5. Северная система

По складу характера Панин был человеком основательным, привыкшим действовать целенаправленно и методично. Поэтому свою внешнюю политику он постарался свести в единую, продуманную систему. Этому способствовало еще и то обстоятельство, что к середине XVIII столетия политическая мысль обогатилась множеством новых идей и понятий, с которыми Панин был неплохо знаком.

В 1625 году во Франции был опубликован объемистый трактат, называвшийся "О праве войны и мира". Принадлежал он перу знаменитого впоследствии голландского правоведа и политика Гуго Гроция. Революцию, которую это сочинение произвело в политической науке, нередко сравнивают с переворотом в мышлении естествоиспытателей, вызванным работами Декарта. Гроций, подобрав для большей убедительности огромное количество высказываний древних и средневековых авторов, доказывал, в частности, что государство не божественного, а земного происхождения и есть результат договора между людьми.

С легкой руки Гроция понятие общественного договора и сопутствующие ему идеи естественного состояния, законов разума и т. д. быстро получили распространение и нашли множество приверженцев. В Англии Томас Гоббс, а затем Джон Локк рассуждали о пределах и назначении государственной власти, о роли морали и права в политике. Во Франции идеи Локка начали проповедовать Вольтер и развивать Монтескье, поэтому они быстро распространились в континентальной Европе. Так, "государство", потеснив "суверена" и даже самого господа бога, легло в основу политического мышления, а служение государству было провозглашено основной целью дипломатии.

На протяжении XVII - XVIII веков многочисленные политические писатели усиленно разрабатывали теорию взаимодействия государств, появлялись новые понятия, например "сила" и "равновесие сил", возникали бесчисленные проекты союзов государств для установления в Европе такого равновесия. Государствоцентризм и концепция баланса сил широко используются в буржуазной политической науке и поныне, но уже тогда, в XVIII веке, стали появляться теории, построенные на иных принципах.

Пока французские моралисты рассуждали о естественных природных законах и разуме, призванном их отыскивать, размышляли о типах государственного устройства, на Британских островах подошли к политическим проблемам с другой точки зрения. Конечно, человечество едино в своем стремлении следовать закону разума на пути к прогрессу и благоденствию. Но, с другой стороны, человечество все же разделено на народы, различающиеся и языком, и обычаями, и национальным характером. По-видимому, рассуждал, например, английский политик Болинброк, бог заложил в человеческую природу неискоренимое стремление к образованию отдельных национальных общностей. Поэтому кроме общего закона разума должны существовать и особые законы, которыми предпочитают руководствоваться отдельные народы.

Англичане, например, отличаются от других европейцев тем, что у них своя оригинальная конституция и своя национальная английская церковь. Это - выражение особого британского национального духа. У англичан есть и особые внешнеполитические интересы, к примеру стремление к преобладанию на море и приобретению колоний. Выходит, что в основе политики лежит интерес не государственный, ибо государство производно от народного духа, а национальный.

Во Франции идею "народного суверенитета" обосновывал Жан-Жак Руссо, в Германии вопросом о культурном своеобразии народов, в первую очередь немцев, занимался И. Гердер. Буржуазия западноевропейских государств боролась с династической политикой монархов и, объявляя себя "нацией", выдвигала собственных идеологов. Иным было положение в России.

К середине XVIII столетия в России не успел сформироваться капиталистический класс, способный, подобно своим западноевропейским собратьям по сословию, выдвинуть национальные лозунги. Иначе развивалось русское Национальное самосознание и с культурно-исторической точки зрения. После того как в 1453 году под ударами нечестивых пал Константинополь, Московская Русь оказалась единственным государством, где правил православный монарх. Прочие единоверные народы оказались под игом бусурман. Россия, окруженная со всех сторон иноверцами - латинянами, мусульманами и язычниками, вела тяжелую борьбу за существование. Эти исторические обстоятельства не могли не наложить отпечатка на самосознание народа. Основа национального мировоззрения - это осознание народом своей самобытности, тех черт, которые отличают его от других народов. Но для Московской Руси ее самой очевидной и политически значимой особенностью было православие. Поэтому русское национальное самосознание, по крайней мере по форме, долгое время носило религиозную окраску.

Реформы Петра I круто изменили положение. Великий преобразователь настойчиво объяснял своим подданным, что их самобытность никуда не годится и что наперед должно во всем походить на иноземцев, предпочтительно голландцев, немцев и англичан. К тому же Петр I, довольно равнодушно относившийся к религии, существенно принизил роль православия. Но если на народных массах эти идеологические новшества существенно не отразились, то правящие классы оказались в полной растерянности. В середине XVIII века в умах петербургского общества причудливо смешивались старомосковские православные традиции, стихийное народное чувство национального достоинства и космополитические идеи, навеянные западноевропейской литературой и переходящие в вульгарное чужебесие.

Екатерина II быстро сообразила, что отсутствие национальной идеологии не на пользу России, и попыталась исправить положение. Она много писала и говорила о величии русского народа и намеревалась разрабатывать с этой точки зрения отечественную историю. Делала это императрица не потому, что прониклась к России особыми чувствами. Если бы судьба забросила ее не в Петербург, а, скажем, в Константинополь или Пекин, она с не меньшим усердием доказывала бы величие турецкого или китайского народов. Просто Екатерина понимала, что чувства национальной гордости и национального единства - великая сила, и пыталась использовать эту силу в своих интересах. Впрочем, при жизни императрицы такие усилия практических результатов не дали и приводили лишь к еще большему смущению умов да анекдотичным случаям. Однажды обер-шталмейстер Л.А. Нарышкин, человек развязный и несдержанный на язык, задал Екатерине такой вопрос: "Государыня, в течение моего детства и юности о русских говорили, как о самом последнем из народов; их называли медведями и даже свиньями; за последнее же время, и совершенно справедливо, их ставят выше всех известных народов. И вот я желал бы, чтобы ваше величество соблаговолили сказать мне, когда же, по вашему мнению, мы стояли наравне с ними?" Екатерина смешалась и поспешила переменить тему разговора.

Естественно, что в таких условиях внешняя политика России могла быть либо государственной, либо династической. У Екатерины хватило ума отказаться от последнего направления, тем более что престол она фактически захватила силой и о ее причастности к династии Романовых можно было рассуждать лишь со множеством оговорок. Поэтому в иностранных делах она исходила из идеи государства и в этом находила полную поддержку своего министра.

Никита Иванович Панин как политик считал своим долгом защищать интересы своего государства и честь императрицы как главы государства. На своих соотечественников он смотрел вполне трезво и со знанием дела рассуждал о сравнительных достоинствах и недостатках русского народа. Панин мог отметить добродушие, честность

морских мужиков-лоцманов и с удовольствием пересказать заявление некой шведской дамы, утверждавшей, что русским нет равных в "полях цетерских". И в то же время в разговорах с воспитанником он позволял себе такие высказывания.

Однажды, когда за столом зашла речь о шведском городе Торнео, великий князь спросил Панина:

- Каков этот город?

- Дурен, - отвечал обер-гофмейстер.

- Хуже нашего Клину или лучше? - не унимался Павел.

- Уже нашего-то Клину, конечно, лучше, - сказал Панин. - Нам, батюшка, нельзя еще о чем бы то ни было рассуждать в сравнении с собою. Можно рассуждать так, что это там дурно, это хорошо, отнюдь к тому не применяя, что у нас есть. В таком сравнении мы верно всегда потеряем.

Для почитателя петровских преобразований точка зрения вполне естественная - народы различаются между собой не каким-то национальным духом, а степенью приобщенности к западноевропейской цивилизации. Политик также имеет дело не с народами, а с государствами, которые действуют в соответствии с имеющейся у них силой, вступают в союзы, стараются разрушить враждебные коалиции, применяя где интригу, а где нужно - военную силу. Словом, политик, выступающий от имени своего государства, подобен шахматисту, стремящемуся переиграть своего противника. С этой точки зрения Панин рассматривал и внешнюю политику России.

В основу его деятельности легла идея создания Северного союза, то есть объединения государств севера Европы в противовес коалиции южных держав - Франции, Австрии и Испании. Эта идея, вытекавшая из теории равновесия сил, не была придумана самим Паниным. Еще до того, как он встал во главе русской дипломатии, сходные предложения выдвигали английские политики. В России первым о Северном союзе заговорил барон Корф. Панин эти идеи оценил, взял на вооружение, и с тех пор понятие Северный союз, или Северная система, связывалось главным образом с его именем. Термин "политическая система" в то время употреблялся как синоним общему направлению внешней политики государства, в рамках которого оно предпринимает систематические усилия.

Северную систему нельзя назвать внешнеполитической программой. Это было именно общее, основное направление деятельности в политике иностранной. Никакого развернутого плана ее проведения не существовало, хотя отдельные мысли по этому вопросу часто встречаются в дипломатической переписке того времени. Панин имел некоторую склонность к политическому теоретизированию, но все же был в первую очередь практик и сочинением обширных внешнеполитических проектов никогда не увлекался. Историки часто судят о Северной системе по донесениям иностранных дипломатов, главным образом по переписке между Фридрихом II и графом Сольмсом. Однако доверять иностранцам, в особенности Фридриху, в таких вопросах можно далеко не всегда. Для того чтобы узнать, каковы были действительные цели и мотивы внешней политики России, переписка между русскими дипломатами как источник куда надежнее.

Если исходить из документов, принадлежавших перу самого Панина, то ход его рассуждений представляется следующим. Главная задача русской дипломатии на ближайшие годы - это поддержание "дружбы и доброго согласия" с соседями, то есть обеспечение мира и сохранение самостоятельности внешней политики страны, иначе говоря, соблюдение государственного интереса. Чтобы сохранить мир на севере Европы, вблизи русских границ, необходимо обеспечить на континенте равновесие сил. Для этого профранцузской коалиции надо противопоставить союз северных держав - России, Пруссии, Англии, Дании, Швеции и Польши. Такой союз вовсе не обязательно оформлять каким-либо особым актом о его создании. Он должен быть не формальным, а фактическим, поэтому достаточно просто связать его участников системой взаимодополняющих соглашений. России Северный союз нужен не сам по себе, а как средство достижения ее внешнеполитических целей. Поэтому России следует занять в союзе главенствующее положение, быть в состоянии извлекать из него выгоду, сведя к минимуму собственные обязательства. В частности, союз должен помочь русской дипломатии решить ее непосредственные задачи в Польше, Швеции и Турции. Пользуясь словами самого Панина, необходимо было "вывести Россию из постоянной зависимости и поставить ее способом общего Северного союза на такой степени, чтоб она, как в общих делах знатную часть руководства иметь, так особливо на севере тишину и покой ненарушимо сохранять могла".

В идеале Северный союз должен был выглядеть приблизительно так. Пруссия берет на себя обязательство помогать России в польских и турецких делах в обмен на помощь против Австрии. Англия обязуется содействовать русской дипломатии в Швеции и Турции, получая за это помощь в случае столкновения с Францией или Испанией. Такое сочетание обязательств Панина вполне бы устроило, поскольку затрагиваемые интересы России были остры и насущны, а вероятность войны, допустим, между Пруссией и Австрией была не велика, тем более что Фридрих II всеми средствами стремился этого избежать.

С Данией можно было договориться на основе взаимных уступок. В обмен на помощь в шведских делах датчане получили бы выгодное им решение голштинского вопроса. Дания как участник Северного союза была ценна и сама по себе, поскольку в ее руках находились проливы - ключ к Балтийскому морю. Польшу можно было привлечь в союз после того, как в этой стране укрепится прорусская партия. В этом случае Польша была бы полезна России как союзница на случай столкновения с Турцией или Австрией. Наконец, от Швеции требовалось только одно - чтобы стокгольмские политики, неусыпно опекаемые своими северными союзниками, отказались от своих великодержавных поползновений.

Представление о том, что может дать Северный союз, сложилось у Панина не сразу. Кроме того, в Петербурге хорошо понимали, что в полной мере осуществить желаемое вряд ли возможно. И все же идея Северного союза имела одно очень важное и бесспорное достоинство. Благодаря ей внешняя политика России приобретала последовательность, были ясно видны задачи и средства их достижения, а действия, предпринимаемые в отдельных странах, увязывались в единое целое, в систему.

Первый серьезный шаг в создании Северного союза был сделан в 1764 году заключением союзного договора между Россией и Пруссией. Фридрих II начал домогаться такого договора сразу же после вступления на престол Екатерины II. В Петербурге к его просьбам относились благосклонно, хотя Панин сознательно откладывал заключение соглашения, стараясь добиться от короля больших уступок. Наконец, когда России потребовалось более деятельное участие Пруссии в польских делах, договор был подписан.

В несекретной части договора говорилось, что стороны гарантируют владения друг друга и в случае нападений на одну из них другая окажет ей помощь вспомогательным корпусом. С точки зрения интересов России главное содержание договора заключалось в секретных статьях. В них постановлялось, что, если Россия подвергнется нападению со стороны Турции, а Пруссия - "за рекой Везер", то есть с Запада, корпус заменяется субсидией в 400 тысяч рублей ежегодно в течение всей войны. Стороны договорились действовать заодно в Швеции, а в Польше - не допускать изменений конституции страны и покровительствовать диссидентам (так в те времена называли некатоликов). Как ни брыкался Фридрих, как ни ругал он Северную систему, но вынужден был впрячься в русскую колесницу. С интересами короля в Петербурге мало считались. Впрочем, вопрос о том, как относились к Фридриху при дворе Екатерины, заслуживает особого внимания.

В исторической литературе, особенно зарубежной, часто высказывается мнение, что прусский король чуть ли не диктовал свои условия России и вся внешняя политика страны строилась так, чтобы угодить его желаниям и учесть многочисленные советы, которые он щедро рассыпал в письмах Екатерине и инструкциях своему посланнику в Петербурге. Особенно старательно в пруссофилы записывают Панина, главным образом потому, что русско-прусский союз был важной частью Северной системы. Если Панин за союз с Фридрихом, стало быть, он находится под его влиянием, а может быть, даже подкуплен королем.

Что касается подкупа, то, несмотря на все усилия, ни одного факта, доказывающего это, найти так и не удалось. Более того, все современники Панина, в том числе и его откровенные недоброжелатели, единодушно признавали его абсолютную честность и бескорыстность. Знал это и Фридрих II, во всяком случае его посланник в Петербурге характеризовал ему Панина такими словами: "Он не станет торговать своими чувствами, в чем все находящиеся при здешнем дворе иностранные министры твердо уверены".

Ни пенсий, ни жалований Панин никогда не получал ни от одного иноземного монарха. Хотя практика выдачи крупных сумм иностранным политикам была в те времена широко распространена и считалась одним из обычных средств дипломатии. Были такие случаи и в России, в том числе и в царствование Екатерины. Так, например, фельдмаршал Миних с гордостью заявлял, что "имел честь служить на жаловании Великобритании".

Еще меньше оснований заподозрить Панина в пруссофильстве по убеждению. Надо сказать, что иностранные дипломаты, имевшие дело с русскими политиками, очень часто объясняли их поступки влиянием кого-либо из своих коллег. Если, допустим, иноземный посланник не мог добиться от Панина того, чего хотел, то можно было проще всего оправдаться перед собственным правительством, сославшись на интриги представителя другой, враждебной державы. Поэтому Панина зачисляют не только в пруссофилы. Английский посланник в Петербурге лорд Бакингем, например, сначала утверждал, что "Панин совершенно в руках французов", но потом пришел к выводу, что Никиту Ивановича переманили на свою сторону австрийцы. Легенда о преобладании в Петербурге прусского влияния была сочинена самим Фридрихом II и рассказана в его исторических трактатах. Выдумку эту подхватили почитатели короля, и со временем она прочно обосновалась в зарубежной исторической литературе. Интересно, что при дворе Екатерины на положение дел смотрели с прямо противоположной точки зрения. Панин искренне считал, что не Пруссия влияет на Россию, а, наоборот, в Петербурге вынуждают Фридриха делать то, что выгодно России. В письме одному из русских дипломатов Панин, например, отмечал: "Мы имеем удовольствие видеть, что его прусское величество, буде не без внутренней зависти, по крайней мере со всею наружной искренностью и податливостью, содействовал везде успеху дел наших".

Панин даже не считал Пруссию способной серьезно навредить России, хотя за внешне трогательной дружбой двух монархов скрывалась еле заметная, но упорная борьба. Русская дипломатия в случае необходимости предпринимала шаги, которые наносили Фридриху II чувствительный ущерб. Разумеется, и прусское величество, если только мог, под рукой вредил России. Лично Фридриха II ни Екатерина, ни Панин не любили. Императрица попросту называла его "иродом". Хотя случалось, что при дворе императрицы у прусского короля находились усердные помощники. Обнаружились они и в польских делах.

После избрания Станислава Августа в Петербург прибыл с официальным извещением об этом событии граф Северин Ржевуский, близкий друг нового короля. Сначала граф выхлопотал у Екатерины 100 тысяч червонцев дли своего монарха на обзаведение, а потом приступил к делу, ради которого собственно и приехал в Россию. Он подал Панину записку, в которой от имени польской республики испрашивалось согласие императрицы на изменение конституции страны. Согласно существующим законам, любой из депутатов сейма был вправе сделать недействительными все его постановления. Теперь предлагалось, что каждый депутат будет иметь право отвергать не все решения сразу, но лишь какое-то одно, так чтобы действенность остальных не затрагивалась.

Панин нашел это предложение вполне разумным. Дела в Польше шли на лад, поэтому ничто не мешало помочь полякам покончить с анархией. Идея Ржевуского предусматривала первый шаг в этом направлении. Панин обнадежил графа - убедить Екатерину будет не трудно, но Ржевуский сам допустил оплошность. Прежде чем передать записку Никите Ивановичу, Ржевуский показал ее графу Сольмсу, и тот немедленно сообщил новость Фридриху II.

Король пришел в крайнее беспокойство. Улучшение положения дел в Польше, даже незначительное, его совершенно не устраивало. Он требовал от Сольмса, чтобы тот переубедил Панина, но Никита Иванович оставался глух ко всем уговорам. Императрица явно разделяла его мнение, но тут случилось неожиданное.

Из донесения королевско-прусского посланника при русском дворе Виктора Фридриха графа фон Сольмс-Зонневальде королю Фридриху II

Хотя с последней почтой я и доносил, что Ее Величество русская Императрица думает согласиться на изменение польской конституции с целью придать более действительности решениям всеобщих сеймов, что гр. Панин просил меня предупредить о том Ваше Величество и что он объявил это гр. Ржевускому, но сегодня я могу, однако, сообщить Вашему Величеству, что Ее Величество Императрица изменила свое мнение по этому предмету и, не желая слышать о каких бы то ни было изменениях, требует, чтобы в Польше дела оставались в том виде, в каком они были. Этот случай очень огорчает гр. Панина. Независимо от утраты славы, которую он думал себе снискать, доставив полякам во время своего управления министерством эту выгоду, его печалит, и более чем он высказывает, внезапная перемена во взглядах Ее Величества Императрицы... Он приписывает такую перемену в Государыне внушением г. Орлова, который выслушивает графа Бестужева.

"Перемена в государыне" прусского короля очень порадовала. Для русской же дипломатии это была серьезная ошибка, последствия которой еще предстояло испытать.

Менее успешно, чем с Пруссией, но все же продвигались дела в отношениях с другими странами, в первую Очередь с Данией. В Копенгагене в то время правил престарелый распутник король Фредрик V. Последние годы жизни король посвятил замаливанию грехов и совершенно отошел от дел. Поэтому власть в государстве оказалась в руках многочисленной и корыстолюбивой аристократии. Когда Петр Ш задумал начать поход против Дании, аристократы перепугались и призвали на пост военного министра графа Сен-Жермена, француза по происхождению и большого знатока прусской военной системы. Поход Русских против Дании так и не состоялся, а Сен-Жермен вызвал своей деятельностью большое неудовольствие. Аристократы пришли к выводу, что, во-первых, прусская система для Дании не подходит и, во-вторых, что француз не может занимать столь важный пост, ибо это свидетельствует о чрезмерной зависимости страны от Франции. Противники Сен-Жермена начали действовать, и в декабре 1763 года датское правительство само предложило России заключить союзный договор, точнее, возобновить прежний трактат 1746 года.

Отчасти такому повороту событий невольно способствовал Бестужев. Еще в октябре 1763 года старый граф, должно быть, надеясь спутать Панину карты, встретился с датским посланником в Петербурге и заявил ему, что русская императрица намерена восстановить в Швеции самодержавие. Эта сенсационная новость, означавшая радикальное изменение во внешней политике России, была немедленно сообщена в Копенгаген. Датский министр иностранных дел А. П. Бернсторф забеспокоился, ибо, по его мнению, абсолютная монархия в Швеции приводит к "продолжительным и кровавым войнам". Когда же, наконец, в декабре Корф изложил Бернсторфу истинные намерения русского правительства, тот вздохнул с облегчением и, не откладывая, предложил закрепить единомыслие двух стран в договоре.

Переговоры продолжались недолго и оказались сравнительно легкими. Панин без труда настоял на том, чтобы в секретных статьях договора Дания обязалась помогать России против Турции и противодействовать французскому влиянию в Швеции. Вопрос о Голштинии оставался пока не решенным, что и давало Панину возможность оказывать на копенгагенский двор чувствительное давление, благо поводов к тому было предостаточно.

Договор был подписан в феврале 1765 года, но уже в августе в Петербурге узнали, что датское правительство тайно и в противоречие с договором переслало в распоряжение французского посланника в Швеции 25 тысяч экю. Сумма была невелика, однако столь вопиющее двоедушие нельзя было оставлять безнаказанным. Панин потребовал от датского правительства отправить в Швецию вдвое большую сумму для того, чтобы компенсировать ущерб, нанесенный первой субсидией. В Копенгагене поспешно согласились, и русский посланник в Стокгольме пополнил свой бюджет 50 тысячами экю. Более того, датский представитель в Швеции, придерживавшийся профранцузскик взглядов, был отозван и заменен человеком, более устраивавшим Петербург.

В 1766 году сдвинулось наконец и голштинское дело. В июле в Копенгаген прибыли новый русский посланник - генерал-майор М. М. Философов и при нем действительный тайный советник Каспар Сальдерн, представлявший Голштинию. Приехали они с многочисленной и блестящей свитой, поселились в великолепном дворце и всем своим поведением убедительно демонстрировали богатство и мощь пославшей их державы.

К тому времени Фредрик V умер, трон перешел к его сыну - крайне легкомысленному и едва ли не слабоумному Кристиану VII. Дела при дворе делались главным образом за счет интриг и подкупа. В этих условиях Сальдерн получил прекрасную возможность проявить свои способности. Это был человек неглупый, деятельный и весьма ловкий. Еще при Петре III он приехал из Голштинии в Россию, был принят на службу в Коллегию иностранных дел и впоследствии сумел добиться расположения Панина. Нельзя сказать, чтобы Никита Иванович был падок на лесть, но, должно быть, Сальдерн был в этом деле большим искусником. Во всяком случае, в письмах к Панину он называл его своим отцом и покровителем и утверждал, что испытывает невыразимую радость при виде одной только панинской подписи. Позднее Никита Иванович пожалеет о своей доверчивости, но в то время Сальдерн вполне заслуживал его одобрения. В Копенгагене он действовал умело и тонко.

Уже в апреле 1767 года соглашение о Голштинии было подписано. Екатерина II от имени своего сына Павла как герцога гольштейн-готторпского уступала датскому королю принадлежавшую Павлу часть герцогства в обмен на территории, не граничившие с Данией, - герцогство Ольденбургское и графство Дельменгортское. Эти земли впоследствии предполагалось передать родственникам великого князя. Соглашение было подписано в 1767 году, однако вступить в силу оно должно было лишь после того, как Павел, достигнув совершеннолетия, формально его подтвердит. По соглашению Дания должна была также уплатить долги правительства Голштинии, одновременно Сальдерн выхлопотал для русских судов особые льготы в датских гаванях. В последующие годы русско-датские отношения оставались более или менее ровными и дружественными. Во многом это было заслугой Философова и Сальдерна, которые, принимая живейшее участие в местных интригах, успешно нейтрализовали происки врагов союза с Россией.

Если в отношениях с Пруссией русской дипломатии важна была твердость, а с Данией - ловкость, то, имея дело с Англией, требовалось прежде всего терпение.

В октябре 1762 года в Россию приехал новый английский посланник - лорд Бакингем. Прежнего отозвали по просьбе русского правительства, поскольку он был слишком дружен с Петром III. Перед Бакингемом была поставлена задача - договориться с Россией о возобновлении союзного договора 1742 года и торгового договора 1734 года. Нельзя сказать, чтобы в Лондоне рассчитывали на скорый и легкий успех, но полагали, что возобновить эти весьма выгодные для Англии соглашения в конце концов удастся. Особенно сильно англичане были заинтересованы в торговом договоре. Соглашение 1734 года давало британским купцам весомые льготы. И хотя по истечении срока его действия льготы не были отменены, в Лондоне считали необходимым закрепить такое положение новым официальным соглашением. Идея Северного союза англичан тоже привлекала, и его создание представлялось делом для британской короны полезным.

В Петербурге Бакингем был принят подчеркнуто любезно и Екатериной, и ее министрами. Посланника заверили в самых дружеских чувствах, испытываемых императрицей к туманному Альбиону и его славному королю. Лорда заверили, что Россия заинтересована в установлении с Англией теснейших отношений, и это было истинной правдой. Но скоро выяснилось, что такие отношения в Петербурге и Лондоне представляют совершенно по-разному.

Когда Бакингему был передан русский контрпроект союзного договора, посланник с негодованием обнаружил, что "все предполагаемые изменения клонятся единственно к выгодам России". В русском проекте, например, предусматривалось, что в случае войны России с Турцией англичане будут выплачивать своему союзнику субсидию. В обмен Россия соглашалась помочь Англии защищаться от Испании и Португалии, если таковые на нее покусятся. В проекте предлагалось, что стороны будут нести равные расходы по устранению в Швеции французского влияния и т. д. Ко всему Бакингему было заявлено, что торговое соглашение может быть заключено только после союзного.

Желание русских дипломатов извлечь из предполагаемого соглашения выгоду для своей страны возмутило лорда до глубины души. В Лондоне его негодование вполне разделяли. И хотя переговоры продолжались, толку от этого было немного. Английские политики были не прочь сотрудничать с Россией и составить на севере Европы "знатный союз", но только главную роль в этом союзе они хотели отвести не Российской империи, а Британской.

Впрочем, вне зависимости от хода переговоров в Петербурге сотрудничество между двумя странами укреплялось в силу обстоятельств. Когда в Швеции обострилась борьба придворных партий, туда спешно был отправлен английский посланник. Он получил указание "относиться самым дружественным образом к русскому министру.., советоваться с ним обо всяком важном деле и шаг за шагом действовать заодно с ним". Посланнику были выделены и деньги, необходимые для поддержки антифранцузских настроений, хотя Панин считал, что сумма могла бы быть несколько больше".

В начале 1765 года на смену Бакингему в Петербург был прислан новый английский посланник сэр Джордж Маккартни, или, как его называли в России, кавалер Макартней. Для столь ответственного поста кавалер был еще очень молод - ему не исполнилось и 28 лет. Правда, и этому времени он уже успел стать членом палаты общин британского парламента и приобрести репутацию деятельного политика. При отъезде к месту службы Макартней получил указание - главное внимание обратить на заключение торгового трактата. В Лондоне хорошо понимали, что сделать это будет непросто, поэтому, дабы облегчить молодому посланнику первые шаги на новом поприще, его уполномочили заявить, что английский представитель в Польше будет впредь поддерживать интересы России в этой стране всем своим влиянием.

Макартней очень старался, хотя задача, которую он перед собой поставил, оказалась слишком сложной. С одной стороны, ему очень хотелось показать своему правительству, что оно не ошиблось, оказав ему доверие. А для этого надо было постоянно сообщать об успехах в порученном деле. С другой стороны, Макартней, будучи человеком молодым и самолюбивым, близко к сердцу принимал малейшие изменения в отношении к нему при петербургском дворе. Но степень уважения, которой пользуется иностранный дипломат, зависит не столько от его личных качеств, сколько от состояния отношений с представляемой им страной. Поэтому Макартней оказался меж двух огней, ему одновременно хотелось угодить и русскому, и английскому правительствам.

Поначалу Панин пошел навстречу своему молодому коллеге и не стал требовать, чтобы союзный договор был подписан прежде торгового. Для России острой необходимости в союзе не было. В Швеции посланники двух стран и без того трудились рука об руку. В Польше дела шли успешно, и потребность в английской помощи практически отпала. По вопросу о субсидии в случае войны с Турцией было ясно, что Англия ни за что не уступит, а без этого пункта союзный договор для России особого интереса не представлял. Переговоры целиком сосредоточились на торговом трактате.

Макартней понимал, что решение вопроса во многом зависит лично от Панина, поэтому старался иметь дело только с ним. Кавалер откровенно льстил Никите Ивановичу и вообще пытался установить с ним самые доверительные и дружеские отношения. Но, на свою беду, Макартней не знал, что развитие отечественной коммерции - задушевная панинская мечта. Если в другом вопросе он и мог бы пойти на уступку ради поддержания между двумя странами дружественных отношений, то подписывать договор, хоть в чем-то ущемляющий интересы российского купечества, было для него делом немыслимым.

Больше всего разногласий вызывала статья 4 договора. В русском варианте она содержала такое положение: "Россия по примеру великобританского Акта о мореплавании сохраняет за собой право принимать внутри государства все меры, которые окажутся полезными, для поощрения и развития российского мореплавания".

В самом деле, "Акт о мореплавании" налагал ограничения на участие иностранцев в английской торговле. Британское правительство, как и всякое другое, имело полное право вводить такие ограничения. Так почему же Россия должна была себя этого права лишить? К тому, чтобы не связывать себе руки в вопросах коммерции какими-либо соглашениями, подталкивали чисто практические соображения.

В первые годы царствования Екатерины II внешняя торговля России продолжала, хотя и медленно, набирать силу. Петербург превратился в один из крупнейших торговых портов в Европе. Развитие мануфактурного производства позволяло России продавать за границу не только сырье, как это было прежде, но и продукцию промышленности, главным образом юфть, пеньку и железо. В середине столетия промышленные товары составляли до двух третей вывоза. Среди русских купцов появились и свои "воротилы", богатством и размахом торговых операций не уступавшие иностранцам. В Петербурге, например, крупнейшим дельцом был Савва Яковлев, в прошлом осташковский крестьянин, сумевший благодаря своей энергии, находчивости и деловой сметке стать дворянином, поставщиком императорского двора и владельцем множества заводов и мануфактур.

В России издревле не только умели, но и любили торговать. Это была без преувеличения национальная страсть. Иностранцы, приезжавшие в русское государство, неизменно отмечали, с какой охотой этому занятию здесь предаются все - и стар, и млад, и царь, и последний крестьянин. Голландский путешественник, побывавший в России в середине XVII столетия, очень удивлялся тому, как московиты "от самого знатного до самого простого любят купечество, что и есть причина того, что в городе Москве помещается больше торговых лавок, чем в Амстердаме или хотя бы в ином целом княжестве".

В середине XVIII века особенно крепким было московское купечество. Оно вело крупную торговлю с Голландией, Англией, Францией, Германией, Италией, Польшей, Персией, Турцией, Средней Азией и Китаем. Москвичи держали в своих руках всю посредническую торговлю между Востоком и Западом. В России стали создаваться торговые компании, располагавшие значительными средствами. Но у русского купечества, даже "капиталистого" московского, была ахиллесова пята - отсутствие собственного флота для заморской торговли.

Чтобы самостоятельно отвезти свой товар за границу, русскому купцу надо было иметь надежный морской корабль и обученную команду. Но Россия стала морской державой совсем недавно, в начале века, благодаря усилиям Петра Великого. Опыта и традиций морского торгового судоходства у нее не было. Если морские суда и строились, то в основном на государственных верфях, и предназначались они для военного флота. Отыскать опытных моряков было очень трудно. Русские купцы редко решались вкладывать деньги в такое непривычное и рискованное предприятие, как снаряжение собственного судна. Надежнее было доставить свой товар в порт и передать его иностранцу-комиссионеру, который и довозил его до места назначения. В результате большая часть русской торговли с Европой обслуживалась иностранными, преимущественно английскими, судами.

Положение надо было исправлять. В Петербурге думали о том, какие меры принять, чтобы помочь развитию отечественного судостроения и судоходства. Естественно, что подписывать в таких условиях договор, затруднявший проведение подобных мер, было попросту неразумно.

В Англии считали, что русский вариант соглашения позволит России изменить порядок своей внешней торговли, не обращая внимания на интересы англичан. Тогда Панин отправил в Лондон письмо, в котором заверил, что интересы английского купечества в любом случае будут учтены. Но этого оказалось мало - в Лондоне не уступали, в Петербурге тоже. Панин в своих записках императрице жаловался, что англичане ведут дела по-торгашески, и называл своих британских коллег лавочниками. Кавалер Макартней тоже не отличался деликатностью и в донесениях в Лондон обвинял русских в высокомерии, тщеславии и невежестве. Но, как замечал еще С.М. Соловьев, "когда иностранный посланник начинал сильно бранить Россию и русских - именно упрекать их в варварстве и невежестве, то это обыкновенно было признаком, что Русский Двор сумел охранить свое достоинство и свои интересы".

У Панина в конце концов лопнуло терпение, и он заявил Макартнею, что, если торговый договор не будет подписан, английские купцы лишатся всех своих привилегий. Кавалер забеспокоился и допустил ошибку, о которой ему очень скоро пришлось пожалеть. Не дожидаясь ответа своего правительства на угрозу Панина, он подписал договор в русском варианте. Когда в Лондоне об этом узнали, разразился скандал. Макартнею крепко досталось, после чего ему объяснили, что есть лишь одно средство хотя бы отчасти исправить допущенную оплошность. От Панина необходимо добиться особой декларации, повторяющей текст его письма.

Получив такое указание, перепуганный Макартней помчался к Панину и изложил суть дела. Никита Иванович изобразил возмущение. Он заявил, что недоверие к его письму, написанному по поручению императрицы, составляет такое оскорбление, которое он не в силах перенести. Более того, он посоветует государыне впредь вообще ничего не предпринимать в этом деле.

Макартней был в отчаяния. Три дня он ходил к Панину, пытаясь его умилостивить, но тщетно. Посланник решился даже на то, что на придворном маскараде обратился к самой императрице и, по его собственным словам, "чуть не упал перед ней на колени". Но Екатерина тоже была непоколебима. Трудно сказать, как бы сложилась дальнейшая карьера Макартнея, если бы в Лондоне не пришли к нему на выручку и не придумали компромиссное решение - пусть статья 4 договора предусматривает право обеих сторон принимать меры для поощрения мореплавания. Панин согласился, и в июне 1766 года договор был подписан вторично и на сей раз - окончательно. Макартнего, таким образом, удалось исправить одну из своих ошибок, но его злоключения в России на этом не кончились.

Незадолго до подписания договора кавалер влюбился в одну из фрейлин императрицы - юную и обаятельную Анну Хитрову. Английский посланник был молод, не дурен собой, галантен в обхождении, и девушка ответила ему взаимностью. Все было бы прекрасно, если бы охваченный страстью Макартней не забыл об осторожности. Первым скандальную новость узнал Григорий Орлов и, разумеется, не замедлил донести ее императрице. Екатерина нашла, что посланник поступил дерзко, и выразила желание впредь не видеть его при дворе.

Макартнею пришлось уехать из Петербурга. Впрочем, эта история на русско-английских отношениях не отразилась. Во-первых, потому, что кавалеру каким-то образом удалось скрыть от начальства свое любовное похождение. Во-вторых, назначенный на его место лорд Каскарт обладал такими добродетелями, которые с лихвой окупали все грехи его предместника. Каскарт пришел в восхищение от правдивости и твердости Панина и всячески старался добиться его расположения. Однажды он вздумал сообщить в Лондон свое мнение о Екатерине, но понял, что собственных слов ему для этого не хватает, и потому поместил в своей депеше отрывок из "Энеиды" Вергилия. Правда, Каскарту, как и его предшественникам, заключить союзный договор не удалось, но дружественные отношения между Россией и Англией сохранялись и приносили пользу. Северная система начинала действовать.

С первым серьезным испытанием политическая система Панина столкнулась в Швеции. Еще в 1763 году русский представитель в Стокгольме И.А. Остерман доносил, что в стране назревают важные события. Оппозиция профранцузской партии "шляп", находившейся у власти, усиливалась с каждым днем. Поскольку в стране непрерывно росла инфляция, а государственной казне хронически не хватало средств, правительство пошло на ряд крутых мер, был, в частности, запрещен выкуп коронных земель крестьянами и домашнее винокурение. Это вызвало сильнейшее недовольство крестьян и горожан.

"Шляпы" проводили ярко выраженную буржуазную политику - щедро субсидировали промышленность и старались как можно больше урезать власть короля. Хотя

покуситься на права знати они не осмеливались. В результате в ряды оппозиции вливались разночинцы и демократически настроенные деятели, выступавшие за ограничение привилегий аристократии и крупной буржуазии, за упорядочение государственного бюджета и миролюбивую внешнюю политику. С другой стороны, двор, в особенности энергичная королева Луиза Ульрика, готов был начать решительную борьбу за восстановление самодержавия.

Остерман сообщал, что оппозиция требует созыва чрезвычайного сейма, на котором и должна была произойти решающая схватка. Одновременно он отмечал, что Франция, по-видимому, собирается изменить свою тактику в Швеции. Вместо поддержки партии "шляп" французский посланник барон Бретейль собирается истратить свои ливры в пользу короля. Во всяком случае, Луиза Ульрика стала к нему необычайно внимательна.

Поначалу Панин не придал этой новости особого значения, решив, что французы используют свою обычную провокационную уловку. "Знать, что жребий шведской королеве быть обманутой французскими послами, - писал он Остерману, - в мое время перед сеймом, на котором графу Браге отсекли голову, маркиз д'Авренкур (прежний французский посланник в Стокгольме. - /Авт.)/ обещал ей свое вспоможение и, выведав у нее на одном маскараде все ее тогдашние намерения и предприятия против сенаторов, его креатур, предал ее им. Бретейль же гораздо вороватее д'Авренкура".

Однако скоро стало ясно, что французская дипломатия оказалась способна извлекать уроки из ошибок прошлого. В Версале поняли, что тратить огромные деньги, пытаясь пересилить Россию, неразумно. Проще восстановить в Швеции сильную власть монарха. И пусть это не даст Франции непосредственного выигрыша, зато в перспективе, учитывая давние антирусские настроения и агрессивность шведской знати, несомненно принесет свои плоды. Положение становилось серьезным. Остерману был направлен рескрипт с подробными инструкциями. Русскому посланнику предписывалось прежде всего противодействовать установлению самодержавия и добиваться строгого соблюдения шведской конституции 1720 года. Особенно важно было отменить постановления о расширении прав Сената, принятые в 1756 году.

Остерману было поручено объяснить всем друзьям России, что императрица от Швеции ничего не желает кроме нейтралитета. В то же время она приветствуют внутреннее шведской нации приращение и благосостояние" и готова ему содействовать. В отношении королевской семьи необходимо было, не доводя дело до открытого разрыва, попытаться отстранить монархов, в особенности королеву, от участия в грядущих политических событиях. Очень хорошо было бы попытаться разорвать франко-шедский союзный договор, но в Петербурге полагали, то это вряд ли возможно.

Сейм открылся в январе 1765 года. К этому времени Стокгольме уже находился английский посланник, привезший с собой 13 тысяч фунтов стерлингов и постоянно советовавшийся с Остерманом. Готовился к сейму и прусский представитель. Денег ему король не дал, но у него была особая задача. Поскольку Фридрих II приходился братом Луизе Ульрике, он должен был через своего посланника по-родственному уговорить королеву не вмешиваться в политику. Объединенные усилия скоро дали свои плоды. Господствующие позиции на сейме оказались в руках англо-русской партии.

В августе сейм единогласно принял решение упразднить поправки 1756 года к конституции. Все попытки королевской партии и французского посланника добиться расширения прав монарха оказались тщетными. Основная задача русской дипломатии в Швеции была достигнута, с чем Панин и поздравил императрицу. Но неожиданно сложилась интересная дипломатическая комбинация, дававшая надежду на еще более значительные результаты. Главное, чем союз с Францией привлекал Швецию, - это субсидии. Однако, поскольку денег у французского правительства после Семилетней войны было мало, оно выплачивало субсидии неохотно и задолжало Швеции 18 миллионов ливров. В Версале на представления из Стокгольма не реагировали и отдавать обещанные деньги не торопились. Шведских политиков это, естественно, сильно обижало. Таким образом, франко-шведский союз дал трещину, которую можно было расширить. Панин считал, что единственный способ разорвать союз - это заменить французские субсидии английскими. В Лондоне к этому предложению отнеслись без понимания. Однако вскоре выяснилось, что, во-первых, в Стокгольме не догадываются о категорическом нежелании Англии давать субсидии и продолжают надеяться на благоприятное решение этой проблемы. Во-вторых, у Англии обнаружился свой особый интерес к шведским делам.

Британская дипломатия, действуя в Швеции, стремилась не только нанести ущерб Франции или укрепить Северный союз и свои связи с Петербургом. Пожалуй, не меньше значение для Англии имел интерес экономический. И хотя позднее английские историки в этом усомнились, настойчивость тогдашней британской дипломатии именно в экономической области говорит сама за себя. Английские купцы давно и безуспешно пытались проникнуть на шведский рынок. Но система таможенных ограничений в этой стране была такова, что для британских товаров путь в Швецию был, по существу, закрыт. В то же время Англия находилась в сильной зависимости от импорта шведского железа. При таких обстоятельствах англичане решили добиться своего окольным путем. Они предложили Швеции заключить не субсидный, а союзный договор, включив в него пункт о предоставлении сторонами друг другу статуса наиболее благоприятствуемой нации в торговле.

В Стокгольме на эту удочку клюнули и, когда Версаль в очередной раз отказался выплатить долг, приступили к переговорам с Англией. Шведское правительство рассчитывало, с одной стороны, использовать переговоры как средство давления на Францию. С другой стороны, оно планировало подписать договор не о союзе, а о дружбе. Тогда у Франции не было бы формальных оснований разорвать свой союзный договор со Швецией. Если бы это удалось, Стокгольм оказался бы в очень выгодном положении и продолжал бы получать французские субсидии, пользуясь выгодами от сотрудничества с Англией. Но шведские политики просчитались.

В Версале, узнав об англо-шведских переговорах, возмутились и решили действовать в отношении Швеции методом грубого давления. Это, в свою очередь, было ошибкой. Если бы Франция пошла на уступки, даже незначительные, англо-шведские переговоры наверняка были бы прерваны. Но, по мере того как французский посланник принимал в отношении шведского правительства все более вызывающий тон, в Стокгольме все сильнее склонялись в пользу договора с Англией.

Дела стали принимать интересный оборот, и Остерман получил из Петербурга указание - всемерно помогать англичанам. После этого переговоры стали продвигаться быстрее, и, наконец, в феврале 1766 года шведское правительство, отбросив последние сомнения, подписало с Англией договор о дружбе. Французский посланник, выждав, когда сейм подойдет к концу, явился к его председателю графу Левенгельму и заявил, что его двор считает "обязательства между Францией и Швецией прекращенными навсегда". Франко-шведский союз был разорван.

Как и в Швеция, панинская внешнеполитическая система вскоре начала приносить плоды и в Польше. После избрания в этой стране нового короля русским послом в Варшаве стал князь Н.В. Репнин, сменивший умершего Кейзерлинга. Репнин был человек умный, решительный и жесткий, а для дипломата, работающего в Польше в те времена, такие качества были, пожалуй, самыми полезными. Первое, что было поручено сделать Репнину после его вступления в должность, - это представить польскому правительству совместную декларацию России и Пруссии в пользу диссидентов. Хотя в декларации шла речь не только о православных, но и о протестантах, Репнину предписывалось прежде всего порадеть о правах своих единоверцев, а протестантов оставить попечению прусского короля.

Декларация вскоре была поддержана Англией и Данией, но дело об уравнении диссидентов в правах продвигалось с огромным трудом. Предоставление православному дворянству всей полноты гражданских прав означало, что оно сможет занимать и правительственные должности, а поделиться столь удобным источником доходов католическая шляхта категорически отказывалась. Борьба разворачивалась под предлогом защиты веры, причем католическое духовенство принялось раздувать откровенный религиозный фанатизм. Особенно старался краковский епископ Солтык. Пятнадцать секретарей писали ему пасторские послания в защиту католичества, которые епископ распространял по стране.

Поначалу Репнин хотел опереться на партию Чарторыйских, но вскоре понял, что с прежними союзниками договориться не удастся. Пока решался вопрос об избрании короля, союз с Россией был Чарторыйским нужен и выгоден. От Кейзерлинга они получали огромные субсидии и русские ордена, при его поддержке они обеспечили себе и своим ставленникам высокие и доходные должности. По требованию Чарторыйских и в помощь им в Польшу были введены отряды русских войск. Теперь магнаты, получив от России все, что хотели, собирались воспользоваться победой на королевских выборах для достижения собственных целей, не считаясь с интересами России, Чарторыйские пытались хитрить, уверяя Репнина в своем расположении к Российской империи и сваливая все неудачи на короля, но русского посла провести было трудно.

Репнин видел, что "друзья" пытаются его обмануть, что король, человек слабый и нерешительный, полностью находится под их влиянием и без совета и поддержки со стороны вряд ли на что-нибудь способен. Оставалось одно - не порывая открыто с Чарторыйскими, составить новую партию в поддержку требований России, что и было сделано.

В марте 1767 года в Польше возникли две диссидентские конфедерации - православная в Слуцке и протестантская в Торне. Из католиков, недовольных королем, составилась еще одна конфедерация. Возглавить ее предложили князю Радзивиллу, который после избрания Понятовского королем был изгнан из страны. Радзивилл пришел в восторг от такого предложения и в обмен на возвращение ему всех его имений обещал поддерживать диссидентов, не притеснять их в своих имениях и вести себя достойно, то есть не впадать в загулы, сопровождаемые дикими выходками. В числе новых "друзей" России неожиданно оказался и епископ Солтык, надеявшийся таким образом поднять борьбу против короля. Репнин особенно старательно помогал православной конфедерации, ибо она оказалась довольно слабой. Среди православных попросту трудно было найти достаточно подготовленных людей, способных возглавить движение. И немудрено, если, как доносил Репнин, православные дворяне "в такой бедности, что сами землю пашут".

Так или иначе, но дело постепенно продвигалось. В сентябре 1767 года в Варшаве собрался чрезвычайный сейм, на котором предстояло обсудить предложение России. Настроение депутатов было неспокойным. Солтык, вновь ставший противником России, произнес страстную речь, призывая собравшихся подняться на защиту святой католической веры. Епископ был хорошим проповедником, но плохим политиком. Князь Репнин потерял наконец терпение и велел арестовать Солтыка и нескольких его особенно рьяных приверженцев как "оскорбителей величества". Крайняя мера оказалась эффективной, и депутаты сейма несколько успокоились.

Князь Репнин действовал круто, нагоняя на своих противников страх, за что и получил прозвище "деспот". Но Репнин был не только исполнительным служакой, но и умным политиком и видел, что в Польше русская дипломатия допускает серьезную ошибку. В одном из своих донесений в Петербург, несмотря на категорические указания Екатерины не допускать реформы польского государственного устройства, он написал Панину: "В настоящее время все то исполню, что ваше сиятельство мне ни повелеваете если желаете.., чтобы через liberum veto сеймы как и прежде разрывались, то и оное исполню. Сила наша в настоящее время все может; но осмелюсь то представить, что не только тем не утвердим поверенность нации к нам и нашу здесь инфлюенцию, но, против, совсем оные разрушим, оставя рану в сердцах всех резонабельных и достойных людей".

Панин поспешил представить это письмо Екатерине с соответствующими комментариями. На этот раз императрицу удалось убедить в необходимости реформ. Правда, отказаться от "либерум вето" она не согласилась, но на некоторые уступки пошла. "...Для чего бы не дозволить пользоваться соседям некоторым нам индифирентным порядком, который еще и нам иногда может в пользу оборотиться", - написала Екатерина на полях письма. Новые указания были немедленно переданы в Варшаву.

К этому времени сейм закончил свою работу, создав комиссию для рассмотрения вопроса о диссидентах. Согласие Екатерины на уступки подоспело как нельзя вовремя. В феврале 1768 года вновь созванный сейм принял ряд важных решений. По вопросу о диссидентах постановили, что католическая религия остается в Польше господствующей, король и королева должны непременно принадлежать к ней и переход из католичества в другую веру воспрещается. В то же время диссиденты получили свободу совести и богослужения, освобождались от податей в пользу католического духовенства и в гражданских правах вполне уравнивались с католиками.

По вопросу о порядке работы сеймов было решено, что вето одного депутата может быть применено только при обсуждении проблем, признаваемых государственными. Вопросы экономические впредь должны были решаться большинством голосов. Государственное устройство Польши было поставлено под гарантию России. Фридрих II тоже было собрался стать гарантом, но Панин ему в этом категорически отказал. В довершение ко всему 13 февраля 1767 года Польша заключила с Россией оборонительный союз.

Победа русской дипломатии была полной и превосходила самые смелые ожидания. В Польше России удалось добиться того, на что она могла бы рассчитывать разве что после большой и победоносной войны. Панин благодарил Репнина, справедливо утверждая, что лучше, чем он, с этим делом не справился бы никто. Но этот дипломатический триумф таил в себе зерна будущих бед. От Польши потребовали сразу очень многого, почти ничего не дав взамен. Изменения в порядке работы сеймов были слишком мелкими и незначительными, и это вызывало недовольство Чарторыйских и их сторонников. Уравнение диссидентов в гражданских правах с католиками возмущало шляхту, охотно внимавшую страстным проповедям католических священников. Успехи России неизбежно должны были вызвать зависть и интриги со стороны других государств.

Но пока дела шли на удивление хорошо. Даже в Петербурге при дворе страсти несколько улеглись. Умиротворению во многом способствовало то, что враждебная Панину фракция потеряла главного своего заводилу: в апреле 1766 года после тяжелой и продолжительной болезни на 76-м году жизни скончался граф Алексей Петрович Бестужев-Рюмин. Григорий Орлов остался без наставника, но по привычке продолжал против Панина интриговать, стараясь очернить его в глазах Екатерины. Найти повод для сплетен и клеветы - дело нехитрое, тем более что у Панина тоже были свои хорошо известные слабости.

Из донесения сэра Джорджа Макартнея государственному секретарю его милости герцогу Графтону

[Секретно]. Упомянув в письме от 8-го текущего месяца н. с/. /о намерении моем подробнее описать вам положение Панина при здешнем дворе, берусь за перо, чтобы уведомить вашу милость, что хотя он еще облечен министерской властью и все дела по-прежнему зависят от него, однако я опасаюсь, что влияние его слабеет; несколько месяцев тому назад он страстно влюбился в графиню Строганову, дочь канцлера Воронцова, даму необычайной красоты и живого ума, развитого путешествиями и украшенного всеми совершенствами образования. Она рассталась с мужем с год тому назад... Я не предполагал, что эта страсть Панина повлечет за собой серьезные последствия, и думал, что по всем вероятиям она будет непродолжительна, а посему до сих пор и не считал нужным говорить о том вашей милости, но теперь страсть эти достигла таких размеров, что я не могу далее обходить ее молчанием, тем более что как сама дама эта, так и друзья ее употребляют самые хитрые уловки для того, чтобы не дать остыть этому чувству... Для Панина вредные последствия, возникающие от этих несчастных отношений, состоят в том, что по его небрежности и рассеянности все дела в застое или подвигаются с более чем русской медлительностью, сам же он начинает терять уважение общества, которому трудно простить человеку его лет, положения и опытности до того нескрываемую и юношескую страсть. Враги его не преминули воспользоваться этим случаем для того, чтобы выставить на вид неприличие и дурной пример такой слабости в министре Ее Величества и воспитателе наследника престола...

Вопреки опасениям Макартнея, императрица отнеслась к этому затяжному роману с пониманием. Более того, в сентябре 1767 года, в годовщину своей коронации, она удостоила Никиту Ивановича и его брата особой милости - пожаловала им графский титул. Вообще императрице было не до мелких сплетен и интриг: она с головой ушла в новое предприятие - Комиссию об уложении. Екатерина делала очередной приступ к законодательной деятельности, и депутаты комиссии, собранные со всей страны, должны были высказаться о существующих законах и средствах их исправления.