В 1920—1930-х годах появились два известных военных исследования. Одно из них – посмертная книга Клаузевица Vom Kriege («О войне»), а другая представляла собой труд сорокалетнего историка Леопольда Ранке, который рассматривал эту тему под углом зрения новой интерпретации военной истории, происходившей из Франции, а именно: что военные институты должны по своей природе отражать состояние гражданского общества. Для нас это может показаться очевидным; однако в его время логику политической истории нужно было еще распознать в путанице событий и убедиться, что она имеет под собой твердое основание. Состоятельность исторических исследований Ранке была показана на предыдущих страницах этой книги, и нигде она не проступает более отчетливо, чем в связи с офицерским кодексом чести, и прежде всего в деле дуэльных поединков, которое когда-то казалось столь важным. И все же условия, в которых эта проблема была задумана до Первой мировой войны, казалось, несли в себе непримиримый конфликт с легальными и конституциональными представлениями о государстве – государстве, которое становится более демократичным и которое в конечном итоге опирается, по крайней мере в теории, на христианские ценности и достоинство отдельного человека. До таких пределов, например, моральный конфликт, включающий индивидуума, совпадал с конфликтом, включавшим моральный характер государства. Один вырабатывался из другого, но время от времени весь комплекс претерпевал изменение аспектов.

В этом процессе имелись три стадии развития, три последовательные смены идей и представлений, которые стоит различать, а именно: феодальные, абсолютистские и конституциональные. Феодализм характерен для средневекового государства, основанного на представлении о социальном статусе. С одной стороны, существовало что-то вроде республик землевладельцев, с другой – правительство городов, управляемых гильдиями. Все это сообщество было в постоянной опасности впадения в политическую анархию или в неорганичный конгломерат политических субъектов, крошечных и вследствие этого бессильных. Их сохраняло создание средневековой империи, которая теоретически, если не фактически, была универсальной. Направление, в котором развивалась Священная Римская империя германской нации, заключалось в том, что входящие в его состав территории, и особенно восемь электоратов, становились все более и более независимыми. Наконец, после заключенного в 1648 году Вестфальского мира они обрели полный международный суверенитет, в то время как империя, как таковая, превратилась в жалкую тень былого могущества и престижа и в конце концов полностью прекратила существование.

Вначале территориальные суверены оказывали влияние на феодальное организованное общество, то есть феодальную субструктуру своего государства. Между тем в Германии, и в особенности в Пруссии, как и во Франции, удалось построить общество на совершенно иной основе, создав рациональное государство, в котором основой бытия была власть. В отличие от настоящего феодального государства оно состояло не из горизонтальной формации, а из вертикальных слоев. Вся власть сосредотачивалась и персонифицировалась в суверене, а он, в свою очередь, старался сделаться единственным источником закона и всего правосудия; более того, он ставил своей целью отделить правосудие (где это было необходимо) от неодушевленных предметов и привязать его лишь к отдельному индивидууму. Отмена государства вследствие революционного движения позволила французам довести этот процесс до формального конца. Этот конец был волюнтаристским, тем не менее в основе его лежала логика общественного развития.

Старые поместья обладали некой ценностью как форма популярного представительства. Это означало контроль над правительством; однако они были постепенно вытеснены в течение XIX века почти во всех германских государствах современными парламентами, которые управляются большинством голосов и основаны на новом представлении о национальном государстве, в котором все граждане равны перед законом. Таким образом, абсолютная власть суверенов постепенно сократилась, в одних местах больше, в других – меньше, а власть парламентов возросла. В результате этого постепенно совершенствовалось равновесие сил конституционального государства; и начиная с этого процесса стало ясно, что каждая из трех систем – феодальная, абсолютистская и конституциональная – последовательно переходили из одной в другую.

Этот факт имел огромное значение как в отношении органов государства, так и, в особенности, в отношении армии и ее командных органов. Их широкие полномочия безошибочно указывают на следы их тройного происхождения. С феодальной эры германский офицерский корпус вел свое происхождение и вырабатывал общий, корпоративный дух; его преобладающие направления уходят корнями в средневековое рыцарство, при этом обнаруживая следы системы гильдий, унаследованной от времен ландскнехтов. И все это в целом сочетало в себе не менее средневековое рыцарское представление о лояльности, лояльности, оказываемой вассалами. В эпоху абсолютизма, которая придала офицерскому корпусу ее основную, современную форму, дворянство полностью преобразовалось из поместного в простое сословие. Суверен же сохранил за собой право назначать не только генералов и полковников, но офицеров каждой ступени. Таким образом, офицер становился слугой и представителем власти абсолютистского государства и лично своего монарха. Следовательно, это правило предполагало абсолютное послушание монарху и абсолютную автократию по отношению к народу. И наконец, от легального конституционального государства XIX века офицерский корпус впитал идею национализма, которая была его историческим сопутствующим обстоятельством и сущностью. Тем не менее после периода неуверенности и компромиссных реформ окончательное отношение офицерского корпуса, переместившееся в сторону принципов либеральной конституции, было принципом отстраненного, если не прямого, отрицания.

С административной стороны дела развивались логически, поскольку абсолютистская концепция государства и его службы давали дорогу конституционности. Однако это был не тот путь, по которому пошел германский офицерский корпус, ибо до 1918 года его истинные отношения с государством были вопросом личных отношений с монархом. Несомненно, что в Пруссии и до некоторой степени в рейхе после 1870 года офицерский корпус укрепился и ужесточился в этом отношении благодаря тому факту, что в самом государстве находились определенные структурные элементы, которые указывали в сторону прошлого и в некоторых отношениях в сторону феодального прошлого. Можно найти достаточно примеров, если взять депутатов прусской палаты, с их основанным на сословных различиях правом голосовать; то же самое касается верхней палаты[27]. Кроме того, рейхстаг не имел финансового контроля над мерами, которые император принимал в качестве Верховного командующего. Следовательно, типичный германский офицер XIX века, естественно, рассматривал парламентскую озабоченность военными делами как не более чем бесцеремонное вмешательство в его собственную, особую сферу, с его частными делами.

Его чувство связи между ним и монархией, таким образом, становилось все более сильным. Военная клятва – наиболее важная тому иллюстрация. В отличие от клятвы, которую приносили гражданские служащие, военная клятва представляла собой обещание верности не конституции, а непосредственно, лично королю (ее продолжают приносить даже в некоторых современных конституционных государствах). Это было заметным шагом вперед. В контексте генеральной реформы прусской армии Штейн смог изменить текст военной присяги, которая теперь приносилась не военачальнику, а королю и отчизне. При этом он опирался на теорию, что военачальник подходил для наемников, но не для военной службы, которую теперь рассматривали как функцию взаимоотношений между гражданином и государством. Таким образом, король выступал как глава государства, а не как военачальник, и, следовательно, солдат должен был принести клятву верности ему, а также своей отчизне. Эти два коротких слова «а также» очень важны. Они проливают яркий свет на план реформирования, на котором настаивал Штейн, несмотря на то что ему мешали сдвинуть этот план с первоначального этапа. Присущая ему практическая основательность была настолько велика, что если бы он был способен воплотить свой план немедленно, то армия и народ стали бы тождественны, и в появившейся в результате этого «военной демократии» служба офицера с соответствующими поправками была бы такой же, как гражданская служба.

Однако движение в этом направлении сталкивалось с такими трудностями, что лишь в декабре 1848 года король Пруссии – и лишь ненадолго – пообещал, что армия должна принести клятву конституции; но когда о конституции начались дебаты 10 октября 1849 года, эту идею полностью и энергично отвергли. На этом дело закончилось. Сам офицерский корпус, разумеется, не слышал ни о какой присяге конституции. Все это могло показаться им несовместимым с их собственными монархистскими идеями, с их преданностью королю. Это был шокирующий промах в направлении либерализма, «деструктивной тенденции времени», «демократического обмана», если использовать понятия, имевшие хождение в те дни.

В Саксонии офицеры сначала отнеслись к этому иначе, чем в Пруссии. 22 марта 1848 года новый «свободно мыслящий» саксонский министр начал работать над тем, чтобы заставить армию принести присягу конституции. Большинство офицеров считало, что такая присяга – ненужная формальность, некоторые, особо упрямые, сопротивлялись этому, однако нашлось очень немного и таких, кто полагал, что это может дать выход из конфликта между армией и народом, который в то время становился реальностью. За день до того, как саксонский гвардейский полк и стрелковый батальон собирались принести присягу в Вурцене, каждый офицер с большим трудом раздобыл экземпляр конституции, чтобы самому прочитать ее хотя бы раз, а затем разобрать ее со своими солдатами, чтобы они могли понять, чему собираются присягать. Однако ни у местного помещика, ни у мэра, ни у священника и даже школьного учителя не было экземпляра конституции. И поэтому когда аудитор прочитал формулировку таким слабым голосом, что ветер унес его слова прочь, то ни один человек не понял, чему он приносит клятву верности.

В марте 1848 года вюртембергский офицерский корпус, исполняя долг, принес клятву верности конституции, которая через три года была упразднена. С другой стороны, в Баварии, где этот вопрос возник за четверть века до того, общее отношение офицеров к нему было недоброжелательным и отрицательным. Даже во Франконии, которая только что объединилась с Баварией, незадолго до этого, люди, которые благосклонно относились к присяге конституции, очень скоро переменили свое мнение и отступили, вероятно, в меньшей степени из-за того, что потеряли уверенность в правильности своего поступка, чем из страха, что их перестанут продвигать по службе. Например, в гарнизоне Вюрцбурга даже прошло собрание младших офицеров (лейтенантов и капитанов), на котором принесение присяги конституции энергично обсуждалось, возникли дебаты. «Почти все офицеры рассудили, что несмотря на то, что конституция была добровольным даром, свидетельствовавшим о милости и благорасположении Его Величества, это (то есть принесение присяги конституции) могло не встретить одобрения со стороны Его Величества, поскольку такие слова дошли до нас сверху и потому что злые языки могли ложно истолковать просьбу (то есть чтобы им позволили принести такую клятву)». Когда этот инцидент расследовали, свидетель заявил под свое честное слово, что «все офицеры выказали самую сильную привязанность к Его Величеству королю и что, несмотря на то что просьба о принесении клятвы конституции была в целом расценена как невинная и безвредная, вопрос был решен в пользу явной привязанности, которую все офицеры испытывали к священной особе короля».

Еще более поучительными были причины, вызвавшие волнения как в Вюрцбурге, так и в Рейнском палатинате. По этому вопросу мы также располагаем устным сообщением некоего очевидца, единственного, которого удалось отыскать, – генерала, графа Беккера из штаб-квартиры в Нюрнберге, которому было поручено провести расследование. Прежде всего, наблюдалось недовольство жалованьем большинства младших офицеров, однако также имело место желание оградить себя от личных капризов недоброжелательно настроенных высших начальников, равно как и от военного правосудия, которое было несправедливым и необоснованно суровым. Но все это были профессиональные жалобы, обычно распространенные больше среди младшего, а не старшего офицерства. Тот же очевидец заявил, что корень конституциональных проблем лежит в том, что законно сомневающееся общество в далеком 1821 году ставило вопрос (среди прочих) о том, «может ли офицер, который не принес клятву верности конституции, находиться на службе у государства и может ли даваться какая-либо сатисфакция ему за оскорбление, полученное по ходу службы». Похоже, что было решено, что такого офицера «следует рассматривать просто как наемника, а не как слугу государства, ибо он зависел лишь от воли короля и мог быть уволен от службы в любой момент, когда того пожелает король. А наемник (который служит за деньги) не имеет права требовать сатисфакции от любого гражданина или слуги государства».

Такой взгляд на конституциональное положение офицеров как профессиональных солдат, вероятно, больше заинтересует филолога, чем юриста. В то же время такой взгляд сам по себе симптоматичен из-за двусмысленности положения, в котором оказались бы офицеры, как только старая структура абсолютного государства, будучи откровенно не способной противостоять грубому ветру перемен, начала бы свой конституционный капитальный ремонт. Если сравнить дела прусского и баварского военных министров 20-х или 30-х годов после 1848 года, то станет ясно, что в Баварии, в силу отсутствия специального военного кабинета, отделенного от военного министра, была большая готовность, чем в Пруссии, уравнять положение офицера по отношению к государству с положением государственного служащего. Но даже в Баварии такого уравнения не было: ему мешала, вероятно, конституция новой империи, определявшая генеральную линию, на слияние обеих армий. Ибо для жизни в государстве народа и, прежде всего офицерского корпуса, этот факт был не без последствий.

Его влияние на отдельного офицера могло быть либо благоприятным, либо наоборот. Это зависело от того, до каких пределов его политические взгляды поддерживали абсолютную монархию, свободную от либеральных и конституциональных помех. Это стало ясно в годы, когда конституциональные идеи начали претворяться в жизнь. Их новизна породила мощные эмоции, а сужающееся революционное окружение все еще вызывало тревогу у монархов и сторонников старого режима. О том, как военачальники относились к либерально мыслившим офицерам в Баварии несколько лет спустя после принятия конституции 1848 года, свидетельствуют документы, приведенные в приложении 19—22. Эти документы, как мне кажется, представляют особый интерес потому, что они исходят не из Пруссии, а из Баварии, где конституциональное правительство до какой-то степени существовало уже много лет.

Офицеры, которых подозревали в либерализме, в годы кризиса в баварской армии встречались нередко, о чем можно судить по документам. Королевское письмо от 23 июля 1831 года с сожалением отмечает, что «как бы ни были надежны старшие офицеры, есть более молодые люди, не имеющие опыта активной службы, которые были подвержены разлагающим принципам, имеющим сейчас хождение». Но в 1848—1849 годах, когда либеральное движение достигло пика, оказалось, что эти страхи были беспочвенны, хотя в баварской армии то тут, то там вспыхивали беспорядки, и особенно в Кемптене, в городе, который тогда приобрел репутацию «средоточия республиканизма». Но офицеры вряд ли где-либо теряли контроль над своими солдатами, и сами оставались полностью преданными королю, несмотря на слабое давление либерализма, которое они испытывали со всех сторон. И когда все движение либералов на некоторое время иссякло, офицеров такого сорта рассматривали лишь как незначительное темное пятно, а весь офицерский корпус получил сертификат «надежности» в монархическом смысле этого слова. Даже такой человек, как капитан граф Ботмер, которого в свое время подозревали в либеральных взглядах, позднее был назначен начальником баварского Генерального штаба.[28]

Среди прусского офицерского корпуса движение 1848 года вовсе не оставило следа, если не считать левое дворянство, ибо среди него ощущение этого влияния было более сильным, если это было возможно в условиях их традиционной привязанности к короне и лично к тому, кто ее носил. Общественная реакция, которую породили события 1848 года, была в большинстве своем негативная. В любом случае младшие офицеры не имели никаких политических убеждений. Тем не менее партия «юнкеров» постепенно сумела склонить всю армию на свою сторону и в образе мышления. И к тому времени, когда государственное правление Бисмарка в соединении со стратегией Мольтке сделали Пруссию лидером новой Германской империи, Бисмарк стал идолом офицерского корпуса. В его глазах канцлер не мог ошибаться. Так, сын генерала фон Бернарди писал: «Мы, офицеры, никогда не имели понятия о том, что значит Kulturkampf. Этот термин характеризует конфликт между старыми и новыми идеями, и в частности, религиозный конфликт в Германии, который последовал за первым Советом Ватикана.

Мы лишь видели, что действия правительства безуспешны, и нам стоит винить в этом не столько ослепленный германский народ, сколько политических и религиозных агитаторов, а также рейхстаг». Здесь мы имеем почти безупречное свидетельство неприязни офицерского корпуса к парламенту.

Военный чрезвычайный посол Баварии в Берлине характеризовал такой образ мыслей как «настоящее раздражение старых пруссаков народными представителями». Однако такие люди, как генерал Гронер (швабский демократ), признавали, что во время его пребывания в Военной академии в Берлине в 90-х годах многие газеты, которые он читал, приводили его в ярость из-за постоянных нападок на рейхстаг. Более того, в своих мемуарах он описывает (и это можно принять за беспристрастное мнение) консервативный политический нрав академии. «Политика, – пишет он, – играла не большую роль в академии, чем в полку, и мои однокурсники из Северной Германии были не больше политически настроенными, чем я. По религиозным вопросам у нас возникали разногласия, ибо очень немногие кадеты были ярыми приверженцами капеллана Штокера. Но большинство вовсе не пользовались его идеями… Отставка Бисмарка и особенно канцлера Каприви и его неискреннее письмо от 9 июня 1892 года, как казалось всем, наложили крепкую узду на наше монархистское сознание. В разногласии между императором и прежним канцлером большинство из нас были на стороне Бисмарка…Даже высшие офицеры не обладали политическим чутьем, а не только те, кто находились среди кадетского корпуса… На флоте все было иначе. Иностранные путешествия лучше готовили морских офицеров, и они могли лучше судить о политических событиях. В армии единственными людьми, кого интересовала политика, были военные атташе» и, как он мог бы добавить, – военные полномочные послы, которых более крупные государства рейха направляли в Берлин.

«Паршивые овцы», следовавшие за капелланом Штекером, разумеется, были главным образом озабочены внутренней политикой, однако у них были противники, которые придерживались крайних взглядов относительно политики внешней. Типичный пример – вышеупомянутый генерал фон Бернарди, который распространял свои взгляды не только среди друзей, но и публично. Офицер, «игравший в политику», политический писатель в форме, был редким феноменом, и те, кто заработал такой ярлык за последние двадцать – тридцать лет перед 1914 годом, конечно же не всегда были такими яростными сторонниками пангерманского национализма, как Бернарди. Но если едва ли имелся какой-то верхний предел для тех, кто занимал подобную позицию, то нижний предел существовал. Для регулярных офицеров «игра в политику» была довольно деликатным, ограниченным делом, и, как правило, дисциплинарная сторона для большинства из них не всегда играла здесь решающую роль. Впрочем, не для офицеров, получавших половину ставки, или для отставников. Увеличение числа офицеров в связи с расширением армии в 1860 году привело к росту числа военных, вышедших в отставку. Большинство из них дошло лишь до чина майора и находилось в полном расцвете физических и интеллектуальных сил, однако пенсии у них, как правило, были маленькие. Если у них не было других средств к существованию, то они зачастую были вынуждены или, во всяком случае, испытывали соблазн попытаться зарабатывать больше, находясь на гражданке. Они содержали государственные конторы по продаже лотереи, становились секретарями в госпиталях или занимались чем-то подобным. Между тем некоторые пытались попробовать свои силы в писательском труде, точно так же, как это делали многие в XVII веке, когда после окончания Тридцатилетней войны им пришлось зарабатывать себе на хлеб любыми путями. Именно тогда поэт из Клева написал свои сатирические вирши:

Sonst war der blanke Degen
Der Feder uberlegen,
Nun wendet sich das Blatt:
Der Degen stecht im Leder,
Man sucht hervor die Feder
Dieweil man Frieden hat.

Эти вирши можно перевести примерно так:

Недавно мы знали время,
Когда меч был сильнее пера.
Теперь все перевернулось.
Солдат отложил клинок,
А перо его затачивается для драки:
Ибо мир нарушен.

Ближе к концу XIX века газеты, периодические издания и печатные материалы в целом стали появляться в большом количестве, что давало возможность вышедшему в отставку офицеру больше возможностей испытать себя в сочинительстве. Более того, сильная тяга к получению образования среди офицерского корпуса устранила остроту (хотя далеко не полностью) старого антагонизма между «борзописцами» и «шляпниками с загнутыми краями».

Два других фактора усилили общий интерес к делам, касающимся армии: с одной стороны, возвышение Германии до уровня мировой державы, а с другой – рост пацифизма. Был еще один существенный фактор – немалая часть получала настоящее удовольствие от чтения время от времени статей, в которых офицеры более или менее остро критиковали армию или военную политику в целом. Вероятно, срабатывал и простой закон выживания или ощущение потребности в какой-то работе; возможно, такие офицеры пытались сослужить стране службу, делясь своим разочарованием и недовольством, которое (справедливо или нет) они испытывали, находясь в рядах армии. Но факт остается фактом, что многие офицеры, выставляя напоказ недостатки армии, обнаруживали, что их мнение совпадает со взглядами газет и партий левого крыла.

Сознательно или нет, такие писатели вступали в конфликт с кодексом офицеров – с теми его частями, которые стали предметом регуляций. Генерал Константин фон Альвенслебен, хорошо известная фигура войны 1870 года, сформулировал проблему в двух словах. «Прусский генерал умирает, – писал он, – но не оставляет после себя памяти», и пояснял, что прусская традиция запрещала офицеру обращаться к общественности. Это на самом деле было самоограничением, и если оно применялось к простому повествованию о прошлых кампаниях, то в еще большей мере должно было применяться к политической журналистике, которой занималось более молодое поколение – люди вроде генерала Бернарди. Основание новой империи привело к созданию новых экономических и социальных условий, однако уже через пять лет императору представился первый случай вмешаться в ход дискуссии вокруг армии. Он указал, чтобы «вышедшим в отставку офицерам всех рангов напомнили, что в отношении общественных дискуссий они должны соблюдать правила, которые применимы к регулярным офицерам, так чтобы любой промах можно было устранить соответствующей властью».

Было признано «невыносимым положение дел, когда офицеры публично выражают мнение, которое противоречит взглядам, одобренным Его Величеством». Частые приказы и регуляции привлекали внимание к тому факту, что в своей политической деятельности вышедшие в отставку офицеры также должны соблюдать кодекс своей профессии, который «обязывает их к сдержанности в высказываниях и в письменных сочинениях и предполагает, что они станут оказывать поддержку лишь тем партиям, лояльность и патриотические чувства которых вне всяких сомнений». Пределы, до которых могло дойти терпение императора и его ответственных советников, показывает, например, дело принца Шёнайх-Каролата, который в 1885 году был членом рейхстага от либерально-национальной партии, а также адъютантом Вильгельма II. Но однажды, по вопросу, который имел значение для императора, он проголосовал заодно с прогрессивной партией, вызвав таким образом невообразимо громкий скандал и утратив право носить униформу.

В 1892 году Вильгельм II хотел пойти еще дальше и категорически запретить офицерам вступать в какой-либо контакт с ежедневной прессой; однако в свете закона о печати от 7 мая 1874 года и статьи 27 прусской конституции ему пришлось отступить. Но уже через два года он распорядился, чтобы офицеры, виновные в публикации материалов, вызывающих возражения, представали перед военным трибуналом или перед судами чести. Это больно ударяло по либерально мыслящим офицерам, а также вызвало резкое сокращение количества регулярных офицеров, которые писали для военных журналов любого рода, даже для чисто технических. В конце концов военное министерство и Генеральный штаб были вынуждены согласиться с тем, что следует позволить некоторое послабление в отношении отдельных военных журналов. Эффективность вооруженных сил прусско-германской армии зависела в большой степени от специальной прессы на немецком языке. Прусское правительство в целом, а не только военный министр, придерживалось взглядов, что права субъекта, в том числе его взаимоотношения с прессой, можно попрать как в отношении офицеров, так и гражданских служащих, поскольку они должны подчиняться особым обязательствам, возникающим из их службы. Единственный вопрос заключался в том, как правильно определить эти обязательства, чтобы до максимальной степени сохранить права отдельного человека и ограничить их не более, чем требуется настоятельной необходимостью. Разумеется, в отдельных случаях такие ограничения приводили к бесконечным диспутам, как в отношении гражданских служащих, так и, в большей степени, военных. Причина состояла в том, что офицерская служба была намного более обусловлена «особыми обстоятельствами», чем служба чиновничья, – тем сочетанием статуса и ответственности, которое называется простым словом – дисциплина. Министр юстиции высказался в пользу «особой лояльности», которую должны проявлять офицер и гражданский служащий по отношению к государству.

Однако для офицеров само это представление о лояльности было весьма сильно обременено значением для офицерского корпуса власти императора. Для них это было больше чем простая лояльность, которая требовалась от гражданских служащих, ибо была окрашена иерархической традицией прежних времен. Следовательно, офицер, который опубликовал нечто, что оскорбляло офицерский статус, брал на себя большую вину, чем гражданский служащий в схожих обстоятельствах. Офицера, совершившего такой проступок, клеймили не только с профессиональных позиций, но также и с моральной стороны. Такой подход определялся всеми регуляциями, о которых мы уже упоминали, но яснее всего он проступает в приказе кабинета от 1 января 1904 года, где император, воспользовавшись прямо-таки непарламентским языком, горько пожаловался на сильную нехватку вкуса, выказанную в сочинениях, опубликованных старшими офицерами регулярной армии. Более того, он отметил, что административный метод оценки офицеров обращал слишком много внимания на достижение чисто военных навыков и слишком мало – на их воспитание; обучение офицеров в старопрусском духе было ущербным с этой точки зрения, поскольку офицерский корпус «часто высмеивается на социальной почве». «Теперь, когда начали набирать военнослужащих из других сословий, не так, как было прежде, должно быть обращено дополнительное внимание культивированию настоящего духа рыцарства и целостности мышления, особенно в отношении подчиненных».

В социологических терминах, конечно, настоящей темой этой военной и моральной элегии были модернизация, дефеодализация и embougeoisement (обуржуазивание – фр.) офицерского корпуса. Несмотря на постоянные настоятельные увещевания, угрозы и дисциплинарные взыскания, офицерский корпус фактически начал, вначале спорадически, а потом с некоторым упорством, претерпевать изменения, которые воздействовали даже на его отношение к государству. XVIII век отрицал идею политической свободы действий и даже отвергал право требовать ее. XIX век обеспечил свободу каждому гражданину, и теперь острие этого требования начинало проникать в офицерский корпус. Теперь возникла угроза, что свобода начнет пронизывать внутреннюю иерархию армии, угрожать традициям офицерского сословия и таким образом поставит под угрозу один из основных столпов личной власти – власть императора. Требование продвижения в сторону достижения полной свободы и независимости для каждого гражданина прозвучало и в парламенте. По ходу его некоторые офицеры периодически перешагивали границы того, что позволяли обязанности государственного служащего. Впрочем, с академической точки зрения это был просто феномен, который обычно сопровождает развитие интеллектуальной сферы. Такое развитие всегда проходит путем продвижений вперед и отступлений, откатов, и постоянная линия продвижения становится очевидной, лишь когда процесс можно рассматривать как одно целое. В 70-х годах линия этого продвижения становилась более очевидной до тех пор, пока сам император об этом не узнал. Нельзя сказать, что регулярный офицерский корпус, как целое, стал политически активным. Социолог Франц Оппенгейм был прав, когда говорил, что офицерский корпус консервативен и в то же время аполитичен. Исключения лишь подчеркивали правило. Между тем это не совсем верно в отношении офицеров запаса. Как единый организм они унаследовали весьма разные традиции, в том числе и либеральные, характерные для ландвера, когда-то вошедшего в состав основной армии, и восприняли стиль и мировоззрение последнего. Но из-за постоянного контакта с регулярным офицерским корпусом люди, уходившие в запас, были заражены тем же консерватизмом. Сделанные уступки регулярный офицерский корпус рассматривал как нечто бессмысленное. Регуляции кабинета 1876 года не позволяли вышедшим в отставку офицерам участвовать в публичных дискуссиях. Эти регуляции оставались основой для всех последующих приказов и так и не были отменены. Но когда в 1907 году некий чиновник попытался интерпретировать этот запрет как препятствующий отставному офицеру подписывать «безвредное обращение», высшие власти опровергли его. Правда, через четыре года офицеры из резервного списка могли даже участвовать в политической деятельности на стороне социал-демократической партии, не привлекая внимания суда чести. Какой короткий промежуток времени и при этом какое громадное расстояние отделяет такую терпимость от закона Бисмарка о социализме, который запрещал каждому германскому гражданину какую-либо деятельность в пользу социал-демократии, и считалось немыслимым, чтобы кто-нибудь, наделенный правом носить королевскую униформу, посмел хотя бы шевельнуть пальцем, чтобы помочь революционной партии.

И только в «других сословиях» в то время можно было обнаружить такие намерения и известных приверженцев социал-демократического движения. И даже до появления закона Бисмарка о социализме некоторые из этих людей находились под слежкой широко распространенной системы политической и военной разведки. Но даже в отношении таких людей генерал-полковник фон Клук высказывался весьма положительно, отмечая, что они обычно хорошо выполняли свой долг и «были хорошими солдатами». Однако законы о социализме постепенно были отменены. Социальное развитие общества все больше вдохновляло правительство на то, чтобы иметь дело с рабочим классом, изо всех сил пытаясь отвоевать сочувствие людей, в основной массе стоявших на стороне социал-демократии, и вернуть их в существующий порядок в государстве и в обществе. Офицеры, также захваченные общественными процессами, читали лекции, а в XVIII армейском корпусе во Франкфурте-на-Майне это делалось по личной инициативе его командира, генерала фон Эйхорна (приложение 23). Между тем в военном министерстве, которое услышало об этом случайно, такие факты возбудили серьезное недовольство. Главная причина беспокойства заключалась в том, что в своих лекциях офицеры касались социальных и политических вопросов. Министерство полагало – и не без причины, – что офицеры не могли по-настоящему знать достаточно много о таких вещах; рабочие же могли пуститься в дискуссии и после лекций, и лидеры социал-демократов получили бы наилучшую возможность для агитации среди них. Поэтому министерство попросило императора издать запрет на обсуждение социальных и политических вопросов на лекциях офицеров, что и было незамедлительно сделано согласно приказу кабинета от 3 января 1907 года.

Впрочем, позднее министерство, поразмыслив над тем, какое воздействие мог оказать этот приказ, попыталось смягчить его путем иного истолкования. Сотрудники министерства разъяснили, что приказ от 3 января 1907 года запрещал офицерам во время лекций давать указания и просвещать рабочих насчет демократических нападок на монарха, государство и религию. При этом они советовали офицерам избегать дискуссий относительно заработной платы, взаимоотношений между трудом и капиталом и роли общественной помощи в экономических конфликтах. Офицерам пришлось столкнуться с неразрешимой задачей улаживания запрета императора с комментариями его военного министра.

Та же причина, но с гораздо более очевидной политической целью привела Верховное командование к учреждению «патриотического обучения» летом 1917 года, в то время, когда Первая мировая война направила мир к катастрофе. Предполагалось, что обучение должно было «установить единство среди разных расходящихся тенденций образования». Для этого широкая сеть «обучающих офицеров» была создана в армии; одновременно требовался унифицированный подход в обучении, особенно в сфере политических и экономических проблем. Ожидалось, что эти меры возродят «неистребимую веру» армии в победу и устранят последствия поражения. Как писал генерал Гронер, «это было сущее безумие – попытаться преодолеть социал-демократические симпатии с прогерманскими листовками и лекторами. Думающие, чувствительные старшие офицеры говорили мне, что они конфисковали некоторые материалы, которые предполагали распространить среди солдат, поскольку листовки могли оказать противоположный эффект тому, какой они ожидали. Никто не верил в теорию и требования, которые в ней содержались. Если материалы такого рода могли циркулировать, говорили офицеры, то они просто разрушили бы доверие солдат к офицерам».

Тем не менее для того, чтобы завоевать и удержать такое доверие даже в мирное время, не говоря уже о военных условиях, нужен был пример того, что Клаузевиц называл «моральными качествами». Примечательно, что усилия Верховного командования опирались на поддержку «Патриотической партии», вдохновленной Тирпицем. Однако ландвер в основном состоял из людей определенного возраста, вероятно имеющими собственные семейные проблемы, с которыми им приходилось справляться. Было совершенно неуместно приниматься за «патриотическое образование» таких людей, оно просто не работало. В то же время сами «обучающие офицеры» 1917 года не обучились толком своей работе, и, помимо этого, против них стояла многовековая традиция имперской армии. Но офицеры с передовой, которых цитировал Гронер, были в основе своей правы: в существе проблемы лежал жизненно важный психологический вопрос – вопрос доверия офицера к своим солдатам и доверия солдат к нему.

Здесь мы подходим к вопросу военного руководства как таковому. Место, которое он занимает во всем этом исследовании, настолько важно, что он вполне заслуживал бы отдельной главы, однако лучше разобраться с этим вопросом сейчас, ибо он исторически и социологически неотделим от положения офицерского корпуса по отношению к государству и народу. Именно под этим углом зрения здесь будет рассмотрен этот вопрос. Перед Первой мировой войной и после нее были проведены разные исследования его, некоторые из них весьма полезные. Еще со времен Шарнхорста, Клаузевица и Мармонта (которым весьма восхищался принц Фридрих-Карл Прусский), все трактаты по военной психологии, написанные в XIX и в XX веках, соглашаются с тем, что первейшее психологическое требование – это взаимное доверие между офицером и солдатами. Офицер должен понимать психологию своих воинов и завоевывать их симпатию; он должен следить за их физическим и моральным здоровьем, а они отвечать ему добровольной дисциплиной.

Тем не менее за несколько лет до начала Первой мировой войны было справедливо замечено, что концепция дисциплины изменялась при переходе от мира к ведению военных действий. Как писал ван ден Берг в 1906 году: «В наши дни солдаты это не заводные часовые из Потсдама. Человеческий материал, который призовут на какую-нибудь будущую войну, не тот, каким он был раньше. Нам больше нет пользы от солдат, которые слепо и автоматически подчиняются своим офицерам; то, что нам нужно, – это зоркие, осмотрительные солдаты, люди, которые вложат весь свой ум и личное отношение в общее дело, каждый настолько, насколько сможет». Но разумеется, перемены в связи с ведением военных действий были не главным фактором, который начал изменять представление о дисциплине. Методы оплачиваемой военной службы подчиняются воле тех, кто зарабатывает на этом, короче говоря – государства. Дальнейшие перемены в концепции дисциплины включали аналогичные изменения методов и форм поддержания ее как в период войны, так и подготовки к ней. Другими словами, отношение офицера к его солдатам само по себе подвергалось изменению, как по форме, так и по содержанию, и, по всей видимости, это определилось отношением офицера к государству или отношениями между теми, кто управлял и представлял государство, и теми, кем они управляли.

Это уводит нас назад к серии этапов в эволюции государства и конституций, которые были очерчены в начале этой части. Во времена ландскнехтов, которые являлись частью феодальной эпохи, войска, которые собирал и коими командовал капитан, представляли собой некое военное братство, род гильдии. Отношение капитана к его войскам представляло собой тип отношения мастера к подмастерьям, основанного на ограниченном контракте службы – обычно на три месяца. Дисциплина, как справедливость, поддерживалась отчасти на почве гильдии-товарищества, а отчасти на патриархальной почве, происходившей из древнего германского народного закона. Со временем солдатское ремесло по-прежнему оставалось обыденным родом занятий, ибо войска и полки всегда распускались через несколько месяцев или лет. Тем не менее рост населения наряду с исчезновением окостеневших, консервативных гильдий и компаний не сократил, а увеличил число солдат. Подмастерье, который не мог стать мастером или не имел работы, был легкой добычей для сержанта, осуществлявшего рекрутский набор. Таким образом грубое военное ремесло привлекало все больше и больше людей, у которых «не только были дурные характеры, – бродяг и прочих подонков общества, – но и тех, кому нечего было терять, кроме собственной жизни». Именно такие типы и привели ландвер к такому дурному состоянию в конце XVI и в начале XVII века. Если такое сборище людских отбросов и можно было склонить к выполнению каких-либо приказов и извлечь из них какую-либо пользу для ведения войны, дисциплина, и особенно наказания, должны были весьма ужесточиться. Командование таким способом мало привлекало приличных образованных людей, которые если и шли в военное ремесло, то рассматривали его просто как способ заработать деньги. Именно эти позорные, шокирующие факторы привели Тридцатилетнюю войну к ее трагическому финалу. Но даже в первые годы упадка, когда солдаты были больше не «богобоязненными» ландскнехтами дней Реформации, произошли перемены в отношении офицеров к их подчиненным. Об этом говорит, в частности, тот факт, что Вальхаузен, один из наиболее уважаемых представителей военных писателей тех дней, просил (еще перед Тридцатилетней войной), чтобы была упразднена должность «регулярного представителя, отца и защитника», охранявшего интересы солдат перед офицерами, которую обычно выбирали ландскнехты. Причина заключалась в том, что эти «представители» приносили больше вреда, чем добра, подогревая беспорядки и выступая в защиту мятежников. Несомненно, здесь включалась проблема дисциплины, но проблема доверия тоже. И до недавних пор сохранялось напоминание о разнузданных спорах в бундестаге по вопросам создания должности «солдат-комиссионеров». Однако в те дни важно было то, что вместо патриархальной системы записи солдат в некого рода гильдию людей насильно вынуждали к абсолютному подчинению капитанам, полковникам и генералам; товарищество заменили властью, и страх перед поркой занял место спонтанной дисциплины. Начала крепнуть идея, что солдаты должны бояться своих офицеров больше, чем врага.

Как можно было вести войну в течение тридцати лет с такими морально угнетенными войсками и руководителями, которые были немногим лучше своих солдат даже по их собственным стандартам, и когда «мораль» войска могла устанавливаться лишь путем диких наказаний? «Война питает войну» – такой устрашающий итог мог быть сделан из анализа условий взаимоотношений внутри военных союзов того времени.

Дельбрюк называл это новой и эффективной системой военной дисциплины, «управляемой усилением авторитета высшего руководства».

Эта система не только поддерживалась после окончания войны, но укреплялась и расширялась. Типичные формы муштры включали маршировку шагом, обращение с оружием, маршевые переходы, отдание чести и так далее; и такими примитивными методами воля солдата ломалась и подчинялась воле офицера. Вальхаузен, процитируем его снова, пишет, что, если солдату пару раз сказать, как стоять, а он все равно не сделает так, как ему было приказано, «следующему будет хорошая зуботычина, ибо человек, который без дубинки не выполняет приказы, должен этой дубинкой получать». Вновь и вновь княжеские главнокомандующие издавали предупреждения против слишком жестокого применения дубинок и розог, однако единственное, что могло по-настоящему удержать командиров от того, чтобы они не заходили слишком далеко, – был страх дезертирства и расходов на рекрутский набор новых людей взамен сбежавших. С другой стороны, человек, который когда-то вступил, или его заставили сделать это силой, в незавидное ремесло солдата, едва ли мог надеяться, что с ним будут лучше обращаться, если он дезертирует даже к другому генералу. И кроме того, если человек несколько лет вел грубую кочевую жизнь во время войны, ему было нелегко принять упорядоченный образ жизни. Следовательно, оба этих фактора прикрепляли армию к системе поддержания дисциплины силой; а в германских армиях, в отличие от французской того времени, это переросло в традицию, которая имела весьма глубокие корни.

И все же даже эти глубокие корни питались из интеллектуальной почвы раннего рационализма, лежавшего в основе физического и психического воздействия на человека, совершаемого путем муштры и маршировки, с целью обеспечения движения в направлении к абсолютному правительству с его меркантильной экономикой и социальной политикой. Но чем больше солдаты заботились о себе и сохраняли за собой право на личность, тем лучше они приспосабливались к законам войны. Более того, требование подчинения воле власти не просто ломало неповиновение ландскнехтов старого типа, оно вызывало к жизни машину, жестокость которой формировала сильный контраст с другим продуктом эпохи – гуманитарным духом. И все же по мере того, как Просвещение XVIII века продвигалось вперед, его лучи начинали освещать мрачный мир, который представляло собой положение солдат. За пять лет перед Французской революцией такой человек, как Бойен, мог написать, что те ужасающие сцены, в которых несчастного рекрута пинали и избивали для того, чтобы он правильно двигал руками и ногами, уже принадлежат прошлому. «Нынешнее поколение командиров, – писал он, – почти все ненавидят это и принимают сегодня принципы, состоящие в том, что рекрутов надо учить их делу без битья». Такое обобщение может поразить нас как слишком оптимистичное. Однако Бойен не был предвзятым свидетелем, и мы можем поверить ему на слово, что если дисциплина сама по себе была не менее строгой, то наказания были менее суровыми, чем раньше, в жестокие времена великого курфюста. К тому времени, как Бойен написал свои заметки, смерть вырвала устрашающий костыль из рук Фридриха Великого. Однако его более поздние планы по военной реформе в Пруссии, похоже, в одном отношении уже были реализованы.

Разумеется, будет неправильно приписывать заслугу в этих улучшениях одному только Просвещению. Немалую толику внесла в это дело универсальная военная служба. Она была вновь введена примерно в начале XVIII века, с обычными, чтобы не сказать неизменными принципами дисциплины и, разумеется, без перемен в методах рекрутского набора. Однако универсальная служба не дала нового интеллектуального и морального тона, и это постепенно начало откладывать свой отпечаток на обращение офицеров с солдатами. Но даже если можно сказать, что это было общей тенденцией еще в XVIII веке, то оно получило настоящий стимул, только когда Пруссия потеряла большую часть своих негерманских провинций и перешла к настоящей воинской службе. Армия теперь стала «вооруженными людьми», телесные наказания исчезли (согласно приказу о военных наказаниях от 3 августа 1808 года), и были предприняты усилия по введению более личных, менее формальных взаимоотношений между офицерами и солдатами. Это иллюстрирует приказ об отношении к солдатам-новобранцам: «Офицеры должны проявлять интерес к своим подчиненным. Недостаточно узнать наиболее действенных солдат; их нужно сделать действенными, для чего следует завоевать их доверие». Это был тот же самый приказ, который, как мы видели в части первой, пытался положить конец режиму классовых привилегий в армии.

Идеалистические реформаторы прусского государства хотели, чтобы офицеры имели представление об отдельном солдате и его достоинствах, с тем чтобы это отразилось на реорганизации всей армии. Теперь, вероятно, этот идеал проявился в более радикальной, на самом деле более революционной форме, чем в трогательных словах «Солдатского катехизиса», который написал Арндт с таким патриотическим пылом в ноябре 1812 года: «Германская военная честь такова: солдат должен чувствовать, что он мужчина и немец, всякий раз, когда он слышит о немецких королях и принцах. Он должен чувствовать, что эта земля немецкая, на которой всегда жили короли и принцы, и всеми фибрами своей души он должен желать, чтобы эта земля и ее народ были бы бессмертны и вечны, но чтобы господа и принцы со своим достоинством и позором ушли бы прочь». А солдатам он прокричал: «Ты – человек, ты надеваешь королевский плащ; так не снимай же с себя твое достоинство!» Это мелодия лилась со многими вариациями прямо из XIX века и перешла в мощное крещендо ближе к его концу, но всегда это была одна мелодия, сливавшаяся с понятием об абсолютном государстве, обе ее тональности сливались в величественном контрапункте.

В ходе XIX века, правда, демократические принципы правления, исходившие из Франции и Англии, все больше раскачивали равновесие власти суверена в сторону народа. Однако в Германии старый принцип абсолютной власти обладал большой жизненной силой, благодаря которой он сохранялся; и в тесной связи между офицерским корпусом и личностью монарха этот принцип приобретал свой максимальный идеал. Не в силах изменить такую ситуацию, армейские командующие не пытались тем не менее адаптировать офицеров – будущих командующих армией – к новым условиям, в которых оказались государство и народ. Но даже так было ясно, что абсолютистские структуры этого здания и его стильный модернистский фасад не были полностью совместимы.

Эти конфликтующие тенденции явственно проступили в начале попыток реорганизации армии Бойеном, когда он ставил своей целью ввести тот же дух в ландвер и в линейные полки. Он требовал, чтобы на маневрах с ландвером принимался в расчет возраст, буржуазное мировоззрение и интеллектуальный уровень воинов. Это вызвало сомнения у принца Пруссии. «Почему, – спрашивал Вильгельм, – буржуазное мировоззрение, интеллектуальный уровень и более зрелый возраст отцов семейств, десятников, владельцев фабрик и т. д. дает право считать, что несение военной службы для них не столь обязательно, чем для вновь набранных рекрутов?» Такой обмен мнениями, конечно, в большей степени относился к ландверу. Это подняло целый ряд вопросов о состоянии духа новой армии, породило то противостояние, которым была отмечена дальнейшая эволюция армии в XIX веке и которое проявилось непосредственно в Первую мировую войну. Динамичный принцип противостоял статичному: первый был представлен сначала Бойеном и демократией, а второй – Вильгельмом I и консерватизмом.

Дух времени оказал значительное влияние даже на линейные полки, прежде всего в области дисциплины, теоретически и практически. В 1818 году появились комментарии, специально изданные для офицеров, о ревизии статей артикула войны от 3 августа 1808 года. «Там нет ошибки, – говорилось в них, – преимущество, которое отличает новое отношение к людям от прежних времен, – более гуманное обращение с ними, которое вытекает из предположения, что они обладают моральными привычками и инстинктами. Все регуляции сейчас предполагают более высокий стандарт чести среди людей; суровые и публичные телесные наказания, которые применялись раньше, отменены; и березовые розги также полностью отменены. Избиение сохраняется только для тех, кого нельзя удерживать в порядке и исправлять более снисходительными способами, но даже так битье нельзя производить публично, но только в присутствии других солдат. Другие наказания, более подходящие к достоинству профессии офицеров, и для людей почтенных также были введены». Главная цель всех этих последних регуляций по дисциплине состояла в том, чтобы возбудить и поддержать чувство чести даже у каждого рядового солдата, и эта цель была выражена в терминах человеческого достоинства. К 1844 году мы уже находим упоминание об угрозе наказания для младших офицеров, которые злоупотребили властью, и наконец, появился прусский военный уголовный кодекс, опубликованный 3 апреля 1845 года (после тридцатилетней подготовительной работы), который призывал к чувству собственного достоинства у солдат-рядовых и в то же время рекомендовал, чтобы с ними обращались с большей справедливостью и добротой.

Это было прямое возвращение к реформистским идеалам 1808 года. Новые меры были приняты не только в вопросе обращения с солдатами их офицеров, но и по многим другим проблемам. С тех пор как Бойен стал военным министром, король чувствовал своим долгом издать приказ о том, что каждый офицер, который плохо обращался с солдатами, должен подвергнуться наказанию. Разумеется, это вызвало возражения. Принц Фридрих-Карл, например (тогда капитан гвардейских гусаров и не особенно цеплявшийся за формальности), настаивал, что офицер всегда должен быть прав, однако он был не единственным из тех, кто полагал, что королевская униформа была почетным плащом и что лучшим другом рекрута был его офицер.

Среди тех, кто разделял взгляды прусского принца, был баварский квартирмейстер Генерального штаба. В 1867 году, когда была введена по-настоящему универсальная военная служба, штаб высказался за то, чтобы «по сумме способностей командующий офицер был лучше тех, кем он командует. Сила офицера не заключается лишь в ношении им меча и эполетов, и гарантией против бедствий во время войны и мира должна стать истинная власть, опирающаяся исключительно на моральное и интеллектуальное превосходство». Кризис 1848 года сделал очевидным тот факт, что подлинная власть и дисциплина – по крайней мере, в XIX веке – не могли быть просто декларированы: они также требовали того, чтобы отношения между офицерами и солдатами были бы не только профессиональными, но также и личными. Более того, высшее командование сознательно работало в этом направлении. Революционное движение 1848 года проникло в баварскую армии гораздо глубже, чем в прусскую; однако в периодических рапортах военному министру относительно настроения людей постоянно говорилось об осмотрительном поведении офицеров по отношению к солдатам и о непоколебимом доверии между ними.

В тот революционный год телесные наказания были объявлены «вышедшими из употребления» согласно королевскому указу от 11 октября, после того как специальная комиссия на этот счет порекомендовала сделать такой шаг, поскольку это было сделано по всей Германии (приложение 24). В соответствии с тем, что предписывали регуляции начиная с 1819 года, от таких наказаний на самом деле было мало пользы, в то время как березовые розги и дубинки были отменены еще в 1821 году и в 1826-м соответственно. Были явные уступки гуманитарным принципам, однако в 1848 году реакция все еще действовала в высших военных кругах – в Баварии даже больше, чем в Пруссии, и в Баварии полному упразднению телесных наказаний все еще активно сопротивлялись. Однако гуманные идеи вскоре взяли верх, и в этом надо отдать должное генералу фон Лезюиру (см. приложение 25), который вскоре после этого был назначен военным министром.

В целом понятие дисциплины в формальном смысле этого слова развивалось довольно неровно в разных постоянных армиях после образования рейха в 1871 году; но в сущности, все они двигались в одном и том же направлении и с той же конечной целью. В воздухе носился новый дух, новое представление о людях и государстве, и, как заметил Арндт, появилась основная идея о монархе как о правителе по закону, а не превыше его. Таковы были факторы, которые оказали наиболее сильное влияние на развитие армии. Опасения реакционеров, что более свободная дисциплина или более легкие наказания положат конец армии и власти, не были обоснованными, ибо армия едва ли была заражена революцией 1848 года, и объединенные германские армии продолжали одерживать решающие победы над Францией.

И как ни парадоксально, эти факторы успеха придавали мощный импульс установке на муштру и парады, а вместе с этим и на укрепление абсолютистской, авторитарной концепции руководства. Эти широко варьирующиеся направления образа мыслей вскоре привели к конфликту и послужили толчком для инцидентов, которые давали основание для яростных дискуссий в прессе и в рейхстаге. Начиная с 70-х годов и далее тема дурного обращения с солдатами сделалась частью шаблонных дебатов в рейхстаге и на страницах печати.

Статистика наказаний за дурное обращение с подчиненными является показателем того факта, что даже в последнюю четверть XIX века и в первые годы XX германский офицерский корпус все еще не до конца расстался с прежним авторитарным, холодным и профессиональным подходом к роли офицера и его функции лидера. То здесь, то там мы наталкиваемся на следы традиции, уходящей корнями в те времена, когда эпоха ландскнехтов завершилась подъемом абсолютизма. В рассматриваемое время этот строй совершенно не соответствовал социальным гарантиям и законам о компенсации для рабочих, ибо каждый акт разрабатывался с тем, чтобы примирить рабочий класс с государством, «классами собственников» и с капиталистическим порядком общества. В то же время никто не отрицал, что социальная политика, проводимая Бисмарком, на самом деле содержала в себе некие черты, которые говорили о резком отходе от патриархального феодализма.

Феодальные полудикие времена, когда еще не было нации в нашем понимании этого слова, породили обычай дурного обращения с солдатами. Жизнь человека ценилась крайне мало, тем более жизнь человека низших сословий, и доброта, которую проявляли к ним представители высших классов, была скорее проявлением милости, чем долга. Однако с 1870 года и далее, до 1914 года, дурное обращение с солдатами было предметом справедливой озабоченности вышестоящих. Некоторые акты, вероятно, были совершены и оставлены без внимания молодыми офицерами по ходу обучения рекрутов; в других случаях, без сомнения, унтер-офицеры злоупотребляли своей властью за спиной офицеров. Подобные злоупотребления совершались на самом деле в десять раз чаще, чем случаи дурного обращения офицеров с рядовыми, и офицеров наказывали за оскорбления суровее, чем унтер-офицеров и сержантов. Первые были лучше образованны, и от них ждали, что у них будет выше чувство ответственности. Конечно, в других обстоятельствах они не преминули бы показать, насколько живым и тонким чувством чести они обладают. Мораль очевидна. Однако степень, до какой эти случаи отражались на офицерском корпусе в целом и вредили его общей репутации, не так-то просто определить.

Удивительно, что сами офицеры – сослуживцы обидчика – не слишком сильно реагировали на такие социальные оскорбления, ибо сочетание солидарности с вопросом чести вполне могло исключать столь «неподходящие» элементы в процессе службы. Однако коллективный профессиональный инстинкт морального самосохранения, очевидно, был недостаточно силен; а это, в свою очередь, отражалось на классовой солидарности, которая делала столь трудным приспособление офицерской концепции о чести к главным заповедям личной христианской нравственности. Тот же социологический базис учитывался при весьма легких приговорах, которые применяли по отношению к офицерам, совершавшим проступки подобного рода. Несколько дней или недель заключения в казарме было обычным наказанием. И только накануне Первой мировой войны генерал Фалькенхайн, в то время прусский военный министр, выразил резкое неодобрение такой снисходительности (приложение 26). И все же из-за недостаточного обеспечения права пожаловаться только небольшая доля таких случаев попадала на заметку высшего начальства. Вдобавок имели место случаи, когда офицер, который, предполагалось, должен был над этим надзирать, был настолько равнодушен или неопытен, что сам в большей или меньшей степени допускал дурное обращение с подчиненными со стороны младших офицеров. Разумеется, в такого рода делах обстоятельства зачастую были неясны, и установить ответственность было невозможно. Вследствие этого некоторые случаи редко достигали такого резонанса, когда офицера могли бы за это наказать. Между тем даже в этих обстоятельствах случаи оскорбления часто выплывали на свет, что заставило императора Вильгельма II издать серьезное предупреждение еще в самом начале своего правления (см. приложение 27).

В качестве способа оправдания таких неподобающих поступков, между прочим, указывалось, что высокий процент рекрутов часто был осужден за гражданские преступления, такие как воровство, нанесение телесных повреждений и т. д. Но если в основе их лежали высшие цели командования и обучения рекрутов, то такие факты могли служить почвой для снисходительности, а не для оправдания. Впрочем, это был болезненный вопрос, и его старались обходить. Было очень много полков, фактически весь армейский корпус, в котором, несмотря на «грубые, но добрые» нравы казарм, такие случаи на самом деле были неизвестны. В целом можно сказать со всей справедливостью, что основная масса офицеров, молодых и в большинстве своем неопытных военных, которым приходилось обучать молодых людей почти своего возраста, были невиновны в подобных эксцессах.

Суть вопроса о роли офицера как лидера и учителя людей – базовое отношение офицерского корпуса во времена монархии к самой идее государства, как такового. Это отчасти объясняется природой профессии офицера, отчасти исторической традицией его класса. Тот факт, что офицер ответственен не только за своих солдат, но и перед государством (а в конечном итоге перед одной только короной), нес в себе риск того, что, осуществляя свою власть, менее уравновешенные люди (а такие всегда есть в больших сообществах) будут мало руководствоваться личным уважением к своим товарищам-сослуживцам и слишком много – обезличенным стандартом их сословия или института власти.

Разумеется, глядя с расстояния на картину, которую я нарисовал, увидим, что она предстает во всем своем величии. Если же мы подойдем к ней ближе и станем изучать ее в деталях, то мы заметим то тут, то там некоторые несогласующиеся черты. Они появились вскоре после образования новой империи, но тогда никто еще не мог подозревать, что под ними лежит глубоко сокрытое могучее семя трагического конфликта. Этот конфликт впервые возник и начал развиваться после 1918 года, хотя социальный и политический взрыв тех дней на самом деле был вызван иными причинами. Свой вклад сюда внесло то состояние социального изнеможения, которое царило среди старших военных офицеров, хотя оно было не таким сильным, как ранее. Говоря о заговоре Катилины, римский историк Саллюст заметил, что теми же средствами, которыми была завоевана власть, можно с легкостью удерживать ее. В отрицательном смысле эта аксиома подходит в не меньшей степени к тесно связанной организации, такой как офицерский корпус. Этот корпус формировался вокруг личности короля и оставался связанным с ним множеством тесных уз. Тогда, в ноябре 1918 года, персональное, интеллектуальное и профессиональное ядро его неожиданно исчезло. Падение монархии, неуклюжее отречение императора и всех других королей и принцев – все эти бедствия ошеломили громадные пласты народа. И никто не пострадал больше, чем офицеры. Они оказались в замешательстве, в смятении, как пчелиный рой, лишившийся матки.

Еще 29 октября 1918 года из Генерального штаба, к которому он был прикреплен в качестве связного офицера министерства иностранных дел, фон Гинце написал своему государственному секретарю доктору Зольфу следующее: «…в армии ходят слухи, что от фельдмаршала Гинденбурга и императора скоро избавятся. Эти слухи сеют панику. Офицеры начинают разделяться. Младшие офицеры настроены против обеих сторон, старшие твердо стоят за обе стороны. Ходят разговоры о гражданской войне… После страшного мира, который ждет нас, любому правительству нужна будет армия – по крайней мере, твердое ядро, которое можно из нее извлечь. Люди должны придумать, каким образом спасти армию. Поражение и революция погубят ее. Есть офицеры, суждения которых я уважаю, и они думают именно так…» Эти несколько пророческих слов предвосхитили то затруднительное положение, с которым столкнулся офицерский корпус в следующие пятнадцать лет: его отношение к новой форме государства, постепенное проникновение в политику, разрыв между поколениями и сохранение истинного характера армии в тисках военных поражений и падения монархии…

Через несколько дней все величественное сооружение рухнуло – государство, монархия и все остальное. Однако основание, на котором можно было построить нечто новое, в большой степени осталось неповрежденным, и вера сохранялась благодаря созданному для данного случая альянсу, заключенному уже 10 ноября между штабом армии (то есть Гинденбургом и Тренером) и лидером социал-демократов Фридрихом Эбертом. Это спасло жизнь обеим партиям. В Берлине проводились многочисленные публичные митинги офицеров. На одном из них присутствовал новый прусский военный министр (сам родом из Вюртемберга), генерал Рейнхардт. Он стал объектом нападок молодых капитанов, в то время как на других собраниях уже обсуждались теоретические доводы в пользу большевизма. Затем пришло 19 января 1919 года – день выборов германской национальной ассамблеи, и при поддержке пакта Гинденбурга – Гренера – Эберта стало возможным для Army Gazette, которая все еще выходила, напечатать обращение Рейнхардта, в котором прозвучали такие простые, но судьбоносные слова: «В ответ на призыв своих лидеров офицеры и младшие офицеры пошли на службу в распоряжение нового режима. Удалось избежать великого разлома».

В то же время Рейнхардт поставил два элементарных условия, которыми следовало руководствоваться для создания нового вермахта для республики. Во-первых, должна быть четкая структура командования в армии, и, во-вторых, нужно было для начала устранить практическую власть солдатских советов в их революционной для того времени форме. Позднее он справедливо охарактеризовал это решение как «нечто вроде взаимного мирного договора ради сил обороны». А 6 марта 1919 года, почти шесть недель спустя, после многодневных дебатов в Национальной ассамблее Рейнхардт издал закон об образовании временного рейхсвера, который в основном он составил сам. Там ничего больше не говорилось о солдатских советах, и более того, регуляции, сопровождавшие закон, содержали элементы более поздней структуры рейхсвера. Большая историческая заслуга Рейнхардта, по мнению первого начальника штаба, заключалась в том, что он путем прямых действий помешал народным депутатам и первому президенту рейха принять радикальный курс. «Так, с одной стороны, рождение рейхсвера было тесно связано с реформацией рейха, в то время как, с другой стороны, ее корни лежали глубоко в жирной почве старой армии». В этот первый послевоенный год рейх и социальные образования подвергались многочисленным опасностям; однако костяк новой армейской структуры был воздвигнут, и ее сильнейшие опоры составляли великодушие Носке и спокойное чувство военной и политической целесообразности, проявляемое Рейнхардтом и его персоналом.

Среди последних был Зеект. Он занимал пост главы штаба, и в марте 1920 года Зеект занял место Рейнхардта. При Зеекте начался второй этап – период, в котором был построен рейхсвер и когда он приобрел отчетливые черты в глазах общественности. Именно на этом этапе, когда казалось, что все худшее удалось преодолеть и под ногами можно было обрести твердую почву, скрытое напряжение, тлевшее в офицерском корпусе, стало проявляться в его отношении к миру (имеется в виду Версальский договор 1648 года), который вызвал существование нового государства. И вскоре это напряжение сделалось заметным и острым. Оно проявлялось, например, в проблеме так называемых «свободных корпусов»[29], офицеры которых теперь вступали в рейхсвер. Они не поднялись выше местных путчей, которые устраивались то тут, то там. Однако был очевиден факт, что впервые за прусско-германскую историю, начиная с «дикого, отчаянного набега в Лютцове в 1813 году» (эпизод в освободительной войне против Наполеона), офицеры попытались повлиять на политику. Более того, они часто вели себя как ландскнехты, а рейхсвер быстро разглядел, что они могут стать угрозой для структуры, которую затевало военное ведомство. И они избавились от «свободных корпусов». Однако были и другие офицеры, во всяком случае, согласно рапортам, те молодые люди, которые служили в траншеях и думали, что их роль – воплотить принципы Макиавелли на практике. Между тем такие амбиции привели их к прямому столкновению со стандартами старшего командующего офицерства, которые были взращены имперской армией.

Однако в последней также имелись свои политические проблемы. Вплоть до начала войны существовала сильная враждебность (которую можно понять) между офицерским корпусом и социал-демократами. Когда последние проголосовали за необходимые для войны суммы денег на решающей сессии 4 августа 1914 года, томагавки вроде бы зарыли. В траншеях и под артиллерийским обстрелом у обеих партий были иные заботы, а некоторое примирение было порождено их общей службой и самопожертвованием. Более того, определенное количество социал-демократов получили назначения – о таком невозможно было бы даже подумать до 1914 года. Эти примиряющие факторы принесли дальнейшие плоды и после революции, когда армейское командование сочло возможным сотрудничать с народными представителями. В бурное время гражданской войны обе группы сумели положиться друг на друга ради достижения единства рейха и в борьбе с большевизмом. Во время ноябрьской революции офицеры были разоблачены как «члены и представители капиталистического класса», однако теперь обе партии работали в тесной дружбе друг с другом. И все же обида, нанесенная офицерам, оставила после себя жало, и это отчасти стало причиной, почему основная масса офицеров, разумеется выходцев из старой армии, теперь вновь подспудно бурлила «настоящей старопрусской раздражительностью» против парламента, демократии и всей их деятельности. Разумеется, военное поражение, революция и гражданская война – все это повлияло на то, чтобы возбудить в офицерах традиционную неприязнь. Они искали иных способов компенсировать унижения, обрушившиеся на них с 1918 года, и постепенно их оценка произошедшего с ними остановилась на мифе о «кинжале в спину». Основная ответственность за их поражение, таким образом, была переложена на политиков левого крыла – тех самых людей, в руках которых теперь находились бразды правления.

Тот же менталитет подобным образом обернулся против немцев, подписавших Версальский мирный договор, за его суровые условия по разоружению, что особенно затронуло рядовых офицеров. Таковы были противоборствующие чувства с обеих сторон во время Капповского путча и в последовавших контрмерах. Другие аспекты и результаты этого дела здесь исследовать не обязательно. О чем стоит упомянуть – это двусмысленное заявление Зеекта о том, что «рейхсвер не станет стрелять по рейхстагу». То, что оно выражало, – это намеренная политика «выжидай и смотри», и ей суждено было стать типичной линией поведения генералов рейхсвера и, несомненно, большинства офицеров по отношению к Веймарской республике, а позднее – и к Третьему рейху. Это не означает, что у рейхсвера и офицерского корпуса, которые постоянно «ждали, чтобы посмотреть», были шансы на государственный переворот. Напротив, опыт идиотского Капповского путча вместе с воспоминаниями о губительной революции 1918 года, несомненно, заставили их отвергать все мысли о вооруженном восстании. Одна только дисциплина – эта высшая добродетель, о которой Зеект всегда молил для своих офицеров, – уже запрещала всякого рода «мятежи». Таким образом, единственным логическим ходом для него было запретить какую-либо партийную политику в рейхсвере в то время, когда свободно действовали разрушительные силы, а офицерский корпус обхаживали как правые, так и левые. Даже социал-демократ Носке, будучи летом 1919 года министром рейхсвера, запретил всяческую политическую пропаганду в казармах. Либеральные взгляды Рейнхардта были аналогичными. И в глазах Зеекта при существующих обстоятельствах не было ничего более значительного, чем вопрос жизни и смерти для рейхсвера и для тех, кто был более всех ответственен за то, чтобы не допускать в казармы всякого рода «политиков».

Разумеется, при монархии эти старшие офицеры в любом случае заражались политикой. А теперь, вместо культа монархии, насаждалась идея «фатерланда» – государства, власти которого офицер был обязан подчиняться. Мысль о том, что офицерство является «верхней партией», была включена в закон от рейхсвере от 31 марта 1921 года, который, естественно, соответствовал Версальскому договору. Самый первый проект его был написан в последние недели 1919 года, то есть перед Капповским путчем. Закон 1921 года оставался в силе ровно четырнадцать лет, то есть до 31 марта 1935 года. Многие основные вопросы внутренней организации, естественно, не могли быть охвачены текстом закона. Главными были «Принципы обучения в армии», включая офицеров. Следовательно, сразу же, в начале 1921 года, Зеект выдвинул эти принципы в форме основополагающего приказа, который представлял собой непреходящую ценность и как военный документ, и как один из примечательных моментов германской истории (приложение 28). Годом позже, 6 апреля 1922 года, старые армейские «Артикулы войны» были пересмотрены и заново изданы как «Профессиональные обязанности германского солдата». Оба этих документа отчетливо показывали, что военная политика была направлена на то, чтобы твердо поставить армию на служение высшей власти.

Тем не менее такая политика и успехи, которые ей сопутствовали, были дважды оспорены группами младших офицеров уже при жизни Веймарской республики. Первым выступлением был «гитлеровский путч» 8 ноября 1923 года в Мюнхене, в так называемой «столице движения», «штаб-квартире порядка в рейхе». В его политической атмосфере доминировало крайне правое крыло, и Мюнхен стал городом, где национал-социалисты одержали свою первую победу. Особенно отличился мюнхенский гарнизон, где баварский дух явно взял верх над прусской традицией, которую поддерживало армейское командование в Берлине. Призыв о помощи, который написал некий лейтенант 22 октября 1923 года (приложение 29), дает представление о политической атмосфере, царившей в то время в Мюнхене. Этот документ показывает, хотя по этому поводу существуют и другие мнения, что Мюнхенская пехотная школа, куда стекались молодые офицеры со всей страны, также была серьезно заражена. В любом случае похоже, что практически весь персонал школы принимал участие в «гитлеровском путче», хотя он делал это, будучи введенным в заблуждение бывшим офицером «свободного корпуса», лейтенантом Россбахом. Он заявил, что школу призвал к действиям генерал Людендорф, который в то время еще пользовался высоким авторитетом. Зеект назвал участников «мятежниками» во время их второго выступления, инцидент привел к тому, что школа из объятого заразой Мюнхена была перенесена в Дрезден. «Гитлеровский путч» обернулся крахом, и главная причина этого заключалась, скорее всего, в том, что командующий гарнизоном фон Лоссов и другие главные носители военной и гражданской власти не поддались панике и сумели удержать дисциплину. Тем не менее это дело пробило первую явную брешь в разрекламированной претензии офицерского корпуса на то, что он стоит «над партией», т. е. над политикой.

Путч, хотя и оказался неудачным, произвел гораздо больший эффект на общественность и на политиков, чем на рейхсвер. Одно последствие этого заключалось в том, что начальник штаба армии был облечен высшей исполнительной властью в рейхе. Подозрение, что рейхсвер был доверенным институтом государства и рейха, стал, таким образом, легальной реальностью. Между тем Зеект, к разочарованию крайне правого крыла, не стал переходить Рубикон, а лояльно и со всем доверием подчинился правительству. Конечно же в официальных кругах это добавило много веса позиции рейхсвера и укрепило веру в преданность конституции. Звезда его поднялась еще выше весной 1925 года, когда президентом рейха был избран фельдмаршал фон Гинденбург. Для офицерского корпуса это было почти так же хорошо, как если бы вернулись прежние времена. Один из них снова встал во главе государства, пользуется их полнейшим доверием, и под его покровительством они чувствуют себя в безопасности. В результате уход в следующем году Зеекта не оказался большим бедствием. С одной стороны, старшие офицеры постепенно привыкали под крылом Гинденбурга к республиканской форме государства. Между тем, с другой стороны, слишком бурная парламентская жизнь оказывала ослабляющий эффект на весь механизм политики, и, когда доктор Гесслер оставил пост министра рейхсвера, пришедший ему на смену генерал Гронер (хотя и монархист в душе) решил теснее связать рейхсвер и офицерский корпус с демократическими силами в государстве. Такой шаг был необходим из-за опасного давления растущего национал-социалистического движения, которое наступало на самые основы конституции. Как мы уже упоминали выше, древняя традиция офицеров служить монархическому государству несла в себе семена трагедии; и, как только настоящая монархия пала, трагедия начала разворачиваться. Когда министр рейхсвера по тактическим соображениям изменил политический курс, повернув его влево, угроза трагедии начала вызывать серьезное беспокойство.

И опять же, как и в Мюнхене в 1923 году, самые молодые офицеры, мальчишки, которые едва ощущали узы традиций, первыми подчинились вздымающемуся валу «национального» движения. В 1929 и 1930 годах они снова были вовлечены в него. Два лейтенанта, Шерингер и Людин, из артиллерийского полка № 5, стоявшего в Ульме, под командованием Бека (позднее он станет начальником Генерального штаба), и обер-лейтенант в отставке по имени Вендт[30], проводили дискуссии в Коричневом доме в Мюнхене с бывшим капитаном, который раньше был старшим офицером штурмовых отрядов. Позднее они начали обходить военные подразделения, набирая членов для гитлеровского движения и образовывая нацистские ячейки в армии. Затем они были арестованы за конспиративную деятельность, ставившую целью государственную измену, 4 октября 1930 года они были осуждены Верховным судом рейха в Лейпциге. Подоплекой этих событий служил тот факт, что многие молодые офицеры утратили доверие к вождям армии. Важность, которую генерал Гронер придавал этому делу, отразилась в приказе, который он двумя днями позже адресовал всем офицерам рейхсвера, и в его специальном приказе генералам и офицерам, также командующим полками (приложения 30 и 31). Он попрекнул командующих, что они не имеют «достаточно уверенности в себе», и назвал их людьми, у «которых не хватает мужества иметь собственные убеждения»; в то же время он осудил молодых офицеров за «огромную самонадеянность» и «крайнюю чувствительность». При этом он приветствовал страстное чувство собственного достоинства у молодых офицеров, их высокий интеллект и возвышенные идеалы, которые ими двигали.

Впрочем, эти поучения не принимали во внимание социальное происхождение, которое явно делало столь многих офицеров, особенно более молодых, мишенью для социалистических пунктов в программе Гитлера, не говоря уже о «патриотических» или националистических. Ибо завидное положение офицера имперской Германии, его социальный статус были своего рода компенсацией за его бедность, по сравнению с процветающим гражданским населением. «Переоценка ценностей», вызванная войной, революцией и инфляцией, положила конец этому. Большинство молодых офицеров теперь происходили родом из семей, которые никогда не имели чувства принадлежности к «первому сословию страны». В результате молодые офицеры были слишком склонны чувствовать себя в социальном отношении ниже и охотно подставляли уши доктринам, пусть даже не марксистским, но в любом случае призывавшим к социальной революции[31]. Если многие из молодых офицеров разделяли такого рода социальные взгляды, то антидемократическое «неполитическое» отношение было распространено среди офицеров старшего возраста. Эти факторы, вероятно, были причиной того, почему приказы Гронера в целом, похоже, не породила эффект, на который тот надеялся. «Ориентационные лекции», которые позже генерал Шлейхер заставил своих сослуживцев доставить во все соединения в стране (вопросы, разумеется, были сформулированы в соответствии с военными обычаями), аудитория слушала в ледяном молчании. Возможно, слушатели еще не были настроены на национал-социализм и не разделяли эти идеи, но немногие среди них чувствовали, что интересы рейхсвера «правильно соблюдаются на самом верху». Общее отвращение ко всему, что было связано с действиями парламента, вполне вероятно, сыграло решающую роль во всем этом и, так сказать, задало тон.

Независимо от отношений к партиям и их политике в последние годы в Веймарской республике действовали еще некоторые важные факторы. Перемены наступали во всем мире военных и особенно в отношении офицеров к государству. В 1931 году, через шесть месяцев после дела офицеров в Ульме, ситуацию довольно четко проанализировал доктор Юлиус Либер, парламентский специалист по вермахту в национал-социалистической партии: «Я боюсь, что рейхсвер был построен на колоссальной ошибке фон Секта. Он полагал, что дисциплины довольно, и подчинение командирам станет достаточной гарантией для правильного функционирования армии. Однако ни одно соединение в то время не отдало бы себя безоговорочно в руки командующего. Связи между солдатами и общественностью слишком тесны для этого, и все части общества слишком сильно озабочены социальными и политическими направлениями разного рода. Недостаточно отдавать солдату приказания. Он должен иметь мысленное представление о том, из чего состоит его задача… Он нуждается не только в одной дисциплине, но и в стимулах другого рода… В настоящее время стало аксиомой, что правители и те, которыми правят, их идеи и задачи образуют одно целое с общей целью и должны подчиняться общим идеалам… Если эти идеалы и символы не будут доводить до молодых военных в армии, они пойдут за другими идеалами и найдут себе другие символы, замену – такую, как воспоминание об имперской славе и патриотические фразы. Почему национал-социалистическое движение сумело обрести поддержку в армии? Потому что оно было достаточно разумно, чтобы предложить молодым людям замену таких вещей, которые им не могла предложить республика…»

Помимо совпадения идеалов между вермахтом и государством доктор Либер также признавал, что юноши и молодые офицеры того времени имели право на идеализм, воображение и в некоторой степени на романтику, хотя идея Геббельса о «романтике со сталью» маячила в будущем. В любом случае очень молодые офицеры были не единственными людьми в начале 30-х годов, для кого флаг со свастикой был символом мечты и желаний. Были гарнизоны, где каждый офицер был заражен национал-социализмом, и одним из них, как ни странно, был гарнизон в Потсдаме – истинный наследник традиций прусских гвардейцев. В Берлинской военной академии (главнокомандующий которой симпатизировал нацистам) офицеры, проходящие курс обучения, были далеко не так молоды. Но даже там можно было выделить три группы: яростных нацистов, тех, кто отвергал национал-социализм (их было гораздо меньше), и тех, кто был либо равнодушен, либо сочувствовал (большинство). Первая группа в основном состояла из баварских офицеров, некоторые из них были давними друзьями Рема еще со времен Мюнхена. Но среди старшего поколения многие также испытывали влечение к новому движению – некоторые инстинктивно, другие только в какой-то степени. Свидетельские показания на сей счет приводит генерал-майор Ганс Остер, бывший глава центрального отдела департамента контрразведки при главном штабе, когда его допрашивали после покушения на жизнь Гитлера 20 июля 1944 года (приложение 32).

Чувства, которые испытывал офицерский корпус по отношению к идеям и деятельности национал-социалистов, можно описать как весьма сложные. Мнения, во многих случаях, время от времени менялись, колеблясь между сочувствием и враждебностью. Следовательно, будет полезно провести широкое сравнение противоположных по своей сути аргументов и фактов. Некоторые из них были рассчитаны на то, чтобы привлечь сторонников к движению. Другие могли более или менее подтолкнуть офицера в другом направлении. Более того, эти факторы были разного рода в соответствии с тем, касались ли они отечественных, иностранных или военных дел, и до некоторой степени все они были переплетены между собой, особенно же военные и те, что касались выступлений либо за, либо против Второй мировой войны.

Факторы, игравшие в пользу Гитлера и национал-социализма и выглядевшие привлекательными для высших чинов в армии, были следующие. Прежде всего, это предваряющее гитлеровский захват власти основополагающее заявление о легальности, которое он сделал 25 сентября 1930 года в контексте процесса Верховного суда над офицерами из Ульма. Само по себе это заявление было двусмысленным; оно исходило от лидера того, что было, в конце концов, революционным движением, и явилось обещанием, которое не могло не произвести впечатления на всех широко мысливших людей. Например, уже в конце лета 1932 года Шлейхер сказал Гитлеру: «Если вы придете к власти законно, со мной будет все в порядке. Если нет, я застрелюсь». Одновременно он сделал такие же предупреждения Герингу и Рему. С формальной точки зрения, конечно, Гитлер пришел к власти «законно», ибо Гинденбург вызвал его и назначил канцлером. Главы рейхсвера теперь полагали, что они могут законно принять новое движение как фактор введения национального обновления и «принять его в лагерь», то есть рассчитывали привести движение к чувству «ответственности».

Тогда на всех произвели глубокое впечатление срочные меры, предпринятые Гитлером для стимулирования экономики. Он начал со строительства «автобанов», которые его пропагандистская машина разыграла как великую мирную работу, и сумел довольно быстро покончить с безработицей, которая выросла до фантастических размеров в результате мировой экономической депрессии 1929-го – 1930-х годов.

Он сделал то, что было явной противоположностью всеми принятой экономической теории, и это можно было сделать лишь предвосхищая будущий экономический успех, однако большинство людей об этом не знали. В любом случае нельзя отрицать факт, что Гитлер практически справился с риском, что германский рабочий класс может быть «большевизирован». Не стоит забывать и ловкость, с которой национал-социалисты идеологически обрабатывали массы, предоставляя им «патриотическое» руководство.

Прежде чем мы оставим тему внутренней политики, укажем еще на один фактор, работавший в пользу Гитлера. Существовала надежда или скорее иллюзия, что в нацистской партии имелись выдающиеся люди, которые испытывали озабоченность из-за того, что нарушения Гитлером Версальского урегулирования постепенно наращивали напряженность в мире. Такое прочтение ситуации разделяли многие. Например, генерал-майор фон Штюльпнагель писал Беку 30 декабря 1936 года: «Несомненно, мы можем держать мир в волнении еще некоторое время; но в один прекрасный день с мира будет достаточно, и он призовет нас к порядку. В любом случае мне это так представляется. И что весьма интересно в этой связи. Если подходить к этому вопросу осторожно, говоря с лидерами партии, то даже до них начинает доходить, что все идет не так хорошо, и об этом они даже смогут услышать. Они все больше и больше заискивают перед нами…» Человек, который написал эти слова, был членом группы сопротивления Бека и покончил с собой после попытки убийства Гитлера в 1944 году. Этот последний великий заговор, провалившийся так же, как и более ранние, естественно, не рассчитывал на то, чтобы повысить популярность фюрера в офицерском корпусе; между тем он внес вклад в миф о том, что Гитлера на самом деле охраняло Провидение, о чем он сам часто говорил, и, таким образом, большая часть критики его замалчивалась или существенно ослаблялась.

Теперь перейдем к военным факторам, которые работали в пользу Гитлера. Самым большим из них был Tag (день – нем.) в Потсдаме в марте 1933 года. Там, в гарнизонной церкви, в присутствии всех лидеров гражданской и военной жизни, Гитлер, глава партии и новый канцлер рейха, вождь новой «патриотической революции», низко склонился перед старым президентом рейха, фельдмаршалом фон Гинденбургом, в знак глубокой признательности – вполне возможно, что она была искренней. Это был красивый жест, и он, разумеется, подразумевал признательность рейхсверу.

Гитлер вначале испытал облегчение оттого, что рейхсвер не вмешивался в захват им власти. Он оставил рейхсвер действовать по его собственному усмотрению и обращался с ним, что называется, в бархатных перчатках. Однако личный интерес, который он выказывал к военно-техническим вопросам, возбудил живые надежды у многих офицеров гудериановского типа. Это был тот самый интерес, который имел значение для расширения люфтваффе. Молодые пилоты были вне себя от радости, когда им вновь разрешили летать. Все остальное было забыто, а политика просто казалась им каким-то смехотворным шумом на задворках.

Вначале армия, возможно, не слишком хорошо поддавалась, однако свежий ветер дул в ее сторону, давая ей ощущение, что она может развернуть паруса. В конце концов, Гитлер всегда лично обращался к вермахту, равно как и Бломберг, как «единственный носивший меч нации». И наконец, всеобщая воинская повинность вновь была введена 16 марта 1935 года (характерно, что это было сделано без предварительного обсуждения с армией), и после этого вермахт был модернизирован и широкомасштабно перевооружен. Такие вещи не могли не заставить сердца офицеров биться быстрее, по крайней мере вначале. Прежде всего, они означали фундаментальные перемены в рейхе и в его политике самообороны, а также намеренный возврат к традиционным германским военным принципам. Более того, широко открылось весьма желанное поле для офицеров, жаждущих повышения по службе. Ограниченные перспективы Веймарского периода направляли их амбиции в русло, которое порой вступало в конфликт с честью или даже с общепринятыми приличиями по отношению к товарищам-офицерам. И даже без парадной униформы старая романтика солдатской службы, казалось, вновь возрождалась к жизни.

Модернизации вермахта предшествовал ряд сенсационных действий со стороны Гитлера, большинство из которых касались внешней политики. Упомянем лишь самые важные. Произошел разрыв с Женевской конференцией по разоружению и с Лигой Наций 14 октября 1933 года – Лига рассматривалась большинством офицеров и другими «патриотическими кругами» как простой полицейский, надзирающий за Версальским договором. Для тех, кого беспокоило сохранение мира, германо-польский договор о дружбе и ненападении (от 26 января 1934 года) означал успех. Первые настоящие политические и военные триумфы Гитлера последовали 12 марта 1938 года, когда он без сопротивления вошел в Австрию и на следующий день присоединил ее к Германии, образовав «Великий германский рейх». Этими двумя действиями он создал эффект того, что большая часть людей, говоривших на немецком языке по обе стороны австрийской границы, искренне желала этого со времен Наполеоновских войн, студенческой ассоциации 1815 года и далее, вплоть до неудачи во Франкфурте в 1848—1849 годах. Затем последовало Мюнхенское соглашение 29 сентября 1928 года, а через два дня – бескровное вторжение в судетско-германские области Чехословакии, с последующей оккупацией их и созданием германского протектората над Богемией и Моравией 15 и 16 марта 1939 года. И наконец, появился советско-германский пакт о ненападении 25 августа 1939 года. Это была головокружительная серия политических и военных триумфов, и за ними сразу же последовали победные кампании, вначале в Польше, а затем во Франции.

В частности, французская кампания была предметом некоторых размышлений, записанных фельдмаршалом Кейтелем, когда тот находился в тюрьме в Нюрнберге, незадолго до того, как был повешен. Просматривая свои записи, когда он был главнокомандующим вооруженными силами, он написал с неким раскаянием о «воображении и убедительности, которые были выказаны фюрером и главнокомандующим и которые производили на нас такое сильное впечатление, что я, во всяком случае, верил в его гений. Мы шли за ним даже в тех случаях, когда объективное изучение и использование нашего собственного опыта войны требовало от нас сопротивления». Под словом «мы» Кейтель имел в виду, разумеется, внутренний круг старших генералов, самое высшее командование. То, что он говорит по этому поводу, подтверждается не только генералом Йодлем, но и, помимо прочих, фельдмаршалом фон Клюге. В прощальном письме, которое написал Клюге Гитлеру перед тем, как совершить самоубийство, он также говорил о «гении» фюрера. Историк П.Е. Шрам – один из тех, кто установил, что, хотя после обучения в Генеральном штабе старшие офицеры переставали симпатизировать образу мыслей Гитлера, они подчинялись ему «не просто из повиновения Верховному командующему и главе государства, но потому, что они уважали Гитлера как человека, который, несмотря на все свои ошибки и промахи, обладал большим талантом, чем они сами».

Следовательно, мы должны предположить, что обобщение Кейтеля (которое в любом случае было сделано для того, чтобы оправдать собственное его поведение) следует приложить только, и с известными оговорками, к самым высшим командующим. Насколько его можно отнести к общей массе офицеров – это вопрос, который еще труднее объективно оценить, хотя бы потому, что до сих пор у нас есть очень мало доказательств. С другой стороны, заявление Кейтеля позволяет оценить степень, до которой успехи Гитлера (несмотря на все негативные факторы, которые сопутствовали им) все же производили впечатление на офицерский корпус в целом и на всех немцев и невероятно повысили престиж фюрера. Тот факт, что могущественные державы признали его (а может, боялись), но в любом случае уважали, также нельзя отрицать, и это был еще один фактор, который завоевал для этого политического феномена по имени Гитлер поддержку офицерского корпуса.

Но достаточно о факторах в его пользу. С противоположной стороны, разумеется, было так же много весомых аргументов. Многие из них по себе однозначно играли против фюрера. Другие вызывали неуверенность и сомнения. Насколько значительное влияние оказывал тот или иной фактор на группу или на отдельного человека и как далеко волна эмоций определяла их отношение – это опять же вопросы, на которые, за исключением некоторых определенных случаев, почти невозможно дать уверенный ответ. Более того, еще труднее точно установить, какую роль сыграл тот или иной, на первый взгляд благоприятный фактор.

Характерный пример – попытка захватить власть, которую предприняли штурмовые отряды (СА) в 1933 году. С их собственной точки зрения, они имели на это право. Статья 22 партийной программы, в конце концов, обещала роспуск «наемной армии» и ее замену «народной армией». Сам Гитлер также настаивал в Main Kampf, что штурмовые отряды должны стать ядром будущей армии. В письме, написанном отцу летом 1932 года, Кейтель уже упоминал претензии штурмовых отрядов к вермахту и что это дает ему много работы в военном министерстве. В записи Фриша от 1 февраля 1938 года приводятся подробности этого дела. «Штурмовые отряды, – отмечает он, – были нацелены на захват места рейхсвера… в 1933 году было положено начало с люфтваффе, однако для армии ничего не было сделано. Наоборот, годы тяжкой работы по охране границ были потрачены впустую из-за поведения штурмовиков. Такие отряды, какие были тогда, широко использовались для того, чтобы в ускоренном темпе обучить солдат, а само обучение в войсках из-за этого страдало. Я полагаю, что каждый мыслящий солдат разделял мое убеждение в том, что штурмовые отряды предназначались для того, чтобы занять место армии, хотя Бломберг и Рейхенау вновь и вновь отрицали это. И все же я сам подумал бы, что это было бы совершенно естественно, если бы таким было намерение фюрера. Все равно меня пугала мысль о последствиях – о полном разрушении основ армии: военных, моральных и этических. Могло пройти много лет – год, десять или, возможно, двадцать, – прежде чем новая армия заслужила бы имя, которое поднялось бы из хаоса. Такой период завершился 30 июня 1934 года». Это был день «кровавой бани», когда были убиты Шлейхер, Бредов, Рем и многие другие.

Это описание напряженной обстановки 1933—1934 годов напоминает нам о том, что армия была приведена в подобное критическое состояние социалистическими маневрами, которые нанесли поражение Носке и Рейнхардту сразу после 1918 года. Будущее, которое теперь лежало перед штурмовыми отрядами, было настолько очевидно, что определенное количество офицеров рейхсвера решили к нему присоединиться; среди них были и некоторые весьма разумные, вроде лейтенанта Мерца фон Квирнхейма, друга Штауффенберга, организатора попытки убийства Гитлера 20 июля 1944 года, судьбу которого он разделил в 1944 году. Другой человек со схожей судьбой – граф Фридрих фон Шуленбург, бывший шеф штаба группы армий «Кронпринц» и начальник Бека в последний год войны. Впрочем, 1 августа 1934 года он писал Беку: «Моя отставка из рядов активных служащих штурмовых отрядов принята… Я избежал кошмара, сурового переплета (не говоря уже о моей личной позиции, которая стала неприлична и невозможна); ожидалось, что я буду вести себя как автомат – требование, которое никогда не выдвигали ни армия, ни гражданская служба… Я боюсь, что те люди еще воображают, что могут снова работать в вермахте…»

Разочарование Шуленбурга касалось одних только штурмовых отрядов; к этому времени, когда он писал эти строки, они практически попали в западню черной гвардии (СС) и вытеснялись с более широкого политического поля. Генерал Гальдер, тогда начальник штаба дивизии, был другим высшим офицером вермахта, который все еще верил в благие намерения Гитлера. Тем не менее 5 августа 1934 года, через несколько дней после Шуленбурга, он также написал Беку: «Намерения канцлера чисты и вдохновлены идеализмом; однако они были попраны и на практике извращены роем совершенно некомпетентных и зачастую откровенно бесполезных партийных организаций… Там, где должно быть сотрудничество, растет антагонизм между двумя группами. Одна группа хочет, как фюрер, строить на существующих ценностях, цель другой, которая достаточно изобличена, – уничтожить все существующие ценности во имя кучи путаных заплесневелых лозунгов. Настоящая база для противоречий двух групп на самом деле та же, что и в дни коммунистической опасности; однако группа, которая сейчас представляет коммунистическую опасность, укрывается под авторитетом фюрера. Конечно, она не имеет права так делать, но на практике это прикрытие весьма эффективно. Во многих случаях люди, которые озабочены этим, являются боссами местных штурмовиков или лидерами NSBO – Организации национал-социалистической гражданской службы.

Если вы узнаете подробности местного террора, который установили штурмовые отряды, – как они обращаются с людьми из «Стального шлема»[32], откровенно запугивая лидеров бизнеса, – то восхититесь терпением, которое до сих пор проявляют жертвы, пытаясь избежать насилия. В любом случае я вполне уверен, что мятеж Рема был лишь одним из нарывов на больном теле Германии, и, может, не самым серьезным».

Получатель этого письма имел основания дать взглянуть на него Фришу, ибо во Фрише (как позднее записал Бек) партия видела «не только человека, который преградил дорогу штурмовым отрядам» и их попытке захватить власть, но и человека, который пытался не допускать партийные лозунги в армию». Сам Бек, в 1938 году, предусмотрительно писал: «Совершенно очевидно, что, хотя сегодня основа армии – национал-социализм, как оно и должно быть, нельзя допустить, чтобы влияние партии проникло в армию, ибо это может оказать губительный, разъединяющий эффект». Большинство офицерского корпуса, как и основная масса населения, разделяло взгляды Шуленбурга, Гальдера и Фриша по поводу террористических актов, посредством которых штурмовые отряды и другие партийные организации выполняли намерения фюрера; нельзя сомневаться и в том, что офицеры и обычные граждане не одобряли вмешательства партии в чисто военные вопросы.

Убийства, которые приказал совершить Гитлер в связи с делом Рема 30 июня 1934 года, и в частности намеренный расстрел генералов фон Шлейхера и фон Бредова, конечно, были достаточным основанием, чтобы возбудить сильное недовольство. Однако ничего подобного не произошло – никакой открытой реакции не последовало. Разумеется, следует помнить, что тоталитарный захват прессы, как и контроль над общественным мнением, зашли уже довольно далеко. Одна Frankfurter Zeitung была способна продержаться еще несколько лет, тщательно следя за каждым своим словом; ее существование было допущено, потому что министр иностранных дел Нейрат считал, что это – единственная газета, которую еще будут читать и воспринимать всерьез за границей. Между тем офицерский корпус рассматривал ее как ведущую еврейскую газету и вследствие этого издание почти не пользовалось популярностью среди офицерства. Но даже Frankfurter Zeitung не могла печатать всю правду, и не существовало никакого другого источника, который мог бы дать офицерской массе или гражданскому населению – и даже тем, кто стоял на самом верху, – исходную информацию, в которой они нуждались, если бы собирались разглядеть события сквозь густой туман, которым окутали общественное мнение манипуляторы из партии. Во времена Зеекта офицерский корпус все еще гордился незыблемостью своей «аполитичности». Однако «патриотическое» движение Гитлера играло на том, что общая цель нации – отразить повторение революции 1918 года, и на протяжении нескольких лет «неполитическая» солидарность офицеров была подорвана до такой степени, что офицерский корпус, столкнувшись с убийством Шлейхера и Бредова, оказался не способен на действия.

Одна из причин этого, конечно, простая нехватка информации. И все же, видя, что делает их главнокомандующий, мог ли офицерский корпус выступить сообща? Старый президент Гинденбург лежал при смерти в своем доме в Нейдеке, далеко на востоке Пруссии. Слишком старый для того, чтобы отличать причину от следствия, и содержавшийся в неведении относительно того, что произошло на самом деле, он отправил своему канцлеру послание с благодарностями и поздравлениями по поводу того, что тот сокрушил ремовский путч, в котором президент видел атаку на рейхсвер. Эта официальная интерпретация появилась в послании Бломберга к самому рейхсверу, в котором объявлялось, что «с воинственной решительностью и восхитительным мужеством фюрер сам напал на предателей и мятежников и уничтожил их».

Неудивительно, что офицерский корпус подчинился без сопротивления (хотя и с изредка проявлявшимся недовольством), когда Бломберг 2 августа 1934 года, через день после смерти Гинденбурга, нагло заставил весь вермахт принести присягу лично новому президенту и главнокомандующему Адольфу Гитлеру. Бек рассматривал приказ Бломберга как попытку взять офицеров врасплох, а его собственным первым порывом было подать в отставку. И все же, хорошенько подумав, Бек отказался от такого шага. «Похоже, – писал позднее его брат Вильгельм, – он дал Фришу себя уговорить и поверить, что, судя по всему, такой шаг невозможен и что рейхсвер этого не понял бы. Большое количество старших генералов уже бросили свою судьбу под ноги Гитлеру, и они в любом случае должны понимать, что может принести присяга лично Гитлеру впоследствии. В случае самого Бека это привело к тяжелым угрызениям совести на более позднем этапе». При большом уважении к цельной личности Бека и ко всему, что он делал в 1938-м и особенно в 1944 году, невозможно уйти от факта, что лейтенант Шерингер из Ульма был прав – может, чуть забегая вперед, – насчет событий 1934 года в целом, когда он писал: «Борьба между сражающимся солдатом и бюрократом началась». В данном случае бюрократические размышления и робость взяли верх над рвением солдата. В любой армии должно быть послушание; но каждого немецкого офицера – в том числе старших офицеров – учили, по крайней мере, половину века (отчасти под давлением Первой мировой войны) тому, что подчинение должно превышать все прочие военные добродетели и должно рассматриваться как абсолютная ценность, как тайное табу. Для офицеров, которые были вышколены в продолжающихся традициях монархии, на самом деле не оставалось места для личной ответственности или же для поисков законных или моральных оправданий приказов, полученных с самого верха. Провал старших офицеров, которые не смогли выступить в 1934 году, вспоминать неприятно. Но если нужно возложить на кого-либо бремя ответственности, то историк, всегда вынужденный писать sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности – лат.), обязан смотреть не только на момент принятия решения, но и на исторические факторы, которые сделали его именно таким. Вина и судьба образуют неразрешимую дилемму.

Присяга, принесенная «перед Господом», связала каждого человека в рейхсвере обязательством абсолютного повиновения Адольфу Гитлеру как фюреру и Верховному главнокомандующему, обязала быть готовым в любую минуту отдать за него жизнь. Это была беспрецедентная клятва. Ее текст, составленный Рейхенау, неприличен сам по себе, а у Бломберга вовсе не было законного права заставлять вермахт приносить присягу. Но фактически он сделал это, явно в нарушение закона об обороне от 1 декабря 1933 года.

Однако клятва была принесена. Никто из офицеров или солдат не мог в то время знать, что она является поворотным пунктом в отношениях между офицерским корпусом и национал-социалистическим государством. С этого дня и далее на каждое новшество, с которым офицерский корпус сталкивался, он мог реагировать только руководствуясь клятвой верности, принесенной «перед Господом».

Примером этого может служить лишение гражданских прав, которое пришлось перенести рейхсверу зимой 1938/ 39 года. В германской армии начальники штабов, начиная с уровня корпуса и выше, которые были не согласны с важным политическим решением, принятым их генералом, могли излагать свои взгляды письменно. Такая система означала, что начальник штаба разделял ответственность за решения и действия своего генерала. Согласно инструкции Гитлера такая система была упразднена, причем не делалось никакого исключения даже для начальника штаба рейхсвера. Диктаторский характер режима сильно укрепился с 4 февраля 1938 года, когда Гитлер принял на себя прямое личное командование всем вермахтом (армией, флотом и военно-воздушными силами). Это произошло после того, как Бломберг оставил свой пост из-за женитьбы (свидетелями у него были Гитлер и Геринг) на «даме», записи в полиции о которой были далеко не безупречными. Таким образом, удар, нанесенный офицерскому корпусу, был сильнейшим. Кейтель после 1945 года назвал его «чудовищной интригой» против Фриша.

Тот факт, что черная гвардия Гиммлера (СС) приложила к этому делу руку, равно как и к партии в целом, достаточно очевиден, судя по записям, сделанным самим Фришем, которые были процитированы выше. Методы, использованные СС, вызывали у регулярных офицеров глубочайшие переживания с самых первых дней – уже со времен пресловутого «Приказа о деторождении» от 28 октября 1939 года. Многие регулярные офицеры тем не менее перешли в СС в последний год или два перед тем, как Гитлер захватил власть. Разумеется, в основном это были младшие офицеры, которые видели мало перспектив для себя в армии, насчитывавшей лишь 100 000 человек. И все же махинации, начатые СС осенью 1934 года, не были нацелены только на одного Фриша, но на всю армию в целом, внутри которой были созданы собственные экстренные соединения – позднее названные ваффен СС. Простой факт существования таких соединений вызвал трения между армией и ее руководителями. На армию навалились всяческие взыскания за малейшие нарушения, за ее командующими шпионили, для армейского офицера было редкостью, чтобы ему отдал честь эсэсовец. «Инциденты между вермахтом и СС» фактически были темой частых процессов на открытых судах; однако это, естественно, было нежелательно, ибо «наносило вред устоям обеих партий и подрывало доверие общественности к единству рейха». Было выработано общее соглашение между вермахтом и СС, опубликованное 25 января 1938 года. Цель его – «урегулировать все инциденты, не доводя до суда». Со своей стороны, вермахт придавал «особое значение установлению духа товарищества с СС, так же как с другими отделами движения». Текст этого приказа наверняка был составлен Бломбергом, когда тот еще был военным министром.

Такова была ситуация в армии в целом. Положение отдельных ветвей вермахта было еще более запутанным. Рейхсвер был разбросан по громадному пространству и, таким образом, подвержен местным беспорядкам, трениям и ссорам со всякого рода «маленькими гитлерами». По сравнению с этим флот находился в гораздо более простой ситуации, будучи сосредоточен в нескольких больших базах, где он численно превышал все другие рода войск. «Флот, – говорил адмирал Редер, – получил довольно широкую должность, и в партии в целом не было «свершенным» действием заключение договора с моряками». Это было не только потому, что Редер «заботился о том, чтобы все подразделения флота вели себя правильно по отношению к партии». Для этого были более глубокие политические основания. Еще со времен Тирпица и Морской лиги пангерманские взгляды были широко распространены среди морских офицеров, и флотский мятеж в Киле в ноябре 1918 года вызвал в военно-морском флоте особое раздражение против марксизма и демократии, между которыми моряки не видели разницы. Два морских «свободных корпуса», которые принимали участие в Капповском путче, позже были приняты во флот и использованы в качестве кадров для его возрождения. Естественно, они были восприимчивы к национал-социалистической заразе. Захват Гитлером власти во флоте был встречен весьма горячо, по крайней мере, более тепло, чем в армии, где традиции были гораздо старше, а дух более аристократичен. Что же касается третьей ветви вермахта – люфтваффе, то национал-социалистическое правительство возвысило их до статуса независимого рода войск. Поэтому понятно, что члены люфтваффе испытывали теплое чувство к национал-социализму; его глава Герман Геринг, второй человек в Германии после Гитлера, страстно мечтал, чтобы «его» люфтваффе заняли самое высокое положение. Как-то раз Гитлер заметил: «У меня прусская армия, имперский морской флот и национал-социалистические воздушные силы».

Поэтому тем больше было у него причин извратить эту «прусскую» армию и заставить ее погрузиться в национал-социалистическую трясину. Более того, нужные инструменты для этого оказалось найти довольно легко. Нацистский лексикон уже проник в язык армии и угнездился, в частности, в «Обязанностях германского солдата» (приложение 38), которые были изданы 25 мая 1934 года за подписями Гинденбурга и Бломберга. Там провозглашались такие постулаты, как «носитель меча германского народа» (обратите внимание: не государства), «народа, объединенного национал-социализмом и его жизненным пространством»; «доверие, на которое опирается дисциплина, прямая и преданная, богобоязненная и правдивая», и т. д. Эти добродетели должны были сделать солдата примером для других. Тайный приказ, вышедший в следующем году (22 июля 1935 года), регламентировал «Отношения офицеров запаса к государству»: «В отношении государства вермахт безоговорочно принимает национал-социалистическое мировоззрение. Следовательно, необходимо обращать офицеров резерва в такой же образ мышления. Вследствие этого никого нельзя назначать офицером запаса до тех пор, пока он искренне не воспримет национал-социалистическое государство и не выступит за него публично вместо того, чтобы проявлять безразличное или даже враждебное к нему отношение». Впрочем, было не слишком-то разумно требовать «искреннее восприятие», поэтому естественным результатом этого стала вынужденная ложь и неискренность многих офицеров, что влекло недоверие к ним со стороны партии и рост фанатизма, который всегда был врагом разума и человеческих взаимоотношений.

Из года в год росло напряжение. Вслед за кризисом Фриша, весной 1938 года, Гитлер потребовал у нового главнокомандующего рейхсвером «привести армию в более тесный союз с государством и его философией». 17 августа 1938 года, через три месяца после падения Фриша ваффен СС были формально объявлены независимым «носителем меча», равным по статусу армии. Такого рода вызов партии не мог принести ничего другого, кроме углубления скрытого недоверия армии к режиму. Одних только соображений самосохранения было достаточно, чтобы привести к этому. Война не принесла никаких улучшений. Приказ Гитлера «об эвтаназии» от 1 сентября 1939 года вначале не был широко известен. Но 28 октября 1939 года Гиммлер заметил, что «из-за войны выпускается лучшая кровь», и приказал СС «рожать детей». Некоторые подразделения армии выразили крайнее негодование, и через некоторое время Гиммлер, прибегнув к объяснениям, фактически был вынужден извиниться. Были и другие шокирующие моменты. Отношение армии к СС и к полиции после завоевания Польши варьировалось между ненавистью и отвращением. Солдаты были возмущены преступлениями, совершаемыми эсэсовцами, такими же немцами – людьми, которые представляли мощь страны; армия была в шоке оттого, что подобные зверства совершались под ее прикрытием и при этом оставались безнаказанными.

Однако только вторжение в Советский Союз, начавшись 22 июня 1941 года, сделало идеологическую цель Гитлера совершенно очевидной. Можно многое сказать относительно того, что, по мысли Гитлера, это нападение было следующим этапом тайного сражения, которое он когда-то успешно вел против коммунистов в Германии. Борьба идей продолжалась теперь в области между Вислой и Волгой. Как таковая, она осуществлялась, согласно приказам, с жестокостью, которая со временем лишь усиливалась. 6 июня, незадолго перед нападением, было издано руководство «по обращению с политическими комиссарами». Оно попирало международный закон и военную традицию, сводя их к нулю. «В принципе, – говорилось в руководстве, – их нужно казнить немедленно, если они будут обнаружены за работой или будут оказывать сопротивление». Достаточно многозначительно, что письменно этот приказ должен был распространяться только среди армейских командующих и маршалов военно-воздушных сил; ниже этого уровня он должен был распространяться устно. После 1942 года армия этот приказ молчаливо игнорировала.

Идеологическая нота зазвучала вновь 10 октября 1941 года в тайном приказе, в котором говорилось: «Имеется еще много замешательства насчет отношения, которое следует принять войскам к большевистской системе. Главной целью кампании против еврейско-большевистского режима является полное уничтожение его военной мощи и искоренение его азиатского влияния на европейские цивилизации. На войска эта цель накладывает задачу, которая выходит за пределы обычных функций солдат. Воин на Восточном фронте – не просто солдат, сражающийся по правилам войны; он также несет в себе неистребимую веру народа…» Разгром под Сталинградом еще не повлиял на мировоззрение командующих. Доказательства этого можно найти в приказе генерала Шёрнера, которого Верховное командование ценило достаточно высоко, чтобы дать его приказу широкое распространение. Приказ был издан 1 февраля 1943 года, и в нем подчеркивалось: «Борьба ведется двумя идеологиями, между двумя концепциями жизни, двумя образами жизни». Одновременно развернулась кампания, ставившая своей целью «революционизировать» армию и офицерский корпус. Кампания осуществлялась партийной штаб-квартирой и достигла кульминации 22 декабря 1943 года в приказе, который был отдан Гитлером, создавшим «штаб национал-социалистического руководства» в Верховном командовании и посты «офицеров национал-социалистического руководства». Это были своего рода капелланы; они должны были быть «воинственными», а работа их считалась такой же важной, как тактическое руководство и обучение (приложение 34).

Если до войны, в понимании Гитлера, государство покоилось на двух столпах: политическом (национал-социалистическая партия) и на военном (вермахт), то в ходе войны подход изменился: вермахт должен был быть «рукою, держащей меч», а партия (очевидная аналогия со Средневековьем) – светской рукой церкви. Однако «миссионерская» деятельность «офицеров национал-социалистического руководства» сводилась на нет «самим широким распространением недостаточного понимания» и, разумеется, «старой прусской военной традицией». Морской флот и люфтваффе «случайно» были исключены из таких опытов, ибо они непременно получили бы огласку. Гитлер между тем был непоколебим. Чем туманнее было мировоззрение, тем более цепко он держался за мысль, что его мировоззрение чудесным образом преодолеет оружие. В это едва ли можно поверить, но это правда, что 13 марта 1945 года, примерно за полтора месяца до того дня, когда он покончил жизнь самоубийством, Гитлер издал приказ, который гласил: «растущие невзгоды и счет войны требуют последнего усилия, если мы хотим обеспечить победу. В такой борьбе, как эта, самое мощное оружие, которое у нас есть, – это идеология, политическая вера… Поэтому я отдаю следующий приказ: первая задача командующего офицера – сделать свои войска политическими фанатиками, а командующие офицеры ответственны передо мной за национал-социалистические убеждения их солдат». Поскольку Гитлер был подвержен подобным «идеям», неудивительно, что они присутствуют и в его последних приказах, которые он писал в расчете «передать их потомству»; при этом он мог посвящать целые страницы разоблачению «предательства» армейских офицеров и Генерального штаба.

Абсолютный и неизлечимый комплекс Гитлера, подозревавшего всех и вся в предательстве, рос в течение многих лет. Это было результатом подсознательных элементов недоверия, факторов как психологических, так и социальных, вероятно, также и физических, но, несомненно, и военных. В июле 1944 года этот комплекс получил признаки полного и окончательного оформления.

Между тем в штаб-квартире служил офицер, чье суждение о ситуации внушает доверие. Обязанностью этого офицера было вести военный дневник вермахта, и благодаря этому он был достаточно широко информирован. Более того, будучи образованным историком, он мог вполне профессионально судить о происходящих событиях. Так, он писал о ситуации, сложившейся после 20 июля: «…Никогда и ни при каком театре военных действий ход войны не подвергался воздействию измены. Это справедливо, в частности, и для периода после 20 июля 1944 года. Примечательно, что в число заговорщиков входили командующие армией, равно как генералы и штабные офицеры, занимавшие ключевые должности; однако как на Восточном, так и на Западном фронте они оказывали военное сопротивление врагу так же яростно, как и другие, которые не были в это втянуты. Поведение фельдмаршала Роммеля в данном случае весьма показательно». После короткого описания стратегических и политических идей заговорщиков он продолжает: «Таким образом, конспираторы имели точно те же интересы, как Гитлер… Теория измены не больше объясняет исход войны, чем теория «саботажа». Наоборот, ход войны был настолько логичен сам по себе, что ее исход не нуждается ни в каких других объяснениях».

Тем не менее известно, что в кровавой бане мщения, которая последовала после покушения на жизнь Гитлера, более пятидесяти генералов настигла смерть, в то время как сотни менее значительных офицеров были тихо переведены в другие места службы. Многие из них, такие как Штауффенберг и Мерц, когда-то сами были национал-социалистами, и в их жилах текла солдатская кровь. Должно было случиться что-то совершенно исключительное, чтобы у этих и подобных им людей открылись глаза. Сыграли роль, безусловно, политические и военные факторы, но также религиозные и многие другие. Мотивы заговорщиков вытекали из многих причин и обстоятельств, и ни один из этих разнообразных факторов нельзя изучать в отрыве друг от друга и оценивать без изрядной степени допущения. Уже только по одной этой причине вряд ли о деле 20 июля 1944 года когда-либо будет достигнуто единственное, общепринятое суждение. Однако можно сказать со всей определенностью, что эта трагедия унесла жизни людей, которые своим поступком показали великую веру в свою страну и в человечество.

Что же касается человека, на которого было направлено справедливое возмездие, то к нему вполне применимы слова Теодора Фонтеня, сказанные им по адресу другого деятеля, который стремился стать диктатором всей Европы: «Это порочная злая амбиция – связать сотни миллионов людей в горе и в радости, подчиняя их своему капризу, и, возможно, безумию одного человека и взывать к имени Всемогущего в таком кукольном театре, – это не что иное, как святотатство».