Глава 9

Гели Раубаль

С поступлением денег из Рура Гитлер наконец-то покинул свою маленькую квартиру на Тьерштрассе и отказался от претензий на роль лидера партии рабочего класса. За некоторое время до конца 1929 года он переехал в симпатичные девятикомнатные апартаменты в доме номер 16 на Регентплац, в одной из самых дорогих частей города. Он взял с собой фрау Райхерт, свою домовладелицу на Тьерштрассе вместе с ее матерью фрау Дахс. Потом он нанял слугой бывшего офицера запаса по имени Винтер, женатого на камеристке графини Терринг, и эта пара стала основной прислугой в квартире. Анжела Раубаль, молочная сестра, которую Гитлер привез из Вены, осталась присматривать за его домом в Берхтесгадене.

Ее дочь Гели к тому времени была полногрудой молодой женщиной двадцати одного года. За пару лет до этого она сняла жилую комнату в Мюнхене неподалеку от старой квартиры Гитлера и, я думаю, претендовала на то, чтобы начать какое-нибудь обучение в университете. Один аспект своего образования она завершила весьма быстро, и скоро у нее завязался роман с Эмилем Морицем, шофером Гитлера. Но она не считала, что ее чувства принадлежат исключительно ему. Однажды Мориц пришел в ярость, обнаружив ее на месте преступления с каким-то студентом, которого он бесцеремонно вышвырнул из комнаты.

Гитлер прослышал об этой связи, но поначалу не было похоже, что он взорвался от гнева на Морица. В своей обычной манере он не уволил его напрямую, ведь этот человек был старым верным партийным шофером, но постепенно стал его выживать, задерживал выплату зарплаты, и в конце концов Мориц сам сломался. Там была, я думаю, небольшая тяжба по поводу денег, и его место было отдано Юлиусу Шреку.

Гели перешла на какое-то время жить к Брюкманам, чтобы удержаться от искушений, но как только Гитлер переехал в свои новые апартаменты, ей там была отведена комната. Конечно, они с матерью полностью зависели от Гитлера, но какую конкретную комбинацию аргументов использовал ее дядя, чтобы подчинить племянницу своей воле, может быть, с молчаливого согласия его молочной сестры, мы, вероятно, никогда не узнаем. То ли он полагал, что молодую женщину, уже не святую, можно будет сравнительно легко заставить подчиниться его особым вкусам, либо она фактически стала той женщиной в его жизни, которая сделала что-то для лечения его импотенции и наполовину превратила его в мужчину, – опять же мы никогда с определенностью этого не узнаем. На основе имеющихся доказательств я склоняюсь к первой точке зрения. Что можно говорить наверняка, так это то, что услуги, которые она была готова оказать, имели такой эффект, что он стал вести себя как влюбленный мужчина. Она расхаживала очень хорошо одетой за его счет, или, более вероятно, за счет партии, поскольку много недовольства высказывалось по этому поводу, и он ворковал с ней с дурацким выражением в глазах, очень правдоподобно имитируя юношескую страстную влюбленность.

Сама по себе она была пустоголовой маленькой потаскушкой с непристойным поведением девушки-служанки без каких-либо мозгов или характера. Она была абсолютно удовлетворена возможностью щеголять в своих прекрасных нарядах и определенно никогда не производила никакого впечатления о существовании взаимности к извращенной нежности Гитлера. Я знаю из третьих рук, так как это не то, что следует ожидать от молодой женщины, говорящей о мужчине, но она будто бы заметила своей подруге, которая пересказала потом одной из жен членов партии, что ее дядя – «чудовище; никогда не поверишь, какие штуки он заставляет меня делать». Помимо этого, конечно, было неприятное предположение о наличии инцеста в этом романе, который, я могу лишь предполагать, восходит к их родственно сожительствовавшей крестьянской семье. Родители Гитлера были двоюродными братом и сестрой, а если взглянуть на его генеалогическое древо, то там есть несколько браков между кровными родственниками. Вот где еще одна грань темной стороны его характера.

Мое первое свидетельство того, что есть что-то ненормальное в их взаимоотношениях, поступило, как я припоминаю, довольно рано – в 1930 году – от Франца Ксавера Шварца, который был казначеем партии. Я знал его несколько лет. Это был квалифицированный бухгалтер, он работал старшим чиновником в финансовом отделе городского муниципалитета. Может, он даже руководил им. Когда он сообщил мне, что нацисты хотят, чтобы он занялся ведением бухгалтерии, я подбодрил его. Их финансовые дела были в явном беспорядке, каждый отщипывал себе кусок, когда только мог, и мне казалось, что этот человек внесет здесь необходимую чистоту и стабильность.

Однажды мы встретились на улице, и он выглядел подавленным. Я сам был весьма пессимистичен в отношении перспектив партии, так что мы обменялись своими бедами, и Шварц сказал: «Давай приходи к нам на чашку кофе. Моя жена будет рада видеть тебя, и мы сможем поговорить». У него была маленькая квартира в убогой части Швабинга. Его жена приветствовала меня, приготовила нам кофе и опять удалилась на кухню, а Шварц излил свою душу. Ему только что пришлось откупиться от кого-то, пытавшегося шантажировать Гитлера, но самая худшая часть всей истории – сама причина шантажа. Этот человек каким-то образом раздобыл книгу с порнографическими рисунками формата в пол-листа, сделанными Гитлером. Как он их достал, об этом я никогда не слышал. Возможно, их украли из машины Гитлера. Это были развратные интимные зарисовки Гели Раубаль с мельчайшими анатомическими деталями, нечто такое, что только извращенный вуайерист может доверить бумаге, в меньшей степени обязывая женщину позировать для этого. Шварц выкупил эти рисунки. «Помоги нам Господь, парень! – воскликнул я. – Почему ты не порвешь эту мерзость на кусочки?» – «Нет, – ответил Шварц, – Гитлер хочет их вернуть. Он хочет, чтобы я держал их в сейфе в Коричневом доме». И это человек, подумал я, который треплется о чистоте Германии, достоинстве супружеской жизни, немецкой женщине и тому подобном.

Где-то в 1930 году Гели начала брать уроки пения. У Гитлера появилась идея, что она может превратиться в какую-нибудь вагнеровскую героиню, и он отправил ее сначала к одному старому партийцу по имени Адольф Фогель. Он был известен еще по дням кафе «Ноймайер» в 1920-х годах, и одна из его первых учениц под именем Берты Морены стала хорошо известной оперной певицей. На самом деле ее настоящее имя – Майер, и она была стопроцентной еврейкой. Гитлер восхищался ее голосом и просто не мог поверить этому, когда я рассказал ему о ее прошлом и национальности. Я сделал это только для того, чтобы показать глупость его антисемитских предрассудков, и дальше будет видно, насколько глубоки они были.

Фогель не обнаружил в Гели очень способной ученицы. Голос ее был неважным, артистические данные совершенно никакие, и шансы на карьеру оперной певицы начали таять. Похоже было, что Гитлеру придется сыграть свою роль Лоэнгрина только в реальной жизни. Следующим учителем был назначен Ганс Штрек, адъютант Людендорфа в дни путча, который убедил Гитлера, что девушку можно научить петь песни. Штрек постепенно накопил себе клиентуру и имел студию на Гедонштрассе возле Английского сада. Было договорено, что он будет давать Гели двенадцать уроков в месяц, за что получит 100 марок. «Гели – ленивейшая ученица из всех, кто у меня был, – обычно жаловался он. – Половину времени она звонит мне, чтобы сообщить, что не может прийти, а когда приходит, то учит очень мало». Она никогда не репетировала дома, и основное впечатление, которое Штрек извлек из всего этого, – безграничная терпимость Гитлера в отношении пустой траты его денег. Иногда он приезжал сам и заходил за ней до окончания урока, тихо входил и слушал из зала.

Моя жена тоже неоднократно бывала у Штрека, чтобы поддерживать свой голос в форме, и случайно встречала там Гели, хотя наши контакты с ней были очень малочисленными. Однажды мы видели ее в «Резиденц-театре» вместе с Гитлером, куда мы ходили смотреть баварский спектакль Людвига Тома. Они стояли в одной из боковых галерей во время перерыва, Гитлер мечтательно глядел на нее, полагая, что его не видят, но как только он увидел меня, лицо его сразу же обрело наполеоновский вид. Однако он был настроен исключительно дружески, и, когда мы предложили им присоединиться к нам для ужина в кафе «Шварцвальдер», он согласился. Мы заняли стол в тихом углу на первом этаже и мило болтали о только что увиденном спектакле. Я был взбешен, потому что у троих актеров был берлинский акцент, который для меня совершенно портил местный характер пьесы, но Гитлер этого не заметил, что меня удивило – ведь в политике и музыке он проявлял высокоразвитое чутье.

Уходя, мы прошли какую-то часть пути вместе, и к этому времени Гитлер опять вернулся к политике и подчеркивал угрозы своим противникам, щелкая тяжелым собачьим хлыстом, к которому все еще испытывал привязанность. Случайно я мельком взглянул на лицо Гели, пока он щелкал хлыстом, и на ее лице была такая смесь страха и презрения, что у меня чуть ли не перехватило дыхание. Еще и хлысты, подумал я, и мне по-настоящему стало жаль эту девушку. В ресторане она не демонстрировала никаких знаков привязанности к нему и казалась скучающей, посматривая через плечо на другие столы, и я не мог удержаться от ощущения, что ее участие в этой связи с ним – по принуждению.

Вечером 18 сентября 1931 года она застрелилась в квартире Гитлера. На следующее утро Винтер обнаружил дверь комнаты Гели запертой изнутри, взломал ее и нашел девушку лежащей на кушетке в бежевом платье с пулей в легком. В руке ее был револьвер Гитлера. Предыдущим вечером никто ничего не слышал. Выстрел, вероятно, прозвучал незамеченным среди обычных криков и шума на улицах Мюнхена, которые предшествуют знаменитому «Октобер фест».

Гитлер в это время был в отъезде. Он отправился после полудня 18-го в какую-то поездку по партийным делам в Нюрнберг и далее на север. После того как фрау Винтер позвонила в Коричневый дом и сообщила о трагедии, Гесс попытался найти Гитлера по телефону в его нюрнбергском отеле, но тот уже уехал, и мальчик-слуга был вынужден догонять колонну на такси. Шрек отвез Гитлера домой на головокружительной скорости, а когда он приехал, то увидел, что в квартире были Грегор Штрассер и Шварц и что ситуация под контролем. Гитлер находился в истерике и в тот же день уехал к Мюллеру, издателю «Беобахтер», на озеро Тегерн. Надо заметить, не к своей понесшей утрату молочной сестре в Берхтесгаден.

Все это дело замяли и заглушили, насколько возможно. Вначале попытались предположить, что произошел несчастный случай. В субботу 19-го Бальдур фон Ширах позвонил в Коричневый дом из квартиры Гитлера, чтобы поручить Адольфу Дреслеру в департаменте печати опубликовать коммюнике о том, что Гитлер находится в глубоком трауре в связи с самоубийством своей племянницы. Потом эта группа в квартире, должно быть, запаниковала, потому что двадцать пять минут спустя фон Ширах был снова на проводе, спрашивая, не вышло ли коммюнике, и заявляя, что оно было неверно сформулировано. Надо было объявить, что произошел прискорбный инцидент. Но к этому времени уже было поздно. Слово – не воробей, и в понедельник, 21-го, все оппозиционные газеты напечатали эту новость.

Социалистическая ежедневная газета «Мюнхенер пошт» была наиболее откровенной. Ее пространный отчет был полон обстоятельных деталей, и в нем утверждалось, что, в последнее время Гитлер и племянница часто ссорились, что вылилось в последнюю перебранку за завтраком утром 18-го. Гели давно выражала желание вернуться в Австрию, где намеревалась обручиться. В квартире было найдено неотправленное письмо подруге в Вену, в котором говорилось, что она надеется скоро уехать. В отчете также утверждалось, что, когда было найдено тело, переносица была сломана, а на теле присутствовали другие признаки жестокого обращения.

Спустя два дня, в среду, «Фолькишер беобахтер» опубликовала в середине номера опровержение всех этих голословных утверждений, написанное Гитлером, к тому же он угрожал подать на «Мюнхенер попгг» в суд, если та не опубликует отзыв своей статьи. Тем временем я узнал от знакомых в партии, что тело покойной было тайно вынесено по черной лестнице этого многоквартирного дома и положено в цинковый гроб в морге мюнхенского Восточного кладбища. После этого на все дело была наброшена завеса, и кроме одного разворота в «Мюнхенер пошт» эта тема исчезла из газет из-за абсолютного отсутствия дальнейшей информации. Оппозиционная газета высказала мнение, что смерть нацистского уличного задиры стала бы в «Фолькишер беобахтер» пищей для передовых статей и кампании на несколько дней, а вот смерть гитлеровской племянницы была обойдена молчанием.

После этого никакие детали не стали достоянием гласности. Партийные тузы сумели прихватить Гюртнера, все еще бывшего баварским министром юстиции, и убедить его обойтись без официального дознания и заключения следователя, ведущего дела о насильственной или скоропостижной смерти. Конечно, это было в высшей степени неправомерно, но Гюртнер давно симпатизировал нацистам и, видимо, посчитал, что так стоит сделать, чтоб сохранить в исправности свою политическую ограду. Если это так, то он был щедро вознагражден, когда через год они поддержали его назначение рейхсминистром юстиции в кабинете фон Папена, то есть еще до того, как сами пришли к власти, и он удерживал свой пост и дальше в 1930-х. Гюртнер также дал разрешение увезти ее тело в Вену, где ее похоронили на Центральном кладбище. Гитлера там представляли Гиммлер и Рем. Возможно, он считал, что скандал затихнет быстрее, если в Мюнхене не будет могилы, напоминающей людям о том, что произошло.

Помимо того, что Гитлер впал в прострацию от горя или от крушения надежд, либо от каких-то более мрачных эмоций, что же случилось на самом деле? Существует мало фактов, но много гипотез. Одной из немногих выживших очевидцев этой сцены является фрау Винтер, и я сильно подозреваю, что для нее имело смысл всю оставшуюся жизнь придерживаться официальной версии необъяснимого инцидента. Спустя две недели нас навестил Геринг, но он выдал нам чисто романтическую версию этого происшествия. Гитлер был явно в ярости на Штрассера за подтверждение и опубликование того факта, что это было самоубийство, и бросился Герингу на шею со слезами благодарности, когда Герман предположил, что это, скорее всего, был несчастный случай. «Теперь я знаю, кто мой настоящий друг», – всхлипывал Гитлер. Я считаю, что здесь со стороны Геринга был чистый оппортунизм. Он хотел исключить Штрассера как своего соперника в борьбе за благосклонность Гитлера. И дальнейшие события так никогда и не исключили эти вечные партийные распри из-за партийной же ревности.

Прошло несколько месяцев, пока я узнал от Штрека, что Гели за два дня до смерти позвонила ему, чтобы сообщить, что в сентябре у нее занятий не будет, так как она уезжает в Вену и даст ему знать, когда вернется. В партийных кругах нашла широкое распространение история, что 18-го за завтраком между Гитлером и его племянницей произошла бурная ссора. Даже фрау Винтер признала, что у них был спор по какой-то причине, но старалась преуменьшить его значение. Тут явно был какой-то эмоциональный кризис. Спустя какое-то время я разговаривал с Карлом Антоном Райхелем, одним из ближайших наперсников по «столу для завсегдатаев» в кафе «Гек». Он сказал мне, что Гитлер показывал ему письмо, которое он написал Гели в Берхтесгадене. Оно все было наполнено романтическими и даже анатомическими терминами, и его можно было читать лишь в контексте некого прощального письма. Его самым экстраординарным аспектом был какой-то порнографический рисунок, который Райхель смог только описать как символ импотенции. Не могу себе представить, чего ради Гитлер показывал ему это письмо, но Райхель был не из тех, кто мог выдумать подобную историю.

Только осенью 1937 года, когда я находился в изгнании в Лондоне, мне предоставили еще один наводящий довод, который мог бы объяснить изменения в поведении Гитлера за период с того момента, когда он писал это письмо, и до утреннего скандала в тот день, когда Гели Раубаль умерла. У меня побывала госпожа Бригид Гитлер, ирландка, которая встретила молочного брата Гитлера Алоиза (то есть родного брата Анжелы Раубаль) в Дублине в 1909 году, когда он учился гостиничному делу в качестве официанта. Она вышла за него замуж, и у них родился сын Патрик, хотя впоследствии Алоиз бросил ее. Она утверждает, что ближайшие родственники в семье хорошо знали, что причиной самоубийства Гели было то, что она была беременна от одного молодого еврейского учителя рисования в Линце, которого она встретила в 1928 году, и хотела перед самой гибелью выйти за него замуж.

Гели распространяла историю о том, что хотела вернуться в Вену, чтобы проконсультироваться еще у одного профессора по вокалу в отношении работы над своим голосом. Она даже справлялась у Ганса Штрека об имени его собственного тамошнего учителя (это был профессор Otto Po). Вполне возможно, что Гитлер вырвал у нее признание об истинной цели ее поездки. Не так трудно воссоздать реакцию, которая терзала его разум и тело. Его антисемитизм привел к тому, что он обвинил ее в нанесенном им обоим бесчестье и заявил ей, что лучшее, что она может сделать, – это застрелиться. Возможно, он угрожал ей, что прекратит совсем помогать ее матери. Он так долго глотал эту леску Хаустхофера о самураях и бусидо и необходимости в таких обстоятельствах совершить ритуальное самоубийство харакири, что мог убедить и вынудить эту несчастную девушку пойти на такой шаг. Если дело обстояло так, то этот случай стал первым из многих подобных, которые последовали за ним. Грегору Штрассеру предложили сделать то же самое, когда он попытался расколоть партию в конце 1932 года. Есть достаточные свидетельства, что Рему дали пистолет для той же цели во время репрессий 1934 года. Также не самой маленькой причиной смерти Штрассера были слишком достоверные подробности, о которых он узнал относительно смерти Гели Раубаль.

В момент смерти племянницы единственной заметной реакцией Гитлера было то, что он запер ее комнату и заставил одного не самого лучшего в Мюнхене скульптора по имени Циглер, к тому же товарища по партии, изваять бюст Гели, который был установлен в этой комнате и возле которого всегда были цветы. В каждую годовщину трагедии он запирался в этой комнате и оставался там часами.

Уверен, что смерть Гели Раубаль стала поворотным пунктом в формировании характера Гитлера. Эта близкая связь, какую бы форму она ни принимала, предоставила ему в первый и единственный раз в жизни возможность высвободить свою нервную энергию, которая уж чересчур скоро найдет свое окончательное выражение в жестокости и дикости. Его длительная связь с Евой Браун никогда не порождала таких дурацких интермедий, которые он испытывал с Гели и которые со временем, может быть, сделали бы из него нормального человека. С ее смертью очистился путь для его окончательного превращения в демона, а его сексуальная жизнь вновь деградировала в нечто типа бисексуального нарциссоподобного тщеславия, где Ева Браун была чуть более, нежели какое-то расплывчатое домашнее приложение.

Он определенно не оставлял без внимания хорошо выглядевших женщин, и о двух или трех из них иногда поговаривали, что они пользуются его особым расположением. Но, насколько я знаю, никто из них не удостаивался чего-то большего, чем многозначительные объятия и вздохи, и безнадежное поднятие очей вверх, чтобы описать, как далеко зашли отношения. Он называл их «моя принцесса» либо «моя маленькая графиня» и никогда не скупился на страстные заявления о любви. Он был отлично подготовлен для того, что приступить к физической прелюдии, но когда дело доходило до воплощения замыслов в жизнь, или еще хуже, когда ему удавалось пробудить женский интерес, и она молча соглашалась на половой акт, тут он ничего не мог сделать.

Психологи могли бы написать целый учебник по Гитлеру, начиная с его собственного описания в «Майн кампф» как маменькиного сынка. Гитлер утверждает, что он эту стадию перерос, но многие не переросли, впрочем, как и он сам. Германия и мир будут еще страдать от того, что у него были все психические недостатки этого человеческого типа, увеличенные до дьявольской степени. Его сверхреабилитация комплекса неполноценности импотентного мастурбатора была движущей силой его жажды власти. Осознавая с тревогой, что он не способен увековечить себя в качестве отца, он развил в себе заменитель – одержимость сделать свое имя знаменитым – и пугающим – в веках, к каким бы ужасным деяниям эта мания ни приводила. Он стал современным двойником Герострата, который, желая обрести вечную славу, пусть даже ценой великого преступления, сжег храм Дианы в Эфесе.