Глава 5

Фиаско при Фельдхернхалле

В течение двадцати дней, последовавших за уходом фон Лоссова из баварского армейского корпуса, Мюнхен буквально кишел заговорами, контрзаговорами, демонстрациями и слухами. Лучшим местом для того, чтобы прослеживать ход событий, была редакция «Беобахтер». Каждый день часть времени я проводил там, и примерно в полдень 8 ноября сидел в кабинете Розенберга, когда Гитлер сообщил нам, что решил начать свой путч.

Розенберг был таким непривлекательным типом! Он только что женился, но его коллеги на бумаге подробно пересказывали бесчисленные истории о его отталкивающей любовной жизни, которая обычно состояла из групповых сексуальных актов с полдюжиной партнеров и партнерш одновременно где-нибудь в грязной квартирке на задворках. В нем, должно быть, было что-то татарское. В одежде у него был вкус какого-то осла, принадлежащего уличному торговцу овощами и фруктами, и по этому случаю, как я хорошо помню, он надел темно-лиловую рубашку с алого цвета галстуком да еще коричневым жилетом и синим костюмом. У него была какая-то теория о том, что стирать рубашки – просто трата денег, а посему, когда их уже было невозможно носить даже по его стандартам, он их выбрасывал.

Однако я сидел у него в его маленьком белоснежном кабинете. Его стол располагался по диагонали в углу комнаты, на столе лежал пистолет, который он всегда держал нарочито на виду. Нам было слышно, как Гитлер топает по коридору взад-вперед и как щелкнули каблуки, когда он выкрикнул: «Где капитан Геринг?» Все было в чисто военном стиле. Потом он ворвался в нашу комнату, мертвенно-бледный от возбуждения, спортивного покроя плащ туго подпоясан, с хлыстом для верховой езды в руках. Мы оба поднялись со своих мест. «Поклянитесь, что не расскажете об этом ни единой душе! – произнес он тоном сдержанного нетерпения. – Настал час. Вечером мы выступаем. Ты, товарищ Розенберг, и ты, товарищ Ганфштенгль (я все еще не вступил в партию), будете входить в мою непосредственную охрану. Встреча – возле Бюргербрау в семь часов. Захватите с собой пистолеты».

Вот такой был план. На тот вечер Бюргербраукеллер был заказан правящим триумвиратом для крупного собрания всех ведущих личностей Баварии, на которое были приглашены и Гитлер с Людендорфом. Наши информаторы в министерствах и в полиции доложили нам, что это собрание станет предвестником провозглашения реставрации Виттельсбахов и окончательного разрыва с социалистическим правительством в Берлине. И в этом конкретном пункте Гитлер и Людендорф весьма радикально расходились со своими коллегами по заговору. Национал-социалисты и «Боевой союз», кроме того, желали покончить с красной республикой в столице, но они не хотели националистической Германии, объединенной под черно-бело-красным флагом, и не допускали присутствия баварского сепаратизма под его бело-синим знаменем. Еще менее готовы они были заслушивать планы некоторых баварцев о создании Дунайской федерации вместе с Австрией.

Будучи такими неудобными союзниками, каждая из этих двух политических групп поддерживала другую тактически, пока видела в этом сотрудничестве выгоду для себя. Двумя днями ранее члены «Боевого союза» и Гитлер были вызваны в канцелярию Кара, где тот вместе с Лоссовом предупредил их о недопустимости подстрекательств к какому-либо путчу, пока временное правительство само не даст сигнала. И только после этой встречи Гитлер выяснил, что католические сепаратисты имеют свои собственные планы перехвата инициативы. Теперь он предложил с помощью путча объединить силы брожения в обществе.

Я в меру своих небольших возможностей помогал довести дело до конца. Один из журналистов, который благодаря мне оставался в курсе событий, отвечал мне взаимностью, рассказывая о тех высказываниях, которые ему удавалось услышать в правительственных кругах. Этот газетчик жил в гостинице «Реджина», и, чтобы меньше привлекать внимания к нашим контактам, я обычно объявлялся в гостинице под именем Георга Вагнера, с которым связана одна история, о которой я расскажу в свое время. За пару недель или вроде этого до путча этот газетчик побывал у фон Кара и извлек из него информацию о том, что тот не имеет никакого намерения ввести Гитлера в правительство, несмотря на их внешне благополучный альянс. Эта информация, когда я передал ее Гитлеру, не стала для того большим сюрпризом. «Это вполне типично для этого старого коварного мерзавца», – прокомментировал он.

Подобный намек пришел и от графа Лерхенфельда, бывшего премьер-министра, который все еще оказывал значительное влияние на происходившие события. Я сидел с моим другом-журналистом в его кабинете, когда объявился Лерхенфельд. У меня не оставалось времени на то, чтобы уйти, не столкнувшись с графом в коридоре, поэтому я поспешно ретировался в ванную комнату. Я смог услышать очень мало из того, что обсуждалось, но когда Лерхенфельд поднялся, чтобы уйти, он, должно быть, повернулся в направлении моего тайника, и я уловил его слова: «Нет, нет, нам не понадобятся национал-социалисты, для наших целей они слишком радикальны!»

Это встревожило Гитлера, но в то время царила типичная атмосфера двойного, а то и тройного обмана. Даже некоторым из наших внешне надежных соратников в «Боевом союзе» нельзя было доверять ни в коем случае. На Рема и его «Военное знамя рейха» можно было положиться. И действительно, на следующий день он штурмовал и удерживал военное министерство с кадетами. С другой стороны, Эрхардт был куда более сомнительным элементом, хотя некоторые из его людей из «Викинга» все еще несли охрану редакции «Беобахтер», хотя сохранял внешнюю видимость теснейшей гармонии с национал-социалистами. За несколько дней до этого я позвонил туда из Уффинга, по ошибке меня подсоединили не к тому номеру, и я, таким образом, стал свидетелем разговора, из которого было ясно, что люди Эрхардта распоряжаются некоторыми общими запасами оружия в определенно подозрительной манере. Я предупредил Гофмана, адъютанта Геринга, но так как тот тоже был членом организации «Викинг», дело каким-то образом прикрыли. Однако мои подозрения получили подтверждение, когда в день путча Эрхардт стал на сторону Кара.

И Эрхардт был не одинок. Еще один из помощников Геринга – капитан Кауттер – также перешел на чужую сторону, а когда пришло время для принятия решения, защищал министерство Кара. Пенер, смещенный с поста президента полиции, но все еще сохранявший огромное влияние, был еще одним сомнительным союзником. Он до этого защитил Гитлера не раз, и на него очень полагались, но, когда путч провалился, он утратил свою выдержку, и Геринг с Ремом не получили от него никакой поддержки, хотя сам он оказался под подозрением, достаточным для того, чтобы оказаться под судом вместе с другими.

Многие титулованные офицеры из примыкавших патриотических организаций придерживались двойных приверженностей. К кронпринцу Рупрехту обычно обращались как к «его величеству», и часть состава «Боевого союза» была явно монархических взглядов, поддерживая Виттельсбахов. Так что в течение многих лет Гитлер делал вид, что намерен восстановить монархические формы правления, и такая тактика позднее одарила его существенной поддержкой Брунсвика, Гессена и Гогенцоллерна, но для последних она обернулась тем, что им в конце оставалось лишь жаловаться, что их предали.

Что оказалось еще более решающим фактором – это пренебрежение Гитлера к необходимости успокоить мнение католиков. Людендорф и значительная часть северогерманских националистических оппозиционеров, нашедших убежище в Баварии, были либо протестантами, либо рьяными врагами церкви, и особенно католической. Было ошибочным полагать, что путч был бы успешным с одной лишь их помощью. Генерал фон Эпп, сам римский католик, был так глубоко оскорблен Розенбергом, что стал безразличен к любому путчу, возглавляемому Гитлером и Людендорфом. Поступок фон Эппа, приказавшего отслужить благодарственный молебен на самой большой площади Мюнхена при освобождении в 1919 году, привел к тому, что Розенберг стал неоднократно упоминать его в саркастически статьях в «Беобахтер» как «генерала Богородицы». Это так оттолкнуло фон Эппа от нас, что в дальнейшем он имел мало общего с нацистами. И тем не менее, у него был персонал из примерно 25 тысяч резервистов лейб-гвардии, а его влияние на Гитлера могло бы склонить чашу весов.

В тот момент сложилась фантастически запутанная ситуация, и вот Гитлер отдает приказ Розенбергу и мне застегнуть кобуру с пистолетом и идти освобождать Германию. В то утро, кокетливо поглядывая в сторону фон Лоссова, «Фолькишер беобахтер» вышла с огромной фотографией на первой странице генерала Йорка фон Вартенбурга, который перешел с прусской армией на сторону русских в бою против Наполеона под Тауроггеном, с заголовком: «Найдем ли мы еще одного генерала Йорка в свой час нужды?» Мы с Розенбергом обсуждали ее возможный эффект, когда перед нами внезапно появился Гитлер. Бросив одобрительный взгляд на копию газеты на столе, Гитлер сказал мне перед тем, как уйти: «Я буду полагаться на вас в том, что касается защиты наших интересов в иностранной прессе». Почти сразу же я ушел вслед за ним. Объявление Гитлера, по крайней мере, положило конец возмутительной привычке Розенберга насвистывать сквозь зубы, когда я с ним разговаривал, но явно пришло время для действия, а не для дальнейших проявлений невежливости.

Моей первой мыслью было позаботиться о жене, которая только что опять забеременела, и моем сыне Эгоне, которому было два с половиной года, и увезти их из Мюнхена. Быстро вернувшись в свою квартиру на Генцштрассе, которую я все еще держал в качестве временного жилья, сказал им, что надо собираться и отправляться после полудня в Уффинг. Мне также надо было переговорить с такими иностранными журналистами, как Х.Р. Никкербокер и Ларри Рю из Chicago Tribune, которые съехались в Мюнхен в ожидании волнующих событий, и передать им, что они любой ценой должны побывать сегодня вечером на митинге в «Бюргербраукеллер», хотя я, конечно, не мог объяснить им, почему. Я сам терялся в догадках, какой оборот могут принять эти события, и хотя и пытался повидаться с Гитлером после полудня, чтобы путем обсуждения проветрить мозги, я так и не смог отыскать его. Мне сказали, что он на совещании с капитаном Дитлем из баварского Генштаба, который был одним из его главных информаторов в рейхсвере и который впоследствии командовал дивизией в Норвегии и Финляндии.

Позднее я выяснил, что план путча был фактически разработан Шубнер-Рихтером, который также получил информацию, что фон Кар вот-вот перехватит инициативу. Как бы там ни было, Гитлеру перешли все заслуги, потому что Шубнер-Рихтер был одним из тех, кто погиб на Фельдхернхалле на следующий день.

Здание «Бюргербраукеллер», этот исключительно уважаемый пивной зал, в то время часто посещавшийся людьми из зажиточных классов, находился примерно в километре верх по Розенхаймерштрассе от центра Мюнхена, на том берегу Изара. Я пришел туда рано, около семи часов вечера, и увидел, что район оцеплен полицией, которая не пропускала в зал ни меня, ни иностранных журналистов, которые уже были там. Происходящее мало смахивало на революцию, хотя, возможно, это было свидетельством неорганизованной и любительской сути всего этого предприятия. А потому мы там стояли, я пытался как-то выкрутиться, а тем временем не было никаких признаков Гитлера. Прошло, должно быть, полчаса или более, пока не подъехал красный «бенц», который он недавно приобрел, и он выбрался из машины вместе с Аманом, Розенбергом и Ульрихом Графом. «Эти господа – со мной», – безапелляционно бросил он дежурному полицейскому инспектору, и мы ускорили шаг.

Я оказался в арьергарде группы вместе с американской журналисткой, и, хотя другие уже прошли, входная дверь захлопнулась перед нашим носом. Я стоял снаружи, чувствуя себя крайне неловко, браня полицейских. «Эта дама представляет американскую газету, – разгоряченно произнес я. – Господин фон Кар произносит очень важную речь, и будет первоклассный скандал, если сообщения о ней не попадут в зарубежную печать!» Ход событий изменило то, что моя попутчица курила американскую сигарету с таким редким и шикарным для убогой Германии ароматом, что ее авторитет был восстановлен. Нас пропустили внутрь, где мы встретили телохранителя Гитлера, которого он отправил, чтоб выяснить, что случилось с нами.

Входной коридор был совершенно пуст, если не считать огромного скопления цилиндров, форменных пальто и сабель в раздевалке. Было совершенно ясно, что здесь собралась элита всей столицы – Мюнхена. Я обнаружил, что Гитлер тихо занял место возле одной из колонн примерно в двадцати пяти метрах от трибуны. Казалось, никто не замечал нас, и мы стояли с невинным видом, по крайней мере, минут двадцать. Гитлер, на котором все еще было его длинное непромокаемое пальто, тихо беседовал с Аманом, то и дело кусая ноготь и изредка поглядывая краем глаза на трибуну.

Кар погрузился в какую-то малопонятную и нудную речь. Я подумал про себя, что это ожидание весьма скучно, но не стоит мучить себя жаждой. И отправился к окошку, через которое получил три литровых графина пива. Помню, стоил каждый из них миллиард марок. Сделал добрый глоток из одного, а другие два передал своей группе, где Гитлер в задумчивости сделал глоток. Мне подумалось, бесполезно стоять просто так, а в Мюнхене никто не заподозрит другого в низменных побуждениях, если нос последнего торчит в кружке пива.

Ожидание казалось бесконечным. Кар все еще что-то бормотал, а я внимательно оглядел зал. Наверняка все были тут: правительственный кабинет баварской провинции, вожди общества, редакторы газет и офицеры. Недалеко от себя я заметил адмирала Пауля фон Хинтце, бывшего германским послом в Мексике до войны, а сейчас жившего в Зальцбурге, где он стал известен за то, что организовал какую-то связь с Отто Габсбургом. И они тоже здесь, подумал я, со своими планами католической Дунайской конфедерации!

Кар буквально усыплял нас. Он только что произнес слова «а теперь я перехожу к рассмотрению…», что, насколько я понимаю, было кульминацией его речи, как дверь позади нас, через которую мы вошли, неожиданно распахнулась, и в зал ворвался Геринг, похожий на Валленштейна[3] в походе, со всеми своими звякающими орденами, да еще примерно двадцать пять коричневору-башечников с пистолетами и пулеметами. Какое тут поднялось волнение! Все произошло мгновенно. Гитлер начал пробиваться к трибуне, а мы, остальные, бросились вперед за ним. Опрокидывались столы с кружками пива. Я увидел, как Вутцхофер, один из членов баварского кабинета, полез под стол в поисках укрытия. По пути прошли мимо майора по имени Муксель, одного из руководителей разведывательного отдела при штабе армии, который начал вытаскивать пистолет, как только завидел приближающегося Гитлера, но телохранитель обхватил его руками, и стрельбы не случилось. Тем лучше, помнится, подумал я. Если б мне пришлось вытаскивать пушку, которую я носил с собой, я бы, вероятно, покалечил самого себя.

Гитлер вскарабкался на стул и пустил очередь в потолок. Всегда утверждают, что он делал это, чтобы нагнать страху на собравшихся и подчинить их, но я клянусь, что он это делал, чтобы разбудить людей. Речь Кара была таким снотворным, что, по крайней мере, треть народу в зале почти заснула. Я сам практически задремал, стоя на ногах. Ну да ладно, оказавшись, наконец, на своей половине площадки, Гитлер рявкнул экспромтом такое воззвание: «Разразилась национальная революция! Рейхсвер за нас! Наш флаг реет над его казармами!..»

Я вдруг уловил взгляд фон Лоссова на Гитлера. На его лице с моноклем, с сабельными шрамами было такое затаенное выражение едва прикрытого презрения, что я понял: ему нельзя верить в том, что он пойдет с нами. Я повернулся к Герингу и сказал: «Герман, будь осторожен. Лоссов собирается предать нас». – «Откуда ты знаешь?» – спросил меня Геринг. «Достаточно одного взгляда на его лицо», – ответил я. Я кончиками пальцев чувствовал, что надвигается опасность. Гитлер с Лоссовом были дружны несколько недель, но я знал, что армейский командир не дал никаких обязывающих обещаний помощи. Он никогда не мог перешагнуть через факт, что он – генерал-аристократ, а Гитлер – бывший капрал. В Германии того времени все еще не было места для выбившихся из низов людей, и борьбе фюрера с таким отношением суждено длиться годы.

Гитлер пригласил Кара и компанию присоединиться к нему в одной из боковых комнат для обсуждения их планов. Там к ним подключились Шубнер-Рихтер и Людендорф – огромный, при полной военной форме и при всех наградах. После первого, безрезультатного совещания Гитлер вернулся в зал и разразился длиннейшей тирадой: «Настало время покончить с грешниками вавилонской башни в Берлине!» и так далее. Объявив, что он вступил в коалицию с триумвиратом, и старательно скрывая факт, что те были явно холодны к этому, он скоро заставил аудиторию реветь от энтузиазма. Это могло частично объясняться тем, что в своем возбуждении он вел речь о «его величестве кронпринце Баварском». А может быть, это было сделано сознательно, чтобы завлечь людей на свою сторону под впечатлением, что он поддерживает реставрацию Виттельсбахов. В любом случае это сработало. Он вернулся, чтобы проинформировать своих неохотных союзников, что общее настроение собрания – на его стороне и что можно приступать к действиям против Берлина.

Для того чтобы слова Гитлера достигли такого немедленного эффекта, им надо было попасть в желающие слышать уши. Для огромного большинства степенной и авторитетной аудитории он был немногим более обычного авантюриста. Тем не менее всех их прельстила роскошная картина власти, которую он изобразил для них. С тех пор как Бисмарк основал Второй германский рейх, Бавария была чуть больше, чем провинциальный вассал, а тут перед Мюнхеном открывались возможности принять на себя лидерство в Германии и отобрать его у презренных пруссаков в Берлине. Аудитория насчитывала довольно много женщин, этих высокопоставленных местных матрон в тяжелых провинциальных мехах, и именно они аплодировали громче всех. Вот вам еще один пример того, как женщины отвечают на явную наглость.

В главном зале бразды правления были целиком в руках CA. Вся полиция куда-то исчезла, и это, фактически, стало важнейшей услугой, оказанной Пенером, который все еще имел достаточно влияния на Фрика в руководстве полиции, чтобы заставить последнего дать своим людям инструкции не вмешиваться в дела. Геринг вскочил на трибуну и со своим несравнимым отсутствием такта объявил собравшимся, что лидеры сейчас заняты на совещании, а все остальные будут оставаться на своих местах. «В любом случае тут есть пиво, чтобы выпить», – произнес он безошибочным тоном презрения северогерманца к баварцу, как бы предлагая, что коль у них кружки в руках, так им больше почти ничего и не надо.

Примерно в это же время я, в свою очередь, взобрался на стул с более миролюбивым и почти до абсурда нормальным объявлением о том, что представители иностранной прессы должны подойти ко мне. Затем я провел импровизированную пресс-конференцию, объяснив, что сформировано новое правительство, что все личности и вся собственность будут уважаться, что в стране будут восстановлены порядок и дисциплина и т. д. – все, во что я тогда искренне верил. Зрелище моих почти двух метров на стуле также привлекло внимание некоторых моих немецких друзей. Там были фон Боршт, бывший лорд-мэр Мюнхена, доктор Герлих, редактор «Мюнхенер нойсте нахрихтен», и другие, которые подходили с шумом. «Ах, дорогой Ганфштенгль, как я рад тебя здесь видеть! – заявил Боршт, старый друг моего отца. – Не мог бы ты помочь мне выбраться отсюда? Нас здесь держат пленниками!»

Я отвел его к главному входу, где на посту стоял штурмовик из CA Шрек, который через несколько лет станет шофером Гитлера. «Никому не положено выходить! У меня такой приказ. Только люди в форме могут отдавать здесь команды. А гражданские лица обязаны делать то, что им сказано!» Да, пресловутый комплекс мундира, подумал я. И с годами он стал бесконечно хуже. Поэтому мы с Борштом отступили, и я предложил ему кружку пива из служебного окошка, где, переговорив с девушками-официантками, я сумел шепнуть Боршту на ухо: «Выходите через кухню». Так он и ушел. В свое время я вывел тем же путем Никкербокера и Ларри Рю, а также Герлиха, который находился в состоянии экзальтации от событий этого вечера. «Как великолепно! Германия снова воссоединится!» – трещал он. Едва вернувшись в свою газету, он продиктовал огромную статью, восхваляющую национальную революцию, которая вышла на следующий день еще до марша на Фельдхернхалле и явилась самым полезным свидетельством на суде над Гитлером, потому что в ней давалось полное описание участия Кара и Лоссова в путче.

Примерно через полчаса главные заговорщики вернулись в зал. Гитлер сбросил свой дождевик и объявился в своей так называемой приличной одежде: черном фраке и жилете, но сшитом на провинциальный баварский манер. Он менее всего был похож на революционера; скорее, это был сборщик налогов в своем лучшем костюме. В нем действительно было это невероятное свойство, он все еще выглядел исключительно заурядно в спокойной обстановке. Какая-то особенность в его глазах и определенная сдержанность в манерах – вот все, что заставляло смотреть на него дважды. Он все еще был явно услужлив в своем поведении, кроме, конечно, тех моментов, когда начинал говорить, что он только что и показал. Тут он превращался в нечто сверхчеловеческое. Это была единственная стихия, в которой он себя чувствовал как дома. Это можно уподобить разнице между скрипкой Страдивари, лежащей в футляре, – какие-то несколько кусочков дерева и струн, и той же самой скрипкой, на которой играет какой-нибудь маэстро. В данный момент он был спокоен, смахивая на чуть взволнованного провинциального жениха, которого можно увидеть на десятках картин за запыленными окнами баварских сельских фотографов.

Они все выстроились на помосте: Кар, Лоссов и Зайсер, Людендорф, Фрик и Пенер, все имели серьезный вид, осознавая историческую значимость, а также Гитлер в этом мешковатом, помятом костюме с большой свастикой на манер пуговицы, укрепленной в лацкане, и Железным крестом на левой стороне груди. Он не собирался терять времени. Он сделал короткое объявление о том, что сформировано национальное правительство. Все партнеры принесли присягу, а за этим последовало самое впечатляющее пение «Дойчланд юбер аллее» из всех, какие мне довелось слышать. Я заметил Готфрида Федера, пробиравшегося ужом к этой группе откуда-то сзади и старавшегося выглядеть внушительно. Ему пришло в голову, что он станет министром экономики в новом правительстве, но, к сожалению, среди присутствовавших не оказалось фотографа, чтобы запечатлеть его кратковременное приобщение к великому.

Все на самом деле выглядело очень возвышенно, и дела еще не стали оборачиваться негативной стороной. Со своим врожденным ощущением массовой психологии Гитлер случайно отыскал правильную формулу, чтобы овладеть властью над различными группами собравшихся. Большинство из них были образованными людьми, они чувствовали, что в заговорщицкой клятве, произнесенной со сцены, есть что-то от клятвы Рютли из «Вильгельма Телля» Шиллера, и их наивный политический романтизм воспламенился. В Гитлере их магнетизировали качества Гамбетты.

Некоторые второстепенные моменты, естественно, были менее романтичны. Гессу была поручена задача изоляции других членов баварского кабинета, и я наблюдал, как он бесцеремонно прогонял их по узкой лестнице в другую комнату. Некоторые из фанатиков-коричневорубашечников были за то, чтобы их вообще ликвидировать без всяких церемоний, но мне удалось силой пробиться к ним и охладить их горячие головы. Моей проблемой было то, что я был слишком цивилизован для такого рода дел. Воспитанный на старых представлениях «лежачего не бьют», я попытался выглядеть более приятно, предложив министрам по кружке пива. Министр внутренних дел Швейер, один из немногих, не имевших какой-либо связи с Гитлером, надменно отказался и просто сидел, мучаясь жаждой, которая была чуть ли не самым тяжелым наказанием, которое приходилось переносить баварцу. Но Вутцхофер схватил свой бокал, как это сделали и многие другие. Однако это стоило моему карману еще шести миллиардов марок, и было это буквально всем, что у меня имелось, так что оставшуюся часть вечера мне пришлось самому ходить с сухим горлом.

Затем наступило что-то вроде затишья. Я пробрался назад к Герингу, который сказал мне: «Путци, сходи и позвони Карин. Скажи ей, что сегодня ночью, возможно, я не приеду домой, а когда выйдешь, опусти это письмо для нее в почтовый ящик». Как-то чувствовалось, что не все идет гладко с реализацией планов путча в городе. До нас дошла новость, что Рему с отрядом курсантов офицерского училища, которых он сумел подговорить, удалось захватить армейский штаб, но в остальных местах события развивались совсем не так блестяще. Некоторые из казарм оставались вне нашего контроля, а поведение полиции выглядело сомнительно. Когда внезапно появился Герман Эссер – он лежал в постели с гриппом, и у него все еще была высокая температура, – я предложил Гитлеру отправить нас на разведку. До меня дошло, что мы можем быть достаточно уверены в том, что полиция не вызовет подкрепления из-за пределов Мюнхена, так что мы поехали в Главное управление с намерением захватить их центр связи. Однако нас обманули, и нам пришлось вернуться в «Бюргербрау». Вообще-то мы, должно быть, какое-то время отсутствовали, потому что, когда мы возвратились, выяснилось, что Гитлер опрометчиво уехал в центр города, чтобы поднять ослабший боевой дух.

Вернувшись вместе с Эссером, мы были неприятно удивлены, обнаружив, что собрание прервано. Большинство народу уже покинуло главный зал, как и Кар, Лоссов и Зайсер, после того, как они дали Людендорфу, который тоже решил уехать, честное слово, что не будут менять ход событий. Эссеру и мне это показалось жутким событием, и, когда через некоторое время вернулся Гитлер, оставались лишь его коричневорубашечники. Он опять надел свой спортивный плащ поверх жуткого фрачного наряда и ходил взад-вперед, похожий на какого-то головореза. Я опять упрекнул его по поводу фон Лоссова, но, хотя он и выглядел обеспокоенным, он ни в коей мере не утратил надежду. Похоже, он согласился с аргументом Шубнера-Рихтера, действовавшего в качестве заместителя Людендорфа, что «нельзя держать старого джентльмена вроде Кара всю ночь в убогой комнатенке в пивном зале».

Я напомнил Гитлеру о рекомендации, которую я давал перед путчем, что нам следует реквизировать какой-нибудь отель, в котором можно было бы поместить все правительство под охрану. Причина, по которой я так отчаянно пытался снова увидеться с Гитлером после полудня, состояла в том, чтобы получить его разрешение на захват «Ляйнфельдера» – очень респектабельного заведения, где питались дипломаты и аристократические семьи. В деле революции, Бог свидетель, я был не более чем любителем – мои основные претензии на известность ограничивались ролью пианиста, – но я достаточно хорошо знал из своих книг по истории, что, если собираешься сместить правительство силой, необходимо, по крайней мере, контролировать действия своих предшественников. В те дни Гитлер был, должно быть, еще более любителем, чем я сам, потому что он пренебрег даже этой простой предосторожностью.

Вместо этого он вернулся в состояние экзальтации. «Завтра либо мы одержим победу и станем хозяевами объединенной Германии, либо нас повесят на фонарных столбах», – заявлял он драматическим тоном и посылал своих наперсников одного за другим в штаб рейхсвера, чтобы выяснить, как идут дела, но те не узнавали ничего для себя хорошего. Я стоял рядом с Герингом, когда тот пытался дозвониться до правительственной администрации Баварии, куда, как предполагалось, отправился Кар. По телефону отвечал только Кауттер, человек из организации «Консул» Эрхардта, который утверждал, что не знает, где находится Кар. Для меня это было первым свидетельством того, что идет какая-то двойная игра и что ситуация становится скверной. Выяснить, что происходит, отправили адъютанта Людендорфа капитана Штрека, но у него состоялся безрезультатный разговор через окно с капитаном Швайнле, офицером полиции, – у него хватило ума отклонить приглашение войти внутрь, – и он возвратился с непонятным докладом: «Ситуация смердит».

Был послан майор Сиры, чтобы узнать, что происходит в армейских казармах, и он вернулся с еще более худшими известиями. Лишь большим чудом ему удалось избежать ареста. Самые плохие вести пришли от лейтенанта Найнцерта, которого отправили с депешей к кронпринцу Рупрехту, умоляя того использовать свой престиж для поддержки путча и предлагая ему пост временного регента. Но лейтенанту был оказан холодный прием, и он вернулся с пустыми руками. На самом деле Кар, Лоссов и Зайсер удалились в казармы 19-го пехотного полка, но мы в то время никоим образом не должны были говорить о сообщении срочного посыльного от Рупрехта, что тот не будет играть никакой роли в путче, связанном с Людендорфом, и что им надо принять все необходимые меры. Стремясь спасти свои шкуры энергичными действиями, Лоссов и Зайсер готовились применить силу, чтобы противостоять какому бы то ни было маршу Гитлера, а Кар собирался уехать в Регенсбург, чтобы укрыть в безопасности свое правительство Баварии.

В этой ситуации, которая становилась более и более сомнительной, Гитлер решил провести ночь в шикарной изоляции Бюргербрау, который находился в большей или меньшей степени осады. Он считал, что я принесу большую пользу, если разведаю обстановку в городе, поэтому я оставил их и, выражаясь прозаически, пошел спать.

Наступил следующий день, известный как Карфрайтаг (Kahrfteitag) – игра слов на немецком, где Страстная пятница пишется как Karfreitag. Вернувшись в «Бюргербрау» около восьми часов утра, я обнаружил, что Гитлер, похоже, вообще не ложился спать. Вернулся Людендорф со своими сторонниками, но все были в цивильной одежде. Они собрались уже не в маленькой комнате на первом этаже, где Людендорф так необдуманно принимал своих коллег-генералов, дававших честное слово, а перебрались в более просторную частную комнату наверху. Старый генерал-квартирмейстер сидел с каменным лицом и пугал своим невозмутимым спокойствием, потягивая красное вино – единственное питание, которым пользовались заговорщики. В воздухе висела пелена сигарного и сигаретного дыма. В передней комнате был небольшой помост для оркестра, и на нем стопкой высотой примерно полтора метра были сложены пачки из тысяч банкнот достоинством в миллион и миллиард марок, которые коричневорубашечники где-то «реквизировали» этой ночью. Я сам мог бы прихватить немного денег оттуда, поскольку мое гостеприимство прошлой ночью оставило меня без пфеннига в кармане, но, очевидно, эти деньги надлежало истратить законным и официальным образом, невзирая на их происхождение.

Это относилось даже к штатскому духовому оркестру, который где-то раздобыл Брюкнер, адъютант Гитлера. К этому времени в зале и вокруг него было около 800 человек в униформе, и все в каком-то угнетенном состоянии. День для путча был неудачный, холодный от шквалов ветра со снегом, а большинство людей CA и Кампфбунда были в тонких хлопчатобумажных рубашках, и с прошлого вечера нечего было поесть. Тем не менее этот мрачный и обиженный оркестр был представлен, и он потребовал сначала завтрак, а потом аванс, но ни того ни другого музыканты не получили, а Брюкнер обматерил их, погнал на помост и приказал играть. До нас доносились негромкие звуки без какой-либо жизни в музыке, они даже сотворили какую-то мешанину из любимого Гитлером марша «Баденвейлер».

Заговорщики все еще вели себя нерешительно, хотя Людендорф твердо настаивал на марше в центр города. Гитлер говорил, что полагается на меня в плане информации об общих настроениях в Мюнхене, и большую часть утра я провел, разъезжая на машине между «Бюргербрау» и «Беобахтер». Мне пришлось выдумать некую версию, чтобы удовлетворить недоверчивых иностранных журналистов, которые в основном квартировали в редакции газеты, и лучшее, что я смог сделать, это предположить, что между лидерами заговора возникли некоторые персональные разногласия и что все скоро будет улажено. Розенберг не питал никаких иллюзий. «Бесполезно, все провалилось», – безнадежно заявил он. К одиннадцати часам я опять вернулся в «Бюргербрау», преодолев огромные трудности со зловеще увеличивавшимися полицейскими кордонами. Я встретил неуверенность и мрачные лица. Никто не проявлял словоохотливости. Геринг был всецело за отступление в направлении Розенхайма, а там мы соберем подкрепления для нового старта. Однако Людендорф положил всему этому конец: «Это движение не может закончиться в канаве какой-то неприметной сельской дороги», – кратко выразился он и, потягивая красное вино, заставил их подчиниться.

Скоро меня опять послали назад в город, чтобы доложить о дальнейших событиях. Я добрался до «Беобахтер», где стало ясно, что игра проиграна. Полиция открыто срывала прокламации о создании национальной республики, подписанные Гитлером, Каром, Лоссовом и Зайсером, а подразделения рейхсвера занимали стратегические точки в городе. Не было никаких признаков Штрайхера, нацистского лидера в Нюрнберге, который, как я видел, возбуждал толпу и распространял листовки перед Фельдхернхалле, да и другие ораторы исчезли с Мариенплац, хотя там все еще была большая толпа. Ситуация казалась безнадежной, и я решил поспешить домой и приготовиться к бегству.

Дома я пробыл недолго, как зазвонил телефон; это была моя сестра Эрна, которая жила в Богенхаузене, на другом берегу реки. «Пущи, – сказала она. – Мне только что звонил Фердинанд Зауэрбрух, знаменитый хирург. Они все идут в город, уже на мосту и в Тале». Заговорщики решили освободить Рема, ныне осажденного в штабе армии на Людвигштрассе. Большинство подступов было заблокировано рейхсвером, за исключением Резиденцштрассе – узкой улицы, ведущей к Одеонплац мимо Фельдхернхалле, которая удерживалась жандармами Зайсера – этой «зеленой полицией», как они себя именовали. Командовал ими Фрайхер фон Годин, который дал приказ стрелять по марширующей колонне.

Я вырвался из своей квартиры и почти побежал в направлении Бреннерштрассе. Я проходил мимо музея Пинакотека – почти там, – когда огромная масса людей хлынула в сторону Одеонплац. Я заметил одно лицо человека, который, как я знал, был чем-то вроде неотложной помощи в одной из бригад CA, а тут ему, оказавшемуся в состоянии коллапса, оказывали помощь. «Ради бога, скажите, что происходит?» – спросил я его. «Боже мой, герр Ганфштенгль! Все слишком ужасно, – произнес он. – Это конец Германии! Рейхсвер открыл огонь из пулеметов по Фельдхернхалле. Это чистое самоубийство. Все перебиты. Людендорф погиб, Геринг погиб…» Небо нас уберегло, подумалось мне, и я довел этого человека до его квартиры, а потом поспешил назад домой, чтобы подготовиться к бегству.

Конечно, все эти три лидера были живы, хотя Геринг получил две пули в пах. Верные своей фронтовой выучке, все старые солдаты бросились на землю при звуках пулеметной стрельбы. Людендорф, однако, прошагал без единой царапины, а Гитлера швырнул на землю мертвый Шубнер-Рихтер, чья рука была связана с рукой Гитлера, при этом Гитлер вывихнул плечо. Еще пятнадцать человек было убито и десятки ранены. Полиция стреляла главным образом в землю, и рикошетирующие пули и обломки гранитной брусчатки стали причиной многих жутких ранений. Руководителей и большинство раненых утащили люди CA, не встречая помех со стороны полиции.

Мчась по Арчисштрассе по пути к себе домой, я увидел приближающуюся с севера открытую машину. Она, визжа тормозами, остановилась, и в ней сидели Эссер, Аман, Дитрих Экарт и Генрих Гофман. В шуме и гаме взаимных расспросов я сообщил им новости, как они были мне известны, и мы все направились на квартиру Гофмана, находившуюся неподалеку, чтобы скоординировать свои планы. «Остается лишь одно. Мы должны немедленно выбраться из Мюнхена, – заявил я им. – Через границу в Зальцбург или Инсбрук, а там посмотрим, как мы сможем реорганизоваться». Мы спешно распрощались и рассеялись в разные стороны.

Мне вдруг пришла в голову мысль, что адмирал фон Хинтце, которого я хорошо знал, в состоянии помочь мне выбраться. Я ожидал, что меня в любой момент схватит полиция. Я был легко узнаваемой личностью и хорошо известен своей близостью к Гитлеру. Тем не менее я решил нанести краткий визит в отель «Ляйнфельдер», где проживал адмирал. «У вас есть паспорт?» – спросил меня Хинтце. Мне пришлось признаться, что такового нет – еще одно свидетельство, насколько плохо мы были организованы. «Господи, да у меня их три!» – сообщил он мне. Однако он дал мне пару имен, и тем вечером я уже был в Розенхайме на австрийской границе. Там секретарь доктора помог мне тайно перейти границу, а на следующую ночь я был в Куфштайне, где находилась небольшая группа из четырнадцати железнодорожников, которые были нацистами. Семья одного из них, с чешским именем, держала небольшую цветочную лавку, и я провел ночь, проспав на черепичном полу под скамейкой с хризантемами. Полагаю, это можно было бы назвать моим первым политическим интернированием.

Самое последнее место, куда бы мне пришла мысль пойти, – это мой собственный дом в Уффинге, где меня наверняка ждали, чтобы арестовать. К своему удивлению, мне сообщили, что Гитлер выбрал как раз это место для своего укрытия. Конрад Хайден изложил совершенно искаженную версию этого эпизода, в котором предположил, что в тот момент в доме жила моя сестра и что Гитлер следующие сорок восемь часов провел в ее постели. Ничего похожего на правду. Моя сестра Эрна оставалась в Мюнхене, и, хотя по семейным причинам дом в Уффинге был зарегистрирован на ее имя, единственными жильцами там были моя жена, которая находилась на первом месяце беременности нашей дочерью, Эгон и служанка. Гитлер определенно испытывал одну из своих стерильных страстей к Елене, но она относилась к его экзальтации скорее как доктор относится к пациенту.

Поздно вечером путча в дверь кто-то постучал, и на пороге стояли Гитлер, доктор Вальтер Шульце – медик одного из батальонов CA, и еще два-три человека. Вывихнутое плечо Гитлера повисло, и он испытывал серьезную боль. Дело в том, что его вправили до конца только в ландсбергской тюрьме, куда он прибыл три-четыре дня спустя, и понадобился более качественный писатель, чем Хайден, чтобы объяснить, как человек с вывихнутым плечом мог провести следующие два дня в том же стиле, что и Тангейзер в Венусберге.

Гитлер спросил, не может ли он остаться на ночь. Моя жена, будучи в полном неведении в отношении происходящего, впустила его, а другие ушли. Она отвела ему маленькую спальню на чердаке, которую я забил своими книгами, а сама спала внизу с Эгоном и служанкой. Гитлер был совершенно угнетен и бессвязно говорил, но ей удалось составить по кусочкам нечто вроде отчета о том, что произошло. Одной из его главных тревог была убежденность, что его телохранитель Граф, который бросился вперед, чтобы заслонить Людендорфа и Гитлера в момент, когда полиция открыла огонь, погиб. На самом же деле этот человек, хотя и будучи тяжело ранен, выздоровел. Позднее по причинам, которые я так и не смог ни понять, ни простить, Гитлер просто уволил Графа, приняв на его место некую грубую личность по имени Джулиус Шауб, и больше не обращал на него никакого внимания.

На следующее утро моя жена сказала ему: «Господин Гитлер, ради вашего блага вы должны поискать другое место, чтобы спрятаться. Полиция наверняка придет сюда, может быть, просто в поисках моего мужа, а это слишком большой риск». Это он отчетливо понимал. По плану ему надо было дождаться приезда машины Бехштайнов, которая забрала бы его и увезла в безопасное место. Поэтому на данный момент он остался, большую часть дня проведя на чердаке в спальне, где кровать была покрыта двумя английскими пледами, которые я приобрел еще в студенческие дни, а он взял их потом с собой в ландсбергскую тюрьму.

В субботу после полудня появился еще один посетитель. Это был «друг» Грайнц, садовник Геринга, к которому я питал столь обоснованные подозрения. Он попросил разрешения поговорить с Гитлером, но, когда моя жена ответила ему, что Гитлера нет, он ушел и провел ночь на постоялом дворе Уффинга. У меня не было ни малейших сомнений, что он навел полицию на следы Гитлера, потому что вечером в воскресенье перед домом появилась пара грузовиков, набитых жандармами в зеленой униформе. Моя жена поспешила наверх, на чердак, и застала Гитлера в состоянии безумия. Он вытащил здоровой рукой револьвер и воскликнул: «Это конец! Но я никогда не позволю этим свиньям схватить меня. Я лучше сам застрелюсь!» Так случилось, что я научил свою жену одному из немногих трюков, чтобы выдернуть пистолет из чьих-то рук. Движения Гитлера были неловкими из-за вывихнутого плеча, и ей удалось отобрать у него эту штуку и засунуть ее в бочку с мукой объемом в два центнера, которую мы держали на чердаке для борьбы с периодически повторяющимися перебоями.

Гитлер несколько успокоился и через несколько минут уселся и нацарапал на листе бумаги политическое завещание. Розенберг назначался лидером партии, а Аман – его заместителем, Герман Эссер и Юлиус Штрайхер – другими членами квадрумвирата. Ниже Гитлер написал: «Ганфштенглю быть ответственным за сбор средств для партии», хотя откуда я должен был еще добывать эти деньги, для меня было загадкой. Более того, мне не по нраву была компания, в которой я оказался. О Геринге вообще не было упоминания, это было началом долгого периода затмения, во время которого Гитлер, все еще страдая от двойной игры фон Лоссова, вынес приговор почти всем членам офицерского класса как совершенно ненадежным личностям.

К этому времени у дверей появились какой-то лейтенант с парой жандармов. Они только что побывали на ферме моей матери, которая располагалась поблизости, где кололи штыками стога сена, разыскивая Гитлера, но сейчас были уверены в своем источнике сведений. Гитлер спустился вниз и не оказал физического сопротивления, но на пределе своих голосовых связок обрушил на них оскорбительные выпады, обвиняя их в нарушении присяги, потворстве расколу Германии и тому подобном, в том же духе. Лояльность полиции в предыдущие три-четыре дня менялась, как флюгер, по распоряжению ее старших офицеров. Посему они произнесли свои извинения и вежливо увели его.

Почти несомненно, что Гитлер мог сбежать в Австрию, если бы хотел этого, и, хотя мы никогда не обсуждали эту тему в деталях, справедливым будет допустить, что у него были особые причины не делать этого. По прошествии лет во время аншлюса гестапо немедленно направилось в управление венской полиции и реквизировало ряд досье. Одно из них, я в этом убежден, имело отношение к Гитлеру и датировалось еще теми днями его юности в этом городе, хотя какие обвинения были выдвинуты против него, мы, вероятно, никогда не узнаем. А на самом деле машина Бехштайнов в конце концов приехала к дому в Уффинге – через полчаса после его ареста.