Честь может быть категорией объективной или субъективной, чисто личной или коллективной. У понятия «честь» есть параллели в различных значениях слова «благородный». Личная честь основана на морали, и она применима для всего человечества в целом. Моральные принципы прямо или косвенно признаются значимыми всем цивилизованным человечеством. Корпоративная честь, напротив, находится лишь в косвенной связи с личными моральными ценностями каждого отдельного индивидуума; она основывается на этике той или иной группы лиц и на объективных потребностях этой группы как «сообщества».

По сути, любая честь – это групповая или кастовая честь, и то представление о чести, которое в нашем понимании индивидуально или разделяется всем человечеством, – лишь абстрактное представление, которое стало возможно лишь благодаря размыванию границ между классами. В действительности существуют лишь специфические представления о чести, свойственные определенным группам: например, честь семьи, офицерская честь, деловая репутация или правила чести, принятые у малолетних хулиганов. Если человек принадлежит сразу к нескольким группам, он обладает несколькими видами чести, отличающимися один от другого. Человек может сохранить деловую репутацию бизнесмена или научную репутацию химика даже в том случае, если честь его семьи будет запятнана. Воры могут строго соблюдать воровской кодекс, но ни в грош не ставить никакой другой кодекс чести. Женщина может утратить женскую честь, но во всех других отношениях оставаться самым уважаемым членом общества. Честь в столь большой степени определяет наше поведение, поскольку человек, заботящийся о своей чести, заботится тем самым о чести своей социальной группы, которую он представляет.

Современная социология рассматривает общество как единое целое – не только как замысел, но как живой организм, наделенный собственными законами жизни и эволюции. С этой точки зрения нельзя отрицать, что человеческое общество в свою очередь подвержено основному правилу любой формы жизни – стремлению к самосохранению. Этот закон, этот инстинкт отчетливо проявляется в моральном кодексе, который мы считаем общим для всего человечества, по крайней мере для самых высокоразвитых стран, – в десяти заповедях. Не зря современная психология, проводя различие между социальным и антиобщественным поведением, не придает значения принадлежности к какой-либо семье, касте или любой другой группе. Однако различные социальные группы обладают общими взглядами и правилами поведения, отличающими их от всех остальных. Одна из таких групп – немецкий офицерский корпус – и является предметом нашего изучения.

Личные переживания касаются лишь одного конкретного человека и должны принадлежать ему лично. Но человек – «социальное животное», и в его душе есть две сферы деятельности и восприятия: личная и общественная. Социальная сфера, само собой, обуславливается его личностными особенностями, но она также подвержена влиянию группы. Более того, чем проще, чем узнаваемее влияние группы, тем она сплоченнее. В данном контексте не важно, имеет ли эта группа физическую или психическую природу, хотя чисто психические группы, состоящие из тех, кто исповедует одну и ту же веру, принадлежит к одному и тому же ордену или партии, могут при определенных условиях демонстрировать большую сплоченность, чем физическая группа, как, например, семья. Степень сплоченности социальной группы определяется ее природой и стоящими перед ней задачами. Чем важнее для peaлизации целей и задач, которым служит конкретная группа, тесное сотрудничество и прочные связи между ее членами, тем сильнее будет эта группа, как таковая, требовать от каждого своего члена развития качеств, способствующих ее успеху, и тем самым оправдывать смысл своего существования.

Теперь перейдем от общих соображений к предмету нашего исследования – офицерскому корпусу. В чем видели члены его смысл своего существования? К чему они себя готовили? Что было их высшей целью? Ответ можно дать одним словом, полным смысла, – «война». Даже если война действительно служит целям обороны – единственная цель войны, которая приемлема для цивилизованных наций и их правительств, – она все равно остается «последним аргументом». Мы можем осуждать войны в принципе, на рациональной или иррациональной основе, мы можем делать все возможное, чтобы навсегда покончить с ними, но нет смысла отрицать, что война – одно из главных явлений в жизни наций. Это верно для любого времени и любой ситуации. Только признав этот факт, мы можем получить твердую научную социологическую основу для нашего исследования и понять – не с позиции добра или зла, а в свете объективной целесообразности – то, что офицеры называли «неписаным кодексом чести». Более того, чтобы понять это, нам следует рассматривать, как он проявлялся в той или иной исторической обстановке. Мы увидим, что если офицерский кодекс чести соответствует своей неизменной задаче, то по своей сути он должен быть моральным инструментом для достижения победы в некой гипотетической войне, хотя его носители могут об этом и не подозревать.

Когда солдату в бою (например, в самом примитивном виде сражения – рукопашной схватке) грозит опасность, даже храбрейшие могут на какой-то момент быть охвачены страхом. Биологически страх – естественное проявление инстинкта самосохранения, которое знакомо каждому, включая героев. Чтобы одержать победу, это элементарное физическое чувство должно искусственно подавляться, то есть компенсироваться противоположным инстинктом физического или морального свойства, преобразованного в действия. Отрицательная составляющая этого противоположного инстинкта – чувство стыда. «Если, – говорит оно, – ты не будешь держаться стойко, а убежишь, остальные поднимут тебя на смех и будут презирать». В моем анализе этот мыслительный процесс занимает какое-то время, но, разумеется, в действительности страх подавляется за долю секунды, и человек даже не отдает себе в этом отчета и даже не помнит, что испугался. Так будет (и в хорошем подразделении обычно так и происходит), если все идет хорошо и человека влечет за собой поток общей уверенности. Такое может также случиться, если человека захватит азарт сражения и законы жизни и смерти на какой-то момент станут для него не важны. Но такие моменты случаются в ходе войны редко, и на них нельзя рассчитывать при подготовке солдат к сражениям. По мере того как развивается кампания, с ее успехами и неудачами, начальный энтузиазм проходит, и лучшее в человеке, его готовность к подвигу, неминуемо ослабевает.

Поскольку война дело долгое и утомительное, у солдата необходимо выработать – если только природа не позаботилась об этом заранее – умение подавлять свои чувства, которое в момент опасности (как внешней, так и внутренней) не даст ему окончательно пасть духом. Дисциплина, конечно, может удержать его как внешний фактор, но его моральная защита от собственной слабости – это чувство чести. Первейший долг офицера пробуждать в солдатах это чувство, поддерживать его и воодушевлять личным примером, и для того, чтобы он мог это сделать, офицер должен сам быть человеком чести. Поэтому офицеры всегда придавали такое большое значение вопросам чести, зачастую жертвуя ради этого всем остальным. Но, называя офицерскую профессию «профессией чести» (как это часто делалось в Пруссии), мы используем выражение, которое считалось, даже в XIX веке, оскорбительным высокомерием, поскольку предполагало, что все остальные занятия и профессии бесчестны. Это выражение, как и всю построенную на нем терминологию, следует воспринимать как преувеличенную констатацию того факта, что офицерство, как профессия, придает особое значение специфическому чувству чести, выработанному применительно к особому явлению, именуемому войной. Это чувство заставляет человека постоянно помнить о своих сослуживцах, смещает идеальный центр притяжения от личности к ее окружению, от личной жизни к окружающему миру. В подобной перестройке личности заключается суть солдатского юмора.

Эта абсолютизация военной жизни и воинской чести впервые появилась на германской почве в форме идеалов рыцарства, олицетворявшего героическую концепцию жизни и ее ценности. Этическим идеалом рыцарства служит битва, в отличие от христианской доктрины, где главное место отводится любви, а убийство строго осуждается. Бесчестье для рыцаря было хуже греха, верность рыцарской чести он ценил выше дружеской привязанности, и целью его подвигов была не божественная милость, а героизм, оцененный светским обществом. Другими словами, его этика в значительно большей степени основывалась на язычестве, чем на христианстве. Но мы не должны забывать, что принятое в Западной Европе того времени представление о вселенной основывалось на идее Блаженного Августина «О граде Божьем», и этот идеал наложил отпечаток на средневековую империю, равно как на крестоносцев или на практику паломничества в Рим. Влияние этого идеала было так велико, что даже рыцарству нашлось место под его знаменами. Оно стало мощной светской силой, используемой церковью, его этика героизма была поставлена на службу борьбы за христианскую доктрину. Зигфрид стал святым Георгием. Этот союз христианской веры и языческого героизма типичная – но также и иррациональная – черта европейского военного сословия, и это основная составляющая того глубокого влияния, которое рыцарству суждено было оказать на все последующее развитие западной цивилизации.

Основные элементы, на которых основывались воинская жизнь, с одной стороны, и воинская честь – с другой, были весьма разнородными, – этот факт нам необходимо помнить, если мы хотим понять исторический и социологический смысл борьбы между ними, которая продолжается, хотя и в скрытой форме, до сегодняшнего дня. Классический пример тому – офицерский корпус старой германской армии, и это связано с тем, что офицерство (по крайней мере, прусское) произошло от рыцарства – сообщества, в котором впервые сформировался синтез этих двух составляющих и в котором эта форма была развита сильнее, чем где-либо еще. Историческое развитие дуэли[18] и ее порождения – трибунала чести ясно свидетельствует о раздвоении идеалов, часто приводившем к тому, что обе стороны оказывались в состоянии конфликта не только друг с другом, но и сами с собой. Эта была очень серьезная проблема для офицерского корпуса, и ее развитие с начала XIX века до Первой мировой войны привело к тому, что элементы обращенной «наружу» классовой чести были постепенно вытеснены – не без драматических возвратов к прошлому – элементами обращенной «вовнутрь» личной чести.

Сама по себе дуэль – это война в миниатюре. Но не только внешние факторы создают естественную связь между дуэлями и офицерской профессией. Есть и внутренние факторы, и это гораздо важнее. Когда офицер, будь он виновен или нет, получает вызов или чувствует, что его честь настолько оскорблена, что никакая возможная в рамках закона компенсация не может быть достаточной, его противник как бы ставит перед ним вопрос: «Хватит ли у тебя физической смелости рискнуть жизнью ради чести?» В этот момент возникает вопрос: «Что такое честь и чего требует от меня моя честь?» Эта трудная проблема касается жизни человека и существования его семьи. Отношение к ней социальной группы, как таковой, или отдельной личности в значительной степени зависело от того, на какой стадии развития находилось в тот момент понятие чести.

Самая частая психологическая причина дуэли – жажда мести и стремление к самоутверждению, являющиеся одними из самых основополагающих человеческих инстинктов. Историю может заботить только вопрос о том, какого выхода искал себе этот основной инстинкт, а нас интересует лишь его современная форма: дуэль чести. Как показали исследования, эта форма появилась относительно недавно. По примеру Испании и Франции в Германию она проникла с XVI века, а потом, когда в ходе Тридцатилетней войны в Европе произошло смешение народов и культур, приведшее к брожению умов и распалившее страсти, практика дуэлей получила широкое распространение во всех классах общества. Но еще в 1617 году император Маттиас издал указ против «совершенно устаревшей, беззаконно узурпированной справедливости и самосуда» и, чтобы предотвратить дуэли, постановил, что в случаях нанесения оскорблений власти должны немедленно созывать судей и улаживать вопрос или рассматривать его в кратчайшие сроки, чтобы уязвленная сторона как можно скорее получила сатисфакцию.

Разумеется, эти дела чести были разновидностью кровной мести и таили в себе угрозу для имперского и общественного согласия. Имперская конституция того времени требовала, чтобы князья всячески боролись с этим явлением, поэтому начиная с XVII века во всех немецких землях существовало антидуэльное законодательство, где было прописано, что дуэли противоречат законам божеским и человеческим, а также здравому смыслу. С точки зрения законодателя, дуэлянт брал закон в свои руки, и это было несовместимо с концентрацией государственной власти и юрисдикции в руках абсолютного монарха или законного правительства. Однако во времена Бисмарка все эти моменты, включая конституционный, в значительной степени перешли от правительства к парламенту. Поэтому, чтобы судить о том, какое влияние оказывали дуэли на жизнь общества, необходимо более внимательно рассмотреть дуэльный кодекс в новой империи. В частности, мы должны обратить внимание на отношение офицерского корпуса к попытке государственной власти повлиять на его корпоративное представление об этом предмете.

Первый прусский закон против дуэлей датируется 17 сентября 1652 года. В этом документе великий курфюрст выразил свое негодование в связи с тем, что «не только молодые люди, уволенные в отставку после наступления мира, который был заключен незадолго до этого милостью Божьей, но и множество других, незаконопослушных граждан повсюду, где бы они ни находились, ищут повод для ссор и поединков. Это приводит к тому, что повсеместно люди не могут встретиться друг с другом без того, чтобы это не привело к скандалу, или драке, или к возникновению шума и беспорядка, который пугает пожилых людей и порядочных женщин, а также наносит ущерб домовладельцу и нарушает общественное спокойствие». Далее курфюрст запретил «под страхом телесных наказаний и смертной казни все преднамеренные оскорбления, беспорядки, потасовки и вызовы на дуэли». Он обещал защиту «каждому, кто будет защищать свои права законным путем». Следует заметить тот факт, что дуэль все еще отождествляется с обычной дракой и закон относится к ней соответствующим образом. Более того, в заголовке третьей части «Законов и правил войны» этого же курфюрста участие в дуэли приравнивается к бунту.

Несмотря на недвусмысленность этого указа, мнения юристов по поводу дуэлей разделились. Немало их посчитало, что этот вид дуэлей (т. е. споры, затрагивающие вопросы чести) может быть разрешен в тех случаях, когда знатный человек подвергся оскорблению и не может найти судью, или противоположная сторона отказывается явиться в суд. Если же оскорбленная сторона может найти судью, она обязана защищать свою честь в обычном суде. Другие ведущие юристы возражали, что дуэли должны быть запрещены вне зависимости от того, что послужило поводом для ссоры. В кратком комментарии, сделанном гражданским лицом в XVII веке, заслуживает внимания тот факт, что юристы, которые считали допустимой дуэль с участием знатного человека (поскольку они полагали, что такие люди защищены от судебных преследований), скорее всего, сами принадлежали к высшему сословию. Эти возражения могут толковаться настолько широко, что найти им основания в законе невозможно. Тем не менее это делает их тем более значимыми, поскольку привилегии, применимые только к самой верхушке, распространялись таким образом на все дворянское сословие.

Однажды начавшись, процесс, разумеется, пошел дальше, и эти оговорки распространились на общественные классы, которые стояли близко в социальном и профессиональном отношении к мелкому дворянству, а именно на юристов и государственных служащих высокого ранга.

Служба закону и правосудию могла наравне с военной службой принести человеку дворянское звание или, по крайней мере, привилегии, сравнимые с привилегиями мелкого дворянства. По-видимому, в период зарождающегося абсолютизма стало складываться убеждение, что человек, носящий оружие, будь он офицер, чиновник или даже студент, имеет право быть своим собственным судьей по мелким юридическим вопросам. Подобная идея позволяет понять, откуда впоследствии появилось представление о «возможности дать удовлетворение», которое сплотило те слои общества, к которым это было применимо, и укрепило в них чувство принадлежности к привилегированному классу. Какую большую роль играл этот социологический фактор, особенно в Баварии, в формировании социального происхождения офицерского корпуса, мы видели в первой части. Тем не менее, с точки зрения конституции и политики в целом, это конкретное выражение классовой солидарности было анахронизмом, совершенно несовместимым с абсолютной государственной властью. Целью внутренней политики Гогенцоллернов того времени было строительство централизованного государства и подавление центробежных тенденций, для чего им было необходимо подавить эгоистичное упрямство своих вассалов и заставить их повиноваться.

Тем не менее в предисловии к своему исчерпывающему эдикту от 6 августа 1688 года о дуэлях курфюрст Фридрих II, впоследствии первый король Прусский, настойчиво старался подчеркнуть, что «всемогущий Господь дал право карать лишь Его Величеству и поставил на земле государей, наделенных властью использовать меч, чтобы пресекать злодеяния и несправедливости. Самоуправство, которым, по существу, является дуэль, ведет не только к пренебрежению божескими законами, но и к умалению авторитета судов, назначенных государем, оно навлекает на страну и ее жителей гнев Божий, подвергает опасности души дуэлянтов, за которые Христос заплатил столь дорогую цену, а также наносит ущерб добропорядочным жителям. Дуэли и другие подобные беспорядки часто уничтожают и калечат тех из нас, кто хорошо и порядочно служит и может служить нам и в будущем, Священной Римской империи и нашим землям, своей отвагой, опытом и добродетелями, как на гражданском, так и на военном поприще и в других сферах, включая молодых людей, обучающихся в академиях, находящихся в самом расцвете юных лет. Итак, эти бессмысленные потасовки теперь грозят сделаться почти распространенным явлением в наших землях и особенно при нашем дворе и в нашей армии… И следовательно, – продолжает курфюрст, – я принял решение усилить запрет моего предшественника на дуэли и провозгласить этот эдикт против всех подозрительных и незаконных дуэлей, поединков и нарушений мира и установить постоянный закон и распорядки, которые положат конец таким безответственным злодеяниям, дабы полностью искоренить дуэли, обеспечить каждому человеку его доброе имя, его честно заработанную репутацию и миролюбивое умонастроение и ввести самые суровые наказания всем преступникам без исключения, а также другим правонарушителям, которые намеренно попирают нашу вечную и милостивую конституцию». Далее в шестнадцати длинных статьях, составленных с образцовой ясностью и четкостью, следовало перечисление мер наказания с подробными, исчерпывающими списками дел. Простой вызов и принятие его карались увольнением со службы или конфискацией трехлетнего дохода наряду с заключением в тюрьму. Если дуэль все же проводилась (даже если не была пролита кровь), участников приговаривали к смертной казни, и такое же наказание применялось в случае, если дуэль проводилась за границей; секунданты подвергались наказаниям на тех же принципах.

«Те, кто разоблачают их, между тем будут вознаграждены нами: им будут переданы вещи и имущество виновных преступников и нарушителей этого эдикта». Это обещание, которое, возможно, не является деликатным в психологическом смысле, свидетельствует о твердом намерении автора и может быть объяснено предположением, что составитель закона пребывал в неком отчаянии, столкнувшись с неискоренимо упорной практикой поединков на дуэлях.

В ходе XIX столетия огромное значение придается попытке с помощью этого эдикта (сверх общего обещания о защите и покровительстве, впрочем, слишком общего, чтобы иметь практическую ценность) принять поистине эффективные меры, чтобы люди могли, не прибегая к дуэли, ограничиться сатисфакцией стороне, оскорбленной действием или словами. На этот счет в статье 11 указано, «что все оскорбления, не важно, состоящие из взглядов или жестов, дурных или обидных слов, должны в соответствии с тяжестью и обстоятельствами быть наказаны в суде согласно устному или письменному приказу посредством временного отстранения от службы, денежным штрафом, тюремным заключением или наказанием или, в случае аристократа, изъятием права на ношение меча. Такие деяния, как удары, затрещины или швыряние предметов в голову и т. д., влекут за собой наказание в виде тюремного заключения на три или четыре года. Но предварительно, до заключения виновного под стражу, он должен в присутствии других почтенных людей заявить, что он готов получить такие же удары и оскорбления от обиженной им стороны, и объявить устно либо письменно, что он поступил жестоко и неразумно, и попросить оскорбленную сторону простить его и забыть все это дело». Позднее среди всех пасторов распространилось правило, что один раз в год, в конце воскресной службы, они должны были напомнить своей конгрегации об этом эдикте. В последней статье эдикта даже запрещалось «всем подряд, к какому бы сословию или достоинству они ни относились, осмеливаться подавать нам ходатайство или прошение о снисхождении, например, в связи со счастливыми родами нашей королевы, рождением или свадьбой одного из наших принцев или принцесс и тому подобным, дабы не вызвать нашего негодования и недовольства».

Этот эдикт 1688 года дает нам представление о двух аспектах социальной жизни, которыми историки склонны пренебрегать, но которые помогают нам в понимании интеллектуального и социального развития в период после Тридцатилетней войны, когда мир современных государств еще только принимал свои формы. Эдикт также позволяет взглянуть на мир конституционных и этических идей, господствовавших в Пруссии. Для нас ценно то, что мы имеем дело с первым тщательно разработанным планом полного искоренения дуэльных поединков. Этот план до некоторой степени логичен: он не только угрожает дуэлянтам наказанием, но и идет дальше, устанавливая определенные правила для обеспечения обиженной стороне сатисфакции, посредством обыкновенного судебного процесса.

О тщательности, с которой курфюрст занимался этим предметом и пытался, по крайней мере, подстраховаться от всех возможных случайностей, свидетельствует тот факт, что его эдикт во многом был воспроизведен в законе, изданном его преемником в 1713 году. И все же Фридрих-Вильгельм I ограничил пределы применения смертной казни: для дуэлей без фатального исхода предписывалось лишь тюремное заключение сроком от восьми до десяти лет, а если в результате дуэли один из участников погибал, то наказание зависело от «летальности» раны.

Фридрих Великий подтвердил эдикт 1713 года, не добавив к нему ничего от себя. Его личная точка зрения на сей счет изложена в диссертации, которую он написал в 1749 году, – «Основания, на которых должны составляться или отменяться законы».

После прочтения прославленного трактата Esprit de Lois («Дух закона») Монтескье, в котором философ назвал честь принципом монархии, Фридрих, осуждая практику дуэлей, применял следующие выражения: предубеждения; ложные взгляды; спутанные идеи о вопросах чести; эта варварская мода; это ошибочное представление о чести, которое стоит жизни столь многим хорошим парням, от которых страна могла бы ждать, что они сослужат ей великую службу.

Он все еще полагал, что дуэль можно простить в том случае, если в ней участвовал военный, который мог быть уволен со службы и не сможет служить ни в одной стране Европы. Другими словами, Фридрих Великий сам был вынужден отступить, когда на практике столкнулся с классовым сословным менталитетом, классовыми обычаями и классовым деспотизмом своего офицерского корпуса. Он справедливо и обоснованно полагал, что эту трудную, щекотливую проблему может разрешить одно лишь общественное мнение. Поэтому он поддерживал идею созыва генерального конгресса всех князей и принцев Европы, которые были согласны подвергнуть остракизму любого, кто, презрев запреты, принимал участие в дуэли, и которые отказывали во всяческой защите этому сословию убийц и наказывали дерзких правонарушителей со всей строгостью.

Эта идея ни в малейшей степени не является свидетельством добрых намерений, которыми был движим просвещенный автор. Она отражает те невообразимые трудности, с которыми сталкивался даже абсолютный монарх величины Фридриха Великого, когда дело доходило до открытого столкновения с глубоко укоренившимся сословным самомнением и предрассудками офицеров, которые во всех прочих аспектах были ему всецело преданы.

В конце жизни Фридриха Великого в 1785 году был опубликован проект общего прусского гражданского кодекса, составленного канцлером фон Гармером с помощью Суареца. В этом проекте было высказано пожелание, чтобы дела о нанесенном оскорблении и применяемом наказании рассматривались в трибунале чести. Тяжелые наказания должны применяться к тем, кто участвовал в дуэлях, презрев решение трибунала или введя последний в заблуждение. Например, в случае смерти одного из дуэлянтов выживший участник дуэли должен понести наказание за убийство. Существенно, что идея суда чести, состоящего из представителей социально равных сторон, должна была впервые появиться в проекте общего гражданского кодекса Пруссии. Однако настоящей целью этой законодательной реформы, о которой долго мечтал Фридрих II, было внесение элементов германской юриспруденции в преобладающую систему римского права.

В любом случае прусский офицерский корпус, будучи традиционно аристократичным и привилегированным, уже воплотил в высокой степени типично германское представление о товариществе, и начиная с времен ландскнехтов этой концепции было придано новое значение. В XVII веке полковник находился лишь в частных контрактных отношениях с территориальным сувереном (правителем). Вследствие этого полк обладал в большой степени корпоративной автономией, в частности, имел собственный трибунал. Таким образом, офицерский корпус был правомочен самостоятельно решать, исключать или нет из своих рядов нежелательного члена. Начиная с конца XVII века и далее, до недавних времен, офицер классифицировался как нежелательный, если он отказывался драться на дуэли. Даже после того, как территориальные суверены отменили эту автономию в принципе, многие ее черты сохранились в каждом полку офицерского корпуса. Тем не менее было понятно, что идея суверена состояла в том, чтобы отобрать этот структурный элемент и встроить его в новую законную систему и порядок, который он должен был создать. Опыт, уходящий по крайней мере на столетие назад, показал, что в конце концов частная групповая юрисдикция, которой пользовались офицеры, могла привести к открытому столкновению с существующим законодательством. В целом, несомненно, мотивы, лежавшие в основе принимаемых мер, были чисто практического, эмпирического свойства; но они исходили из определенных принципов юриспруденции. Первой попыткой укрепить законный порядок и было внесение раздела о трибуналах чести в проект общего гражданского кодекса для Пруссии.

Между тем этот раздел так и остался проектом. Фридрих Великий, который, несомненно, был его вдохновителем, в следующем году умер, и его оппоненты взяли верх. Трудно сказать, можно ли было называть их сопротивление консервативным или анархичным, ибо прусский консерватизм, столкнувшийся с выдвижением новой и абсолютной концепции государства, принял подчеркнуто революционный тон. Каван, главный аудитор, несомненно, озвучил не более чем общее мнение офицеров, когда официально заметил, что «предполагаемые суды чести будет сложно примирить с самоуважением офицера и что означенное самоуважение может опираться в вопросах морали до некоторой степени на обычаи, а эти обычаи, как хорошо известно, имеют такое благотворное влияние на армию его величества, что настоящий дух и характер их ценятся весьма высоко». Эти высказывания старшего военного юриста привели к тому, что армейский совет стал возражать против проекта, рекомендованного высшей гражданской властью. Кабинет министров в приказе от 21 марта 1791 года посчитал, что в то время, как целью остается полное запрещение дуэльных поединков, введение трибуналов чести в армии будет самым неудачным шагом, ибо оно приведет ко многим нежелательным эффектам, воздействующим на дух армии. И поэтому было постановлено, что в отношении дуэлей между офицерами должно соблюдаться нынешнее и будущее законодательство, применимое к армии. Это означало, что раздел 77 преамбулы к общему гражданскому кодексу («Никто не имеет права искать справедливости по собственной воле») применялся в равной степени к офицерам, а раздел 79 гласил: «Споры следует решать, а наказания должны быть определены только судами, которым подчиняется каждый законопослушный житель государства».

Возможно, это выглядело так, словно обращалось внимание на букву закона, однако ничего не делалось, чтобы на практике улучшить положение – ничего, что могло бы перекинуть мост через пропасть, образовавшуюся теперь между законом земли и кодексом чести. На самом деле сам король воспринял эту пропасть как непреложный факт, ибо косвенно дал разрешение офицерам самостоятельно искать сатисфакции в вопросах чести и в то же время искренне признал, что вновь составленный гражданский закон неадекватен. Такое признание можно похвалить за искренность, однако невозможно назвать его мудрым. В любом случае законодатель спонтанно объявил себя банкротом и таким образом уменьшил власть государства. Как мог законник примириться с таким гражданским кодексом, где написано: «На аристократии, как первом сословии государства, лежит, по ее собственному выбору, главная ответственность за защиту государства и поддержание его внешнего достоинства и внутренней конституции».

И все же идея о разрешении ссор и других поводов для дуэлей среди офицеров судами чести продолжала жить. Если вначале она не нашла благосклонности в общественных дебатах, то все равно была далека от того, чтобы зачахнуть. В самом деле, она определяла направления, по которым этот вопрос развивался в течение последующих ста лет, и каждый Гогенцоллерн-преемник придавал вопросу различные нюансы – иногда подчеркивая корпоративный аспект, иногда – авторитарный. Реформа, если ее можно назвать таковой, началась в Пруссии в тот самый месяц и год, когда произошла «либерализация» набора в рекруты офицеров. Связь между этими двумя нововведениями и катастрофой под Йеной достаточно очевидна, а то, что эти события произошли в один и тот же месяц, делает связь еще более четкой.

На самом деле 3 августа 1808 года Фридрих-Вильгельм III издал важный приказ о наказаниях для офицеров. Он постановил, что офицер, ведущий распущенный образ жизни, не соблюдающий субординацию или выказывающий иную душевную низость, объявлялся непригодным для дальнейшего продвижения по службе. Вопрос должен был решаться большинством его сослуживцев-офицеров. Каждый офицер имел право обратиться за помощью к «суду чести» и, если он чувствовал, что его ложно обвинили, мог подать апелляцию и попросить провести расследование в другом полку. Это был своего рода манифест: «Если офицеры данного полка внимательно следят друг за другом, если старшие офицеры вовремя предупреждают своих подчиненных о том, что скрупулезное исполнение приказов должно стать для них вопросом чести, если доброе имя всего офицерского корпуса становится ответственностью каждого из них и если каждый ревностно, как это и должно быть, следит, чтобы ничто не отвлекало от службы, командующий офицер будет редко сталкиваться с неприятной необходимостью следить за дисциплиной офицеров, чье происхождение и образование должно гарантировать, что они не будут нуждаться в том, чтобы их побуждали выполнять свои обязанности». Дела, связанные с оскорблениями, по-прежнему не подлежали решению в судах чести. Однако это было сделано (как мы позже рассмотрим) в отношении всех прочих проступков в вопросах долга и поведения в частной жизни, которые могли бы опорочить истинное достоинство и доброе имя офицеров как группы или любого из них как члена этой группы. Более того, если допускалось, чтобы товарищество офицеров влияло на своих членов (что откровенно квалифицировалось как «слежение»), то оставался лишь маленький шаг до того, чтобы сделать «вопросы чести» в более строгом смысле этого слова объектом для судов чести. Прошло не менее двадцати лет, прежде чем такой шаг был предпринят.[19]

Декларация Фридриха-Вильгельма II от 21 марта 1791 года была слишком откровенна; и пагубные последствия, которые она породила, проявились в решении военного суда в 1809 году, который высказал еще более откровенное мнение о том, что в вопросах дуэлей применим не закон земли, но исключительно закон «чести». На это Фридрих-Вильгельм III отреагировал весьма остро. Что касается закона о дуэлях, то он твердо решил сохранить за собой право судить, заботясь лишь о том, до какой степени принимать в расчет «предрассудки» и позволить своему милосердию перешагнуть закон. Социальные условия внутри офицерского корпуса в годы, последовавшие за Наполеоновскими войнами, были таковы, что они давали повод для дуэлей среди офицеров почти каждый месяц, и очевидно, что они рассчитывали на то, что не обо всех дуэлях станет известно, а также полагались на милость суверена. В 1820 году эта милость фактически распространилась лишь на одно дело офицерского корпуса, а именно когда король, вопреки решению военного трибунала, оставил на службе лейтенанта, с которым незаслуженно грубо обращались, но он не бросил вызов своему обидчику. Генерал фон Борштель, командующий в Кенигсберге, где произошел этот инцидент, теперь должен был выполнить приказ короля. Далекий от мысли подать в отставку, он направил меморандум, в котором сделал ряд предложений о том, каким образом можно избегать дуэлей посредством судов чести (приложение 13). Борштель был справедливым и весьма энергичным офицером, всегда полным идей, встречавших одобрение короля.[20]

Предложения Борштеля попали на благодатную почву и привели к появлению приказа кабинета от 19 сентября 1821 года. Вопрос о судах чести для офицеров, таким образом, был вынесен если не на последнюю стадию, то на поворотный пункт. Теперь судам чести доверяли дела, в которых поведение офицера порочило не просто его самого, но и отражалось на чести всего сословия. Следовательно, с этого времени суды чести должны были стать компетентными органами, посредством которых офицерский корпус мог по собственной инициативе вмешиваться в ситуацию, чтобы обеспечить мирное, законное решение вопросов чести среди членов сообщества. С одобрения короля офицерское сообщество могло предписывать освобождение от службы и потерю офицерского статуса[21]. Появилось даже намерение преобразовать классовый дух и классовые интересы офицерского корпуса в первого и активного посредника для подавления дуэльных поединков.

Если оставить в стороне их естественный акцент на превосходство закона, государства или монарха, старые, направленные против дуэлей эдикты, выпущенные Фридрихом III и Фридрихом-Вильгельмом I, опирались лишь на постулаты личной христианской нравственности. Между тем в своем приказе Фридрих-Вильгельм III попытался подойти к делу по-другому. Впервые он в принципе признал существование классово сознательных офицеров и их коллективного представления о чести; он сделал это в надежде укрепить его элементами личной морали и чувством персонального достоинства. Например, в 1823 году в связи с дуэлью между неким Куртом фон Блюхером и актером по имени Стих Фридрих открыто заявил: «Я не стану терпеть офицеров, которые пытаются укрепить свое дворянское достоинство, проливая кровь в ответ на оскорбления, которые они же сами спровоцировали. И наоборот, я ожидаю, что они будут опираться ради этого на приличное, правильное поведение и станут избегать проступков, которые осуждаются по закону как морали, так и чести».

Такие же представления о «нравственности» и «истинном чувстве чести» и тот же призыв (фактически относящийся к 1808 году) к взаимной слежке и исправлению поведения в очередной раз прозвучал в приказе кабинета от 13 июня 1828 года (приложение 14). Там фактически прямо цитируется приказ от 15 февраля 1921 года, по вопросу о том, что дела, связанные с дуэлями, подвергаются рассмотрению на судах чести; и в этом контексте новый приказ добавлял: «Офицерский корпус, который положит конец дуэлям посредством соответствующего управления этими вопросами чести, получит мое благорасположение и докажет, что дух чести там сохраняется». Фактически это новое выражение королевской воли просто соединило более ранние приказы 1808, 1821 и 1823 годов; однако теперь было более четко провозглашено, что суды чести компетентны и по вопросам дуэлей – «с тем, чтобы противодействовать пагубному обычаю».

В приказе также содержался следующий пассаж: «Любой человек, который намеренным оскорблением приличных манер или беспричинно нанесенной обидой спровоцирует дуэль, будет немедленно осужден». Прошло не более девяти месяцев, прежде чем судебная ошибка на военном трибунале привела к тому, чтобы король объяснил свою точку зрения – также подстегнутую старым меморандумом Зитена о дуэлях (приложение 15). «Если, – говорил король в приказе кабинета от 29 марта 1829 года, – имеют место оскорбления, которые по текущим стандартам столь пагубны для личной чести, что их можно смыть только кровью, то отсюда следует, что тот, кто способен неосмотрительно наносить необдуманные оскорбления, показывает, что он более не может принадлежать сословию, о священном характере которого он утратил всяческое представление. Ибо для человека, которого он необоснованно оскорбил, утрата обидчиком своего статуса также составит полнейшее удовлетворение, и я желаю видеть, чтобы такое положение было признано всеми». Согласно этому решению офицеров призывали к тому, чтобы в будущем подобные дела служили для них ориентиром.[22]

По сравнению с предыдущими приказами на сей раз гораздо более четко выражалось мнение, что оскорбленная сторона менее, чем обидчик, пригодна к тому, чтобы оставаться членом офицерского сословия. Другими словами, делалась попытка сместить центр тяжести чести с «внешней» на «внутреннюю» сторону и заменить коллективное представление о чести критерием личного достоинства и личной морали. Однако следующие два короля постепенно отбросили этот принцип, и представления, которых придерживался Фридрих-Вильгельм III, как было подчеркнуто выше, снискали расположение лишь при императоре Вильгельме П.

В 1837 году королевская комиссия по ревизии военного закона создала проект регуляций по судам чести и о наказаниях, которым должны были подвергаться офицеры в связи с вызовами и дуэлями. И вновь комиссия рассудила так, что одна из ее главных задач – это сделать все возможное, чтобы выявить странное непостоянство взглядов, которых обычно придерживались по вопросам офицерской чести. Например, в то время как посягательство на честь вышестоящего было бедствием, несовместимым с жизнью, нанесение подобного оскорбления на социально равного человека ни в коем случае не было возмутительным. Несомненно, таковы были глубинные представления самого короля, и все же комиссия быстро отошла от основополагающего принципа в самой преамбуле к проекту, потому что именно там утверждалось, что человек, чья честь была запятнана, ни в коем случае не должен был заботиться о том, будет ли наказан обидчик согласно гражданским законам. То, о чем он мог заботиться больше, чем о самой жизни, – это чтобы у его обидчика и общественности (особенно у равных ему по социальному статусу людей) сложилось хорошее мнение о нем. Исходя из этого соображения, комиссия заявила, что обычай проводить дуэли имеет «поразительную силу и жизнеспособность». Чувство чести, указывала комиссия, должно быть по самой своей природе невосприимчивым к влиянию власти, если не противостоять ей. Следовательно, оказавшись перед лицом неуменьшающейся власти старого классового духа, комиссия вновь капитулировала. Она сделала слабый жест в сторону реформирования функций трибуналов и обращения понятий офицеров о чести в вопрос личной нравственности, но быстро отреклась от старого представления о достоинстве как о вопросе, направленном «наружу» – то есть ориентирующемся на мнение остальных. По сравнению с убеждениями короля комиссия была глубоко ретроградной.

Следовательно, от этой комиссии не стоило ожидать каких-либо реальных реформ. Ее проект был отложен из-за возражений военного министра и министра юстиции, однако и переделанный проект не снискал одобрения у Фридриха-Вильгельма IV, который тем временем сменил своего предшественника на престоле. Мы не знаем, какие возражения он выдвинул, также неизвестно, каким было отношение нового короля к вопросам чести и к самим дуэльным поединкам. Мы все же можем сделать заключение, опираясь на документы, оставленные новым военным министром, уже пожилым Бойеном, который в свое время пользовался полным доверием монарха. В конце концов, Фридрих-Вильгельм IV наверняка не стал бы посылать за Бойеном и сообщать ему свое мнение о реформе судов чести, если бы они не беседовали с глазу на глаз. Бойен в молодые годы, чтобы быть точным – в 1815 году, – как-то раз бросил вызов Вильгельму фон Гумбольдту, предложив драться на пистолетах; дуэль, к счастью, закончилась без кровопролития. В начале 30-х годов он написал, что дуэлей, похоже, невозможно избежать в любом государстве, законы которого направлены на то, чтобы дать гражданам максимальную свободу, возможно, согласующуюся с целями, ради которых существует государство. Более того, написанные им слова о том, что честь нужно ставить выше, чем саму жизнь, внесли свой вклад в развитие национального характера.

Впрочем, это было простым повторением laisser faire, laisser aller (пусть все идет своим чередом), спетым в другом ключе, в другой постановке и в других костюмах.

У самого Бойена такой либеральный настрой мысли странным образом смешивался с консервативными представлениями об основанном на классах обществе. Перед комиссией 1841 года он изложил мнение о том, что честь офицеров – не единственный вопрос, подлежащий обсуждению; это также вопрос посева семян нового и вразумительного закона о сословной и буржуазной чести, ибо если бы такой закон был выработан, он ответил бы на настоятельную необходимость времени. Он надеялся, что суды чести для офицеров вскоре можно будет сочетать в каждом регионе с другими законами, действующими среди владельцев феодальных поместий и их ровней. Они будут применимы для высших чиновников провинциальных правительств и в конечном итоге для всех других сословий и организаций, которые смогут их применить и которые будут в них нуждаться. На самом деле он пошел дальше и (несмотря на то что он, похоже, официально не ставил этот вопрос перед комиссией 1841 и 1842 годов) пожелал, чтобы трибуналы чести действовали для младших офицеров и солдат запаса. Грандиозные идеи подобного рода опирались на общие представления класса и, несомненно, были весьма близки романтику, занимавшему трон. Однако единственный раздел этого общего проекта для государства и общества был частью, относившейся к офицерскому корпусу. Это был сектор общества, который, как мы уже видели, был занят культивированием духа товарищества на психологической и социологической почве. Более того, в Пруссии считалось особенно пикантным присваивать себе мантию средневекового кавалера. «Таким образом, – подводит итоги биограф Бойена, – весь его труд служил лишь для укрепления единственного бастиона – военного и аристократического духа класса»; следовательно, он служил консолидации и легализации этого причудливого положения офицерского корпуса внутри растущего организма конституционного государства, в котором он (корпус) заявлял о себе столь разными способами.

Бойен принялся за работу, опираясь на директиву, полученную им от Фридриха-Вильгельма IV. Работая без посторонней помощи, он создал проект целого ряда правил по судам чести (всего 54 пункта), равно как и комплекс из 36 пунктов относительно «обращения с делами чести, дабы максимально предотвратить дуэли среди офицеров прусской армии, и о наказаниях, которые должны налагаться по этому поводу». В целом оба проекта Бойена получили одобрение высшего командного офицерства. Единственным человеком, который не одобрил предложение в первоначальном виде относительно того, что суды чести должны стоять на страже офицерской чести, был принц Вильгельм, который впоследствии стал регентом, королем и императором. Тогда принц отверг основной тезис проекта, впрочем не выступив против него в окончательном варианте. По ряду деталей проект получил целый поток комментариев, однако в сущности это была работа одного Бойена. Формально проект был разделен на две отдельные части: «Регуляции для судов чести» и «Регуляции для процедуры судов чести, когда расследуются споры и оскорбления, происходящие между офицерами, и по наказаниям за дуэли среди офицеров». Оба свода регуляций (правил) были изданы 20 июля 1843 года.

В самом первом разделе первого свода регуляций отход от взглядов, высказанных Фридрихом-Вильгельмом III, проявился в изменении формулировок. Раньше ключевой фразой была «основательность мысли», теперь она превратилась в «поведение, несовместимое с правильным понятием о чести или с принципами, управляющими статусом офицера». Ранее главный критерий относился к персональной этике, теперь же на первый план выводилась коллективная этика, а стандартом считалась уже не «чистая нравственность», а простой обычай[23]. Второй свод регуляций в общем следовал приказам от 13 июня и 29 марта 1829 года, однако он по-прежнему не стремился положить конец серьезным дуэлям, возникавшим по действительно веским причинам.

С другой стороны, судам чести была придана исключительная юрисдикция по всем ссорам и предполагаемым афронтам, случавшимся среди офицеров, помимо тех, что могли возникнуть непосредственно в ходе деяний по ходу службы. В таких случаях было обязательным обращение в суды чести. Надо иметь в виду, что были два различных органа: трибуналы чести с исполнительными функциями и советы чести, игравшие лишь посредническую роль.

Если дело само по себе не могло привести к мирному урегулированию или если стороны отказывались от примирения, трибунал чести должен был составить формальное признание того, что конфликт существует и что никаких дальнейших извинений по этому поводу от сторон не требуется. Впрочем, одно обстоятельство могло во многом лишить эти условия эффективности: стороны могли привести заседание трибунала чести к мертвой точке, объявив, что они не могут сдерживать себя узами вердикта трибунала, «в силу особых условий, которые управляют статусом офицера». Дополнительно к трибуналам учреждались суды за дисциплинарный проступок в случае состоявшихся дуэлей (хотя, если не применялись пистолеты, суды не проводились). Последнее было средством, которое, по сути, ставило уголовный проступок под прямой надзор государства и таким образом до некоторой степени делало его легальным.

Это заходило слишком далеко даже для принца Пруссии, как бы он ни хотел выказать свою доброжелательность корпоративному духу офицеров. Разумеется, ему возражали по основным принципам этой целостной реформы, ссылаясь на роль, приписываемую трибуналам чести как органам прежде всего морального характера. Принц быстрее всех заметил противоречивую, чтобы не сказать гротесковую, идею сделать их третейскими судьями. Тщетно пытался он выбросить этот пункт из проекта и со скепсисом, свойственным Фридриху-Вильгельму III, сочетавшим решительность и отчаяние, настаивал на том, чтобы наказания в первую очередь поставить в один ряд с общепринятым мнением, а затем довольно жестко укрепить. Это в любом случае могло бы заменить крупные полумеры менее значительными.

Однако меры, страдавшие от подобной непоследовательности, вероятно, не могли оказывать должного влияния, которое было необходимо для преодоления старых, традиционных предрассудков или, скорее, глубоко укоренившихся инстинктов. Большинство офицеров рассматривало обращение в суд чести как скрытый способ отказа от вызова, то есть как бесчестный сам по себе прием, и эта идея впоследствии почти не пользовалась благорасположением. Поэтому 16 мая 1844 года, почти год спустя после выхода в свет этих регуляций, сам король обнаружил, что он должен усилить наказания за намеренное введение в заблуждение судов чести, и добавил пункт об увольнении со службы. Мы не можем сказать, применялось ли на практике такое наказание. В любом случае даже оно по-прежнему казалось королю «чересчур мягким», и он, очевидно, не был доволен собственной работой, хотя большая часть ее, разумеется, была проделана Бойеном. На самом деле проект о реляциях страдал непримиримыми противоречиями, даже если оставить в стороне конфликт с гражданским правом.

Поэтому неудивительно, что комитет обороны Национальной ассамблеи во Франкфурте предложил суды чести полностью упразднить. К ним относилась презрительно не только большая часть офицерского корпуса, но и общественность, ибо под их компетенцию подпадали «расследования политических мнений и тенденций, разговоры, проводимые в общественных местах, и сплетни». Неизвестно, как бы принималось это предложение или каким оно могло быть, если бы Национальная ассамблея смогла завершить эту работу. Тем не менее 8 марта 1849 года на ассамблее была представлена декларация, в которой 119 депутатов заявили, что они не желают принимать участия в промежуточных выборах в комитет обороны, «потому что все члены этого комитета уже представили свои взгляды лишь с одной стороны (то есть справа) и что все они, видимо, одного политического цвета». Недовольные, таким образом, не «могли убедить себя, что комитет, который по-настоящему предполагает, что создаст нечто новое, должен состоять почти полностью из технарей ортодоксальной школы». Этот образец сарказма проливает свет не только на ситуацию во Франкфурте, но и на положение дел, которое сохранялась еще несколько лет после этого.

Один из высших духовных иерархов военной ортодоксии, Эдвин фон Мантейфель, в письме к историку Ранке, которое он написал в 1871 году, указывал, что верит в следующие слова: «В армии, в которой я был взращен, просто никто не просил судью дать вам сатисфакцию. Вы сами добивались ее для себя. Вы вытаскивали пистолет, и, если другой человек отказывался драться, вы изрядно колотили его с помощью своих друзей». Каким бы отрезвляющим ни казалось это грубоватое письмо, ясно одно: узкая тропинка к новому представлению о чести, с таким тщанием расчищенная Фридрихом-Вильгельмом III, быстро заросла при его старшем сыне Фридрихе-Вильгельме IV, а при его втором сыне Вильгельме след ее полностью исчез из поля зрения.

Принц Вильгельм, как мы видели, не одобрил регуляции по судам чести, изданные при его старшем брате. Впрочем, было очевидно, что он желал отложить их в сторону, едва заняв трон. Прошли десять триумфальных лет, в течение которых он реформировал армию, преодолел внутренние проблемы и завоевал Францию. Затем он энергично взялся за это дело. В 1872 году Вильгельм учредил большую комиссию, состоявшую из высших командных офицеров. Они доложили, что «в общем регуляции при исправлении» доказали, что они чего-то стоят, что советы чести следует сохранить, даже в роли третейских судей. Вновь и вновь они настаивали на том, что их работа не напрасна, а совет чести должен как можно быстрее завершать свои посреднические функции – в течение двадцати четырех часов или около того. За мошенничество следует наказывать со всей суровостью, а наказания должны доходить вплоть до увольнения со службы. Только четыре генерала были против обязанности приведения на суд чести. Трибунал, говорили они, следует созывать не для того, чтобы уладить споры, а лишь для того, чтобы определить пределы, в каких ссора нанесла ущерб чести профессии или была способна сделать это. Кое-кто поддерживал такую точку зрения, но, разумеется, они считали незначительными делами рассмотрение почвы для ссоры и ее урегулирование, одновременно полагая главным «правильное» поведение.

К ним относился генерал-лейтенант фон Пап, который занимал самую крайнюю и в то же время наиболее логичную позицию. Его главная мысль состояла в том, что лучший судья и охранник собственной чести – сам офицер. Следовательно, каждый офицер должен быть в состоянии судить собственное поведение без вмешательства третьей стороны. Суды чести не должны вмешиваться и вступать в дело перед дуэлью, а все наказания за участие в дуэлях должны быть отменены, кроме тех, которые назначают, если дуэли не связаны с исполнением военного долга. Другими словами, дуэльные поединки должны быть законной деятельностью только для офицеров, но более ни для кого. Говоря в целом, такова была позиция королевской комиссии, которая и была принята в конечном итоге. Она рекомендовала полный отказ от второго свода регуляций от 20 июля 1843 года и была одобрена королем. Одно оставшееся обязательство заключалось в том, что в случае частной ссоры, затрагивавшей честь офицера, совет чести должен включиться в самый последний момент, когда вызов на дуэль получен другой стороной. Задача совета ограничивалась тем, чтобы тут же составить рапорт, если возможно (но не обязательно), перед дуэлью, которая должна была состояться, и затем, согласно общей традиции офицерства, предпринять попытку к примирению. И в качестве последней меры следовало попытаться разобраться, соответствуют ли условия дуэли тяжести дела. И наконец, если дуэль все же состоится, президент или член совета должен присутствовать на ней в качестве свидетеля и проследить за тем, чтобы соблюдались традиционные формальности. Что же касается судов чести, то их действия в связи с дуэлями ограничивались случаями, когда одна сторона из поссорившихся наносила обиду чести профессии в провокационной манере либо еще более резко. Одновременно тайный приказ делал дисциплинарный проступок в случае особых дуэлей (за исключением поединков на пистолетах) делом тайным.

Регуляции 2 мая 1874 года (приложение 16), таким образом, предоставляли судам чести право объявлять, позволяет ли обычай офицерской среды искать примирения (то есть мирного урегулирования ссоры). В результате зачастую дуэли не проводились, если стороны считали предпочтительным решить дело мирным путем. Следует отметить один существенный пункт: «Офицера, который способен на безрассудное оскорбление чести своего товарища-офицера, нельзя терпеть в армии в большей степени, чем того, кто не способен защитить свою честь». Иными словами: если вы вынуждаете своего товарища-офицера драться на дуэли, нанеся ему оскорбление, то будете уволены со службы, а он уволится сам, если не сможет бросить вам вызов.

Регуляции предварялись несколькими возвышенными словами о понятии чести – «прекраснейшем драгоценном камне» «товарищества» офицеров, – которая заставляет выполнять свой долг как можно лучше, об истинной дружбе, об уважении к другим сословиям и профессиям, о «давно испытанной традиции рыцарства в офицерском корпусе и о «высоких обязанностях» последнего. Эти благородные призывы не могли скрыть того факта, что текст самих регуляций давал очень мало для механизма практического разрешения конфликтов. Вознося рыцарский дух офицерства, Фридрих-Вильгельм ГУ и Бойен попытались построить новую концепцию офицерской чести. Она должна была быть более благородной и чистой, чем коллективное представление о ней, которого придерживались ранее. Придаваемые ей этические стандарты должны быть более рафинированного свойства. Классовый дух был возведен до статуса абсолюта, суверенного принципа поведения. Если, согласно регуляциям 1843 года, роль советов чести, хотя и ограниченная на практике во многих деталях, была довольно действенной, то сейчас она была сведена к нулю. Непоследовательность прежней системы была устранена, однако на ее месте возник гораздо более серьезный конфликт – между новой конституцией судов чести и гражданским правом современного законного и конституционального государства.

В начале этой части была предпринята попытка провести исторический анализ и составить социологический очерк о двух радикально разных концепциях юстиции, двух расходящихся взглядах на жизнь. Эти два представления теперь стояли лицом к лицу. В 1874 году чисто «классовая» система, соответствовавшая феодальному представлению о государстве и правосудии, предстала как совершенно устаревшая. Это во многом определялось огромным преобладанием в государстве военного элемента, которое основывалось на впечатляющих успехах прусско-германской армии в трех войнах предыдущего десятилетия.

Однако головокружительный престиж меча был обречен постепенно померкнуть в памяти о тех ярких победных днях; мало-помалу силы, определявшие общественное развитие, сместились и сформировали новый образчик отношений – гораздо более сдержанный и уравновешенный. Борьба идей, точек зрения и партий, стремившихся к власти и влиянию, не могли игнорировать особое положение, которое занимал в государстве офицерский корпус – положение, самой поразительной чертой которого была юрисдикция его трибуналов чести. До какой степени имела место борьба идей внутри самого офицерского корпуса – это вопрос, на который, вероятно, никогда не будет дан точный ответ. Между тем несомненно, что в нем наблюдалось настоящее брожение. Свидетельства тому можно обнаружить во многих жалобах самих офицеров, которые доходили до депутатов парламента, особенно левых, и каковые, таким образом, становились темой широко распространенных политических дискуссий. Вопрос оставался в силе благодаря публичности, которую пресса придавала самым серьезным дуэльным поединкам.

В рейхстаге эта тема впервые прозвучала в 1885 году, в соответствии с петицией от берлинского портного по имени Pep, который потребовал «на почве истории и целесообразности», чтобы дуэли были запрещены или сведены до минимума. Для достижения этого он предлагал ввести суровые наказания для нарушителей закона, а также для членов судов чести. Инициировал этот вопрос в парламенте депутат центральной (католической) партии по имени Рейхеншпергер. Вначале, 26 ноября 1886 года, он сделал это в общей форме, но позднее, начиная примерно с 1900 года, он, в частности, ссылался на мнение самих военных, выступивших против дуэлей. В те тридцать лет, которые оставались до Первой мировой войны, в рейхстаге периодически звучали аргументы за и против дуэлей, особенно среди офицеров, и при этом доводы никогда не варьировались. Консерваторы и национал-либералы защищали дуэли потому, что они призывали к мужеству, прогрессисты и социал-демократы возражали против них на конституционной и социальной почве, в то время как центральная партия характеризовала их как противоречащие христианству. И даже консерватор граф Вестарп заявил, что «он и его друзья твердо убеждены, что дуэльные поединки противоречат закону Божьему и человеческому», однако одновременно он продолжал предостерегать парламент против нападок на догматы офицерского корпуса.

Правое крыло и само правительство цеплялись за идеи, вдохновленные регуляциями 1874 года, однако речи их представителей, лишенных понимания психологии тех, к кому были обращены, мало влияли на публику, которая в основном с ними не соглашалась. Тем крепче было постоянное давление, которое в этой связи партии большинства оказывали на военачальников. Отчеты о соответствующих дебатах в рейхстаге в течение этих лет красноречиво это иллюстрируют. Первое впечатление, которое они производили на каждого, кто читал их, – обе стороны говорили главным образом о недоразумениях, поскольку, выступая с различных позиций, они хотя и использовали одинаковые же слова, но имели в виду разные вещи. Однако постоянные откровения и разоблачения того, что происходило в армии, и непрекращающиеся протесты партий большинства, вероятно, послужили причиной того, что сами правящие круги были склонны ограничить дуэльные поединки настолько, насколько это было в их силах, и, что особенно важно, – пытались трансформировать само представление о чести.

Произошедшая целая серия сенсационных дуэлей, в которых участвовали некие сомнительные личности, побудила императора Вильгельма II вмешаться. Он вновь обратился к докладу комиссии 1837 года и регуляциям по трибуналам чести, изданным Фридрихом-Вильгельмом III, и через них к основополагающим принципам прусского антидуэльного эдикта 1688 года. Существенный вопрос заключался в том, должен ли, и если да, то до какого предела, проступок, который нанес оскорбление, оставлять его автора удовлетворенным. Иными словами, может ли человек, признанный виновным в проступках достаточно серьезных, чтобы его можно было квалифицировать как преступника, драться на дуэли и будет ли это все еще классифицироваться как мера, приносящая удовлетворение другому человеку того же сословия. Все согласились с тем, что это качество сохранится, если затронута личная нравственность человека, и что коллективная честь и обычаи будут обусловлены факторами индивидуальной морали. Это вернуло императора к вопросу о том, что предпринять, чтобы советы чести могли играть более весомую роль, чем та, которую они исполняли в течение прошлых пятидесяти лет, и в особенности со времен регуляций 1874 года. Он предложил искать решение вопроса в достижении компромиссов. Сами дуэльные поединки должны быть устранены, и, более того, советы чести должны вменять в обязанности – и это было новаторской мыслью – вступаться за честь человека, который был безвинно оскорблен. Нанесшую обиду сторону следует вынуждать устраниться от дуэли, а если обидчик откажется сделать это, то он должен предстать перед трибуналом чести. Это было личное указание Вильгельма, которое легло в основу публикации 1 января 1897 года «Дополнительных правил к вводному приказу к регуляциям от 2 мая 1874 года по офицерским трибуналам чести в прусской армии».

Совершенно новым и психологически важным в этих «Дополнительных правилах» было то, что совет чести должен был «вмешаться» в защиту офицера, который был оскорблен без провокации. Это на деле могло означать, что при определенных обстоятельствах совет чести мог также повлиять на мнение товарищей-офицеров, которые могли бы сдерживать обиженного человека, не допуская умаления его достоинства и уважения к нему. Это, разумеется, был своего рода психологический эксперимент, успех которого во многом зависел от нравов офицерского корпуса и косвенно также от лидерских качеств командующего офицера. С другой стороны, это влекло за собой риск, что роль совета чести могла сводиться лишь к консультативной функции, а решения по всем серьезным вопросам будут приниматься высшей властью, и в качестве последней инстанции – самим императором, что на самом деле и предусматривали «Дополнительные правила». Так развивались события вплоть до Первой мировой войны, и по всем признакам это был именно тот фактор власти в отношении дуэлей, который должным образом поддерживал чисто коллективный «феодальный» дух, мало-помалу сводя его на тропинку «буржуазной» морали. Почти нет сомнений в том, что большинство офицеров приветствовало это; они были рады заполучить сильную руку в таком деликатном деле, как освобождение их от языческого обожествления чести, от того, что Теодор Фонтень назвал «идолопоклонством».[24]

Направление реформ теперь искали другими способами. Разумеется, это не совпадало с тем, что катехизис, опубликованный в 90-х годах прусским капелланом доктором Рихтером (который использовался кандидатами в конфирмацию во всех кадетских школах Пруссии и в военных учреждениях), назвал поединки на дуэлях аморальными, пагубной защитой человеком своей чести, защитой того, что у человека невозможно отнять, если только он сам не согрешит и не покроет себя позором. Мужество, говорилось в катехизисе, никогда нельзя доказать насилием над законом Господа, но следует подчиняться ему, несмотря на силу предубеждений. Человек вполне может верить религиозным учениям, как романам, поскольку они влияют на слушателей в их последующей карьере.

Это частично повлияло на то, что фон Гееринген, прусский военный министр (который в других случаях упорно защищал принцип дуэли), заявил в рейхстаге в 1913 году, что «все, кто служили в армии определенное количество времени, вышвырнут меня вон, если я скажу, что взгляды офицерского корпуса на необходимость дуэлей постепенно, начиная с 1897 года, претерпевают значительные перемены. Многие дела по вопросу чести теперь улаживаются мирным путем; однако до 1897 года немыслимо было решить их иначе, кроме как путем поединка». В предыдущие годы тот же фон Гееринген уже указывал на семьдесят одно предложение о примирении, которое было сделано начиная с 1897 года, то есть почти по пяти случаев в год.

Лейтенант-полковник Фишер, связной военного министра с дуэльным комитетом в рейхстаге, в меморандуме, написанном для его шефа за несколько месяцев до Первой мировой войны, писал: «Такие убеждения (о необходимости дуэлей) не будут длиться вечно. Они изменяются со временем и вскоре полностью исчезнут». В последние несколько лет перед 1914 годом офицерские суды чести все чаще высказывали мнение, что офицер, возможно будучи пьяным, произносил оскорбительные слова или соблазнял жену другого человека, и таким образом от него нельзя требовать сатисфакции. Он должен просто исчезнуть из офицерского корпуса, и, следовательно, в дуэли отпадает необходимость. Здесь на первый план выдвигается личная мораль. А может, это было «истинным духом рыцарства и настоящей христианской моралью», как заявил военный министр Фалькенхайн в рейхстаге 13 марта 1914 года, говоря об усилиях, которые армия предпринимала в «давно прошедшие времена», пытаясь положить конец дуэлям?

Несмотря на все пробелы, статистика по дуэлям между офицерами в XIX веке достаточно интересна, чтобы оправдать мое стремление привести ее здесь. Цифры впервые были использованы, когда Бойен составлял проект указа о трибуналах чести. Они показывают, что с 1817 по 1929 год (то есть в последние тринадцать лет перед регуляциями Фридриха-Вильгельма III) всего из тридцати девяти серьезных дел, в среднем по три в год, привели к наказаниям: двадцать четыре из этих дуэлей закончились ранами, пятнадцать – смертью. Однако даже если и был вынесен судебный приговор (один за двадцать лет), то через несколько месяцев за ним следовало помилование, самое большее, через восемнадцать месяцев. Один человек, который был приговорен к суровому телесному наказанию, был прощен через шесть месяцев, «пожизненный заключенный» – через год, еще один «пожизненный» – через шесть лет. Четыре случая ареста сопровождались освобождением от службы, но похоже, что последний был вновь возвращен на службу в результате амнистии через четыре или двенадцать месяцев.

Между 1832 и 1842 годами, когда строгие регуляции 1829 года были в силе, ежегодные доклады главного аудитора по военной юстиции показывают, что двадцать девять случаев дуэлей (в среднем 2,5 в год) вызывали наказания – то есть немногим более, чем раньше. В пяти случаях поединки завершились гибелью одного из участников.

Первые четырнадцать лет действия регуляций 1843 года (то есть с 1843 по 1856 год) приводили ежегодно в среднем к исполнению 4,6 наказания, и эти цифры едва ли намного изменились в период с 1856 по 1961 год, ибо процентное содержание оставалось постоянным за последние двенадцать лет (с 1862 по 1873 год) существования этих регуляций. Согласно абсолютным цифрам, показатели поднялись до восьми, но мы должны помнить, что реорганизация 1860—1861 годов почти удвоила действующую армию.

С другой стороны, между 1874 годом (годом регуляций Вильгельма I) и 1885 годом (единственным периодом, в котором сохранились соответствующие цифры) ежегодный процент служащих офицеров, наказанных за участие в дуэлях, возрос с восьми до двенадцати.

Как только приказ Вильгельма II 1897 года помог восстановить базовый принцип, поддерживаемый Фридрихом-Вильгельмом III, ежегодная цифра для служащих офицеров сразу сократилась до четырех процентов, и с начала века до Первой мировой войны она снижалась еще больше.

Между тем данные для офицеров резерва оставались довольно постоянными. Хотя они заметно поднялись после 1876 года, они всегда были гораздо ниже, чем показатели для служащих в армии офицеров. Приказ 1897 года едва ли сократил эти цифры, и в результате с тех пор они казались больше по сравнению с цифрами для служащих офицеров. Этот факт вызывал частые дебаты в рейхстаге, что было также замечено и обсуждалось военным министром и военным кабинетом. Самое правдоподобное объяснение этого заключается в том, что офицеры резерва не рисковали своей жизнью, как это делали регулярные военнослужащие и как это было принято в закрытом круге офицерского братства и среди равных им в социальном отношении людей. Можно подозревать, что у резервиста имела место постоянная готовность получить оскорбление. У него имелась тенденция считать, что, находясь лицом к лицу с офицером, он хотя бы своим мужеством должен доказать, что является равным регулярному военному.

Я должен повторить, что эта статистика покрывает лишь наиболее серьезные дела о дуэлях, но даже так, взятые как целое, они показывают, что в последние сто лет перед Первой мировой войной регуляции по дуэлям и судам чести, выпущенные суверенами Пруссии, продолжали оказывать все большее влияние на представление офицеров о чести, чем, например, во времена Вильгельма I.

По вопросу дуэльных поединков среди офицеров баварский военный министр издал меморандум 1858 года (см. приложение 17). Однако нет необходимости обсуждать этот вопрос подробно, поскольку статья 61 германской императорской конституции 1871 года применила прусские правила и регуляции (включая регуляции по дуэлям и судам чести) к непрусскому контингенту в германской армии, включая баварцев.

Тем не менее был еще один вопрос, по которому Бавария существенно расходилась с Пруссией и другими государствами Германии: 1 января 1870 года процессы всех военных трибуналов в Баварии были сделаны доступными для общественности[25]. В последующие годы в рейхстаге и в прессе часто признавалось, что сокращение числа дуэлей среди офицеров-баварцев, по сравнению с другим контингентами, объясняется тем, что процессы выносились на публику. Газета Kolnische Volkszeitung проявляла особый интерес к этой проблеме, а статья, опубликованная 18 августа 1901 года, заставила прусского военного министра просить у своего баварского коллеги статистику дуэлей за прошедшие четыре года (1897—1900). На основании данных баварцев пруссаки рассчитали сравнительные цифры: соотношение служащих офицеров за 1900 год, в частности, было 7:1. В отношении дуэлей среди регулярных офицеров, впрочем, пропорция составляла 18:1 и была 10:1, если туда включали резервистов.

Если мы сравним эти баварские данные с приведенными ранее (например, для 40-х или 50-х годов, когда количество дуэлей было гораздо больше среди баварских офицеров, чем среди пруссаков), то мы можем сделать вывод, что почти полное исчезновение дуэлей в Баварии (доклады с 1897 по 1900 год показывают лишь один случай в год как для регулярных офицеров, так и офицеров-резервистов) во многом объясняется тем, что военные трибуналы были доступны для общественности. Возникает соблазн вспомнить высказывание Канта о том, что все меры, которые требуют публичности, по этой самой причине служат счастью людей, поскольку это является высшей целью всей политики. В любом случае эта баварская «публичность», похоже, предоставляет еще один аргумент для мнения, что этический кодекс офицерского корпуса не был столь пагубен, чтобы влиять на личную волю, – хотя вместо «не» следовало, вероятно, сказать «больше не».

Независимый, деспотичный, саморегулирующийся – коллективный этический кодекс по дуэлям утрачивал свою силу, и одним из наиболее заметных признаков этого было постепенное, но решающее изменение взглядов офицеров относительно необходимости личных дуэльных поединков и того, что в целом требовала их офицерская честь. Изменения эти привели к признанию фактора личной нравственности в более высокой степени, а также к перекладыванию ответственности за решение с личности на императора. В то время казалось, что достигнут эпохальный успех в деле порядка, одержана победа христианского духа над тиранией. За исторической аналогией следует заглянуть в глубь Средних веков, обратиться к триумфу легендарного рыцаря, святого Георгия, над языческими идеалами Зигфрида. И все же кто на заре XX века мог предвидеть, что произойдет менее чем через пятьдесят лет? В 1935 году Гитлер решил наградить фельдмаршальским жезлом пожилого германского генерала Эриха Людендорфа, и, когда тайный советник фюрера генерал Бек, в то время бывший начальником Генерального штаба, отказался доставить жезл, Людендорф отреагировал на этот отказ раздраженно: «Тирания способна убирать веховые столбы, называемые честью и свободой». Эти слова впоследствии оказались пророческими.

Людендорф служил на стороне Гинденбурга во время Первой мировой войны, с 1916 года и почти до горького и бесславного своего конца. Отчасти можно винить эту войну со всеми ее почти невыносимыми жертвами, с отчаянным утверждением национальной воли перед лицом зачастую превосходящей силы противника, в том, что абсолютное повиновение теперь было более важно, чем абсолютная честь. И все же первые симптомы этих перемен в глубинной природе офицерского корпуса, вероятно, проявились, по крайней мере, полвека назад. В 1860 году, когда принц Фридрих-Карл написал свое эссе (приложение 1), великая экспансия прусской армии заставила его офицерский корпус распространиться намного дальше за пределы древних социальных ограничений и впитать в себя много незнакомых элементов. Во многом этому способствовало то, что принц выдвинул концепцию о том, что офицерская честь превыше послушания. Между тем Фридрих Великий, руководствуясь опытом длительной войны, наверняка не стал бы выносить подобное суждение; соответственно, и в Первую мировую войну основной закон самосохранения охватил всю военную машину, а борьба не на жизнь, а на смерть поднялась до принципа абсолютной власти и абсолютной же ценности. Это был экзистенциальный принцип войны: он процветал и усилился благодаря противоположному опыту революции 1918 года; и именно на этих двух принципах офицеры рейхсвера из старой армии основывали свое мышление и чувствовали себя солдатами. Ни у кого не возникало сомнения, что они не потеряют единственную возможность утвердить эти принципы абсолютного повиновения. В циркуляре от 4 ноября 1923 года всем командующим офицерам Зеект фактически зашел настолько далеко, что заявил: «Солдатская честь опирается не на лучшее знание или представление, но на повиновение».

Основополагающее значение имело то, что циркуляр Зеекта откровенно объявил повиновение составной частью солдатской чести, и прежде всего – чести офицера. Генерал Рейнхардт, предшественник Зеекта, был достаточно профессионален, чтобы судить о том, в чем состояли главные достижения кабинета Зеекта. И он был не далек от истины, когда годы спустя писал об «успехах Зеекта в восстановлении дисциплины в армии». Не самое последнее место в этих успехах, которые можно записать на счет Зеекта, были его упорные попытки найти замену юрисдикции судов чести, которые были упразднены республикой как символы классовых привилегий. В конце января 1924 года он издал свой первый свод «Правил для поддержания достойного поведения в армии». На самом деле в прежние дни для этого имелась должность специального генерал-адъютанта. Его назначение облекало его исключительной властью, уполномочивало (если он не был раболепным придворным, а человеком независимым, справедливым по характеру) следить за тем, чтобы в армии поддерживался стандарт чести. При новом министре рейхсвера новые персональные отделы сухопутных и флотских сотрудников пользовались гораздо менее независимым статусом; вследствие этого у них было гораздо меньше власти, и полномочия их проявлялись намного слабее. То же самое относилось к кабинету министров рейхсвера, который (когда главой его был Шлейхер) был гораздо более озабочен политической стороной дел.

Конечно же многие из решений Зеекта в то время имели политическую окраску. Так, доктор Отто Гесслер, чье суждение можно расценить не более чем подозрение, наделял его политическим чутьем и даже политической амбицией. Этому политическому чутью мы, вероятно, можем приписать его план введения соответствующих регуляций для защиты чести не призванных на службу офицеров, хотя у него не было достаточно времени, когда он находился у власти, чтобы в деталях разработать свою идею. Был один вопрос, в котором он просчитался с политической точки зрения, – вопрос о дуэлях, ставший весьма деликатным в Веймарской республике. В течение нескольких лет Зеект весьма искусно удерживал его от того, чтобы он стал предметом публичного обсуждения. В начале октября 1926 года, как раз перед тем, как ему предстояло сложить полномочия (из-за того, что он незаконно принял принца Гогенцоллерна в качестве краткосрочного добровольца в рейхсвер), он подготовил новые правила по судам чести, которые могли вновь разрешать дуэли. Между тем доктор Гесслер, как министр, был вынужден указать, что раздел по дуэлям невозможен с политической точки зрения. Когда Зеект возразил, Гесслер переубедил его. Никакой иной подписи не требовалось, и он просто выбросил этот раздел.

Ненамного позже, когда национал-социализм глубоко проник в офицерский корпус и стал завоевывать все больше приверженцев даже среди высших чинов, решение Верховного командования армией, датированное 22 февраля 1937 года, вновь делало дуэльные поединки легальными. Озаглавленное «Вызовы на дуэли и последующие процедуры» решение называло дуэль крайней мерой защиты чести офицера, как индивидуальной, так и коллективной. Год спустя, 1 марта 1938 года, это положение было повторено в циркуляре «Защита чести», составленном главнокомандующим фон Браухичем (отрывок из него приведен в приложении 18). У каждого офицера должен был быть экземпляр циркуляра, а его главная цель состояла в том, чтобы изложить «способ, которым поддерживалась честь в офицерском корпусе». Основополагающий принцип звучал так: «Права и обязанности высшего офицера – наблюдать за честью офицерского корпуса и его членов, что не освобождает отдельного человека от права и обязанности следить за собственной честью… Всеми имеющимися в его распоряжении средствами он должен защищать или восстанавливать чистоту не только свою собственную, но и честь своей фамилии, а женатый офицер также ответственен за любой проступок или пренебрежение нормами морали его жены, которые затрагивают вопросы чести». Это последнее было абсолютным новшеством, которое почти полностью затмило аргумент «воспитания» и которое позднее стало столь популярной и варварской чертой национал-социалистического «порядка».

Весь тон этого документа, смесь нового со старым, насквозь отмечен нацистским менталитетом и стилем. Однако там можно еще было услышать отголоски более старых мыслей и понятий, например, когда упоминалось «сословие» офицеров и других чинов. И это несмотря на тот факт, что в других случаях любые ссылки на понятие «сообщество» встречались возражениями, а сам Гитлер издевался над своими генералами, как над «старомодными рыцарями с засиженными мухами представлениями о чести».

Этот документ важен как образчик мировоззрения наступившего времени; однако в преамбуле содержится одно предложение, которое заслуживает специального упоминания, ибо оно связано непосредственно со старым миром идей и со старым порядком вещей: «Истинная честь немыслима без уважения к чести других!» Эти слова принадлежали главнокомандующему армией Браухичу, а сам документ был подписан на церемониальном торжественном мероприятии. Браухич был высшим офицером на службе фюрера и государства. Исходившие от такого человека типично рыцарские слова, заимствованные из прежних времен, кощунственно звучали в ушах каждого немца. Однако даже убийство Шлейхера не побудило офицерский корпус к действию или к протесту, как и последующие нападки на приличия и честь, хотя их тайно и осуждали. В целом офицеры не воспользовались мудрыми словами Теодора Фонтеня: «Времена меняются; есть время для ожидания и подчинения, и есть времена, когда действие – первейшая из обязанностей… Достойно презрения – говорить людям, что главная добродетель человека – тупое подчинение. Наивысшее из того, что мы знаем, – это свобода и любовь». Поступок генерала Йорка при Таурогене[26] – исход долгого ожидания и тяжелой борьбы с самим собой, в которой вопрос был решен в пользу высшего интереса его страны и короля, – этот поступок теперь стал неуместным мифом. А человек, «который предпочел бесчестие, когда послушание не принесло чести» (как написано на его могильном камне), также был давно забыт. На самом деле «времена меняются», и теперь офицерский корпус предпочитал засыпать при малейших угрызениях совести, убеждая себя, что такие незначительные, пустяковые вещи случаются во время любой революции, что в любом случае следует во всем винить мелких сошек, подчиненных, и что в конце концов фюрер добился невероятных результатов дома и за границей и сделал так много для вермахта в частности, что такого рода нарушения порядка на самом деле следует отнести на его счет. До недавнего времени фактически для офицера физическое сопротивление могло быть названо мятежом, и, более того, для офицера старой школы и офицеров, служивших в Первую мировую войну, это было бы настоящим преступлением.

Это верно, что старшие офицеры того времени вынесли суровый приговор армии, которая попрала свою честь, когда не смогла отреагировать на преступное убийство Шлейхера. Однако мы не должны забывать (и даже желать забыть) о том, что в отношении вопросов чести германский офицерский корпус жил много лет, а может, с незапамятных времен по имманентным законам трагедии в классическом понимании Еврипида и Софокла или их наследника Шиллера. Это был разрушительный рок судьбы, что представление о чести, имевшееся у прусского офицерского корпуса и почти у всех немцев, было так тесно связано с суверенами и их службой. Это представление воспитывалось веками. А потом, когда все монархии пали, традиционная вера внезапно сменилась другой и показала иную, совершенно неожиданную, ужасную сторону. У офицерского состава похитили королевскую путеводную звезду, офицерский кодекс чести утратил свои закрепленные в веках свойства и сместился в опасный крен, в тревожное положение нестабильности. Затем мало-помалу офицерство, похоже, нашло новую путеводную звезду, новую центральную точку во власти: вначале в своде «Правил» генерала Зеекта, потом в позиции Бенка в отношении флота и, наконец, в Гинденбурге, поскольку тот являлся президентом.

Но затем последовали дальнейшие сокрушительные удары. Человека, которого Гинденбург еще недавно называл «богемским капралом», он лично назначил канцлером. Вскоре после этого Гинденбург умер; Гитлер сменил его на посту, став главой рейха и его вооруженных сил; и что еще хуже, обязал Бломберга немедленно привести весь офицерский корпус к клятве верности лично фюреру. Совокупный эффект всего этого сделал абсолютно верным постулат, что при условии, что монархические традиции еще живы в офицерском корпусе, там мог возникнуть предательский образ, миф о фальшивой монархии.

Новая динамичная личность во главе народа, рейха и вермахта без труда добилась абсолютного повиновения во всем, что ей было нужно. В прошлом монархам всегда приносили клятву верности; теперь же ее приносили лично фюреру, и очень скоро случилось так, что его личность перекрыла собой все, включая и представление о чести, как индивидуальной, так и коллективной. Не существует других возможных объяснений того факта, что генерал Йодль (которого я назвал здесь как типичного из бессчетного числа старших офицеров и генералов) мог 13 мая 1945 года сказать такое: «Как солдат я подчинялся и верил, что моя честь требует от меня сохранять послушание, в котором я поклялся… Я провел эти пять лет, работая молча, несмотря на то что я часто полностью не соглашался и думал, что приказы, которые я получал, абсурдны и невозможны. Я понимал, что с весны 1942 года мы не могли выиграть войну…» Этот кодекс чести был полезным орудием для обучения офицеров их долгу при старой, настоящей монархии, но при фальшивой монархии, диктатуре, это было обречено на некое фальшивое же существование. В этом, в частности, заключалась трагедия высшего офицерства. Эта трагедия уходила корнями в ту же почву, что и они сами, но она держалась на взаимной связи исключительно враждебных обстоятельств – войны, ее последствий, а также двух революций.

Каждая революция до некоторой степени является брешью в цепи последовательности. Несмотря на гражданскую войну, такая страна, как Соединенные Штаты, преодолела эту брешь. Появился Вест-Пойнт, восхитительное военное училище, которое осталось верным традициям лояльности, уходившим в год его основания – 1802-й. Эта традиция сама основывалась на проекте, составленном в 1783 году генералом Фридрихом Вильгельмом фон Штейбеном, который когда-то был офицером при Фридрихе Великом, а позже стал гражданином Америки. Германский гость непременно поразится тому, что представление о чести в Вест-Пойнт нашло отражение в девизе училища: «Долг, честь, страна» – оборот почти прусского характера. На другом полюсе в совершенно иных условиях, чем в Германии, имело место нарушение традиции, посредством чего большевики в 1917 году разложили царскую армию. Мы слишком мало знаем о том, каким образом Красная армия справилась с возникшей впоследствии проблемой.

Что же до нашей соседки – Франции, чья история имела так много точек соприкосновения с нашей собственной историей, то мы можем припомнить, что в 1959 году ее старейший и наиболее уважаемый генерал Максим Вейган прочитал лекцию перед офицерами Высшей военной школы, в которой он передал свой большой практический и технический опыт и дал представление о мыслях и чувствах французских офицеров. По вопросу, который интересует нас, следующий отрывок кажется нам наиболее характерным: «Здесь следует четко провести черту между честью и тем, что может быть не более чем «вопросом чести», ибо в последнем всегда больше работает частичка чего-то личного, такая как привязанность человека или репутация, которую следует сохранять… По этой причине мне кажется, что для офицера прежде всего важно избегать приношения клятвы, которая привязывает его к человеку… Ибо из этого может возникнуть вопрос чести, который может вызвать конфликт с самой честью, притупить чувство абсолютного долга и терзать совесть». Именно такому трагическому искушению подверглись лидеры национал-социалистов и германский офицерский корпус. И это трагическое положение затрагивало в еще большей степени глубинные принципы германского государства.