомился. Мимоходом от кого-то услышанную фамилию хозяев усадьбы, в которой провёл в лучшем случае несколько дней, спустя шесть-восемь лет немудрено и запамятовать: Донские они были или Задонские? Не учитывает Можейко (Булычёв) и ещё одного немаловажного обстоятельства: Изенбек ещё с Гражданской войны страдал наркоманией (нюхал кокаин) (II, 4; 27). В эмиграции к этому пагубному увлечению присоединился алкоголизм: бывший полковник запоями старался перебить своё пристрастие к кокаину (II, 4; 28). Излишне говорить, что ни наркомания, ни алкоголизм памяти не улучшают. Поэтому требовать от страдавшего ими Изенбека (да ещё принимая во внимание вышеизложенные обстоятельства) чуть ли не через десяток лет точной локализации поместья и точного воспроизведения фамилии его хозяев даже несколько странно.

Более конструктивным выглядит критическое замечание авторов статьи «Мнимая “Древнейшая летопись”». В то время (в 1977 году) в их распоряжении не было произведений Ю. П. Миролюбова (в частности, его «Биографических заметок»), его переписки, в которых он рассказывал о находке дощечек. Опирались они, видимо, только на те сведения, которые вместе с фотографией дощечки № 16а прислал Сергей Лесной (Парамонов). Последний же, по всей вероятности, говорил о находке памятника либо в Орловской, либо в Курской губерниях, ни словом не упомянув о губернии Харьковской. В. И. Буганов, Л. П. Жуковская и Б. А. Рыбаков выяснили, что никаких помещиков Донских или Задонских в Орловской и Курской губерниях не было (II, 16; 202). Верно, там их не было. Но советские учёные тогда не знали про то, что в числе мест, называемых как место находки «Велесовой книги», была и Харьковская губерния. И как раз в ней, недалеко от станции Великий Бурлук близ Харькова, находилось имение князей Задонских (II, 28; 176), (II, 5; 56), (II, 10; 433). А теперь приведём некоторые факты. В этом имении была богатейшая библиотека, которую собрала хозяйка Екатерина Васильевна Задонская, в девичестве Неклюдова (1834–1919). Точнее сказать, она продолжила её собирать, унаследовав уже значительное книжное собрание своего деда — Николая Васильевича Неклюдова, екатерининского генерала, и отца — Неклюдова Василия Николаевича (1805–1859). Неклюдовы были знакомы с А. И. Сулакадзевым. Не правда ли, интересные факты? Можно, конечно, назвать их простыми совпадениями. Но можно вполне обоснованно предположить, что в библиотеке Задонских-Неклюдовых содержались некоторые раритеты из коллекции А. И. Сулакадзева, приобретённые ими после смерти последнего у его вдовы. Среди этих раритетов могла находиться и «Велесова книга», которую нашёл Изенбек.

Правда, Е. В. Задонская в своих воспоминаниях, вышедших в 1907 году, о старинных дощечках из своей библиотеки не упоминает (II, 28; 176–177). Но так что с того? Во-первых, мемуары — это не библиотечный каталог, чтобы перечислять в нём экземпляры своего книжного собрания. Во-вторых, как полагает Д. М. Дудко, Неклюдовы и Задонские, мистически настроенные, могли считать необходимым хранить втайне существование эзотерической деревянной книги (II, 28; 176). И, наконец, есть всё-таки в мемуарах Екатерины Васильевны одна деталь, которая может указывать на наличие в её библиотеке «Велесовой книги»: много раз в них Е. В. Задонская ссылается на какую-то «Дедушкину книгу» как на источник своих мистических прозрений (II, 11; 132). Описаний этой книги не делается. Но, вспомнив, что дед Е. В. Задонской был знаком с А. И. Сулакадзевым, вполне можно предположить, что речь идёт именно о «Книге Велеса».

К огромному сожалению, библиотека Задонских-Неклюдовых была разграблена в годы Гражданской войны. Не пощадила судьба и самих хозяев имения: они все, за исключением двух детей, были изрублены местными красногвардейцами (II, 10; 433). Что уж тут говорить о книгах, хотя и древних.

Ниже мы ещё коснёмся проблемы отождествления «Велесовой книги» с древними книгами из коллекции А. И. Сулакадзева. Сейчас же скажем, что некоторые противники подлинности этого памятника выдвигают и такой аргумент: никакой находки ни под Орлом, ни под Курском, ни под Харьковом Изенбек в 1919 году сделать не мог, ибо воевал в то время не там, а в Бухаре. Даже делаются ссылки на некие архивы Туркестанской ЧК (II, 5; 56). Кое-кто идёт ещё дальше и утверждает, что полковника Изенбека не существовало вообще, он фигура мифическая, выдуманная самим Ю. П. Миролюбовым (II, 15; 32, 34).

В отношении второго утверждения скажем, что оно просто несерьёзно. Изенбек в среде русских эмигрантов Брюсселя был фигурой известной. Жива помнящая его жена Ю. П. Миролюбова Жанна, и, возможно, жив ещё кто-то. У Жанны Миролюбовой сохранились картины Изенбека (II, 4; 27). Но в 50х годах XX века, когда о существовании «Велесовой книги» стало широко известно, тех, кто мог знать и помнить, было значительно больше. И уж если бы Миролюбов действительно просто придумал такого человека, то подобный обман быстро был бы разоблачён.

Серьёзнее первый аргумент да ещё со ссылкой на архивы. Поэтому А. И. Асовым в Центральном архиве Советской армии были подняты документы Марковского дивизиона Добровольческой армии (фонд 39699, опись 1, дело № 5, лист 317б). Так вот, в списках этого дивизиона значится имя полковника Изенбека (II, 5; 56). Значит, был такой полковник, сражался в рядах Добровольческой армии в 1919 году. В Бухаре же воевал против красных другой Изенбек, возможно, родственник Фёдора Артуровича (Али). Документы, найденные А. И. Асовым, кстати, камня на камне не оставляют и от утверждений, что Изенбека не существовало вообще.

На наш взгляд, вопрос находки «Дощек Изенбека» (как называл памятник Ю. П. Миролюбов) перестаёт быть туманным, и его решение приобретает вполне чёткие очертания.

В эмиграции Изенбек оказался в конечном итоге в Бельгии, в Брюсселе. Там судьба и свела в 1924 году его с Ю. П. Миролюбовым. Точно так же, как «Боянов гимн» неразрывно связан с именем Александра Ивановича Сулакадзева, так и «Велесова книга» неразрывно связана с именем Юрия Петровича Миролюбова, человека, который, по сути, был её первым исследователем и который донёс этот памятник до нас (в каком виде — это уже другой вопрос). Другие считают его автором, т. е. фальсификатором, дощечек. Как бы там ни было, на его биографии мы должны остановиться подробнее.

Юрий Петрович Миролюбов родился 30 июля 1892 года в городе Бахмут (ныне Артёмовск) Екатеринославской губернии в семье священника. По матери происходил из известного запорожского казачьего рода Лядских. Детство и юность Юрия прошли на Украине и юге России, в сёлах Юрьевка (на Полтавщине, под Кобеляками), Антоновка (в низовьях Дона) и Анновка (под Кривым Рогом, у Жёлтых Вод). Он рос среди украинских крестьян, преданных «дедовщине» — многовековым языческим и полуязыческим традициям.

Сельский священник Пётр Миролюбов жил одной жизнью со своей паствой, «дедовщину» уважал и потому имел от церковного начальства немало неприятностей из-за нежелания «искоренять язычество». Однажды, проявив немалое гражданское мужество, он даже отказался читать с амвона погромное послание архиерея, за что и был уволен за штат (т. е. лишён постоянного трудоустройства).

От отца и окружающих простых людей усвоил Юрий трепетное отношение и даже любовь к дохристианской русской старине. Этой любовью проникнуты все его произведения. Может быть, именно из-за неё проявил Ю. П. Миролюбов такой интерес к «Книге Велеса». До конца своей довольно долгой жизни помнил он имена многих из тех, кто учил его «прабкиным» обычаям и традициям: старуха Захариха, «прабка» (прабабка) Варвара, дед Канунник, конюх Михайло, кобзарь Олекса.

Но при этом Юрий Петрович оставался глубоко верующим христианином. Одной из причин, по которой он не собирался первоначально публиковать «Дощьки Изенбека», Миролюбовал называл свои опасения, что большевистская власть в России будет использовать этот памятник против православия (II, 5; 57). Перед смертью Юрий Петрович из последних сил перекрестился по-православному рукой, изуродованной артритом (II, 28; 189). Обратим внимание на данное немаловажное обстоятельство. Его придётся учитывать позже, когда мы будем анализировать содержание «Велесовой книги».

По желанию отца Юрий поступил в духовное училище. Инспектор училища, магистр истории Т. П. Попов, развил в нём интерес к исторической и этнографической науке. По его совету Ю. П. Миролюбов стал записывать народные сказы, пословицы, обычаи. Эти записи буквально чудом уцелели в последующих бурных событиях.

Духовная карьера, однако, не привлекала Юрия, и он перевёлся в гимназию. В данных учебных заведениях Миролюбов, помимо прочих дисциплин, изучал церковнославянский, латинский и древнегреческий языки. Но от этого обучения мало что осталось в его памяти, о чём он впоследствии очень жалел. По окончании гимназии Ю. П. Миролюбов получил медицинское образование в Варшавском и Киевском университетах.

В 1914 году Юрий Петрович добровольно пошёл на фронт в чине прапорщика. Революцию он, подобно многим русским людям, воспринял как гибель России, разрушение всего исконно русского. К белым Миролюбов присоединился во многом и по личным мотивам: большевиками были расстреляны его отец и старший брат, штабс-капитан (II, 28; 188), (II, 4; 27). Он воевал сначала в войсках Центральной Рады, а затем — в Добровольческой армии.

После разгрома белых, в 1920 году, Миролюбов перебрался в Египет. Участвовал в экспедиции в Центральную и Южную Африку. Там он тяжело заболел и чудом остался жив. Болезнь суставов затем мучила его всю жизнь. В том же году он уехал в Индию, побывал в Калькутте, где навеки «заболел» ведической культурой, был потрясён индийскими храмами, обычаями, письменами. В Индии Юрий Петрович изучал санскрит (II, 28; 188).

Затем Миролюбов оказался в Стамбуле. А в 1921 году, при посредстве российского консульства в Стамбуле, переехал в Чехословакию и поступил в Пражский университет. Там он получил специальность инженера-химика и степень доктора наук (II, 4; 27). Одновременно он посещал лекции профессора Любора Нидерле, известного чешского слависта. К получению гуманитарного образования его побуждал не только чисто научный интерес. Было у Юрия Петровича обязательство перед погибшим в Гражданскую войну братом Николаем: незадолго перед смертью Николай просил Юрия создать поэму о князе Святославе, победителе хазар. Образ князя, по мнению Николая, перекликался с современностью, в которой им приходилось сражаться с «новыми хазарами» — большевиками (II, 4; 27). Тогда Юрий Петрович обещал это. Не выполнить данное погибшему брату обещание он не мог. Однако для написания поэмы необходимо было изучать древнюю славянскую историю и филологию.

Завершить гуманитарное образование Ю. П. Миролюбову не удалось. В 1924 году он по политическим причинам покинул университет и Чехословакию (II, 28; 189). По этому поводу Д. М. Дудко замечает, что Юрий Петрович навсегда остался в науке любителем-недоучкой (II, 28; 189). Наверное, справедливость требует заметить, что любителем он остался в исторической и филологической науках, а не науке вообще. Докторская степень по химии — это всё-таки докторская степень, а не аттестат о среднем образовании.

Перебравшись в Бельгию, Ю. П. Миролюбов поступил на работу в химическую лабораторию Лувенского университета. В Брюсселе он нашёл ещё одну работу — также не слишком доходную — на металлургическом предприятии.

В 1924 году в Брюсселе произошла встреча Ю. П. Миролюбова с А. Изенбеком. Два бывших деникинских офицера познакомились в так называемом «Русском клубе», где собирались эмигранты из России (II, 4; 27). Изенбек, по натуре человек недоверчивый, целых три года приглядывался к новому знакомому. Только в 1927 году, зная, что Юрий Петрович не может собрать материал для поэмы о князе Святославе, Изенбек показал ему дощечки. Здесь мы обязаны указать на разнобой датировки момента знакомства Ю. П. Миролюбова с «Велесовой книгой». 1927 год называется им в своих «Биографических заметках». В них же указывается, что период, в течение которого Юрий Петрович работал с дощечками, — с 1927 по 1936 год (II, 52; 129). Однако в 1957 году Ю. П. Миролюбов писал: «… первые из «дощек» были мною читаны ещё в двадцать пятом году, и я уже о них забыл подробности… А затем я их переписывал в течение 15 лет…», т. е. с 1925 по 1940 год (II, 52; 130).

Вот какое описание дощечек оставил Юрий Петрович. По сути, его описание — единственный источник, по которому мы можем судить о внешнем виде памятника (имеющиеся в распоряжении исследователей фотографии аверса и реверса дощечки 16, естественно, такого объёма информации дать не могут; к тому же существует мнение, что, по крайней мере, фотография аверса сделана с миролюбовской копии-прорисовки). Итак: «Я взял дощечки и поразился! Они были, несомненно на славянском языке, но каком-то архаическом, что даже слов нельзя было разобрать. Сразу было видно, что это многосотлетняя давность» (II, 52; 129). «“Дощьки” были приблизительно одинакового размера, тридцать восемь сантиметров на двадцать два, толщиной в полсантиметра. Поверхность была исцарапана от долгого хранения. Местами они были совсем попорчены какими-то пятнами, местами покоробились, надулись, точно отсырели. Лак, их покрывавший, или же масло, поотстало, сошло. Под ним была древесина тёмного цвета. Изенбек думал, что “дощьки” берёзового дерева. Края были отрезаны неровно. Похоже, что их резали ножом, а никак не пилой. Размер одних был больше, других меньше, так что “дощьки” прилегали друг к другу неровно. Поверхность, вероятно, была тоже скоблена перед писанием, была неровна, с углублениями.

Текст был написан или нацарапан шилом, а затем натёрт чем-то бурым, потемневшим от времени, после чего покрыт лаком или маслом. Может, текст царапали ножом, этого я сказать не могу с уверенностью.

Каждый раз для строк была проведена линия, довольно неровная. Текст был написан под этой линией… На другой стороне текст был как бы продолжением предыдущего, так что надо было переворачивать связку “дощек”, как в листах отрывного календаря. В иных местах, наоборот, это было, как если бы каждая сторона была страницей в книге.

На полях некоторых “дощек” были изображения головы быка, на других — солнца, на третьих — разных животных, может быть, лисы, собаки или же овцы. Трудно было разбирать эти фигуры…

Буквы были не все одинаковой величины. Были строки мелкие, а были крупные. Видно, что не один человек их писал. Некоторые из “дощек” потрескались от времени, другие потрухлявились, и я их склеивал при помощи силикатного лака…» (II, 52; 128), (II, 4; 28).

Ю. П. Миролюбов начал копировать дощечки. Работа эта была очень и очень трудной. Смысл написанного понимать было тяжело. Правда, с течением времени Юрий Петрович привык к языку дощечек и стал читать быстрее. Но и тогда на одну дощечку уходило более месяца (II, 52; 130). Как вспоминал Юрий Петрович: «Прочитанное я записывал. Буква за буквой. Труд этот тонкий. Надо не ошибиться. Нужно правильно прочесть, записать… Почему я взялся за эту перепись? Потому что я смутно предчувствовал, что я их (дощечек. — И.Д.) как-то лишусь, больше не увижу, что тексты могут потеряться, а это будет урон для истории» (II, 52; 130). Эта кропотливая работа шла не менее десятка лет. Можно себе представить чисто физические трудности, испытываемые Юрием Петровичем, потому что он, помимо той работы, что приносила ему хлеб насущный, проводил ещё исследования и писал свои работы о древней русской культуре и истории, и к тому же умудрялся выкраивать время для копирования текстов «Велесовой книги». Дело осложнялось тем, что Изенбек, не разрешавший Ю. П. Миролюбову выносить дощечки из своей мастерской, не всегда даже в мастерской допускал его к ним, а зачастую давал работать минут пятнадцать (II, 4; 28). Затем, как правило, следовало посещение питейных заведений: спивавшемуся Изенбеку нужен был собутыльник. И Юрию Петровичу приходилось следовать за своим знакомым, хотя пить он не любил (II, 4; 28). Впрочем, бывало, Изенбек оставлял Ю. П. Миролюбова наедине с дощечками, запирал его в своей мастерской. Однажды он оставил Юрия Петровича в мастерской на двое суток. Просто-напросто забыл про него. Но эти двое суток Миролюбов мог спокойно копировать тексты дощечек (II, 4; 28).

Как отмечает А. И. Асов, изучение архивов Ю. П. Миролюбова, его переписки, всех последующих публикаций о «Книге Велеса» позволяет сделать вывод, что Юрием Петровичем также были сделаны несколько фото— и светокопий с дощечек (что такое «световые копии» в то время, ни Асов, ни мы не знаем, ибо ксерокопировальных аппаратов, на которых получают современные световые копии, тогда не существовало) (II, 10; 435).

В 1936 году Ю. П. Миролюбов женился (после двух лет знакомства). Его супруга, Жанна, происходила из старинного, но обедневшего немецкого дворянского рода, осевшего в Бельгии. После женитьбы Юрий Петрович, вплоть до 1941 года, бывал у Изенбека, как правило, в сопровождении жены. Отпускать его одного Жанна опасалась, памятуя его с Изенбеком «питейные походы» (II, 11; 186–187). Но при Жанне Миролюбовой Изенбек ни разу не показывал дощечек. Сам же Миролюбов также не посвящал её в эту тайну (II, 4; 29). Почему? По какой причине? Бог весть. Сейчас это сказать уже невозможно. Но и делать из этого вывод, что никаких дощечек в то время не существовало, просто неправомерно.

После нападения фашистской Германии на СССР Ф. А. Изенбек впадает в глубокую депрессию. Видимо, она сопровождалась изрядным употреблением кокаина и алкоголя, что привело 13 августа 1941 года к смерти «от удара» (II, 4; 30), (II, 11; 170). Всё своё имущество Изенбек завещал Ю. П. Миролюбову. Но вступить в юридическую силу завещание должно было только через полгода, ибо нужно было ждать, не объявятся ли другие наследники. К тому же в оккупированном немцами Брюсселе действовали новые правила. Подпись должен был поставить сам гауляйтер Брюсселя. В дело вмешалось даже гестапо, ибо речь шла о русских (ведь Германия воюет с Россией). Словом, в те месяцы из мастерской Изенбека вынесли всё, что представляло какую-то ценность. По свидетельству Ю. П. Миролюбова, гестапо забрало более 600 картин Изенбека (Миролюбов унаследовал только оставшиеся 60) (II, 4; 30). Но главное — пропали дощечки. Больше Миролюбов их уже не видел. Их не видел никто. И с чего это господин Можейко взял, что Юрий Петрович их вновь находил, непонятно (II, 15; 34). Критика критикой, но заведомое искажение фактов, на наш взгляд, недостойно учёного.

В 1948 году Ю. П. Миролюбов пишет в Сан-Франциско, в находящийся там Русский музей. В этом письме он и сообщает впервые о досках «Книги Велеса». Процитируем это небольшое по объёму сообщение (этот текст пригодится нам для дальнейшего изложения): «…Многие архивы и библиотеки погибли за смертью их владельцев, другие подверглись расхищению. Как, например, небольшая, но ценнейшая библиотека покойного А. Изенбека, русского художника, бывшего командира Марковского артиллерийского дивизиона в Крыму. Художник умер в 1941 году. У него были «дощьки» Новгородско-Киевской Руси чуть ли не V века (их было 37–38 «дощьек»). На них были выжжены тексты «греко-готскими» рунами, содержавшие языческие молитвы Перуну, Вышнему, Даждьбогу, другим богам. Были тексты торговые, были записи об «Ории — отце пращуров, выведшем славян из степей». Все эти «дощьки» были выкрадены, потерю этих «дощек» надо считать тягчайшей…» (II, 11; 160–161). Вот, собственно, и всё свидетельство. Несколько строк. Заметим, что говорил о досках Миролюбов в числе других памятников древней русской письменности, хранившихся в Бельгии (в частности, упоминал он «Часовник» Ивана Фёдорова) (II, 11; 160). В общем, ничего удивительного, если учесть, что человек пишет в Русский музей (пусть и в Америке). Письмо это, кстати, осталось незамеченным, на него не ответили. И только пять лет спустя (в сентябре 1953 года) в русском эмигрантском журнале «Жар-птица», выходящем в Сан-Франциско, помещает воззвание учёный-эмигрант, ассиролог Александр Куренков: мол, отзовитесь те, кто сообщал о «дощечках Изембека» (именно так у Куренкова. — И.Д.) с древними письменами (II, 11; 204).

Юрий Петрович был подписчиком «Жар-птицы» ещё с довоенных времён (тогда журнал выходил в Берлине). Журнал с обращением Кура (под таким именем публиковался Куренков) он получил и откликнулся. Судя по ошибочному написанию фамилии Изенбека, сам Куренков письма Миролюбова 1948 года не читал. Каким образом до него дошли слухи о досках — неизвестно, да это и не так важно.

Важно другое. С января 1954 года в «Жар-птице» начинается публикация статей А. Кура о «Дощьках Изенбека». В ней же несколько позднее публиковались и сами тексты дощечек (в транслитерации Кура и с его правками), попытки переводов, а также одна фотокопия (дощечки 16а; опубликована в февральском номере журнала за 1955 год). Материалы, касающиеся «Книги Велеса», выходили в журнале по 1959 год включительно. По сути, это было первое издание как самих текстов и их переводов (хоть и далеко не полное), так и научных статей о памятнике. Плотина молчания вокруг «дощьек» была прорвана.

Заметим, что благодаря Куру появилось современное название данного памятника — «Велесова книга». Точнее, сначала оно имело вид «Влесова книга». Правда, учёный-эмигрант так назвал только часть текста, ту самую знаменитую дощечку № 16, начинающуюся словами: «Влес книгу сю птшемо…» (II, 11; 245). Затем, в 1957 году, это название предложил распространить на весь текст другой русский учёный-эмигрант Сергей Лесной (Парамонов) (II, 11; 245). Исследователи книги конца 80х — начала 90х годов XX века (А. И. Асов, Б. Яценко, Р. Пешич, Ю. К. Бегунов) стали использовать полногласную форму имени славянского бога: «Велес», полагая это более правильным (II, 11; 245). Памятник стал называться «Велесова книга», или «Книга Велеса». Хотя и сейчас некоторые учёные предпочитают его более старое название. Например, Н. В. Слатин выпустил свой перевод манускрипта под названием «Влескнига».

Летом 1954 года Ю. П. Миролюбов переехал из Бельгии в США. Его пригласили работать журналистом в «Жар-птицу». Одновременно А. А. Куренков устраивает его на должность главного редактора монархической газеты «Русская жизнь». Юрий Петрович с головой погружается в издательскую деятельность (правда, особых доходов она не приносит; жили супруги Миролюбовы главным образом на зарплату жены, устроившейся работать медсестрой).

Говоря об издании «Книги Велеса» в журнале «Жар-птица», нельзя не упомянуть о тех различиях, которые имели место в текстах Ю. П. Миролюбова и текстах, публикуемых А. А. Куром. Эти различия дали противникам подлинности дощечек лишний повод для критики. Первые тексты, посылаемые Ю. П. Миролюбовым в журнал ещё в бытность его в Бельгии, были в основном рукописными. В этом нас убеждают отправленные в Штаты рукописные транслитерации дощечек 31 и 32 (рис. 37). После переезда в США Юрий Петрович стал разбирать свой архив и перепечатывать на машинке со своей рукописной копии древние тексты, чтобы размножать их и посылать А. А. Куренкову, жившему недалеко от Сан-Франциско — в Пало-Алто. Позже эту машинопись Ю. П. Миролюбов отправлял также заинтересовавшемуся «Велесовой книгой» отцу Стефану Ляшевскому, жившему в Балтиморе. Так вот, различия наблюдаются между машинописным вариантом памятника и текстами в «Жар-птице». О причинах этих различий по некоторым соображениям мы скажем несколько ниже.

Кроме отца Стефана памятником с 1955 года заинтересовался уже не раз упоминаемый нами Сергей Лесной. Лесной — это его псевдоним, а настоящее его имя — Сергей Яковлевич Парамонов. Русский эмигрант, историк и писатель, в то время Лесной был профессором в Институте индустриальных и научных исследований в городе Канберра (Австралия). Имел степень доктора биологических наук, полученную до войны ещё в Советском Союзе. Кстати, во время войны он оказался в нацистском концлагере, был освобождён союзниками, в Россию не вернулся. В общем, нетрудно понять, почему. И хотя Парамонов был биологом, но древняя славянская история интересовала его ещё до войны. Как сообщает А. И. Асов, опираясь на Г. С. Белякову, Сергей Яковлевич с увлечением работал тогда в этой области, а также в области западнославянской диалектологии. На этом поприще он получил довольно широкую известность (II, 11; 236). С 1955 по 1966 год С. Лесной выпустил четыре ярко написанные, добротные по подбору материала книги, посвящённые древней истории славян и, прежде всего, «Книге Велеса». Также он подготовил тезисы для V Международного съезда славистов, опубликованные в научном сборнике «Славянская филология». Умер он в 1968 году.

Рис. 37.

Однако вернёмся к Юрию Петровичу Миролюбову. Кроме издательской деятельности он занимается также написанием работ по истории и этнографии славян. Первые произведения вышли из-под его пера ещё в Бельгии, в начале 50х годов: «Бабушкин сундук», «Родина-мать», «Прабкино учение», «Риг-Веда и язычество» (1952), «Русский языческий фольклор. Очерки быта и нравов» (1953 или 1954). В Америке появились: «Русская мифология. Очерки и материалы» (1954), «Русский христианский фольклор. Православные легенды» (1954), «Материалы к истории руссов» (1967), «Славяно-русский фольклор», «Фольклор на юге России», «Славяне в Карпатах. Критика “норманизма”», «Князь Кий, основатель Киевской Руси» (конец 1960х гг.). Все эти произведения были изданы лишь после смерти Ю. П. Миролюбова его вдовой Жанной Миролюбовой. Всего в 1974–1992 годах она опубликовала в Аахене 19 томов его сочинений. Материал, излагаемый в книгах Юрия Петровича, имеет не только сходство, но и различия с тем, о чём рассказывается в «Книге Велеса». Источником тех моментов, которые в трудах Миролюбова и «Книге Велеса» всё-таки сходны, Юрий Петрович часто называет не дощечки, а зафиксированные им на юге России сказы и предания (II, 28; 192–194, 196–198). В подлинности же этих сказов и преданий исследователи обоснованно сомневаются. Записанные Миролюбовым в трёх южнороссийских сёлах — Юрьевке, Антоновке и Анновке, — они более нигде и никем зафиксированы не были (II, 28; 202).

В 1959 году в мире разразился очередной экономический кризис. Жизнь подорожала. Ю. П. Миролюбов, испытывающий финансовые трудности, всё более слабеющий из-за болезни, был вынужден закрыть свой журнал. За шесть лет (1954–1959) с задачей публикации текстов «Книги Велеса» Ю. П. Миролюбов и А. А. Куренков не справились и на треть (II, 11; 266). Из-за нищеты и болезней им многое не удалось опубликовать. Но, несмотря на это, многие публикации тех лет сейчас являются единственными первоисточниками по «Книге Велеса» (II, 11; 266). Положительнейшим их следствием явилось то, что они пробудили интерес многих исследователей (профессиональных учёных и любителей) к этому ценнейшему памятнику славянской письменности. Кроме уже называвшихся С. Лесного, С. Ляшевского, П. Е. Ковалевского, Константинова и Башилова можно упомянуть В. Е. Лазаревича, М. И. Туряницу, П. Е. Соколова, А. Кирпича и многих других.

В 1970 году супруги Миролюбовы решили вернуться в Бельгию (журнал был закрыт, Жанна вышла на пенсию, и в Штатах их более ничего уже не удерживало). Во время путешествия по Атлантике Юрий Петрович заболел воспалением лёгких. Старый организм не справился с болезнью, и 6 октября 1970 года Ю. П. Миролюбов скончался на борту корабля.

Итак, на фоне биографии Юрия Петровича Миролюбова мы рассмотрели историю введения «Книги Велеса» в научный оборот. Какой простор для критики открывается здесь для противников подлинности этого памятника. Сформулируем те вопросы и аргументы, которые выдвигаются ими. И попытаемся на них ответить. Насколько это у нас получится — судить вам, уважаемые читатели или слушатели. Начнём:

1) Почему Ф. А. Изенбек, владевший книгой на протяжении двух десятков лет (имеется в виду период эмиграции; само собой во время Гражданской войны было не до того), не показал её никому из учёных? Вообще никому. Единственным человеком, которому дощечки были показаны, оказался почему-то Ю. П. Миролюбов. Притом учтём, что Изенбек не был в исследовании древностей абсолютным профаном. По сообщению того же Миролюбова, он принимал участие в археологических раскопках, проводившихся в Туркестане профессором Фетисовым, как художник-зарисовщик (II, 11; 163) имел определённый багаж знаний по археологии, а за свои заслуги в туркестанской археологической экспедиции был даже принят в Академию наук (II, 11; 165). Чтобы понять, что найденные им дощечки — вещь древняя, у Фёдора Артуровича знаний хватило. Но почему же дальше он вёл себя так непрофессионально?

2) Почему Ю. П. Миролюбов последовал примеру Изенбека и также молчал о древнем памятнике до 1948 года, когда дощечек и след-то давно простыл?

3) Почему Ю. П. Миролюбов даёт разные даты своего первого знакомства с «Книгой Велеса» (1925 или 1927 годы) и называет разные по продолжительности периоды работы по её копированию (9—10 лет, т. е. с 1927 по 1936 год, и 15 лет, т. е. с 1925 по 1940 год)?

4) Почему Юрий Петрович не удосужился сделать фотокопию всей книги? Неужели это было так трудно?

5) Куда делись дощечки из квартиры Изенбека? Миролюбов утверждал, что их изъяло гестапо. Но зачем гестаповцам этот старый, с их позиции, «хлам»?

6) Почему различались тексты, которые посылал в редакцию «Жар-птицы» Ю. П. Миролюбов, и тексты, которые публиковал А. А. Кур? Такое вольное обращение последнего с историческим источником не проистекало ли из того, что никакого источника вовсе и не было, и Кур, если не знал этого в точности, то догадывался?

7) Совпадение отдельных элементов произведений Ю. П. Миролюбова и текстов «Велесовой книги» неудивительно, раз уж Юрий Петрович пытался переводить её и кое-что в ней всё-таки понял. Удивительно другое: расхождения между произведениями Миролюбова и «Книгой» по одним и тем же вопросам. И ещё удивительнее совпадение информации в том случае, если источником этой информации Миролюбов называет вовсе не «Велесову книгу», а сказания стариков из трёх южнороссийских сёл. Почему так происходит? Невольно напрашивается мысль, что, когда эти произведения писались, «Велесовой книги» ещё не существовало (подробнее об этих фактах несколько ниже).

8) Наличие в «Велесовой книге» элементов, общих с ведической религией Индии, а также расположение букв письма «Книги» под строкой, подобно индийскому письму деванагари, вызывает удивление. Но если вспомнить, что Ю. П. Миролюбов был в Индии, восхищался индийской культурой и даже изучал санскрит, то это удивление тут же превращается в подозрение, что дощечки — это плод творчества самого Юрия Петровича, а вовсе не древний памятник. Тем более что аналогов такому памятнику нет.

9) В научный оборот был введён не сам исторический документ и даже не его копия-прорисовка или фотокопия, а всего лишь транслитерация этого документа, что вкупе с уже изложенными вопросами даёт очень веские основания сомневаться в подлинности «Книги Велеса».

10) Не случайно появление «Велесовой книги» в среде эмигрантов и сильнейший интерес к ней именно в эмигрантских кругах. Это не единственный сенсационный исторический документ, «найденный» эмигрантами, а на самом деле подделанный ими. Таким образом, эти люди напоминали изгнавшей их Родине о себе.

Ответы и контраргументы будем давать в точно таком же порядке:

1) То что Изенбек никому не показывал «Книгу Велеса» до Ю. П. Миролюбова, не совсем верно. Достоверно известно, что Фёдор Артурович, перед тем как обосноваться в Бельгии, какое-то время жил во Франции, и, вероятнее всего, в Париже (II, 11; 170,172). Там он мог обратиться к известному слависту Вайану или же к русскому историку П. Е. Ковалевскому. И вот что интересно: впоследствии П. Е. Ковалевский вспоминал, что слухи о «дощечках Изенбека» к нему доходили ещё до войны, потому ему и не показалась история о находке Изенбека невероятной (II, 11; 173). Так что, вполне возможно, какие-то попытки показать дощечки специалистам в Париже Фёдор Артурович предпринимал. Судя по всему, оказались они не очень успешными. Специалисты не проявили особого интереса. Вот и П. Е. Ковалевский только что-то слышал, но не видел. А слышать он мог и позже, когда работал в Брюсселе у профессора А. Экка. Одним словом, здесь мы имеем вероятность, а не достоверность.

Но вот другой, более достоверный, факт. В 1922 году Ф. А. Изенбек побывал в Белграде, где пытался предложить найденный им во время Гражданской войны памятник вниманию учёных Белградского университета. Работавший тогда в этом университете русский учёный А. В. Соловьёв осмотрел дощечки и признал в них подделку А. И. Сулакадзева (II, 28; 7), (II, 11; 153), (II, 5; 56). Впервые данную информацию сообщил сербский учёный-историк Р. Момчилович. Он же сослался на то, что сведения о появлении в Белграде белого офицера, безуспешно предлагавшего древние дощечки Белградскому университету, были опубликованы в 1923 году в газете «Новое время», опекавшей российских эмигрантов. Но номера газеты Р. Момчилович не привёл. Российский исследователь «Велесовой книги» А. И. Асов для проверки сообщений сербского историка поднял в архивах подшивки «Нового времени», но соответствующей заметки не обнаружил. Правда, как отметил Александр Игоревич, он мог и пропустить небольшую по размерам заметку, да и не все номера «Нового времени» были в подшивках (II, 11; 154). Тогда А. И. Асовым было предпринято исследование архива А. В. Соловьёва. Русский учёный-эмигрант завещал его после своей смерти Российской академии наук. Этот архив до сих пор не разобран и не описан (II, 11; 154). Поэтому можно себе представить, какие трудности возникают при поисках каких-либо документов в нём. Первоначально А. И. Асову не удалось обнаружить в бумагах А. В. Соловьёва упоминаний о знакомстве учёного с «Книгой Велеса» в 1922—23 годах. Были найдены неопубликованные статьи о «дощьках Изенбека», относящиеся уже к 60 м годам XX века, когда вокруг памятника уже велась дискуссия. Поэтому Александр Игоревич стал считать сведения, сообщённые Р. Момчиловичем, всего лишь одной из легенд, которых вокруг «Книги Велеса» возникло множество (II, 11; 155). Но вот удача! В фонде № 1890 Архива РАН (дело № 36) им была найдена статья А. В. Соловьёва о дощечках 1922 года (II, 5; 56). Итак, был Ф. А. Изенбек в Белграде, и дощечки у него в то время были. И он показывал их учёным. Не делал из них никакой тайны. И реакция белградских учёных была подобна чуть более поздней реакции учёных парижских: особого интереса к памятнику они не проявили, считая его подделкой.

Но из этих фактов можно сделать два вывода. Во-первых, становится понятным то, что в дальнейшем Фёдор Артурович Изенбек не приложил абсолютно никаких усилий, чтобы ввести «Книгу Велеса» в научный оборот. Подделка — так подделка. И хотя, может быть, сам бывший белый полковник в этом и не был абсолютно уверен, но и «стенку лбом пробивать» не стал. Так бы и провалялись дощечки в морском мешке в углу его мастерской-квартиры, не повстречайся он с Ю. П. Миролюбовым, который писал поэму о князе Святославе и жаловался буквально при каждой встрече, что материалов для поэмы он не находит. Во-вторых, обвинять Ю. П. Миролюбова в подделке «дощьек» нет никаких оснований, раз уж они существовали за два года до того, как он познакомился с Ф. А. Изенбеком, и за пять лет (или за три года) до того, как он их впервые увидел (по его, Миролюбова, словам). Да, о подлинности памятника как такового эти факты не говорят. Но с Юрия Петровича обвинения в фальсификации, кажется, можно снять. Хотя, чуть ниже мы увидим, что тут не всё так просто.

Кто же фальсификатор? Кандидатура Ф. А. Изенбека на эту роль отпадает сразу же. Как верно отмечает Д. М. Дудко, слишком мало усилий прилагал он для «рекламы» «Книги Велеса» (II, 28; 177). К тому же (если верить Ю. П. Миролюбову) Изенбек не владел славянскими языками, кроме русского (II, 11; 171). Он знал татарский, туркменский и ещё какой-то среднеазиатский язык и, как мы помним, участвовал в раскопках в Туркестане (II, 11; 171). Но в «Велесовой книге» нет тюркских элементов или следов знакомства со среднеазиатской археологией (II, 28; 177).

Придётся вспомнить о человеке, которого изначально и считали поддельщиком дощечек. Этот человек — Александр Иванович Сулакадзев. Его книжные каталоги называют ряд книг именно на дощечках. Так, в «Книгореке» фигурирует книга «Патриарси», описанная А. И. Сулакадзевым следующими словами: «Вся вырезана на буковых досках числом 45 и довольно мелко. Ягипа Гана смерда в Ладоге IX века, о переселенцах варяжских и жрецах и письменах, в Моравию увезено» (II, 28; 329).

«Патриарси» значит «Патриархи». Названия древним книгам своей коллекции Сулакадзев давал произвольно. Очень часто эти наименования совпадали с названиями христианских апокрифических книг. В частности, существовал и такой апокриф, как «Патриарси». Но Александр Иванович выбрал это наименование для вышеназванной деревянной книги, видимо, по той причине, что она содержала сказания о деяниях прародителей, предков славян, о чём он и указал в кратком её описании. «Книга Велеса» вполне подходит к этому описанию. А. И. Асов склоняется к мнению, что под названием «Патриарси» скрывается именно она (II, 9; 146). Ягипа Ган (или, как стал называть его А. И. Асов, Ягила Ган) — это и есть творец «Книги Велеса» (II, 12; 40–43). Хотя ранее А. И. Асов допускал, что он мог быть хранителем или копировщиком книги (II, 10; 429).

«Книгорек» А. И. Сулакадзева называет вырезанными на досках также ещё две книги, которые по описанию похожи на «Велесову книгу» гораздо меньше, но всё же о них необходимо упомянуть.

«Синадик, или Синодик, на доске вырезанный, был в Нове-городе в Софийс(ком) соб(оре). Всех посадников и вклады их, предревний…» (II, 28; 328). «Синодик» находится в разделе четвёртом «Книгорека», который носит название «Книги древнеучителей Словеном». И в принципе этот памятник тоже вполне мог претендовать на то, чтобы оказаться «Книгой Велеса», но вот описание, данное ему А. И. Сулакадзевым, оставляет на это мало шансов: Александр Иванович указал на то, что «Синодик» рассказывает о новгородских делах. Но «Велесова книга» уделяет Новгородской Руси очень мало внимания.

«О китоврасе, басни и кощуны. На буковых досках вырезано и связано кольцами железными, числом 143 доски, 5 века, на славенском» (II, 28; 332). Это произведение никоим образом не может оказаться «Книгой Велеса». Характер его определён А. И. Сулакадзевым однозначно — «басни» и «кощуны». Но интересно указание на писчий материал — буковые доски.

Есть в книжном каталоге у А. И. Сулакадзева и ещё один памятник. Материал, на котором он написан, не указан, но краткое описание его содержания даёт возможность предполагать в нём «Дощечки Изенбека». Это «Криница. 9 века, Чердыня, Олеха Вишерца, о переселениях старожилых людей и первой вере» (II, 28; 329).

Не только А. И. Асов считает, что под названием «Патриарси» «Книгорека» А. И. Сулакадзева скрывается «Велесова книга». В этом просто убеждён зарубежный влесовед Стефан Ляшевский. В своей работе «Русь доисторическая. Историко-археологическое исследование» он приводит любопытную таблицу сопоставления данных о «Дощьках Изенбека» и книге «Патриарси» (табл. 6).

Сопоставление данных.

Тут необходимы некоторые пояснения. Нам не известно, откуда С. Ляшевский почерпнул информацию, что последняя запись в дощечках Ягипа (Ягилы) Гана (Гапа) датируется 878 годом. Саму книгу никто не видел, Сулакадзев же в описании говорит лишь о IX веке.

В отношении количества «Дощечек Изенбека» заметим следующее: нам известно лишь одно свидетельство Ю. П. Миролюбова об общем количестве дощечек. В кратком сообщении о них в письме Русскому музею в Сан-Франциско он упоминает о 37–38 «дощьках» (II, 11; 161). Современные известные нам публикации переводов «Книги Велеса» содержат тексты 38 досок. Но при этом надо учитывать, что в ряде случаев название «дощечка» условно, ибо под дощечкой здесь понимается целая связка их. Подобными связками являются: дощечка 4 (связка из 2 дощечек), 6 (связка из 4 дощечек), 7 (из 5), 17 (из 2), 24 (из 2). Связки эти, видимо, составлены Ю. П. Миролюбовым, ибо нумерация вводилась им (II, 11; 164). В общем, если ещё учитывать, что некоторые доски собраны из осколков, о количестве досок говорить представляется затруднительным. Почему же С. Ляшевский упоминает 44 дощечки? Процитируем этого автора: «Полных текстов дощечек вместе с найденными в архиве жены Миролюбова Н. Ф. Скрипником двенадцатью текстами — всего полных, не считая поломанных, — 88 текстов, что соответствует 44 дощечкам, начертанным с обеих сторон, то есть на одну меньше хранившихся в музее Сулакадзева в конце XVIII века» (II, 37; 32–36).

Представляется необходимым сказать о материале досок «Велесовой книги». Как мы только что убедились, тот же С. Ляшевский не делает по этому поводу никаких заключений. Однако в литературе о «Велесовой книге» можно встретить устоявшееся мнение, что дощечки были берёзового дерева (II, 50; 26), (II, 28; 185). Источником этого мнения послужил Ю. П. Миролюбов, который действительно говорил о берёзе как о материале, из которого изготовлены «дощьки», найденные Изенбеком. Но при этом он всегда употреблял слова «кажется», «вероятно». Да, и он, и Изенбек считали доски берёзовыми, но уверены в этом они не были (II, 11; 166), (II, 4; 28). Так что молчание С. Ляшевского о дереве дощечек «Книги Велеса» вполне понятно. И говорить о том, что «Патриарси» «Книгорека» Сулакадзева никак не могут быть «Книгой Велеса», так как первые были вырезаны на буковых досках, а последняя — на берёзовых, никаких оснований нет. Вполне возможно, что писчим материалом и «Велесовой книги» также был бук. Во всяком случае, советский учёный А. Л. Монгайт в этом даже как будто не сомневается. В своей брошюре «Надпись на камне» (М., 1969) он пишет следующее: «…К Изенбеку попали буковые (выделено нами. — И.Д.) дощечки, которые уже более ста лет назад исчезли из поля зрения исследователей» (II, 37; 32).

Итак, вероятность того, что памятник, который впоследствии назвали «Велесовой книгой», находился в коллекции А. И. Сулакадзева, весьма велика. Очень и очень может быть, что «Книга Велеса» скрывается под названием «Патриарси». С. Ляшевский просто уверен в этом. После табл. 6, приведённой нами выше, он замечает: «Невозможно допустить, чтобы всё это было случайным совпадением. Нет ни одного фактора, противоречащего их идентичности…» (II, 37; 34).

Правда, нас, как и других исследователей, несколько смущает приписка в конце описания книги «Патриарси»: «В Моравию увезено». Как понимать эту приписку? Асов по этому поводу пишет: «Непонятна заметка о том, что именно и когда было увезено в Моравию. Может быть, в Моравию была увезена какая-то копия «Книги Велеса»? Или до нас дошла копия?» (II, 10; 429). Вообще непонятно, была ли когда-нибудь книга «Патриарси» в собрании Александра Ивановича, ведь в «Книгореке» указаны не только те старинные манускрипты, которые были у Сулакадзева, но и те, о которых он только был из каких-либо источников наслышан. Против тех книг, которые у него в коллекции были, Сулакадзев ставил надпись «есть». В описании же «Патриарси» не значится «была, но увезена». Откуда увозили, неясно: от Сулакадзева ли или от кого ещё? С. Ляшевский объясняет приписку тем, что А. И. Сулакадзев просто путал следы. Ничего в Моравию он не отправлял. Чтобы спасти дощечки от сожжения, ибо они находились в Индексе запрещённых книг, Александр Иванович отправил их в имение своего близкого друга, помещика Задонского (именно так у Ляшевского; правильнее, вероятно, было назвать фамилию Неклюдова), который был вне подозрений, а затем сделал не соответствующую действительности приписку об отправке книги в Моравию (II, 37; 32).

Итак, дощечки «Книги Велеса» могли быть у Сулакадзева. Но подделал ли он их или это всё-таки был подлинный памятник? Противники подлинности «Книги Велеса» отвечают: конечно, подделал. Раз не Ю. П. Миролюбов, то тогда А. И. Сулакадзев. Его, собственно, изначально и подозревали в этой фальсификации. Вспомним А. В. Соловьёва за рубежом и Л. П. Жуковскую в нашей стране. Но… Есть ряд обстоятельств, которые смущают противников аутентичности «Дощек Изенбека», когда они утверждают, что автором подделки был А. И. Сулакадзев. Во-первых, характер этой подделки не очень-то согласуется с характером тех фальсификаций, которые Александру Ивановичу принято приписывать. Он «упражнялся», в основном в приписках к подлинным рукописям. Максимальные по объёму собственные его «творения» (мы сейчас следуем логике противников «Велесовой книги» отнюдь не будучи согласны с их отношением к деятельности А. И. Сулакадзева и экземплярам его коллекции) — это «Боянов гимн» и «Перуна и Велеса вещания в Киевских капищах». Объём же «Книги Велеса» значительно больше. Достаточно сказать, что её тексты содержат свыше 22 500 слов и фрагментов слов и свыше 92 000 символов (II, 52; 197). Общее количество слов «Велесовой книги» больше количества слов в «Слове о полку Игореве» примерно в 8 раз (II, 52; 197). Объёмный памятник, не так ли? Кроме того, учтём, на каком материале писался текст, и представим всю трудоёмкость этого процесса: вырезать текст на примерно 40 деревянных дощечках с двух сторон. А язык дощечек? «Работать под старину» в таком объёме гораздо труднее, чем при фальсификации «Боянова гимна». Словом, не очень-то это похоже на Сулакадзева.

А ведь есть ещё и «во-вторых». И этим вторым является содержание «Книги Велеса». Сулакадзев с его научными представлениями конца XVIII — начала XIX века никак не мог писать об азиатской прародине русов, сосредоточить своё внимание на степных истоках славянства. Индоевропеистика тогда только зарождалась, и азиатской (среднеазиатской) теории происхождения индоевропейцев ещё не существовало. Внимание учёных было приковано к Новгородской Руси, господствовала норманнская теория. В некоторой степени Русь со степью увязывал только М. В. Ломоносов, выводивший русов от роксолан. Очень богаты и религиозные представления «Велесовой книги». А знания Александра Ивановича о славянском язычестве опять-таки не выходили за рамки того, что было известно в конце XVIII — начале XIX века, а известно было совсем немного. Что Сулакадзев большего не знал, ярко показывает его пьеса «Карачун», где мизерные знания мифологии славян сочетаются с разного рода романтическими веяниями (II, 28; 185), (II, 9; 140).

Всё говорит за то, что «Книгу Велеса» подделывал не А. И. Сулакадзев. Но тогда кто? Здесь противники подлинности этого памятника находят просто-таки соломоново решение. Впервые это решение профигурировало в уже упоминавшейся брошюре А. Л. Монгайта «Надпись на камне». Советский учёный считал, что дощечки «Книги Велеса» были у А. И. Сулакадзева в гораздо меньшем количестве. Когда они уже известными нам путями попали к Ю. П. Миролюбову, он подделал все остальные (II, 37; 32). В наши дни эту версию высказывает Д. М. Дудко: «Создавать её («Велесову книгу». — И.Д.) начал А. И. Сулакадзев в первой трети XIX века, основную же работу проделал не позже 1953 года Ю. П. Миролюбов» (II, 28; 233). «Рука его (Сулакадзева. — И.Д.), возможно, чувствуется в дощечках 15а и 17а, говорящих о начале Новгорода» (II, 28; 186). Что ж? Правильно. Если дощечки видели до Ю. П. Миролюбова, то полностью обвинять его в подделке нелогично. Связать фальсификацию в полном объёме с А. И. Сулакадзевым тоже, как мы видели, не получается. А вот сочетание этих двух лиц даёт противникам «Книги Велеса» желаемый результат. Частично подделывал один, а частично — другой. А что на это отвечают сторонники подлинности памятника. Нам их контраргументы не встречались. Только С. Ляшевский, отвечая А. Л. Монгайту, замечает, указывая на некоторую нелогичность рассуждений советского исследователя, признававшего существование дощечек в конце XVIII — начале XIX века: «Зачем же Миролюбову было подделывать, если они (дощечки. — И.Д.) уже существовали в конце XVIII — начале XIX столетия в количестве 45 штук?» (II, 37; 32). Аргумент этот работает, если признавать, что запись в «Книгореке», говорящая о 45 буковых дощечках «Патриарси», соответствовала действительности. Если же утверждать, что дощечки были, но количество их было меньшим, а запись в каталоге — одна из мистификаций А. И. Сулакадзева, то аргумент С. Ляшевского недействен.

Со своей стороны можем заметить, что вычленить из «Книги Велеса» доски, написанные Сулакадзевым, очень-очень трудно. Стиль всей книги однороден, одна историческая концепция, одни мифологические представления. Неоднороден лишь язык. Однако разность употреблённых при написании книги диалектов (их можно выделить три, но об этом ниже) не нарушает её целостности. Дощечки 15а и 17а, на которые ссылается Д. М. Дудко, действительно говорят о землях будущей Руси Новгородской, основании Нового града и Славенска, но рассказы эти невелики в сравнении с общим объёмом текста этих дощечек, из контекста их повествования не выпадают. А рассказывают эти доски в основном всё про ту же степь, упоминают об азиатской теории, говоря современным научным языком, происхождения русов (I, 4; 48–49; 51–52), (I, 5; 73, 76–77).

Очевидно, указанная однородность «Книги Велеса», которая никоим образом не могла быть достигнута, подделывай её два человека, между которыми промежуток времени более чем в сотню лет, а соответственно, значительная разница в уровне исторических знаний (принимая во внимание бурное развитие исторической науки в XIX — XX веках), смутила некоторых противников аутентичности данного памятника. Они отказались и от теории совместного (Сулакадзев и Миролюбов) авторства «Книги Велеса». Что же было ими выдвинуто взамен? Называть конкретные кандидатуры на роль фальсификаторов уже не стали, ибо не осталось уже этих конкретных кандидатур. Ограничились утверждением, что «“Велесова книга” — мистификация группы польских или украинских дилетантов, плод компиляции, а большей частью — просто фантазии. Нельзя с полной уверенностью настаивать, что она возникла в начале XX века, но самое смелое, что можно предположить, — это её создание в XVIII — начале XIX в., когда сильным было увлечение славянскими древностями, в частности, языческими» (II, 43; 223). Такое мнение озвучил профессор Б. И. Осипов в отзыве на статью Н. В. Слатина «Влескнига». На наш взгляд, оно является ярким выражением того тупика, в который загнали себя те учёные, которые любой ценой стремятся доказать поддельность «Книги Велеса». Некого конкретно называть фальсификатором, непонятно, когда подделывали (в XVIII, XIX или XX веке). Но подделывали, и трава не расти. Причём польские или украинские дилетанты. А почему? Не понятно. Почему не русские дилетанты, не чешские дилетанты, не дилетанты сербские? Ведь следы всех этих языков в “Книге Велеса” также встречаются. Причём, что примечательно: польские и украинские дилетанты то и дело говорят о Руси, о любви к ней, прославляют её. И никакого намёка на прославление Украины или Польши. Другими словами, нет и намёка на столь присущий украинской и польской интеллигенции в конце XVIII — начале XX века национализм.

Итак, ответ на вопрос, почему Ф. А. Изенбек никому, кроме Ю. П. Миролюбова, не показывал найденные им дощечки, повлёк за собой подобное объёмное рассуждение, кто же, кроме этих двух людей, мог дощечки подделать. Перейдём ко второму вопросу.

2) Утверждение, что подобно Ф. А. Изенбеку Ю. П. Миролюбов очень долгое время молчал о существовании «языческой летописи», также неверно. Верно другое: подобно Фёдору Артуровичу Юрий Петрович наткнулся на непробиваемую стену скептицизма маститых учёных, которые в своём отрицании подлинности досок исходили из одного только принципа: «Не может быть, потому что не может быть никогда». Сообщать же о памятнике учёным мужам — Миролюбов сообщал. В своих послевоенных письмах в Сан-Франциско Ю. П. Миролюбов упоминал, что о дощечках до Второй мировой войны знал целый ряд учёных: византийский отдел факультета русской истории и словесности Брюссельского университета, в частности профессор Экк и его ассистент Марк Шефтель (в письмах Юрий Петрович, запамятовав фамилию последнего, называет его то Пфефер, то Шеффел), профессор Дмитрий Вергун, ещё некий учёный, видевший дощечки в 1935 году в Брюсселе и переехавший в США. Об этом последнем Ю. П. Миролюбов вспомнил лишь то, что он был доцентом и перед войной в Варшавском университете защитил диссертацию на тему о славянском происхождении фракийцев (II, 11; 205, 208, 213, 214). Казалось бы, разве можно верить человеку, которого подозревают в подделке «Книги Велеса»? Он ведь в своё оправдание ещё и не такое может придумать. Но верить, оказывается, можно. А. И. Асов уже в наши дни списался с учеником Александра Экка, известным учёным, переведшим «Слово о полку Игореве» на французский язык, Жаном Бланковом, и тот сообщил ему, что до войны о «Дощечках Изенбека» в Брюссельском университете знали все сотрудники А. Экка (II, 11; 188), (II, 4; 29). Значит, не обманывал Юрий Петрович в отношении Экка и его сотрудников. Поэтому с доверием можно отнестись и к тому, что он говорит о знакомстве других учёных с досками «Велесовой книги». К тому же, вспомним, выше мы говорили о том, что русский учёный-эммигрант П. Е. Ковалевский слышал о дощечках ещё до войны. Упоминали, что это могло произойти в Париже, где П. Е. Ковалевский жил, а Ф. А. Изенбек бывал прежде, чем поселился в Бельгии, но могло и в Брюсселе, где Ковалевский некоторое время работал у Экка. И если это было в Брюсселе, то было это при непосредственном содействии Юрия Петровича Миролюбова. Не иначе. Ещё один аргумент в пользу того, что последний не лгал, он действительно пытался обратить внимание учёных на хранящийся у Изенбека памятник древней славянской письменности.

3) Разные датировки знакомства Ю. П. Миролюбова с «Дощечками Изенбека» и работы с ними в самом деле могут говорить за то, что никаких дощечек и не было. Их просто придумал Миролюбов. Текст, также придуманный им, изначально был на бумаге. Одним словом, мы имеем дело всё с той же фальсификацией. Однако давайте на минутку задумаемся, когда начала появляться датировка означенных событий, т. е. когда Ю. П. Миролюбов стал привязывать своё знакомство с «Книгой Велеса» и работу с ней к определённым датам. Началось это в конце 1953 года, когда завязалась переписка Юрия Петровича с А. А. Куренковым и с редактором журнала «Жар-птица». А ведь уже тогда ему был 61 год. Что же говорить про последующее время? За плечами — нелёгкая жизнь: две войны, полная лишений жизнь эмигранта, пагубное увлечение алкоголем (благодаря Изенбеку), работа на химических предприятиях (здоровья она, естественно, не прибавляет). И возраст, возраст… Отнюдь не юношеский. Ничего удивительного, что память подводила Юрия Петровича. Вот в феврале 1956 года он пишет Сергею Лесному: «С этим мешком он (т. е. Изенбек. — И.Д.) приехал в Брюссель, где я 15 лет разбирал «сплошняк» архаического текста…» (II, 11; 162). Если 15 лет, то время знакомства Миролюбова с дощечками никак не позднее 1926 года, ибо в 1941 году Изенбек скончался, а дощечки пропали. Однако в октябре 1957 года в журнале «Жар-птица» публикуется заметка Миролюбова, где дословно пишется следующее: «Чтобы не терять времени, я взялся за разбор текста, начав таковой, кажется (выделено нами. — И.Д.), ещё в двадцать седьмом году и закончив его в тридцать пятом!» (II, 11; 167). Фигурировали в письмах и заметках Юрия Петровича и конкретно 1925 год, как год первого знакомства с досками, и период с 1927 по 1936 год (а не по 1935-й, как мы указали чуть выше), как время, в течение которого он работал с ними. Но всё это надо воспринимать как вероятную датировку с тем самым словом «кажется». И разве можно ожидать чего-то другого от пожилого человека, который, давайте не будем забывать этого, не был профессиональным историком, и работа с «Книгой Велеса» не была главным делом его жизни. Как подобное «неглавенство» сквозит в его письмах. «А я сейчас страшно занят заводом химических продуктов, который создал. Он у меня отнимает всё время, дни и ночи, даже сплю на заводе зачастую! Как полегчает с заводом, так сейчас же обо всём этом подумаю» (из письма А. А. Куренкову; ноябрь 1953 года) (II, 11; 214). «Обо всём этом» — это о поиске в своём архиве фотографий дощечек и отзыва о дощечках профессора Вергуна. Или вот ещё: «Хоть Вы и доктор зоологии, а я доктор химии, мы оба далеко от филологии находимся, а занимаемся ею как любители» (из письма к С. Лесному; январь 1957 года) (II, 11; 241).

Можно вспомнить хорошую фразу Карла Маркса: «Я — человек, и ничто человеческое мне не чуждо». Совсем не чуждо человеку забывать точную датировку тех или иных обстоятельств своей жизни. Мы можем предложить даже такую схему событий. Ничего удивительного, что в 50х годах XX века Ю. П. Миролюбов не мог точно локализовать во времени своё знакомство с дощечками деревянной книги (то ли 1925-й, то ли 1926-й, то ли 1927-й год). Прошло в любом случае свыше четверти века, а разброс в год-два не так уж велик. Разность же дат прекращения работы с досками может иметь следующее объяснение. Мы помним, что в 1936 году Юрий Петрович женился. Жанна практически не отпускала его к Изенбеку одного. Тем самым она его спасала от алкоголизма. Но Изенбек никогда не показывал дощечки при супруге Миролюбова, т. е. после 1936 года последний работал с текстами «Книги Велеса» в тех редких случаях, когда оказывался у Фёдора Артуровича один. Поэтому ничего удивительного в том, что Юрий Петрович мог говорить и о работе с дощечками по 1936 год. Это была упорная, если можно так выразиться, «массированная» работа. И по 1940 (41) год (т. е. те самые 15 лет работы), учитывая «редкие свидания» с дощечками после женитьбы.

В общем, нам кажется, что разнобой в датировках знакомства и работы Ю. П. Миролюбова с памятником не несёт в себе никакого «криминала», вполне объясним (что мы и попытались сейчас показать). Более того, представляется, что если бы Юрий Петрович действительно был фальсификатором, то эта самая датировка была бы безупречна.

4) Прежде чем отвечать на вопрос, почему Юрий Петрович не сделал фотокопию всей «Велесовой книги», поставим более широкий вопрос: а сделал ли Ю. П. Миролюбов всё возможное для спасения этого памятника? Видимо, ответ будет всё-таки «нет». Не сделана полная фотокопия книги, не проведена полная ручная копировка текста, не привлечено внимание учёных к памятнику. Но эти упрёки предполагают существование неких идеальных условий: наличие времени, денежных средств и сердечной открытости научной среды. Ничего этого в случае Ю. П. Миролюбова не было. Интересно описывает сложившуюся ситуацию А. И. Асов: «Представьте, что у вашего странноватого соседа появился некий непонятного происхождения документ, к которому тот никого не допускает, да и вам показал только по дружбе. И при этом вы не историк, не археолог, а только интересуетесь стариной, ну и пописываете иногда, в свободное время… Какие шаги вы предпримете? Скорее всего, никаких! И мы должны быть благодарны судьбе за то, что всё же нашёлся “чудак” Миролюбов, который сделал то, что он сделал» (II, 4; 28). Да, действительно, если перейти от некой идеальности к реальности, то надо признать, что Юрий Петрович сделал немало.

После такой оговорки можно начать разговор уже конкретно о фотографиях дощечек. Так ли тяжело было изготовить фотокопию всей книги? Итак, около сорока досок, исписанных с двух сторон. Следовательно, минимум — около восьмидесяти снимков. Далее, снимки явно не должны ограничиться одним — с одной стороны дощечки. Профессиональная съёмка требует нескольких снимков при разном удалении от снимаемого объекта. Требуется специальное освещение. Да и сам фотоаппарат должен быть отнюдь не любительским. Если мы сложим все эти факторы, то станет ясно, что для полной фотокопии было необходимо довольно большое количество денег. А их-то у бедного эмигранта Ю. П. Миролюбова, работавшего на двух работах и при этом едва сводившего концы с концами, как раз не было. Это, так сказать, объективный фактор. Его в своих послевоенных письмах и публикациях описал сам Юрий Петрович. «Чтобы «дощьки» сфотографировать, мы не могли и мечтать, это бы стоило целое состояние, так как поверхность «дощьек» была неровной и, следовательно, не позволяла снять всё ясно. Каждая «дощька» потребовала бы три-четыре отдельных снимка на разном фокусном удалении» (из статьи в «Жар-птице», октябрь 1957 года) (II, 11; 167).

Но были факторы субъективные. Первый из них — это поведение Ф. А. Изенбека, никого не подпускавшего к дощечкам и не дававшего их выносить из своей мастерской. Почему, зачем так делал Фёдор Артурович? Рационального объяснения здесь, на наш взгляд, искать не следует. Какие «кульбиты» выдавал воспалённый от кокаина и алкоголя мозг Изенбека, можно только догадываться. Может быть, для бывшего белого полковника в этих дощечках сконцентрировалась Родина, которой он лишился, и потерять последний маленький остаток её он не хотел ни в коем случае?

Близок к этому и второй субъективный фактор, касающийся уже Ю. П. Миролюбова. Очевидно, Юрий Петрович мог получать от этого копирования некое наслаждение. Говорила ностальгия. Это были своеобразные встречи с Отечеством. Так что же? Заменить подобные встречи простым фотографированием, которое профессионал мог закончить за один раз?

Давайте учтём все эти объективные и субъективные обстоятельства, когда будем говорить об отсутствии полной фотографической копии «Велесовой книги».

Но и тем не менее, по крайней мере один раз, Ю. П. Миролюбов приносил фотоаппарат в мастерскую к Ф. А. Изенбеку и сделал фотографии нескольких дощечек. Сколько дощечек было сфотографировано? Этот вопрос — непростой. Современные исследователи «Велесовой книги» отвечают на него по-разному. Так, Н. В. Слатин говорит о трёх-четырёх фотографиях (II, 52; 177). А. И. Асов в своей книге «Славянские боги и рождение Руси» пишет о пяти фотографиях («три фотографии и две “световые копии”») (II,10; 435). Он же в статье «“Дощьки” Велеса: возвращение к людям?», увидевшей свет годом позже вышеупомянутой книги, говорит уже о шести свето— и фотокопиях (II, 4; 30). Где же истина? Может быть, имеет смысл обратиться к бумагам самого Ю. П. Миролюбова, и это поможет нам ответить на вопрос? Что ж? Попробуем.

Вот наиболее раннее упоминание фотографий дощечек в письмах Ю. П. Миролюбова: «Фотостав мы не смогли сделать с них (т. е. дощечек. — И.Д.), хотя, кажется, где-то среди моих бумаг находится один или несколько снимков (выделено нами. — И.Д.)» (из письма А. А. Куренкову, сентябрь 1953 года) (II,11; 207). Итак, о точном количестве не сказано. «Несколько». А может быть, и «один».

«Насчёт фотографии не могу утверждать, что она есть, ибо у меня тоже жена иностранка, и, думая навести «порядок», кое-что просто выбросила из бумаг! Драма была очень большая, но исправить ничего нельзя. Попала ли туда, кажется, одна или две фотографии, не знаю. Надо ещё искать…» (из письма А. А. Куренкову, ноябрь 1953 года) (II, 11; 214). Снова «одна или две фотографии». Причём они могут оказаться выброшенными Жанной Миролюбовой.

С этим же письмом А. А. Куренкову была послана копия дощечки 11А (об этом есть упоминание в письме (II, 11; 214); выдержки из текста этой дощечки А. А. Куренков опубликовал в «Жар-птице» в своей первой статье о «дощьках» в январе 1954 года; причём выдержки эти были воспроизведены древними буквами, т. е. взяты с копии, а не с транслитерации). На основании имеющихся у него материалов А. И. Асов считает, что копия дощечки под номером II 11А была не просто рисуночной, а световой (опять повторимся, что понятия не имеем, что такое «светокопия», но, очевидно, что-то родственное фотографии) (II, 11; 214). А раз так, то можно смело говорить, что две-три фото— и светокопии дощечек Юрий Петрович изготовил. Но о точном количестве опять придётся умолчать.

В своём письме к А. А. Куренкову от 10 января 1954 года Миролюбов пишет: «Честь имею приложить фотоснимки плохого качества четырёх страниц «дощьек», которые я нашёл в моих бумагах… Величина снимков соответствует самому размеру «дощьек». По мнению здешних фотографов, это всё, что можно сделать при посредстве имеющихся негативов» (II, 11; 223). Итак, фотографии четырёх дощечек. Может быть, и двух, но с двух сторон. Эти снимки так и не были опубликованы. Но, по сообщению А. И. Асова, сохранились их негативы, находящиеся сейчас в Музее русского искусства в Сан-Франциско (II, 11; 224), (II, 4; 31).

Александр Игоревич также пишет, что «по дошедшим до нас архивам можно понять, что 2 января 1954 года Ю. П. Миролюбов послал хорошо известную ныне и сотни раз публиковавшуюся потом фотокопию дощечки II 16 (обе стороны)» (II, 11; 223–224). Необходимо сделать некоторые добавления к этой цитате. Никакого специального сопроводительного письма к фотокопиям дощечки 16 нам не известно. Видимо, его и не было, потому что в письме от 10 января 1954 года Ю. П. Миролюбов поздравляет А. А. Куренкова с Новым годом. Зато был послан так называемый «документ № 3», содержащий несколько скопированных вручную строк дощечки 33 с машинописной транслитерацией этих же строк и машинописными же пояснениями Ю. П. Миролюбова (II, 11; 225). Далее. Слова о сотнях публикаций дощечки 16 всё-таки необходимо отнести к её аверсу (т. е. лицевой стороне), начинающемуся со знаменитых слов, давших название всему памятнику: «Влес книгу сю птшемо…» («Влескнигу сию посвятим…»). Реверсу, т. е. оборотной стороне, повезло куда как меньше. Впервые он был издан только в 1977 году отцом Стефаном Ляшевским (для сравнения: аверс напечатали впервые в 1955 году). Снимок, опубликованный С. Ляшевским, был очень некачественный. Более чёткая фотография реверса дощечки 16 была издана только в 1988 году В. Штепой. Наконец, в 1997 году А. И. Асов в своём издании «Книги Велеса» поместил его на втором фронтисписе (II, 52; 178). Нам не известно, по какой публикации, С. Ляшевского или В. Штепы, воспроизводил снимок А. И. Асов. Но, как бы там ни было, текст на нём практически нечитаем. По этому поводу Н. В. Слатин заметил: «Связного текста, кроме буквально нескольких словосочетаний, разобрать не удаётся» (II, 52; 178). Перед нами великолепная иллюстрация того, что полагаться на любительские фотографии при работе с текстами «Велесовой книги» было никак нельзя, что собственно, и отмечал Ю. П. Миролюбов.

Итак, можно попытаться сделать некоторые подсчёты: светокопия дощечки II 11А, фотокопия дощечки 16А, фотокопия дощечки 16Б, четыре фотоснимка, о которых шла речь в письме от 10 января 1954 года и которые А. И. Асов почему-то упорно именует «светокопиями» (причины, по которым это делает Александр Игоревич, нам не известны) (II, 11; 224), (II, 4; 31). В общей сложности получается семь.

А теперь процитируем письмо Ю. П. Миролюбова к С. Лесному от февраля 1956 года, т. е. от даты написания вышецитированных писем прошло чуть более двух лет: «К сожалению, подлинники были украдены после смерти Изенбека, художника, из его ателье (имеются в виду подлинники дощечек «Книги Велеса». — И.Д.), и, кроме 3 фотокопий (выделено нами. — И.Д.), у меня есть лишь текст, переписанный мной и разделённый на слова тоже мной» (II, 11; 162). Почему же фотокопий три? Мог ли Юрий Петрович забыть, что два года назад отправил Куру семь фотографий? А ведь Миролюбов находился в 1956 году в Америке, редактировал «Жар-птицу», в которой тогда печатались тексты «Велесовой книги» и статьи о ней. Непонятно, не правда ли? Но дальше — больше.

В заметке, опубликованной в «Жар-птице» в октябре 1957 года, Ю. П. Миролюбов пишет: «Однако за эти годы (годы работы с дощечками «Книги Велеса». — И.Д.) я сумел сделать пять фотокопий, одна из которых фотографическая, а четыре остальные светокопировочные (выделено нами. — И.Д.)» (II, 11; 167). Теперь фотокопий уже пять. Причём фотографическая из них всего одна, а остальные светокопировочные. Впрочем, как можно понять из этих строк, и то, и другое подпадает под понятие «фотокопии». В чём же отличие?

Можно, конечно, высказать предположение. Под светокопией подразумевается фотография прориси букв дощечек, выполненной под направленным световым излучением на достаточно тонкой и прозрачной бумаге (скажем, на кальке). Тогда, действительно, можно сказать «светокопировочная фотокопия». Вспомним, что Л. П. Жуковская (а следом за ней и другие советские, а позже многие российские учёные) утверждала, что фотография дощечки 16А, присланная С. Лесным в Советский Союз, изготовлена именно с копии-прориси, а не с самой дощечки. Тогда получается, что настоящая фотография дощечки была всего одна. Но почему же Юрий Петрович молчал об этом до 1957 года? О светокопиях он заговорил именно только в этом году. До сего же момента во всех письмах говорилось просто о фотографиях дощечек. И ни слова о том, что большая их часть изготовлена с прорисей. Может, наше предположение относительно того, что такое «светокопия», неверно?

Но тем не менее можно сделать вывод: в той неясности, которая сейчас существует вокруг изначального количества фотокопий (будем употреблять это единое понятие, как это делает Ю. П. Миролюбов), виноват сам Юрий Петрович. Именно из его утверждений вытекли современные «несколько фотографий», «три-четыре фотографии», «пять» и «шесть». Как всё это объяснить? Легче всего подобное объяснение дастся противникам подлинности «Книги Велеса»: мол, никаких дощечек изначально и не было. Всё придумывалось Миролюбовым буквально на ходу. На ходу же делались и фотографии. В конце концов он сам запутался в своём вранье. Тем же, кто считает памятник подлинным, разобраться в данных разночтениях гораздо труднее. Вполне безобидными и понятными кажутся только «один или несколько снимков» первых писем к А. А. Куренкову: прошло около двух десятков лет с тех пор, как фотографии были сделаны, архив не разобран и находится в полном беспорядке. Немудрено и запамятовать. Но вот письма и заметки 1956–1957 годов… То три, то пять, а подсчёты дают семь… Можно выдвигать разные версии, пытаться давать различные объяснения. Например. В письме к С. Лесному от февраля 1956 года Ю. П. Миролюбов говорит о трёх фотокопиях, которые у него есть на момент написания письма. А в заметке от октября 1957 года он пишет о пяти фотокопиях, когда-то им сделанных с дощечек. Согласитесь, «есть сейчас» и «когда-то было» — вещи совершенно разные. Вот и в одном из ранних писем к А. А. Куренкову Юрий Петрович упоминал, что одну или две фотографии дощечек его жена могла выбросить (см. выше). Пять минус два равно трём. Да, но ведь отправил из Брюсселя в Сан-Франциско он семь снимков. То-то и оно, что мы не можем быть уверены в этом количестве. Что если копия дощечки II 11А, которую А. И. Асов считает световой, на самом деле таковой не является? Тогда получаем шесть. Что если фотокопии дощечки 16 (А, В) были отправлены всё-таки не 2 января 1954 года, как опять-таки полагает А. И. Асов, а 10 января, т. е находились в числе тех четырёх, о которых пишет Ю. П. Миролюбов в своём письме к А. А. Куренкову от этого числа. Тогда получаем всего четыре снимка. А что такой вариант возможен, мы заключаем по следующей причине. Фотография дощечки 16А (если брать её полное воспроизведение) содержит в левом верхнем углу изображение какого-то как бы скачущего животного с довольно крупными ушами и хвостом метёлкой. В своём же письме от 10 января 1954 года Ю. П. Миролюбов так описывает одну из посылаемых им фотографий: «…На II— ой какое-то животное (т. е. изображено в левом верхнем углу. — И.Д.), похожее на кошку, но с длинным хвостом, напоминающим лисий, и с длинной шеей…» (II, 11; 223). Не правда ли, данное описание очень схоже с рисунком на дощечке 16А. Кроме того, весь тон письма от 10 января, кажется, говорит о том, что посылаемые с ним фотографии были первыми, отправленными А. А. Куру, и до них никакие снимки не посылались.

Так что толика вины современных исследователей в запутывании вопроса о количестве фотокопий дощечек «Книги Велеса» тоже имеется. Во всяком случае, делать какие-то выводы, на наш взгляд, можно только тогда, когда будут отпечатаны хранящиеся в Музее русского искусства в Сан-Франциско негативы четырёх фотокопий. Это, по-видимому, негативы именно тех снимков, которые Ю. П. Миролюбов отправил в Америку 10 января 1954 года.

Сейчас же можно заметить, что ничего из ряда вон выходящего в вопросе с фотографиями дощечек мы не видим. Как было показано, всё объясняется и без «притягивания» обвинений в фальсификации.

5) Почему же «Книгой Велеса» заинтересовалось гестапо? Уж не для пущей ли важности и напускания тумана приплетает в это дело нацистскую тайную полицию Ю. П. Миролюбов? Да, действительно, гестаповец Валлейс, возглавлявший эту службу в Брюсселе (а именно его имя в своих письмах называет Юрий Петрович), скорее всего, бросил бы дощечки в печь или «хряснул» бы по ним своим сапогом. Но были и другие люди, носившие чёрную форму СС, которых доски могли очень даже заинтересовать. Речь идёт о знаменитой нацистской организации «Аненэрбе».

С немецкого «Ahnenerbe» переводится как «Наследие предков». Организация эта была создана для историко-культурного обоснования национал-социализма. В 1933 году представляла собой мистический орден, организовывавший экспедиции по Европе и Азии в поисках архивов тайных обществ, предметов древних культов, обрядовых книг и т. д. Позже «Аненэрбе» была включена в РСХА на правах одного из отделов, т. е. входила в систему СС, подчиняясь Гимлеру.

В 1936 году Гитлер издал приказ, по которому члены «Аненэрбе» получали право «производить обыски в религиозных обществах, частных библиотеках и архивах на предмет выявления материалов, имеющих ценность для Германии, и обеспечить их изымание через гестапо» (II, 11; 191). Обратим внимание на этот нюанс: «Аненэрбе» изымала ценности через гестапо. Как здесь не вспомнить брюссельских гестаповцев во главе с Валлейсом, побывавших в мастерской у Изенбека после смерти последнего. И отделение «Аненэрбе» в Брюсселе тоже существовало.

Награбили аненэрбовцы за годы Второй мировой войны очень много: только та часть тайных архивов этой организации, которую захватила Красная армия в 1945 году, заняла свыше 25 большегрузных железнодорожных вагонов. А были ещё архивы, попавшие в руки союзников, и архивы, которые остались в Польше.

Помимо грабежей на счету «Аненэрбе» чудовищные преступления: организация массовых казней в концентрационных лагерях как жертвоприношений олицетворению бога Вотана (Одина) на земле — фюреру, уничтожение культурных ценностей на оккупированных территориях (в частности, Рижской городской библиотеки, основанной в начале XVI века, библиотеки евангелическо-реформаторского синода в Литве, основанной в начале XVII столетия, славянских древностей на польской земле и многое другое). Недаром руководителей «Аненэрбе» судили на Нюрнбергском процессе как военных преступников и приговорили к смертной казни.

Но вернёмся в Брюссель 1941 года. В том, что гестапо заинтересовалось делами покойного Изенбека, нет ничего удивительного: русский, наследует ему тоже русский. А с русскими идёт война. И «Наследие предков» здесь вовсе, казалось бы, ни при чём. Казалось бы, если бы не одно «но». Оказывается, в Брюссельском университете ещё до войны существовал отдел «Аненэрбе», во главе которого стоял… Марк Шефтель. Да да, тот самый Шефтель, ассистент Экка, фамилию которого никак не мог точно припомнить Юрий Петрович Миролюбов и воспроизводил её в своих письмах по-разному (причём ни разу точно). Тот самый Шефтель, который знал о существовании дощечек. Во время нацистской оккупации Бельгии он активно участвовал в изъятии исторических реликвий.

Сведения эти ещё в начале 80х годов XX века выяснил Радивой Пешич (II, 11; 190), (II, 4; 29). Данная информация очень и очень важна. Становится понятным, что интерес гестапо к делам наследства Изенбека мог быть вызван не только национальностью покойного и его наследника. Логично предположить, что брюссельский отдел «Аненэрбе» при посредстве гестапо изъял из мастерской Изенбека дощечки «Книги Велеса». Кстати, Ю. П. Миролюбов ничего не знал об этих фактах и интерес нацистской тайной полиции к дощечкам объяснить никак не мог. Но, как нам кажется, ещё один пункт обвинений Ю. П. Миролюбова в фальсификации памятника древней славянской письменности можно считать убедительно отклонённым.

Остаётся заметить следующее: интерес «Аненэрбе» к «Книге Велеса» даёт некоторый след в её поисках. Выше отмечалось, что значительная часть архивов этой организации попала в руки советского командования. По сей день данные архивы практически не разобраны (II, 4; 31). Что если дощечки находятся там? Однако если после изъятия из мастерской Изенбека они не были отправлены из Бельгии, а остались в брюссельском отделении «Аненэрбе», то тогда они, скорее всего, ушли в США. Американские архивы «Наследия предков» понемногу открываются и изучаются. Там работают учёные, ищут и находят уникальнейшие материалы, в том числе относящиеся к древнейшей истории мировых цивилизаций (II, 4; 31). Возможно, до «Велесовой книги» ещё не добрались.

Лучше всего изучены польские архивы «Аненэрбе». Среди их материалов дощечек «Книги Велеса» не обнаружено (II, 4; 31).

Итак, искать можно либо в России, либо в США. Однако все эти рассуждения имеют смысл, если дощечки уцелели, а не погибли. Но тем не менее надежда есть, и не малая.

6) Вопрос несовпадения текстов, публиковавшихся А. А. Куренковым в журнале «Жар-птица», с текстами Ю. П. Миролюбова очень и очень интересен. В самом деле, почему тексты не совпадали? И почему Юрий Петрович допускал такое вольное обращение с копией памятника? Нетрудно догадаться, какие выводы из данных фактов сделали противники подлинности «Книги Велеса». Вот что пишет в связи с этим Д. М. Дудко: «Кто же дурачил читателей: Куренков, Миролюбов или оба вместе? Если это генерал уродовал текст, дабы сделать его более «древним» и «загадочным», то почему Миролюбов годами терпел такое и никому о том не обмолвился?» (II, 28; 11). Контекст фразы таков, что нетрудно догадаться: Д. М. Дудко считает, что Куренков и Миролюбов дурачили читателя на пару, т. е. никаких древних дощечек на самом деле и не было. Или вот ещё. Уже не раз упоминавшийся нами И. Можейко (К. Булычёв) и здесь в своей критике и скепсисе превзошёл всех остальных (правда, как обычно, «передёрнул» факты): «Между тем множились переводы табличек и их публикации. Но затем украинский археолог Скрипник сравнил публикации Миролюбова, Лесного и других открывателей и выяснил, что в них упоминаются и исследуются разные таблички. То есть Миролюбов разным людям посылал различные тексты (видимо, Можейко считает Юрия Петровича просто-напросто идиотом. — И.Д.). Причём враньё обнаружилось многослойное. Не только Миролюбов придумывал различные таблички за Изенбека, но и ассиролог Куренков в журнале «Жар-птица» не переводил таблички, а многие из них писал заново» (II, 15; 34–35).

Прежде чем ответить на указанные вопросы и произведённые выпады, сами поставим два вопроса. Первый: а от каких, собственно, текстов Ю. П. Миролюбова отличались публикации А. А. Кура? Второй: каков всё-таки масштаб отличий публикаций в «Жар-птице» от текстов Ю. П. Миролюбова?

Первый вопрос звучит несколько странно. Дело в том, что существовала рукописная копия текстов «Велесовой книги», выполненная Юрием Петровичем непосредственно с дощечек, и машинописная, которую последний набирал со своей рукописной копии для отправки текстов А. Куру, а позже С. Лесному и С. Ляшевскому.

Итак, когда мы говорим об отличиях текстов, публикуемых А. А. Куренковым в «Жар-птице», от текстов Ю. П. Миролюбова, то имеем в виду машинописную копию.

Отвечая на второй вопрос, заметим, что Н. Ф. Скрипник, сравнивавший варианты текстов Ю. П. Миролюбова (машинописные) и А. А. Кура друг с другом, действительно пишет, что сравнение выявляет «сотни различий, какие никак нельзя объяснить обычной редакционной правкой…» (II, 52; 171). Но вот что примечательно. В 1990 году в «Трудах отдела древнерусской литературы» (Т. 43) профессор О. В. Творогов впервые в нашей стране полностью издал «Велесову книгу». Причём издал по всем правилам научных публикаций (с указанием разночтений и т. д.). Это издание и поныне считается наиболее полным и совершенным из выполненных в России (II, 28; 13), (II, 52; 175). Вместе с текстами помещена обширная критическая статья О. В. Творогова. В ней профессор указывает, что за основу своей публикации он принял машинописную копию Ю. П. Миролюбова (II, 52; 175). Фотокопию данной машинописи он взял из книги Н. Ф. Скрипника (II, 52; 171). Однако у О. В. Творогова имелись, как сам он отмечает, два выпуска работы Б. А. Ребиндера «Велесова книга» (II, 11; 278). Но Б. А. Ребиндер работал с текстом дощечек, опубликованным в «Жар-птице», т. е. с вариантом А. А. Куренкова (II, 52; 175). Сравнив два эти варианта текста, О. В. Творогов отметил: «Но различия этих текстов в их общей части (мы помним, что в машинописи есть ряд добавочных, сравнительно с публикацией, фрагментов) в основном носят орфографический характер и существенно не влияют на смысл текста» (II, 52; 175). Профессор О. В. Творогов — противник подлинности «Книги Велеса». Поэтому в каком-то искажении фактов или в их трактовке в пользу её аутентичности его никак нельзя упрекнуть. И тем не менее вывод предельно ясен: значительных различий между вариантами Ю. П. Миролюбова и Куренкова нет. Правда, в публикациях отсутствует ряд фрагментов, имеющихся в машинописной копии Ю. П. Миролюбова. Всему этому, на наш взгляд, можно дать объяснение. Но сделаем мы это несколько ниже. Сейчас же заметим, что «истеричные выкрики» по поводу огромных отличий текстов Ю. П. Миролюбова и публикаций А. А. Куренкова необоснованны. Наиболее вопиющим на этом фоне, конечно же, выглядит случай с дощечкой № 5. Вместо вполне исправного текста А. А. Куренков публикует лишь четыре «осколка» (II, 28; 11).

Но совершенно неверно утверждать, что Ю. П. Миролюбов спокойно и молчаливо сносил все переделки А. А. Куренковым текста его машинописной копии. А. И. Асов, работавший с архивом Юрия Петровича, утверждает, что по этому поводу между Миролюбовым и Куренковым случались конфликты (II, 11; 235). Причём существование разночтений Ю. П. Миролюбов не скрывал от других. В письме к С. Лесному от 26 января 1957 года он пишет: «Я бы предпочёл, чтобы Кур в своё время не публиковал его (текст. — И.Д.). Тогда можно было бы работать, не торопясь, над текстом, но опубликовать действительно безукоризненный текст…» (II, 11; 241). Эти слова явно показывают, что Юрий Петрович не совсем доволен публикациями А. А. Кура. И далее в этом же письме: «Болезнь моя подходит к концу. Я уже могу немного заниматься текстом “Дощьек Изенбека” и сделал сверку и копировку «дощьки» № IX и Х, как они попали в руки, ибо первые “дощьки” не столь интересны исторически. Обнаружилось “разночтение” моё с Куром: я читаю «», то есть: “до него” или “и до них”, а Кур читает: «» — “имя богини”. Видите, какие трудности?.. Иногда я думаю, что лучше было бы, чтоб о “дощьках” никто не знал, так надоедает думать о них, бороться с Куром (выделено нами. — И.Д.), а теперь и с Вами…» (II, 11; 241–242).

Что же касается случая с дощечкой № 5, то разногласия с Куренковым из частной переписки были вообще перенесены на страницы журнала «Жар-птица». Вот какая заметка появилась в мартовском номере журнала в 1958 году: «Редактор (а им и был в то время Ю. П. Миролюбов. — И.Д.), будучи тяжело болен, поручил работу “Дощечка № 5” третьим лицам, которые испортили как “сплошняк” дощечки, так и разделённый текст, а потому, принося извинения гг. читателям, редакция просит считать “Дощечку № 5” неверной. Скоро будет напечатан правильный текст “Дощечки № 5”» (II, 11; 258). Правда, редакция своё обещание не сдержала: полностью дощечка № 5 так и не была опубликована. Почему? Да, наверное, по тем же причинам, по которым Юрий Петрович вообще пропускал в печать варианты текста «по Куру». Во-первых, Юрий Петрович был редактором «Жар-птицы». Он занимался журналом целиком, всеми публикуемыми в нём материалами, и не мог сосредоточиться только на текстах дощечек. А их сверка брала очень много времени. Во-вторых, Миролюбов часто и тяжело болел. И ещё одна причина (хотя к случаю с дощечкой № 5 она не относится): Юрий Петрович доверял Александру Александровичу Куренкову, считая его профессиональным учёным-языковедом. Себя же относил не более чем к любителям. Так, в уже упоминавшемся письме к С. Лесному от 26 января 1957 года он отмечает: «Хоть Вы и доктор зоологии, а я доктор химии, мы оба далеко от филологии находимся, а занимаемся ею как любители. Один Кур — настоящий этимологист (говоря по-местному) и знаток языков как древних (шумеро-вавилонская группа языков), так и «новых» (латинский, греческий и т. д.)» (II, 11; 241). Слов нет, А. А. Куренков имел классическое языковедческое образование (окончил Петербургский университет) (II, 11; 235). Но чем всё-таки объяснить расхождения публикаций Кура и машинописи Миролюбова?

На наш взгляд, тут надо выделить две группы причин, точно так же как существуют два типа расхождений указанных текстов. Во-первых, в журнальной публикации отсутствует ряд слов, фраз и даже отрывков, которые есть в машинописном варианте у Юрия Петровича. Кур объяснял это «научной строгостью» издания. В нём-де всё должно быть понятно (II, 11; 235). Заметим, что если Александр Александрович руководствовался именно этим принципом («всё должно быть понятно»), выкидывая большие или меньшие участки текста копии «Книги Велеса», то поступал он как раз ненаучно. Публикатор должен публиковать весь текст, независимо от того, понятен он ему или нет. Если он видит написание и прочтение каких-то слов или фраз по-разному, то он должен указать варианты этого написания и прочтения. Безусловно, надо сделать скидку на то, что «Жар-птица» была не научно-историческим, а обыкновенным массовым изданием, и Куренков, заботясь о тираже журнала, действительно мог «выбрасывать» непонятные участки текста дощечек с тем, чтобы массовому читателю было интересно (а кому интересно читать то, что совершенно не понимаешь). Но тем не менее вольности А. А. Куренкова в обращении с памятником это не оправдывает. Можно также выдвинуть предположение, что Александр Александрович «подгонял» текст памятника под свои исторические воззрения. В принципе это возможно. Но уж больно невелик был объём «выброшенных» участков, чтобы обосновывать какие-то оригинальные научные концепции публикатора. Мы, конечно, не можем оценить этот объём непосредственно за неимением вариантов текста, но доверяем в этом вопросе О. В. Творогову. Этот противник подлинности «Велесовой книги», как мы уже указывали, говорит всего лишь о ряде выброшенных фрагментов у Кура, но не «напирает» на их большое количество. Следовательно, таковых было немного. Поэтому, кстати, совершенно неправомерно говорить о том, что Куренков писал дощечки заново (как это делает Можейко (Булычёв)).

Теперь представим себе ситуацию. Есть какой-то подлинный письменный исторический памятник. Учёный, его публикующий, подходит к вопросу публикации не очень добросовестно, вследствие чего текст памятника печатается с некоторыми искажениями. Можем ли мы на основании этого заявлять, что сам памятник является фальсификатом? Конечно, нет. Но ведь именно такая ситуация имеет место в случае с публикациями А. А. Куренковым дощечек «Велесовой книги».

Перейдём к рассмотрению второго типа расхождений текстов Миролюбова и Куренкова и причин этих расхождений. Мы помним, что О. В. Творогов характеризует их как различия, которые «в основном носят орфографический характер и существенно не влияют на смысл текста» (II, 52; 175). Выше демонстрировался пример таких различий. При работе с древними текстами разное восприятие одних и тех же письменных знаков исследователями вполне естественно. Весь вопрос в том, что у Куренкова не было под рукой самих дощечек. На основании чего он мог отклоняться от машинописи Миролюбова? Опять недобросовестность? Так многие и считают. Причём даже сторонники аутентичности «Книги Велеса». Вот, например, как реагирует на данное обстоятельство Н. В. Слатин: «…Как бы “профессионально” ни делал Куренков “транслитерацию”, делать ему её было не с чего — кроме как с миролюбовской же машинописной копии…» (II, 52; 177). Утверждение это ошибочно. Кроме машинописной копии Александр Александрович мог работать и с рукописной копией, выполненной Миролюбовым непосредственно с дощечек. Приезжая из Пало-Алто, где он жил, в Сан-Франциско, где проживал после переезда летом 1954 года в Америку Ю. П. Миролюбов, Куренков (как позднее и Ляшевский) сверял машинописную копию (а точнее будет её назвать всё-таки транслитерацией) с копией рукописной. Эта последняя, очевидно, в строгом смысле копией также названа быть не может. Дело в том, что Ю. П. Миролюбов не всегда делал точные прориси букв дощечек. По его же словам, он заменял «i» на «и», «iу» на «ю», «iа» на «я», употреблял «й» по своему усмотрению там, где, как ему представлялось, её следовало употребить, т. е., другими словами, использовал русский гражданский шрифт (II, 28; 218), (II, 52; 152). Таким образом, рукописная копия отчасти была транслитерацией. Как велика эта часть, мы судить не можем, ибо рукописной копии как таковой не сохранилось. После смерти Юрия Петровича она, увы, была утрачена. Есть, конечно, надежда, что она будет обнаружена в его архиве в Аахене, где сейчас проживает его жена. Но пока исследователи располагают только рукописной копией дощечек 31, 32, 33, приведённой в издании Н. Ф. Скрипника. Что представляли собой рукописные копии дощечек 31 и 32 (рис. 35), можно видеть по их фотографии, опубликованной в книге А. И. Асова «Тайны “Книги Велеса”». Если дощечка 31 — это прорись старинных письменных знаков с некоторым добавлением современных букв, то дощечка 32, на наш взгляд, «чистой воды» транслитерация. Однако предполагаем, что объём по-настоящему скопированного (т. е. прорисованного) текста был всё-таки велик.

Как бы там ни было, повторяем: Куренков, а позже и Ляшевский сверяли имеющиеся у них машинописные копии (транслитерации) «Книги Велеса» с копией рукописной, имеющейся у Ю. П. Миролюбова. Причём, по свидетельству А. И. Асова, который при посредстве госпожи Ж. Миролюбовой ознакомился со значительной частью архива Юрия Петровича, а также имеет у себя ксерокопии машинописей текста «Книги Велеса», принадлежавших Куру и Ляшевскому, последние делали в своих машинописных копиях поправки, ибо Миролюбов при перепечатке допускал многочисленные ошибки (что вполне объяснимо, ибо Юрию Петровичу было уже за шестьдесят) (II, 10; 436). Вот вам и причина второго типа расхождений публикаций Куренкова с текстом миролюбовской машинописи. И о более качественной транслитерации текстов памятника А. А. Куренковым у А. И. Асова есть основания говорить: проводить транслитерацию у Куренкова было с чего — с рукописной копии Ю. П. Миролюбова (II, 52; 177). Поскольку же Александр Александрович находил в транслитерации Юрия Петровича, кою представляла собой машинопись, довольно много неточностей, то вполне можно сказать, что транслитерацию Куренков делал более профессионально. Выпад Н. В. Слатина против А. И. Асова тут, на наш взгляд, совершенно напрасен.

Кстати, сам Ю. П. Миролюбов признавал, что его машинописная копия содержит ошибки по сравнению с исходным текстом, т. е. скопированным им непосредственно с дощечек. Вот что он пишет в уже неоднократно цитированном нами письме к С. Лесному от 26 января 1957 года: «Многоуважаемый доктор! Вы всё-таки торопитесь (подчёркнуто самим Миролюбовым. — И.Д.)! С такими вещами, как тексты «Дощьек Изенбека», я торопиться не имею права! Я их должен сверить с записями, имеющимися у меня и сделанными в своё время с текста оригинальных «Дощьек Изенбека». В тексты, переписанные на машинке, вкрались ошибки (выделено нами. — И.Д.) …Эти ошибки неизбежны при переписке. Тем более важна проверка самим писавшим…» (II, 11; 240).

Ошибки машинописного варианта текстов «Велесовой книги» признают и современные исследователи, которые сверили соответствующий участок машинописи с одной из двух имеющихся фотографий дощечек (имеется в виду дощечка 16, сторона А, ибо фотография стороны В практически нечитаема) (рис. 38, 39). Так, Д. М. Дудко находит в машинописном тексте этой дощечки несколько неточностей при сравнении с фотографией (указывает конкретно на три, но отмечает, что есть и другие) (II, 28; 232).

Рис. 38.

Думается, что мы объяснили причины расхождений публикаций в «Жар-птице» с транслитерацией, выполненной Ю. П. Миролюбовым на пишущей машинке. Можно сделать вывод, что ничего принципиально свидетельствующего против подлинности «Книги Велеса» в этих расхождениях нет.

Перейдём к следующему вопросу, значащемуся у нас под номером семь: соотношение информации из «Книги Велеса» с информацией, приводимой в произведениях Ю. П. Миролюбова. Вопрос этот очень серьёзен. Определённое его решение даёт весомые основания противникам подлинности «Велесовой книги» говорить о том, что она подделка. Напомним, что сведения, приводимые Юрием Петровичем в своих произведениях, как совпадают, так и расходятся с «Книгой Велеса» по одним и тем же вопросам. Источником же совпадающей информации Миролюбовым часто называются этнографические данные, т. е. сказы и предания, которые были им записаны на юге России.

Рис. 39.

Например, Ю. П. Миролюбов излагает учение о Яви, Нави и Прави, но со ссылкой не на дощечки, а на деда из Юрьевки, руководившего зворожинами (поминальным обрядом) (II, 28; 192). От 90летней «прабки» Варвары узнал Ю. П. Миролюбов, что Сварог был главный бог и звался также Прад (прадед), Дуб и Сноп, а Перун — его старший сын. Говорила она и о «дедовских» богах Вышнем и Крышнем (II, 28; 196,197). Знали крестьяне и о боге зимы Сивом, боге ветра Стрибе (Стрибоге), о малых богах, лесных, полевых и домашних — Кустиче, Листиче, Стебличе, Кветиче, Орешиче и др. (II, 28; 197). Старые люди в Юрьевке рассказывали о «батьке Ории», отце Кия, Щека и Хорива, который спас свой народ от потопа и землетрясения (II, 28; 197). Описывает Ю. П. Миролюбов со ссылкой на обычаи Антоновки, Юрьевки и Анновки и рецепт приготовления суряницы — напитка, употреблявшегося на Рождество или для лечения. И хотя рецепт его лишь отчасти напоминает рецепт суряницы из «Велесовой книги», но, как и в последней, питьё это употребляется пять раз в день (II, 28; 197). Предания, на которые ссылается Юрий Петрович, говорят о том, что раньше русы жили в степи, пасли скот, земледелия же не знали или только-только его осваивали (II, 28; 198). Без каких-либо ссылок вообще говорит Миролюбов о Триглавах — троицах славянских богов (12 главных богов, соответствующих 12 месяцам), доказывает, что славяне не приносили человеческих жертв, разве что под варяжским влиянием (II, 28; 192–193).

И всё это есть в «Велесовой книге». Действительно, странно. И смущают здесь следующие обстоятельства. Во-первых, глубина исторической памяти крестьян трёх южнорусских деревень. Во-вторых, то, что столь богатая традиция была зафиксирована только Ю. П. Миролюбовым, и никем ни до, ни после него. В-третьих, поразительное соответствие преданий жителей Юрьевки, Антоновки и Анновки как «Велесовой книге», так и историческим взглядам самого Миролюбова. По этому поводу Д. М. Дудко замечает: «И ведь хранила её (традицию. — И.Д.) не какая-то замкнутая секта язычников в глухих лесах, а обычные деревенские деды и бабки в трёх сёлах, разделённых сотнями километров, и притом не скрывали этих преданий и верований даже от попа с поповичем! А потом именно этот попович открыл деревянную языческую книгу, где было написано то же самое. Воистину чудо бога Велеса! Или талантливая мистификация» (II, 28; 202).

Да, обстоятельства дают основания говорить так, как говорит Д. М. Дудко. Однако справедливость требует указать и на элементы расхождения «Книги Велеса» с произведениями Ю. П. Миролюбова и отражёнными в них преданиями. Так, не совпадают списки богов в Триглавах (уже упоминавшихся троицах славянских богов). В дощечке 11А «Велесовой книги» Великий Триглав состоит из Сварога, Перуна и Святовита (I, 5; 68–69), (I, 4; 43–44). У Миролюбова место Перуна занимает Велес (II, 28; 193). Далее дощечка 11А и являющаяся её продолжением дощечка 11Б называют ещё четыре Триглава, видимо, соответствующих сезонам года: 1) Хорс, Велес, Стрибог; 2) Вышень, Леля, Летница; 3) Радогост, Коляда и Крышень; 4) Сивый, Ярила и Даждьбог (I, 5; 69), (I, 4; 44–45). Если верно предположение, что Триглавы отражают годовой цикл, то остаётся только гадать, какой из них какому сезону соответствует. У Миролюбова всё определённее: называется весенний Триглав — Яро, Хорс, Купала, летний — Ладо, Купала, Даждьбог, осенний — Перун, Вышний, Симаргл, зимний — Коляда, Сивый, Крышний (II, 28; 193). Как видим, наблюдается полное несовпадение Триглавов, т. е. соответствия составов нет ни в одном случае.

Далее. По мнению Ю. П. Миролюбова, славяне-арии пришли в Европу в качестве авангарда ассирийской армии. «Ассирийцы подчинили все тогдашние монархии Ближнего Востока, в том числе и персидскую; а персы были хозяевами северных земель до Камы. Ничего нет удивительного, если предположить, что славяне были в авангарде ассирийцев, оторвались от главных сил и захватили земли, которые им нравились. Персидские же земли были и вавилонскими. Вообще эти земли, особенно зеверные, переходили из рук в руки могущественных монархий Ближнего Востока» (II, 28; 193).

Ближневосточная тематика, если можно так выразиться, присутствует и в «Книге Велеса». Согласно данным дощечки 6 (В, Г) (вторая дощечка в связке под номером 6) русы во времена рода Ория (Орея) били Египет и Ассирию (последняя фигурирует в данном месте только в переводе Д. М. Дудко) (I, 5; 47), (I, 4; 19). Затем из-за отсутствия единства большая часть русов была пленена персами и угнана к вавилонскому царю Набсуру (Набупаласару или Навуходоносору). Русы, подчиняясь ему, ходят на Ассирию и Египет, но затем восстают и уходят на Север (I; 5; 47–48), (I, 4; 19–21), (I; 6; 326–327). Как видим, трактовка «Велесовой книги» отличается от трактовки Ю. П. Миролюбова. И, между прочим, первая выглядит убедительнее второй. Ведь в VII веке до н. э. (а именно к этому времени относит описываемые события «Велесова книга», и именно в это время славяне под именем скифов могли принимать участие в ближневосточных делах) Персия была небольшим царством на юге Ирана, неподвластным, однако, ни Ассирии, ни Вавилону. Ассирийские же войска никогда не заходили на север дальше Закавказья.

Вся «Книга Велеса» пропитана духом вечевой демократии; единовластие князей, наследственное закрепление власти за каким-либо княжеским родом осуждаются. Совсем не то в приводимых Ю. П. Миролюбовым сказах: живущими в степи русами управляют цари. Власть их велика. Попытки обойтись без царя плохо кончаются для племени. Кий заявляет, принимая власть: «Без кия (дубины) с людьми сговорения нет» (II, 28; 198). Это уже не похоже на апологию вечевой демократии в «Велесовой книге».

Но указанные расхождения «Дощьек Изенбека» и произведений Ю. П. Миролюбова носят всё-таки частный характер. И, кроме того, даже из этих несовпадений противники подлинности «Велесовой книги» извлекли аргументы в свою пользу. Какие, мы увидим чуть ниже.

Сейчас же скажем, что дополнительный повод для критики был найден в самой хронологии появления ссылок на дощечки в произведениях Ю. П. Миролюбова. Из чего исходят противники аутентичности памятника? В самом раннем произведении Юрия Петровича «Ригведа и язычество» (окончена в октябре 1952 года), по утверждению О. В. Творогова, ссылок на «Велесову книгу» нет, «реконструкция славянской истории и мифологии основана у Миролюбова на рассказах двух старушек да на наблюдениях за обычаями жителей трёх сёл — Юрьевки, Антоновки и Анновки» (II, 11; 286). «Итак, можно заключить, — делает вывод О. В. Творогов, — что в 1952 году ВК ещё не существовала, но велась, вероятно, подготовка к её созданию…» (II, 11; 289). По мнению О. В. Творогова, первое упоминание о дощечках появилось у Ю. П. Миролюбова в произведении «Русский языческий фольклор: очерки быта и нравов». О. В. Творогов считает, что Ю. П. Миролюбов закончил эту книгу, вероятно в конце 1953 года, т. е. ещё в Бельгии (II, 11; 290). А. И. Асов обоснованно возражает — 1954 год и США (II, 11; 290). О. В. Творогов пишет: «Итак, во время написания этой книги Миролюбов вдруг вспомнил о виденных им дощечках — том самом источнике, на отсутствие которого он жаловался за год до этого!.. Здесь всего лишь воспоминание о выпавшем “счастье видеть” и смутное обещание дать подробный разбор тех дощечек, “которые… удалось прочесть”» (II, 11; 290–291).

Далее у О. В. Творогова: «…В 1954 году Миролюбов работает над книгой “Русский христианский фольклор. Православные легенды”… Здесь он обращается к ВК дважды. Первый раз — в связи с гипотезой о времени создания славянской письменности. Как и в других случаях, у него ценнейшим источником является “народное предание…”. Далее читаем: “На этот вопрос дают ответ брюссельские (странное определение! — О.Т.) (не понимаем, чего тут странного — И.Д.) “Дощьки Изенбека”. Грамота действительно существовала, и была она основана на смеси готских, греческих и ведических знаков…”» (II, 11; 291).

Какие же выводы делает почтенный профессор О. В. Творогов из всего им сказанного: «Итак, предложим своё объяснение тому, как возникла ВК. В 1952 году, когда Ю. П. Миролюбов работал над своим сочинением “Ригведа и язычество”, ВК ещё не существовала… Но идея о желательности подобной «находки» уже возникла. Поэтому Миролюбов, с одной стороны, сетует на то, что он “лишён источников”, а с другой — не только утверждает, что была древнейшая письменность, что “она однажды будет найдена”, предвкушая посрамление “критиков”. В 1954 году работа уже ведётся, и Миролюбов невольно “проговаривается” об этом в своих сочинениях… Критика сенсационной находки испугала Миролюбова. Ему важно было спасти те идеи и “факты”, которые были включены в ВК и нужны были ему для обоснования своих историографических и религоведческих “концепсий”. И чтобы спасти концепции, он предал дощечки. Именно поэтому он ссылается на своих информаторов — Прабу Варвару и Захариху, а также на собственные этнографические наблюдения (их проверить было уже невозможно), а о дощечках говорит вскользь, препоручает их изучение и защиту подлинности А. А. Куру и даже утверждает, что ценность их лишь в том, что они “не противоречат традиции”, которая лучше всего сохранена в сказах Захарихи и обычаях Прабы Варвары…» (II, 11; 292–293).

О. В. Творогов в среде противников подлинности «Книги Велеса» считается буквально образцом критики. Так вот, в этой образцовой критике есть ряд фактических неточностей (мы сейчас не будем выяснять причины их возникновения). Прежде всего, первое документальное свидетельство Ю. П. Миролюбова о дощечках относится отнюдь не к 1953 году (по Творогову, в произведении «Русский языческий фольклор: очерки быта и нравов»), а к 1948 году (письмо в Русский музей в Сан-Франциско). Согласитесь, странно упоминать о дощечках, которых ещё и в помине нет (как утверждает О. В. Творогов, мысль о их создании родилась только в 1952 году, т. е. четыре года спустя, а работа над ними началась не ранее 1953 года). И не только странно, но и рискованно. А что если из Сан-Франциско откликнулись бы тогда же, а не осенью 1953 года, как произошло в действительности, и попросили бы предъявить памятник. И что тогда?

Далее. В 1952 году в книге «Ригведа и язычество» древние дощечки с письменами на самом деле упоминаются. Причём несколько раз, и даже уточняется, что они берёзового дерева (в сборнике «Сакральное Руси», где помещено это произведение, 161 и далее).

В 1954 же году, когда, по утверждению почтенного профессора О. В. Творогова, работа над дощечками только ведётся, на самом деле в «Жар-птице» уже идут первые публикации статей о них и фрагментов из них (с января 1954). А «недогадливый» Миролюбов «невольно проговаривается» о том, что он над ними работает? Очень странно.

Как видим, у О. В. Творогова не всё в порядке с логикой рассуждений, «концы с концами не сходятся».

Другой противник аутентичности «Велесовой книги» Д. М. Дудко, во многом на О. В. Творогова опирающийся, заметил эти недочёты последнего и с учётом упущенных по каким-то причинам О. В. Твороговым фактов предложил свою, более стройную, версию подделки памятника. По его мнению, «Велесова книга» начала создаваться Ю. П. Миролюбовым ещё в 20 — 30х годах XX века. Причём несколько дощечек действительно были у Изенбека, их создал ещё А. И. Сулакадзев (II, 28; 206–208). В конце 40-х — начале 50х годов памятник находился ещё в процессе создания, «Ю. П. Миролюбов же колебался: подкреплять ли свои исторические взгляды её текстами или ссылками на безымянных стариков из глухих украинских сёл» (II, 28; 194). В дальнейшем ссылался на неё весьма скупо. Очевидно, сделала своё дело критика «Велесовой книги» учёными (II, 28; 195).

В этих построениях учтено и то, что сведения о дощечках были ещё до Второй мировой войны (в частности, что Изенбек с ними приезжал в 1922(23) году в Белград), и то, что в 1948 году Юрий Петрович писал о них в Сан-Франциско, и то, что в первой книге Миролюбова «Ригведа и язычество» упоминание о дощечках всё-таки есть. Правда, в отношении этого упоминания Д. М. Дудко пишет следующее: «Лишь в одном месте приводится некая “страннейшая запись на дощечках”. “Иди, да иди до нашей Жаризны, Отче, Лицо коего сяет яко Солнце, а донь взирающ сплеп бяшет, тому зерцамо поду, а очи невздвигоша, зряме скуду есьмы, а окуд идемо, а такожде одыдехом”. (“Иди, иди к нашей жертве, Отче, лицо которого сияет как солнце, а глядящий на него ослепнет, потому посмотрим вниз и, глаз не подымая, узреем, откуда мы и куда идём, а также отойдём”). В “Велесовой книге”, однако, такого текста нет» (II, 28; 192). Заметим, что Д. М. Дудко здесь прав лишь отчасти. На самом деле дощечки в «Ригведе и язычестве» упоминаются несколько раз (о чём уже говорилось ранее). Процитированного же отрывка в известном исследователям тексте «Велесовой книги» в самом деле нет. Но это ещё ни о чём не говорит, ибо тексты «Книги» могут быть известны не все. Кроме того, как мы помним, машинописная транслитерация Ю. П. Миролюбова, по которой сейчас в основном «Велесова книга» и публикуется, не совсем точно отражает копию, снятую Ю. П. Миролюбовым непосредственно с дощечек (см. выше).

В общем же надо признать, что построения Д. М. Дудко куда как более совершенны, чем построения О. В. Творогова. Подытоживает свои рассуждения он следующим образом: «Словом, если «Велесова книга» — произведение XIX — XX вв., то трудно назвать более вероятных её авторов, чем А. И. Сулакадзев и Ю. П. Миролюбов. Вероятнее всего, первый создал лишь несколько дощечек, найденных впоследствии Ф. А. Изенбеком. Основную же часть работы выполнил второй. А выполнив, уже не переделывал даже неопубликованную часть текста, предпочитая сочинять (или перерабатывать) всё новые «сказы». Работу над «Велесовой книгой» Ю. П. Миролюбов, вероятно, завершил между 1952 г. (когда он ещё не решался ссылаться на неё в «Риг-Веде и язычестве») и 1954 г. (когда в сказах Захарихи появляется мотив связи русов с Троей, в «Велесовой книге» отсутствующий)» (II, 28; 208). Здесь даже расхождения между произведениями Миролюбова и «Книгой Велеса» обращены в пользу критиков её подлинности.

Что же можно ответить на эти аргументы? Попытаемся дать своё объяснение изложенным фактам. Прежде всего коснёмся несовпадений данных в произведениях Миролюбова и «Книге Велеса». В принципе в этом нет ничего удивительного. У Юрия Петровича могли быть и другие данные для его построений. Он ведь читал очень много исторической литературы. А значительная часть из того, о чём говорил он, С. Лесной, А. А. Куренков, в принципе не ново. Концепции, значительно удревняющие историю славян, отождествляющие их со скифами, сарматами или киммерийцами, создавались ещё в XVII — XVIII веках. Их авторами были Орбини, Стрыйковский, Татищев, Ломоносов. Определённой базой могли послужить и этнографические наблюдения Ю. П. Миролюбова (к вопросу о них мы вернёмся несколько ниже). Основываясь на последних, он мог строить догадки, делать предположения. Именно характер предположения, и не более, носят его слова о приходе славян в Европу в качестве авангарда ассирийской армии.

Вполне естественно и то, что ссылки Миролюбова на «Книгу Велеса» в его произведениях весьма скупы. Хотя, повторим, присутствуют они буквально с первого произведения («Ригведа и язычество»). Как можно широко ссылаться на источник, который учёные не признают, делать на основании его какие-то построения? Ведь в 1952 году, когда «Ригведа и язычество» писалась, и речи не было о каких-то публикациях. Зато памятно Юрию Петровичу было довоенное фиаско (его и Изенбека) попыток привлечь к дощечкам внимание учёных. И уж совсем свежим воспоминанием было молчание Русского музея в Сан-Франциско, куда в 1948 году он отправил письмо с кратким сообщением о дощечках. Да, в «Ригведе и язычестве» он не выдерживает и упоминает о них, даже цитирует небольшой участок текста. Но не более. А кто бы на его месте поступил иначе? Пожалуй, никто.

Последующие произведения, включая и «Русский языческий фольклор: очерки быта и нравов» (мы всё-таки более склонны относить его создание к 1954 году, а не к концу 1953 года, как это делает О. В. Творогов), писались тогда, когда дощечками заинтересовались, в том числе и профессиональный учёный, «этимологист» А. А. Кур, материалы о них начали печатать. И Юрий Петрович, если можно так выразиться, осмелел: ссылки на дощечки становятся более частыми, но широкого масштаба так никогда и не принимают. Почему? Причин две. Во-первых, Миролюбов текст дощечек полностью никогда не понимал («не понял их интегрально», как говорил он сам) (II, 11; 241, 288). Во-вторых, он считал неэтичным для себя комментировать подробно своё открытие, тем более, вызывающее сомнение учёных (II, 28; 195). В одном из своих произведений он прямо говорит об обеих этих причинах, объединяя их буквально в одном предложении: «…Серьёзное изучение как языка Дощек, так и их содержания, исторического значения или религиозного, вероятно, придёт значительно позже, когда улягутся страсти… Это отнюдь не является отрицанием Дощек, ибо мы уверены, что они будут в будущем признаны весьма важными, но мы хотим лишь заявить, что их содержание нами не изучено, и никаких теорий на их основании мы не строим (выделено нами. — И.Д.)» (II, 52; 151).

И надо признать, что это подход настоящего учёного, хотя в области истории и филологии Ю. П. Миролюбов был любителем, что и сам неоднократно признавал.

На наш взгляд, такие объяснения вполне удовлетворительны. И, придерживаясь их, совсем не обязательно становиться на точку зрения того, что «Велесова книга» — это фальсификат.

Сложнее разобраться с совпадениями «Книги Велеса» и этнографических данных, приводимых Ю. П. Миролюбовым. Тут, как кажется на первый взгляд, все сто процентов против подлинности «Дощьек Изенбека». Но это только на первый взгляд.

Вся проблема в том, что этнографические материалы Ю. П. Миролюбова, так же как и «Книга Велеса», считаются сфальсифицированными. И надо признать, что Юрий Петрович отчасти в этом виноват сам. Много тумана напустили публиковавшиеся им «Сказы».

Здесь, как представляется, необходимо выделить два уровня проблемы. Первый — могла ли существовать на юге России и в Украине в конце XIX — начале XX века богатейшая народная традиция, некоторые данные из которой почерпнул Ю. П. Миролюбов? Второй — что представляют собой опубликованные им «Сказы» (Захарихи, Прабы Варвары, кобзаря Олексы и других)? Ибо, скажем сразу, сказы эти не есть народная традиция как таковая. Но обо всём по порядку.

Богатейшая традиция существовать в то время могла. Из неё Ю. П. Миролюбов мог узнать как подробности быта далёких предков русских и украинцев (жизнь в степи, занятие скотоводством), так и элементы дохристианской веры (Явь, Правь, Навь, Триглавы, Даждьбог, Вышний и т. д.). В этом нет ничего невозможного. Помнили же ещё в XIX веке белорусские крестьяне о Перуне и Яриле, совершали в их честь обряды (кстати, зафиксировавшего это этнографа Шпилевского (Древлянского) объявили фальсификатором!) (II, 28; 196). В том же веке северорусские крестьяне помнили о Мокоши. На Киевщине хранили память даже о скифском царе Перепете. На Волыни уже в 1965 году были записаны песни о Даждьбоге (II, 28; 201, 202). Совсем не лишне будет вспомнить и об открытии большого пласта северных былин А. Ф. Гильфердингом. В 1873 году он издал 318 былинных текстов ранее не известных под названием «Онежские былины». Свыше трёхсот былин — это не одна, не две, не десять. Это — богатейшая традиция. И до 70х годов XIX века об этой традиции ничего не было известно. А обрядовые песни и моления болгар-помаков, собранные С. И. Верковичем и опубликованные им в 70—80х годах XIX века под общим наименованием «Веда славян» (двухтомник), также богатейшая традиция, да ещё дающая много новых, ранее не известных данных по религии и мифологии славян (II, 11; 385–397), (II, 8; 14–15), (II,10; 15). И также до 70х годов XIX века о ней никто не знал. Да по большому счёту почти никто не знает и сейчас, ибо книга С. И. Верковича предана забвению. А зря!

Но скептики приводят и другой аргумент: эта богатейшая традиция не зафиксирована никем и никогда, кроме самого Ю. П. Миролюбова, ей нет аналогий в материалах других собирателей. «Слишком много “сенсаций” на “единицу площади”», которые нигде более не профигурировали (II, 28; 195–196). Ведь легенды о Перуне зафиксированы не только в Белоруссии, но и на Новгородчине и в Запорожье разными собирателями и в разное время. Волынская песнь о Даждьбоге в 1970 году записана также в Тернопольской области (II, 28; 202). Всё это так. Своеобразный «дубляж», «перекличка» этнографических материалов, собранных в разных местах, в разное время и разными этнографами и фольклористами, должны существовать. Но то, что этой «переклички» нет у материалов Ю. П. Миролюбова, верно лишь отчасти. Если брать приводимые им «Сказы» целиком, в законченном виде, то да, они более нигде не зафиксированы. Но всё дело в том, что сказы эти, как мы отметили, не являются народной традицией как таковой. Что же это? Настало время поговорить о втором уровне проблемы.

Публикации «Сказов Захарихи», а также сказов прабки Варвары, кобзаря Олексы и других Ю. П. Миролюбов начал в «Жар-птице», когда увидел, что публикации во многом непонятных текстов дощечек «утяжеляют» журнал. Язык сказов в общем понятен, их чтение более занимательно. Но они ни в коем случае не являются фольклорным источником, как это понимается в современной фольклористике. В XIX веке существовал такой жанр народной литературы: грамотеи из народа, часто беря какие-то действительно древние, традиционные сюжеты, образы, персонажи, придумывали на их основе что-то своё. При этом использовались и прочитанные этими грамотеями книги. В принципе фольклорная основа могла отсутствовать и вовсе. «Под фольклор» просто работали. Так что выделение данной основы в подобных произведениях — дело очень трудное. Кстати, старуха Захариха, с публикаций сказов которой Ю. П. Миролюбов начал обнародование своих этнографических материалов, по его описаниям, была поэтессой из народа, имевшей библиотеку и читавшей, по крайней мере, всю классику: Пушкина, Жуковского, Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Толстого, Достоевского. Её муж, Захар, зарабатывал на жизнь тем, что переплетал книги (II, 11; 261). Так что, по мнению А. И. Асова, они могли иметь в своей библиотеке произведения мифологов-славяноведов: Костомарова, Фаминцына, Леже (II, 11; 261).

Сказы стариков из Юрьевки, Антоновки и Анновки не представляют собой по стилю что-то уникальное. Повторяем: в XIX веке это был довольно распространённый жанр народной литературы. В частности, широкую известность получили «Сказы Артынова» (II, 11; 262).

Но, говоря о сказах, опубликованных Ю. П. Миролюбовым, необходимо отметить и следующее: частично к их досочинению, а иногда, вероятно, и сочинению приложил руку сам Юрий Петрович. То есть на творчество Захарихи и других сказителей наложилось и его творчество в таком же стиле. Примечательно, однако, что делал это Ю. П. Миролюбов не с целью кого-либо обмануть: сущность своего подхода к публикуемым им «Сказам» он никогда не скрывал, прямо указывал, что многие из них восстанавливает по памяти, т. е. досочиняет (II, 11; 261, 265). В самом деле, многое ли могло сохраниться в его памяти во второй половине 50х годов XX века из того, что он слышал, будучи ребёнком и совсем ещё молодым человеком, в начале этого века? А многие ли записи, из тех, которые он делал, остались у него после двух войн, в которых он участвовал, и скитаний в эмиграции? Так что, в общем, изначально никого Юрий Петрович не вводил в заблуждение: сказы, какие мы знаем, это в значительной степени плод его творчества.

Отчасти именно этим может объясняться их совпадение с «Велесовой книгой». В сказах встречаются прямые пересечения с ней и даже выражения, заимствованные из дощечек (II, 11; 264). Увидеть здесь руку самого Миролюбова нетрудно. Да, при этом он не ссылался на дощечки как на свой источник. Но ведь жанр этого и не требует. Кто же в стихах и сказаниях, хоть и написанных «под старину», указывает источники? Это ведь не научная монография. Для чего Миролюбов «перерабатывал» информацию из «Книги Велеса» в сказы? Конечно, может возникнуть подозрение, что для доказательства подлинности последней. Но тогда незачем ему было указывать, что сказы он отчасти сочиняет сам. Нет. Вероятно, дело в том, что Юрий Петрович хотел всё-таки донести информацию, которую он смог извлечь из дощечек, до массового читателя. Ведь текст дощечек был сложен и во многом непонятен, качественный перевод, произведённый по всем требованиям науки, требовал много времени. Да и научная общественность, в основном воспринявшая «Дощьки Изенбека» в штыки, сильно понижала доверие читателей к этому памятнику. В такой ситуации публикация «Сказов» была своеобразным выходом. А о том, что Юрий Петрович считал донесение данных «Книги Велеса» до русских людей делом огромной важности, говорят следующие его высказывания: «Напечатанные “сплошняком”, эти “дощьки” будут доступны только специалистам (да и доступны ли всем?). Между тем мы все должны думать о русских людях, которым эти “дощьки” нужны (выделено нами. — И.Д.)» («Жар-птица. 1957. Апрель) (II, 11; 254).

«Мы же, публикуя тексты, считаем только, что мы исполнили наш долг перед Русским народом и его Историей (выделено нами. — И.Д.)» («Жар-птица. 1957. Сентябрь) (II, 11; 254).

Давайте не будем забывать, что народная традиция всё-таки была, и она была очень дорога Ю. П. Миролюбову как память о детстве, юности, потерянной Родине, что Юрий Петрович, несмотря на своё медицинское образование и докторскую степень по химии, был всё-таки писателем, и его творческий потенциал требовал выхода.

Если мы учтём все эти обстоятельства, то причины появления «Сказов» нам станут понятны. Но естественно, что зафиксировать их где-то, кроме произведений Ю. П. Миролюбова, невозможно.

Сама же традиция, повторяем, была. Её не обнаружили в комплексе, в цельном виде сотни этнографических экспедиций на юге России и в Украине в послереволюционный период. Что ж с того? Ю. П. Миролюбов застал её «на излёте». После 1861 года, с ростом промышленности и городов, переселением многих крестьян в эти города, где они становились рабочими, традиция неизбежно умирала. Внесла свою лепту и столыпинская реформа с её переселениями. А потом Первая мировая и Гражданская войны с их огромными жертвами и большими передвижками населения, коллективизация, индустриализация, урбанизация. Что могло при всём этом остаться от традиции? Немного. Осколки. Помнили ведь в Украине и Перуна, и Даждьбога (об этом говорилось выше). Это и есть осколки. Ничего удивительного, что ряд мифологических представлений, преданий о жизни предков оказались утрачены. Северным русским былинам повезло несколько больше. После Гражданской войны, в 20х годах XX века, на Русском Севере ещё были записаны отдельные из них. Но давайте подумаем, получили бы исследователи такой богатый комплекс сказаний, который мы имеем благодаря А. Ф. Гильфердингу, если бы свои изыскания они только в 20х годах и начали, а до того ничего не было? Пожалуй, нет.

Тем не менее неправомерно говорить, что никаких аналогий этнографическим материалам Ю. П. Миролюбова не находится. Занимавшийся изучением волжской традиции А. И. Асов утверждает, что легенды о прародителях известны на Волге (II, 11; 263). Однако сохранились они только в кратких пересказах, а старые песни по большей части отмерли (II, 11; 263). То есть сохранилась сюжетная канва. И если кто-нибудь по ней взялся что-нибудь сочинять, то, вероятно, получились бы вещи, подобные сказам Захарихи, Варвары, Олексы (II, 11; 263). Между прочим, как утверждает А. И. Асов, волжскому фольклору до сих пор не уделено достаточно внимания (II, 11; 263). Подобное положение должно быть исправлено, ибо многие волжские легенды известны только в этом регионе (II, 11; 263). Другими словами, они легко могут быть утрачены.

Упоминаемая выше «Веда славян» также имеет пересечения с традицией, о которой говорит Ю. П. Миролюбов. Есть в ней те же легенды о прародителях, в частности об Оре, знает она богов Сиву, Вышня, Коляду и ряд других, не известных по другим источникам, кроме этнографических зарисовок Ю. П. Миролюбова и «Книги Велеса» (II, 11; 264, 390, 411).

Можно, конечно, подвергнуть сомнениям и подлинность волжской традиции, о которой говорит А. И. Асов, и подлинность молений и песен болгар-помаков, собранных С. И. Верковичем. Волжскую традицию, однако, можно ещё проверить, она ещё «теплится». Что же касается материалов С. И. Верковича, то в своё время их проверяли люди вполне беспристрастные. Когда в 1874 году С. И. Веркович в Белграде издал первый том «Веды славян», то книгой очень заинтересовались французские учёные. У них была возможность познакомиться с приведёнными в ней песнями, легендами, сказаниями и молениями на своём родном языке, так как С. И. Веркович снабдил тексты книги параллельным французским переводом.

Французы создали к тому времени крупнейшую в Европе школу, занимавшуюся изучением Вед Индии. Поэтому наличие Вед у славян не могло их не заинтересовать. Французское министерство народного просвещения, дабы убедиться в подлинности сборника Верковича, поручило консулу в Филиппополе Дозону — человеку, владеющему южнославянскими наречиями, — произвести проверку «Веды славян» в Родопских горах. Дозон отправился в Серез и прожил там два месяца, а затем подтвердил подлинность и несомненность сборника Верковича, опубликовав об этом две статьи (II, 11; 392–393).

Несколько позже известный санскритолог, переводчик Махабхараты Бурнюф, дабы лично удостовериться в подлинности родопских песен, также совершил путешествие в Македонию и тоже подтвердил бытование ведических песен и обычаев среди болгар-помаков (II, 11; 393).

После этого пришло признание труда С. И. Верковича французскими и итальянскими учёными, которые высказались в том смысле, что «песни “Славянской Веды” по своей важности и обширности занимают первое место среди всех литературными памятников старины, не исключая знаменитой Махабхараты» (II, 11; 393). Благодаря этому признанию, С. И. Веркович смог опубликовать второй том своей книги уже в Санкт-Петербурге (1881). При этом часть средств на её издание выделил лично император Александр II (II, 11; 387).

Итак, «Веда славян» подлинна. Следовательно, подлинны перекликающиеся с ней традиция, о которой писал Ю. П. Миролюбов, и «Книга Велеса».

Очень кстати сейчас будет сказать подробнее о пересечениях «Веды славян» и «Книги Велеса»:

1) И в «Книге Велеса», и в «Веде славян» повествуется об отце Оре (Яре), который вывел роды славян с их прародины из-за сильных холодов. В «Веде славян» он именуется Орпием и Баном (II, 11; 399).

2) И в «Книге Велеса», и в «Веде славян» даются сходные легенды о патриархе Богумире (Благомире, Благом Имире). В «Веде славян» он именуется Имой-царём. Он — патриарх-прародитель, первый царь, он делает первые жертвоприношения, учит земледелию и т. п. Напоминает авестийского царя Йиму, скандинавского Блаина Имира и т. п. Причём в «Веде славян» упоминается и столица Богумира, некий Колоград (II, 11; 399), (II, 8; 14). По мнению А. И. Асова, в нём мы не можем не узнать Вару Йимы («Авеста»), а также Уральский Аркаим, открытый совсем недавно (II, 11; 399), (II, 8; 14). Интересно в связи с этим вспомнить и Голунь (Голынь, Колынь) «Велесовой книги», город, судя по тексту памятника, имевший для русов (славян) важное значение. Он упоминается в довольно большом количестве дощечек. Поставлена Голунь была кругом (д. 17 Б). Круг — это коло. Как не вспомнить Колоград Богумира в «Веде славян». Правда, согласно свидетельству дощечки 35А, основал Голунь не Богумир, а Орий Оседень, который был сразу после Богумира (д. 10).

3) Этого Ория (Ария) Оседня знает не только «Велесова книга», но и «Веда славян». В последней, так же как и в первой, даются легенды о переселении славянских родов из Семиречья под его водительством. В «Веде славян» он — пахарь-орий Сада-король (II, 11; 399, 400). Семиречье в «Книге Велеса» фигурирует под названием земли Семи рек (д. 9А), в одном месте (д. 31), очевидно, именно оно именуется Арийским краем (II, 28; 153). По текстам «Веды славян» Сада-король ведёт славян из некоей Читайской земли (II, 11; 400), (II, 8; 14). Но Читайская земля легко с Семиречьем отождествляется, ибо, по свидетельству А. И. Асова, Семиречьем в широком смысле являются Южный Урал и степи близ Алтая (II, 11; 400), (II, 8; 15). Но эти же земли и по сей день иногда называют Читайской землёй (II, 11; 400).

Кстати, легенда о битве Сады-короля с Ламией имеет пересечение с ещё неопубликованным сказанием о такой же битве, но на Волге, у её притока Ламы (в тех местах сейчас находится город Волоколамск, ранее — Волок Ламский) (II, 11; 400), (II, 8; 15).

Некоторая разница в произношении имён патриархов в «Велесовой книге» и в «Веде славян» (Орий (Арий) — Орпю; Богумир (Благомир, Благой Имир) — Има; Оседень — Сада) объясняется долгой жизнью традиции. Ведь с тех давних пор и языки разошлись, что же говорить об изменении имён. Но, в общем, их созвучие уловить нетрудно.

4) Уже упоминалось выше, что помакские моления и песни содержали имена божеств и мифологических существ, которые известны только по «Велесовой книге»: Вышень, Сивый, Коляда, Мара-Юда (Мор-Мара «Велесовой книги») (II, 11; 390). Известна «Веде славян» и так часто фигурирующая в дощечках Птица Матерь Сва. В «Веде» она именуется «Сива голабче» (II, 11; 403).

5) Есть в «Книге Велеса» и в «Веде славян» совпадение и образов, и даже просто традиционных священных речений (II, 11; 401). Например, вот как описывается приход к славянам праздников в дощечках: «Как идут четыре конца Света, оттуда и праздники идут к нам. И они суть: Праздник первый Коляда, и второй — Ярь, и Красные Горы, и Овсени Великие и Малые. Идут те Праздники, как муж идёт от городов до сёл огнищанских, и посохом землю мерят. Идёт он от нас к другим, и от других — к нам» (выделено нами. — И.Д.) (д. 37А) (I, 4; 81). А вот описание прихода праздника в песне болгар-помаков:

Утром в Личень-день,
в Личень-день, Коледов день
слетел Бог на землю.
Когда проснулось ясное солнце,
когда проснулось, он пошёл.
И шёл Бог пешком
от града до Святого града,
от села к селу,
от избы к избе…
И дошёл Коляда Бог,
дошёл до застолья,
и воссел он на навечерье…
(выделено нами. — И.Д.)
(I, 3; 402).

Заметим попутно, что легенды о Коляде, имеющиеся в «Веде славян», пересекаются как с южнославянскими преданиями и песнями (например, по записям Вука Караджича), так и с восточнославянскими колядками (II, 11; 401). Это ещё раз показывает, что записанные С. И. Верковичем песни и легенды болгар-помаков не есть что-то в корне отличающееся от традиций других славянских народов, имеют с ними точки соприкосновения и совпадающие элементы. А это лишний раз свидетельствует о подлинности «Веды славян».

Необходимо сказать, что при всех взаимных пересечениях «Книга Велеса» и «Веда славян» — источники, совершенно не зависимые друг от друга. Отметим факты:

1) Подлинность болгаро-помакских песен, молений и легенд, собранных С. И. Верковичем, подтверждена совершенно беспристрастными людьми — французскими учёными. Так что в них сомневаться не приходится. При этом С. И. Веркович понятия не имел о «Книге Велеса». И уж тем более не мог он знать о её нахождении в то время в библиотеке Неклюдовых, с которыми знаком не был.

2) А. И. Сулакадзев, т. е. первый «подозреваемый» в подделке дощечек, умер за 50 лет до публикации в России «Веды славян». При жизни же Александр Иванович не был ни на Балканах вообще, ни в Родопских горах в частности. То есть воспользоваться преданиями болгар-помаков для своей подделки он никак не мог.

3) Второй «подозреваемый», Ю. П. Миролюбов, судя по всему, ничего не знал о «Веде славян», хотя в принципе книга могла быть ему известна. Но вот именно, что только в принципе. Научная судьба труда С. И. Верковича, с одной стороны, очень печальна, а с другой — чрезвычайно показательна. И чтобы понять, почему Юрий Петрович практически со стопроцентной вероятностью даже не слышал о С. И. Верковиче и его книге, необходимо эту судьбу изложить.

Итак благодаря признанию французских и итальянских учёных, С. И. Веркович в 1881 году при поддержке самого императора Александра II издал в России второй том «Веды славян». Но реакция российских славистов на неё оказалась совершенно неожиданной: книгу восприняли отрицательно. Лишь один учёный, Пётр Бессонов, крупнейший специалист по южнославянскому фольклору, одобрительно отозвался о родопских песнях (II, 11; 394). Итог: на IX съезде славистов в Казани работы Верковича были объявлены подделкой самого автора сборника (II, 11; 394). Почему так произошло? Очевидно, в силу того, что в России никто не понял суть этой загадочной книги, ибо изданный в Петербурге второй её том русского перевода не содержал. Первый же, вышедший не в России, имел только французский перевод (кстати, не очень совершенный (II, 11; 402–403)). А если что и разобрали русские учёные, то тогдашним представлениям о славянской мифологии это противоречило. С. И. Веркович, сильно болевший, вскоре скончался (болезнь и была причиной, по которой он не сделал перевод «Веды славян» на русский язык). Поскольку оба тома его книги вышли незначительным тиражом, то о ней в России «благополучно» почти забыли. Во всяком случае, на труд Верковича крайне редко ссылались после его выхода. Он не был известен даже таким крупным дореволюционным исследователям славянского язычества, как Н. Н. Костомаров, А. С. Фаминцын, Д. О. Шеппинг (II, 11; 394). Кстати, и в Советском Союзе, и в современной России в этом плане ничего не изменилось. Не знали о Верковиче у нас и не знают. Книга его сохранилась всего в нескольких экземплярах (II, 11; 394–395). «Веда славян» так и не переведена на русский язык (А. И. Асов перевёл лишь отрывки). И это при том, что ещё в XIX веке во Франции благодаря «Веде славян» сложилась целая школа исследователей славянского язычества, а с 60х годов XX века в Болгарии и Сербии наблюдается всплеск интереса к творчеству С. И. Верковича, религии и преданиям болгар-помаков (II, 11; 396).

Из всего сказанного следует, что Ю. П. Миролюбов о «Веде славян» наверняка ничего не знал. Он и русские-то источники по славянской мифологии знал не в полном объёме (II, 11; 399). В своих книгах, рукописях Миролюбов ни разу не упоминает ни о чём, что могло бы послужить хоть намёком на знание южнославянских древностей (каких-либо!) (II, 11; 399). Ему не был известен ни болгарский, ни тем более болгаро помакский язык (крайне архаичный и от собственно болгарского довольно сильно отличающийся) (II, 11; 396, 399). Добавим также, что знай и понимай Ю. П. Миролюбов «Веду славян», то, на наш взгляд, он бы не примянул на неё сослаться как на подтверждение подлинности «Книги Велеса». Но он этого не сделал, ссылаясь только на свои этнографические наблюдения, заведомо обрекая себя на упрёки в фальсификации, ибо дощечки в научный оборот были введены также им.

Итак, «Веда славян» и «Книга Велеса» — независимые источники. Мы имеем три независимые, малоизученные славянские традиции, которые пересекаются друг с другом: волжскую, болгаро-помакскую и украинско-южнорусскую (известна в изложении Ю. П. Миролюбова). Все эти три традиции имеют точки соприкосновения с «Велесовой книгой», что является ярким доказательством подлинности как последней, так и первых.

Начиная отвечать на вопрос о совпадениях и расхождениях «Книги Велеса» и произведений Ю. П. Миролюбова, мы показали всю силу аргументов противников подлинности дощечек. Заканчивая же ответ, как нам кажется, все эти аргументы мы убедительно отклонили.

Остаётся удивляться только тому, что Юрию Петровичу попал в руки памятник, содержащий элементы той традиции, которая была знакома ему с детства. «Воистину чудо бога Велеса!» — восклицает по этому поводу Д. М. Дудко. Что ж? Может быть, и чудо. А может быть, случай или судьба. Кому как угодно. Не всё в нашей жизни поддаётся рациональным объяснениям, бывает место и необъяснимым стечениям обстоятельств.

И ещё одно такое стечение обстоятельств дало противникам аутентичности «Книги Велеса» лишний повод, чтобы заклеймить Ю. П. Миролюбова как фальсификатора (вопрос № 8, сформулированный нами). Этот памятник содержит ряд элементов, присущих ведической культуре Индии. Что это за элементы?

1) Расположение букв письма дощечек под строкой, как в санскритическом письме деванагари.

2) В «Книге Велеса» — на равных правах с традиционно русским (славянским) словарным запасом — употребляются некоторые слова и термины, которые являются (как принято считать) исключительной принадлежностью санскрита, ведийского языка, ведийской, индуистской и связанных с ними культур, мифологий и религий: Веды, Арий (Орий), Индра (Интра), Исвара (Ишвара), Мара, Протева, Питар Дый, Сварга, сва, сура, Сурья, Твастырь, Ум.

При практически идентичной форме как в санскрите, так и в древнем русском и значение этих имён (в основном божеств) и терминов сакрального характера в тексте «Велесовой книги» и санскрите совпадают:

Арий — как имя собственное, так и родовое название.

Веды — священное учение, священные книги. Причём в «Книге Велеса» упоминаются три Веды (д. 25). Древнейших же индоарийских Вед также три: Ригведа, Самаведа и Яджурведа. Четвёртая Веда, Атхарваведа, более поздняя.

Индра — божество, предводитель небесного воинства. В дощечках он выводится как ипостась Перуна (д. 30).

Исвара, Иствара (ведический Ишвара) — Владыка, Господь. Здесь необходимо заметить, что в ведийской религии Индии Ишвара — эпитет Шивы, дословно означающий Повелитель. В «Книге Велеса» — это ещё одно имя славянского бога Сварога (Бога-творца). Само слово «Сварог», по-видимому, дословно и означает «Творец». В русском просторечье до сих пор сохранилось слово «сварганить» в смысле «приготовить что-нибудь», «что-нибудь сотворить». Эти два имени наиболее сближаются в дощечке 36Б, где употреблена форма «Исварог» (в переводе Д. М. Дудко) (I, 5; 119). И хотя дословные значения слов «Сварог» и «Ишвара» (Творец и Повелитель соответственно) не совпадают, но функционально они близки, ибо Бог-творец и есть повелитель и господин, Всевышний. Вообще это не единичный случай в «Книге Велеса», когда при близости звуковой формы имён божеств с ведическими божествами происходит некоторое переосмысление смысловой нагрузки слова. И случай со Сварогом и Ишварой — не самый в этом отношении показательный. Есть и более яркие примеры, когда при сходстве терминов их этимология различна. Но об этом ниже.

Мара — дух смерти, демон, наводящий иллюзию-морок, морочащий людей.

Матерь Протева (ведическая Притхиви Матар) — Мать-Земля. Супруга Неба-Отца (Питара Дыя).

Питар Дый (ведический Дьяус Питар) — Небо-Отец.

Сварга — небо, место пребывания душ предков.

Сва — и в «Велесовой книге», и в санскрите — притяжательное местоимение, означающее «свой, своя, свои, своё». В дощечках эпитет божественной огненной птицы, воспевающей победы славян и зовущей их к битвам — Птицы— Матерь Сва.

Сура — алкогольный напиток, употреблявшийся при богослужении и жертвоприношении.

Сурья — Солнце, божество солнца.

Твастырь (ведический Тваштар) — Бог-творец. В «Велесовой книге», по-видимому, ещё одно имя бога Сварога, что следует из слов в дощечке № 25: «Сказал Орию Сварог наш: “Я — Иствара. Сотворил вас из перстов моих, и будет сказано, что вы — сыны Творца. И ведите себя как сыны Иствароговы, и будете как дети мои…”» (I, 5; 95).

Ум (ведический Ом, Аум) — некое абстрактное, философское понятие. Своеобразный абсолют, идеальное начало бытия.

Есть в «Велесовой книге» такие божества, как Вышень, Крышень и Сивый. Они также довольно легко отождествляются с индийскими Вишну, Кришной и Шивой. Как раз вот здесь «известная степень ассимиляции (усвоенности) санскритских терминов древнерусским даёт некоторое переосмысление, с древнерусской точки зрения, их этимологии, а это влечёт за собой изменение звуковой формы (или наоборот)» (II, 52; 209). Вишну (в санскрите от корня vis, «проникать», «распространяться») стал Вышнем («Превышним» в современном русском), а Шива (civa, произносится (щива), «милостивый») стал Сивым. Аналогично Кришна (санскр. кrsna, «чёрный», «тёмный», «тёмно-синий») на Руси получил звуковую форму Крышень (что, очевидно, означает «покрывающий», учитывая смысл современного слова «крыша»).

Некоторые общие и схожие для санскрита и «Велесовой книги» слова имеют в последней производные. Например: Арий?арецко (арийское), аристе (арийской); Сурья? сурен, суражи, суражь (солнечный) (II, 52; 209).

Ряд сложных санскритских слов изменили в языке дощечек (древнерусском) одну из своих частей, сохранив при этом смысл, например, санскритское Тримурти — «три лика», «три изображения» (индийская Троица) ? древнерусский Триглав («три головы», «трёхглавый/трёхголовый») (II, 52; 210).

Итак, как видим, совпадений «Книги Велеса» с элементами ведической культуры Индии довольно много. И больше подобных памятников славянской письменности не известно. Правда, о ведических корнях древнерусской религии писали с древнейших времён и поныне сотни авторов. Есть целые научные школы, развивающие это направление в науке (II, 11; 282). И в последнее время появилось значительное количество данных, подтверждающих древнейшие индо-русские связи (II, 52; 207). В частности, поскольку только в наши дни результаты исследований С. И. Верковичем веры и обычаев болгар-помаков вводятся в научный оборот, стало известно, что в XIX веке помаки хранили заклинания и короткие гимны (подобные мантрам), которые говорились на неизвестном древнем языке, и Веркович определил, что язык этот близок к санскриту (II, 11; 390).

Да, всё это так. Но тем не менее письменных славянских памятников, которые если не в таком же объёме, как «Книга Велеса», то хотя бы частично содержали следы связей с ведической религией Индии, больше нет.

А здесь еще и то самое стечение обстоятельств, о котором мы говорили выше: Юрий Петрович Миролюбов после Гражданской войны был в Индии. Индийская культура произвела на него глубочайшее впечатление, он даже стал изучать санскрит. После же и научные его взгляды связывали древнюю славянскую и индийскую историю. Вывод противников подлинности «Книги Велеса» прост: данный памятник и был создан Ю. П. Миролюбовым для подкрепления своих исторических концепций, ибо больше подкреплять их ему было, в общем-то, нечем.

Попробуем возразить. Во-первых, Ю. П. Миролюбов не единственный, кто отождествлял индоарийцев и славян (об этом мы уже говорили). В этом случае он мог просто ссылаться на научные авторитеты, ибо ему, как человеку начитанному, образованному, интересующемуся древнейшей историей славян, они, безусловно, были известны. И корпеть над фальсифицированным источником было вовсе не обязательно. Во-вторых, как нам представляется, те, кто обвиняет Ю. П. Миролюбова в подделке, образно выражаясь, «ставят телегу впереди лошади»: научные взгляды Юрия Петровича сформировались во многом благодаря «Велесовой книге». Ведь он работал с ней со второй половины 20х годов прошлого столетия, кое-что из неё понял, обнаружил в ней индийских божеств и нашёл соответствие с той народной традицией, которая была знакома ему с детства. И в итоге присоединился к тем учёным, которые искали прародину индоевропейцев (а стало быть, и славян) в Азии (в частности, в Индии). Ю. П. Миролюбов сам демонстрировал, как формировались его научные взгляды. Вот, например, что он пишет по поводу письма дощечек: «…Старый дед на хуторе к северу от Екатеринослава нас уверял: “В старовину люди грамоте знали! Другой грамоте, чем теперь, а писали её крючками, вели черту Богови, а под неё крючки лепили, и читать по ней знали!” Только теперь, вспоминая эти слова, приходится думать, что дед говорил правду. Санскритские надписи пишутся именно так, что ведётся черта, а под ней ставятся разные крючки. Как могло сохраниться такое тысячелетней давности воспоминание, не наше дело отвечать, а что оно означало, мы понимаем. Вероятно, жила ещё традиция, изустно передававшая многое, что христианство стёрло из памяти большинства. Знали такую устную традицию немногие, но упорно передавали другим…» (II, 52; 206). Есть в этих словах всё: и ссылка на древнейшую традицию, которая удивительным образом совпала с «Книгой Велеса» и упоминанием которой Юрий Петрович рисковал навлечь на себя обвинения в фальсификаторстве, и указание на то, что определённые научные выводы были сделаны Миролюбовым после знакомства с «Дощьками Изенбека». В-третьих, упрекать Миролюбова в подделке «Книги Велеса» потому, что он бывал в Индии и был знаком с индийской культурой (в частности, с санскритом), можно с таким же основанием, как упрекать А. И. Мусина-Пушкина в подделке «Слова о полку Игореве». Ведь А. И. Мусин-Пушкин жил в России, был любителем и собирателем русских древностей, знал (хоть и не в совершенстве) древнерусский язык. Согласитесь, этого мало, чтобы объявить «Слово» фальсификатом (хотя кое-кто так делал). То же самое мы скажем и о «Велесовой книге».

9) Что же имеется на сегодняшний день из первоисточников? Частично эту проблему мы затрагивали, рассматривая предыдущие вопросы. Однако сейчас сфокусируем внимание именно на современном состоянии первоисточников, а не на том, что когда-то было, но затем было утрачено. Самого памятника нет. Нет его копии-прорисовки и фотокопии. А что есть? Машинописная транслитерация Ю. П. Миролюбова. Причём машинописей — два экземпляра. Одна принадлежала А. А. Куренкову, а другая — отцу Стефану Ляшевскому. Эти машинописи ценны тем, что содержат исправления, сделанные их владельцами. Появились эти исправления, как уже говорилось выше, вследствие того, что и Кур, и Ляшевский сверяли тексты принадлежащих им транслитераций с рукописной копией, находившейся у Миролюбова.

Есть рукописная копия трёх дощечек (31, 32 и 33). Они обнаружены в архиве Ю. П. Миролюбова Н. Ф. Скрипником. Причём это не копии в полном смысле, а опять-таки во многом транслитерации, т. к. наряду со старинными буквами содержат и буквы современные, которые Ю. П. Миролюбов вставлял по собственному разумению.

Присовокупим сюда публикации в «Жар-птице», которые в ряде моментов отличаются от машинописной транслитерации Миролюбова. Эти публикации — плод прочтения дощечек А. А. Куренковым. И не всегда его прочтение можно охарактеризовать как научно недобросовестное, ибо в ряде случаев оно вполне может быть более точным, чем прочтение Ю. П. Миролюбова, отражённое в машинописи. Публикации в «Жар-птице» ценны ещё и тем, что в статьях о дощечках, которые помещал в журнале Куренков до масштабной публикации их текстов (началась с 1957 года), содержатся отрывки, воспроизведённые непосредственно буквами алфавита «Велесовой книги». При масштабных же публикациях давались транслитерированные тексты. Благодаря этим статьям мы можем пополнить репертуар знаков велесовицы (назовём так алфавит памятника).

Наконец, существуют две фотографии дощечки 16: аверса (стороны А) и реверса (стороны В). При этом фотография реверса крайне некачественная, и на ней мало что можно разобрать.

Что же касается хранящихся в Русском музее в Сан-Франциско четырёх негативов, то, прежде чем заносить их в актив имеющихся первоисточников, надо, во-первых, выяснить, что же на этих негативах содержится (уже говорилось, что два из них вполне могут содержать фото дощечки 16 (А, В)), а во-вторых, необходимо проверить степень их сохранности, так как снимкам свыше семидесяти лет.

Приходится признать, что состояние источниковой базы, мягко говоря, неудовлетворительное. И оно действительно даёт повод противникам аутентичности «Книги Велеса» сказать, что никаких дощечек в действительности и не было, и всё это не более чем фальсификация Ю. П. Миролюбова. Но очень хочется провести аналогию со «Словом о полку Игореве», ведь сам этот памятник тоже не сохранился. Он погиб в московском пожаре 1812 года. Более того, изначально его оригинал находился в сборнике древнерусских произведений, который принадлежал отнюдь не к эпохе описываемых в «Слове» событий (т. е. не к концу XII века), а к более позднему времени (II, 36; 4). До нас дошла лишь копия, снятая Мусиным-Пушкиным для Екатерины II. Даже большая часть экземпляров первого издания «Слова о полку Игореве» 1800 года сгорела в Москве (II, 36; 5). Есть ли основания усомниться в подлинности этого произведения, исходя только из изложенных фактов? Да, безусловно, есть. И находятся те, кто сомневается до сих пор. Тем не менее большинство учёных признают «Слово» подлинным, т. е. сомнительные обстоятельства введения памятника в научный оборот не влияют на их вывод. Почему? Дело в том, что, во-первых, это произведение древнерусской литературы, созданное в конце XII века, написано языком, который вполне отвечает представлениям учёных о том, каким должен быть древнерусский язык; во-вторых, в нём изложены известные по другим источникам исторические события. Другими словами, в отношении языковой формы и непосредственного содержания в «Слове о полку Игореве» нет ничего особенного.

Но тогда мы должны сказать, что состояние источниковой базы по «Велесовой книге» также не должно приводить к однозначному выводу о поддельности этого памятника. Ведь исторические перипетии, как правило, не содействуют сохранности письменных исторических источников.

10) Наконец, есть в копилке противников аутентичности «Дощечек Изенбека» и ещё один аргумент: дощечки — не единственная историческая «сенсация», появившаяся в 20—30е годы в среде эмигрантов из России. Можно даже сказать, что среди них существовало некоторое «поветрие» — открывать неизвестные исторические источники. Так, эмигрант Ю. Арбатский «открыл» «тайное» житие князя Владимира, из коего следовало, что креститель Руси в конце жизни вернулся к язычеству и удалился на Балканы (II, 28; 19–20). Эмигранты-татары «открыли» тюрко-болгарского писателя Шамси-Башту, творившего в Киеве в IX веке, где якобы правили тогда болгары-мусульмане. А Шота Руставели будто бы всего лишь подражал ему (II, 28; 20). Эмигранты-осетины «обнаружили» эпическую песню о бое Мстислава с Редедей (II, 28; 20). Но всё это на поверку оказалось не более чем фальсификациями.

По-человечески эмигрантов можно понять. Подобные «занятия историей» были для них средством заглушить ностальгию, может быть, напомнить изгнавшей их Родине о своём существовании. Но с научной точки зрения эти люди — не более чем фальсификаторы.

И очень уж хорошо укладывается в перечисленном ряду «неизвестных письменных памятников» «Велесова книга»: и появилась в той же эмигрантской среде, и мотивы для её создания становятся во многом ясны. Всё так. Но, говоря юридическим языком, это «улики косвенные». Делать категорические выводы по подобию вообще очень и очень рискованно. Следуя этому пути, можно и Мусина-Пушкина смело обвинять в подделке «Слова о полку Игореве» на том основании, что конец XVIII — первая половина XIX века были очень богаты на открытие различных славянских письменных древностей, некоторые из которых оказались (или считаются) фальсификатами. Этот «славянский бум» был вызван интересом учёных славянских народов (профессионалов и любителей) к своей древней истории. И найденное Мусиным-Пушкиным «Слово» очень хорошо укладывается в цепочку этого патриотического интереса. Так что же: объявим «Слово о полку Игореве» подделкой? Или будем говорить, что оно с большой долей вероятности подделка? Думается, это совершенно неправомерно.

Неправомерны такие выводы и в отношении «Книги Велеса».

Итак, мы рассмотрели группу аргументов противников подлинности «Велесовой книги», связанных с обстоятельствами находки этого памятника и введения его в научный оборот, и попытались ответить на все поставленные ими вопросы. Теперь перейдём к рассмотрению аргументов, касающихся материала, на котором «Книга Велеса» была записана, т. е. дощечек.

Да, именно на том основании, что памятник был зафиксирован на деревянных досках, некоторые учёные делают вывод, что такового памятника вообще быть не могло. Так, профессор Б. И. Осипов «очень смущён» «уникальностью технологии изготовления текста» (II, 4; 222). Ясно, что под «уникальностью» подразумевается процарапывание текста на деревянных дощечках. Спору нет: материал для письма не очень удобный, ни скорости письма не добьёшься, ни красивого почерка. И вообще, трудоёмко так писать. Но что же поделаешь? Не существовало в IX веке (более вероятная эпоха появления памятника) на Руси бумаги. Да и нигде в мире её тогда не существовало, не было её и ранее. Вот и писали во все времена на чём попало, что под руку подвернётся: на глиняных табличках (Междуречье), на папирусе (Древний Египет; очень, кстати, удобный писчий материал, близок к бумаге, но вот беда — на Руси папирус не произрастает), на навощённых табличках (Древний Рим), на шёлке (Китай). Во многих странах использовался пергамент (особыми способами обработанная кожа ягнёнка, козлёнка или телёнка), но это был очень дорогой писчий материал. А уж на всяких камнях да бытовых предметах отдельных письменных знаков, а то и текстов наоставляли великое множество. И если, по мнению профессора Б. И. Осипова, на камнях процарапывать тексты удобнее, чем на дереве, то он, вероятно, будет очень удивлён, узнав, что в древности дерево для письма использовалось очень широко. Деревянные дощечки как писчий материал известны у хеттов, иранцев, фракийцев, тех же китайцев и римлян, тибетцев, чукчей, германцев (в частности, скандинавов), финно-угров и тюрок (II, 28; 215).

Вне всякого сомнения, письмена на дереве употребляли и славяне. Отголоски существования деревянных книг донесла народная традиция. По сей день наряду с выражением «прочесть книгу от корки до корки» бытует более редкое и более древнее «прочесть книгу от доски до доски». Русский народный «Стих о Голубиной книге» гласит: «Ты читай-то книгу, да с доски на доску» (II, 28; 215–216). Есть и письменное историческое свидетельство, прямо говорящее о том, что русичи использовали дерево как писчий материал. Это уже упоминавшиеся слова арабского путешественника Х века Ибн эль-Недима, который в одном из своих трактатов отметил: «Некто, чьим словам я могу верить, рассказал мне, что один из царей горы Кабк (т. е. Кавказа. — И.Д.) послал его к королю Руссов, и он обратил внимание на пропуск, который содержал письмена, вырезанные на дереве (выделено нами. — И.Д.). При этом он вытащил кусочек белого дерева, который передал мне. На нём были вырезаны знаки, которые, не знаю представляли слова или изолированные буквы…» (II, 58; 222). Наконец, совсем недавно, в 2000 году, в Новгороде археологи под руководством академика В. Янина сделали сенсационное открытие. Они обнаружили при раскопках деревянную книгу из трёх страниц, содержащих тексты трёх псалмов царя Давида — 75, 76 и 67 (II, 35; 13). Огромное значение этой находки не только в том, что «Новгородская Псалтирь» — древнейшая русская книга (она, как установлено, создана на рубеже Х — XI веков, т. е. на полвека старше знаменитого «Остромирова Евангелия»), но и в том, что находка неоспоримо подтверждает факт существования деревянных книг на Руси (и надо полагать, что и у других славян).

Так что говорить о какой-то «уникальности» «Велесовой книги», имея в виду её материал и намекая тем самым на её поддельность, не приходится.

В 1993 году столяру А. Бикмуллину удалось восстановить древнюю технику славянского письма на дереве (II, 52; 128), (II, 9; 95). Проведённые исследования показали, что тексты дощечек процарапывали шилом, а после написания дощечки подвергались горячему вощению. Это необходимо, чтобы подчеркнуть оптические свойства древесины и сделать буквы более заметными. Также горячее вощение многократно увеличивает долголетие дерева. Этим достигается закрепление прорезанных шилом капилляров древесины, дезинфекция и консервация. Жидкий воск глубоко проникает во все поры и трещины (II, 52; 128,129). Примечательно, что дощечки «Новгородской Псалтири» также навощены. Описание же дощечек «Велесовой книги», оставленное нам Ю. П. Миролюбовым, позволяет полагать, что и последние были обработаны воском: «Текст был написан или процарапан шилом, а затем натёрт чем-то бурым, потемневшим от времени, после чего покрыт лаком или маслом…» (II, 52; 128). На наш взгляд, натёртость букв «чем-то бурым», покрытие «лаком или маслом» указывают именно на вощение и, может быть, на олифение (вываривание в кипящем масле), как считают тот же А. Бикмулин и биологи из Харькова (II, 28; 217). С очень большой долей вероятности А. Бикмулин верно реконструировал технологию изготовления деревянных книг.

Но как раз с этой технологией тесно связан другой вопрос: могли ли дощечки сохраниться с IX по XX век и, более того, несколько лет пропутешествовать в морском мешке по фронтам Гражданской войны, а потом долгое время в том же мешке проваляться в углу мастерской Ф. А. Изенбека в Брюсселе и не обратиться в труху?

Именно подобные сомнения подвигли одного из сторонников подлинности «Книги Велеса» В. Грицкова высказать предположение, что, возможно, никаких дощечек у Изенбека не было, но была их копия на бумажном носителе (может быть, принадлежащая к XIV веку). Её-то Ю. П. Миролюбов и называл «Дощьками Изенбека» (II, 25; 36). Чем подкрепляет В. Грицков свою гипотезу? Он ссылается на самого Ю. П. Миролюбова. В одном из своих произведений («Славяно-русский фольклор») последний, по мнению В. Грицкова, «проговаривается» (II, 25; 36): «Позже судьба свела нас уже за границей с покойным художником Али Изенбеком… У него оказалась рукопись (выделено В. Грицковым. — И.Д.) «Дощьки Изенбека». Этот документ мы изучали, переписывали…» (II, 25; 36). Вот на этом слове «рукопись» и базируется построение В. Грицкова. Может быть, исследователь имеет в виду и слово «документ», которое больше подходит для письменного памятника на бумаге. Почему В. Грицков датирует копию дощечек на бумажном носителе XIV веком? Откуда взялась эта дата? Мы полагаем, к её определению его также подвиг Ю. П. Миролюбов. В одном из писем к С. Лесному, уговаривая последнего не торопить его с присылкой текстов дощечек, Юрий Петрович замечает: «Прошло, вероятно, с пятьсот-шестьсот лет с тех пор (выделено нами. — И.Д.). Что такое ещё два-три месяца?!» (II, 11; 242). Вот вам и XV — XIV века. Правда, непонятно, то ли действительно Ю. П. Миролюбов стал относить создание «Книги Велеса» к этим векам, то ли в письме была просто описка (предполагалось написать «тысяча пятьсот-тысяча шестьсот лет»). Признавая за версией В. Грицкова право на существование, мы всё же полагаем, что изначально у Изенбека дощечки всё-таки были, и слова «рукопись» и «документ» в книге Миролюбова объяснимы: ведь текст на дощечках фиксировался всё-таки рукой (т. е. это не машинопись), а с определённой натяжкой текст на любом носителе (не только на бумажном) можно назвать документом.

И тогда снова необходимо вернуться к вопросам: могли дощечки сохраниться за более чем тысячу лет? И могли ли они выдержать отнюдь не музейное хранение в годы Гражданской войны и эмиграции Изенбека (до встречи Ю. П. Миролюбова с ними)?

Табл. 7.

Относительно более чем тысячелетней сохранности ответ будет положительным: да, могли. Деревянные предметы хорошо сохраняются в земле, если климат влажный и сравнительно холодный. Могут они сохраниться за многие века и в помещении, если за ними там тщательно ухаживают. Обо всём этом убедительно говорят, например, раскопки в Новгороде или судьба древнерусских икон.

Можно думать, что в течение многих веков должный уход за деревянной книгой был. Предположительно её путь реконструируется следующим образом: библиотека Ярослава Мудрого — библиотека его дочери Анны Ярославны (во Франции) — книжное древлехранилище аббатства Санлис — собрание древних книг П. П. Дубровского — библиотека А. И. Сулакадзева — библиотека Неклюдовых — библиотека Задонских.

Остаётся только удивляться сохранности дощечек в течение нескольких лет, что они находились у Ф. А. Изенбека. Повторяем: в эти годы условия их хранения были не музейные и не библиотечные. Но, очевидно, вышеописанная технология изготовления дощечек всё-таки предохранила их от окончательного разрушения. Хотя, безусловно, условия, в которых находились дощечки до того момента, когда с ними стал работать Ю. П. Миролюбов, способствовали их разрушению. Вспомним, какое описание внешнего вида «Книги Велеса» оставил Ю. П. Миролюбов. Вид этот был далеко не «блестящий». Думается, в подобное состояние «Книга» во многом была приведена за последние годы своего существования.

Итак, мы дали ответ на ещё одну группу аргументов противников подлинности «Велесовой книги». Следующие их аргументы касаются алфавита и языка памятника.

Именно алфавит и язык «Книги Велеса» вызывают наибольшее недоверие специалистов к ней, другими словами, дают наибольшее количество поводов для её критики как подлинного исторического источника. Но сразу скажем, что именно в этой области находятся и весомые доказательства её аутентичности.

Первоначально рассмотрим алфавит «Велесовой книги». Судят о нём учёные лишь по фотоснимкам дощечки 16 (А, В). Как уже отмечалось, фотографий других дощечек нет. Но ведь есть статьи А. А. Куренкова, в которых помещались большие или меньшие отрывки текстов некоторых дощечек, бравшиеся Куренковым из рукописной копии Ю. П. Миролюбова. Причём отрывки эти давались в статьях именно письменными знаками «Велесовой книги» (в дальнейшем будем называть алфавит памятника «велесовицей»). Есть довольно чёткая прорись нескольких строк дощечки 33. На наш взгляд, статьи Кура и частичную копию дощечки 33 вполне можно использовать для пополнения репертуара знаков велесовицы.

Однако сначала всё-таки проанализируем фотографии дощечки 16. Вообще заметим, что проблему представляет не только определение звукового значения букв алфавита «Книги Велеса», но и по причине некачественных фотоснимков (особенно 16 Б), а также вариативности в начертании знаков выделение самих букв из сплошняком записанных текстов (т. е. без разбивки на слова и предложения).

Простых букв в текстах дощечки 16 насчитывается 27 (II, 28; 220), (II, 52; 156). Но, по мнению Н. В. Слатина, диграфы, т. е. письменные знаки, состоящие из двух букв, также необходимо учитывать как отдельные буквы (на наш взгляд, это справедливо, ведь считаются же отдельными буквами диграфы кириллицы). Таковых диграфов — семь. Таким образом, количество букв велесовицы равно 34 (II, 52; 156). Что представляет собой алфавит «Велесовой книги» (табл. 7)?

Кроме того, необходимо добавить, что в тексте дощечки 16 нет буквы, передающей звук «ф». Такого звука вообще не было в исконных словах древнерусского языка (II, 52; 156). В текстах других дощечек эта буква появляется, но не в русских словах. На основе миролюбовских транслитераций Н. В. Слатин считает возможным придать ей привычный для нас вид: «Ф». Таким образом, количество букв велесовицы можно довести до 35.

Если рассматривать азбуку «Книги Велеса» как один из вариантов протокириллицы, в классическом понимании считая, что последняя есть плод заимствования славянами греческого алфавита, то, безусловно, необходимо отметить количество заимствованных (общих с греками) и своеобразных (славянских, русских) букв. Общими являются «а», «в», «г», «д», «е(э)», «i», «к», «л», «м», «н», «о», «п», «р», «с», «т», «х» (итого 16). Специфические славянские звуки передаются буквами «б», «ж», «з», «у», «ц», «ч», «ш», «щ», «ъ», «ь», «G», «ы», «е» (йотированное «э»), «ю», «й», «я», «носовое э», «носовое о» (итого 18). Восемнадцать букв, правда, включая семь диграфов, собственно славянские (русские). И только шестнадцать букв — греческие. В процентном отношении это примерно 52 % к 48 %. Это предварительные «намётки». Напомним, что данное соотношение в классической кириллице, состоящей из 43 букв, из которых славянскими являются только 19, равно примерно 44 % к 56 %. Как видим, в велесовице славянских букв больше, чем греческих. Но если даже отбросить диграфы, не считая их самостоятельными буквами, и принять количество букв алфавита «Велесовой книги» равным 27, то и тогда славянские (русские) письменные знаки составят более 40 % от общего их количества (т. е. 11 букв из 27). В любом случае процент самостоятельного творчества очень велик. В первой ситуации он даже превышает процент простого заимствования. Однако вынуждены повторить, что, на наш взгляд, совершенно неверно исключать диграфы велесовицы из состава её алфавита. Из 19 славянских букв кириллицы явными диграфами являются семь (q, r, ю,Љ, ~, >, \). В четырёх из них оба элемента можно считать греческими (q, ю, Љ, ~), в трёх один элемент — славянский, другой — греческий (r, >, \). Два диграфа не имеют соединения между своими элементами (q (в преимущественном варианте начертания этой буквы), r). В пяти случаях соединение имеется (ю, Љ, ~, >, \). Но, несмотря на все эти особенности, все семь рассматриваемых диграфов кириллицы считаются самостоятельными буквами, и этого никто не оспаривает.

Однако такую же ситуацию мы имеем с велесовицей. Даже количество диграфов такое же — семь. Четыре из семи обозначают те же звуки, что и диграфы кириллицы:

Среди диграфов «Велесовой книги» также есть состоящие целиком из предполагаемых греческих элементов: 28, «ы» в вариантах 52, II, «я» в варианте 55 (с натяжкой), 56. Есть состоящие из одного предполагаемого греческого элемента и одного славянского (русского): «ю» (во всех вариантах написания), «ы» в варианте 47, «я» в варианте. Диграфы велесовицы могут иметь соединения между своими элементами, а могут и не иметь их ().

Почему же ряд специалистов не считают диграфы велесовицы самостоятельными буквами, ограничивая азбуку «Дощьек Изенбека» двадцатью семью графемами (II, 28; 220)? Ответ, как нам представляется, весьма прост и ни в коем случае не касается характера «двойных букв» велесовицы. Кириллица известна нам не только по написанным ею текстам, но и непосредственно по алфавитам, дошедшим до нашего времени в значительном количестве. Именно в этих алфавитах указанные диграфы значатся как отдельные буквы. И тут уж, как говорится, ничего не попишешь. Иное дело велесовица: эта азбука реконструируется только по тексту «Книги Велеса», т. е. выделенного древними книжниками алфавита «велесовица» мы не имеем. Да и текст, написанный ею, один-единственный. И хоть он объёмный, но дошёл до нас в основном в виде транслитерации.

Однако на этом вопрос «греческих заимствований» велесовицы считать исчерпанным не приходится. Ещё раз обратимся к шестнадцати «греческим» буквам этого алфавита. Так ли уж бесспорно, что все они заимствованы у византийцев? Мы даём отрицательный ответ на этот вопрос. Рассмотрим несколько таких «спорных» графем. Во-первых, это графема, обозначающая в азбуке «Велесовой книги» звук «а». Её преимущественное изображение —, более редкое — (причём как в самостоятельном употреблении этой графемы, так и в диграфе «я»). Положа руку на сердце в своём более распространённом варианте она совсем не похожа на византийскую уставную «альфу». Можно, конечно, в греческом курсиве найти начертания «альфы», схожие с «а» велесовицы (II, 58; 119), (II, 31; 70). Но данные начертания не являются не только единственными, но даже преимущественными. Кроме того, они всё-таки не демонстрируют абсолютного сходства с буквой, передающей звук «а» в велесовице. И, наконец, сомнительно, что составители этой последней работали по принципу «курочка по зёрнышку», «выдёргивая» буквы то из греческого унициала, то из греческого же минускула (курсива, скорописи).

С другой стороны, с полным основанием можно утверждать, что более распространённый вариант «а» «Велесовой книги» имеет сходство с соответствующей руной двух славянских рунических систем: рун Ретры и рун «Боянова гимна» (бояновицы) ().

В своём более редком начертании «а» «Велесовой книги» —

напоминает один из вариантов современного русского печатного «а» или, как отмечает Д. М. Дудко, соответствующую букву средневекового латинского маюскула (II, 28; 221). Следовательно, формально мы имеем право предположить заимствование данной графемы из латиницы. Однако, по нашему мнению, менее частый способ написания «а» в велесовице вполне мог быть всего лишь следствием срыва пишущего орудия при начертании графемы (т. е. шила при выцарапывании буквы на деревянной дощечке). К такому выводу нас подвигает не только имеющаяся в нашем распоряжении опубликованная фотография стороны А дощечки 16, но и скопированные фрагменты текстов из архива Ю. П. Миролюбова (фрагменты дощечки 33) и публикаций А. А. Кура в «Жар-птице» (рис. 40–43). Примечательно, что ни один из этих фрагментов не знает редкого способа начертания буквы «а».

Вторая «сомнительно-греческая» буква в велесовице — это графема, обозначающая звук «с». Напомним: её преимущественный вид в дощечке 16 —

более редкий —

Буква «слово» кириллицы, практически схожая с современным русским «с» по начертанию, явно соотносится с «сигмой» византийского устава, т. е. св. Кирилл, составляя свою азбуку, ориентировался на эту букву греческого алфавита. При этом мы не говорим о том, что «с» буквально всех вариантов протокириллицы ведёт своё происхождение от греческой «сигмы». Это вопрос весьма спорный, ибо, как представляется, не всякая протокириллица есть «переложение» византийского унициала. В предыдущих главах об этом говорилось. Но вернёмся к протокириллице-велесовице. Ясно, что «с» в ней ведёт происхождение не от греческой «сигмы». Последняя ни в уставном, ни в курсивном своём варианте никоим образом не похожа на знак «Книги Велеса»:

Есть другая буква византийского алфавита, которую можно считать «прародительницей» велесовского «с». Это «дигамма», точнее один из вариантов её начертания:

Но вот что интересно: буква эта обозначала звук близкий к нашему «в», и никогда не обозначала звука «с». Кроме того, в VIII–IX веках, когда, по мнению специалистов, протокириллические азбуки (в том числе, следовательно, и велесовица) могли возникнуть путём преимущественного их заимствования у греков, эта буква из византийского алфавита в ходе его эволюции практически исчезла, не употреблялась. Что заставило составителей (или составителя) велесовицы использовать для своей «с» «мёртвую» греческую букву, да ещё и обозначавшую «при жизни» совершенно другой звук — остаётся загадкой.

Рис. 40.

И загадка эта становится ещё более интересной, если принять во внимание тот факт, что, видимо, подобное же обстоятельство подтолкнуло составителя (или составителей) кириллицы использовать византийскую «дигамму» для своей буквы «зело». Любопытно, не правда ли? Мозги двух древних книжников «сработали» в одном направлении, избрав «прототипом» для своих (заметим, разных) букв одну и ту же греческую букву, фактически не употреблявшуюся и имевшую абсолютно иную звуковую нагрузку. Объяснение данному феномену, на наш взгляд, следует искать в том, что, очевидно, не «дигамма» послужила образцом для «с» велесовицы и «зело» кириллицы. Что же? Можно предположить латинскую S. Действительно, внешнее сходство несомненно.

Рис. 41.

Рис. 42.

Рис. 43.

Обозначает звук «с» в латыни, а у соседствующих со славянами германцев (немцев) в определённом положении читается как «з». Вот вам, казалось бы, весьма вероятный источник велесовского «с» и кирилловского «зело». Но… Уж больно эклектичными выглядят тогда наши азбуки. Получается, собирали их наши предки «с миру по нитке». Нам это представляется сомнительным. Нет. Должен был быть другой источник этих букв. Какой-то свой, родной, привычный. И, оказывается, такой источник есть. Обе славянские рунические системы (ретринские руны и бояновица) включают руну, звуковое значение которой «з, с», а начертание очень близко к велесовской «с». В бояновице её вид —

(особенно близок к «с» «Велесовой книги»), в ретринских рунах —

(руна больше похожа на современную печатную «и» и кажется весьма далёкой от «с» велесовицы; но если присмотреться, то хорошо видно, что подобный вид — лишь следствие незначительного изменения начертания руны «з, с» бояновицы, и, в сущности, руна та же самая). Представляется, что именно знаки славянских рун со значением «з, с» и послужили прототипом как «с» велесовицы, так и «зело» кириллицы.

Третья греческая буква велесовицы, которая при ближайшем рассмотрении таковой не является, — это «о». Её начертание —

или

Употребляется не только как самостоятельная буква, но и как составной элемент в диграфах «ы»:

«ю»:

«о носовое»:

Варианты начертания графемы встречаются приблизительно с одинаковой частотой. Второй вариант

даёт основание говорить, что эта буква велесовицы ведёт своё происхождение от греческого «омикрона». Однако легко заметить даже в таком способе написания велесовского «о» отличие от «омикрона». Последнему как в уставном, так и в курсивном варианте присуща округлая форма. У «о» «Велесовой книги» округлость внизу сменяется сужением и заострением кверху, так что буква напоминает наконечник стрелы.

Можно предположить, что способ изображения «о» без «усиков» наверху является лишь дефектом начертания, вызванным характером писчего материала (дерево), пишущего орудия (что-то подобное шилу) и расположением линии строки (над буквами, а не под ними). Заострение верхней части графемы, казалось бы, говорит в пользу такого предположения: тот, кто писал (точнее, процарапывал) «о» на дощечках, стремился к изображению «усиков», но упирался в линию строки.

Однако считать данное утверждение более чем предположением, мы не можем, т. к. подобные «огрехи» в изображении «о» «Велесовой книги» практически равны по количеству её «правильному» изображению. Таким образом, есть все основания считать, что разность начертания буквы имеет под собой какой-то смысл.

Способ начертания «о» велесовицы с «усиками» наверху ещё более утверждает в мысли, что произошла данная буква вовсе не от греческого «омикрона». Если уж говорить о греческой букве, послужившей прототипом для велесовской «о», то таковой может являться по форме скорописная «гамма» (?) с той разницей, что её нижняя петелька гораздо уже подобной петельке «о» велесовицы. Но «гамма» обозначала звук «г», а потому её использование для передачи звука «о» в «Велесовой книге» более чем сомнительно.

Если же учесть то обстоятельство, что наряду с вариациями в начертании рассматриваемая буква велесовицы не имела однозначной звуковой нагрузки, то идею о том, что она есть заимствованный у греков «омикрон», можно смело отвергнуть. Действительно, в тексте дощечки 16 эта буква наряду с «о» обозначает и «у», и «ъ» («о» редуцированное). Греческий же «омикрон» обозначал лишь краткий звук «о» (для долгого у греков существовала «омега»).

Несколько ниже будет сказано о том, что могло явиться источником велесовской буквы:

Сейчас же хотелось бы опять обратиться к кириллице и указать ещё на ряд элементов её связи с велесовицей (выше мы говорили об общности происхождения кириллического «зело» и «с» «Велесовой книги»). Прежде всего речь пойдёт о кириллической букве «ук». Обозначая звук «у», она имела несколько вариантов начертания. Первоначально самым распространённым из них был вариант, представляющий собой диграф с горизонтальным сочетанием элементов, состоящий из букв «он» и «ижица»:

Своим появлением он явно обязан греческому образцу: в письме византийцев для обозначения звука «у» использовалось сочетание «омикрона» и «ипсилона» (однако данное сочетание, в отличие от кириллицы, никогда не считалось отдельной буквой и в алфавит не входило) (II, 31; 62, 69). Другим вариантом начертания буквы «ук» были привычное для нас У и, что для нас сейчас особенно интересно, знак, похожий на «о, у, ъ» велесовицы в варианте с «усиками» наверху:

Такой знак для обозначения «ука» трактуется как вертикальная лигатура тех же «он» и «ижицы» (II, 31; 69). Причём утверждается, что вертикальная лигатура стала употребляться только в позднем кирилловском письме (II, 31; 69). Но последнее утверждение, видимо, придётся охарактеризовать как ошибочное. Произведённая в своё время Л. В. Черепниным подборка вариантов написания букв кириллицы в русских рукописях XI века указывает, что «ук» с вертикальным расположением элементов применялся уже в этом столетии (как и «у» привычного для нас начертания) (рис. 42).

Рис. 44.

Что же касается трактовки «вертикального» «ука» как соединения «он» и «ижицы», то, возможно, более поздние средневековые книжники так его и понимали. Но рискнём предположить, что изначально эта форма представляла собой заимствование из протокириллической азбуки, подобной велесовице, где значок

одним из своих значений имел звук «у». Вряд ли этой азбукой была сама велесовица, т. к. в последней есть специальная буква для звука «у»; она имеет привычную для нас форму —

Возможно также, что глубина заимствования ещё больше, и кириллица, также как велесовица, унаследовала данный знак от какого-то более древнего славянского письма напрямую (об этом несколько ниже).

Теперь обратимся к кириллической букве «ю», одной из пяти йотированных гласных кириллицы. Нас всегда смущал тот факт, что буква эта образована как бы с отступлением от общего графического принципа построения йотированных в кириллице. Строились они с учётом фонетики, путём лигатурного сочетания буквы, обозначающей соответствующую гласную, с буквой «и» (I). Так были получены в кириллице буквы: «я» («и» + «аз»), «е» («и» + «есть») и два йотированных «юса» («и» + соответствующий «юс»). Однако для получения «ю» использовалось сочетание «и» с «он». Почему? Учёные объясняют данный факт только на уровне предположений: вероятно, «ю» первоначально представляла собой сочетание «и» с «ук»

с последующим отпадением второго графического элемента буквы «ук». Возможность использования такой сокращённой лигатуры (I + О) для передачи звука «ю» обеспечивалась тем, что звука «ё» в старославянском и древнерусском языках ещё не было, поэтому придание этой лигатуре звукового значения «ё» было в то время невозможным (II, 31; 70). Всё так. Очень правдоподобно. Только заметим, что, насколько нам известно, несмотря на немалое количество дошедших до нас древних кириллических рукописей и надписей (ряд надписей уверенно датируется Х веком, а некоторые предположительно — концом IX), ни одного случая «полного» начертания «ю», т. е. с «ук», а не «он» в качестве второго элемента лигатуры, не зарегистрировано. И это странно. А раз так, то утверждение о первоначальном использовании «ук» в лигатуре «ю» и лишь последующем его «усечении» может пользоваться только статусом гипотезы и не более того. Поэтому у нас есть полное право высказать своё предположение о возникновении кириллической Ю. Как второй элемент этого диграфа «ук» никогда не использовался. Изначально применялся знак одной из протокириллических азбук, схожий с кириллическим «он» и греческим «омикрон», но обозначавший звук «у». Велесовица показывает, что такая азбука существовала. Правда, вряд ли знак для «ю» кириллицы заимствовался непосредственно из неё. Скорее всего, это заимствование было произведено из близкого ей протокириллического алфавита, т. к. в велесовице есть специальная буква для обозначения звука «у» (У) и даже диграф «ю», использующий указанную букву «у»:

Но, заметим, есть в ней и «ю», где используется знак

Последнее обстоятельство ещё раз показывает, что звуковая неоднозначность буквы

никоим образом не могла помешать её использованию для получения буквы «ю». Почему? Здесь остаётся только повторить мысль В. А. Истрина: поскольку в старославянском и древнерусском языках звука «ё» не существовало, то в лигатуре с I знак мог обозначать только звук «у» (но не «о» и «ъ»). В итоге этого сочетания получался звук «ю». Итак, кириллица могла заимствовать сам принцип образования диграфа Ю (в смысле того, какие буквы использовались для этого). Но также можно предполагать заимствование из протокириллического алфавита, схожего с велесовицей, в кириллицу уже «готовой» лигатуры Ю.

Буква «н» велесовицы имеет современный вид, разительно отличаясь и от уставного, и от курсивного греческого «ни». Пока не будем делать из этого никаких выводов, кроме одного: византийское «ни» не могло быть образцом для велесовского «н». Скорее им могла послужить «эта (ита)» греческого устава. Но здесь сходство только по форме. «Эта (ита)» обозначала первоначально звук «э», а затем «и», явившись с последней звуковой нагрузкой прототипом кирилловского «иже». Но стать им для «н» велесовицы она не имела никакой возможности.

Наконец, велесовская «т» также вряд ли ведёт своё происхождение от греческой «тау». Наиболее распространённый способ начертания «т» велесовицы с заниженной поперечной перекладиной, так что буква имеет вид креста. Насколько мы можем судить, «т» привычного для нас вида, пришедшее в современный русский алфавит из кириллицы и являющееся точной копией уставной византийской «тау», встречается в аверсе дощечки 16 всего один раз. Нет его ни в участках текстов дощечек, опубликованных в «Жар-птице», ни в копии-прорисовке дощечки 33, выполненной Ю. П. Миролюбовым. В них «т» имеет вид креста. Отсюда можно заключить, что единственный случай начертания поперечной перекладины «т» велесовицы без крестообразного пересечения представляет собой всего лишь дефект начертания данной буквы. Но данный вывод ещё не отменяет положения о заимствовании «т» дощечек из греческого алфавита. Занижение поперечной перекладины вполне может быть объяснено тем, что в «Велесовой книге» буквы писались под строкой. И чтобы поперечная перекладина не сливалась с линией строки, её просто несколько приспускали. Это предположение вполне правдоподобно. Но это всего лишь предположение. С таким же успехом можно утверждать, что линия строки над буквами тут совершенно ни при чём и велесовское «т» само по себе имеет вид креста. Вот это последнее утверждение можно подтвердить, указав на источник происхождения «т» в виде креста. А таковым могут быть славянские руны. И ретринские руны, и бояновица имеют знак

который в первом случае означает звук «д», т. е. звонкий аналог глухого звука «т», а во втором — звуки «т» и «д» (II, 9; 365). С полным основанием можно предполагать, что крестообразное «т» пришло в велесовицу именно из славянских рунических систем, а вовсе не из византийского устава или курсива, которым подобная форма не известна.

Небезынтересно также отметить тот факт, что буква «и» велесовицы (I) имеет полное сходство по графике и звуковому значению не только с греческой «йотой», но и с «и» рунических славянских систем. Это даёт возможность предположить славянское происхождение и данной буквы «Книги Велеса». Но поскольку, в отличие от предыдущих пяти случаев, предполагаемый греческий прообраз велесовской буквы и начертательно, и по звучанию совпадает с последней, то совершенно отрицать её заимствование у византийцев мы не имеем права и сохраним «и» (I) «Велесовой книги» в списке «греческих» букв азбуки этого письменного памятника.

Таким образом, из 16 греческих по происхождению букв азбуки «Велесовой книги» мы с полным основанием отнимем пять и прибавим их к 18 самостоятельно изобретённым буквам этой азбуки, доведя их количество до 23. Итак, из 34 букв велесовицы 23 — плод самостоятельного творчества. Легко подсчитать, что в таком случае доля «собственных» букв составит около 68 %, тогда как заимствованных напрямую у греков — всего 32 %. Вывод напрашивается сам собой: если византийский устав или курсив использовались при изобретении алфавита «Дощечек Изенбека», то они играли исключительно вспомогательную роль. Утверждение С. Ляшевского о создании велесовицы неким священником Иоанном на базе греческого уставного письма приходится считать безосновательным (II, 37; 50–53). Подобно святому Кириллу, Иоанн, если он вообще имеет какое-то отношение к велесовице, вероятно, лишь вносил некоторые изменения в уже существовавшую у славян письменность, приближая её к греческой (т. е. христианской).

Такие выводы можно сделать, если проанализировать текст дощечки 16А с позиций возможности заимствования протокириллицы-велесовицы у греков. Заметим, что букву «ф» велесовицы в варианте, предложенном Н. В. Слатиным, мы не рассматривали. Полагаем, что у Н. В. Слатина всё-таки нет никаких оснований утверждать, что данная буква имела вид современной русской «ф» (а также кириллического «ферт» и византийского уставного «фи»). Имеющиеся копии текстов «Велесовой книги» его предположения не подтверждают. Сейчас самое время, продолжая анализ велесовицы, обратиться к публикациям в «Жар-птице» и миролюбовской копии-прорисовке дощечки 33 и выяснить, нет ли в них знаков, которые не известны по дощечке 16. Таковые имеются.

В копии-прорисовке есть значок

Ю. П. Миролюбов озвучивает его как «ч». Эта буква действительно очень похожа на кириллическую букву «червь» с той разницей, что начертание верхней части последней более округло. Интересно отметить по этому поводу, что она явно отличается от «ч» в трактовке Н. В. Слатина, который принимает за «ч» знак дощечки 16:

Если Н. В. Слатин не прав, то буквы «ч» в тексте дощечки 16А нет вообще.

В копии же дощечки 33 есть интересная буква

которая Миролюбовым трактуется как «щ». Однако легко заметить, что здесь же, буквально несколькими буквами ранее, стоит «щ» вполне современного вида, с хвостиком справа. И нельзя не вспомнить и о только что упомянутом значке

которому сам Ю. П. Миролюбов, а вслед за ним и ряд современных исследователей придают значение «щ», и об очень схожем с кириллической «шта» «щ» дощечки 16 (с хвостиком в центре; с той разницей, что в данной дощечке начертание «щ» более округло, чем в кириллице).

Публикация в февральском номере за 1954 год журнала «Жар-птица» даёт два незнакомых знака: первый —

второй —

Оба знака употреблены в помещённом в статье отрывке текста одной из дощечек «Велесовой книги» несколько раз. Факт неоднократного употребления говорит о том, что вряд ли публикатор ошибался, трактуя таким образом какие-то другие знаки. Какие звуки обозначали эти буквы, мы сказать не можем. Однако следует заметить, что первый знак

похож на кириллический «юс малый» (обозначал «э носовое»). Отличается он от «юса малого» более длинной поперечной перекладиной, выступающей за боковые перекладины буквы, вид «юса малого» —

Второй знак схож с руной «Боянова гимна»

дававшей звуки «в», «уо».

Таким образом, всего можно выделить четыре буквы, отсутствующие в текстах дощечки 16:

Звуковая нагрузка этих знаков остаётся под вопросом.

Каково мнение специалистов об алфавите «Книги Велеса»? Сделаем своеобразную подборку этих мнений, т. к. в них можно найти много интересного.

Первый исследователь «Книги Велеса» (точнее, фотографии дощечки 16) в СССР Л. П. Жуковская отмечала, что кроме букв кириллицы в тексте присутствуют греческие, латинские и знаки неизвестных письменностей (II, 27; 203). Графика дощечек неточно передаёт звуки славянской речи и по ряду признаков приближается к другим древним алфавитам (II, 27; 204). Что это за признаки? Л. П. Жуковская указывает на соответствие начертаний ряда букв велесовицы начертаниям букв в древнейших кириллических памятниках. Например, надписи болгарского царя Самуила 993 г.: «р», «х», «ь» не выходят за строку, «ж» симметрично, «м» с овальной перемычкой (II, 28; 221). В ряде случаев «щ» «размещена в строке, что присуще наиболее древним почеркам кириллицы» (II, 11; 230). В то же время Л. П. Жуковская говорит о том, что начертания ряда букв вызывают сомнения в подлинности текста, хотя и не могут свидетельствовать прямо о подделке, так как речь идёт о древнем, неизвестном нам письме (II, 27; 204). Помимо графики отдельних букв вызывал сомнения у Лидии Петровны сам алфавитный состав письменности «Книги Велеса». По её мнению, «орфография «дощечек» показывает, что тот, кто их написал, не умел обозначать носовые: он воспроизводил их в соответствии с тем, как это гораздо позже делалось в польском языке» (II, 16; 204). Здесь речь идёт о том, что велесовица не знает «юсов», носовые «э» и «о» обозначаются через

соответственно.

Таково мнение об азбуке «Дощьек Изенбека» ведущего советского палеографа. Мы не можем не прокомментировать его. Указание на присутствие в текстах «Книги Велеса» греческих, латинских букв и даже знаков неизвестных письменностей, в общем-то, очень типично для современной российской науки: легче утверждать, что письменность твоих предков представляет из себя подобие «солянки сборной», чем признать её самобытность. Поэтому то, что не объясняется из греческого алфавита, объясним из латинского, а то, что не вытекает ни из того, ни из другого, «окрестим» знаками неизвестной письменности. Мы уже показали на примере велесовского «с» (S), что нет никакой нужды выводить его не из греческой «сигмы», не из греческой же «дигаммы», ни из латинского S. Происхождение знака вполне может быть собственное, славянское. Но всё же надо отдать должное научной честности Л. П. Жуковской: она не свела всё к греческому и латинскому алфавитам, словами о неизвестных системах письма дав понять, что происхождение велесовицы может быть иным, путь её формирования более сложен.

Выше было сказано, что одним из источников велесовицы или письменности, имеющей с велесовицей общие корни, могут являться славянские руны. Недаром А. И. Асов относит «Велесову книгу» к памятникам рунической славянской письменности. И не он один. Сам Ю. П. Миролюбов именовал знаки письма дощечек рунами (II, 11; 161). Напомним, что подобное название могли носить вообще все древние славянские системы письма, ибо «руны» — слово славянское. Уже отмечалось сходство велесовских букв

со знаками славянских рунических систем. Сейчас этот список можно пополнить и ещё одним знаком. Буква велесовицы

имеющая значение не то «ч», не то «щ», не то даже «ш». Её выводят и из буквы «ча» деванагари

письма санскрита, указывая на возможность удвоения последней (II, 28; 221), (II, 52; 207). И из греческой «пси» (?), почему-то игнорируя, что читается она как «пс», а вовсе не как «ч», «ш» или «щ» (II, 28; 221). Но схожий по начертанию знак есть в бояновых рунах —

Причём его звуковое значение — «ж» или «ш». Не он ли послужил прообразом велесовской буквы «ч, ш, щ»? Во всяком случае, здесь мы имеем не только близкую графику букв, но и совпадение звукового значения бояновской руны с возможным звуковым значением знака велесовицы. Безусловно, опять можно говорить и об общем происхождении данных букв «Боянова гимна» и «Велесовой книги».

Так что напрасно, на наш взгляд, критикуя А. И. Асова, с категоричностью и иронией Н. В. Слатин замечает: «Никаких «рунических букв» в текстах Влескниги нет — по крайней мере, на фотоснимке дощечки 16 нет. Где их увидел А. И. Асов — неведомо» (II, 52; 155). Были у Александра Игоревича основания говорить о рунах «Книги Велеса», были.

Но вернёмся к мнению Л. П. Жуковской. Отсутствие «юсов» в велесовице почему-то обозначается ею как признак, указывающий на поддельность «Книги Велеса». Право, совершенно непонятно такое утверждение. Как и ссылка на то, что носовые в этом памятнике обозначаются так же, как гораздо позже они стали обозначаться в польском языке. Учёные считают, что «юсы» были созданы либо Кириллом, либо даже после него. Следовательно, их отсутствие в велесовице — это как раз признак подлинности дощечек, а не наоборот. Что же до обозначения носовых звуков двумя буквами (как в более позднем польском письме), то здесь, как представляется, имеет место простое совпадение, порождённое неприспособленностью велесовицы и латиницы к передаче звуковых особенностей славянского языка.

В общем, критика Л. П. Жуковской «Велесовой книги», базирующаяся на рассмотрении алфавита памятника, довольно мягкая и категорических выводов не содержит. Куда как более категоричен современный исследователь Д. М. Дудко: «…Есть у велесовицы и явно поздние черты. «Н» с прямой (а не косой) перекладиной, знак»

(соединение «о» и «у») для передачи «ъ», «ь», «ы», как

большинство начертаний «в», «I», «к», «о», «х», «ц» — всё это свойственно киевской скорописи 1640—1660х гг. Такое сочетание древних черт с поздними говорит о том, что памятник IX века переписывали в XVII в. или подделывали в XX столетии» (II, 28; 222).

Вопрос о «н» с прямой перекладиной очень интересен. Такая ли уж поздняя черта — эта прямая перекладина. Если обратиться к подборке начертаний кириллических букв в русских рукописях XI века, произведённой Л. В. Черепниным, то можно заметить любопытную деталь: в некоторых вариантах начертания наклон поперечной перекладины в букве «н» едва различим. Создаётся впечатление, что для писцов XI века написание «н» с наклонной поперечной перекладиной было не очень привычно. Привычнее была перекладина прямая. И вот, пожалуйста, мы обнаруживаем «н» с прямой перекладиной в велесовице. Любопытно, не так ли? Не велесовская ли «н» толкала писцов на искажение кириллической, созданной по греческому образцу, буквы. О происхождении же данного начертания «н» в велесовице скажем чуть позже. Пока же продолжим комментировать выводы Д. М. Дудко.

Поражает научная смелость этого учёного, ибо отождествить начертания букв на дереве с письмом середины XVII века на бумаге или пергаменте — это действительно смелость. А вот указание Д. М. Дудко на использование знака

для передачи «ъ», «ь» и его сочетания с I для передачи «ы» как на позднюю черту — это либо случайная ошибка, либо сознательное «передёргивание» фактов. Начнём с того, что, насколько нам известно, редуцированное «е» («ь») значком

в «Велесовой книге» не обозначалась, а обозначалось только редуцированное «о». Далее. Написание «ы» велесовицы как

и ещё как

— не поздняя, а, наоборот, ранняя черта. Её наличие в «Книге Велеса» — одно из убедительных доказательств её аутентичности. Здесь необходимо обратиться к мнению другого авторитетного специалиста — академика А. В. Арциховского, открывателя новгородских берестяных грамот. Академик публично признавал подлинность текстов «Книги Велеса» (II, 11; 230–231). На чём он основывался? Прежде всего на анализе алфавита «Велесовой книги» и сопоставлении его с особенностями письма берестяных грамот. Так, А. В. Арциховский впервые заметил замену в грамотах Ъ на О при передаче звука «ы» (обычное написание ЪI, а древнейшее ОI). Это как раз тот самый признак письма дощечек, который Д. М. Дудко почему-то отметил как поздний, исказив тем самым истинное положение вещей. Далее. В своей монографии, посвящённой берестяным грамотам, А. В. Арциховский с М. Н. Тихомировым указали на размещение буквы «шта» в ряде наиболее древних грамот в строке. Основываясь на этом признаке, учёные датировали часть грамот временем ранее XI века (II, 11; 230). Но вспомним, что такую же особенность начертания «щ» в «Книге Велеса» выделила Л. Жуковская.

Основания для выводов академика А. В. Арциховского в отношении «Дощечек Изенбека» ясны. Но противниками подлинности памятника мнение известного советского учёного во внимание принято не было. Даже более того. Они стали утверждать, что фальсификаторы дощечек заимствовали особенности письма берестяных грамот для своей подделки (под фальсификаторами в этом случае, естественно, понимаются Ю. П. Миролюбов и А. А. Куренков) (II, 11; 228). Посмотрим, могли ли Ю. П. Миролюбов и А. А. Куренков использовать берестяные грамоты подобным образом.

В самом деле, первые грамоты найдены в 1951 году, а первое сообщение о «Книге Велеса» появилось в «Жар-птице» в ноябре 1953 года, первая статья о ней увидела свет в этом же журнале в январе 1954 года, статья же с участком текста памятника — в феврале 1954 года. И, казалось бы, заимствование действительно возможно. На это и обращают внимание противники подлинности дощечек. Но случайно или нарочно они умалчивают один факт, а именно: в 1951 году нашли только 10 первых берестяных грамот. Все они относились к XIV — XV векам. И по нескольким строчкам, написанным вполне в стиле известных летописей и грамот того времени, ничего нового в языке и письме открыто не было (II, 11; 228). Открытием можно было считать только сам писчий материал (т. е. бересту), но и он использовался старообрядцами ещё в XIX веке (II, 11; 228).

Лишь в 1952-м и затем в 1953 году было открыто несколько действительно старых берестяных грамот XI века. Первое краткое сообщение об этих грамотах и особенностях их языка академик А. В. Арциховский сделал в узкоспециальном научном журнале «Вопросы истории» (№ 3 за 1954 год, т. е. в мартовском выпуске этого журнала). И только в конце 1954 года вышло первое относительно обширное его исследование старых берестяных грамот.

Таким образом, даже краткое научное сообщение об особенностях письма и языка новгородских грамот на бересте появилось месяцем позже, чем публикация статьи о «Велесовой книге» в «Жар-птице» с участком её текста, в котором, между прочим, был диграф

т. е. сочетание «о» с «и», обозначающее звук «ы». Что касается буквы «щ» в строке, то особенности её начертания в «Книге Велеса» видны в частичной рукописной копии дощечки 33, посланной Ю. П. Миролюбовым А. А. Куренкову в конце 1953 года (II, 11; 225, 230). Арциховский же указал на этот признак только в своей монографии (вышла в конце 1954 года).

Из всего этого видно, что Миролюбов и Куренков никоим образом не могли переносить алфавитные особенности берестяных грамот в «свою подделку». Разве что они обладали даром предвидения. Заметим также, что те из противников аутентичности «Дощечек Изенбека», кто выдвинул подобную идею, не учли одной существенной особенности: Советский Союз первой половины 50х годов XX века — это не Россия 90х годов того же столетия. Существовал так называемый «железный занавес», и быстрое попадание советских исторических книг и статей (буквально в течение года) к рядовым западным гражданам, каковыми являлись Ю. П. Миролюбов и А. А. Куренков, было попросту невозможно.

В общем, мнение академика А. В. Арциховского противниками подлинности памятника игнорируется напрасно. Мнение это очень ценно.

Ещё один академик, украинец Б. И. Яценко, считает, что велесовица занимает место между азбукой Софии Киевской (27 букв), относящейся, по его мнению, к IX веку и только записанной в XI веке, и новгородской азбукой из берестяной грамоты XI века (32 буквы) (II, 28; 222). Нам не известно, о какой грамоте говорит Б. И. Яценко. Сейчас наиболее ранней считается грамота № 591, относящаяся к XI веку. Примечательно, что она представляет собой именно азбуку. Но в этой азбуке не 32, а 29 букв (II, 58; 110–111).

Рассмотрим мнение Б. И. Яценко, проанализируем его. Академик, безусловно, считает «Велесову книгу» подлинником. Но согласиться с его определением велесовицы, как занимающей промежуточное положение между азбукой-граффито Киевского Софийского собора и алфавитами наиболее ранних новгородских берестяных грамот, мы не можем. Причём не признаём этой промежуточности ни в хронологическом плане, ни в плане алфавитного состава азбуки. В отношении хронологии нам неясно, почему украинский академик датировал софийскую азбуку IX веком, она вполне может принадлежать и к Х. Впрочем, этот алфавит может быть и старше IX века. С другой стороны, датировка велесовицы IX столетием тоже условна. С уверенностью можно лишь говорить, что в это время создавалась лишь часть текста «Книги Велеса», а весь текст полностью мог тогда только переписываться. Иными словами, возникновение велесовицы может относиться и к VIII веку, и к более ранним векам.

Что касается алфавитного состава, то приглядимся к означенным азбукам. Да, азбука из Софии Киевской более примитивна в том плане, что она хуже велесовицы приспособлена для передачи звуков славянского языка. Собственно, бесспорных славянских букв в ней всего четыре: Б, Ж, Ш, Щ. Возможно, славянской, т. е спорной, является буква (вариант начертания именно такой, как показано). Неясно, «ук» это или «ижица», ибо в русских рукописях XI века встречаются начертания «ук» и без сочетания с «он». В этом случае «ук» становился очень похож на современную букву «у». Если перед нами всё-таки «ук», то можно говорить, что в софийской азбуке пять славянских букв. Если же — «ижица», то четыре. Но зато данный алфавит содержит «ферт», «фиту», «кси» и «омегу». А «кси», «фита», «омега» и возможная «ижица» — это как раз те буквы, которые славянскому языку не нужны в принципе. В кириллицу их ввели только для передачи религиозных греческих терминов в богослужебных книгах. Поэтому ряд исследователей справедливо отмечают, что кириллица представляет собой христианскую азбуку или, другими словами, христианский вариант уже существовавшей у славян до этого протокириллицы (или протокириллиц). Азбука же Киевского Софийского храма — это шаг к созданию такого христианского славянского алфавита, типичная заимствованная практически полностью у греков протокириллица. В ней доля собственного творчества минимальна. Если отталкиваться от количества славянских букв, равного четырём, то процентное отношение «своего» к «чужому» будет равно 15 % к 85 %. Это очень мало.

Обратимся теперь к азбуке грамоты № 591. Азбуки новгородских берестяных грамот, даже самых ранних, — это, по мнению исследователей, уже ранняя кириллица, и её следует отличать от протокириллицы. В алфавите грамоты № 591 29 букв. Из них славянских — 10:

Девятнадцать греческих. Таким образом, доля славянских букв в азбуке возрастает до 34–35 %. Есть «ферт» и «ижица», но отсутствуют «кси», «пси», «фита» и «омега».

Вспомним велесовицу. Общее количество букв без диграфов — 27, с диграфами — 34. Доля славянских знаков в этом алфавите, учитывая диграфы, свыше 50 %. Не учитывая таковых — более 40 %. Нет и помину о ненужных «кси», «пси», «фите», «омеге», «ижице». Присутствие буквы, передающей звук «ф» и имеющей вид кириллического «ферта» (греческой «фи» или современной русской «ф»), весьма сомнительно. Получается, что по очерченным параметрам велесовица даже совершеннее азбуки грамоты № 591.

Да, по ряду моментов она уступает кириллице: в ней наблюдается звуковая неопределённость буквы

буквы «ю», «ы» и «о» имеют неустоявшиеся начертания. Нет столь привычных в кириллице «юсов», букв для передачи носовых гласных. Это всё, конечно, говорит за то, что велесовица хуже классической кириллицы приспособлена к передаче звукового ряда славянского языка. Однако, во-первых, именно классической кириллицы, ранняя, как мы видим, велесовица даже в чём-то уступает. Во-вторых, хочется заметить, что передачу носовых в «Велесовой книге» посредством диграфов

вполне можно считать не признаком меньшего совершенства велесовицы по сравнению с кириллицей, а другим способом решения проблемы передачи на письме носовых «э» и «о». Выше говорилось, что эти диграфы с полным основанием могут считаться самостоятельными буквами.

И, наконец, характер велесовицы иной, чем азбуки Софии Киевской и азбуки ранних новгородских берестяных грамот. Последние — это славянские христианские алфавиты. Первая — славянский языческий алфавит. Кстати, это ещё одна причина, по которой велесовица не могла быть тем алфавитом, который, по мнению С. Ляшевского, изобрёл епископ Иоанн в конце VIII века н. э. Выскажем предположение: на роль «иоанновой письменности» вполне может претендовать, причём на гораздо больших, чем велесовица, основаниях, как раз азбука Киевского Софийского собора.

Подводя итог всему вышесказанному в отношении мнения академика Б. И. Яценко, приходится констатировать, что азбука «Велесовой книги» представляет собой не промежуточное звено между киевской софийской азбукой и азбуками ранних новгородских берестяных грамот, а самостоятельный побег на дереве славянской письменности. Она стоит как бы немного в стороне от той линии, которая связывает киевскую протокириллицу с новгородской ранней кириллицей. Но она могла послужить своеобразным «рабочим материалом» для них обеих.

Ещё один специалист, мнение которого в отношении велесовицы хотелось бы рассмотреть, — В. А. Чудинов. Он обнаружил в тексте дощечки 16А следы слогового славянского письма. Это очень интересный вопрос, ибо именно из слогового письма можно попытаться объяснить происхождение некоторых знаков велесовицы.

По мнению В. А. Чудинова, слоговым знаком является менее распространённый способ начертания буквы «б»:

Он называет его редуцированным, т. е. кратким, сокращённым, усечённым. По его наблюдениям, нормальное написание буквы «б» присутствует везде, где она передаёт звук «б». Но где имеется редуцированное написание данной графемы, она передаёт слоги «бо» или «бе» (в словах «бгу» (богу), «бъ» (бог), «дбеле» (дебеле)). В. А. Чудинов считает, что сокращённое начертание буквы «б» в велесовице — это не что иное, как повёрнутый вправо слоговый знак «пе» (II, 58; 496).

Необычное для кириллицы начертание буквы «н» с прямой поперечной перекладиной, оказывается, может вести своё происхождение от слоговой славянской письменности. В ней подобной графемой обозначался слоговый знак «нъ» (II, 58; 497).

Велесовская буква

передаёт, как мы помним, целых три звука: «о», «у» и «ъ». Иными словами, имеет место неопределённость звуковой нагрузки данной графемы. В. А. Чудинов отмечает, что «такое неразличение гласных звуков совершенно неизвестно для буквенной графики, но типично для слоговой. Более того, для передачи звука «о» слоговые тексты часто пользуются графемой «во» как в виде V, так и в виде О; знак велесовицы, по сути дела, представляет собой лигатуру из этих знаков, начертанных один над другим» (II, 58; 497).

Из слогового письма можно объяснить происхождение крестообразной буквы «т» велесовицы. В этом письме крестом обозначаются слоги «ть», «те», «ти» (II, 58; 497).

Буква «у» азбуки «Велесовой книги» имеет практически современное начертание. Такое начертание характерно для изображения «у» в слоговой графике (II, 58; 497).

Из слоговой графики в велесовицу попали знаки, обозначающие буквы «ц» и «ш» (II, 58; 497). Велесовские же «щ» и «ж» трактуются В. А. Чудиновым как лигатуры «ш» и «т» и двух букв «ш» соответственно, т. е. также выводятся им из слогового письма (II, 58; 497–498).

Наконец, буква «ять» велесовицы (как и кириллицы), по мнению В. А. Чудинова, также представляет собой лигатуру из Ь и I в горизонтальном положении. Тем самым в данном диграфе используется горизонтальная черта для обозначения «и», что опять-таки характерно для слогового письма (II, 58; 498).

Вывод исследователя таков: «Велесовица типологически старше кириллицы, представляя собой знаковую систему, удерживающую некоторые слоговые черты и тем самым до некоторой степени промежуточную между силлабарием и алфавитом» (II, 58; 498). И с этим выводом мы вполне согласны. Да, велесовица старше кириллицы. Добавим, что она ведёт своё происхождение не только от слоговой славянской графики, но и, на наш взгляд, от славянской руники.

Полный «беспредел». Таким новомодным термином охарактеризовал язык «Книги Велеса» современный исследователь Д. М. Дудко. Что же смущает учёных в языке этого письменного памятника? Язык этот противоречит многому из того, что известно о древнерусском языке и его эволюции.

Рассмотрим лингвистические аргументы противников подлинности «Книги Велеса» подробнее.

Заметим, что в полном объёме они сформулированы двумя учёными: в 1959 году Л. П. Жуковская, изучавшая только дощечку 16 А, отметила ряд черт, невозможных, по её мнению, в дренерусском языке IX века и говорящих о подделке. В 1990 году О. В. Творогов, познакомившийся с памятником в полном объёме, пришёл к ещё менее лестным для него выводам. Остальные исследователи, критикующие «Книгу Велеса», в той или иной мере опираются на выводы этих двух учёных.

«Как известно, — пишет Л. П. Жуковская, — языки развиваются во времени, но это развитие неодинаково реализуется в пространстве. В результате в определённое время и на определённой территории язык характеризуется сочетанием только ему присущих особенностей» (II, 16; 204). В IX веке, за памятник которого «Велесова книга» выдаётся, далее отмечает Лидия Петровна, у всех славян «бытовали только открытые (оканчивающиеся на гласный звук) слоги, носовые О и Э, особые звуки «ять», Ъ, Ь, после мягких согласных могли следовать только определённые гласные звуки, а после твёрдых — другие. Были и иные особенности фонетики и морфологии, позднее исчезнувшие или изменившиеся по разным языкам» (II, 16; 204).

Но в «Велесовой книге» «отражено смешение «е» и «ять», которое появится только в смоленских грамотах в начале XIII века» (II, 16; 205). Отмечены Л. П. Жуковской в тексте дощечки 16 А и другие поздние черты: «ы» после шипящих и «ц» (так называемый процесс отвердения шипящих и «ц»); «я» вместо

«юсы» то обозначаются через

и, то переходят в «е» или «у», как это значительно позже произошло в сербском языке (II, 28; 226), (II, 16; 205). Указывает она и на чисто грамматические ошибки: «при слове женского рода употреблено числительное в мужском роде; имеется ряд нелепостей в склонении существительных, в образовании причастий и т. п.» (II, 16; 205).

В своей совместной с В. И. Бугановым и Б. А. Рыбаковым критической статье 1977 года «Мнимая “Древнейшая летопись”» Л. П. Жуковская добавляет к числу черт, говорящих о поддельности дощечек, ещё и отмеченное в них явление «цоканья»: «Историкам, знакомым с древнерусскими и средневековыми письменными источниками новгородского происхождения, хорошо известно, например, «цоканье» — неразличение в письме (вследствие неразличения в устной речи!) букв «ц» и «ч». Однако в рукописях XII — XIII веков. таких ошибок ещё нет, так как тогда эти звуки различались в произношении» (II, 16; 205). Вывод, следующий из подобного утверждения, ясен: раз «цоканья» не было ещё в XII веке, то его не могло быть и в веке IX. Однако вот интересный факт: в своей работе 1956 года «Новгородские берестяные грамоты» Лидия Петровна утверждает абсолютно противоположное: «Новгородские берестяные грамоты показывают, что в новгородском диалекте уже с XII века было цоканье, то есть на месте различных этимологических аффрикат «ц» и «ч» в нём произносилась одна аффриката. Качество этого звука новгородские берестяные грамоты, конечно, не показывают, смешение «ч» и «ц» указывает лишь на близость, может быть, даже на полное совпадение звуков, которые произносили в этих случаях жители новгородской земли» (II, 11; 232). Вот так! Оказывается, в XII веке цоканье всё-таки было. Значит, оно могло существовать и ранее. Только вот почему в 1977 году Лидия Петровна выдвинула положение, опровергавшее её собственное утверждение двадцатилетней давности, совершенно непонятно. А. И. Асов предложил такое объяснение: «Очевидно, Л. П. Жуковская и другие писали разгромную статью в расчёте на знатоков новгородского диалекта и противоречивостью выводов хотели намекнуть на то, что их вынудили сделать вывод, с коим они не были согласны, ибо они обратили внимание на те особенности новгородского диалекта в «дощьках», которые уже были отмечены ими же в берестяных грамотах!» (II, 11; 233). Что ж? Весьма вероятно, если учесть, что Л. П. Жуковская в перестроечные времена прямо заявляла о том, что её выводы, касающиеся «Книги Велеса», во многом были обусловлены указаниями сверху (II, 5; 57).

О. В. Творогов, как уже отмечалось, изучал текст «Велесовой книги» полностью, а не только одну из дощечек. Поэтому аргументы этого учёного для нас особенно ценны.

Первоначально О. В. Творогов в своей статье «Влесова книга» вводит ряд положений, на которые опираются его дальнейшие выводы: «В том, что ВК написана на славянском языке, сомнений быть не может: лексика ВК, безусловно, славянская. Значит, речь должна идти лишь о том, что перед нами некий язык, так же как и остальные славянские языки, восходящий к языку общеславянскому, но трансформировавший его по своим, особым законам.

Сделаем уступку защитникам ВК и примем эту версию как исходную посылку для дальнейших рассуждений.

Допустим, что ВК отражает некий неизвестный науке язык (назовём его «язык ВК»), зафиксированный на определённом этапе его истории, а именно в IX веке н. э. (так датирует ВК

С. Лесной на основании того, что в ней упомянуты Аскольд и Рюрик). Мы видим при этом, что кругозор автора ВК ограничен территорией между Карпатами на западе и Волгой на востоке, Чёрным морем на юге и озером Ильмень на севере. Следовательно, язык ВК территориально относится к восточнославянским языкам. Но как только мы примем эти исходные посылки (а их примут, видимо, и защитники ВК), мы получим право анализировать язык ВК по тем же законам, что и любой другой славянский язык» (II, 52; 144).

Попутно заметим, что кругозор автора «Велесовой книги» значительно шире очерчиваемого О. В. Твороговым региона: речь в ней идёт о Египте, Месопотамии, Индии (или даже Китае). Но, в общем, исходные посылки учёного верны. Какие выводы делает он из этих посылок? По всему тексту «Книги», так же как и в дощечке 16А, путаница с «ять»: отражено её смешение с «е». Более того, «ять» передаётся то кириллическим

то на польский лад «ie», иногда в одной и той же дощечке; переходит то в «я», как в польском, то в «i», как в украинском. И это помимо отмеченного её перехода в «е», как в русском (II, 28; 226).

«Юсы», кроме перехода в «е» и «у», могут оказаться на месте «ы» или «ять» (II, 28; 226).

Ещё одна путаница, на которую указывает О. В. Творогов, связана с шипящими «ч» и «щ». В ряде старославянских слов «щ» соответствует древнерусскому «ч» («свеща» вместо «свеча», «рещи» вместо «речи»). Но в «Велесовой книге» «щ» часто заменяет «ч» даже там, где этого нет ни в одном славянском языке: «щас», «щесть», «щто» (II, 28; 227).

Слово «цветы» пишется то через «ц» (как в русском), то через «к» (как в польском), что в одном языке невозможно (II, 28; 227). Часто встречаются слова польские («менж» — муж, «морнже» — море, «гура» — гора и др.), чешские («въжды» — всегда, «цiзи» — чужой), украинские («вiра», «бiда»), сербские («суньце» — солнце), болгарские («земя» — земля). Причём слова эти не древнесербские или древнепольские, возможные в IX веке, а современные. Украинский же язык выделился из древнерусского лишь в XIV веке (II, 28; 227).

Отмечает О. В. Творогов такое явление в «Книге Велеса», как падение редуцированных (II, 52; 146). Суть его в том, что редуцированные гласные («ъ» и «ь») стали либо просто исчезать из слов, либо заменяться нормальными гласными (как правило, «о» и «е»). Первое проявление этого процесса — непоследовательность употребления редуцированных на письме, что говорит об определённых изменениях, произошедших или происходящих в фонетике языка. Так вот, сроки падения редуцированных считаются надёжно установленными: XII — XIII века (II, 52; 146). Следовательно, делает вывод О. В. Творогов, фиксация подобного явления в «Книге Велеса», памятнике якобы IX века, говорит о его поддельности (II, 52; 146).

Наконец, помимо «ошибок» фонетических говорит исследователь об ошибках грамматических: прилагательные не согласуются с существительными, неверно употребляются падежи, появляются небывалые глагольные формы («бяшехом», «изроняшехомо») и т. п. (II, 28; 228).

Вывод О. В. Творогова однозначен: перед нами — искусственный язык, сконструированный Ю. П. Миролюбовым грубо и невежественно, по принципу: чем древнее, тем запутаннее и неправильнее (совсем как у А. И. Сулакадзева) (II, 28; 228).

Казалось бы, что могут противопоставить столь серьёзным аргументам своих оппонентов сторонники подлинности «Книги Велеса»? Оказывается, и у них есть очень весомые доводы. Противники памятника, обобщая эти доводы, в то же время их упрощают, сводя всё к подобному утверждению: о подлинном языке Руси IX века нельзя судить по письменным памятникам Руси по меньшей мере XI века (II, 28; 223). На самом деле это суждение включает в себя аргументы нескольких порядков, приобретая характер вывода.

Первый аргумент связан с невозможностью объективно судить о племенных славянских диалектах дофеодальной эпохи. «Нам неизвестно состояние древнерусского языка в IX — Х вв.», — признаётся известный лингвист Г. А. Хабургаев (II, 56; 7). И, говоря так, учёный отнюдь не защищал «Велесову книгу». В разделе, посвящённом «Боянову гимну», мы уже приводили мнение крупнейшего советского языковеда Р. И. Аванесова (мнение, высказанное безотносительно к дискуссии о «Велесовой книге» и «Бояновом гимне», чем оно для нас особенно ценно). Повторим его сейчас: «…Мы пока не можем судить о характере диалектов предшествующей поры (дофеодальной. — И.Д.) и их территориальном распределении» (II, 55; 30). На четверть века позже Р. И. Аванесова, в 1972 году, исследователь К. Горшкова пришла к не менее интересным выводам: даже в Х — XII веках «территориальные диалекты по своим характерным чертам ещё были близки к диалектам племенным, на основании которых они сложились. К ним во многом применимы те общие характеристики письменных языков и диалектов, которые говорят об отсутствии чёткого отграничения диалекта от языка» (II, 50; 27). Что это значит? О. Скурлатова, комментируя это высказывание К. Горшковой, обоснованно замечает: «Таким образом, специалисты признают наличие нескольких языков у древних русов» (II, 50; 28). И это в Х — XII веках. Понятно, что для более ранних эпох данное утверждение ещё более справедливо. Сказать же, что эти языки-диалекты нам известны, мы не можем.

Здесь уместно заметить, что противники «Велесовой книги» постоянно отмечают, что памятник этот — единственный в своём роде: не найдено более ничего подобного ни в плане алфавита, ни в плане языка. Наш ответ на это будет таков: алфавит «Велесовой книги» — типичная протокириллица. И если наши оппоненты покажут нам хоть один памятник протокириллического письма, который был бы продублирован хотя бы ещё одной находкой именно такого же письма, то мы, пожалуй, подумаем о признании справедливости их утверждения. Но сейчас речь о языке дощечек. Никто из филологов по сей день детально не сопоставил язык «Книги Велеса» и «Боянова гимна» — памятника, над которым, так же как и над «Велесовой книгой», тяготеет приговор: «Фальсификация». И уж тем более никем не проводился детальный анализ языка «Веды славян» и его сопоставление с языком «Книги» и «Гимна». Кажется, резонно можно спросить: а на каком основании говорится тогда о полной исключительности и единственности языка «Дощечек Изенбека», если есть ещё два памятника с весьма архаичными славянскими языками, которые не вписываются в современные лингвистические представления? Может быть, во всех трёх случаях перед нами как раз те самые славянские диалекты дофеодальной эпохи, о которых учёные пока не могут объективно судить.

Да, язык развивается, есть какие-то законы его развития. Но не слишком ли самонадеянно думать, что эти законы сейчас уже все известны? И на основании правил и законов, постулированных, отталкиваясь от состояния языка не древнее XI века, огульно отвергать всё, что отражает состояние языка ранее этой эпохи? А что язык с IX до XI века (и уж тем более с веков более ранних) мог претерпеть изменения, сомневаться не приходится. Есть свидетельства того, что существенные языковые трансформации могут произойти и за значительно более короткие сроки. Так, в XVII веке французский язык за пятьдесят лет изменился более чем наполовину (II, 52; 145).

Далее. Современный языковед Ф. П. Филин, кстати, не являющийся сторонником аутентичности «Велесовой книги» (II, 28; 228), высказал очень интересную мысль, касающуюся славянских диалектов: «…В процессе выделения общеславянского языка из балто-славянской лингвистической зоны (или иных зон) в общеславянском единстве оказались генетически разные диалекты. Не каждая диалектная особенность обязательно моложе языковой основы, к которой она относится» (II, 52; 136). Мысль о генетической неоднородности той языковой системы, которую традиционно принято называть праславянским языком, высказывают Г. А. Хабургаев, О. Н. Трубачёв и ряд других учёных (II, 55; 44). Однако что это может дать защитникам «Велесовой книги»? Нет никаких сомнений в том, что та «языковая смесь», о которой говорят критики «Книги», — это свидетельство многодиалектного её состава. Н. В. Слатин говорит об употреблении в текстах «Велесовой книги» не менее трёх диалектов, условно именуя их венедским (ляшско-чешским), древним русским и венедо-русским (или славянским) (II, 52; 150).

Венедский диалект характеризуется наличием «рж»/«ж» на месте современного русского мягкого «р» и отчётливым употреблением носовых гласных, а также некоторой лексикой, сохранившейся в словарном запасе нынешних западнославянских языков (II, 52; 150). Для древнего русского диалекта присуще нерегулярное употребление носовых гласных и их переход в соответствующие звуки русского языка позднейшего периода, а также сохранение мягкого «р» (II, 52; 150). Венедо-русский (или славянский) — наиболее древний из употребляющихся в дощечках вариантов языка с наиболее архаичным набором лексики (II, 52; 150). Н. В. Слатин допускает возможность выделения ещё более древнего варианта, на что указывает употребление лексики, общей с санскритом (II, 52; 150).

Но откуда эта многодиалектность в одном памятнике? Во-первых, есть все основания полагать, что «Велесова книга» создавалась в различные эпохи, а IX веком можно датировать только самые поздние её тексты. Во-вторых, Восточная Европа первого тысячелетия нашей эры была ареной значительных передвижений различных племён. С эпохой Великого переселения народов переселения не закончились, и их масштаб был весьма значителен. Безусловно, перемещались и славянские племена. Никто не мешал представителям различных славянских диалектов контактировать друг с другом, и ничто не мешало этим самым диалектам оказывать взаимное влияние друг на друга. В итоге могли образовываться даже новые диалекты, сочетающие в себе черты различных диалектов-прародителей. А уж если мы учтём, что практически по всему ареалу своего расселения славяне сталкивались с племенами неславянскими (индоиранцами, тюрками, финнами, балтами, германцами), языки которых также влияли на диалекты славян, как и последние на них, то сложность процессов, происходящих со славянскими языками-диалектами, по крайней мере на Востоке Европы в первом тысячелетии нашей эры, легко себе представить. По мнению Н. В. Слатина, «та стадия языка, которая отражена во Влескниге, чем-то напоминает ситуацию трёхъязычия в средневековой Англии, которая, собственно, и дала в результате современный аналитический английский язык», что подтверждается, в отличие от ситуации с «Книгой Велеса», письменными памятниками (II, 52; 198). Этот же учёный отмечает, что столь сильная языковая мешанина приводила к тому, что люди, чтобы понимать друг друга, были вынуждены говорить на ломаном языке, уделяя основное внимание значимым частям слова, т. е. несущим его основной смысл. При этом окончания обязательно должны были подвергаться нивелировке или в той или иной степени унифицироваться с моделями, характерными для языков народов, с которыми славяне довольно тесно общались. Поскольку людям приходилось говорить таким образом часто, то такие языковые навыки проникали в их собственный язык (II, 52; 198). Всё это может объяснить те грамматические «ошибки», которые наряду с фонетическими «неточностями» столь обильно регистрируются учёными в текстах «Книги Велеса».

Причём, по утверждению того же Н. В. Слатина, «некоторые остатки языковой ситуации, подобные встречаемой во Влескниге, можно наблюдать ещё в первых (но уже после Влескниги) древнерусских памятниках» (II, 52; 198). Почему же учёные-ортодоксы их не замечают? Именно потому, что они не рассматривают эти особенности под углом зрения особенностей языка той эпохи, а считают их просто описками и ошибками (II, 52; 198–199). Знакомая ситуация, не правда ли? Все явления, что не укладываются в принятый стандарт, противоречат официально признаваемой схеме, либо не замечаются, либо объявляются случайностями. Между тем совокупность таких случайностей вполне способна разрушить, казалось бы, непоколебимую научную догму.

Наконец, ещё одно положение, которое выдвигают сторонники «Книги Велеса», защищая её подлинность, сводится к тому, что законы, выявленные для древнерусского и прочих славянских языков, опираясь на письменные памятники, относящиеся в основной своей массе к периоду времени не ранее XI века, суть не полны и слишком схематичны. Отнюдь не утверждается, что они неверны. Но, как и всякая схема, они не отражают всего многообразия жизни, в данном случае всей сложности языковых процессов, всех явлений, имеющих место в живом разговорном языке. Сейчас нас в большей степени интересует язык восточных славян. А таковым в XI — XIII веках был только древнерусский. Язык письменных памятников светского характера Древней Руси — это не церковнославянский, а именно древнерусский язык. Но нельзя сбрасывать со счетов то обстоятельство, что даже в светских памятниках на язык сильно влияла «славянская латынь», т. е. старославянский язык, и чистого разговорного древнерусского языка мы в них всё-таки не увидим. И уж тем более не увидим мы в них особенностей тех самых территориальных диалектов, которые в XI — XII веках, по утверждению К. Горшковой, были ещё очень близки к диалектам племенным. Так что вряд ли можно считать памятники древнерусской литературы безукоризненным источником для изучения живого языка простых людей Руси. Правда, у ортодоксов в этом случае есть, казалось бы, великолепный «конёк» — берестяные грамоты, найденные в Новгороде, Смоленске и некоторых других городах. Утверждается, что язык их «мало отличается от языка древнерусской литературы XI — XIII веков (выделено нами. — И.Д.)» (II, 28; 224). Но поскольку грамоты действительно отражали живую речь древних русичей, то делается вывод, что о последней можно судить практически безошибочно. Но как-то при этом упускается из виду, что особенности всё-таки есть. И поскольку у всякого следствия есть свои причины, то и в данном случае особенности чем-то порождены, они — след каких-то языковых явлений, которые надо бы постараться выяснить, а не отмахиваться от них, как от простых «ошибок».

В частности, выведенная хронология так называемого падения редуцированных (датируется учёными XII — XIII веками) почему-то оказывается не совсем верной на «новгородской почве». Н. В. Слатин замечает, что «даже при кратком знакомстве с текстами новгородских грамот (которые являются образцами народных письменных памятников в XI — XV веках и которые никто и не помышлял объявлять фальсифицированными) становится заметна непоследовательность употребления в них так называемых редуцированных гласных («ъ» и «ь») — как в самых ранних берестах, так и в самых поздних из найденных» (II, 52; 146). То есть хронологические рамки явления падения редуцированных размыкаются как в сторону древности, так и в сторону более поздних эпох. Вообще Новгород благодаря совершаемым в нём археологическим находкам можно рассматривать как своеобразный заповедник древнего русского наречия. Последняя сенсационная находка в нём, как уже отмечалось, — это так называемая «Новгородская Псалтирь», найденная в 2000 году. Памятник относят к Х веку. И вот что интересно: учёными уже было заявлено, что в тексте «Псалтыри» обнаружено 15 ошибок (II, 11; 229). «Ошибки» эти — не что иное, как несоответствие текста в определённых моментах установившимся представлениям о древнерусском языке. Отмахнутся ли от них учёные или всё-таки сделают из их существования какие-то выводы — покажет время.

Однако вернёмся к общепризнанным законам и правилам древнерусского языка. Не только Русский Северо-Запад, но и Юг не подтверждает установленных сроков падения редуцированных. В надписях Софии Киевской, относящихся к XI веку, «ъ» и «о» также путаются (II, 28; 229). Датировка смешения «е» с «ять» XIII веком также не бесспорна. Н. В. Слатин ставит вопрос таким образом: звук

употребление которого было упорядочено и этимологизировано в эпоху более позднюю, чем IX век, буквой

представляет собой всего лишь один из гласных звуков среднего ряда, произносимый как нечто среднее между «а» и «э» (II, 52; 147). И разными носителями языка он произносился по-разному. Ведь до сих пор, хотя в стандартном русском этого звука нет, в ряде диалектов он присутствует. И это сейчас, когда язык усредняется, стандартизуется, чему способствует образовательная система, радио, кино, телевидение. В прошлом же ситуация была совершенно иной. Поэтому нет ничего невероятного, делает вывод Н. В. Слатин, что этот звук мог появиться в позициях, с точки зрения современной славистики, «этимологически необоснованных» (II, 52; 147). То есть могла появиться там, где её, кажется, не должно быть, и обозначающая этот звук буква «?».

Вот вам и смешение «?» с «е». Представляется, здесь мы имеем дело с ранним смешением этих букв, ещё до упорядочения применения буквы «?».

В XIII же веке этот процесс всего лишь повторился. Что касается замечаний Л. Д. Жуковской и О. В. Творогова о переходе «ять» в «я» (как в польском, отмечает О. В. Творогов), то Н. В. Слатин резонно указывает, что это никоим образом нельзя считать механическим перенесением в текст польского произношения (разумеется, фальсификаторами). Дело в том, что подобное же написание через «я» на месте бывшего «?» характерно и для болгарского языка (в «Книге Велеса», например, «ляты», «вятром»; в болгарском — «лято», «вятър») (II, 52; 147). Другими словами, тут имеет место языковое явление, общее для языка «Велесовой книги», болгарского и польского языков. И то, что «академический древнерусский» такого явления не знает, ещё не означает, что в IX веке в реальном древнерусском языке его не существовало.

«Украинизмами» именуют противники «Велесовой книги» зарегистрированные в ней формы с написанием «I» на месте «?» («бида», «писне», «вира», «дiда» и др.). Действительно, именно в украинском «ять» перешло в «i». Но поскольку формирование украинского языка началось только в XIII — XIV веках, то делается вывод о том, что перед нами дополнительный аргумент в пользу фальсификации памятника (II, 28; 225). Но вот в новгородских берестяных грамотах встречаем «диду» вместо «д?ду» или «деду», «ним» вместо «н?м» или «нем» (в смысле «немой»), «сином» вместо «с?номъ» или «сеномъ» и много других форм с написанием через «и» (II, 52; 148). Что это? Тоже украинизмы? Помилуйте. Это как раз проявление неизвестных «академическому древнерусскому» языковых явлений в реальном древнерусском.

Новгородским берестам «известно» и немало «грамматических ошибок». Например, употребление «неправильных» окончаний в словах. Так, в берестяном тексте XIV века читаем «есемо» вместо ожидаемого по правилам «есмь» («о» в конце вместо «ь»); в другой грамоте — «било» (в смысле «белка») вместо «бела» или «била» (в существительном женского рода употреблено «ненормальное» окончание — о, а не «положенное по правилам — а) (II, 52; 146,148).

Совсем нечужды языкам потомков носителей древнерусского языка оказываются многие черты языка «Велесовой книги». Так, в речи полесских и волынских украинцев, как современной, так и средневековой, обнаружено много ему параллелей: то же самое сохранение «?», выпадение гласных после «р» и «л» («зрно», «крст» вместо «зерно» и «крест»), произношение «го», «му» вместо «его», «ему», «ду» вместо» «до», окончание — оу(-ов) в творительном падеже («довгоу рукоу» вместо «долгой рукой»), — ув (-ум) в дательном («волув», «потомкум» вместо «волам», «потомкам») и др. (II, 28; 229). В украинском же языке по сей день сосуществуют формы «квiти» и «цвiт» (интересно, почему этот факт не натолкнул О. В. Творогова на мысль о сфальсифицированности украинского языка вообще?).

К этому надо прибавить, что многие «неправильности» языка «Велесовой книги» находят аналогии и объяснения в славянских языках других групп, т. е. западно— и южнославянских. Не являясь филологами, мы отсылаем подробно интересующихся этим вопросом к великолепной работе Н. В. Слатина «Влескнига, русский язык и русская история». И речь здесь идёт не о механическом перенесении в тексты памятника гораздо более поздних особенностей других славянских языков неумелыми фальсификаторами, как пытаются трактовать эти факты противники «Велесовой книги». Нет. Всё это говорит об определённых диалектных особенностях языка дощечек, особенностях, общих для этого языка и целого ряда других славянских языков.

Сочетание в текстах «Велесовой книги» особенностей целого ряда славянских языков (причём принадлежащих к разным группам) — это, на наш взгляд, указывает как раз на подлинность памятника. Фальсификатор (а наиболее вероятным кандидатом на эту «должность» является Ю. П. Миролюбов) должен был избрать какую-то одну модель языка. Ю. П. Миролюбов не был полным профаном в славистике. Он, как говорилось ранее, изучал славянские языки и историю в Пражском университете, слушал лекции известнейшего слависта Л. Нидерле. В то же время детство и молодость Ю. П. Миролюбова прошли в Украине, и украинский язык он знал довольно хорошо. Словом, знаний у Юрия Петровича должно было хватить, чтобы хотя бы приблизительно держаться правил одного-двух, причём близких, славянских языков, не создавая на «страницах» «Книги Велеса» языковую «мешанину». В то же время профессиональным учёным-славистом Ю. П. Миролюбов всё-таки не был и вряд ли мог намеренно вводить в создаваемый им текст такие «ошибки», которые бы находили объяснения в других языках славянской языковой семьи. Более того, вряд ли он мог предвидеть будущее и сделать такие «неточности», которые стали известны учёным по другим источникам уже после первых публикаций, касающихся «Велесовой книги» (речь идёт о берестяных грамотах, граффито Софии Киевской, особенностях современного языка славян Полесья и Волыни).

Д. М. Дудко считает, что лингвистические аргументы сторонников подлинности «Дощечек Изенбека» не опровергают основных аргументов Л. П. Жуковской и О. В. Творогова и не меняют картины в целом (II, 28; 229). Мы полагаем, что, напротив, эти аргументы существенно меняют картину и показывают, что и с лингвистической стороны нет ничего невозможного в существовании такого памятника, как «Книга Велеса».

Помимо лингвистики само содержание «Велесовой книги» даёт обильную пищу для её критики. В самом деле, то, о чём повествует «Книга», может вызвать у ряда учёных состояние шока, ибо полностью переворачивает «классические» представления о славянской истории.

Академик Б. А. Рыбаков, первый из советских учёных критиковавший «Книгу Велеса» именно с исторической стороны, указал всего-навсего на единственное несоответствие содержащейся в ней информации существующим научным представлениям. Вот что он пишет: «Славяне ещё в III тысячелетии до н. э. (во времена трипольской культуры) были земледельцами и автохтонами, т. е. обитали в Среднем Поднепровье, а не пришли из глубин Центральной Азии и не были скотоводами» (II, 16; 205). Почему так мало аргументов «против» привёл уважаемый академик? Очевидно, что полностью с текстом «Книги Велеса» Борис Александрович знаком не был. Дощечка 16А, присланная в СССР в 1959 году, в 1977 году, когда академиком писались эти слова, уже не была единственным участком текста памятника, с которым могли познакомиться советские учёные. В спецхраны попадали тогда и зарубежные публикации «Книги Велеса», и работы о ней. Кое-что из этих материалов спецхранов Борис Александрович явно изучал, ибо дощечка 16А говорит о жизни предков русов в степях, но ничего не упоминает об их приходе в Европу из глубин Азии. Подобную информацию можно почерпнуть только из других дощечек памятника.

Также заметим, что научные воззрения академика Б. А. Рыбакова всегда отличались смелостью. Вот и в данном случае он говорит о славянах (земледельцах и автохтонах в Среднем Поднепровье) в III тысячелетии до н. э. Обычно и в то время, и сейчас историки и археологи не рисковали и не рискуют говорить о славянах ранее первых веков нашей эры. По их построениям складывается впечатление именно о внезапном появлении славян в пределах их прародины в первых веках нашей эры. Кстати, Среднее Поднепровье такими учёными в территорию славянской прародины не включается. Они ограничивают её только Повисленьем. Гораздо смелее лингвисты, которые говорят о том, что «праславянский язык сложился задолго до начала новой эры…» (II, 56; 12). Праславянский язык — это язык периода славянского языкового единства (его можно назвать ещё общеславянским). Но раз существовал язык, то существовал и его народ-носитель, т. е славяне.

В общем, академик Б. А. Рыбаков также во многом шёл вразрез с официальной наукой. И недаром в конце советской эпохи и в период независимой России его так сильно критиковали: советские регалии уже защищали слабо, а поводов для критики Борис Александрович своими смелыми построениями дал столько, что хоть отбавляй. И если разобраться, то, удревняя историю славян, Рыбаков должен был бы защищать, а не критиковать «Книгу Велеса», ибо она во многом подтверждала его научную концепцию (хотя в чём-то ей и противоречила). Но мы уже отмечали, что позиция как Б. А. Рыбакова, так и Л. П. Жуковской во многом могла быть обусловлена в советское время диктатом власти, а в перестроечный и постперестроечный периоды боязнью травли со стороны так называемых «учёных-профессионалов».

Но вернёмся к «Велесовой книге». О каких событиях и временах повествует она? Разумеется, мы не будем здесь пересказывать «Книгу». Но поговорить о датировке изложенных в ней событий, безусловно, стоит. И надо иметь в виду, что «Велесова книга» — не летопись в строгом смысле этого слова. Как известно, летописи представляют собой погодичное изложение исторических событий. На Западе им соответствовали хроники. Да, в летописи могут включаться какие-то документы (как, например, в «Повесть временных лет» включены Нестором договоры Олега, Игоря и Святослава с греками), в них могут быть какие-то отступления морально-этического, поучительного характера, как бы разрывающие погодичный перечень событий. Но перечень этот остаётся становым хребтом, в летописях он всегда главенствует (отсюда и название, означающее «описание лет»).

Конечно, некоторые из первых зарубежных исследователей «Книги Велеса» называли её летописью (А. А. Куренков, С. Ляшевский). Их примеру следовали некоторые из первых советских исследователей и критиков памятника (достаточно вспомнить совместную статью В. И. Буганова, Л. П. Жуковской и Б. А. Рыбакова под названием «Мнимая “Древнейшая летопись”»). Однако примечательно, что самый первый изучавший «Велесову книгу» человек, Ю. П. Миролюбов, никогда не называл её этим термином.

Но каков же характер «Книги Велеса»? Как определить её жанр? О. В. Скурлатова считает, что памятник — «это не летопись, не хроника в нашем понимании, а сборник языческих проповедей, которые читались народу, очевидно, во время богослужений. Их слушали и запоминали наизусть, ибо почитание предков было частью религиозного культа. Деяния предков, то есть история, становились, таким образом, всеобщим, всенародным достоянием, традицией, передававшейся из поколения в поколение. В разные эпохи к старым дощечкам прибавлялись новые, освещавшие либо старые времена, но в новом аспекте, либо говорившие о новых временах, но в сравнении со старыми. Отсюда многочисленные повторения исторического содержания, перемешанные с призывами к чести, храбрости, взываниями к небу о ниспослании благ и т. д. Таким образом, религия, история и быт сливались в одно неразрывное целое. Характер «Велесовой книги» становится понятным: это не курс истории, это сборник религиозных поучений (выделено нами. — И.Д.)» (II, 52; 32–33).

Близок к О. В. Скурлатовой в определении характера памятника Н. В. Слатин. Правда, сборником религиозных поучений он всё-таки «Велесову книгу» не именует. Процитируем этого учёного: «Это — сборник, составленный из текстов, написанных в самое разное время и разными людьми, возможно, отстоящими друг от друга на тысячи и десятки тысяч километров и сотни и тысячи лет. Это — не сборник гимнов и жертвенных и заклинательных формул, как Веды или Авеста; это — не жития каких-либо святых или героев; это — не хроника или летопись. В этом сборнике есть почти всё это, но понемногу. Это не княжеская книга (как «Слово о полку Игореве»), а книга для народа. Сборник этот составлялся не с хронологической целью (это не летопись); он проникнут идеей наставительности, воспитания — всякий раз на основе примеров из древности (выделено нами. — И.Д.). И это-то и является одной из причин, почему тексты Влескниги местами фрагментарны и как бы даже малосвязаны между собой сюжетно (и даже в пределах одной дощечки) — но все они связаны содержащимся в них Духом… И Дух этот — патриотизм, Любовь к Руси.

Тексты производят впечатление, употребляя современные термины, рефератов или конспектов, по которым их читающий — волхв ли или кто-то другой, но по-настоящему грамотный человек, хорошо знающий предание, легенды, свою веру, — мог, прочитав одну-две фразы, далее импровизировать, по ходу дела поясняя и приводя уже и свои, может быть, более знакомые окружающим его соплеменникам примеры, воочию показывающие реальную жизненную важность почитания Богов, взаимоподдержки, патриотизма…» (II, 52; 134).

Соглашаясь с только что процитированными источниками, от себя добавим, что последний из писавших «Книгу» авторов (Ягила Ган, по А. И. Асову) создавал явно агитационное произведение, звавшее русичей к борьбе с находниками-варягами.

Из всего вышесказанного понятно, что восстанавливать прошлое славян по «Книге Велеса», локализуя события во времени, очень непросто. Хронология памятника чрезвычайно запутана и противоречива. Почти нет датировок событий по какой-то эре (т. е. от определённого события, реального или мифологического). Только победа боярина Гордыни над готами датируется 1003 годом от Карпатского исхода (или от прихода славян на Русь) (дощечка 6Д). В остальных же случаях указывается, сколько лет прошло между двумя событиями: Богумир жил за 1300 лет до Германариха (дощечка 9А); от отца Ория до Дира было 1500 лет (дощечка 6В); Аскольд пришёл через 1300 лет после Карпатского исхода (дощечка 7Г); предки славян-русов пришли в Карпаты за 1500 лет до Дира (дощечка 5А) и т. д. Притом годы указываются округлённо, с точностью до ста лет.

Весь период от переселения славян с прародины до IX века определяется в «две тьмы». Но совершенно неясно, что значат эти «две тьмы». Если следовать буквальному значению древнерусского слова «тьма», то это — десять тысяч. Тогда мы имеем 20 000 лет. На эту цифру прямо указывает дощечка 4Б. В то же время увязка в текстах «Велесовой книги» сказания о «двух тьмах» (например, дощечка 2А) с именем Ория, приведшего славян-русов в Русский край, позволяет говорить и о 2000 лет. Как верно замечает Д. М. Дудко, «две тьмы» — это, скорее всего, «эпическая цифра, означающая весь цикл истории славян-русов — от прихода с прародины до подчинения варягами» (II, 28; 128).

Нет в «Велесовой книге» и датировки по годам правления князей. Правда, дощечка 36Б даёт небольшой список князей из династии Кия (включая его самого) с указанием продолжительности их правления (Кий — 30 лет, Лебедян Славер — 20 лет, Верен — 20 лет, Сережень — 10 лет). Но это мало может что дать, ибо опять-таки увязано с Карпатским исходом.

Кстати, локализация во времени этого знаменитого исхода славян с Карпат как нельзя лучше может продемонстрировать всю противоречивость хронологии «Книги Велеса». Так, дощечка 5А говорит, что славяне пришли в Карпатские горы за 1500 лет до Дира (жившего, как известно, в IX веке), т. е. в VII веке до нашей эры. Прожили там 500 лет, а затем ушли на восток, к Днепру. Таким образом, переселение русов с Карпат должно датировать II веком до н. э. Однако дощечка 7Г утверждает, что Аскольд, так же как и Дир, живший в IX веке н. э. (по общепринятой версии, они были князьями-сопровителями), появился на Руси через 1300 лет от Карпатского исхода. Получается, с Карпат наши предки ушли не во II веке до н. э., а на три века раньше, в V веке до н. э. Разница в датировке на три века — это весьма существенно. Но на этом хронологическая путаница не заканчивается, и дощечка 22 говорит: «Итак, было тысяча триста лет от Кия-отца, триста — от жизни в Карпатах и тысяча — от Киева-града». До этих слов в дощечке шла речь о варяжском наступлении. Последнее датируется IX веком н. э. В крайнем случае можно предположить проникновение варягов на территорию славянского Поднепровья в VIII веке н. э. Никак не ранее. Тогда Кий-отец (надо полагать, сын Ория) правил либо в V, либо в VI веке до н. э. В Карпатах жили, как можно заключить из этой фразы дощечки, 300 лет. В принципе мы попадаем на дату исхода, к которой нас подводит и дощечка 5А, т. е II век до н. э. Но только дощечка 5А говорит не о трёхстах, а о пятистах годах жизни в Карпатах. И Кий-отец, один из славянских князей, возглавлявший их переселение в Карпатские горы, жил, по дощечке 5А, не в V веке до н. э., а в VII. С другой стороны, на наш взгляд, приведённая фраза 22й дощечки весьма темна, и трактовать её можно по-другому: не увязывать с варяжским наступлением IX века. Оттолкнуться от VII века как времени жизни Кия, сына Ория, и даты прихода славян в Карпаты. Тогда Карпатский исход надо датировать IV веком до н. э.

Итак, перед нами три даты Карпатского исхода, которые вытекают из текстов «Книги Велеса» (а точнее, по этим текстам вычисляются) — V век до н. э., IV век до н. э., II век до н. э. Но именно от данного исхода в памятнике производится датировка многих событий. Как же их прикажете датировать? От какого века отталкиваться?

Может ли подобная хронология «Книги Велеса» вызывать сомнения в подлинности этого памятника? Думается, что нет. Хронологические противоречия вполне возможны в подлинном источнике, особенно сложном по составу, многослойном, соединившем в себе труд нескольких авторов, живших в разные эпохи, и сведения нескольких источников. Кроме того, древним людям вообще было чуждо наше современное, «линейное» понимание времени. Наверное, мы не ошибёмся, если скажем, что последнее стало утверждаться лишь в эпоху христианства. Древние цивилизации имели хронологию: по династиям фараонов (Древний Египет), от первой Олимпиады (Древняя Греция), от основания Города (Древний Рим) и т. д. Но по большому счёту конкретная датировка событий прошлого представителей этих цивилизаций интересовала мало. «Прошлое и есть прошлое. Это то, что было до нас. А уж когда до нас — не столь уж важно», — примерно так могли рассуждать тогда люди. Поэтому не стоит удивляться, что у Плутарха в его «Жизнеописаниях» или у Гая Светония Транквилла в «Жизни двенадцати цезарей» мы не найдём конкретных дат ни от первой Олимпиады, ни от основания Рима. Гадай, современный читатель, когда всё это происходило. Однако никому не приходит в голову объявлять произведения Плутарха и Транквилла на основании отсутствия в них датировки фальсификатами.

Но критика «Велесовой книги», подвергающая сомнению её подлинность, может использовать и противоположные аргументы, т. е утверждать, что хронология дощечек, наоборот, слишком уж точна. Поясним эту мысль. Принято считать, что народы, находящиеся на стадии «дикости» и «варварства» (если пользоваться периодизацией и терминологией Фергюссона — Моргана), не имеют никакой хронологии вообще (под таковой в данном случае понимается счёт лет от конкретной даты, события, точки отсчёта). Летосчисление в нашем понимании им чуждо. «Дикари» помнят конкретные события из жизни двух-трёх последних поколений. Дальше начинается уже мифологическая эпоха первопредков (II, 28; 236). «Варвары» слагают и запоминают длинные эпические сказания и родословные вождей и героев (II, 28; 236). Но точных дат, вообще счёта лет в них нет. Разве что «эпические» числа вроде «девяносто лет», «тридцать лет и три года» и т. п. (II, 28; 236). Более или менее точная датировка возникает уже в эпоху «цивилизации» (по годам правления, от определённого события). Да и то, как уже отмечалось, «линейного» восприятия времени у людей Древнего мира не было.

И здесь мы вплотную подходим к вопросу о стадии развития славянских племён. Если считать, что славяне чуть ли не до IX века сидели «в лесах и болотах», и только «цивилизаторская миссия» варягов позволила им из этих «лесов и болот» вылезти, если начинать историю славян с V–VI веков нашей эры, полагая, что до этого момента ничего примечательного в их истории, кроме тех же «лесов и болот» по реке Висле, не было, то тогда, да — хронология «Книги Велеса» очень уж точна, наличие её у варваров-славян выглядит подозрительно (как и само существование такого письменного памятника, как «Книга Велеса»). Но если предположить, что славянская история к V–VI векам н. э. (и уж тем более к IX веку) насчитывала не одну тысячу лет, если допустить, что славяне не единожды создавали свои государства, воздвигали города, входили в непосредственное соприкосновение со многими древними народами (смутные отголоски подобной информации мы находим и в летописях, и у средневековых авторов, и авторов начала нового времени, и именно об этом говорит нам «Велесова книга»), то хронология памятника излишне детальной нам не покажется.

Итак, о каких временах повествует «Книга Велеса»?

Есть основания полагать, что сказание о «двух тьмах» «Книги» — это смутная память об эпохе максимум последнего (валдайского) оледенения.

В дощечках говорится о переселении славян-русов из некоей Арийской земли (очевидно, Семиречье) в край Иньский (скорее всего, Индия) (дощечка 31), а затем об исходе из Иньского края и некоего Пятиречья и Семиречья (вероятно, речь идёт о Пенджабе) из-за стихийных бедствий и натиска дасов (дощечки 36А и 38А). А. И. Асов локализует данное событие в IV тыс. до н. э., что более согласуется с имеющимися научными данными о переселении индоевропейцев на Индостан (II, 10; 304). Д. М. Дудко, отталкиваясь от противоречивых хронологических указаний самой «Велесовой книги», датирует означенные события первой половиной I тыс. до н. э. (II, 28; 161–162).

Видимо, исход из края Иньского привёл предков славян снова в Семиречье. И уже в результате нового переселения из Семиречья они оказались в Сирии и Месопотамии (дощечки 15А, 6В и 6Г). Практически безошибочно можно определить, что случилось это в VIII–VII веках до н. э., ибо дощечки 6В и 6Г упоминают в связи с этими событиями царя Набсура. В Набсуре легко узнать либо вавилонского царя Набупаласара (627–605 гг. до н. э.), либо его преемника Навуходоносора (605–562 гг. до н. э.). Вполне вероятно также, что в образе Набсура слились оба этих вавилонских царя. При переселении в Сирию и Междуречье славяне сражались с персами, затем воевали с Ассирией и Египтом и даже попали в неволю к Набсуру (дощечки 6В и 6Г).

Все эти описания «Велесовой книги» соотносятся с зафиксированными множеством других источников нашествиями на Переднюю Азию киммерийцев и скифов в VIII–VII веках до н. э. Также можно соотнести с возвращением скифов из Передней Азии в Северное Причерноморье и свидетельство дощечки 15А: «И позже шли (из Сирии. — И.Д.) горами великими, и снегами, и льдами, и пришли в степи, и там были со стадами своими, и скифами были».

Далее следует целый ряд событий в жизни славян-русов, о которых обычная трактовка их истории, естественно, ничего не знает. В конце VI века Дарий I напал на русов и победил их из-за разделений и усобиц в их среде (дощечка 8). Эти события могли произойти только во время похода Дария в Северное Причерноморье в 514–513 гг. до н. э.

Русы вступают в столкновение с греками, колонизующими северное побережье Чёрного моря. Поскольку дощечка 6В говорит о возведении греками Хорсуня (т. е. Херсонеса по-гречески), то начало этих столкновений можно определить V веком до н. э., ибо именно в это время греки основали в Крыму этот город. Так и делают Д. М. Дудко и А. И. Асов (II, 28; 164), (II, 10; 329).

Примерно в VII–V веках до н. э. часть славянских племён переселяется на север. К такой дате переселения на север подводит дощечка 17А, которая вместе с повествованием об этом переселении говорит об утверждении русов на карпатских пастбищах. И поскольку датировать приход славянских племён в Карпаты, исходя из текстов «Книги Велеса», можно VII–V веками до н. э., то и перемещение части славян к северу относится к данному периоду времени. Можно предполагать и до какого района дошли славяне — это район Новгородчины, ибо та же дощечка 17А говорит об основании предводителем переселенцев князем Словеном города, который он назвал своим именем — Словенск. Словенск же в поздних русских летописях — это предшественник Новгорода. Исследователи полагают, что на роль Словенска может претендовать Рюриково городище в истоках Волхова (II, 28; 146). Правда, его возникновение они относят к IX веку нашей эры, а не к VII–V векам до н. э. (II, 28; 146).

Пятьсот лет жизни в Причерноморье были прерваны нашествием неких «гуннов» (дощечка 17А). Но данные «гунны» могут и не быть настоящими гуннами. Эти последние появились в Восточной Европе только во второй половине II века н. э., были, видимо, отброшены и снова вторглись туда лишь во второй половине IV века н. э. Кто же тогда «гунны» дощечки 17А? Исходя из хронологии «Книги Велеса», их нашествие вполне можно отнести к рубежу III–II веков до н. э. А тогда под именем гуннов могут скрываться сарматы. Именно в III веке до н. э. сарматы разгромили и изгнали скифов из степей, расположенных севернее Чёрного моря. То, что сарматы названы в «Велесовой книге» гуннами, в принципе возможно. В письменных источниках более поздние враги могут быть названы именем более ранних и, наоборот, более ранние противники могут ассоциироваться с более поздними. Но тем не менее сомнения в таком выводе всё же остаются. Запутанная и противоречивая хронология «Велесовой книги» даёт основания предполагать вышеописанное появление загадочных «гуннов» и в первой половине II века н. э. Тем более что рассказ о столкновении славян с «гуннами» в дощечке 17А очень напоминает первое появление настоящих гуннов в Восточной Европе: «…И так пришли враги на отцов наших с юга, и утратили они Скифскую землю на побережье морском и степи, и ушли на север, и встретились с фракийцами. Те дали помощь на врагов. И скифы вернулись, и сразились с вражеской силой, и побили её. И то были гунны, впервые ступившие на Русь, и в тот раз отогнаны были (выделено нами. — И.Д.)».

За то, что речь в данном случае идёт о подлинных гуннах II века н. э., а не о гуннах мнимых III–II века до н. э., под именем которых скрываются сарматы, говорят и следующие соображения: в «Книге Велеса» из сарматских племён славянам противопоставляются лишь языги (дощечка 15Б). Но названы они своим собственным именем, а не гуннами. Кроме указанного места в дощечке 15Б, о столкновениях с сарматами более не говорится. Гунны, согласно текстам дощечек, — это лютый враг. Отношение к скифам двойственное. Так, дощечка 17А говорит о некоем русском князе Скифе (наряду с князьями Словеном, Ильмером, Бастарном и Венедом). Этот Скиф возглавил ту часть русов, которая осела в Причерноморских степях. Племя получило имя по имени своего предводителя. Точно так же имена других князей, упомянутых в дощечке 17А, послужили для наименования племён: ильмеров, словен (славян), бастарнов, венедов. Скорее всего, здесь мы имеем дело с легендой, возникшей для объяснения происхождения имени племени. Но легенда эта очень и очень показательна: Скиф — русское имя, а скифы — всего лишь ветвь русов. Дощечка 15А тоже именует степную часть русов скифами: «И позже шли горами великими, и снегами, и льдами, и пришли в степи, и там были со стадами своими, и скифами были (выделено нами. — И.Д.)». Заметьте, «скифами были», а не «со скифами были», не «под скифами были». То есть никакого разделения славян со скифами нет. И тем с большим удивлением воспринимается текст дощечки 6В: «…И долгая вражда между родами разрывала борусов на части (борусы — ветвь русов. — И.Д.). Так, борусы не могли противостоять наступлению греков и скифов. Те были жёлтые, а русы — русые и голубоглазые, сильные и неутомимые (выделено нами. — И.Д.)». Противопоставление славян и скифов идёт даже на уровне антропологических признаков. Как считает Д. М. Дудко, «такое двойственное отношение к скифам вполне объяснимо своеобразным положением праславян в составе Великой Скифии», хоть и союзников, но всё же подчинённых, младших (II, 28; 248–249). Вполне возможное объяснение. Но о взаимоотношениях славян и скифов мы ещё поговорим ниже.

Сейчас же вернёмся к сарматам. Заметим, что название «сарматы» в «Велесовой книге» не фигурирует вообще. Данный факт может свидетельствовать о двух обстоятельствах: во-первых, о подлинности памятника; во-вторых, допуская, что «Книга» — подделка, о великолепном знании фальсификатором античных авторов. Остановимся на втором. Слово «сарматы» античного происхождения. Сами племена, входившие в эту группу, так себя не называли. У Геродота фигурировало племённое имя «савроматы» (II, 37; 9). Было ли это наименование одного конкретного племени или нескольких племён — неясно. Но вот у римлян это название, изменившись и зазвучав как «сарматы», приобрело обобщающее значение. Во II веке н. э. географом Птолемеем была составлена карта Великой Сарматии, дошедшая до нашего времени (II, 37; 9). Теперь перейдём к первому: отсутствие античной «клички» в текстах «Книги Велеса» говорит об аутентичности источника (косвенное доказательство). В самом деле, вряд ли славянский жрец стал бы употреблять римское или греческое наименование своего племени. В общем, такие вещи народам не свойственны (хотя в отношении славян учёные почему-то держатся другого мнения). Дойче не называют себя алеманами или немцами, несмотря на то, что так их именуют французы и русские соответственно, а суоми упорно не хотят называть себя финнами, и употребление имени «финны» всем миром им не указ. И не надо думать, что в древности было иначе: своё племя чётко отделяли от других (даже родственных) и берегли своё племенное наименование.

Мы не оговорились, когда сказали, что сарматы были для славянского жреца своими. В «Велесовой книге» неоднократно держава русов в Северном Причерноморье именуется Русколанью. Легко увидеть сходство с наименованием (самоназванием) одного из сильнейших сарматских племён — роксоланов. Сходство это не случайно. Ещё М. В. Ломоносов указывал на роксоланов как прямых предков русичей. Великий русский учёный не ошибался. Потому-то «Велесова книга» не знает, по сути, противопоставления сарматов и русов-славян, что сарматы-роксоланы и были славянами. Именно такого мнения придерживался и один из первых исследователей «Книги Велеса» С. Ляшевский (см. его книгу «Русь доисторическая»). Разгром роксоланами (русколанами) Великой Скифии в III веке до н. э. был для славян, живших на её территории, не завоеванием, а освобождением от власти жёлтых скифов (индоиранцев). Описанное в дощечке 15Б столкновение с языгами могло быть стычкой с иранской ветвью сарматской группы племён, которая, так же как и скифская, была неоднородна. К тому же данное столкновение закончилось вовсе не так, как закончилось сарматское нашествие на Причерноморские степи: языги (в отличие от сарматов III в. до н. э.) были разгромлены (согласно дощечке 15Б). Описанное столкновение могло иметь место и в более поздние времена, а не в III–II века. до н. э. Заметим к тому же, что впоследствии языги выступали союзниками русов (дощечка 5Б), союзниками были и некие иронцы (надо полагать, также сарматы-иранцы) (дощечка 4А). Но в «Книге Велеса» иронцы — это иронцы, языги — это языги. А Русколань населена русами. Не с иронцами, не с языгами в «Книге» их не смешивают.

Итак, дощечка 17А отражает вовсе не сарматское завоевание Скифии, а первый приход гуннов в Восточную Европу. И относить данный текст нужно к событиям II века н. э.

Столкнулись русы-славяне и с кельтами. Было это, согласно тексту дощечки 8, в III–II веках до н. э. От этого противника наши предки смогли отбиться: «И было тому тысячу лет (тысячу лет от IX века н. э. — это II в. до н. э. — И.Д.), как пошли на нас кельты с железом своим, а наткнувшись на нас, возвратились на закат Солнца…».

В дальнейшем кельты, ставшие соседями славян, даже выступали их союзниками (дощечка 28).

Славяне неизбежно должны были встретиться с римлянами, продвигавшимися в Восточную Европу со стороны Балкан. Когда гордые потомки Ромула и Рема пришли в Карпаты, эта встреча состоялась. Понятно, что носила она отнюдь не мирный характер. О борьбе русов с Римом упоминается в дощечках 7А, 7Б, 7В, 7Ж и 29. В Карпатах противостояли римлянам славяне-карпы (дощечки 7А и 7Б). В устье Дуная сражались с захватчиками дулебы (дощечка 29), сражались успешно, ибо «римские орлы… поражены были дедами нашими…». Противостояние с римлянами длилось тысячу лет (дощечка 7В). Не обходилось оно и без тягостных для русов поражений. Именно о тяжёлом поражении повествует дощечка 7Ж: «Речёт та птица о героях борусских, которые от римлян пали около Дуная, возле Троянова вала. А те без тризны полегли, и стрибоги лишь плясали, плача о них на Овсени и зимой студёной. Курлычит о них журавль степной и голуби дикие, и говорят, что погибли те во славе и не оставили земли своей врагам». Павших в битве с римлянами славянских воинов даже некому похоронить, некому справить по ним тризну. Да, это явно описание проигранного сражения. Повествование о борьбе с Римом не лишено хронологических противоречий. Уже упоминалось выше о том, что дощечка 7В говорит о тысячелетнем противостоянии римлянам. Если исходить из тех соображений, что римляне могли столкнуться со славянами только во время своего прихода в Карпаты (конец I в. н. э.), то возникает вопрос, почему русский автор IX века н. э. говорил о тысяче лет битв с ними. Даже если римлянами считать византийцев (что, впрочем, верно, ибо сами византийцы называли себя ромеями, т. е. римлянами; однако приходится при этом учесть, что «Книга Велеса» совершенно в духе русской традиции именует византийцев греками), то к IX веку н. э. можно говорить максимум о восьми сотнях лет противостояния, а не о тысяче. Что это? Эпическая цифра? Или, может быть, квирины и русы столкнулись ранее конца I века — начала II века н. э. Может быть, это случилось во II веке до н. э., когда племена тевтонов и кимвров угрожали Риму и кимвры были не германцами, а славянами? Дощечка 6Е даёт утвердительный ответ на последний вопрос: «Аскольд — тёмный воин, а ныне греками просвещён, что нет никаких русов, а есть варвары, и потому можем смеяться на тем, что были киммеры, также отцы наши. А те римлян потрясали (выделено нами. — И.Д.), а греков разметали, как поросят напуганных».

Дощечка 29, повествуя о поражении императора Траяна от дулебов, говорит, что это было «за триста лет до нашего времени», т. е., если считать от IX века н. э., то поход Траяна на дулебов придётся датировать VI веком н. э. В той же дощечке 29 говорится, что «Траян был за пятьсот лет до готов». Траян покорил Дакию в 106 году н. э., а готы пришли в Восточную Европу в конце II века н. э. Между этими двумя событиями менее века. О каких пятистах годах говорит «Книга Велеса» — загадка. Скорее всего, и в первом, и во втором случае мы имеем дело с обыкновенными хронологическими ошибками. Интересно, что обе хронологические выкладки, касающиеся императора Траяна, входят в текст одной и той же дощечки, но не согласуются друг с другом, что заставляет предполагать сложность её состава, т. е. написание не одним автором.

Наконец, «Книга Велеса» уделяет большое внимание борьбе русов-славян с гуннами, готами, греками-византийцами. Дощечки 4А и 4Б упоминают хазар, войны с ними и временное подчинение ими славян. Дощечка 34 рассказывает о походе князя Кия на болгар. Много внимания автор «Книги» уделяет варягам. Причём варяги для него — злейшие враги, захватчики. Очень многие тексты памятника пронизаны антиворяжским пафосом. И хотя повествования о столкновениях с гуннами, готами, византийцами, хазарами, болгарами, варягами также содержат тёмные места, неясности, хронологические противоречия, но в целом большого удивления они не вызывают, ибо данные события либо известны по другим источникам, либо что-то подобное в славянской истории с большой вероятностью предполагалось (например, было ясно, что гуннское нашествие явилось тяжким испытанием для славян).

Что же в историческом содержании «Книги Велеса» вызывает такое огромное недоверие и скепсис ряда специалистов? Обобщённо говоря, это то, что славянскую историю придётся углублять на тысячелетия. Трудно отказываться от псевдоисторических мифов о лесах и болотах, в которых дикие славяне сидели, никому не известные, до V–VI веков н. э., о цивилизаторской миссии греков и варягов, а то и тюрок.

Если же говорить более конкретно, то первым пунктом для критики является предположение, что «две тьмы» славянской истории — это двадцать тысяч лет и что славяне могли помнить последнее (валдайское) оледенение (сказание дощечки 2А о приходе предков славян в край Русский из-за сильных холодов, которые они терпели на прежнем месте жительства). На разные лады критики повторяют мысль, что человеческая память в дописьменную эпоху может удерживать конкретные события истории на протяжении всего нескольких поколений. Далее они превращаются в эпос (в котором ещё можно выделить реальную историческую основу), а затем — в миф. В любом случае речь идёт не о десятках тысяч лет (II, 18; 189, 198), (II, 28; 236). Представляется, что это верно лишь отчасти. Хочется сделать ряд оговорок. Во-первых, напомним то обстоятельство, что знак равенства между «двумя тьмами» «Книги Велеса» и двадцатью тысячами годами ставится лишь предположительно (об этом говорилось выше). Во-вторых, в памятнике повествование о событиях «двухтемной» давности носит именно мифологический характер. Нет никакой конкретики, никаких подробных описаний, фигурирует лишь прародитель («отец») Яр (Орий), который выводит праотцов славян в край Русский. Всё предельно схематично и обобщённо. Наконец, можно говорить о пяти-семи сотнях лет, по истечении которых реальные события превращаются в эпос. Возможно, это происходит даже быстрее. Ещё более древние события находят отражение в мифах. Но вот сколь отдалённые события народная память может удерживать в мифологической форме, на этот вопрос ответа нет. Вполне возможно, что воспоминания о каких-то глобальных катастрофах, сыгравших огромную роль в жизни народа, могут жить многие тысячелетия (как миф, конечно). Ведь сохранили же многие народы мира миф о потопе. Учёные сейчас склонны считать потоп реальным событием. И событие это произошло много тысяч лет назад, задолго до того, как миф о нём был записан и разукрашен различными литературными подробностями. Поэтому нет ничего удивительного, что славяне могли запомнить эпоху последнего оледенения, согнавшего их племя с насиженных мест и подвигшего к скитаниям в поисках нового места для жительства.

Вторым пунктом для критики «Книги Велеса» с позиций изложенного в ней исторического материала являются сказания об азиатской прародине русов (Семиречье, Пятиречье, Иньский край). По всему выходит, что русы пришли в Европу из Азии. Однако современная индоевропеистика скептически относится к теории азиатской прародины. Ныне древних индоевропейцев ищут на юге Восточной Европы, на среднем и нижнем Дунае, среди земледельцев и скотоводов энеолита и бронзового века IV–III тыс. до н. э. Правда, есть видные индоевропеисты (Т. В. Гамкрелидзе и В. В. Иванов), которые по-прежнему локализуют прародину в Азии (от Малой Азии до Туркмении). Юг Восточной Европы и север Балкан они определяют как «вторичную прародину» (II, 28; 241).

Что можно сказать на это? Прежде всего, из текстов «Велесовой книги» всё-таки не очень ясно, в Азии ли находилась прародина русов? Арийский край дощечки 31 трактуется толкователями памятника, видимо, в увязке с текстами дощечки 9А как Семиречье. Но можно ли быть в этом уверенным стопроцентно? А затем: можно ли быть стопроцентно уверенным в том, что Семиречье — это земли на юге Казахстана, то есть то, что мы привыкли именовать Семиречьем? С. Ляшевский, например, трактует Семиречье «Велесовой книги» совсем по-другому. По его мнению, Семь рек — «это, безусловно, Дон с притоками: Северский Донец, Оскол, Хопёр, Медведица, Маныч и Сал» (II, 37; 120). И, объективно говоря, мы не видим в «Книге Велеса» данных, которые бы противоречили этому мнению. Индия же (скорее всего, именно она является Иньским краем дощечек) изначальной прародиной в памятнике и не называется. Туда русы-арии пришли, согласно дощечке 31, из края Арийского. Оттуда значительная часть их, как повествуют дощечки 36А и 38А, затем ушла из-за стихийных бедствий и нападений вражеских племён. Так что, вопреки утверждениям критиков, индийской теории происхождения индоевропейцев «Велесова книга» в себе не заключает. Под вопросом, как отмечалось, и изложение в ней среднеазиатской теории. И это ещё раз (правда, косвенно) подтверждает подлинность памятника, ибо одним из аргументов скептиков было утверждение, что фальсификатор (подразумевается Ю. П. Миролюбов) устроил в текстах «Книги» мешанину трёх теорий происхождения индоевропейцев: индийской, среднеазиатской и нордической. Никакой мешанины там нет. А есть изложение не наукообразное, а эмоциональное, сбивчивое и даже противоречивое (ибо памятник многослойный) сложного процесса расселения индоевропейских племён.

Собственно говоря, и азиатскую теорию прародины индоевропейцев (среднеазиатскую или же центральноазиатскую), судя по археологическим данным, «списывать в архив» ещё рановато. Коротко изложим несколько фактов. В IV тысячелетии до н. э., в эпоху энеолита, в степной полосе Восточной Европы появляются люди так называемой курганной (или ямной) культуры. Сегодня большинство археологов и очень многие лингвисты согласны с тем, что «ямники» — это ранние индоевропейцы (II, 18; 59), (II, 50; 28). Но «ямники» в Восточную Европу не с неба свалились. Откуда же они взялись? Все данные говорят за то, что пришли они из недр Евразийского континента. Во всяком случае, ямная культура имеет родственные археологические культуры к востоку от Урала: в степях Южной Сибири и на Алтае-Саянском нагорье (афанасьевская культура) (II, 18; 59). Время существования культуры — IV — рубеж III–II тысячелетий до н. э.

По археологическим данным, к концу III тыс. до н. э. индоевропейцами были освоены Северная Индия, Иран, Балканы, Малая Азия, обширные области Центральной и Северной Европы (II, 50; 29).

И вот тут, на рубеже III–II тысячелетий до н. э., начинается впечатляющий марш «боевых топоров». Как пишут некоторые исследователи, «не очень понятно, откуда взялась» эта культура (II, 18; 59). Другие указывают, что её истоком явились Урало-Волго-Донские степи (II, 50; 29). Несомненно, что представители этой культуры — это точно индоевропейцы. Известно также, что распространилась эта культура на огромные территории, заняв практически всю Европу и достигнув берегов Атлантики. Заметим, что Уральские степи являются границей между Европой и Азией, а примыкающие к ним Волго-Донские степи — как раз тот регион, на который указывал С. Ляшевский как на легендарное Семиречье «Велесовой книги».

Итальянские археологи, производившие в 60—70х годах XX века раскопки в долине Свата (Пакистан), пришли к выводу, что в конце II тысячелетия до н. э. происходили мощные передвижки евразийских пастухов. Из Центральной Азии в Европу и в Северный Индостан пришли в то время воинственные кочевники-индоевропейцы (II, 50; 31). Вполне возможно, что именно в этой волне переселенцев находились и знаменитые киммерийцы Северного Причерноморья, и «люди моря» Средиземноморья. Появление и тех, и других в указанных регионах относится именно к концу II тысячелетия до н. э.

Одним словом, даже если принять, что «Велесова книга» говорит об Азии как прародине русов, то ничего противоречащего историческим данным в этом нет. Азия действительно могла явиться прародиной индоевропейцев; по крайней мере, «вторичной». Археологический материал блестяще подтверждает изложенные в текстах дощечек факты.

Другой вопрос: правомерно ли отождествление индоевропейцев и славян? И вопрос этот, звучащий из уст критиков «Велесовой книги», как говорится, «не в бровь, а в глаз». Но позволим себе задать встречный вопрос: а как могли называть себя индоевропейцы в период своей общности? Наличие такой языковой и этнической общности наука на современном этапе признаёт, определяя её хронологические рамки V–IV тысячелетиями до н. э. (II, 45; 12). Вряд ли представители этой общности называли себя «индоевропейцами», «праиндоевропейцами», «протоиндоевропейцами» и тому подобными научными терминами. Да, существовали родовые и племенные наименования, которые впоследствии, с распадом общности, стали превалировать, превратившись постепенно в имена отдельных народов. Но первоначально, когда индоевропейцы были относительно едины, не расселившись на огромных территориях, когда они осознавали свою общность, должно было быть у них единое имя, отличавшее их от других племён. И таковым именем могло быть имя «русы» — светлые, белые, свои. Мог употребляться этноним «арии», указывающий на прародителя русов — Яра-Ория. Но ведь именно о русах, русичах, ариях рассказывает «Велесова книга». Наименование «славяне» употребляется в ней достаточно редко. И это, пожалуй, подтверждает высказываемую некоторыми учёными мысль (Ю. Д. Петухов, А. В. Гудзь-Марков), что этноним «славяне» сравнительно молодой, моложе ряда других наименований этого племени. «Словене» (а именно так, по мнению учёных, звучало первоначально имя «славяне»; именно в такой форме его ещё на рубеже I–II тысячелетий н. э. хранили славяне Новгородчины; в несколько изменённой форме по сей день его сохранил один из балканских славянских народов — словенцы, в ещё более изменённой форме — соседи чехов — словаки) означало — «владеющие словом, понимающие его», т. е., другими словами, «говорящие на понятном языке». Это наименование вполне могло закрепиться за той частью русов, которые максимально сохранили обычаи и язык своих предков, так сказать, за «основным стволом древа» русов, тогда как «боковые ветви и побеги» постепенно утрачивали и язык, и обычаи, утратили, наконец, и само имя «русы». Предвидим множество возражений по этому поводу. Но основываться данные возражения будут на гипотезах, а не на доказанных теоремах и бесспорных аксиомах. И наша гипотеза, а точнее всего лишь изложенная нами, ибо принадлежит она Ю. Д. Петухову, имеет полное право на существование.

Могут последовать возражения, основанные на том, что вряд ли славяне в IX веке н. э. могли так хорошо помнить события IV–II тысячелетий до н. э. Это опять тот же вопрос глубины исторической памяти народа, который поднимался несколько выше. События какой давности, пусть даже в мифологизированной форме, может удержать народная память? Мы отмечали, что ответов на этот вопрос нет. Но для того, чтобы иметь хоть какой-то ориентир, напомним, что древнегреческие мифо-эпические произведения дошли до нас из культуры поздней, дорийской, которая «научилась писать» примерно в VIII веке до н. э. (II, 18; 193). И записывала она не только и не столько собственные, дорийские мифы, сколько мифы предыдущего этнического поколения — ахейского. Вполне можно предполагать, что ахейские этногенетические мифы, «помнящие» их приход на Балканы, — об Эллине, о Данае, о Кадме и ряд других — связаны с началом крито-микенской культуры (II, 18; 193). Археологические исследования показывают, что эта культура на Балканах возникла около 3000 года до н. э., просуществовав до 1100 года до н. э. (II, 18; 193). Получается, народная память способна хранить события более чем двухтысячелетней давности.

Так что помнить о событиях по крайней мере II тысячелетия до н. э., о каких-то переселениях под водительством мифически-обобщённых прародителей (Орий, его сыновья — Кий, Щек, Хорив) славяне в IX веке н. э. вполне могли, даже будучи народом бесписьменным. Но в том-то и дело, что в IX веке н. э. письменность у славян уже была. И, как мы пытались показать в предыдущих главах, возникла она задолго до этого века, в глубокой древности. Тэртерийские таблички и их возможный перевод на русский язык позволяют говорить даже о V тысячелетии до н. э. Поэтому память русов-славян подкреплялась записями, благодаря которым и события IV тысячелетия до н. э. в конце I тысячелетия н. э. были отчасти известны.

Но вернёмся к излагаемым в «Велесовой книге» событиям, привязка которых данным памятником к славянской истории вызывает скептическое отношение к нему со стороны ряда учёных. Речь сейчас пойдёт об участии русов в делах Передней Азии и об отождествлении их с киммерийцами и/или скифами. Вот типичная реакция критиков «Книги Велеса» на подобные её повествования: «Правда, странствия русов по Ирану и Месопотамии напоминают расселения древних иранцев… В VIII веке до н. э. иранцы-мидяне вместе с пришедшими с севера киммерийцами и скифами уже активно вмешивались в дела ближневосточных монархий, сокрушив, в частности, Ассирию… Но славяне-то в эти времена возделывали землю на Висле и Днепре, в лесах и лесостепи!» (II, 28; 248). Слова эти принадлежат Д. М. Дудко. И, пожалуй, мы несколько ошиблись, говоря, что они типичны для критиков. Нет, Д. М. Дудко принадлежит к той их части, которая рискует говорить о существовании славян аж в начале I тысячелетия до н. э. В остальном он действительно типичен. Та же привязка к Висле и Днепру, те же утверждения об изначальном земледельческом характере хозяйства славянских племён. В науке существует глубокое убеждение в том, что и скифы, и киммерийцы были иранцами. Однако если посмотреть объективно, то стопроцентной эта уверенность быть никак не может. Вот, например, что можно прочесть о киммерийцах в 3 м томе «Всемирной истории» (24 тома, Минск, 1996 год издания): «По всей вероятности (выделено нами. — И.Д.), это были племена, родственные иранским (выделено нами. — И.Д.), а может быть, и фракийским племенам (выделено нами. — И.Д.), которые впоследствии расселились на берегах Чёрного моря» (II, 21; 138). Получается, что иранцами киммерийцы были лишь «вероятно». А вполне возможно, что они были и фракийцами. Правильно, слишком мало мы знаем об этом племени, чтобы утверждать что-то однозначно. Но тогда сам собой напрашивается вопрос: почему нельзя допустить, что киммерийцы — это предки славян? Вполне можно. Аргументом против будет лишь утверждение, что «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». В пользу же такого вывода говорит источник — «Велесова книга». В дощечке 6Е можно прочесть, «что были киммеры также отцы наши». При этом в тексте дощечки спутаны, как считают критики, германцы-кимвры и иранцы-киммерийцы, а славяне тут вообще ни при чём (II, 28; 138). Но действительно ли спутаны? Дело в том, что киммерийцев и кимвров путали и античные авторы (II, 28; 138). Они тоже ошибались? Аргумент же против славянства и тех, и других (а точнее, одних и тех же) приведён нами несколько выше: «этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Если попросить наполнить хоть каким-то смыслом сей пассаж, то, пожалуй, можно услышать доводы, касающиеся изначального земледельчества славян. Мол, не могли киммерийцы быть славянами, потому что они были кочевниками-кавалеристами, а славяне — земледельцы-пехотинцы. Земледельческий характер славянского хозяйства (везде и всюду, и во все времена) постулируется и обсуждению не подлежит. И как-то забывается, что индоевропейские племена, к которым и принадлежат славяне, долгое время оставались именно скотоводами-кочевниками, благодаря чему они и освоили громадные территории Европы и Азии. Да, они отличались от воинственных кочевых орд Средневековья, делая упор на разведение крупного рогатого скота, перемещаясь не с такой скоростью и не сметая всё на своём пути. Но лошадь индоевропейцы знали и новые земли завоёвывали. Да, правда, что они на этих землях быстро переходили к земледельческому способу хозяйствования. Но была и такая их часть, которая сохраняла кочевой быт. Например, те же индоиранцы (скифы и сарматы). И кто может решительно утверждать, не кривя душой и разумом, что среди оставшихся кочевать индоевропейцев не было непосредственных предков славян или даже самих славян? «Книга Велеса» как раз говорит нам о том, что таковые имелись, кочуя в Причерноморских степях ещё в VIII–IX веках н. э. Абсурд? Нет. Эта мысль не казалась абсурдной замечательному русскому историку второй половины XIX — начала XX века Дмитрию Ивановичу Иловайскому. О «Велесовой книге» он ничего не знал. Опираясь на данные зарождающейся тогда лингвистики и на раннесредневековые письменные источники (византийские и более поздние болгарские), он пришёл к выводу, что болгары были изначально кочевым славянским племенем, а не тюрками, как принято считать (см. Д. И. Иловайский «Рождение Руси»). Итак, славяне — кочевники. И только ли болгары? Несколько ранее последних оставили кочевое хозяйство и осели на землю их соседи по Балканам — сербы и хорваты. Но ещё в начале нашей эры, как свидетельствуют античные источники, они кочевали. Эти источники говорят о некоем племени «сербой», пастуществующем между Азовским и Каспийским морями, и их соседях — племени «хоруатос», пасущем свои стада где-то неподалёку от Нижнего Дона (II, 50; 32). Наверное, не надо пояснять, кто такие «сербой» и «хоруатос». Конечно же, славяне — сербы и хорваты. Правда, можно сказать, что и те, и другие — индоиранцы-сарматы. А рядом с ними жили никому не известные славяне, подчинявшиеся им, платившие им дань продуктами своего земледельческого хозяйства и в конечном итоге перенявшие их племенные названия, забыв при этом свои собственные. О, эта страсть славян к заимствованию! Затем, в VI веке н. э., эти славяне на «своих двоих» переселились на Балканы, где именно они и стали известны под именем сербов и хорватов. Кочевники-индоиранцы с такими этнонимами бесследно канули в Лету. Стройно и согласуется с классическими взглядами на славянскую историю, а точнее — с классическими заблуждениями.

И всё сказанное о кочевничестве у славян можно смело иметь в виду, когда чуть ниже мы начнём говорить о скифах.

Заканчивая же разговор о киммерийцах, заметим, что сохранившиеся от киммерийцев имена и названия во многих случаях сходны со славянскими (II, 50; 30). Это серьёзнейший аргумент в пользу славянства киммерийцев. Имея в виду данный факт, известный русский историк-эмигрант Г. В. Вернадский отмечал: «Есть наименования местностей как в Закавказье, так и в Малой Азии, которые звучат по-славянски и… действительно могут быть славянского происхождения» (II, 50; 30). Развивая мысль Г. В. Вернадского, чехословацкий востоковед Б. Грозный объяснял удивительное сходство некоторых вавилонских (и даже более того — шумерских) и славянских слов именно существованием древних контактов между семитами и индоевропейцами-славянами в Закавказье (II, 50; 30).

Проблема этнической принадлежности племён, входивших в скифскую группу, очень и очень интересна. Лингвистические данные позволяют учёным утверждать, что это были индоиранцы. Но… Прежде всего надо иметь в виду, что в первом тысячелетии до нашей эры языковые различия между индоиранцами и другими племенами индоевропейской языковой семьи наверняка не были столь велики, как в наше время. Далее. Современная археология даёт основания с уверенностью сделать вывод о неоднородности состава скифских племенных союзов, то есть скифами были не только индоиранские, но и славянские племена. В частности, замечательным памятником скифской культуры считается так называемое Бельское городище на Полтавщине, на границе лесостепи и степи. Сейчас археологи надёжно отождествляют это городище со знаменитым городом Гелоном, о котором писал ещё Геродот (II, 28; 251). Основано Бельское городище было в VII веке до н. э. И вот что любопытно: заселявшие его западную часть (первоначально — самостоятельное городище) «скифы» были, согласно археологическим данным, праславянами (II, 28; 147, 251). Так-то.

Однако не только в школьных, но даже в университетских учебниках по истории СССР такого было не прочесть. Автору этих строк хорошо памятно, что весь вопрос о взаимоотношениях скифов и славян в вузовском (университетском) учебнике истории СССР решался буквально в полутора-двух строчках. Говорилось, что, возможно, рядом со скифами на Днепре жили предки славян и, возможно, ими были сколоты, о которых упоминает Геродот. Вот и всё. Думается, в современной России в этом отношении мало что изменилось. И скифы — это по-прежнему скифы-индоиранцы, а славяне — это славяне. И нет никаких проблем, и нечего тут обсуждать. Вернее, учёным есть что обсуждать, но населению страны голову этим лучше не забивать.

Между тем проблема может оказаться куда как глубже, чем те же самые учёные полагают. Выше говорилось, что современные исследователи склонны считать славян, входивших в скифские племенные союзы, данниками скифов-индоиранцев или, в лучшем случае, младшими (подчинёнными) союзниками. Как говорится, союзниками не от хорошей жизни, т. е. вынужденными к союзу силой скифов-индоиранцев. Подобная трактовка предполагает некое механическое соединение племён славян и племён скифов. Да, безусловно, при этом соединении происходили контакты, заимствования на культурном, языковом, бытовом уровнях. В конечном итоге те скифы, которых в конце III — начале II века до н. э. не изгнали и не истребили сарматы, были этими сарматами и славянами ассимилированы. Заметьте: у скифов было около полутысячелетия, чтобы растворить в себе подчинённых славян. Срок, скажем прямо, не малый. Причём и уровень скифской культуры, контактировавшей в Причерноморье с греческой культурой, был довольно высок. То есть объяснить удивительную устойчивость подчинённых славян тем, что они, как более культурный народ, навязали свою культуру и язык дикарям-завоевателям (явление в истории известное) и в конечном итоге растворили их в себе, — так вот этим объяснить славянскую устойчивость не получается. Загадка? Да, на наш взгляд, загадка. И исходя из точки зрения «механического соединения» скифов и славян её не решить. Можно только говорить о случайности подобного хода истории. Мол, вот получилось так, и всё тут. А почему? Бог весть. Но подход такой, прямо скажем, ненаучный.

На проблему можно взглянуть по-другому: что если скифы как таковые изначально, в основном своём массиве индоиранцами не были? Что если не славянские группы, а, наоборот, индоиранские были включениями в основной массив? Возможно ли такое? Для ответа на этот вопрос рассмотрим один из дошедших до нас скифских мифов (известен он в изложении Геродота). Причём миф этот о первочеловеке, прародителе, т. е. не рядовой, а, если можно так выразиться, основополагающий, «генетический». Излагаем его по книге Ю. Д. Петухова «Тайны древних русов». У царя Таргитая было три сына: Липоксай, Арноксай и младший Колоксай. Этот Таргитай и был первочеловеком, рождённым от верховного божества (в передаче Геродота — это Зевс, но, разумеется, у скифов было своё название божества) и дочери Борисфена-Днепра. Во время правления сыновей с небес упали на землю золотые предметы: плуг с ярмом, секира и чаша. Двум старшим братьям не удалось овладеть дарами, потому что при попытках приблизиться к ним братья испытывали нестерпимый жар, словно золото раскалялось и горело. Всё взял себе младший брат Колоксай. В результате земли скифов были поделены на три царства. И главное царство — золотое — стало принадлежать Колоксаю. От него и пошли все скифские цари (II, 45; 54–55).

На что сразу можно обратить внимание в этом мифе? Во-первых, на сходство с русским (шире — славянским) фольклором, для которого мотив соревнующихся трёх братьев — излюбленный. И ведь выигрывает всегда счастливчик-младший. Есть и сказки о трёх царствах, которые делят между собой братья. Причём младшему достаётся как раз золотое (двум старшим — железное и серебряное) (II, 45; 55). Любопытное совпадение. Вообще оно не единственное. Славянский и индоиранский фольклор имеют много схожего. На это учёные обратили внимание очень давно. Но, исходя из бытующего по сию пору мнения, что скифы-индоиранцы «бесспорно старше славян», выводы делались однозначные: славяне позаимствовали мотивы и детали сказок у иранского происхождения скифов-кочевников или, в крайнем случае, у сарматов. Но, строго говоря, никаких доказательств подобного заимствования у исследователей нет (II, 45; 55). Это всего лишь гипотеза, которую почему-то выдают за непреложную истину. Хотя с тем же основанием можно утверждать, что имел место обратный процесс заимствования: иранские мифологические сюжеты заимствованы у славян. И две других особенности вышерассмотренного мифа говорят именно о таком варианте.

Итак, во-вторых. Весьма странным кажется то обстоятельство, что в сказании скифов-кочевников, сказании, как мы отмечали, основополагающем, говорящем о первочеловеке и происхождении скифских племён, с неба падает плуг с ярмом, т. е. атрибуты земледельцев, но никак не кочевников. Для последних с небес должны были упасть скорее седло и уздечка или седло и стремя. Странно, не правда ли? И исследователи эту странность заметили давно, но, как это часто бывает, попросту отмахнулись от неё. Между тем факт наводит на вполне определённые размышления. В итоге же таковых — вывод о заимствовании сюжета данного мифа скифами у доскифского земледельческого населения Причерноморья.

Третья же особенность сказания может дать ответ на вопрос, к какой этнической группе принадлежало доскифское земледельческое население. Зарубежный исследователь Х. Коте установил, что имена братьев: Липо-, Арно-, Коло— не являются иранскими, а принадлежат древнейшему земледельческому населению, проживавшему в бассейне Днепра задолго до прихода туда ираноязычных скифов (II, 45; 56). Лишь окончание, искусственно добавлявшееся к именам «-ксай», то есть «царь», «вождь», имеет, возможно, скифо-иранское происхождение (II, 45; 56). Но эта прибавка дела не меняет.

Х. Коте воздержался от выводов, какому конкретно народу принадлежали заимствованные скифами имена. Но, думается, мы этот вывод можем сделать. Для славян имя «Коло» практически не требует перевода: «коло» — это «круг», «колесо», «круговое движение» и даже «солнце», совершающее по небу это самое круговое движение. По сей день слово это входит составной частью во многие слова славянских языков, везде обозначая именно «круг», «нечто круговое»: «колесо», «околица», «околичность», «коловорот», «колобок», «около».

Вполне по-славянски звучит и имя «Липо».

Заслуживает внимания, что, согласно мифу, от Колоксая пошли все племена сколотов (корень «коло» очевиден и в этом племенном названии) (II, 45; 56). Эти же последние, по мнению учёных, действительно в Причерноморских степях появились гораздо раньше скифов-иранцев. Так, Х. Коте считает, что сколоты обитали в Северном Причерноморье уже в середине II тыс. до н. э. (II, 45; 33). Не забудем и мнение советских учёных: сколоты вполне могли быть праславянами. Во всяком случае, академик Б. А. Рыбаков в этом был просто убеждён (II, 45; 44).

Остаётся только добавить, что, на наш взгляд, скифы-иранцы нашли в Причерноморье не только осёдлых славян-земледельцев, но и славян-кочевников, тех славян, которые сохраняли кочевой или, точнее, пастушеский уклад хозяйства, присущий их предкам во время многочисленных переселений. Земледелие таким славянам не было абсолютно чуждо: их сородичи «сидели» на земле. Поэтому и мифологические сюжеты славян-кочевников вполне могли содержать земледельческие атрибуты (такие как плуг и ярмо). Пришлые же кочевники-иранцы усвоили подобные мотивы именно потому, что перенимали их у славянских родов, ведущих схожий с ними образ жизни и хозяйствования. Представляется, что именно этим объясняется своеобразная механичность перенесения земледельческих мифологических сюжетов в мифологию кочевников.

На отношения скифов-иранцев и скифов-славян можно взглянуть совсем по-другому. В славянский (или праславянский, если угодно) этнический массив, состоявший из обитавших в Северном Причерноморье осёдлых, кочевых или полукочевых племён, с востока вклинился иранский элемент. Первоначально отношения между хозяевами и пришельцами могли быть мирными, ибо последних было не так уж много. С течением времени количество скифов-иранцев возрастало. В конечном итоге это привело к столкновениям со славянами. Очевидно, с VIII по V век до н. э. в Причерноморских степях славяне были сильно потеснены скифами. И Геродот записывал историю и предания уже «жёлтых» скифов, не зная, что в них вплетены история и предания более ранних скифов, «белых», т. е. славян. Славяне же выведены у него под именем сколотов и, возможно, скифов-пахарей.

Во всяком случае, именно к такой трактовке скифо-славянских отношений подводит нас «Велесова книга». Правы мы или нет, но то, что славяне в Северном Причерноморье обитали вместе со скифами, — это факт неоспоримый. А тогда нет ничего удивительного и в столкновении славян с персами царя Дария (дощечка 8), и в борьбе с греками-колонистами в эпоху основания Херсонеса (дощечка 6В). Это не фантазии мнимого фальсификатора «Книги Велеса». Всё указывает на то, что эти события действительно могли иметь место в истории славян.

Описанные в дощечках 8 и 28 отношения славян-русов с кельтами также соответствуют исторической действительности. Правда, об этом нет ни слова в учебной литературе, но учёным факт славяно-кельтских контактов хорошо известен. В III веке до н. э. кельты овладели Закарпатьем, Южной Польшей, Молдавией, став на два века сильными и агрессивными соседями славян на юго-западе. Покорить или ассимилировать славян кельты не смогли, но определённое культурное влияние на них оказывали, о чём говорят частые находки кельтских вещей на Среднем Днепре (II, 28; 141,152, 253–254).

Выше отмечалось, что римляне в своих завоевательных походах подошли совсем близко к границам расселения славянских племён (в Карпатах и на Дунае). Столкновение славян-русов с этим противником, безусловно, имело место. «Повесть временных лет» донесла до нас глухое воспоминание о тех далёких событиях, говоря о неких волохах, из-за которых славянам пришлось уйти с Карпат. Многие учёные полагают, что волохи — это и есть римляне. Справедливости ради необходимо отметить, что ряд исследователей видят в волохах русских летописей кельтов.

Как бы там ни было, но ничего не вероятного в описанных «Велесовой книгой» войнах русов с Римом нет. Другое дело, что детали этих войн в «Велесовой книге» иногда противоречат известным по другим источникам фактам. Например, всегда считалось, что римские легионеры никогда не заходили севернее Карпат (II, 28; 257). Однако текст дощечки 29 говорит об обратном. Император Траян — покоритель Дакии. Неудачи этого императора в Восточной Европе по римским письменным источникам не известны. Но та же дощечка 29 упоминает о крупном поражении легионов Траяна от дулебов. Причём пленные римляне десять лет трудились на полях дулебов.

Войны с готами, гуннами, болгарами, хазарами, греками-византийцами и, наконец, с варягами — всё это есть в «Книге Велеса». И критиковать памятник за изложение этих событий у скептиков оснований нет. Они известны и по другим источникам. Да, детали и хронология данных событий могут иногда противоречить тому, что известно. Но сути дела это не меняет, а указанные противоречия ещё не есть свидетельство ошибочности изложения фактов в «Дощечках Изенбека». Версия дощечек может оказаться и правильной. И уж тем более противоречия уже известному исторической науке не говорят о сфальсифицированности «Велесовой книги».

Итак, так же как и обстоятельства находки и введения «Книги Велеса» в научный оборот, и её язык, и алфавит, изложенные в ней исторические факты не дают оснований говорить, что этот памятник не является подлинным. Он по-другому заставляет взглянуть на славянскую историю. Взгляд этот противоречит общепринятой и привычной классической схеме. Но с тем большим вниманием необходимо отнестись к дощечкам, а не выбрасывать их из научного оборота, необоснованно считая подделкой.

Между тем критики приводят против «Велесовой книги» аргумент, который им, возможно, кажется очень серьёзным: «В ней («Велесовой книге». — И.Д.) нет ничего такого, чего заведомо не мог знать историк-любитель середины XX века. Ничего, что стало бы известно после 1953-го или 1970 гг. благодаря раскопкам либо открытию новых исторических документов или хотя бы таилось где-нибудь в музейных фондах либо неопубликованных экспедиционных отчётах» (II, 28; 285).

Вообще логика любопытная. Предположим на какоё-то время, что всё в вышеприведённом высказывании соответствует истине и Ю. П. Миролюбов (а именно он и имеется здесь в виду) действительно знал все факты, изложенные в «Книге Велеса». Что же с того? Абстрагируемся от данной конкретной ситуации и представим себе, что некий учёный находит некий исторический документ, в котором излагаются факты, уже известные науке. Только факты эти имеют своеобразную трактовку. Можем ли мы на основании известности излагаемых документом фактов обвинить учёного в том, что он подделал документ? Думается, что нет. Оснований для этого у нас будет маловато. Но тогда почему подобное соображение не действует в отношении «Дощечек Изенбека» и весьма категорично делаются утверждения, подобные тому, которое сейчас рассматривается нами?

Однако говорить, что в «Велесовой книге» нет ничего такого, «чего заведомо не мог знать» Ю. П. Миролюбов в середине XX века, — это искажать факты. Критики говорят, что Юрий Петрович подделывал памятник в конце 40 — начале 50х годов XX века. Но в то время он не мог знать о работах итальянских археологов 60—70х годов XX века, которые доказали, что в конце II тысячелетия до н. э. происходили мощные передвижения индоевропейских племён из Центральной Азии в Европу (см. об этом выше). О таких передвижениях дощечки говорят многократно. Миролюбов предвидел данные работы и их результаты? Здесь ещё можно возразить, что ничего он не предвидел, а просто автоматически переносил в текст памятника элементы популярной в середине XIX — начале XX века теории азиатской прародины индоевропейцев (к середине XX века, кстати, утратившей своё научное влияние).

Не мог знать эмигрант Миролюбов в момент подделки текстов дощечек и работ советских историков А. Н. Насонова и Б. А. Рыбакова, в 1940 —1950х годах установивших, что в русских летописях Русью именуется в широком смысле вся территория Киевской Руси, в узком же — территория Киевщины, Черниговщины и Переяславщины, а в ещё более узком — юг Киевщины. Именно здесь находится гнездо топонимов, связанных с корнем «рос/рус»: река Рось, её притоки Росава и Раставица, Русская поляна на Тясмине (II, 28; 255).

Ещё позже советские археологи нашли в этом регионе следы присутствия сарматов-роксолан. Но результатов их работ Юрий Петрович тем более не мог знать, ибо они были опубликованы уже после его смерти (II, 28; 255–256). Но и здесь критики могут возразить, заметив, что Русь от роксоланов выводил ещё М. В. Ломоносов, а Миролюбов просто изложил на страницах «Велесовой книги» его гипотезу. И эта гипотеза в дальнейшем подтвердилась. Вот и всё. И никаких якобы «гениальных» предвидений, предположение о каковых неизбежно подтверждает подлинность «Книги Велеса».

Но не могли быть известны первому исследователю дощечек в момент их провозглашаемой критиками подделки (кон. 40 — нач. 50х гг. XX столетия) итоги раскопок знаменитых Змиевых валов на Киевщине в 1968–1970 годах. Об этих итогах Ю. П. Миролюбов, умерший в 1970 году, не узнал вообще. А они таковы: методом радиоуглеродного анализа найденных внутри валов деревянных сооружений установлено, что эти огромные валы были построены в IV–VI веках н. э. (II, 37; 55). Причём, судя по объёму перемещённого грунта (80 млн куб. метров), подобные работы могли быть произведены только высокоорганизованным большим государством (II, 37; 55). Но не такое ли государство представляет из себя Русколань, описанная в «Велесовой книге». И заметим: никакой позднеантичный или раннесредневековый источник не даёт описания подобного государства. Да, говорится о мощных племенах роксоланов, но не об их государстве, сильном и высокоорганизованном. О нём говорится только в «Дощечках Изенбека». И здесь критикам и скептикам возразить уже нечего.

Глобальности глобальностями. Но ничто так сильно не подтверждает или не опровергает те или иные обстоятельства, как мелкие детали. Мы приведём несколько таких мелких штрихов, свидетельствующих, на наш взгляд, в пользу подлинности «Велесовой книги».

Тексты памятника говорят о том, что Киев основывался русами несколько раз. Впервые, согласно дощечкам 31 и 38А, его основал Кий, сын Ория, после переселения славян из Иньского края. Причём дощечка 38А уточняет, что тот, первый, Киев находился именно на Днепре. Локализовать во времени это событие весьма сложно. Но, судя по противоречивым указаниям самой «Книги Велеса», его вполне можно датировать первой половиной I тысячелетия до н. э. Дощечка 22 даёт возможность полагать, что Киев был основан только через триста лет после того Кия, который был сыном Ория («Кий-отец», как именуется он в тексте этой дощечки). И основал его, очевидно, тоже Кий, но уже другой (потому и название у города «Киев»). Можно думать, учитывая то, о чём говорит дощечка 15Б, что это был Кий — предводитель исхода славян с Карпат. Правда, в дощечке 15Б говорится, что, идя с Карпат, славяне не основали, а захватили уже существующий (основанный Кием-отцом?) на Днепре Киев. Выше отмечалось, что датировать Карпатский исход можно по-разному: V век до н. э., IV век до н. э. и II век до н. э. Соответственно, и второе основание (или завоевание уже существовавшего) Киева могло произойти в любой из этих трёх веков. Наконец, третий фигурирующий в текстах «Велесовой книги» Кий — Кий, водивший русов на болгар и живший, надо полагать, где-то в конце V — начале VI века н. э., также создал, согласно тексту дощечки 33, на днепровской земле город Киев. Можно с большой степенью уверенности предполагать, что это именно тот Кий, которого помнит «Повесть временных лет» как основателя Киева и могучего правителя, с которым считалась даже Византия. Кстати, Никоновская летопись содержит свидетельство о походе Кия на болгар (II, 28; 155). И именно опираясь на сообщение «Повести временных лет» и результаты раскопок на Старокиевской горе, в ходе которых было обнаружено городище, датируемое концом V–VI веками н. э., в 1982 году было решено отпраздновать 1500летие Киева. Но… Самое интересное, что археологические исследования показывают, что «Матерь городов Русских» действительно могла основываться несколько раз. На территории Киева и его окраин есть поселения и скифского времени (Хотовское и Ходосовское городища VI–V веков до н. э.), и зарубинецкого (рубеж н. э.), и раннесредневекового (II, 28; 239). Но в конце 40 — начале 50х годов Ю. П. Миролюбов не мог ничего знать об этом, ибо данные эти ещё не были известны науке. А о многих результатах раскопок он так и не узнал вообще, т. к. либо результаты не были опубликованы при его жизни, либо раскопки проводились уже после его смерти. Но как прозорлив он был, введя в текст своей подделки сообщения о нескольких основаниях Киева. И как гениально запутал хронологию лжепамятника. Так гениально, что она при всей запутанности всё-таки в ряде случаев вполне согласуется с полученными много лет спустя после фальсификаторских стараний Юрия Петровича научными данными.

Надеемся, вы уловили иронию последних слов. Да, в этом случае критикам «Книги Велеса» трудно выдвинуть какие-то аргументы. Как говорится, факты свидетельствуют сами за себя.

Не менее «яркие прозрения» посетили «фальсификатора» Миролюбова, когда он придумывал сюжеты, связанные с ещё одним городом русов — Голунью. Вообще «Книга Велеса» уделяет Голуни много внимания. О ней говорится в дощечках 17Б, 18А, 19, 22, 34, 35А, 36А, 36Б. Дощечка 22 сравнивает Голунь с Киевом, и сравнение это далеко не в пользу последнего: «Голунь была городом славным и триста городов сильных имела, а Киев-град имел меньше: на юге десять городов, и веси, и сёла немногие». Из текста той же 22й дощечки можно сделать вывод, что Голунь — это столица знаменитой Русколани: «Одна часть (славян. — И.Д.) пошла в Голунь, там осталась, а иная — в Киеве-граде. Первая — это Русколань (выделено нами. — И.Д.), а другая — киевляне…»

Дощечки 17Б, 35А и 34 содержат описания, которые позволяют составить некоторое представление о местоположении Голуни и её облике. «И то была Голунь, так как она в голой степи и лесу» (35А). «И та Голунь была поставлена кругом, который врагам тяжело одолеть» (17Б). «А Голунь-град был велик и богат, и враги шли на него, подожгли его, и стену сожгли» (34).

Основываясь на определённом созвучии названий, исследователи «Велесовой книги» выдвинули предположение, что Голунь — это город Гелон, о котором упоминает Геродот. Что ж? Логика в этом предположении есть. Очевидно, Голунь с Гелоном отождествлял ещё Ю. П. Миролюбов. Либо если допускать мысль о написании «Велесовой книги» им самим, то придётся признать, что название «Голунь» придумано им по созвучию с названием «Гелон». Но в конце 40 — начале 50х годов XX века, т. е. во время, когда предполагаемая подделка могла быть создана, о Гелоне практически ничего не было известно. Даже не было известно его местоположение. Ю. П. Миролюбов вслед за некоторыми дореволюционными авторами склонен был искать его где-то в Мордовии, между Волгой, Доном и Окой (II, 28; 251). Современник Ю. П. Миролюбова Г. В. Вернадский, известный русский историк-эмигрант, в своей книге «Древняя Русь», вышедшей в 1943 году, писал: «Геродот ничего не говорит о днепровских порогах. Речные пути по Дону и Волге были, очевидно, лучше изучены греками. Геродот упоминает город Гелон, находящийся в глубине суши по направлению на северо-восток. Он, возможно, был расположен на нижнем Дону или на реке Донец (выделено нами. — И.Д.)» (II, 19; 75–76).

Однако исследования советских археологов 60—80х годов прошлого столетия (в первую очередь Б. А. Шрамко) надёжно отождествили Гелон с огромным Бельским городищем на Полтавщине (II, 28; 251). Раскопки Бельского городища дали результаты, которые можно считать интересными именно с позиций отождествления геродотовского Гелона с Голунью «Велесовой книги». Прежде всего Бельское городище стоит на границе лесостепи и степи (дощечка 35А о Голуни: «…она в голой степи и лесу»). Оно имеет форму треугольника. Но первоначально (по археологическим данным, в VII веке до н. э.) здесь возникло два городища округлой формы — Западное и Восточное. Несколько позже возникло так называемое Куземинское городище, но оно имело также округлую форму. И все эти три гигантских круга впоследствии были встроены в вал Большого Бельского городища, общая площадь которого не уступает Москве конца XIX века (II, 28; 251, 147). Причём Западное городище населяли праславяне — потомки носителей чернолесской культуры (II, 28; 251). Но на этом любопытные совпадения не заканчиваются. VII век до н. э. — время основания Бельска-Гелона, по данным археологов. Но дощечка 35А «Книги Велеса» утверждает, что Голунь была основана самим Орием: «И тогда отец Орий отвёл стада свои и людей от них, и вёл подальше, и сказал: «Там заложим город». И то была Голунь…». Выше говорилось, что события, связанные с Орием и его сыновьями Кием, Щеком и Хоривом, можно датировать, исходя из хронологии «Велесовой книги» первой половиной I тысячелетия до н. э.

Раскопки Бельского городища показали, что в конце VI века до н. э. стена Западного городища (т. е. именно славянского) была сожжена (II, 28; 155, 251). Возможно, это произошло в связи с походом Дария на Скифию. Но дощечка 34 говорит о подожжении Голуни врагами и сожжении её стены. А дощечка 8 упоминает о нападении персов и том поражении, которое русичи потерпели от них из-за своих усобиц.

Та же 34я дощечка содержит текст о походе князя Кия на болгар с целью отвоевания у них Голуни. Поход был успешным: «И так Голунь, град русский, отобрали по обету своему у другой земли. Так-то он те края отобрал и русичами населил». Когда у нас речь шла о Киеве, то уже отмечалось, что этот ходивший на болгар Кий жил примерно в конце V — начале VI века н. э. и что это, по всей вероятности, тот Кий, которого помнит «Повесть временных лет». И вот что интересно: окончательно запустевшее в I веке н. э. Бельское городище снова возродилось именно в VI веке н. э.: на Восточном Бельском городище раскопано славянское поселение этого времени и найдена, в частности, антская фибула с надписью (II, 28; 155).

Теперь ясно, что современные исследователи «Велесовой книги» в своём отождествлении Гелона и Голуни, помимо созвучия наименований городов, могут опираться на археологические данные, которые дают множество оснований для подобного отождествления. Но это в наши дни, а вот Ю. П. Миролюбов только что изложенной информацией не располагал, ибо, повторим, в середине прошлого столетия, когда, по утверждению критиков, он корпел над дощечками, ею не располагал никто. Она попросту ещё не была известна учёным. Некоторые факты стали известны уже после смерти Юрия Петровича.

Поэтому, хотят того критики или нет, но им придётся снова, как и в случае с Киевом, объяснять всё либо «гениальной прозорливостью» фальсификатора, либо «невероятнейшими совпадениями». Но в таком случае нам придётся спросить: а не много ли совпадений допускают наши оппоненты? Как-то это антинаучно выглядит: там совпадение, тут простое совпадение, а вот здесь случайное совпадение. Богатый арсенал совпадений — ничего не скажешь.

Итак, на этом мы завершаем рассмотрение интереснейшего памятника древней славянской (дохристианской) письменности — «Велесовой книги». Памятника спорного, ибо далеко не все учёные признают его подлинность. Однако в своей работе мы попытались показать, что нет ничего такого ни в обстоятельствах находки и введения «Велесовой книги» в научной оборот, ни в её алфавите и языке, ни, наконец, в излагаемых в ней фактах, что однозначно свидетельствовало бы в пользу сфальсифицированности этого памятника. Но зато есть масса нюансов, которые говорят в пользу его аутентичности. Видимо, именно поэтому проходивший в 1992 году в Лондоне международный симпозиум «Разрушение и ренессанс славянской цивилизации» признал «Велесову книгу» важным звеном системы общеславянских ценностей. И с таким выводом согласился учёный совет Международного Славянского института им. Г. Р. Державина (II, 28; 14).

Нам же остаётся только сказать огромное спасибо тем людям, которые сохранили «Велесову книгу» и благодаря трудам и заботам которых этот памятник стал широко известен: Ф. А. Изенбеку, Ю. П. Миролюбову, А. А. Куренкову, С. Ляшевскому, С. Я. Парамонову (Лесному), Б. А. Ребиндеру, Р. Пешичу, Ю. К. Бегунову, А. И. Асову, Н. В. Слатину и многим другим. Мы искренне убеждены, что пройдёт совсем немного времени, и значительный вклад этих учёных и просто энтузиастов в углубление знаний по славянской истории и языковедению будет признан бесспорным.