Памятники рунической славянской письменности: «Боянов гимн». Вопрос его подлинности

Тема «Боянова гимна» очень тесно связана с именем человека, которому приписывается авторство, т. е. фальсификация, этого памятника. Человек этот — Александр Иванович Сулакадзев.

Оценки, которые ему даются в советской и российской исторической науке, мягко говоря, не очень лестны.

Процитируем, например, книгу В. П. Козлова «Тайны фальсификации». Глава о А. И. Сулакадзеве, носящая название «Хлестаков отечественной “археологии”, или Три жизни А. И. Сулакадзева», начинается следующими словами: «Александр Иванович Сулакадзев — наиболее известный отечественный фальсификатор исторических источников, “творчеству” которого посвящён не один десяток специальных работ. К этому необходимо добавить, что он наиболее масштабный фабрикант подделок. По меньшей мере три обстоятельства дают нам основания для такого заключения: непостижимая дерзость в изготовлении и пропаганде фальшивок, размах и “жанровое”, или видовое, разнообразие изделий, вышедших из-под его пера» (II, 34; 155). Причём эпиграфом к данной главе своей работы В. П. Козлов взял слова П. Я. Чаадаева: «Есть умы столь лживые, что даже истина, высказанная ими, становится ложью» (II, 34; 155).

Комментарии, как говорится, излишни. Сочетание названия главы, эпиграфа к ней и первых её слов даёт полное представление о точке зрения автора на личность и деятельность Александра Ивановича. Заметим, что таковое мнение не исключение, а общепринято и хрестоматийно.

Но вот слова другого автора о А. И. Сулакадзеве: «Как много давалось ему несправедливых и язвительных оценок! И сии оценки были в основном литературного характера, будто он был не реальным человеком, а неким придуманным персонажем» (II, 9; 133). Принадлежат эти слова А. И. Асову.

Итак, есть и другое мнение о А. И. Сулакадзеве. И пускай оно единственное, но тем не менее существует. И факт существования этого мнения заставляет нас приглядеться к личности Александра Ивановича Сулакадзева, его жизни и деятельности повнимательнее.

Родился А. И. Сулакадзев в 1771 году в небольшом селе Пехлеце Рязанской губернии. Село принадлежало его родителям. Как нетрудно заметить, фамилия у нашего героя имеет кавказские корни. Сулак — это река в Дагестане. Если верить автобиографическим записям А. И. Сулакадзева, то его дед по отцу — грузинский князь Г. М. Сулакидзе. Последний при Петре I приехал в Россию вместе с царём Вахтангом VI да так и остался на русской службе.

Отец Александра Ивановича, И. Г. Сулакадзев (1741–1821), был уже вполне обрусевшим. Он воспитывался в одной из гимназий при Московском университете (между прочим, вместе с Фонвизиным и Новиковым), занимал ряд канцелярских должностей, а с 1782 года до увольнения в 1808 году в чине титулярного советника служил рязанским губернским архитектором. В 1771 году И. Г. Сулакадзев женился на дочери рязанского полицмейстера С. М. Боголепова. В этом же году на свет появился Александр.

Неизвестно, где и как А. И. Сулакадзев получил образование (вероятно, в рязанской либо в той же московской гимназии, что и его отец). Однако известны его разносторонние знания. Он владел несколькими языками: латынью, древнегреческим, французским, немецким, итальянским. Во всяком случае, он свободно читает на этих языках, судя по трудам и книгам, на которые он ссылается (II, 9; 134). Как можно судить по его дневникам, Сулакадзев неплохо разбирался в астрономии, химии, физике, интересовался театром, музыкой, живописью.

Какое-то время А. И. Сулакадзев служил в лейб-гвардии в Семёновском полку, вместе с Преображенским являвшимся наиболее привилегированным гвардейским полком Российской империи. В этих полках служили дворяне, представители самых знатных фамилий России, а командовали полками императоры.

Вышел в отставку Александр Иванович в чине поручика. Служил далее уже по штатской линии. Он стал чиновником комиссии погашения долгов в Министерстве финансов. Был титулярным советником, то есть чиновником 9го класса. Чин невысокий. Тем не менее служба в Министерстве финансов, видимо, приносила неплохой доход, так как А. И. Сулакадзев был достаточно обеспеченным человеком. Он имел собственный двухэтажный особняк в Санкт-Петербурге. Его увлечение коллекционированием древностей также требовало немало средств.

В 1803 году А. И. Сулакадзев женился на Софье Вильгельмовне Шредер. С этой женщиной связан и трагический конец жизни нашего героя. 25 августа 1830 года (по свидетельству М. О. Макаренко, изучавшего письма Софии Сулакадзевой фон Гоч) она бежит из дома с подпоручиком уланского полка Альбертом фон Гочем (II, 9; 149). Александр Иванович, которому было тогда 59 лет, наверное, очень любил свою неверную супругу, потому что уже 3 сентября 1830 года он умирает (или кончает с собой).

Кстати, заметим, что в книге В. П. Козлова «Тайны фальсификации» дата смерти Сулакадзева приводится неверно. В ней указан 1832 год, а не 1830 (II, 34; 156).

Мы уже упомянули об увлечении А. И. Сулакадзева коллекционированием древностей. Причём из древностей его более всего интересовали древние книги, и прежде всего касающиеся отечественной истории. Страсть к истории и старинным книгам А. И. Сулакадзев унаследовал от деда по материнской линии С. М. Боголепова и от своего отца. Первый, по свидетельству внука, вёл «записки своей жизни, кои весьма драгоценны, о царствованиях и происшествиях» (II, 34; 156). Второй имел значительную библиотеку рукописей и печатных книг. Она затем вошла в коллекцию Александра Ивановича, о чём свидетельствуют штампы на ряде дошедших до нас экземпляров этой коллекции: «Сулакадзев. 1771» (II, 34; 156).

Собрание книг и рукописей А. И. Сулакадзева по своим размерам было весьма значительным. В настоящее время известна рукопись, числившаяся в коллекции под номером 4967, что говорит о минимуме письменных и печатных материалов собрания (II, 34; 161). На одной из рукописей А. И. Сулакадзев записал, что у него «более 2 тысяч рукописей всякого рода, окромя писанных на баргаментах» (II, 34; 161).

Однако, как принято считать, такое в высшей степени благородное занятие, как собирание древних книг и манускриптов, А. И. Сулакадзев сочетал с изготовлением фальшивок для своей коллекции.

Назовём некоторые из подделок Сулакадзева. Считается, что одним из наиболее часто употребляемых им приёмов при фальсификации были приписки к подлинным рукописям с целью их «состарить».

К подобного рода подделкам относят «молитвенник» князя Владимира. Его в 1923 году обнаружил винницкий архиепископ Иоанн Теодорович во время объезда своей епархии «в глухом углу Подолии». В рукописи имелись даты 999 г. и 1000 г. от Рождества Христова. Её поля, свободные места были сплошь заполнены многочисленными приписками известных и ранее неизвестных исторических деятелей Руси Х — XVII веков. В их числе фигурировали первый новгородский епископ Иоанн Корсунянин, первый российский митрополит Леон, патриарх Никон, в библиотеке которого в 1652 году находилась рукопись, некие Оас, Урса, Гук, Володмай, чернец Наленда-«псковит» и т. д. Но, пожалуй, наиболее значительны в обнаруженной рукописи две приписки. В первой говорилось, что настоящим молитвенником новгородский посадник Добрыня благословил великого князя Владимира. Вторая приписка представляет собой дарственную запись Владимира, согласно которой он возвращал молитвенник Добрыне для поминания его грешной души (II, 34; 169).

Приписки свидетельствовали об обнаружении самой древней из известных до этого русских рукописей, восходящей к великокняжеской библиотеке, а затем бережно сохранявшейся православным духовенством. Однако в 1928 году М. Н. Сперанский, проведя детальный палеографический анализ приписок, показал, что и речи не может идти об их сколько-нибудь значительной исторической ценности. По мнению Сперанского, перед нами «подлинная рукопись новгородского происхождения XIV века, но с поддельными приписками, сделанными позднее, притом по письму, подражающему с палеографической точки зрения неудачно письму древнему, — обычная манера Сулакадзева…» (II, 34; 170). Что заставило учёного связать «молитвенник» с именем Сулакадзева? Дело в том, что рукопись «молитвенника» была известна ещё в 1841 году как происходящая из собрания последнего. Отсюда последовал логичный вывод: то, с чем имел дело исследователь, и была книга из коллекции Сулакадзева с его фальсифицирующими приписками. Мы ещё вернёмся к вопросу о «молитвеннике» великого князя Владимира. Он несколько сложнее, чем представляется на первый взгляд. Сейчас же продолжим перечень подделок.

Ещё в 1881 году князь П. П. Вяземский сослался в своей работе о монастырях на Ладожском и Кубенском озёрах на пергаментный «вселетник» новгородского митрополита XI века Иллариона как на вполне достоверный источник. В нём под 1050 годом говорилось: «Се лето принесоша съ Валаама Новуградъ Великий преподобныхъ Сергия и Германа у трети разъ» (II, 34; 170).

Сперанский разыскал эту рукопись, представляющую собой церковный устав в списке XV века. Здесь, как и в «молитвеннике», на свободных местах киноварью более тёмного цвета, чем в подлинной рукописи, примитивным уставом был сделан ряд приписок. Первая из них сообщала, что рукопись написана иноком Ларионом в память пребывания в Печёрском монастыре в 1050 году. Вторая приписка повествовала со ссылкой на «древнее письмо» о путешествии апостола Андрея Первозванного в Киев, Смоленск, Новгород, на Валаам.

Сперанский обнаружил ещё две части этой рукописи, кем-то разделённой. В них также имелись фальсифицированные приписки. Все эти приписки и разделение рукописи Сперанский отнёс на счёт Сулакадзева (II, 34; 171).

В руках того же М. Н. Сперанского побывало и ещё несколько подлинных рукописей с приписками, как принято считать, Сулакадзева, содержащими вымышленные факты прошлого. Одна из них представляла пергаментную рукопись XIII — XIV веков, в которой были сделаны две приписки: 1367 года «Зуты посадницы» и 1116 г. «Жарослава». Последний молился за ладожского посадника Павла и просил Бога помочь закончить строительство церкви Богородицы и печи в монастыре на острове Валааме. Вторая — бумажная рукопись конца XVII века — содержала приписку, где заверялось, что рукопись ещё в XII веке принадлежала князю Игорю. В третьей рукописи (на бумаге начала XVIII века) в пространной записи говорилось, что написана она в 1280 году инокиней, бывшей женой князя Ярослава Ярославича, в знак поминания его души. Здесь же сообщалось, что в этот год скончался митрополит Кирилл, упоминались дети Ярослава — Святослав, Михаил и Ярослав. В четвёртой рукописи — Хронографе в списке XVI века сфальсифицированная приписка сообщала о её создании в 1424 году (II, 34; 171).

Подлинных рукописей, фальсифицированных приписками, находившихся в коллекции Сулакадзева, сохранилось довольно много. То, о чём мы сказали, — это далеко не всё. В 1832 году П. М. Строев писал Н. Г. Устрялову: «Ещё при жизни покойника (Сулакадзева. — И.Д.) я рассматривал книжные его сокровища, кои граф Толстой намеревался тогда купить. Не припомню там списка Курбского, но подделки и приправки, впрочем весьма неискусные, на большей части рукописей и теперь ещё мне памятны. Тогда не трудно было морочить» (II, 34; 160–161). Сомневаться в словах известного историка и археографа не приходится. То есть отнести приписки на рукописях ко времени их существования после смерти Сулакадзева, вне его коллекции, невозможно. Конечно, можно оспаривать принадлежность отдельных рукописей к собранию Александра Ивановича. Но то, что сфальсифицированные приписки на рукописях этого собрания были, — это, увы, факт. Однако можно усомниться в другом: принадлежат ли данные приписки руке самого Сулакадзева. Нельзя отрицать возможности попадания рукописей в коллекцию уже с приписками. А у Сулакадзева просто не хватало необходимых знаний, чтобы распознать подделки.

Кроме приписок Сулакадзева обвиняют ещё и в фальсификации целых исторических документов. Первое место в списке таких фальсификатов принадлежит «Боянову гимну». Первое даже по хронологии, ибо принято считать, что это одна из самых ранних фальшивок Сулакадзева, изготовленная им около 1807 или 1810 года (II, 34; 164), (II, 9; 120, 183–184). Примерно в это же время появились на свет «Перуна или Велеса вещания», или «Произречения новгородских жрецов». «Книгорек», а также «Каталог книг российских и частью иностранных, печатных и письменных, библиотеки Александра Сулакадзева» дают нам целый список древних книг и рукописей, которые учёными в один голос объявляются подделками Сулакадзева: «Сборостар», «Родопись», «Ковчег русской правды», «Идоловид» и другие (II, 34; 178–179). Причём вот интересный факт. Если «Боянов гимн» известен хотя бы в копии, изготовленной Сулакадзевым для Г. Р. Державина, «Перуна и Велеса вещания» известны в отрывках, опубликованных Державиным в 1812 году в его собственном переводе, то остальных памятников никто из учёных даже не видел. Они бесследно пропали, когда после смерти А. И. Сулакадзева его коллекция была распылена. Точнее, учёные первой трети XIX века могли их видеть, но никаких описаний не оставили, никаких мнений о них не высказали. Поэтому всё, чем мы располагаем, — это описания этих памятников самим Сулакадзевым в «Книгореке» и «Каталоге». А данные описания дают даты от I до Х века нашей эры. Учитывая такую датировку и присовокупляя к ней репутацию Сулакадзева как «разудалого» фальсификатора, современные исследователи все эти рукописи скопом относят к фальсификатам.

Долгое время А. И. Сулакадзева считали автором «Велесовой книги», которая, естественно, также объявлялась подделкой. Впервые без каких-либо веских на то оснований связала её с именем Сулакадзева Л. П. Жуковская, написавшая первую статью о ней в нашей стране (II, 34; 185). Этой точки зрения стали придерживаться вслед за Жуковской и другие учёные. Однако впоследствии в подделке этого памятника обвинили его комментатора и издателя Ю. П. Миролюбова. Тем не менее не столько в научных, сколько в «околонаучных» кругах взгляд на «Дощечки Изенбека» (второе название «Велесовой книги») как на произведение Сулакадзева сохранился. Ещё в 2001 году Андрей Балабуха в статье «Творцы небывалого и небываемого», увидевшей свет в одном из массовых современных изданий, безапелляционно обвинил Александра Ивановича в изготовлении «Велесовой книги» (II,14; 15).

Сами книжные каталоги А. И. Сулакадзева, то есть «Книгорек» и «Каталог… библиотеки Александра Сулакадзева» объявляются фальшивками, призванными связать серию фальсификаций в единое целое. Цель такой «увязки» — создание впечатления о большей достоверности подделок (II, 34; 179). Вот как характеризует создание каталогов Сулакадзевым В. П. Козлов: «В последние годы жизни Сулакадзев уже не мог удовлетвориться составлением отдельных подделок — его едва ли не болезненная страсть требовала большего размаха. Так, в его воображении постепенно созревает замысел подделки целого корпуса источников — их коллекций» (II, 34; 176). В этом свете использование Сулакадзевым при составлении каталогов последних достижений и требований палеографии (в каталогах книги распределены по разделам, каждая рукопись имеет в них свой порядковый номер, выделенное заглавие, указывается количество её листов, материал, на котором она написана, сообщается об имеющихся приписках, даются библиографические и иные сведения о входящих в неё сочинениях и т. д., т. е. излагаются палеографические приметы) выглядит только как совершенствование приёмов подачи своих подделок.

Когда речь идёт о столь масштабной, можно сказать, поставленной на поток фабрикации древностей, то неплохо было бы уяснить мотивы, которыми руководствовался фальсификатор.

Первый возможный мотив — корысть. Однако обвинять Сулакадзева в корысти никаких оснований нет. Его увлечение за всю жизнь не принесло ему практически никаких доходов. Известен лишь один случай продажи им древностей из своей коллекции: императору Александру I в Русскую комнату Эрмитажа (подробнее об этом ниже). Вообще же, напротив, Сулакадзев тратил большие деньги на приобретение новых раритетов, привидение их в должный порядок.

Справедливости ради необходимо отметить, что однажды попытку купить кое-что у Сулакадзева сделал также граф Толстой, любитель древних книг. Инициатива, как можно судить по обстоятельствам дела, тогда исходила именно от Толстого. Кроме того, приобретено ничего не было, ибо П. М. Строев, осматривавший по поручению графа собрание Сулакадзева, весьма скептически отозвался об этом собрании. Цитату из письма П. М. Строева, касающуюся данного поручения, мы приводили выше.

Сам же Александр Иванович один-единственный раз предлагает свою коллекцию. Причём не какому-нибудь частному антиквару. Он предлагает её Румянцевскому Музеуму (будущей Российской государственной библиотеке). Было это в 1823 году. Неизвестна сумма, о которой шла тогда речь. Да и вообще шла ли речь о какой-то сумме? Ибо есть основания предполагать, что Сулакадзев мог предложить своё собрание безвозмездно. Он мог руководствоваться тревогой за его судьбу, опасаясь в случае своей смерти (человек в то время он был уже немолодой) распыления собрания, что, собственно, и произошло в действительности.

В 1823 году Румянцевский Музеум, однако, ничего не приобрёл. На этот раз соответствующий отзыв о коллекции Сулакадзева дал другой «столп» российской науки — А. Х. Востоков. Правда, в то время никаким «столпом» он ещё не был. Был он служащим невысокого ранга в Музеуме Румянцева, помощником хранителя древностей. И научных заслуг особых не имел. Выпустил небольшую работу, посвящённую стихосложению и строению предложений, в которой показал себя учеником М. В. Ломоносова. И его плагиатором, как считает А. И. Асов (II, 9; 125).

Канцлер Румянцев давал поручение не Востокову, последнему дело перепоручили (II, 9; 125). Насколько добросовестно Востоков исполнял ему порученное, видно хотя бы из того, что канцлер, видимо, утомлённый затяжкой дела, сам требовал отчёта в его выполнении. На что получил вот такое «милое» послание: «Доселе ещё не имел я случая быть у г-на Салакадзева (ошибка Востокова. — И.Д.) для просмотрения его рукописей, но надеюсь побывать у него на этой неделе, и не умедлю донесть Вашему с-ву о том, что найду в его книгах достопримечательного (8 мая 1823 года)» (II, 9; 126–127). Судя по тому, что вернулся в Москву из Петербурга А. Х. Востоков с пустыми руками, ничего «достопримечательного» в собрании Александра Ивановича он так и не обнаружил. Его отзыв о собрании легко предположить. Мы ещё вернёмся к чёрной роли, которую сыграл Востоков в судьбе Сулакадзева и судьбе его коллекции. Также заметим, что пренебрежительные отзывы и Востокова, и Строева о коллекции Сулакадзева далеко не объективны. Об этом у нас тоже пойдёт речь в дальнейшем.

Сейчас же скажем, что «коммерсант» из Сулакадзева был плохой. Говорить о корыстных целях его подделок, коли уж допускать наличие этих самых подделок, не приходится.

Другим мотивом фальсификатора могло быть честолюбие. То есть наш герой хотел прославиться благодаря древностям из своего собрания. По мнению В. П. Козлова, двигать А. И. Сулакадзевым могло «болезненное убеждение в своих возможностях с помощью фальсификаций установить историческую истину» (II, 34; 179). Наконец, Александр Иванович был патриотом России. Это хорошо видно по его дневникам и другим записям. Стремление удревнить историю Отечества, посредством подложных исторических фактов ещё более прославить его, безусловно, могло руководить действиями Сулакадзева, заставляя его подделывать раритеты.

Сама общественная и научная атмосфера первых десятилетий XIX века была хорошим «двигателем» для этих мотивов, как отдельно взятых, так и всех вместе. Начало века было ознаменовано замечательными открытиями в славянской и русской литературе и письменности: в 1800 году вышло в свет первое издание «Слова о полку Игореве», спустя три года стал известен Сборник Кирши Данилова, ещё через четыре-пять лет — Остромирово Евангелие. На страницах периодики появились сенсационные известия о книгах Анны Ярославны, «древлянских рукописях», писанных руническими буквами, славянском кодексе VIII века, обнаруженном в Италии, и т. д. Всё это будоражило умы современников Сулакадзева. Казалось, что прошлое России, славянских народов всё больше и больше отодвигается в глубь веков, начинает щедро приоткрывать свои тайны. Энтузиазм первооткрывательства неизвестных источников поддерживался оптимизмом, надеждой и даже уверенностью, что от взора исследователей скрыто ещё немало памятников, способных перевернуть все исторические знания. Несомненно, и Сулакадзев испытывал энтузиазм и оптимизм первооткрывателя. И их можно рассматривать как ещё один мотив в его возможной деятельности по подделке исторических источников.

Однако допустить действие тех или иных побудительных причин — это одно, а вот найти подтверждение подобному действию в фактах жизни Александра Ивановича — это уже совсем другое. Мы уже показали, что допуск о меркантильных интересах не выдерживает никакой критики. Что же касается честолюбия, желания удревнить историю своей страны и «болезненного стремления» с помощью подложных фактов установить историческую истину, то нам прежде всего бросается в глаза, что Сулакадзев как-то «лениво», если можно так выразиться, действовал, побуждаемый этими мотивами.

Известна всего одна работа А. И. Сулакадзева, в которой он ссылается на древности из своей коллекции как на исторические источники. Это «Опыт древней и новой летописи Валаамского монастыря». В нём широко цитировались «Боянов гимн», «вселетник» митрополита Иллариона с рассказом о перенесении в 1050 г. с Валаама в Новгород мощей преподобных Сергия и Германа и путешествии Андрея Первозванного на Валаам (II, 34; 173). В «Опыте» Александр Иванович впервые привёл и выписки из «древо-славянских проречений на пергамине V века, где говорилось, что Андрей Первозванный «от Иерусалима прошёл Голяд, косог, Роден, скеф и скиф и славян смежными лугами» (II, 34; 174). Также впервые он использовал так называемую «Оповедь», находившуюся в его собрании. В ней рассказывается, по утверждению Сулакадзева, о возникновении Валаамского монастыря в Х веке, о крещении тогда же преподобным Сергием некоего лица, а также о путешествии на Валаам Андрея Первозванного (II, 31; 174).

Данная «Оповедь» безоговорочно современными исследователями признаётся фальсификацией (II, 34; 174). Хотя в глаза её никто из них не видел, палеографического анализа её ни в наше время, ни в XIX веке не проводилось. Откуда же такой строгий и однозначный приговор? Оказывается, его возникновением мы обязаны уже упоминавшемуся А. Х. Востокову. В 1850 году игумен Валаамского монастыря Дамаскин писал сему почтенному учёному мужу: «Титулярный советник Александр Иванович Сулакадзев, трудившийся много лет над составлением истории Валаама, приводит в рукописи, хранящейся в нашем монастыре, следующее заимствованное им из рукописной «Оповеди» (далее следует небольшой отрывок из «Оповеди» о путешествии Андрея Первозванного. — И.Д.) … Сколь вероятно это сказание и находится ли оно в печатном издании?» (II, 34; 174). Востоков ответил следующее: «Что касается приведённой Вами в письме Вашем выписки из сочинения Сулакадзева, то она не заслуживает никакого вероятия» (II, 34; 174). И далее: «Покойный А. И. Сулакадзев, которого я знал лично, имел страсть собирать древние рукописи и вместе с тем портить их своими приписками и подделками, чтобы придать им большую древность; и эта так называемая им «Оповедь» есть такого же роду собственное его сочинение, исполненное небывалых слов, непонятных словосокращений, чтоб показалось древнее…» (II, 9; 129). Такой вот отзыв. Заметим, что им не только перечёркивается «Оповедь» как исторический источник, но и наносится удар по репутации Сулакадзева, а также подвергается сомнению ценность его коллекции. Но возникает вопрос: а видел ли господин Востоков эту «Оповедь», которую он так безапелляционно объявил фальшивкой, или свой приговор объявил, основываясь на том маленьком отрывке из неё, который прислал ему игумен Дамаскин? А уж современные исследователи, кроме этого отрывка и «приговора» Востокова (кстати, высказанного в частном письме, а не на страницах какого-либо научного труда), для своих выводов никаких других оснований точно не имеют. Не маловато ли этих оснований? Между тем в XIX веке учёные ссылались на «Оповедь» как на источник, заслуживающий доверия. Достаточно сказать, что в 1841 году её данные вошли в «Материалы для статистики Российской империи», в 1852 году на неё ссылались в книге «Остров Валаам и тамошний монастырь». «Оповедь» использовалась в четырёх первых изданиях «Описания Валаамского монастыря» начиная с 1864 года и вплоть до 1904 года, когда вышло пятое издание (II, 34; 175). И даже в наше время не все склонны считать её фальшивкой. Её свидетельства использовали советский историк В. Б. Вилинбахов и «Журнал Московской Патриархии» (II, 34; 175).

Но вернёмся непосредственно к «Опыту древней и новой летописи Валаамского монастыря» Сулакадзева, его честолюбивым устремлениям и прочим «грехам». Как можно заключить из письма игумена Дамаскина, данное сочинение Александра Ивановича не было широко известно. Более того, вероятно, оно было всего в единственном, рукописном, экземпляре. И экземпляр этот хранился в Валаамском монастыре, о чём и свидетельствует его настоятель в вышеприведённом отрывке из письма. Говорит он и о многолетнем труде Сулакадзева над «Опытом». Согласитесь, странное честолюбие и странное стремление решать спорные исторические вопросы с помощью придуманных фактов, не стремясь к широкой огласке своих трудов, да ещё и занявших многие годы.

Примерно такая же ситуация сложилась с «Бояновым гимном». Сулакадзев предоставил его копию Г. Р. Державину, который опубликовал отрывок из неё. Но сам Александр Иванович воздерживался от публикации и не пропагандировал свой раритет каким-то иным образом. По этому поводу Евгений Болховитинов даже писал Державину следующее: «Г. Селакадзев (ошибка Болховитинова. — И.Д.) или не скоро, или совсем не решится издать их («Боянов гимн» и «Произречения новгородских жрецов». — И.Д.), ибо ему много будет противоречников…» (II, 9; 180). Конечно, эту «скромность» легче лёгкого объяснить тем, что фальсификатор боялся разоблачения. Собственно, так и объясняет её В. П. Козлов на страницах своей книги (II, 34; 168). Но, по нашему мнению, причина тут была иная. Не разоблачения боялся Сулакадзев, а травли. Да-да. Именно травли. Подобный же страх довлел над Ю. П. Миролюбовым, который более чем век спустя не решался публиковать текст «Велесовой книги», а, опубликовав его, вынужден был всё время оговариваться вот в таком духе: «Мы вообще не хотели публиковать текста «Дощек Изенбека», потому что такие публикации всегда вызывают дружное возмущение всех, кто даже «Слово о полку Игореве» считает подделкой…» (II, 52; 151). Он же, этот страх, довлеет даже в наши дни и даже над учёными с мировыми именами, когда речь заходит о признании подлинными памятников, которые в чём-то противоречат общепринятым научным догмам. Так, Асов описывает ситуацию, когда академик Борис Александрович Рыбаков, этот титан советской и российской исторической науки, испугался прорецензировать рукопись Асова, посвящённую той же «Велесовой книге» (II, 9; 155).

И не надо думать, что во времена Сулакадзева дела в этом отношении обстояли лучше. Они обстояли хуже. Диктат норманнской теории тогда был полный. Возвышать свой голос против неё было очень сложно, учитывая, что в Российской академии наук заседали немецкие профессора, в правительстве заседали в большом количестве немецкие министры, а на русском престоле сидели почти немецкие цари. Чтобы подобные наши утверждения не казались преувеличением, предоставим слово известным русским учёным, жившим в XIX веке.

Вот что пишет в своей книге «Варяги и Русь» профессор Гедеонов в 1876 году (т. е. почти полвека после смерти Сулакадзева): «Неумолимое норманнское вето тяготеет над разъяснением какого бы то ни было остатка нашей родной старины» (II, 37; 54). А несколько позже, в конце XIX века, профессор Загоскин, обозревая положение дел в российской исторической науке на протяжении этого столетия, писал: «Поднимать голос против учения норманнизма считалось дерзостью, невежеством и отсутствием эрудиции, объявлялось почти святотатством. Это был какой-то научный террор, с которым было очень трудно бороться» (II, 37; 54).

Вот так — ни больше ни меньше. Помимо диктата господствующей научной теории существовал ещё диктат церкви. Противоречить церковным догмам в те времена грозило весьма большими неприятностями. Действовали Индексы отречённых книг, существовали законы, основанные на постановлениях Соборов, о недозволенности публиковать всякую «языческую нечисть» (II, 37; 33). Очень же многие раритеты из собрания Сулакадзева попадали в разряд «книг еретических» и «книг непризнаваемых, коих ни читать, ни держать в домех не дозволено», как их обозначил сам Александр Иванович в своих книжных каталогах (II, 9; 146). И тем самым он не цену набивал своей коллекции, а всего лишь указывал истинное положение вещей.

Весьма показательно в этом отношении поведение отца Евгения Болховитинова, крупнейшего палеографа того времени, заложившего основы науки об определении подлинности древних текстов, и в то же время влиятельного лица в церковной иерархии (он был даже киевским митрополитом). На него все ссылаются как на одного из главных «разоблачителей» Сулакадзева. Между тем однозначности в отношении Болховитинова к древностям из собрания Сулакадзева, и в частности к «Боянову гимну», не было. Высказывания отца Евгения об этом памятнике несколько разнятся. И корректирует он их в зависимости от того, где эти высказывания помещает. Вот несколько отрывков из частных его писем:

«Сообщаю вам при сём петербургскую литературную новость. Тамошние палеофилы, или древностелюбцы, отыскали где-то целую песнь древнего славенорусского песнопевца Бояна, упоминаемого в песне о полку Игореве. Все сии памятники писаны на пергаменте древними славеноруническими буквами задолго якобы до христианства.

Если это не подлог каких-либо древнестелюбивых проказников, и если не ими выдумана сия славяноруническая азбука и не составлена из разных северных рунических письмен… то открытие сие ниспровергает общепринятое мнение, что славяне до IX века не имели письмен. Я прилагаю при сём вам срисовку первой строфы «Боянова гимна» и первой строфы жрецова оракула.

В Петербурге ещё идут споры о сём. Что-то скажут о сём ваши казанские учёные? Уведомьте меня. При подлиннике увидите здесь и перевод. Замечательно, что в рунах сих есть и буква Ъ, коей происхождение в нашей азбуке доселе отыскать не могли».

«О Бояновом гимне и оракулах Новгородских (кои все у меня уже есть) хотя спорят в Петербурге, но большая часть верит неподложности их. Дожидаются издания. Тогда в публике будет больше шуму о них».

(Оба отрывка из писем профессору Г. Н. Городчанинову. Первое из цитируемых писем от 15 января 1811 года, второе — от 6 мая 1812 года) (II, 9; 179–180).

«Славено-рунный свиток и провещания Новгородских жрецов лучше снести на конец в обозрение русских лириков. Весьма желательно, чтобы вы напечатали сполна весь сей гимн и все провещания жрецов. Это для нас любопытнее китайской поэзии…»

(Из письма к Г. Р. Державину от 1812 года) (II, 9; 180).

Как видим по письмам, Болховитинов не называет «Боянов гимн» подделкой. Да, есть сомнения в его подлинности, но в то же время налицо убеждение, что памятник надо сначала изучать, прежде чем выносить какой-либо приговор.

Другой характер носит упоминание о «Бояновом гимне» в официальном богословском сочинении «Жизнеописания св. Мефодия», изданном в 1827 году:

«Некоторые у нас хвалились так же находкою якобы древних Славено-Русских Рунических письмен разного рода, коим написан Боянов гимн и несколько провещаний Новгородских языческих жрецов, будто бы V века. Руны сии очень похожи на испорченные славенские буквы, и потому некоторые заключают, якобы славяне ещё до христианства издревле имели кем-нибудь составленную свою Рунную Азбуку, и что Константин и Мефодий уже из Рун сих с прибавлением некоторых букв из Греческой и иных Азбук составили нашу славянскую… Такими Славен-Русскими Рунами напечатана первая строфа мнимаго Боянова гимна, и один Оракул жреца в 6й книжке Чтения в Беседе любителей Русского Слова в С-Петербурге 1812. Но сие открытие никого не уверило» (II, 9; 180–181).

Итак, здесь мы уже видим однозначное отрицание и подлинности «Гимна» и «Оракулов», и возможности существования письма у славян до святых Кирилла и Мефодия. «Что же? — скажете вы. — За истекшие 15–16 лет мнение Болховитинова вполне могло и поменяться». Верно, могло. Но в изданном в том же, 1827, году светском сочинении Болховитинова «Словарь русских светских писателей, соотечественников и чужестранцев» категорического отрицания «Боянова гимна» как не бывало. Опять те же сомнения. Процитируем:

«Наконец, недавно появился найденный целый древний Славянский гимн Боянов князю Мстиславу, писанный на пергаминном свитке красными чернилами, буквами руническими, доныне бывшими у нас в неизвестности. (Подлинник сего гимна и ещё книга нескольких древних оракулов новгородских, писанных также на пергамине, находится у г. Селакадзева. Образчики некоторых строф из них напечатаны в Чтении С. — Петербургской Беседы любителей русского слова.)

В сём гимне довольно подробно Боян о себе рассказывает… Но гимн сей в свете ещё не издан и критикою не удостоверен, а потому за историческое доказательство принят пока не может» (II, 9; 181).

То есть налицо «реверанс» отца Евгения в официальном богословском сочинении в сторону церковных догм. Мы не будем его за это осуждать. Такие были времена.

Итак, если не просто говорить отвлечённо о мотивах, которыми руководствовался Сулакадзев в своей фальсификаторской деятельности, а рассмотреть повнимательнее его действия, то приходишь к выводу, что мотивы эти заканчивались тут же за окончанием самого процесса изготовления подделок. Ни корысть, ни честолюбие, ни желание разрешать спорные исторические вопросы, ни даже стремление прославить посредством своих подделок Отечество не действовали, когда надо было предпринять определённые шаги в соответствующем направлении.

Отсюда, на наш взгляд, можно сделать вывод, что либо данные мотивы Сулакадзевым в его фальсификаторстве не руководили, а двигало им действительно болезненное стремление иметь в своей коллекции невиданные раритеты, то есть своеобразное помешательство, либо… никакими фальсификациями Александр Иванович не занимался. Это был честный коллекционер, пекшийся о сохранении памятников истории своей страны.

Нетрудно заметить, что излагаемый нами материал носит характер апологии Сулакадзева. В этом же ключе мы намерены продолжать и дальше.

Одним из основных «обеляющих» Александра Ивановича моментов является ответ на вопрос: откуда в его коллекции могли оказаться такие древние славянские рукописи (с IV по Х век). Подобные датировки текстов были сенсационными в то время, остаются они сенсационными и в наши дни. Вспомним, что официальная наука отказывает славянам в появлении какой-либо развитой системы письма каким бы то ни было образом (заимствование или возникновение на собственной основе) ранее VII века н. э. До этого в лучшем случае была примитивная пиктография. Такая точка зрения наиболее «оптимистична». Многие учёные до сих пор считают, что письмо у славян началось с Кирилла и Мефодия, а до этого они были народом бесписьменным. В собрании же Сулакадзева имелись раритеты, которые совершенно «опрокидывают» и ту, и другую точки зрения. Притом это были не какие-то краткие надписи на тех или иных предметах, это были рукописные книги. Что до последних, то общепризнанных в смысле их подлинности до Х века вообще не известно. К Х веку относятся так называемые «Киевские листки», писанные глаголицей. И это, собственно, всё. Все остальные древнейшие рукописи, в том числе и самые древние кириллические, — это уже XI век. Среди них, кстати, и древнейший восточнославянский письменный памятник (повторим: из тех, подлинность которых признаётся), датируемый 1056–1057 годами — «Остромирово Евангелие». Известно учёным оно стало около 1807–1808 года, то есть как раз при жизни Сулакадзева.

Итак, откуда в коллекции нашего героя могли оказаться такие древности? А. И. Сулакадзев и помогавший ему брат много ездили по монастырям, в которых либо приобретали древние рукописи, либо снимали с них копии (II, 9; 134). Совершал покупки манускриптов Александр Иванович и у торговцев антиквариатом. Но подобным путём в то время шли многие учёные и другие собиратели письменных древностей. Однако ни у одного из них не было даже близко ничего подобного экземплярам сулакадзевского собрания. То есть объяснить этими поездками и покупками наличие у Сулакадзева такой старины невозможно. И, кажется, становится понятным скепсис одного из главных хулителей Александра Ивановича ещё при его жизни А. Н. Оленина, который писал К. М. Бороздину и А. И. Ермолаеву, также собиравшим древние книги, следующее: «Вы ездили по белу свету отыскивать разные материалы к российской палеографии и едва нашли остатки какого-нибудь XI, а может быть, только и XII века. А мы здесь нашли человечка, который имеет свиток, написанный во времена дяди и тётки Олега и приписанный Владимиром Первым, что доказывает существование с приписью подьячих с самых отдалённых веков Российского царства… Если же вам этого мало, то у нас нашёлся подлинник Бояновой песни…» (II, 34; 164–165).

Однако есть одно обстоятельство, которое старались не замечать противники Сулакадзева в его время и о котором почему-то молчат (может, не знают?) его критики в наши дни. А между тем данное обстоятельство многое могло бы объяснить.

Этим обстоятельством является близкое знакомство и даже дружба между Александром Ивановичем и Петром Петровичем Дубровским.

Пётр Петрович Дубровский — основатель «Депо манускриптов» (современная Государственная публичная библиотека им. Салтыкова-Щедрина в Санкт-Петербурге). Основу «Депо манускриптов» составила богатейшая коллекция книжных древностей, принадлежавшая П. П. Дубровскому. История происхождения этой коллекции такова.

Пётр Петрович, служа по дипломатическому ведомству, работал в русском посольстве в Париже как раз в период начала Великой французской революции. Революционные события заставили покинуть Париж не только французских дворян, но и большинство работников российского посольства. Дубровский оказался фактически его главой. В это время он познакомился с якобинцем Паулем Очером, членом клуба «Друзей Закона».

Этот клуб после падения монархии заседал непосредственно в бывшей королевской резиденции, в Версале. Для выработки законов необходимо было часто обращаться к юридическим актам из королевской библиотеки. Библиотекарем клуба как раз и был Пауль Очер. В его распоряжении были все её сокровища, в том числе и древлехранилище. Запомним этот факт. В нашей истории он сыграет свою роль. А сейчас скажем, что под псевдонимом Пауль Очер скрывался Павел Александрович Строганов, сын графа Строганова, одного из влиятельнейших российских вельмож. Мы не будем останавливаться на биографии Павла Строганова. Она очень интересна, но не имеет отношения к нашей теме. Интересующихся отсылаем к статье Александра Асова в журнале «Наука и религия» (№ 2 за 2001 год) и одной из миниатюр Валентина Пикуля.

Дубровский уже много лет занимался собиранием древних манускриптов. Приобретал он их и во Франции, и в других странах, в которых бывал. Бежавшие от революции дворяне менее всего думали о старинных книгах. Хранилища древностей во Франции оказались фактически распахнуты. Пётр Петрович не мог не воспользоваться этой ситуацией. Он колесил по стране и скупал за гроши сокровища, не имеющие цены. Может показаться, что поступал он не очень красиво, но, по сути, он спас от разграбления и уничтожения невежественными людьми памятники письменной культуры человечества. Так в его коллекции оказались античные и египетские свитки, книги византийские и старофранцузские, письма французских королей и… древние славянские рукописи из библиотеки Анны Ярославны (II, 9; 159–160). Передаче последних Дубровскому содействовал Павел Строганов (II, 6; 8). Благодаря этим двум людям то, что восемь столетий назад ушло из Руси, вернулось в Россию.

О библиотеке Анны, дочери Ярослава Мудрого, выданной замуж за короля Франции Генриха I Капета, у нас принято говорить больше как о легенде. А уж что там стоит за этой легендой — правда или вымысел, кто ж теперь разберёт. Между тем доподлинно известно, что Анна в качестве приданого привезла с собой во Францию русские книги и рукописи. И, судя по всему, книги эти были не только христианские, но и более древние — языческие.

В самом факте, что рукописи отдавались невесте в приданое, ничего удивительного нет. Книги тогда очень и очень ценились. И не только Ярослав Мудрый считал их достойным приданым невесты царственной особы, но и другие монархи. Так, дочь императора Византии Константина Мономаха Мария, выданная за сына Ярослава Мудрого Всеволода, привезла с собой на Русь книги античных писателей.

Во Франции привезённые Анной рукописи стали храниться в королевской библиотеке. Потом большая их часть была перевезена в основанное Ярославной аббатство Санлис. И там они пробыли вплоть до Великой французской революции.

Такая история странствий древних славянских манускриптов восстанавливается, как утверждает А. И. Асов, на основе свидетельств королевского архива Франции (II, 9; 157).

Тот же Асов в своей книге «Славянские руны и “Боянов гимн”» приводит интересный факт.

Русский писатель-эмигрант А. П. Ладинский, живя во Франции, много лет работал во французских королевских архивах, а потом написал роман «Анна Ярославна» (1960), в котором он изложил также историю славянской рунической библиотеки этой королевы. Причём интересовался ею не только Ладинский, но и некоторые французские учёные. Так, в бумагах Ладинского, хранящихся сейчас в ЦГАЛИ, есть указания на книгу некоего Люшера об аббатстве Санлис и библиотеке Анны и 10томное собрание «Истории Франции» (II, 9; 157). Как видим, французы, в отличие от русских, не считают библиотеку Анны легендарной, они считают её вполне реальной, так сказать, имевшей место быть.

Ещё интереснее то, что А. П. Ладинский в своём романе, описывая книги из библиотеки Ярославны, говорит о рукописях, которые были в собрании А. И. Сулакадзева («Песнь Бояна», «Громовник» Путисила и ряд других). Причём описывает он их словами, схожими с теми, которыми описывал их Александр Иванович в своих книжных каталогах (II, 9; 158). Как объяснить данный факт?

Самое простое объяснение, что Ладинский был знаком с архивами Сулакадзева. Отсюда и совпадение названий и описаний. Однако на такое объяснение есть ряд очень веских возражений. Во-первых, для того чтобы ознакомиться с архивами Сулакадзева, Ладинскому нужно было поработать в архивах и библиотеках тогда ещё Ленинграда и Москвы. Но ведь писатель находился в эмиграции! Во-вторых, если даже допустить, что каталоги Александра Ивановича были известны Ладинскому, то остаётся открытым вопрос, почему писатель связал эти каталоги с библиотекой Анны Ярославны. Ведь сам Сулакадзев ни разу, ни словом не обмолвился о том, что какие-то раритеты его коллекции происходят из библиотеки русской княжны и французской королевы.

Другое объяснение заключается в том, что данные сведения писатель-эмигрант почерпнул непосредственно из королевского архива Франции, даже не ведая о Сулакадзеве и его собрании (или ведая на уровне «что-то где-то краем уха слышал, краем глаза видел»).

И ещё одно объяснение. Асов считает, что Ладинский мог знать о связи коллекции русского антиквара и библиотеки Ярославны. Информацию об этой связи он мог почерпнуть из работ тех французских учёных, которые использовал при написании своего романа. Последние же из сопоставления данных французского королевского архива и того, что им было известно о собрании Сулакадзева (например, из публикаций XIX столетия), пришли к выводу, что книги дочери Ярослава Мудрого, уйдя из Франции, в конечном итоге оказались у Сулакадзева (II, 9; 159). Вывод, к которому мы подводим, становится очевидным: библиотека Анны Ярославны — источник, откуда в коллекцию А. И. Сулакадзева могли прийти древнеславянские рунические книги.

Остаётся выяснить совсем немного: как из коллекции Дубровского старинные славянские рукописи попали в собрание Сулакадзева. О дружбе между этими двумя людьми уже упоминалось. Так что становится понятно, что ничего в принципе невероятного в таком переходе нет. Если же говорить подробнее, то переход этот мог совершиться при следующих обстоятельствах.

В феврале 1800 года в возрасте 46 лет после 23 лет дипломатической службы П. П. Дубровский вернулся в Санкт-Петербург. Но родина приняла его не очень ласково. Из-за чиновничьих игр он был отчислен из Коллегии иностранных дел и остался без службы и каких бы то ни было средств.

Интересно свидетельство Бестужева-Рюмина, друга Дубровского, о причинах его опалы, ибо свидетельство это хорошо иллюстрирует нравы, существовавшие в высших кругах власти. «Граф Ростопчин, — пишет Бестужев-Рюмин, — не знал даже лица его, но при вступлении в звание вице-канцлера, в царствование императора Павла I, исключил его, Дубровского, из службы единственно потому, что он не был никому знаком из приближенных к графу, и такою несправедливостью ввергнул его в самое затруднительное положение возвратиться в отечество; и потом, когда он, Дубровский, кое-как возвратился и явился к нему, Ростопчину, он оболгал его перед государем, и Дубровский был выслан из Санкт-Петербурга» (II, 9; 160).

Можно представить положение, в которое попал П. П. Дубровский. Он — коллежский асессор, чиновник 8го класса, без средств, в немилости у государя. И только приход к власти Александра I в 1801 году отменил высылку П. П. Дубровского из Санкт-Петербурга. Высылку-то отменили, но на службу не вернули. И, как сами понимаете, средств у Петра Петровича больше не стало. Видимо, тогда, чтобы как-то свести концы с концами, он стал продавать некоторые ценные рукописи из своей коллекции. Что Сулакадзев у него что-то приобретал, сомнения не вызывает. Вполне возможно, что именно тогда и завязалась между ними дружба, хотя это всего лишь предположение. Дружить они могли и с более ранних времён. Для нас важно то, что как раз в этот период библиотека Анны Ярославны (по крайней мере, некоторые рукописи из неё) могла перейти из коллекции Дубровского в коллекцию Сулакадзева.

Всё постепенно становится на свои места и находит объяснение.

Но мы всё-таки ещё немного задержимся на судьбе Петра Петровича Дубровского и его коллекции. Отвлечение от нашей непосредственной темы в данном случае обоснованно. Оно позволит внести ещё несколько оправдательных для Сулакадзева штрихов в наше изложение.

В 1804–1805 годах П. П. Дубровский устраивает на своей квартире что-то вроде музея, куда он приглашает любителей старины и искусства. У него бывают А. С. Строганов (отец Павла Строганова), бывший в ту пору главным директором императорских библиотек, библиофил П. К. Сухтелин, будущий директор Публичной библиотеки А. Н. Оленин, Е. Болховитинов, немецкий учёный Аделунг и многие другие.

Кстати, Аделунг составил описание библиотеки П. П. Дубровского и опубликовал его в Лейпциге в 1805–1806 годах, причём в этом описании он упомянул и о рунических книгах из библиотеки Анны Ярославны (II, 9; 161). Очевидно, что в это время данная библиотека находилась у Дубровского либо полностью (т. е. она ещё не передавалась Сулакадзеву), либо частично (т. е. только часть книг из неё была передана Сулакадзеву, остальная оставалась у Дубровского).

О библиотеке Анны также сообщала заметка, опубликованная в марте 1805 года в «Вестнике Европы»: «Известно, что сия княжна основала аббатство Санлис, в котором все её книги до наших дней сохранились. В сём месте найдены они господином собирателем (П. П. Дубровским. — И.Д.) и куплены недешёвою ценою. Упомянутая домашняя библиотека состоит большей частью из церковных книг, написанных руническими буквами, и других манускриптов от времён Ольги, Владимира… Наши соотечественники, знатнейшие особы, министры, вельможи, художники и литераторы, с удовольствием посещают скромное жилище г-на Дубровского и осматривают богатейшее сокровище веков, которое, конечно, достойно занимать место в великолепных чертогах» (II, 9; 161–162). Обращаем ваше внимание, что в заметке указывается на наличие именно рунических книг в библиотеке Анны Ярославны. О собрании же Дубровского ещё несколько раз писал «Северный вестник» (II, 9; 162).

Видимо, А. С. Строганов убедил Петра Петровича передать коллекцию государству, дабы можно было её представить должным образом перед европейскими державами (II, 9; 162). А представлять, как вы сами понимаете, было что.

На Невском проспекте возводят для хранения древних рукописей одно из замечательнейших зданий Северной столицы. Это хранилище древних книг получает название «Депо манускриптов», а потом переименовывается в Императорскую публичную библиотеку.

В награду за передачу своей коллекции государству П. П. Дубровский получает должность хранителя «Депо манускриптов». Ему выделяют великолепную квартиру в том же здании. Он начинает жить, как вельможа. Александр I подписывает указ о восстановлении Петра Петровича в Коллегии иностранных дел в чине надворного советника. В 1807 году в награду за труды в Публичной библиотеке ему присваивают чин коллежского советника и награждают орденом св. Владимира 4й степени.

Всё идёт хорошо. Собрание «Депо манускриптов» сравнивали с книжным собранием Ватикана, его считали одним из пяти богатейших в Европе (II, 9; 162, 166). Дубровский ведёт активную научную деятельность по сбору и описанию древних рукописей, составляет каталог вверенной ему библиотеки. В эти годы с ним активно сотрудничает А. И. Сулакадзев. Как считает А. И. Асов, «в сущности, они основывают тайную Русскую академию — в противовес официальной Академии, в коей все посты принадлежали норманнистам» (II, 9; 163).

Итак, всё шло хорошо, пока не разразился скандал. А инициатором его выступил уже однажды упомянутый нами А. Н. Оленин.

Кто же такой этот Оленин? В. П. Козлов в своей книге почтительно именует его археологом (II, 34; 160). Скажем сразу: археологом в современном смысле этого слова он не был. Тогда, в начале XIX века, археологами называли людей, собирающих всевозможные древности, интересующихся ими. То есть слово «археолог» было синонимом слова «антиквар». В таком же смысле был «археологом» и А. И. Сулакадзев. Более того, к последнему можно применить и современное значение этого слова, ибо существуют свидетельства, что Александр Иванович вёл раскопки в Новгороде и на развалинах дворца татарских ханов в Сарае (II, 9; 140). Оленин же был, говоря современным языком, функционер от науки. Принадлежал к высшей знати, был действительным статским советником, статс-секретарём. Приходился племянником графу Г. С. Волконскому, отцу декабриста С. Г. Волконского. Его современник Ф. Ф. Вигель выразился о нём так: «Он прослужил целый век…» (II, 9; 164).

Примечательно, что Оленин был одним из первых, кто начал очернять Сулакадзева и утверждать, что коллекция его не имеет никакой ценности (II, 9; 122–123, 182–183). А. Х. Востоков в этом деле — лишь продолжатель, внесший немалый вклад.

Роль «злого гения» Оленин сыграл не только в судьбе Сулакадзева, но и в судьбе П. П. Дубровского. Что двигало этим человеком в его нападках на Дубровского и Сулакадзева? Научные ли его убеждения, основанные на недостаточных знаниях, личная ли неприязнь, основанная на аристократической спеси? Скорее всего, и то, и другое.

В отношении первого скажем, что считать Оленина каким-то научным авторитетом и ссылаться на него в критике того же Сулакадзева, как это делают некоторые современные исследователи, просто смешно (II, 34; 160,164–165). Да, он имел высокие должности и звания, слыл в определённых кругах образованным человеком. Но при этом, повторяем, был всего лишь функционером от науки, а познания его носили, по свидетельству более проницательных современников, весьма поверхностный характер (II, 9; 164). Лично знавший А. Н. Оленина А. С. Пушкин отозвался о нём так: «Пролаз, нулёк на ножках», что наряду с уровнем познаний характеризует и человеческие качества Оленина. Кроме того, Оленин был ярым норманнистом («то ли по убеждению, то ли по выгодности данной позиции в тогдашнем обществе», как отмечает А. И. Асов (II, 9; 164)), близким другом Шлецера, Маттеи, потом Востокова (о последних двух господах мы ещё упомянем). Всё это вместе, видимо, и сформировало у него то негативное отношение к деятельности Дубровского и Сулакадзева, которое впоследствии оказалось гибельным для собрания «Депо манускриптов».

Что до личной неприязни к Дубровскому и Сулакадзеву, то для неё у Оленина были весьма веские, с его точки зрения, основания. Он мог просто завидовать этим «худородным», по его мнению, выскочкам. О почестях, которых был удостоен Александром I Пётр Петрович Дубровский, мы уже говорили. А ведь на должность хранителя «Депо манускриптов» Оленин претендовал сам. Александр Иванович Сулакадзев таких милостей монарших особ не удостоился. Однако есть сведения, что как антиквар он был представлен двум императорам: Павлу I и Александру I (II, 9; 140, 168–169). Но Сулакадзев — простой титулярный советник, тогда как Оленин был действительным статским советником (это значительно выше). В общем, основания для злобы, ненависти и зависти у аристократа Оленина были.

В 1811 году, сразу после смерти покровителя П. П. Дубровского графа А. С. Строганова, Оленин написал рапорт, в котором оспаривал правомерность проживания Дубровского в здании Публичной библиотеки, а также нижайше просил проверить сохранность вверенных Дубровскому рукописей, намекая на то, что последний распродаёт их направо и налево.

Без особых разбирательств Дубровского отстранили от должности, лишили квартиры и только затем назначили комиссию для проверки сведений Оленина. Проверка длилась практически целый год. Выяснилось, что никакой недостачи нет, и наличествующие раритеты в полной мере соответствуют списку книг, подаренных Дубровским императору.

Однако все эти треволнения и унижения не прошли для Петра Петровича даром. Он серьёзно заболел и слёг.

Кроме того, и Оленин не успокоился. В декабре 1811 года он заявляет, что из собрания «Депо манускриптов» пропал так называемый «Молитвенник» Владимира Святого из библиотеки Анны Ярославны. А вот теперь стоп и внимание! Мы помним, что «Молитвенник» князя Владимира значился в «Каталоге книг… библиотеки Александра Сулакадзева», что какой-то «Молитвенник» князя Владимира был известен ещё в 1841 году как происходящий из собрания Сулакадзева, что в 1923 году какой-то «Молитвенник» Владимира Святого был обнаружен архиепископом Иоанном Теодоровичем в «глухом углу Подолии». Остаётся добавить такую интересную деталь, что в 1841 году «Молитвенник» обнаружили не где-нибудь, а в Северо-Американских Соединённых Штатах. Об этом сообщает журнал «Отечественные записки» (№ 5 за 1841 год) (II, 9; 144). Что «Молитвенник» каким-то образом попал из России в Америку, не столь удивительно. Гораздо удивительнее другое: что спустя восемь десятков лет его нашли в глухом углу Украины. А может, не его? Может быть, «Молитвенников» было два? Недаром ведь рукопись с таким названием фигурировала и в книжном каталоге коллекции Сулакадзева, и в коллекции Дубровского. Тогда один из них — точно подделка (может статься, и оба). Однако не будем гадать. Продолжим рассмотрение того, как развивалось «дело Дубровского». Это подскажет нам возможное объяснение.

В ответ на очередное вздорное обвинение Оленина Дубровский пишет ему письмо, в котором замечает, что данная книга не передавалась им в Публичную библиотеку, её нет в списках книг, подаренных им императору. И что ныне она находится в его личном собрании (II, 9; 165–166).

Тем не менее, судя по всему, П. П. Дубровского вынудили передать «Молитвенник» в «Депо манускриптов» в обмен на достойную отставку (II, 9; 166). Эта отставка состоялась в апреле 1812 года. Дубровский был удостоен чина статского советника, ему был вручён орден Анны 2й степени. Директором же Публичной библиотеки стал А. Н. Оленин. Он добился своего и мог быть доволен.

А что же «Молитвенник» Владимира Святого? По предположению А. И. Асова, в библиотеку была передана подделка (II, 9; 166). Понимая, к чему приведёт директорство Оленина, и желая спасти подлинную рукопись, Дубровский с помощью А. И. Сулакадзева пошёл на подлог. Процитируем А. И. Асова: «Был найден похожий манускрипт, тоже Молитвенник, либо Устав Церковный, но только XIV века. И на последней странице сей книги А. И. Сулакадзев скопировал приписку с подлинного Молитвенника Владимира. Манускрипт был передан в Публичную библиотеку и исчез в ней.

В 1995 году я пытался заказать эту книгу (шифр ОСРК, Fn. 1, № 26). Но в книге, на коей значилось «Служебник, или Церковный Устав, из библиотеки П. П. Дубровского», этой приписки не оказалось. Часть последней страницы, на которой должна была находиться данная приписка, была аккуратно вырезана. Озадачивает и то, что потом какой-то подложный Молитвенник св. Владимира с приписками был обнаружен на Украине и будто бы подлинный — в Америке. Все эти сведения требуют тщательной проверки. Однако и без проверки ясно, что этот «подлог» А. И. Сулакадзева был вполне оправдан. Нельзя было передавать подлинник тем, кто его непременно украл бы (они потом украли даже копию!)» (II, 9; 166–167).

Итак, какие выводы мы можем сделать из сказанного о «Молитвеннике» князя Владимира? Во-первых, что данный памятник действительно существовал. Первые упоминания о нём совсем не связаны с именем Сулакадзева. Так что обвинять его в создании этого памятника как такового не приходится. Происходит он из библиотеки Анны Ярославны. Во-вторых, кроме подлинного «Молитвенника» существовал и поддельный. И именно его обнаружил в 1923 году на Украине архиепископ Иоанн Теодорович. Предположение А. И. Асова о том, что Дубровский передал в Публичную библиотеку подделку, остаётся лишь предположением. Туда мог уйти и подлинник. Во всяком случае, когда после смерти Петра Петровича, последовавшей 9 января 1816 года, была составлена опись книг его личной библиотеки, то «Молитвенника» среди них не оказалось. А поскольку и из Публичной библиотеки этот манускрипт исчез, то нам остаётся только гадать, что же произошло на самом деле.

Заманчиво было бы предположить, что подлинную рукопись Дубровский передал в коллекцию Сулакадзева, дабы спасти этот ценный памятник славянского письма от господ расхитителей, заседавших в Российской академии наук. Тем более что до конца 20х годов XIX века, когда был составлен «Каталог книг… библиотеки Александра Сулакадзева», о «Молитвеннике» князя Владимира в его коллекции никто не говорил. То есть в конце 1811 — начале 1812 года Дубровский тайно мог передать рукопись Александру Ивановичу, а тот спустя примерно полтора десятка лет, на закате своей жизни, когда страсти вокруг книги поутихли, включил её в «Каталог», чтобы зафиксировать факт её нахождения в своём собрании.

Да, заманчивое предположение. Но сделать мы его, к сожалению, не можем. Вот как сам Сулакадзев описывает в «Каталоге» «Молитвенник» князя Владимира, находящийся у него в коллекции: «7. Молитвенник св. великого князя Владимира, которым благословлял его Добрыня. Молитвенник заключает две службы: св. Иоанна Златоустого и Василия Великого с их изображением красками древней рисовки, буквы, заглавные фигурные, изображают зверей и птиц, а другие — род лент или шнурков, искусно связанных, писанный на 218 страницах, на каждой почти странице 16 строк. Обряды литургии во многом разнятся от нынешних. На нём имеются подписи св. равноапостольного князя Владимира и дяди его Добрыни в следующих словах: «Вдаю сю кныгы стрыи нашему Добрыни на поминанiе мя грешна раба божия во стемъ крещеныи Василья преже Владимиря. 6508». Ниже подпись Добрыни: «Благославляю Владимиряю Добрыня в стемъ хрещении Василию». На 1й странице древним тоже почерком написано: «6808 къ Избору Псковцi прiде». Прочие надписи: патриарха Никона в 1652 г. и других. Древность письма и красок видимы, и паргамент сходен с Остромировым евангелием 1056 г., находящимся в императорской Публичной библиотеке» (II, 9; 143–144).

Судя по описанию, перед нами тот самый «Молитвенник», который был найден на Украине в 1923 году, то есть поддельный. Также совершенно ясно, что манускрипт из коллекции Александра Ивановича никоим образом не мог происходить из библиотеки Анны Ярославны, ибо библиотека эта, оказавшись во Франции в XI веке, вернулась в Россию только в начале XIX столетия, а стало быть, содержать приписки исторических деятелей Руси позже первой половины XI века «Молитвенник» никак не мог. Сам же Сулакадзев указывает на наличие приписок XIV и XVII веков.

Не вызывает сомнений, что «Молитвенник» святого Владимира из собрания Александра Ивановича подлинным быть не мог. Куда же делся подлинник? Как и при каких обстоятельствах он исчез? И главное — где он сейчас, уцелел ли? Боимся, что на эти вопросы получить ответы практически невозможно. Не исключено, что рукопись, найденная в Америке, и была подлинной. Возможно, она и сейчас находится там, в какой-нибудь частной коллекции. Но всё это лишь предположения.

Но самое страшное заключается в том, что судьба, подобная судьбе «Молитвенника» князя Владимира, постигла все наиболее древние и ценные книги из собрания Петра Петровича Дубровского, переданные в «Депо манускриптов». Они бесследно пропали, канули в неизвестность.

Как происходил разгром (а иного слова и не подберёшь) «Депо манускриптов» в директорство там Оленина, остаётся только догадываться. Но то, что Оленин «со товарищи» (Маттеи, Востоковым и др.) тащили всё, что можно, сомневаться не приходится. Первоначально странным образом исчезли списки, по которым Дубровский передавал свою коллекцию в императорскую библиотеку. Не сохранились и библиотечные каталоги, составленные при Дубровском (что тоже весьма подозрительно) (II, 9; 165–166). Затем начали пропадать сами книги. И в наши дни собрание Публичной библиотеки никто не сравнивает с собранием Ватикана. Его никто не включает в пятёрку наиболее ценных в Европе. Древлехранилище этой библиотеки ныне, конечно, представляет интерес, но уже далеко не столь значительный (II, 9; 166).

Чтобы обвинения, высказанные нами в адрес компании господина Оленина, не выглядели голословно, приведём некоторые факты. Собственно, доказывать что-то в отношении самого Оленина нет надобности: результаты его деятельности налицо, моральные же качества этого человека вы уже имели возможность оценить.

А вот о профессоре Маттеи и господине Востокове скажем особо. Первый, работая в России, прославился отнюдь не своими научными трудами, а самым настоящим воровством. Сейчас в немецком городе Лейдене хранится так называемый Лейденский манускрипт, содержащий лучший по сохранности и единственный полный текст «Илиады» Гомера. Так вот, Лейденским это манускрипт называется не по праву. В XIX веке его украл (выдрал из книги XIV века) из собрания Главного архива иностранных дел России господин Маттеи. Им же были вывезены в Германию десятки, если не сотни, ценнейших рукописей из Московской патриаршей библиотеки (II, 9; 128–129).

Что касается Александра Христофоровича Востокова, то его настоящая фамилия была Остенек. Он тоже был немцем. И, судя по всему, русская культура была для него чужда, хотя он и подвизался на ниве русской словесности. У нас нет прямых доказательств, которые бы позволили обвинить Востокова, подобно Маттеи, в расхищении исторического достояния России, но зато нам известен ряд фактов, который заставляет это предполагать практически со стопроцентной вероятностью. Так, в 1824 году А. Х. Востоков, на тот момент незаметный помощник хранителя Румянцевского Музеума, выпустивший одну-единственную небольшую работу, посвящённую стихосложению и строению предложений, внезапно становится доктором философии Тюбингенского университета, а через год членом-корреспондентом Немецкой академии наук. Естественно, возникает вопрос: за какие такие заслуги перед русской или немецкой филологией Остенек-Востоков удостаивается таких почестей? На тот момент их (заслуг) не было. К тому же заметим, что Востоков не имел даже специального филологического образования, был выпускником Академии живописи и архитектуры. Правда, он увлекался стихосложением, но стихи его, скажем мягко, известности не получили. А. И. Асов считает (и мы с ним согласны), что свои звания Востоков получил за хищение и уничтожение древних славянских рукописей (II, 9; 127). Должность помощника хранителя румянцевского собрания книжных ценностей позволяла ему весьма успешно заниматься подобной деятельностью. Вся история с осмотром Востоковым коллекции А. И. Сулакадзева, описанная нами выше, подтверждает такие выводы. Как не сумел Востоков разглядеть действительно древние и ценные манускрипты коллекции Александра Ивановича — для нас загадка. А может быть, вывод помощника хранителя древностей был заранее предопределён и не имел ничего общего с действительным положением вещей? Может статься также, что Востоков и не осматривал собрания Сулакадзева. Ведь недаром же канцлеру Румянцеву даже приходилось напоминать ему о данном поручении. Востоков явно не спешил. Что если это была элементарная нерадивость? Не было никакого злого умысла. Возможно. Тем более что сам Румянцев в одном из своих писем называет Востокова (и ещё некоего Ермолаева) «ленивым гнездом» (II, 9; 130). Только вот, несмотря на эту нерадивость и лень и, по сути, отсутствие научных работ, он был признан немцами выдающимся филологом России. Странно. Очень странно.

В общем, немецкие учёные, заседавшие в Российской академии наук и насаждавшие «норманнскую теорию», «славно» потрудились, чтобы изъять из российских древлехранилищ все свидетельства, противоречившие этой теории. Стоит ли после этого удивляться исчезновению «Иоакимовской летописи», с которой ещё в XVIII веке работал Татищев, или «Молитвенника» князя Владимира. Понятно, что сталось с богатейшим собранием Публичной библиотеки, когда в директорство Оленина подобные «хранители» получили возможность в нём беспрепятственно орудовать.

Сказанное выше даёт возможность заподозрить нас в германофобстве. И это будет несправедливый упрёк. Мы помним, что многие немцы верой и правдой служили России, многое для неё сделав, в том числе и на научном поприще. Достаточно вспомнить немца Гильфердинга — собирателя русских былин и потомка немцев Даля — составителя знаменитого словаря. Но надо признать, что было немало и таких, которые видели в России лишь место, где можно быстро обогатиться и сделать успешную карьеру. Интересы страны, принявшей их, её народ, её культура были для них чужды. Вот о таких людях и говорилось сейчас. Можно ли на основании свидетельств нечистых на руку людей выносить кому-либо приговор? Думается, что нет.

В апологию же Александра Ивановича Сулакадзева мы хотим внести ещё один штрих. Его коллекция древних книг после смерти владельца была распылена, а значительная её часть, к огромному сожалению, вообще оказалась утраченной. В настоящее время «осколки» собрания Сулакадзева находятся более чем в двадцати пяти коллекциях, разбросанных в разных хранилищах страны и за рубежом (II, 34; 162). Среди спасённых материалов много подлинных рукописей XIII — XVII веков (II, 34; 162–163). Это общеизвестные факты. То есть даже небольшая сохранившаяся часть книжного собрания Сулакадзева содержит значительное количество действительно ценных материалов. Что же говорить о собрании в полном объёме? В этой связи скажем, что нас не удивляют оценки, данные коллекции Александра Ивановича Олениным и Востоковым. О причинах возникновения таких оценок уже говорилось. Нас смущает пренебрежительное отношение Строева к ней. Но смеем предположить, что почтенный русский археограф находился в плену предвзятого мнения, созданного благодаря стараниям Оленина, Востокова и им подобных.

А теперь приведём факты не столь известные. Николай Макаренко, украинский учёный, работавший до революции 1917 года, а также во время революционных событий в 1917–1918 годах в Эрмитаже, видел там раритеты из коллекции Сулакадзева, а также часть его личного архива. И не только видел, он их изучал (II, 9; 168–169). Отсюда уже можно сделать вывод, что часть коллекции Сулакадзева попала в Эрмитаж, бывший, между прочим, императорским музеем. Изучая письма антиквара, Макаренко выяснил, что некоторые рукописи были приобретены Александром I у него лично, то есть ещё при жизни (II, 9; 168–169). То, что русские императоры покупали древние книги у самого Сулакадзева, а затем, видимо, у его вдовы, говорит о многом. Во-первых, о том, что императоры знали Александра Ивановича (выше мы говорили, что он как антиквар был представлен двум императорам — Павлу I и Александру I; видимо, наслышан был о нём и Николай I). Во-вторых, для царской библиотеки не стали бы приобретаться не только подделки, но даже копии. Приобретались действительно ценные вещи. Что конкретно? К сожалению, сказать этого мы не можем. В 1919 году библиотека императора была конфискована ЧК и вывезена из Петрограда в Москву, где её поместили в ЦГО АР (ныне Госархив РФ). Но сейчас в этом архиве нет ничего примечательного. Правда, есть слухи, что многие ценные материалы из ЦГОАР были изъяты и попали в спецхранилище НКВД (ныне ФСБ) (II, 9; 168–169).

Однако благодаря Макаренко мы знаем, что в библиотеке Эрмитажа хранились наряду с прочими манускриптами из коллекции Сулакадзева какие-то рунические тексты. Копии с них снимал Макаренко. Их он увёз с собою в Киев. Об этом украинский учёный сообщает в своей статье «Молитвенник великого князя Владимира и Сулакадзев», увидевшей свет в 1928 году в «Сборнике Отделения Русского Языка и Словесности» (том 101, № 3) и содержащей немало важных сведений о судьбе книжного собрания А. И. Сулакадзева (II, 9; 169).

Но Николай Макаренко в 30е годы был репрессирован, а его научный архив утрачен. Поэтому даже копии рунических книг Сулакадзева исчезли (II, 169–170). В этом отношении «Боянову гимну», можно сказать, повезло. Он сохранился хотя бы в копии.

Может показаться странным, что мы уделили столько много внимания личности Александра Ивановича Сулакадзева, его деятельности и его коллекции, не обратившись сразу непосредственно к «Боянову гимну».

Но всё дело в том, что когда речь идёт о таком памятнике, как «Боянов гимн», датируемом IV веком н. э. и при этом сохранившемся только в копии, то вполне естественно возникают сомнения в его подлинности. Если же при этом данный памятник находился в коллекции человека, имеющего репутацию «разудалого» фальсификатора исторических источников, то сомнения в подлинности как-то автоматически перерастают в убеждение, что документ — фальшивка.

Поэтому «обеление» Сулакадзева, предпринятое нами, является одним из аргументов в пользу того, что «Боянов гимн» — не подделка, и никоим образом не должно считаться излишним.

Сейчас же непосредственно к «Боянову гимну» и перейдём.

Итак, памятник до нас не дошёл. Доживи он до наших дней, радиоуглеродный анализ быстро бы поставил точку в спорах о его подлинности. Но, увы…

Что представлял свой «Боянов гимн»? В описании Сулакадзева он выглядел следующим образом:

«Рукопись свитком на пергамине, писана вся красными чернилами, буквы рунические и самые древние греческие» (из списка «Боянова гимна», изготовленного Сулакадзевым для Державина) (II, 34; 166).

«Боянова песнь в стихах, выложенная им, на Словеновы ходы, на казни, на дары, на грады, на волховы обаяния и страхи, на Злогора, умлы и тризны, на баргаменте разном, малыми листами, сшитыми струною. Предревнее сочинение от 1го, или 2го века» (из «Книгорека») (II, 34; 180), (II, 9; 147).

«Боянова песнь Славену — буквы греческие и рунические. Время написания не видно, смысл же показывает лица около I века по Р.Х. или позднейших времён Одина… Драгоценный сей свиток любопытен и тем, что в нём изъясняются древние лица, объясняющие русскую историю, упоминаются места и проч.» (из «Каталога книг… библиотеки Александра Сулакадзева») (II, 9; 142).

Из этих описаний видно, что рукопись была на пергаменте и писана каким-то красным составом. Может смутить кажущаяся разность описания «Гимна» Александром Ивановичем в «Книгореке», с одной стороны, и в копии, снятой для Державина, и в «Каталоге» — с другой. В первом случае он говорит о малых листах, сшитых струною, во втором — о свитке. Но разность, действительно, всего лишь кажущаяся. Объясняется всё очень просто: «Гимн» был записан на нескольких листах небольшого размера, сшитых сверху или с одной из сторон струною. Сшитые таким образом листы сворачивались в свиток. Так что никаких противоречий в описаниях Сулакадзева нет.

Рис. 31.

Другой вызывающий вопрос момент. В державинской копии и в «Каталоге» Сулакадзев говорит о том, что «Боянов гимн» записан руническими и греческими буквами. Вполне может возникнуть впечатление, что речь идёт о том, что запись текста произведена дважды, различными системами письма. На самом деле речь здесь идёт совсем о другом. Этими словами Александр Иванович говорит о том, что знаки, которыми записан «Гимн», похожи не только на нордические руны, но и на греческие буквы. Причём в списке, изготовленном для Державина, антиквар говорит не просто о греческих, а о «самых древних греческих» буквах. Очень интересное замечание. В предыдущей главе мы говорили о сходстве славянской руники со знаками этрусской, пеласгийской и древнейшей греческой систем письма и постарались объяснить этот факт. Это сходство бросилось в глаза и Сулакадзеву. Заметим, что он изучал труды Фаста, Олава Магнуса, Каппенса, Монфокона — немецких и французских учёных XVII–XVIII веков, посвящённые древним италийским и балканским системам письма, и говорил со знанием дела (II, 9; 212).

За то, что слова Александра Ивановича о рунических и «древнейших греческих буквах» надо понимать именно в таком ключе, а не как указание на двойную запись текста «Гимна», говорят и те сложности с переводом памятника, которые существовали у Сулакадзева. Да, он предоставил Державину копию рунического текста и его перевод, но честно признался, что из-за отсутствия «древних лексиконов» его перевод «может быть неверен» (II, 34; 166). Если бы имелся славянский текст, записанный греческими буквами полностью, то, думается, никаких трудностей с переводом не возникло бы.

Рис. 32.

Ниже мы приводим рунический текст «Боянова гимна» (рис. 31–33) и его перевод (рис. 34–36), выполненный А. И. Асовым, заимствованные из книги последнего «Славянские руны и “Боянов гимн”».

Итак, в переводе Александра Игоревича речь в «Гимне» идёт о событиях IV века н. э.: о борьбе славян и их союзников с готами. Упоминаются такие известные по другим источникам исторические деятели, как славянский князь Бус, король готов Германарих. Этим гимном песнопевец Боян прославляет победу славян, во главе которых стоял князь Словен, над готами. Сам Боян, как явствует из текста его песни, принимал участие в данном сражении, был стремянным у князя Словена. Боян — сын известного князя Буса, который вскоре после событий, описанных в гимне, будет распят преемником Германариха Амалом Винитарием.

Рис. 33.

Сам Сулакадзев в «Книгореке» датирует «Боянов гимн» I или II веком н. э., в «Каталоге» говорит о I веке н. э. или более поздних временах (см. выше). Из писем Евгения Болховитинова мы знаем, что в вопросе датировки памятника возникала дата V век н. э. (II, 9; 180). Почему такой разброс в датировке? Разве из событий, описанных в «Гимне», не явствует время его создания? Дело в том, что перевод Сулакадзева очень значительно отличается от перевода Асова. То, о чём говорится в «Бояновом гимне» в переводе Александра Ивановича, вовсе не свидетельствует о событиях IV века н. э.

Рис. 34.

Приведём часть перевода Сулакадзева, изданную Г. Р. Державиным:

Не умолчи, Боян,
снова воспой.
О ком пел, благо тому.
Суда Велесова не убежать.
Славы Славянов
не умалить.
Мечи Бояновы
на языке остались.
Память Злогора
Волхвы поглотили.
Одину вспоминание,
Скифу песнь.
Златым песком
тризны посыплем (II, 9; 172).

Нетрудно заметить, что похожих строк в переводе Асова нет.

Рис. 35.

Как полагает А. И. Асов, перевод Сулакадзева был неверен, что допускал и сам антиквар (II, 9; 123–124, 216). Здесь сказалось то самое незнание «древних лексиконов», на которое Александр Иванович ссылался в письме к Державину.

Рис. 36.

Подобные расхождения возникли из-за разного озвучивания рун, которыми записан текст. Как упоминалось выше, Сулакадзев пытался озвучивать руны, опираясь на работы Фаста, Олава Магнуса, Каппенса, Монфокона. Асов опирался в основном на труд А. Д. Черткова «О языке пелазгов, населивших Италию» (1855) (II, 9; 213). Чертков же не был знаком ни с работой Сулакадзева по озвучиванию рун «Боянова гимна», ни с трудами вышеперечисленных учёных. Вернее, результаты работы этих учёных XVII–XVIII веков были известны ему опосредованно, через труды современных ему зарубежных исследователей: Лепсиуса, Лассена, Ланци, Мюллера и других.

Насколько различно озвучивание рун «Боянова гимна» у Сулакадзева и Асова, можно судить из табл. 4.

Вообще такое сопоставление несколько условно по следующей причине. Данное транскрибирование руники «Боянова гимна» Сулакадзевым восстановлено по тем восьми строкам памятника, которые Сулакадзев перевёл для Державина. Как мы можем судить по работе А. И. Асова «Славянские руны и “Боянов гимн”», дальнейшего перевода Державину предоставлено не было (II, 9; 215). Асов же проработал на предмет установления звукового значения рун весь «Гимн». Сам репертуар рун «Боянова гимна» значительно шире того, что транскрибировал Сулакадзев. Многие руны имеют варианты начертания. Поэтому ту часть нашей таблицы, где показаны руны в прочтении А. И. Асова, можно было бы расширить. Но даже по тому, что продемонстрировано, можно видеть, что ряд рун имеет слоговое значение, ряд обозначает не только звонкие, но и соотносящиеся с ними глухие согласные звуки, некоторые обозначают носовые звуки. Всех этих нюансов в транскрибировании Сулакадзева нет. Всё это позволило А. И. Асову заметить следующее: «Это прочтение (прочтение А. И. Сулакадзева. — И.Д.) в целом близко к принятому мной, но оно не фонетическое» (II, 9; 216). Далее он пишет об ошибках Сулакадзева в озвучивании рун этой части «Гимна»: руна «» у последнего имеет значение как в футарке «th» и иногда отождествляется с «д». Сулакадзев смешивал руны «» и «» («и» и «р», к тому же озвучивал первую руну как «а»), «» и «», «», «», «». Спорно озвучивание им рун, означающих близкие звуки: «г» и «к», «о» и «у», «а» и «я» (обусловлено незнакомством с фонетикой). В одних случаях это не влияет на перевод, в других влияет (II, 9; 216). По мнению А. И. Асова, «этими смешениями и были вызваны невозможность чтения А. И. Сулакадзевым большей части рунического текста «Боянова гимна» и нарушения смысла в переводе (обусловленные также отсутствием словарей древнерусского языка, неразвитостью сравнительного языкознания и пр.) (II, 9; 216).

Таблица 4.

Выше уже отмечалось, что 12 ретринских рун совпадают с рунами «Боянова гимна». Пять рун бояновицы из 12 схожих с ретринскими схожи также с младшими датскими рунами. Табл. 5 соответствия, по А. И. Асову (II, 9; 365), приведена ниже.

Таблица 5.

Сходство в начертаниях и звуковых значениях 12 бояновых рун с ретринскими (а это около 40 %, исходя из того, что количество рун бояновицы свыше 30, и около 50 %, если отталкиваться от 23 рунических знаков Ретры) говорит о безусловном родстве этих двух типов письма. Определённое родство есть и с датским руническим футарком (5 рун — это около 16 %, отталкиваясь от количества бояновых рун). Памятуя о том, что руны «Боянова гимна» схожи также с пеласго-фракийской руникой, опираясь на которую даже произвели их озвучивание, можно смело говорить о промежуточном положении бояновицы между нордическим и южным типом рунического письма.

А. И. Асов видит в совпадении 12 ретринских и бояновых рун доказательство подлинности первых (надо полагать, и последних также). Вот что он пишет: «Мне представляется невероятным, чтобы священник Шпонхольц знал младшие датские руны, да ещё добавил к ним новые знаки, весьма напоминающие руны “бояновицы”, кои в то время были неизвестны» (II, 9; 364). Так-то оно так. Но вот поддельщик «Боянова гимна», если допускать, что «Гимн» — подделка, вполне мог знать о рунах Ретры (вспомним, что А. И. Сулакадзев был весьма образован и старался быть в курсе научных достижений и открытий своего времени) и обеспечить сходство с ними письменных знаков подделываемого им памятника. При таком раскладе не только не приходится говорить о подлинности «Боянова гимна», но и подлинности ретринских надписей также. Они вполне могли быть фальсификацией. Так что аргумент Александра Игоревича, на наш взгляд, вовсе не аргумент.

Но выше отмечалось, что доказательством аутентичности как надписей Ретры, так и «Боянова гимна» может считаться как раз то, что руны их совпадают лишь частично. А. И. Сулакадзев, если он подделывал «Боянов гимн», делал это в период, когда в подлинности ретринских рун почти никто не сомневался, славянская руника, если можно так выразиться, «была на взлёте». Вполне логично допустить, что Сулакадзев должен был добиваться как можно большего сходства с ней. Но этого почему-то не делал. Можно предположить буквально-таки дьявольскую хитрость с его стороны, что он сознательно запутывал дело. Можно. Но только почему-то в случаях с приписками, в которых Александра Ивановича тоже обвиняют, действовал он, наоборот, совсем немудрёно и легко «прокалывался». Одно с другим явно не согласуется. Допуская же подлинность «Боянова гимна», утверждать о поддельности руники Ретры уже значительно труднее. Ибо в этом случае, действительно, стоя на позициях её фальсификации, трудно объяснить тот факт, что 50 % ретринских рун схожи с рунами «Боянова гимна», о котором во времена возможной подделки древностей Ретры никто не знал.

А. И. Асов, досконально изучивший «Боянов гимн», выделил некоторые особенности его орфографии, которые, между прочим, согласуются с правилами орфографии более поздних славянских письменных памятников (в том числе и тех, подлинность которых под сомнение никто не ставит). Особенности эти таковы:

1) Часто в записи слов «Боянова гимна» опускаются руны, означающие гласные звуки (II, 9; 244). Подобные сокращения присутствуют в славянских рукописях и позднее (II, 56; 43). Однако для славянской речи присутствие букв, означающих гласные, всё же необходимо, иначе будет потерян смысл (в отличие, например, от языков семитской группы, которые успешно используют консонантное письмо).

2) Иногда в «Гимне» в именах собственных также опускаются руны, означающие согласные, ибо предполагается, что читателю известно, о ком идёт речь (II, 9; 244). Эта особенность также характерна для славянских памятников письменности всех времён (II, 9; 245).

3) Среди особенностей письма берестяных грамот учёными отмечены регулярные замены «О» — «Ъ», «Е» — «Ь» — «G» — «И», «Ц» — «Ч», «G»— «J». Подобная взаимозаменяемость букв отмечена, кстати, и в «Велесовой книге», о которой мы поговорим чуть ниже. Соответствующие руны заменяют друг друга и в «Бояновом гимне» (II, 9; 245).

4) Оказавшись рядом, две одинаковые руны чаще всего сливаются в одну (II, 9; 245). В старославянских рукописях обычно такое происходит в тех случаях, когда между оказавшимися рядом согласными до падения редуцированных и их утраты был полугласный. Например, в Синодальном Списке написано: «ПОКЛОNITIСJ»; вместо: «ПОКЛОNИТЪ ТИ СJ» (II, 9; 245).

В «Книге Велеса» отмечено соединение в одну не только одинаковых букв, означающих согласные звуки, но и гласные (и близкие по произношению гласные и полугласные) на стыке двух слов (II, 9; 245).

К этим орфографическим особенностям надо присовокупить ряд грамматических особенностей языка «Боянова гимна». Здесь мы не будем производить их разбор, дабы не усложнять изложение, ибо подобный разбор предполагает специальную филологическую подготовку. Интересующихся отсылаем к работе А. И. Асова «Славянские руны и “Боянов гимн”» (с. 246–247).

Если учесть, что «Гимн» — это памятник IV века н. э., то становится ясно, что и лексика его может отличаться от той, которую мы знаем по памятникам старославянского, древнерусского и прочих древних славянских языков, датируемым не ранее Х века н. э. (имеются в виду памятники, подлинность которых не подвергается сомнению). Пожалуй, никто не будет спорить, что русский язык XIV века отличается по фонетике, грамматике, орфографии и лексике от современного русского. Шесть веков — это шесть веков. Точно так же нельзя требовать абсолютного соответствия между славянским наречием IV века н. э. и славянскими языками Х века н. э., а при отсутствии такового соответствия объявлять памятник, написанный на этом самом наречии IV века н. э., поддельным.

Наше представление о славянских диалектах праславянского периода вообще очень схематично. Показательно мнение одного из ведущих советских языковедов Р. И. Аванесова, который считает, «что появление новых диалектных черт периода феодальной раздробленности (со второй половины XII века) наслаивается на старые диалектные черты, соответствующие старым племенам, в результате чего мы пока не можем судить о характере диалектов предшествующей поры (выделено нами. — И.Д.) и об их территориальном распределении» (II, 55; 30). И далее: «Раннедревнерусские диалектные границы (до X–XI веков), тем более границы «племенных диалектов», по современным лингвогеографическим данным вообще не восстанавливаются…» (II, 55; 31). Что это значит? Да то, что о племенных славянских диалектах мы ничего определённого сказать, по существу, не можем. И если уж такое положение существует, когда мы имеем в виду века, близкие к Х — XI, то что говорить о IV веке н. э.

Так вот, наличие указанных языковых особенностей «Боянова гимна» позволяет объяснить на первый вид дикое и бессмысленное звучание этого памятника. Вот как, например, звучат те строки гимна, транслитерацию которых А. И. Сулакадзев выполнил для Г. Р. Державина (перевод их приведён выше):

Умочи Боянъ
Сновъ удычъ
А комъ плъ блгъ тому
Суди Велеси не убьгти
Слвы Словенси
не умлети
Мчи Бояни
на языци оста
Памети Злгоръ
Волхви глоти
Одину памяти
Скифу гамъ
Злтымъ пески
Тризны сыпи (II, 9; 172).

Однако мы отмечали, что озвучивание А. И. Сулакадзевым ряда рун «Боянова гимна» неверно. Поэтому неверны и его прочтение, и его перевод «Гимна». Более благообразно выглядит транслитерация тех же восьми строк памятника, произведённая А. И. Асовым:

Гамъ послухси Бояни
Стару Словену и младу
Умерлу и ужилу и Златогору
Волхву Сварогу
Мётень отведаёще гости зедаи,
Вы, родоволю Словена стару,
Иже мгляны изгонвы люти,
От Непре рече, послухы! (II, 9; 21).

И всё-таки текст отличается по звучанию от старославянских и древнерусских памятников.

«Нагромождение псевдоархаизмов», собрание «заумных слов», «принципиально непонятный» текст — каких только уничтожающих характеристик не использовали для «Боянова гимна» современные исследователи (II, 34; 166–167). Как они перекликаются с характеристиками, которые безапелляционно давал раритетам коллекции А. И. Сулакадзева А. Х. Востоков: исполненные «небывалых слов, непонятных словосокращений, бессмыслицы, чтоб казалось древнее» (II, 34; 174).

Но даже современные критики вынуждены признать, что славянские корни в этих «псевдоархаизмах» всё-таки присутствуют (II, 34; 166). Значит, не так уж «псевдоархаизмы» бессмысленны. И, может быть, всё-таки нужно говорить о неизвестных нам языковых особенностях.

Кстати, выдуманная Сулакадзевым «бессмыслица», оказывается, имеет свои правила орфографии (во многом согласующиеся с орфографией более поздних славянских письменных памятников) и свои особенности грамматики. Другими словами, «бессмыслица» имеет довольно сложную систему. И примитивной работу по созданию такой системы назвать никак нельзя. Нельзя в таком случае именовать примитивными и представления Сулакадзева о признаках древности славянских письменных памятников, как это делает В. П. Козлов (II, 34; 167). Таковые признаки Сулакадзев знал, как следует из только что изложенного, совсем неплохо. И заслуживает Александр Иванович в этом случае звание не неумелого поддельщика под древность, а подлинного и очень грамотного аса фальсификации.

Либо мы под напором фактов просто признаем, что «Боянов гимн» — это действительно памятник IV века н. э.

Ещё более жаркие научные споры идут вокруг другого памятника докириллического славянского письма — «Велесовой (Влесовой) книги».