Глава 5

Республиканская интерлюдия

В соответствии с настроениями, царящими в стране, кампания, предшествовавшая выборам мая 1928 года, была спокойной и сдержанной, призывы – знакомыми, а речи – не зажигающими[19]. Политические вопросы не слишком интересовали электорат, одолеваемый материальными заботами. Тем не менее большинство партий не желали отказываться от идеологической борьбы и только частично касались экономических проблем, столь близких сердцам людей. Только экономическая партия без всякого стеснения выступила как экономическая инициативная группа, представляющая интересы малого бизнеса. Она заявила, что не слишком интересуется вопросом «монархия против республики» или цветами национального флага, а видит смысл своего существования в поддержании интересов своих сторонников. Она апеллировала к настроениям многих слоев и потому на выборах добилась определенного успеха.

Немецкая национальная партия, с другой стороны, отказалась приспосабливаться к меняющимся условиям в стране и дорого заплатила за это. Аграрные круги, уставшие от ее вечного обструкционизма, откололись и образовали собственную партию. (Такой же раскол произошел и в Немецкой народной партии в порядке протеста против преобладания промышленных интересов среди ее лидеров.) Слишком поздно (в апреле) немецкие националисты, наконец, оборвали все связи с непримиримыми монархистами, собравшимися в консервативное Главное общество. Жест был бессмысленным, поскольку лидеры провозгласили, что реставрация монархии остается их истинной целью, хотя теперь более отдаленной.

Свои главные усилия в избирательной кампании немецкие националисты сосредоточили на знакомом лозунге «больше власти президенту». Между тем в их рядах существовали некоторые сомнения в правильности этого призыва. Официальный деятель из Национального Союза немецких офицеров написал Вестарпу, что выступает за ограничение прав парламента, но не думает, что увеличение президентских полномочий приведет к этому результату. Он опасался, что, учитывая «личность того, кто на сегодняшний день занимает высшую должность в рейхе», возрастание президентской власти будет плохо встречено его окружением. Он предупредил, что положение может еще более ухудшиться после появления преемника Гинденбурга. Он будет, вероятнее всего, человеком, стоящим вне партий, возможно даже, зараженным пацифистскими взглядами. Вестарп признал, что опасения вполне понятны и их разделяет большая часть руководства партии. И все же руководство считает делом принципа вести борьбу против монополии власти парламентским большинством. При этом он добавил, что невелик шанс принятия этого предложения большинством (²/₃) партии, поскольку Гинденбург не захочет лишать сам себя власти. Тем не менее немецкие националисты продолжали настаивать на своем требовании с максимальной энергией и решительностью, какие только были допустимы в этой вялой кампании. В один из моментов они даже попытались вызвать повышенный интерес к своим требованиям, раздавая портреты Гинденбурга с их призывом. Распространение этих листовок, однако, пришлось прекратить, потому что президент выразил решительный протест против использования своего портрета в партийных целях. Он также отверг претензии народной партии на то, что она является «партией Гинденбурга», разъяснив, что «он не принадлежит ни к одной партии». Собственно говоря, партия ничего не потеряла, потому что использование имени маршала все равно не смогло разжечь энтузиазм электората.

Выборы 20 мая 1928 года, как и предполагалось, привели к выраженному сдвигу влево. Социал – демократы и коммунисты получили соответственно на 14 и 17 % голосов больше. За социалистов проголосовали некоторые члены партии «Центра»: рабочее крыло этой партии протестовало против коалиции «Центра» с националистами. Коммунисты, в свою очередь, получили поддержку лишившихся иллюзий социал – демократов, которые утратили веру в способность социалистов эффективно выражать их интересы. Обе партии также получили поддержку 4,5 миллиона новых избирателей. Кроме экономической партии, остальные несоциалистические партии понесли тяжелые потери. Многие из их бывших сторонников отдали свои голоса партиям, более решительно выражающим их экономические интересы, или вообще не явились на избирательные участки.

Большинство радикальных консерваторов также потерпели неудачу; только национал – социалисты избрали в рейхстаг горстку депутатов. Они понесли потери в некоторых регионах, но зато в других получили значительно больше голосов, чем в 1924 году. Более того, их победа над всеми соперничающими группировками сделала Гитлера неоспоримым лидером правых радикалов.

Если рядовые избиратели не проявляли большого интереса к глобальным политическим проблемам, их лидеры также не выражали готовности взвалить на свои плечи бремя правительственных забот. Характерной чертой недель, последовавших за выборами, явилось то, что ни одна из партий не рвалась к власти. И в первую очередь социал – демократы, казалось, не имели никакого желания воспользоваться своим успехом. В передовой статье, выражавшей сдержанное удовлетворение, главный партийный орган социал – демократов «Форвертс» призывал своих лидеров не уходить от сложной задачи формирования нового правительства. Какими бы ни были препятствия, они должны подходить к ним с верой и решимостью их преодолеть, а не просто в надежде увидеть переговоры сорванными или с тайным намерением, что они потерпят крах сами по себе. Журнал предупреждал, что, если занять выжидательную позицию и воздерживаться от прихода к власти, это поможет немецким националистам претворить в жизнь свое требование «больше власти президенту». Только 6 июня, то есть больше чем через две недели после выборов, лидеры партий решили, вопреки голосам левой оппозиции, потребовать в предстоящих переговорах пост канцлера. Но было очевидно, что это решение не было уверенным, и «Форвертс» раскрыла дурные предчувствия партийных лидеров, когда почти что с мольбой обратился к ожидаемым партнерам в новой правительственной коалиции отнестись к будущему сотрудничеству в духе конструктивизма и взаимопонимания. Зная, что в их рядах не хватает сильных личностей, социалисты опасались, что буржуазные партии будут блокировать попытки социальных реформ так эффективно, что их сторонники переметнутся от них к коммунистам. Страх перед этой ужасной возможностью присутствовал во всех их решениях и политических линиях.

В то время как социалисты не горели желанием взвалить на себя правительственную ответственность, буржуазные партии боялись, что они все – таки это сделают. Некоторые либеральные газеты предложили, чтобы канцлер был выбран из партии «Центра», потому что социалист может быть слишком негибким и прямолинейным из страха перед коммунистами. Центристы твердо отвергли предложение: они не станут способствовать мероприятиям, которые освободят от ответственности социал – демократов. Также немецкие националисты отвергли предложение обратиться к Гинденбургу, чтобы тот не назначал канцлером социалиста. Вестарп утверждал, что нет лучшего способа дискредитировать социал – демократов, чем позволить им некоторое время управлять. Он только надеялся, что нации не придется слишком дорого заплатить за такой урок.

Так Гинденбург оказался перед лицом знакомых трудностей, сопровождающих формирование совершенно нового правительства. Всегда неприятная, эта задача была стократ сложнее на этот раз, потому что ему приходилось доверить канцлерский пост социал – демократу. То, что ему придется назначить канцлером социалиста, Гинденбург сомнению не подвергал. Чтобы облегчить себе задачу, он даже попросил Вестарпа не критиковать слишком резко новое социалистическое правительство. К немалому удивлению президента, оказалось, что социалистический кандидат – Герман Мюллер – Франкен – человек весьма приятный, а его чувство юмора и энергичный подход к делу не оценить было невозможно. Позже маршал признался Гренеру, что Мюллер стал лучшим из его канцлеров, только жаль, добавил он, что такой хороший канцлер – социал – демократ. Правда, разногласия и столкновения партий слабее не стали, а Мюллеру – опытному тактику в вопросах внутрипарламентской борьбы, но не сильному лидеру – не хватало уверенности, чтобы объединить конфликтные интересы в некое подобие единства. Главные трудности касались противоречий с немецкой народной партией, чьи голоса были необходимы, чтобы обеспечить большинство в рейхстаге. Если бы Штреземан был в Берлине, эти противоречия, вероятнее всего, удалось бы урегулировать, но министр иностранных дел поправлял здоровье на юге Германии и не мог повлиять на особенно непримиримые элементы своей партии.

После нескольких недель бесплодных обсуждений Мюллер отказался от усилий сформировать правительство, основанное на формальной партийной коалиции. В этот момент Гинденбург вроде бы предпринял попытку создать правительство, которое было бы ему по сердцу. Он вышел через Мейснера на доктора Шольца – лидера правого крыла народной партии, чтобы узнать, не пожелает ли доктор возглавить новый кабинет. Шольц не выразил такого желания, очевидно посчитав план невыполнимым.

А тем временем Мюллер и Штреземан пришли к выводу, что дальнейшие переговоры между партиями вряд ли приведут к конструктивному результату. Они договорились, что Мюллер сформирует правительство не на основе формальных соглашений с соответствующими партиями, а посредством достижения договоренности с отдельными лидерами – людьми, имеющими в партийных советах достаточный вес, чтобы обеспечить поддержку правительства даже при отсутствии официального соглашения. Такой шаг был сделан, чтобы сдержать обструкционистскую тактику народной партии и заставить ее пойти за Штреземаном. Не обошлось без яростных протестов, но Штреземан сумел снизить накал страстей, пригрозив, что покинет партию, если он, ее лидер, будет вынужден подчиняться диктату делегации рейхстага.

Более серьезные трудности возникли в другой области. Партия «Центра» была согласна терпеть «кабинет личностей» только при условии закрепления поста вице – канцлера за одним из ее членов. Мюллер не имел особых возражений, тем более что кандидатом на этот пост был Йозеф Вирт, который в свое время так резко выступал против сотрудничества его партии с немецкими националистами, что был на грани исключения из партии. Именно по этой причине Гинденбург возражал против назначения Вирта. Он написал Мюллеру, что не видит никакой необходимости в таком назначении. Не забывая о своих президентских прерогативах, Гинденбург добавил, что не потерпит партийного диктата в формировании кабинета рейха. Он добился своего, но «Центр», оскорбленный таким отпором, отказался участвовать в новом правительстве, выделив только человека для связи. Для этой цели был избран Герард, ничем не отличившийся член партийной делегации рейхстага, который никак не подходил для «кабинета личностей». Герард взял на себя не имеющее особого значения министерство перевозок и, временно, министерство оккупированных территорий.

Только 28 июня, спустя пять недель после выборов, Мюллер завершил формирование кабинета. Тогда он еще был временным, потому что все понимали: как только инцидент с Виртом забудется, партия «Центра» получит еще одно или два места. Оставался нерешенным главный вопрос: действительно ли это будет кабинет «личностей», способный повести за собой свои партии. Начало деятельности снова было неудачным; не имея уверенности в степени поддержки, которую ему окажет рейхстаг, кабинет не осмеливался просить о вотуме доверия, а довольствовался одобрением его программы.

Да и Гинденбург не поддержал кабинет своим авторитетом. Он принял новый кабинет так же уклончиво, как и его предшественников, а принимая во внимание тот факт, что некоторые его члены были социалистами, вероятно, ничего большего от него нельзя было и ждать. И все же в каком – то смысле новое правительство, куда входили представители от левых социалистов до умеренных правых, было ближе к часто провозглашаемой Гинденбургом надежде на национальное единство, чем любой другой кабинет, существовавший во время его президентства. Также новый кабинет предположительно не был партийным правительством в обычном понимании этого слова. Именно по этой причине поддержка президента была чрезвычайно важна, она также помогла бы Штреземану, пытающемуся сплотить народную партию вокруг нового кабинета.

Однако Гинденбург предпочитал хранить молчание, и последующее развитие событий убедило его в мудрости такой тактики. За исключением неукротимых пангерманистов и непримиримых националистов, правые смирились с необходимостью включения социалистов в новое правительство. Но вскоре сохранять пассивность стало невозможно, и на открывшихся дебатах Гинденбург открыто получил выговор за свою молчаливую соглашательскую позицию.

Первым открыл огонь «Стальной шлем». Шокированные достижениями левых на выборах, его лидеры возобновили нападки на республику. И на ежегодном Дне фронтовых солдат, отмечавшемся через несколько недель после выборов, прозвучало предупреждение: «Партии, которые утверждают, что борются за свободу Германии и против международного марксизма, должны или доказать свою способность довести эту борьбу до победного конца, или уступить место другим». Потом они стали откровеннее и открыто обрушили свою ненависть на республику. Если раньше все соглашались, что форма государственного устройства не имеет особого значения, сейчас вопрос был поднят снова. «Мы ненавидим сегодняшнее государство всеми фибрами своей души, – заявил в публичном выступлении лидер одной из провинциальных организаций «Стального шлема», – мы ненавидим его… ненавидим… ненавидим. Мы будем бороться с системой, которая управляет сегодняшним государством, мы будем бороться с теми, кто поддерживает его, идя на компромисс».

Старые разочарования, задетая гордость и социальные предрассудки снова толкали их на неприятие парламентских методов переговоров и компромисса. Несмотря на многие весомые достижения республики в области внешней, социальной и экономической политики, бесцельные действия социалистов и уклончивая позиция буржуазных партий поддерживали огонь разгорающегося недовольства. По мнению представителей «Стального шлема», была необходима естественная энергия и неиспорченная чистота движения, нестесненного официальными программами и особыми обязательствами, чтобы противопоставить его стерильному рационализму республики. Это вдохновит нацию, оживит ее веру и чувства. Как заявил один из ораторов организации Эдвард Штадтлер, «<намного более «(программным» в политике движения «Стального шлема», чем сложные программы партий, для нас является дух движения, который никогда не был точно определен и который невозможно определить словами. <…> Потому что именно в нем суть политики, проводимой военизированным Союзом и «Стальным шлемом». Нами движут выдержка, вера, миф, жизнь за идею, героические деяния, готовность к подвигу, боевые лидеры, великолепные верные сторонники, солидарность рвущихся в бой людей, общество молодых, марширующие колонны, дух окопов, развевающиеся флаги, ритм военной музыки, гордость, которую не сломить. <…> Для нас программа – ничто, а жизнь, человеческие существа – все».

В этом выразился эмоциональный активизм, который ценит действие ради действия, не думая о последствиях и не связывая себя социальными и моральными условностями. В приведенных выше словах деятеля «Стального шлема», по определению Эдгара Юнга, содержалось кредо человека, движимого «(внутренним обязательством по отношению к голосу крови, который заставляет его оставаться иррационально неопределенным и выражать свои юношески неустойчивые взгляды с соответствующей непредсказуемостью».

Такому первобытному буйству эмоций спокойная сдержанность президента не могла не казаться презренной слабостью. Никогда не испытывавшие восторга по поводу Гинденбурга лидеры «(Стального шлема», однако, воздерживались от публичных критических высказываний в его адрес. Маршала даже приняли в ряды движения как почетного члена, но он никогда не был его почетным президентом, как считали многие. Лидеры «(Стального шлема» никогда не упускали возможности выразить свое уважение к президенту в официальных посланиях и прокламациях. Организация не изменила этой линии поведения и теперь, и его журналисты «шлепнули по рукам», хотя и мягко, пангерманистов, когда их лидер Класс осенью раскритиковал президента на ежегодном собрании Лиги пангерманистов. Но отношение «(Стального шлема» стало постепенно меняться. Теперь его критика тех, кто поддерживал существующую систему, идя на «(недостойные компромиссы», была направлена и на Гинденбурга, причем это все понимали, а его попытки, несмотря ни на что, поддержать его только как символ национального величия стали еще более откровенными. «Гинденбург представляет для нас бесконечность времени, историю, миф, национальную веру, – размышлял Штадтлер, – поэтому задача национальных лидеров заключается в том, чтобы использовать в собственных целях моральную силу, которую он представляет. Споры из – за Гинденбурга нам не помогут. Мы можем двигаться вперед, только воодушевленные искренней, человечной, динамичной верой в Гинденбурга. И нация, вдохновленная верой в Гинденбурга, пойдет за тем, кто возродит и обновит ту Пруссию и Германию, которые так блестяще воплощены в этом человеке». Маршал стал «(памятником далекого прошлого, которое уже никогда не возродится к жизни, – вспоминал позже один армейский офицер. – Люди проходят мимо него с почтением, они снимают шляпы, но не останавливаются – они идут дальше, как всегда поступают, проходя мимо памятника».

В то время как «Стальной шлем» сохранял видимость уважения и почтения к президенту, другие группы – и левые, и правые – больше не считали это своим долгом. Очень скоро стало ясно: никто, кроме разве что коммунистов, не критикует маршала сильнее, чем правые круги. Самые злобные атаки предпринимал Класс – неутомимый член пангерманской лиги. Как и все пангерманисты, он давно относился к президенту критически. Теперь же, утратив всякую сдержанность, он излил на маршала всю глубину своего презрения. «Ни один объективный наблюдатель не сможет отрицать, что, с тех пор как у руля государства стал господин[20] фон Гинденбург, дела у нас идут все хуже и хуже. За это президент ответственен перед настоящим и будущим Германии». Другие руководители национальных движений выражали аналогичные мысли. Среди них, что неудивительно, был и бывший кронпринц.

Если на таких критиков и можно было не обращать внимания, посчитав их аутсайдерами, то того же нельзя сказать о Немецкой национальной партии. Вскоре после выборов Вальтер Ламбах, один из молодых депутатов рейхстага, призвал партию снизить свои монархистские амбиции и приветствовать в своих рядах республиканцев. Гинденбург, заявил он, настолько плотно затмил Гогенцоллернов, что они больше не пользуются симпатией немецкого народа. Партия должна обратиться ко всем немцам и превратиться в настоящую национальную консервативную партию, если, конечно, она хочет иметь влияние в будущем. Однако немедленной реакцией партии было намерение исключить из своих рядов такого члена; позже, чтобы избежать раскола, он был восстановлен в партии, получив строгий выговор.

Таким образом, полностью урегулировать внутренние разногласия было невозможно. Отповедь Ламбаху сделал не Вестарп – официальный глава партии, а Гугенберг, выражавший интересы непримиримых. Ламбах, заявил он, является оппортунистом. Если он хотел бороться против монархистского движения, это следовало делать извне, а не находясь в рядах партии. О Гинденбурге Гугенберг не сказал ничего, хотя Ламбах выразил неуважение к нему весьма красноречиво. Такое упущение вовсе не было случайным. Являясь ведущим пангерманистом, Гугенберг всегда возражал против принятия маршалом республики. Не приходилось сомневаться и в том, что он одобрил публичную критику политики Гинденбурга Классом. Один из его помощников стоял на трибуне вместе с Классом, когда тот критиковал президента.

Выражающий интересы непримиримых Гугенберг возглавил партию в октябре 1928 года после ухода графа Вестарпа, которому надоели бесконечные внутрипартийные склоки. Его избрание было тщательно спланировано. Многие из коллег имели серьезные опасения и не спешили доверять ему лидерство. Все указывало на то, что партии необходимо более гибкое руководство. Благодаря наличию богатых финансовых ресурсов, широкого доступа к прессе и несомненного организаторского таланта, Гугенберг, однако, преуспел довольно быстро и стал бесспорным лидером. Гинденбург наблюдал за происходящими в партии переменами со смешанным чувством и видел, что его призывы к единству далеки от претворения в жизнь – дальше чем когда бы то ни было. С Гугенбергом у власти практически не было шансов на то, что партия будет продолжать свое осторожное сотрудничество с республикой. Его также тревожило, не ослабит ли тяготение Гугенберга к промышленным интересам партийную поддержку аграрного сектора. Когда Гугенберг явился, чтобы засвидетельствовать свое почтение как глава Немецкой национальной партии, президент предостерег его от продвижения интересов промышленности за счет сельского хозяйства.

Если растущее упорство правых удерживало Гинденбурга от помощи правительству Мюллера, отношение социалистов еще меньше способствовало пробуждению его энтузиазма к новому президенту. Один из главных споров избирательной кампании разгорелся вокруг бронированного крейсера, который собирался построить военно – морской флот. Первый взнос на его создание уже был разрешен предыдущим рейхстагом; его одобрил и рейхсрат при условии, что необходимая сумма может быть взята из доступных фондов. Во время избирательной кампании социал – демократы возражали против постройки корабля и попытались завоевать дополнительные голоса, выдвинув лозунг: «Вместо крейсера – бесплатная еда для детей!» Однако сразу после формирования нового кабинета Гренер настоял на том, чтобы необходимые суммы были ассигнованы. Хильфердинг – министр финансов от социалистов – нашел, что возможность выделить средства есть, и кабинет согласился приступить к строительству корабля. Решение было единогласным: чтобы избежать правительственного кризиса на столь ранней стадии, социалисты тоже проголосовали за. На кону стояла не просто отставка Гренера. Если он уйдет, поделился Хильфердинг своими опасениями с депутатом от «Центра», за ним может последовать и Гинденбург. Таким образом, неуверенность республиканцев меньше не стала.

Даже после решающей победы на выборах социалистические лидеры стремились избежать новых президентских выборов и предпочли, чтобы Гинденбург, хотя и неохотно, но все же поддерживавший республику, оставался на своем посту.

Необходимость и мудрость предложений флота можно подвергнуть сомнениям. Являясь начальным пунктом обширной программы, бронированный крейсер представлял собой довольно тяжелое финансовое бремя. Как раз в это время Штреземан пытался добиться снижения репарационных платежей Германии на том основании, что они легли непосильным бременем на экономику страны. В том же месяце правительство подписало пакт Бриана – Келлога, которым война не признавалась инструментом национальной политики. Также на повестке дня стоял вопрос, оправдано ли строительство крейсера с военной точки зрения, и последние выборы обнажили дополнительную проблему пересмотра вопроса в свете политических перемен. Настойчивость Гренера показалась левым свидетельством того, что рвущийся к власти милитаризм предпочитает игнорировать более насущные социальные и экономические проблемы нации.

По этим и другим причинам социал – демократы и коммунисты обрушились с резкой критикой на решение кабинета. Социал – демократы утверждали, что их министры, согласившиеся на подобное размещение средств, отказались от своей позиции и проголосовали вместе со всеми (вместо того чтобы воздержаться); министры пошли на это, чтобы сохранить единство. Инцидент показал, насколько неудачной была попытка Мюллера создать «<кабинет личностей». Не министры вели за собой делегации рейхстага, а делегации, как обычно, навязывали свою волю министрам.

Скандал явился очередным доказательством неумелых действий республиканцев, но он также выявил слабость позиции Гренера и Гинденбурга. Ни один из них не был полностью уверен, что военно – морская программа необходима и оправданна. Гренер откровенно признался, что стремился построить корабль для того, чтобы избежать давления со стороны правых газет. Позже он написал, что президент был готов положить проект на полку, и лишь благодаря его усилиям маршал принял положительное решение. Когда Гинденбург объяснял свою позицию Мюллеру, он оправдывал ее в первую очередь с политической, а не с военной точки зрения. Он тоже поглядывал вправо, когда дал понять, что может уйти в отставку, если проект будет отвергнут рейхстагом.

Что бы ни происходило, маршал всегда тянулся вправо. Именно немецкие националисты видели в крейсере символ полагающейся на свои силы Германии, веху на пути к лучшему будущему. С другой стороны, социалисты снова показали, что являются колеблющейся, ненадежной стороной. Их поведение укрепило убеждение Гинденбурга в том, что партийная политика и парламентарная система являются гибельными для Германии.

Гренер, как и Шлейхер, советы которого приобретали все больший вес в глазах президента, чувствовали, что их политика сотрудничества с республиканскими силами ставит их в весьма затруднительное положение. Социалистов мало тревожили проблемы, с которыми сталкивались генералы, зато попытки последних достичь компромисса с социалистами и демократами стали причиной недоверия к ним в «(национальных» кругах. Оно проявилось в участившихся нападках на министерство рейхсвера. Скоро нацисты и немецкие националисты стали соперничать друг с другом в выражении недоверия к системе «(канцелярских генералов», которые сидят в министерстве и не знают ничего о фронтовом духе. Непрекращающиеся довольно долго, эти нападки могли лишить Гренера не только доверия офицерского корпуса, но и встревожить Гинденбурга, без чьей поддержки обойтись было нельзя.

Эти соображения укрепили решимость Гренера достичь урегулирования вопроса со строительством крейсера. Он знал, что если уступит, то навсегда дискредитирует себя в глазах правых, а этого нельзя было допустить. Но пока курсом, который он выбрал для себя и рейхсвера, нельзя было следовать без твердой и постоянной поддержки рейхстага. Гренера и Шлейхера все больше занимал вопрос, где найти поддержку.

Гинденбург следил за развитием событий с возрастающей тревогой. Зыбкая коалиция, поддерживающая правительство, могла рухнуть в любой момент. Оставалась надежда, что партия «Центра» направит в кабинет еще одного или двух своих членов, которые укрепят престиж правительства, но переговоры между канцлером Мюллером и представителями «Центра» приобрели затяжной характер и не давали результата. В течение нескольких недель страна имела возможность наблюдать за весьма неприятным представлением – переругиванием вокруг мест в кабинете. В начале февраля 1929 года «Центр» «отозвал» своего единственного представителя – Герарда – из правительства. И опять «кабинет личностей» покорно подчинился требованиям партии.

Президент с тяжелым сердцем наблюдал за развитием кризиса, но воздерживался от вмешательства. Сделай он это, вполне мог бы убедить партии прийти к соглашению друг с другом. Его авторитет все еще оставался таким, что, по словам Штреземана, «многие кризисы закончились бы, как только президент произнес бы свое решающее слово, и формирование кабинета было бы отнято у парламентариев». Но Гинденбург не хотел брать в свои руки инициативу, если существовала альтернатива. Когда Мюллер сообщил ему о готовности кабинета продолжать работать после ухода Герарда, тот с готовностью согласился. И все же он чувствовал, что не сможет оставаться пассивным и далее. Близкие друзья осаждали президента многочисленными «я же вам говорил» и требовали действий. «Что вы собираетесь делать дальше? – поинтересовался неукротимый Ольденбург в разгар кризиса. – Все это направлено непосредственно против вас!» Гинденбург устало ответствовал, что не знает, но через некоторое время провел длительную беседу с Вестарпом. Он хотел знать, стоит ли ему вмешаться или лучше выждать и посмотреть, как пойдут дела. Президент не желал, чтобы в пассивности его обвинили правые. Вестарп предложил выждать до тех пор, пока несостоятельность правительства Мюллера будет продемонстрирована во всей полноте. Гинденбург принял совет с еще большей готовностью после заверения Вестарпа, что Немецкая национальная партия не обвинит президента в недостатке активности.

Гинденбургу казалось, что он лишь получил небольшую передышку, после которой ему все равно придется действовать. Вестарп подтвердил его уверенность в том, что правительство Мюллера не продержится больше нескольких месяцев. Когда оно падет, заявил маршал, он больше не позволит партиям устраивать базар вокруг формирования нового кабинета. Вестарпу пришлось разъяснить президенту, какие права у него имеются на такой случай. Гинденбург также обсудил со своим собеседником некоторые кандидатуры на пост канцлера. Он хотел найти человека приемлемого для правых, но не лишенного гибкости доктринера. Кандидатуру Гугенберга маршал отверг сразу, Гренера счел неприемлемым из – за большого количества оппонентов в рядах правых. Он спросил мнение Вестарпа о кандидатуре Шлейхера, а затем Носке. Упоминалось и имя Зекта, но по зрелом размышлении Гинденбург посчитал, что было бы неправильно назначать на такой пост генерала; это может быть расценено как признак диктаторских замашек. Здесь Вестарп воспользовался благоприятной возможностью, чтобы узнать больше о перспективных планах маршала. Все зависит от того, подчеркнул граф, чего президент хочет добиться. Собирается ли он управлять страной без социал – демократов и против них? Президент ответствовал, что это, очевидно, будет необходимо. Тогда, серьезно заметил Вестарп, не стоит сбрасывать со счетов личность, которая предлагает применение силы. «Проблема канцлера очень сложна», – вздохнул президент. Затем он снова выслушал заверения в том, что правые не станут его обвинять в отсутствии инициативы, и почувствовал огромное облегчение, поскольку его никто не вынуждает решать и действовать немедленно. Он признался Вестарпу, что ждет не дождется того дня, когда сможет удалиться в Нойдек, а чтобы продемонстрировать хорошие намерения, добавил, что тоже тогда присоединится к «оппозиции».

Вышло так, что прошел год, прежде чем маршалу пришлось действовать. Вскоре после визита Вестарпа Мюллер урегулировал свои разногласия с партией «Центра», и три ее члена, среди которых были две действительно заметные личности – Вирт и Штегервальд, – вошли в правительство, возродив его к жизни. Формирование жизнеспособного правительства стало делом первостепенной важности, поскольку в ближайшем будущем должны были начаться переговоры по проблемам репараций. Перед лицом этой необходимости партийные споры, наконец, были отодвинуты на второй план.

Хотя судьба правительства перестала быть первейшей заботой президента, «оппозиция» позаботилась, чтобы в наступившем году ему не пришлось скучать. Еще в январе она снова поставила перед Гинденбургом всегда болезненную для него проблему: прояснить, как он может одновременно быть преданным бывшему императору и Веймарской республике. По случаю семидесятилетия Вильгельма II сторонники «Стального шлема» торжественно провозгласили, что до сих пор считают себя связанными с монархией клятвой верности. Это заявление подняло и другой вопрос: может ли правительственное официальное лицо быть членом «Стального шлема», и, как его почетный член, Гинденбург оказался втянутым в противоречие. До сих пор он игнорировал антиреспубликанские выступления «Стального шлема» и считал свое членство приостановленным на период президентства, но не смог промолчать, столкнувшись с таким демонстративным отрицанием республики. Вмешался он с тем большей неохотой, поскольку «Стальной шлем» выражал чувства очень ему близкие. К большому удовольствию маршала, инцидент был урегулирован быстро и без проблем. На требование объяснений лидеры «<Стального шлема» представили ««аутентичное» толкование своего воззвания: «Стальной шлем» стремится добиваться своих целей только законными методами и теперешних государственных деятелей ни в коей мере не должно оскорблять чисто личное выражение преданности старых солдат бывшему главнокомандующему. Хотя такое объяснение вряд ли показалось удовлетворительным сторонникам республики, Гинденбург принял его и счел инцидент исчерпанным.

Но его трудности со «Стальным шлемом» и другими силами «(оппозиции» только начинались. В сентябре 1928 года «Стальной шлем» объявил, что вынесет на народный референдум требование усиления президентской власти. Это объявление продемонстрировало полное отсутствие политического чутья. Учитывая недавние неудачи партий, на поддержку которых можно было рассчитывать, худшего времени выбрать было нельзя. Немецкой национальной партии не было необходимости ввязываться в очередное провальное мероприятие, и ее лидеры убедили представителей «Стального шлема» отложить акцию до того, как будет найден более подходящий повод.

На поиски повода ушло некоторое время. В итоге неугомонные члены движения решили передать на референдум отказ от признания «лжи о военной вине». Вопрос казался тем более подходящим, что голосование можно было приурочить к решению о новом плане репараций, который был разработан комитетом финансовых экспертов в Париже. Этот план, известный как план Юнга – по имени американского председателя комитета Оуэна Д. Юнга, должен был заменить действовавший ранее план Дауэса и установить постоянную основу для выплаты Германией репараций. В результате долгих и трудных переговоров план фиксировал годовой размер выплат рейхом, обеспечивал некоторую защиту немецкой экономики и устранял предусмотренный планом Дауэса контроль кредиторов над железными дорогами Германии, Рейхсбанком и другим дополнительным обеспечением. С точки зрения немцев, преимущества нового плана Юнга были весьма ограниченными и могли подвергаться сомнениям, но зато план, наконец, устанавливал потолок, хотя и нереальный, обязательствам Германии, слегка снижал размеры немедленных выплат и являлся важным шагом на пути к восстановлению суверенитета Германии. Высказывалась надежда, что принятие этого плана укрепит доверие к платежеспособности Германии и поможет получить иностранные кредиты.

Более того, на завершающем этапе переговоров в Гааге Штреземан даже сумел заручиться обещанием Англии, что до 30 июня 1930 года последний британский солдат покинет Рейнскую область.

Тем не менее Немецкая национальная партия была полна решимости не допустить принятия плана Юнга. Возражать против него можно было хотя бы на том основании, что он устанавливал финансовые обязательства на шестьдесят грядущих лет, и внуки тех, кто сражался на фронтах Первой мировой войны, все еще будут выплачивать репарации за конфликт, который станет для них далекой историей. Правда, как предположил Штреземан, платежи, скорее всего, закончатся раньше, чем вырастет следующее поколение. Кроме того, его первейшей задачей было помочь поколению живущему, и пока еще никто не предложил, как можно это сделать лучше.

Первоначально немецкие националисты были уверены, что план Юнга вызовет серьезный внутренний кризис. С немалым удивлением они обнаружили, что ошиблись в своих ожиданиях. Стало ясно, что рейхстаг ратифицирует новый план. Тогда они попытались вовлечь Гинденбурга в борьбу против его принятия. Как бы националисты ни относились к президенту, они понимали, что его поддержка обязательна, если они хотят, чтобы проводимая кампания имела хотя бы минимальные шансы на успех. Если убедить Гинденбурга отложить на два месяца обнародование закона, которым рейхстаг введет в действие план Юнга, они смогут представить закон на плебисцит – такая процедура была предусмотрена конституцией. К тому же существовала надежда, что решение президента может быть интерпретировано как выражение его оппозиции плану, что придаст дополнительный импульс кампании.

Представлялось маловероятным, что Гинденбург пойдет на это. Когда Вестарп заговорил с ним об оппозиции немецких националистов плану Юнга, тот сразу ответил, что план представляет собой несомненный шаг вперед, по сравнению с планом Дауэса, и все контраргументы, по меланхоличному признанию Вестарпа, «отскакивали от него без какого бы то ни было эффекта». Ольденбург, очевидно, преуспел не больше, когда Гинденбург, отдыхавший в Нойдеке, навестил его в Янушау. Немецкие националисты, сомневавшиеся, что им удастся переубедить президента, договорились со «Стальным шлемом» организовать атаку на план косвенно, организовав референдум по вопросу «лжи о военной вине».

Однако в лагере националистов были и другие силы, не желавшие идти на компромисс. 9 июля в Берлине был создан государственный комитет по проведению референдума. Выйдя за пределы согласованного ранее плана, он объявил о подготовке референдума и против плана Юнга, и «против лжи о военной вине». Среди подписавших это заявление были Гугенберг, Класс, Зельдте и Гитлер.

Инициатива создания такого союза, в котором объединились представители большого бизнеса и нацистский лидер, который никогда не скрывал своего презрения к буржуазии, шла от Класса. Трудолюбиво составляя заговоры, направленные на уничтожение республики, Класс решил, что Немецкая национальная партия не сможет достичь этой цели без поддержки энергичной военизированной организации. Он не считал такой силой «Стальной шлем» и настоял на необходимости привлечения нацистов. Класс вовсе не был слепым поклонником Гитлера и всегда предупреждал об осторожности в отношениях с ним, но он безошибочно определил наличие кипучей жизненной энергии у нацистского движения, которой не хватало «Стальному шлему». Гугенберг, гордившийся своим умением добиваться желаемого за столом переговоров, не сомневался, что справится с Гитлером, и потому согласился на план Класса. В Мюнхен был срочно направлен эмиссар. Однако Гитлера было не так просто убедить вступить в союз с такими реакционерами, как Гугенберг и Класс, когда же он согласился на это предложение, то выдвинул собственные условия. Цену он запросил немалую: полную независимость в кампании и внушительную часть финансирования. А на случай, если его новые союзники еще не поняли, насколько он исполнен решимости идти собственным путем, Гитлер выбрал для связи Грегора Штрассера – самого выдающегося «социалиста» среди нацистов.

Довольно скоро Гугенбергу пришлось заплатить еще более высокую цену за сотрудничество своего нового союзника. Оппозицию плану Юнга следовало мобилизовать, представив на народный референдум «Закон против порабощения немецкого народа», так называемый закон о свободе. Этот закон требовал, чтобы правительство не только отвергло статью о военной вине, но также добилось ее официальной отмены бывшими вражескими державами. Кроме того, правительство должно было обеспечить немедленную и безусловную эвакуацию оккупированных территорий, независимо от принятия или отрицания решений Гаагской конференции. И наконец, правительство не должно было принимать на себя никаких обязательств, основанных на признании военной вины, в том числе предусмотренных планом Юнга. «Канцлер, министры и другие полномочные представители рейха», подписавшие договоры с иностранными державами в нарушение этих запретов, понесут наказание за предательство (статья 4).

Являясь, причем совершенно очевидно, порождением демагогической мстительности, закон не имел смысла. Да и каким именно образом правительство должно было заставить иностранные державы отменить положение о военной вине или обеспечить немедленную и безусловную эвакуацию Рейнской области, в законе ничего сказано не было. Также там не было и намека на то, что должно быть сделано, если Гаагские соглашения будут отвергнуты. Закон о свободе стал не чем иным, как обращением к самым низменным инстинктам нации, и это было еще более очевидно из карательных положений статьи 4.

Статья 4 действительно привела к ожесточенным дебатам в лагере националистов. К своему неудовольствию, немецкие националисты обнаружили, правда, слишком поздно, что ее можно применить и к Гинденбургу тоже. Они сразу потребовали, чтобы было разработано дополнение, исключающее ответственность президента, но нацисты оставили требование без внимания. Считая его главным оплотом республики, они начали энергично критиковать его в речах и газетных статьях, не понимая, почему ему должны быть предоставлены привилегии. Гугенберг, хотя и критиковал президента, опасался, что любая угроза, адресованная Гинденбургу, отпугнет многих потенциальных сторонников референдума. К тому же он все еще не отказался от надежды заручиться поддержкой президента в кампании против плана Юнга. В конце концов нацисты сдались, и статья 4 была изменена таким образом, что ответственность должны были нести «канцлер, министры рейха и их полномочные представители…». Но если президент таким образом освобождался от ответственности перед законом, оставалась еще ответственность моральная…

Нацисты категорически отказались убрать статью целиком, как предлагали националисты, поддерживавшие Вестарпа. И хотя Гугенберг не разделял их опасения, на этот раз он предпочел проявить единодушие. Нацисты оставались непреклонными, и, оказавшись перед лицом раскола или бунта в собственных рядах, Гугенберг сделал выбор в пользу Гитлера. Он сделал это с тем большей легкостью, поскольку серьезно сомневался, что закон о свободе когда – нибудь действительно станет законом. Референдум превыше всего, заявила правая оппозиция. По словам одного из лидеров «Стального шлема», референдуму предстояло заложить «твердый фундамент будущего, чтобы мы могли услышать всех тех, кто недоволен существующим положением». Сохранялась надежда, что время, выигранное благодаря отсрочке введения плана Юнга, может быть использовано, чтобы убедить президента изменить свою позицию. Зная Гинденбурга, инициаторы референдума верили, что ему будет легче выступить против плана, если пройдет референдум, чем если ему придется решать судьбу закона самому. Он всегда предпочитал вариант, при котором ему придется проявить меньше инициативы.

Заставить Гинденбурга выступить против плана Юнга – такова была главная забота Гугенберга. Даже если противодействие президента окажется неэффективным, оно вобьет клин между ним и правительством, а это само по себе уже станет весомой победой в кампании против республики. Ведь действительной целью «(национальной оппозиции» было уничтожение Веймарской республики. Один отставной генерал написал в «Новейших мюнхенских известиях»: «Давайте скажем откровенно: движение направлено против существующего в Германии режима». Или, как утверждала нацистская газета «(Народный обозреватель», «<это борьба за управление государством».

Как часть кампании, давление на президента оказывалось с разных сторон. Близкие друзья и старые товарищи, такие как Берг, настаивали, чтобы он открыто выступил против плана Юнга и отмежевался от правительства. По просьбе комитета по проведению референдума группа из двадцати двух бывших генералов и адмиралов, среди которых были Макензен, Тирпиц и верный Крамон, отправила петицию, в которой просила Гинденбурга встать во главе движения против угнетения Германии и разорвать Гаагские конвенции. Комитет даже мобилизовал некоторых родственников президента, чтобы те потребовали от него поддержки предприятия. Возможно, это были только слухи, но Гинденбургу доложили, что «(Железный фронт» собирается 11 августа, в День Конституции, устроить путч, и рекомендовали не посещать в этот день официальных мероприятий. Такие приемы были вполне в духе оппозиции – организовать отсутствие первого лица государства на торжественной церемонии, посвященной Дню Конституции, вызвав тем самым смятение в правительстве. Но выстрел оказался холостым: по совету Мейснера Гинденбург проигнорировал предупреждения.

Всем тем, кто настаивал не его противодействии плану Юнга, Гинденбург давал один и тот же ответ: лично он верит, что план Юнга, хотя и далек от идеального, представляет собой несомненный шаг вперед по сравнению с планом Дауэса. Кроме того, его всегда можно пересмотреть позже. Далее он добавлял, что не примет окончательного решения и тем более не станет выступать публично, пока не подойдет его очередь в соответствии с конституцией. Храня молчание, он надеялся остаться в стороне от борьбы.

Поэтому он пришел в ярость, когда комитет по проведению референдума, несмотря ни на что, попытался втянуть его в публичные дебаты. Союз Гугенберга и Гитлера был столь непрочным, что даже в попытке вынудить президента открыто высказать свое мнение они конфликтовали друг с другом. Газеты Гугенберга изображали президента требующим отклонения плана Юнга, а нацистские лидеры кричали, что Гинденбург поддерживает план, и обвиняли его во всех смертных грехах. В середине октября Гинденбург почувствовал, что должен защитить себя от нападок. В письме Мюллеру он выразил гневный протест против попыток и сторонников, и оппонентов референдума спекулировать на его мнении относительно плана Юнга. «Одна сторона утверждает, что я благосклонно отношусь к референдуму, другая заявляет, что я полностью поддерживаю принятие плана Юнга. Я хочу заявить, что не давал права никому, ни прямо, ни косвенно, обнародовать мои личные взгляды на эту проблему. Наоборот, я всегда давал понять, что отложу окончательное решение до тех пор, пока этот жизненно важный вопрос не будет готов к урегулированию. Тогда я определю, в соответствии со статьями 70, 72 и 73 конституции, обнародовать его или же отложить. До этой процедуры я оставляю свое мнение при себе». Двумя днями позже он пошел дальше и сказал Мюллеру, что считает статью 4 закона о свободе абсолютно неуместным личным выпадом. Канцлеру было дано право обнародовать, что президент против этого положения, и было опубликовано официальное коммюнике. Но когда правительство начало распространение плакатов с этими словами, доброжелатель из Немецкой национальной партии убедил президента, что его доброе имя используется республиканцами в своих целях, и Гинденбург настоял, чтобы все плакаты были изъяты, поскольку иначе он будет втянут в споры слишком глубоко.

Это было тяжелое время для президента. Он снова обнаружил, что находится не в ладах с бывшими товарищами, и необходимость отвергать их советы делала его глубоко несчастным и одиноким[21].

Даже если он до конца не понимал сложные составляющие плана Юнга, он все же не сомневался, что Германия получает ряд преимуществ, не последнее из которых – эвакуация Рейнской области на пять лет раньше первоначально установленного срока. В отличие от Берга, Ольденбурга и других он также понимал, что политическая слабость Германии ограничивает ее способность в заключении сделок и практической альтернативы достигнутому не существует. Отношение Гинденбурга к плану Юнга представляется тем более удивительным, поскольку, кроме его официальных советников, никто из сторонников плана не консультировал его по этому вопросу. Биограф Гинденбурга Вальтер Герлиц, имевший доступ к его личному архиву, говорит о множестве обращений оппонентов плана Юнга, но не упоминает ни об одном обращении его сторонников. Предположение, что никто из сторонников плана к президенту попросту не обращался, косвенно подтверждается сообщением Герлица о том, что после подписания плана Юнга президенту писали многие, пожелавшие выразить свое одобрение этого шага.

Правительство рейха, столкнувшись с волнениями, спровоцированными комитетом по проведению референдума, тоже не бездействовало. В радиопередачах, на публичных митингах и в широко распространяемых листовках оно стремилось отразить нападки на план Юнга. Правительство также ввело дисциплинарные меры против официальных лиц, активно выступавших за проведение референдума. Прусское правительство пошло еще дальше и запретило своим чиновникам подписывать соответствующую петицию или голосовать за референдум на основании того, что статья 4, порочащая высших должностных лиц рейха, нарушает конституционные права государственных деятелей обнародовать свои политические взгляды. Министр почт, однако, выяснил, что в некоторых частях страны оппозиция его служащих плану Юнга настолько сильна, что дисциплинарные суды, составленные из почтовых служащих, имели тенденцию оправдывать всех, кто принимал участие в референдуме, а государственным судом Пруссии меры правительства были признаны неконституционными.

Петиция – предложение была подписана 2 ноября. Она содержала подписи требуемых 10 % избирателей, и ее инициаторы теперь могли требовать рассмотрения законопроекта о свободе рейхстагом. Но полученные 10,02 % были не более чем каплей в море и делали иллюзорной надежду на недопущение принятия плана Юнга. Поскольку это и не было их действительной целью, организаторы референдума не видели причины отказываться от дальнейших действий. По их требованию законопроект о свободе был передан на рассмотрение рейхстага. Его судьба была заранее предрешена, однако последовавшие за его обсуждением дебаты давали еще одну возможность атаковать ненавистную республику. И снова сторонники законопроекта были откровенны, когда речь шла об их истинных мотивах. Как прямо заявил один из ораторов немецких националистов, «борьба за законопроект о свободе есть борьба против существующей системы». А поскольку Гинденбург в их глазах был неотъемлемой частью этой самой системы, нацисты теперь считали его законной мишенью для открытой атаки. Впервые даже на памяти старожилов президент подвергся яростному натиску в рейхстаге, причем со стороны депутата – некоммуниста. Критикуя отношение Гинденбурга к плану Юнга, нацистский оратор представил его человеком, полностью лишенным политического понимания момента, тупо повторяющим то, что ему скажут советники. Несколькими месяцами ранее Геббельс, критикуя президента, еще избегал упоминать его имя и говорил о нем как о «высшем должностном лице рейха», но в такой сдержанности больше никто не видел необходимости.

Законопроект был разгромлен рейхстагом, и тем не менее комитет по проведению референдума настоял на передаче законопроекта о свободе на национальный плебисцит. Проведенный 22 декабря плебисцит дал всего 5,8 миллиона голосов в поддержку законопроекта – примерно одну четверть от числа, необходимого для принятия закона.

После второй конференции в Гааге, на которой были урегулированы некоторые оставшиеся вопросы, план Юнга был передан в рейхстаг для ратификации. И снова на Гинденбурга обрушилась лавина писем и петиций, требующих, чтобы он воспротивился его принятию. Его осаждали друзья по Восточной Пруссии, правда больше желающие отвергнуть немецко – польское соглашение по монетарным и собственническим претензиям, которое обсуждалось параллельно с планом Юнга.

Чем больше подобных просьб и требований поступало в президентский дворец, тем больше беспокойства проявлял Гинденбург. По совету одного из своих доверенных лиц он настоял на получении новых заверений в том, чтобы план Юнга может быть пересмотрен. Он хотел, чтобы план был переработан для подготовки эвакуации территории Саара, которая должна была находиться у французов до 1935 года. Он также запросил информацию о предложениях относительно того, как будут финансироваться репарации, учитывая ухудшающуюся экономическую ситуацию. Мюллер смог убедить его в видимых преимуществах плана, а также в возможностях его пересмотра. Снова придя правительству на помощь, Гинденбург всячески старался объяснить своим оппонентам, почему план должен быть принят. Он почти не нашел понимания. На встрече с Гугенбергом страсти накалились больше, чем когда бы то ни было. Душевные муки, которые старый маршал испытывал в те дни, отразились новыми морщинами на его лице. «Вы знаете, я спокойный человек, – поделился он с Вестарпом, – но теперь я не спал уже несколько ночей. Это ужасное время». Другие посетители тоже видели, что маршала чрезвычайно тревожит его отчуждение от старых друзей и товарищей по оружию. У него не осталось сомнений относительно враждебности, которая существовала по отношению к нему в кругах, ранее считавших его своим. «Разве это не должно тревожить ваше превосходительство, – написал ему один из бывших офицеров, – что хорошо известный дрезденский общественный деятель сказал недавно, ссылаясь на одобрение национальных кругов: «Господин фон Гинденбург является беспристрастным по отношению к красным и розовым до «самовыхолащивания»? Хорошо известный общественный деятель из Силезии вопрошал с сарказмом: «Когда господин фон Гинденбург заявит о своей готовности стать президентом будущей Советской республики Германии?» Разве вас не тревожит, ваше превосходительство, что уже некоторое время не только принцы империи, но и также многие другие уважаемые люди выходят из залов, когда входит ваше превосходительство?» В подобном духе яростных выпадов ежегодное собрание партии немецких националистов воздержалось от отправки президенту приветственного послания, как это всегда бывало в таких случаях.

Но решение президентом уже было принято, и, когда правые сделали последнюю попытку – после принятия рейхстагом в марте 1930 года плана Юнга и польского соглашения – убедить его отложить их опубликование и устроить очередной плебисцит, он проигнорировал это требование. На следующий день после того, как рейхстаг принял оба законопроекта, Гинденбург подписал закон о плане Юнга. Он испытывал некоторые сомнения относительно польского соглашения, поскольку оно было принято незначительным большинством, да и его друзья из аграрных кругов высказывали сомнения относительно законности этого документа. Но по прошествии нескольких дней, когда советники убедили его в конституционности соглашения, он подписал и его. Уже на следующий день пангерманская «Немецкая газета» опубликовала на первой странице передовицу в черной рамке под названием «Прощальный привет от Гинденбурга», в которой Класс оплакивал вопиющую некомпетентность президента. Некоторые подразделения «Стального шлема» потребовали, чтобы Гинденбург был лишен почетного членства. После горячих дебатов на встрече руководящего состава предложение не было принято, но лидеры организации выразили свое глубокое разочарование президентом в принятой резолюции: «Поколение, сражавшееся на фронтах войны, из чувства ответственности не может идти за президентом, который верит, что может принять ответственность за порабощение немецкой нации на несколько поколений вперед».

В обращении к нации Гинденбург объяснил, почему он подписал законы. Он призвал народ считать вопрос решенным и сплотить ряды, работая ради лучшего будущего. Он указал на тяжелые экономические проблемы, стоящие перед нацией – безработицу, развал сельского хозяйства, – и призвал принять решительные меры к их ликвидации. «В письме к канцлеру, – заключил он, – я сегодня поручил правительству сделать эту работу, и я призываю всех немцев протянуть друг другу руки сквозь межпартийные барьеры». Обращение было составлено совсем не так, как предыдущие заявления: раньше были просьбы к нации и в крайнем случае запросы к правительству; теперь были инструкции и требования. Это обращение возвещало о начале новой фазы в непростой истории Веймарской республики.

Принятие закона о репарационном плане Юнга было последним весомым свершением веймарской демократии. Через две недели после подписания президентом всех законов кабинет Мюллера был вынужден подать в отставку. Ему на смену пришло правительство, основывающее свой авторитет на доверии президента, а не рейхстага.

Перемена не была неожиданной. Начиная с выборов 1928 года в стране копилось недовольство политической системой. Результаты выборов показали политическое безразличие и озабоченность материальными проблемами – тревожный симптом для вдумчивых наблюдателей. Трудности, с которыми столкнулся Мюллер при формировании и работе кабинета, тоже внесли свою лепту в общее недовольство. Люди почувствовали, что партийная деятельность в ее существующем виде – беспорядочная и непредсказуемая – не может продолжаться. Поступали предложения реформировать избирательную систему, ликвидировать мелкие отколовшиеся партии или дать правительству больше власти.

Однако большинство немцев не заботили процессуальные перемены; они судили о политике страны по людям, которые эту политику формируют, и им очень не хватало уверенных, энергичных лидеров. Многие голосовали за Гинденбурга в надежде, что он станет сильным рулевым, который поведет страну твердой рукой по определенному курсу, поддерживая порядок и власть и освобождая их от политической ответственности, которая их никогда не интересовала, и им не нравилось, что она вверена всей нации. Но маршал не оправдал их ожиданий; он не сумел объединить различные классы и интересы в связанное целеустремленное целое; не обеспечил он и политическое лидерство, которое было людям так необходимо. Первоочередным направлением деятельности правительства постепенно стали наведение порядка и освещение основной политической линии государства. Один из молодых лидеров правых кругов сформулировал всеобщее желание так: «Нам важна не форма государства, а его сущность – способность сохранять порядок». Не сумев отстоять свои права, не сумев вдохнуть в государство мощь, достаточную для выполнения его основных функций, республиканские силы утратили право управлять. «Эти времена требуют власти, – заметил ежемесячник «Дело» – печатный орган неоконсерваторов, неизменно привлекающий внимание молодых представителей интеллигенции. – Они устали от либеральных идеалов»[22].

Требование сильного лидерства выдвигали не только правые. Депутат от «Центра» заметил еще в 1926 году, что с уменьшением доверия к партиям возрастает необходимость в народном лидере. «Она отражает глубокую духовную потребность избирателей и сильнее всего ударит по тем партиям, в рядах которых нет подобных народных лидеров или которые по каким – то причинам уходят от сильного и смелого лидерства». Монсеньор Каас, избранный председателем партии «Центра» в 1928 году, озвучил очень похожие мысли: «Никогда еще немецкая душа не стремилась так страстно и нетерпеливо к великому лидеру в духе прежних времен, как в эти дни, когда нас одолевают национальные и культурные проблемы». «(Страстное стремление к сильной воле лидера и спасительным идеям распространилось по всей Германии, – писала либеральная «Дойче фольксвирт». – Настал час для немецкой демократии доказать, чего она стоит».

А социал – демократы, казалось, не ведали о глубине этого чувства. Их ведущие теоретические средства массовой информации практически игнорировали все предложения о реформировании политической и парламентской систем, так же как и звучащие повсеместно требования сильного руководства. В лице Отто Брауна они имели человека сильного и способного, пользующегося уважением даже у оппозиции[23]. «Уважение, которым прусский рейхскомиссар Браун пользуется в консервативных кругах, – писал «Дойче фюрер брифе», информационный бюллетень, близкий к промышленному крылу Немецкой народной партии, – относится не к его политическим воззрениям и еще меньше к действиям, а к манере его действий – целеустремленной, твердой, уверенной, решительной». Но только социалистическая партия не выбрала его на роль канцлера, да и его взгляды не имели, казалось, особого веса. Скорее всего, причиной тому была летаргия, а не убеждения, но социал – демократы непоколебимо верили в веймарскую демократию в том виде, в каком она существовала, и эта вера была несовместимой с надеждой на сильного лидера.

Таким образом, брешь между социалистами и буржуазными партиями неуклонно расширялась, а дальнейший упадок экономики усилил напряжение между ними. Однако политический импульс депрессии не проявился полностью до тех пор, пока рейхстаг не ратифицировал план Юнга. Существенная часть депутатов рейхстага находились в оппозиции к правительству Мюллера, но понимали необходимость принятия плана Юнга. Поскольку для этого требовалась поддержка социал – демократов, они позволили правительству продолжать работать до ратификации плана.

Когда же план Юнга был принят, конфликт интересов партнеров по коалиции раздул тлеющую искру в открытое пламя кризиса. Вряд ли стоит удивляться, что борьба сосредоточилась вокруг проблемы реорганизации страхового обеспечения безработных, главным вопросом которой было распределение увеличившегося финансового бремени, ставшего результатом ухудшения ситуации с занятостью. Это был не просто финансовый вопрос, поскольку он упирался в вечную и неразрешимую проблему взаимоотношений между трудом и капиталом.

Капитал доказывал, что не может принять на себя большее финансовое бремя, и считал более важным в условиях экономического спада снижать стоимость продукции, чем увеличивать свой вклад в страховой фонд. Наниматели требовали, чтобы платежи по пособиям существенно снизились. Со своей стороны представители трудовых слоев утверждали, что безработные получают едва ли достаточно, чтобы удовлетворить свои минимальные потребности, поэтому дальнейшее уменьшение пособий не может стоять на повестке дня. Но кроме сугубо экономических проблем, на кон было поставлено и нечто большее. Для трудящихся система страхового обеспечения безработных означала не только гарантию того, что жизненный уровень останется терпимым; они видели в ней также меру против попыток капитала использовать безработных против тех, кто имеет работу. Для нанимателей же такая система представлялась расточительной, открытой для злоупотреблений (что не отрицалось и трудящимися, только в другой степени) и с финансовой точки зрения несносной. Они видели в системе страхования прежде всего самоутверждение трудящихся и хотели ограничить ее вместе с коллективными требованиями и третейскими судами.

Политически этот конфликт интересов отражался в новых разрушительных тенденциях, которые угрожали существованию правительства Мюллера. Народная партия стала более определенной в выражении своей оппозиции «марксистской» политике. После смерти Штреземана в октябре 1929 года она проявляла все более отчетливое стремление выйти из коалиции с социалистами, а растущее меньшинство в социал – демократической партии желало уйти из правительства на основании того, что действенную помощь трудящимся можно оказать только активной оппозицией буржуазным партиям, а не сотрудничеством с ними.

После долгих и трудных переговоров правительство все же подготовило в марте 1930 года финансовую программу, которую все его члены, от социал – демократов до Немецкой народной партии, нашли приемлемой. Однако делегация народной партии в рейхстаге отвергла предложенное решение как несправедливое, хотя оно было разработано членом этой же партии, профессором Паулем Мольденхауэром, который в декабре 1929 года стал преемником Хильфердинга на посту министра финансов. В течение двух недель правительственная программа находилась в тупике, пока Генрих Брюнинг, финансовой эксперт партии «Центра» и глава ее делегации в рейхстаге, не предложил сложный компромиссный план, согласно которому окончательное урегулирование проблемы страхового обеспечения безработицы было временно отложено. Он надеялся, что позднее, когда страсти улягутся, в спокойной обстановке будет найдено устраивающее всех решение.

План Брюнинга был принят центристами и демократами, а после длительных колебаний и Немецкой народной партией. Смертельный удар по плану нанесли социалисты. Под давлением профессиональных союзов и радикального крыла партии они решили отвергнуть формулу Брюнинга. Они сделали это, отлично понимая, что их отказ, скорее всего, приведет к отставке кабинета и к образованию нового правительства, в котором они не будут представлены. Старый аргумент его умеренных членов о том, что партия могла бы работать ради достижения своих целей в правительстве, снова был забыт. Возможно, социал – демократы надеялись, что правительство представит план в рейхстаг, и там он будет или принят под давлением общественности, или отвергнут из – за позиции народной партии. Даже такой итог они сочли бы достижением, потому что непринятие законопроекта указывало бы на антисоциальное поведение немецкой народной партии и поддерживающих ее групп, а социал – демократы оказались бы истинными защитниками народа.

Но было уже слишком поздно. Мольденхауэр, который раньше был готов высказаться за принятие плана даже против своей собственной партии, больше не желал поддерживать его в рейхстаге. Измученный и тяжелобольной Мюллер принял решение отказаться от борьбы. Без полной поддержки своего собственного кабинета он знал, что битва проиграна. Он также знал, что если двумя неделями раньше Гинденбург мог согласиться ввести план чрезвычайным президентским декретом, то теперь он больше не имел такого желания ввиду очевидной неспособности правительства достичь соглашения. Поэтому кабинет решил подать президенту прошение об отставке, и, таким образом, последнее истинно парламентское правительство Веймарской республики покинуло политическую сцену.

Следует отметить, что во всем этом была своя печальная логика. За некоторым исключением члены кабинеты доказали свою неспособность разорвать партийные связи и придерживаться политической линии, которую считали правильной. В один из моментов Куртиус и Мольденхауэр были готовы бросить вызов собственной партии; по требованию Гинденбурга они бы остались в правительстве, несмотря на партийную оппозицию, если бы Мюллер получил от Гинденбурга полномочия ввести свою программу с помощью статьи 48. Но когда Гинденбург отозвал свое требование, Мольденхауэр сразу же вернулся в ряды партии, а Куртиус уклонился от решительных действий, отправившись кататься на лыжах в Швейцарию. Центристы тоже не хотели вступать в противоречия со своей делегацией в рейхстаге; они отказались возрождать первоначальную программу, поскольку партия уже приняла план Брюнинга. Да и социал – демократы не продемонстрировали независимость. Они сделали только вялую попытку повести партию за собой во время решающей встречи, на которой было отвергнуто предложение Брюнинга. Министры, вспоминал позже Штампфер, оставались в помещении только очень короткое время и не делали попыток отстоять план, который считали важным. Предоставив ведущую роль делегациям рейхстага, эти люди фактически отказались от своих правительственных функций. Веймарская демократия рухнула скорее из – за своей внутренней слабости, чем из – за нападок извне.

Те, кто хотел создать правительство, поддерживаемое президентскими чрезвычайными полномочиями статьи 48, внимательно следили за развитием событий. Предвидя исход, они были уверены, что их время приближается, и вели себя все более независимо, тем более что число их сторонников неуклонно росло. Идея президентского правительства теперь представлялась привлекательной многим, потому что его авторитарный характер предполагал возврат к стабильности империи. Создавалось впечатление, что он обещает быстрые и эффективные действия и, возможно, нанесет парламентской системе последний фатальный удар. За него ратовали промышленники, надеясь, что новый авторитаризм поможет им сократить права трудового народа и восстановить старую иерархию подчинения и зависимости. Аграрные круги разделяли эти надежды, так же как и все те, кому не хватало гарантии надежного гражданского состояния. Даже среди республиканцев возрастала потребность в сильном лидере, независимом от прихотей рейхстага.

В то же время политологи собирали свидетельства в поддержку законности правительства, основанного на президентской власти, а не на доверии рейхстагу. Карл Шмит утверждал еще в 1924 году, что чрезвычайные полномочия президента являются практически неограниченными, пока они не определены конкретно особым законом, а такого закона никогда не существовало. Коллега, помогавший Шмиту в то время, даже цитировал Гуго Прейсса, автора конституции. Прейсс писал в 1924 году, что время для такого закона еще не пришло и очень важно обеспечить как можно более широкие границы для конституционной диктатуры. Есть шанс, что она будет необходима даже больше, чем прежде. В то время большинство коллег Шмита с ним не согласились, но теперь его точка зрения уже была принята повсеместно. Влиятельный союз за реорганизацию рейха, возглавленный канцлером Лютером, широко ее пропагандировал, так же как и многие средства массовой информации. «Для нас, – писал «Бунд» в своих изданиях, – решающий момент заключается в том, что всеобщее убеждение в особом положении президента набирает силу. Мы хотим внести свою лепту в укрепление прав президента». Не только консерваторы поддерживали эти доводы. «Конституция, – писал известный либеральный юрист, – дает президенту все права, которые ему необходимы, чтобы выполнить свою задачу. Они просто были отодвинуты на задний план. Чем больше устраняется парламент, чем сильнее позиция президента, тем более реальными становятся его права, которые до сих пор существовали только на бумаге».

Формирование правительства, независимого от партий и снабженного чрезвычайными полномочиями статьи 48, уже некоторое время обсуждалось Гинденбургом и его советниками. Друзья и самозваные советники тоже требовали, чтобы Гинденбург сделал этот шаг, и, хотя маршал все еще колебался, его сомнения были делом времени, а не принципа. С первых лет своего президентства он противился разработке любых законов, касающихся специальных полномочий статьи 48, чтобы такой закон не ограничил его полномочия ниже предела, который он считал безопасным.

Среди его советников генерал фон Шлейхер был самым активным сторонником «независимого» президентского правительства. Он успел почувствовать вкус к нему в кризисные дни 1923 года, когда рейхсвер был наделен чрезвычайными полномочиями. С того самого времени он всегда надеялся, что придет день, когда будет установлена другая конституционная диктатура, правда желательно не военная. Двое его помощников были хорошими друзьями Карла Шмита, и Шмит обеспечивал законодательный фундамент для планов, с помощью которых Шлейхер надеялся снизить влияние рейхстага и восстановить внутреннюю стабильность. Эта надежда превратилась в срочную необходимость с возникновением и быстрым развитием нацизма. Всегда чувствительный к любой опасности Шлейхер был встревожен возможностью одновременного выступления нацистов и коммунистов и втягивания рейхсвера в гражданскую войну. Более того, поступающие доклады свидетельствовали о том, что все большее число юных офицеров рейхсвера симпатизировали нацистам и могли оказаться ненадежными в случае открытых столкновений. Его худшие опасения подтвердились, когда весной 1930 года был раскрыт заговор, имевший целью нейтрализацию армии в случае нацистского восстания. В случае такого развития событий недееспособное правительство Мюллера оказалось бы бессильным. Поэтому Шлейхер считал необходимым заменить его правительством, независимым от партии и парламента, обладающим силой и способностью эффективно справиться с экстремистскими группировками – и правыми, и левыми. Одновременно оно должно с пониманием относиться к целям рейхсвера и быть готовым поддержать его планы по перевооружению. А принимая во внимание возраст Гинденбурга, оно должно обладать достаточной властью, чтобы провести страну через кризис, который может последовать за смертью президента.

И Шлейхер приступил к разработке плана по формированию правительства, которое отвечало бы всем его требованиям. Он очень хотел, чтобы в новом правительстве участвовала хотя бы часть Немецкой национальной партии. Поскольку сотрудничество с непримиримым Гугенбергом не представлялось возможным, он подтолкнул партийных диссидентов подвергнуть сомнению лидерство Гугенберга. В дополнение к этой группе, которую возглавил депутат рейхстага Готфрид Тревиранус, Шлейхер надеялся привлечь внимание немецкой народной партии, «Центра» и демократов. Подходящим человеком для того, чтобы возглавить правительство, ему представлялся Брюнинг. Лидер центристов произвел на Шлейхера большое впечатление, как способный финансовый эксперт и безупречно честный человек. Ветеран, имевший внушительный военный послужной список, и участник борьбы со спартаковцами в 1918–1919 годах, Брюнинг пользовался уважением «национальных» кругов и, вероятнее всего, показался бы приемлемым и Гинденбургу. Брюнинг считал военную службу самым захватывающим периодом своей спокойной, лишенной острых впечатлений жизни и сохранил интерес к военным делам. Он не единожды приходил на помощь рейхсверу, когда рейхстаг собирался урезать ассигнования, поэтому можно было ожидать, что, став канцлером, он будет благожелательно относиться к особым нуждам армии. Социал – демократы тоже не должны иметь возражений против кандидатуры Брюнинга, потому что он был долго связан с католическим трудовым движением.

Но когда Шлейхер связался с Брюнингом, тот с ходу отверг все мысли о замене Мюллера. Он заявил, что обращаться следует к Гугенбергу – лидеру «(оппозиции», но переход к новому правительству следует отложить до тех пор, пока не будут выведены войска из Рейнской области. На возражение, что Гугенберг не пойдет на сотрудничество, Брюнинг предложил, чтобы Мюллер остался на месте.

Гинденбург считал само собой разумеющимся, что канцлер, опирающийся на его особое доверие, должен быть хорошо знаком ему лично. Он думал о таких кандидатурах, как его старый товарищ по оружию генерал фон Гальвиц, или бранденбургский помещик граф фон Арним – Бойценбург, или даже, возможно, сам Шлейхер. Если это должен быть лидер политической партии, президент предпочел бы умеренного националиста или представителя правого крыла народной партии. Он подумывал и о кабинете, который бы поддерживали все несоциалистические партии. Его самой большой заботой было обеспечить поддержку Немецкой национальной партии, потому что без нее правительство не будет иметь большинства в рейхстаге. Гугенберг, когда к нему обратились, был уклончив, и, к величайшему разочарованию президента, даже Вестарп сомневался, поддержат ли немецкие националисты такое правительство. Если бы это оказалось правдой, Гинденбург хотел бы продолжать работать с социал – демократами. Создавалось впечатление, что он пока еще не был готов обратиться к чрезвычайным полномочиям статьи 48 или распустить рейхстаг.

На протяжении следующих недель, в разгар кампании против принятия плана Юнга, он подвергся сильному давлению со стороны множества лиц, требующих, чтобы он отмежевался от правительства Мюллера. Хотя Гинденбург чувствовал себя глубоко несчастным, он не сдался. Когда Арним – Бойценбург потребовал, чтобы президент отверг план Юнга и польское соглашение и заменил правительство Мюллера другим, состоящим только из правых, Гинденбург грустно заметил на полях одного из писем: «(Правые снова покидают меня, как уже дважды ранее». А когда Ольденбург – Янушау предложил, чтобы президент ушел в отставку или не подписывал законы, тот ответил: «Что случится, когда я уйду? Если я останусь, позвольте мне делать то, что я считаю правильным».

Не имея возможности обеспечить поддержку Немецкой национальной партии нового правительства, президент продолжал работать с Мюллером. Приняв такое решение, он проявил удивительную активность, помогая правительству завершить свою финансовую программу. Когда народная партия начала протестовать против предлагаемого чрезвычайного налога, Гинденбург вмешался и в личной беседе с Шольцем потребовал, чтобы тот согласился на эту меру. В критической ситуации, сказал он, те, кто имеют хорошую работу, должны прийти на помощь безработным, но народная партия отказалась подчиниться, и президент подвергся яростным нападкам правых газет за помощь трудовым союзам в установлении диктатуры под парламентским прикрытием.

Другой бюджетный кризис вокруг ассигнований на нужды военно – морского флота оказался более чувствительным. Гренер попросил о выделении средств на постройку второго крейсера, а также о бюджетных ассигнованиях на подготовку кадров и приобретение амуниции. Социал – демократы выдвинули возражения по обоим пунктам, учитывая напряженное положение с финансами рейха, а «Центр» выступил против судостроительной программы. Гинденбург уговорил Гренера отложить работу по постройке корабля, но Гренер твердо стоял на своем по другому пункту. Когда он пригрозил уйти в отставку, президент настоял, чтобы его требования были удовлетворены. Как обычно, прозвучала завуалированная угроза, что президенту тоже придется уйти в отставку, и его аргументы опять были скорее личными и политическими, чем военными. Гинденбург сказал Мюллеру, что не желает расставаться с министром рейхсвера. Также нельзя ожидать, что он примет в высшей степени неприятный план Юнга и в то же время допустит отставку Гренера по той причине, что рейх не исчерпал все возможности перевооружения, оставшиеся открытыми для него Версальским договором. Через два дня после получения Мюллером президентского ультиматума кабинет сдался перед требованиями Гренера.

В конце января партия «Центра» заявила, что не примет план Юнга, если одновременно не будет одобрен бюджет. Поскольку план Юнга находился в серьезной опасности, Гинденбург снова вмешался. Он принял Брюнинга за день до голосования по плану. В то время как он мог быть принят и без поддержки «Центра», президент предупредил, что принятие плана незначительным большинством может вынудить его передать план на плебисцит. Брюнинг настаивал, что партия «Центра» хочет быть уверенной, соблюдая национальные интересы, что план будет дополнен соответствующими финансовыми гарантиями. Гинденбург пообещал, что использует всю свою власть для обеспечения хорошей финансовой программы. Получив эти заверения, партия «Центра» отдала свои голоса в поддержку плана Юнга.

Обязательство Гинденбурга включало в себя обещание, что он, если будет необходимость, даст Мюллеру полномочия распустить рейхстаг и введет бюджет чрезвычайным декретом (то, что он был готов это сделать, явствует из меморандума, который один из помощников Шлейхера составил для Гренера). Гинденбург также позаботился о том, чтобы предотвратить преждевременный план строительства, если народная партия попытается отозвать Куртиуса и Мольденхауэра. Они оба согласились остаться в кабинете даже ценой исключения из партии.

Но если Гинденбург хотел дать Мюллеру чрезвычайные полномочия, Шлейхер этого вовсе не желал. Генерал беспокоился, что таким образом усилят свою позицию антивоенные социал – демократы. В то же время он предвидел новые нападки правых. Побежденными окажутся те умеренные консерваторы, на чьей поддержке он основывал свои планы восстановления стабильных условий. Всех неприятностей можно избежать, если будет сформирован новый кабинет, стоящий над всеми партиями и возглавленный Брюнингом или Шольцем, если первый согласится. Некоторые источники утверждали, что Брюнинг согласится стать канцлером и остаться на своем посту, какие бы проблемы ни возникли. Шлейхер уже давно привлек внимание Гинденбурга к Брюнингу и теперь удвоил усилия.

Президент впервые встретился с Брюнингом в начале февраля, когда последний нанес ему визит, чтобы выразить свое почтение как вновь избранный лидер делегации рейхстага от партии «Центра». Гинденбургу понравилась строгая и непретенциозная фактичность Брюнинга, а беседа на военные темы выявила общие ценности и интересы. Но этого было недостаточно, чтобы назначить его канцлером. Являясь ортодоксальным лютеранином, маршал так и не смог изжить свое недоверие к католикам, и его протестантское сердце, должно быть, протестовало, когда доверие нужно было оказывать представителю католиков. Но Шлейхер знал, как преодолеть колебания маршала[24]. Он в ярких красках обрисовал эффективность возглавляемого Брюнингом правительства: оно восстановит порядок и дисциплину, оно будет достаточно сильным, чтобы облегчить положение сельского хозяйства в Восточной Германии (плачевное состояние которого, как подозревал генерал, было сильно преувеличено друзьями Гинденбурга), и оно ускорит претворение в жизнь планов перевооружения рейхсвера. Шлейхер пытался оказать и прямое давление на президента. Рейхсвер, настаивал он, не следует просить о помощи в подкреплении чрезвычайных декретов социалистического канцлера, а Гренер, вероятно по подсказке Шлейхера, прибег к доказавшей свою эффективность угрозе отставки, если Мюллеру будет дано право использовать специальные президентские полномочия статьи 48.

Гинденбург не находил ничего недозволенного в деятельности Шлейхера, которая уже вышла далеко за пределы границ, допустимых для неофициального советника. То, что генерал хотел защитить интересы армии и оградить ее от некомпетентности гражданских властей, казалось маршалу естественным и, вероятно, даже желательным и необходимым. Он и Людендорф занимались тем же самым в дни империи, а значит, Шлейхер и Гренер попросту следовали обычной процедуре. Шлейхер нашел полезного союзника в лице Мейснера, который согласился, что правый кабинет, пользующийся доверием президента и наделенный всеми необходимыми чрезвычайными полномочиями, будет наилучшим выходом из тупика.

Правительство Мюллера неосознанно сыграло на руку Шлейхеру. 18 марта Гинденбург отправил Мюллеру письмо, в котором просил о новой помощи сельскохозяйственным восточным областям. Докучливость аграрных друзей президента перешла все мыслимые границы. Чтобы удовлетворить их требования, маршал выдвинул условием своего подписания плана Юнга и польского соглашения ускоренное завершение Мюллером программы помощи сельскому хозяйству, которая находилась в стадии разработки. Кроме того, он потребовал, чтобы Мюллер инициировал дополнительно весьма щедрую программу помощи специально для востока, мотивируя, что он пострадал больше, чем остальные части страны. Письмо было написано тем же безапелляционным тоном, к которому он прибег в предыдущем послании, а чтобы давление на правительство оказалось эффективнее, письмо было немедленно опубликовано. Мейснер обратил особое внимание Шлейхера на это письмо, назвав его инаугурацией «лучшего, что мы можем иметь, – лидерство Гинденбурга, первую стадию и мост к вашему решению».

К неудовольствию Гинденбурга, правительство не желало действовать так быстро, как он хотел. Раньше, когда он выдвигал такие требования, то обычно получал свое и уже несколько лет вынуждал все кабинеты предусматривать весьма значительные суммы для помощи сельскому хозяйству. Он также внимательно следил, чтобы эти требования выполнялись раньше, чем другие, не менее срочные дела. Его настойчивость была такова, что, по словам статс – секретаря Пюндера, даже правительству Мюллера пришлось принять аграрную политику, что «ранее было невероятным для социал – демократов». Теперь же, когда друзья из аграрных кругов стали относиться к президенту с большой долей враждебности, он неожиданно столкнулся с трудностями, спеша им на помощь. Его друзья не были удовлетворены, даже когда кабинет согласился с пожеланиями Гинденбурга, отбросив свои предложения как неадекватные. «Ринг», печатный орган социальной элиты страны, посыпал солью раны, разразившись язвительной передовицей: «Старый фельдмаршал нашел подходящим, как Зевс, появиться на сцене и что – нибудь сказать. Но только то, что он произнес, – только слова, не подкрепленные убедительной силой его твердой воли. Гром Юпитера сопровождается молниями. Слова такого человека, как Гинденбург, должны сопровождаться действиями или по крайней мере волей к действиям. Однако партии обрекут на гибель любое действие. Президент все еще не видит, что любое действие, к которому допущены партии – прямо или косвенно, – обречено быть бесплодным».

В это время Гинденбург, судя по всему, отбросил все сомнения, которые у него имелись относительно плана Шлейхера. Если раньше он оттягивал решение, то теперь согласился на назначение Брюнинга главой правительства, которое придет на смену кабинету Мюллера. Очевидно, Мольденхауэру сказали, что президент больше не заинтересован в его пребывании на посту, потому что он изменил свою позицию по бюджету и вернулся к партии. Когда Мюллер 27 марта, после того как социалисты отвергли компромиссную формулу Брюнинга, спросил Мейснера, намерен ли президент дать ему чрезвычайные права, ответ Мейснера был уклончивым: «(Президент не будет связывать себя обязательствами в настоящий момент и примет решение, только когда кабинет достигнет соглашения». Поскольку соглашение теперь было невозможным, ответ был «<нет», и кабинет подал в отставку.

Уже на следующий день Брюнингу было предложено сформировать новый кабинет. Лидер центристов до последнего пытался найти парламентский выход из финансового тупика, потому что чувствовал, что время для решений Шлейхера еще не пришло. План генерала мог сработать, только если достаточное число членов национальной партии пойдет против Гугенберга, а в этом уверенности не было. Шлейхера предупредили о влиянии Гугенберга на партию; даже Вестарп все еще желал следовать за ним и поддержать его в борьбе против Брюнинга. Очевидно, Шлейхер и не ждал, что последователи Гугенберга покинут его, но надеялся – как выяснилось, напрасно, – что само существование группы Тревирануса и угроза ее расширения заставят Гугенберга пойти на сотрудничество. Возможно, он никогда глубоко не вдумывался в реалии политической ситуации. Нетерпеливый, излишне уверенный в себе, жаждущий, чтобы Мюллер побыстрее освободил пост канцлера, Шлейхер просто не мог больше ждать.

Гинденбург легко справился с колебаниями Брюнинга, пригрозив, что уйдет в отставку, если Брюнинг откажется занять пост канцлера. Одновременно он воззвал к чувству ответственности и дисциплины Брюнинга, некогда бывшего лейтенантом, заявив, что тот не имеет права покинуть отечество в трудный час. Пусть аргументы грешили непоследовательностью, они тем не менее возымели нужный эффект. «В конце концов, я не смог не откликнуться на призыв президента к моему чувству долга истинного солдата», – позже написал Брюнинг своему другу.

Брюнинг сразу принялся за формирование кабинета. Особый характер нового правительства ограничил выбор кандидатов на министерские должности. Зондировалась почва относительно нескольких потенциальных кандидатов, а Шиле – президент Земельного союза – был «мобилизован» Гинденбургом на пост министра продовольствия и сельского хозяйства еще раньше, чем Брюнинг был назначен канцлером. И все же Брюнингу пришлось преодолеть немало трудностей, прежде чем ему удалось выполнить свою задачу. Гинденбург заверил Шиле, что тот будет иметь его полную поддержку, и пообещал, что распустит рейхстаг и выпустит чрезвычайные декреты, если аграрная программа Шиле будет отвергнута. Ободренный такой весомой президентской поддержкой, Шиле настаивал на еще более далеко идущих требованиях, которые Брюнинг был готов выполнить. В конце концов Гинденбург вмешался, и все разногласия были урегулированы на условиях Шиле. 20 марта, спустя всего лишь двое суток после своего назначения, Брюнинг смог представить список своего кабинета президенту.

По своему составу новое правительство меньше отличалось от предшествующего, чем это можно было ожидать. Четверо социалистов были заменены новыми членами: Брюнинг (новый канцлер); Шиле, которому предстояло также осуществлять связь с Немецкой национальной партией, членом которой он оставался; Тревиранус, представлявший диссидентов из числа националистов, а также профессор Иоганн Виктор Бредт, специалист по конституционному праву в университете Марбурга и один из лидеров экономической партии, поддержка которой, таким образом, была обеспечена. Все остальные члены нового кабинета входили в правительство Мюллера, хотя в некоторых случаях в другом качестве. Перемены придали новому кабинету правую направленность, которая должна была сделать его привлекательным для Немецкой национальной партии. Правительство утверждало, что не является обычным партийным правительством и никакие межпартийные соглашения не предшествовали его формированию. Его называли правительством нового типа, «кабинетом Гинденбурга», черпавшим силы не из партийной поддержки, а из доверия президента. В качестве такового оно должно было возродить авторитет нового государства и снова сделать его уважаемым национальным институтом. Тот факт, что шесть членов нового правительства прошли службу на фронтах Первой мировой войны, за которую были награждены Железным крестом 1–го класса, был расценен как счастливая примета нового духа, признаками которого были чувство товарищества и идеализм. Новый кабинет предполагал действие и инициативу, конец пассивности и эгоизма, столь очевидно проявлявшихся в политике республики.

Итак, Веймарская республика вступила в новую, более счастливую эру своей истории.