Глава 2

Временная передышка

Гинденбург вернулся в Ганновер, где жил после своей отставки до самого начала Первой мировой войны. Встреча в Ганновере прошла так же помпезно и торжественно, как и отъезд из Кольберга. На станции его ожидал почетный караул и комитет, куда вошли видные представители муниципальных и государственных властей, а жители города с флагами и цветами образовали живой коридор, восторженно приветствуя именитого соотечественника.

Большая просторная вилла, заметно отличавшаяся от его скромных довоенных апартаментов, ожидала маршала в одном из пригородов. Муниципальная администрация предоставила дом в его распоряжение еще в 1918 году. Тогда решение было принято консервативным городским советом, но после революции социалистическая администрация Ганновера поддержала решение, поскольку тоже желала, чтобы национальный герой обосновался в Ганновере.

Даже оставив службу, Гинденбург не обрел уединения и покоя. Он не мог показаться на улице, не собрав вокруг себя толпу, дома его осаждали бесконечные посетители и делегации, ежедневно он был вынужден уделять несколько часов внушительному объему корреспонденции. К тому же утомительные дебаты относительно событий 9 ноября продолжались и после его приезда в Ганновер.

В дополнение ко всему Гинденбург решил писать мемуары. Этим занимались многие его коллеги – генералы, также вышедшие в отставку. Одни хотели только изложить на бумаге свои впечатления, тем самым дав вспомогательный материал для будущих историков и стратегов, другие желали защититься от обвинений в некомпетентности или выразить свое негодование тем, что их советами в критический момент пренебрегли. Гинденбург не принадлежал ни к одной из этих групп. Собственно говоря, даже идея написания мемуаров принадлежала не ему. Ее высказал издатель из Берлина Реймар Хоббинг. Причем Хоббинг имел в виду не обычное изложение впечатлений и военного опыта маршала. Он хотел, чтобы тот рассказал о своем внутреннем мире, об этических и духовных ценностях, которые привели его, прусского и германского офицера, к величию. Книга должна была учить и вдохновлять, стать лучом надежды во мраке всеобщего смятения и отчаяния. Ее сразу же предполагалось перевести на другие языки – Хоббинг был уверен, что откровенный рассказ о физическом и духовном совершенствовании маршала укрепит престиж Германии в мире. Чтобы обеспечить быстрое завершение книги, издатель предложил привлечь к ее написанию группу анонимных авторов, которые будут работать под руководством Гинденбурга.

Сначала Гинденбурга идея не увлекла. Но потом он навел справки и счел, что над ней все же стоит подумать. Его заверили, что такая работа действительно сослужит хорошую службу нации в час волнений и всеобщего хаоса, она окажет благотворное влияние на людей, для которых маршал остался единственным символом величия Германии. Конечно, следует всячески избегать сенсационности, но это может быть достигнуто, если избегать полемики. Книга станет «духовным отчетом» немецкому народу, «поднимется высоко над ежедневными спорами и ссорами, над добром и злом». Доводы произвели впечатление на Гинденбурга, но он все же продолжал сомневаться. Необходимо было еще выбрать соответствующего издателя. Некоторые советники считали, что Хоббинг имеет склонность к громкой, навязчивой рекламе и не удовлетворится сдержанной, спокойной информацией, которую требует подобная работа. К маршалу по вопросу написания книги обращались многие. В конце концов, когда за дело взялся старый консервативный издательский дом С. Хирцеля из Лейпцига, Гинденбург дал свое окончательное согласие.

«Из моей жизни» – так была названа книга, написанная Гинденбургом при содействии одного из его бывших помощников, полковника фон Мерца. Она не имела целью внести большую лепту в широко развернувшиеся в то время дебаты, касавшиеся стратегии войны. В ней, конечно, были отражены военные события, но в основном, в соответствии с предназначенной ей ролью, она описывала личность и взгляды маршала. Спорные моменты обходились: якобы имевший место срыв Людендорфа во время сражения при Танненберге был затронут лишь вскользь, да и то без упоминания имен. Есть ссылка на имевшиеся случаи вмешательства Гинденбурга в политику, но о кризисе, связанном с мирной резолюцией рейхстага, и трениях между правительством и Верховным командованием, приведших к отставке Бетман – Гольвега, не упоминалось вообще. Увольнение Людендорфа и отречение императора сильно приукрашены; описание военного краха тоже, но между строк отчетливо виден намек: причиной военного поражения явился развал внутреннего фронта, а вовсе не усталость войск. «<Как Зигфрид, сраженный предательским копьем угрюмого Хагена, рухнул наш фронт». Таким образом, в своей книге Гинденбург придерживался версии «удара в спину», приведшего к военному коллапсу, хотя в частных беседах неоднократно говорил и о военных поражениях, ставших его причиной.

Книга должна была служить вполне конкретной цели – внедрить в умы читателей понимание необходимости большой и сильной армии. Но, подчеркивая ценность такой армии для страны, маршал касался не столько ее военной, сколько социальной и образовательной функции. Армия преподносилась как бесценная школа дисциплины, самоотверженности, умения выполнять приказы. В ней воспитывались характеры, формировалось чувство ответственности, присутствие духа, умение добиваться своей цели. Нет и не может быть замены такому образованию, которое обеспечивает армия. Немцам, вероятно, более чем другим народам, необходима дисциплина, которую может привить только военное обучение. Без нее маршал не видел перспективы для нации – только упадок и вырождение.

Помимо создания армии, было сказано в книге, в стране необходимо восстановить национальную монархию. К этой цели стремились поколения немцев, и именно она не далее как полвека назад заложила основу величия Германии. Личная заинтересованность Гинденбурга еще более усилила этот тезис. Совершенно очевидно, своей книгой Гинденбург стремился окончательно избавиться от обвинений в нелояльности в отношении монарха и монархии. Он подчеркивал свою неизменную преданность и благодарность императору и королю, выражая ему свое глубочайшее почтение. С неменьшим уважением писал он о Вильгельме I, зато имя Бисмарка упоминал лишь изредка и крайне сдержанно[9], словно боялся, что деяния канцлера могут приуменьшить авторитет суверена.

Неприязненное отношение маршала к политике прослеживается в книге от начала до конца. Сам Гинденбург приписывал это своему солдатскому воспитанию. В особенности он предостерегал своих читателей против партийной политики, которая слишком легко превращается в поле сражения мелких интриг. Он выражал надежду на воссоздание единого могущественного государства, уходящего корнями в авторитарные традиции старой Пруссии. Он был уверен, что Германия обязательно достигнет этой цели, необходимо только, чтобы схлынула захлестнувшая ее волна беспорядков и демагогии. «С этой уверенностью я откладываю перо в сторону и отдаю свою доверие вам – немецкой молодежи».

Книга была тепло принята представителями высшего и среднего класса и, даже подвергнувшись жесткой критике социалистической прессы, нашла путь в дома большинства рабочих. За очень короткое время было продано несколько сот тысяч экземпляров. Книгу дарили на Рождество и на дни рождения. Ее успех может показаться удивительным, даже несмотря на глубокое почитание народом ее автора, поскольку написана она, мягко говоря, не слишком хорошо. Языку явно не хватает стиля и изящества, а что касается содержания, она почти ничего не добавляла к широко известным фактам. Однако несомненное достоинство мемуаров «Из моей жизни» – в их простоте изложения. Книга давала понятный всем обзор военных событий, хотя и значительно менее точный, чем более солидные мемуары Людендорфа. Непритязательная в литературном отношении, она все же стала бестселлером, добротным историческим повествованием, предназначенным для самого широкого круга читателей, и с блеском выполнила те задачи, для которых была создана.

Прежде чем книга увидела свет, Гинденбург получил еще одну возможность защитить честь старой армии. В августе 1919 года Национальное собрание создало комиссию, призванную разобраться с проблемой ответственности за начало и продолжительность войны. Расследование должно было установить причины, приведшие к взрыву 1914 года, а также выяснить, могла ли война быть завершена раньше на приемлемых условиях. Кроме того, комиссии было поручено изучить взаимоотношения между военными и гражданскими властями и расследовать повторяющиеся обвинения о нарушении Германией международного законодательства при ведении военных действий. Существовала надежда, что комиссия сумеет урегулировать противоречия в этих вопросах раз и навсегда. Одновременно расследование должно было помочь избежать выдачи «<военных преступников» союзникам. Если бы комиссия установила, что немцы виновны в нарушении международного законодательства, то конкретные лица должны были предстать перед специально созданным государственным судом.

Комиссия приступила к работе. Поскольку союзники собирались в самом ближайшем времени представить список лиц для экстрадиции, промедление было чревато большими неприятностями. Среди вопросов, которые надлежало прояснить, одним из первых стоял пункт о реакции немцев на мирные инициативы президента Вильсона 1916–1917 годов. Могло ли военное противостояние прекратиться на приемлемых условиях еще тогда, если бы Германия не приняла решение перейти к неограниченной подводной войне? Почему Германия предприняла сей судьбоносный шаг и по какой причине Верховное командование настаивало на этом, несмотря на предостережения канцлера? Чтобы получить ответы на эти вопросы, в качестве свидетеля был приглашен Людендорф.

Подкомитет, ответственный за эту стадию расследования, намеренно воздержался от приглашения Гинденбурга. Комитет и без того уже стал объектом яростной критики со стороны правых, которые назвали процедуру позорной. Не было смысла добавлять себе неприятности, вызывая маршала как обычного свидетеля под присягой. Политическая ситуация и так была чрезвычайно напряженной, и обострять ее было опасно. Да и вряд ли от Гинденбурга можно было ожидать большого вклада в расследование. Комитету была хорошо известна роль, сыгранная им во время войны, так же как и то, что он вряд ли обладает информацией, неизвестной Людендорфу. Но когда Людендорф был вызван для дачи свидетельских показаний, он отказался явиться без маршала. И хотя такой ультиматум был прямым нарушением закона, члены комитета капитулировали и пригласили Гинденбурга. Маршал согласился, но, как и следовало ожидать, эта новость спровоцировала взрыв недовольства деятельностью комитета со стороны правых.

У Людендорфа имелись основания настаивать на присутствии маршала. В своих мемуарах он утверждает, что расследование ведения Гинденбургом войны должно было продемонстрировать раз и навсегда абсурдность всей процедуры, но это, несомненно, было вторичным соображением. Главные мотивы Людендорфа были не бескорыстны: понимая, что его авторитет падает, генерал надеялся предстать в лучшем свете в лучах неослабевающей популярности маршала. Если же не получится, маршал, по крайней мере, разделит с ним всю полноту ответственности.

Оба военных появились перед подкомитетом 18 ноября 1919 года. Пребывание Гинденбурга в столице превратилось в триумфальное чествование национального героя. Правительство воздало ему должное, выделив специальный автомобиль для комфортабельного путешествия из Ганновера. Армия, которая тоже не могла упустить подобный случай, отправила на станцию почетный караул. Два офицера были назначены его помощниками, а у ворот виллы Карла Гельфериха, немецкого государственного деятеля, у которого остановился Гинденбург, была выставлена стража. Толпы народа приветствовали маршала на улицах, где бы он ни появился. Если ему и было неприятно рассказывать о своих военных решениях, он был стократ вознагражден за эти неудобства теплым, сердечным приемом. Когда же всеобщий восторг спровоцировал демонстрации, маршал посчитал своим долгом сдержать эмоции берлинцев. В своем обращении к жителям столицы он попросил их избегать любых действий, которые могут, как он выразился, нарушить общественный порядок и помешать движению транспорта. Когда же некоторые демонстранты стали настойчиво советовать ему, уже на пути в рейхстаг, не появляться перед комитетом, он, не скрывая раздражения, сказал: «Не тревожьте меня. Я исполняю свой долг». Если бы в назначенный день не началась сильная метель, очевидно, были бы предприняты более решительные попытки удержать его от свидетельства. Несколькими днями ранее, когда народ ошибочно решил, что Гинденбург направляется в рейхстаг, толпа студентов вынудила его повернуть обратно. В день, когда он действительно выступал в качестве свидетеля, улицы патрулировались войсками, а его сопровождала вооруженная охрана.

Гинденбург прибыл хорошо подготовленным. Гельферих и его товарищи по партии решили использовать появление маршала перед комитетом для заранее срежиссированной атаки на республиканский режим и левых демократов. Посовещавшись с Людендорфом, они тщательно разработали свои планы. Было подготовлено заявление для маршала, которое он должен был зачитать перед комитетом. После этого Людендорф ответил бы на все возникшие вопросы. Не следовало идти на риск и подвергать маршала унизительному допросу, в процессе которого он, возможно, сделал бы вынужденные опасные признания. Гинденбург с готовностью согласился на предложенный план, который отводил ему устраивающую его второстепенную роль в предстоящем спектакле, – именно роли второго плана всегда предпочитал Гинденбург в трудных ситуациях.

Члены комитета приняли военных с большим почтением. Когда Гинденбург и Людендорф вошли, все присутствующие встали; председательствующий – депутат от демократов Готхейн – лично проводил их на свидетельское место, которое неизвестные почитатели украсили хризантемами и черно – бело – красными лентами. Готхейн открыл заседание и, обратившись к маршалу, принес извинения за причиненные ему неудобства. «(Комитет бы с радостью избавил вас от неудобств, связанных с вашим появлением здесь, а также от трудностей, вызванных путешествием в зимний период. Но, поскольку генерал Людендорф придал большое значение тому, чтобы вы свидетельствовали вместе с ним, нам пришлось просить вас об этом». Ответ Гинденбурга был вежливым, хотя и прохладным: «Позвольте заметить, что я всегда считал своим долгом находиться рядом со своим преданным товарищем по оружию в дни великого противостояния и благодарен судьбе за то, что она предоставила мне такую возможность. Я также благодарен за то, что были приняты меры для облегчения тягот моего путешествия».

После этого обмена любезностями Готхейн попросил маршала принести присягу как свидетеля. И тут возникли некоторые трудности. Гинденбург настаивал, чтобы Людендорф зачитал подготовленное заявление, в котором они оба отрицали свою обязанность давать показания, потому что все ими сказанное может подвергнуть их опасности уголовного преследования. Свидетели не обязаны давать показания, в соответствии с применяемым в данном процессе уголовным кодексом, если их ответы могут быть использованы против них. Они заявили, что готовы свидетельствовать, но если откажутся от своего права не давать показания, то только для того, чтобы помочь установить историческую правду. «Только зная историческую правду, немецкий народ может оправиться от потрясений и обрести былое величие, и только ради этого мы готовы дать свидетельские показания под присягой». Председатель постарался представить это заявление как «изъявление частного пожелания свидетеля», и оба военных были приведены к присяге.

Готхейн задал Гинденбургу первый из серии вопросов, которые были переданы обоим свидетелям заранее. Он касался неограниченной подводной войны. Когда было решено, что эту всеобъемлющую кампанию нельзя больше откладывать, и почему? Как и было договорено, Гинденбург проигнорировал вопрос, а вместо ответа зачитал подготовленное для него заявление. Оно не имело ничего общего с заданным вопросом, его целью было только оправдать методы ведения военных действий Верховным командованием. В стремлении вести войну до победы, подчеркивалось в заявлении, Верховное командование всегда считало себя исполнителем воли народа и армии. Армия храбро сражалась до конца, в то время как народ оказался слабым, недисциплинированным, а ошибки правительства в конце концов неизбежно привели к военному коллапсу. Здесь он не только повторил то, о чем писал в своих мемуарах, но и пошел еще дальше. Распад гражданской морали, заявил он, начался еще до того, как он и Людендорф приняли Верховное командование в августе 1916 года. «Когда мы приняли командование, мы подали правительству ряд предложений, целью которых было сосредоточение сил всего народа для скорейшего окончания войны на благоприятных для нас условиях. <..> Все мы знаем судьбу этих предложений. <…> Я стремился достичь всестороннего и деятельного сотрудничества, а был встречен слабостью и отказом действовать. С тех пор и до самого конца мы никогда не были избавлены от беспокойства, сумеет ли наш народ в тылу выстоять до победного окончания войны». Более того, разрабатывались планы, и Верховному командованию о них было известно, направленные на подрыв морали в армии и на флоте. «Цели, предполагаемые нашими лидерами, стали недостижимыми. <…> Наши операции были обречены на провал, конец представлялся неизбежным, а революция была краеугольным камнем всего».

Затем Гинденбург произнес слова, вошедшие в историю: «Английский генерал справедливо заметил: «Немецкая армия получила удар в спину». Надежному ядру армии невозможно приписать вину. Ее действия, так же как и действия офицерского корпуса, вызывают наше общее восхищение. Вполне понятно, на ком лежит вина. Если нужны другие доказательства, их можно найти в заявлении, сделанном британским генералом, а также во всеобщем удивлении наших врагов своей победой». В заключение маршал добавил, что всегда был единодушен с Людендорфом, когда дело касалось важных решений. «Мы вместе несли тяготы тревог и тяжелой ответственности. И сегодня мы предстали перед вами вместе, мы, отвечавшие за идеи и методы Верховного командования начиная с августа 1916 года». Людендорф был вполне удовлетворен и, как он отметил в своих мемуарах, почти готов был забыть прежние обиды – в конце концов, что прошло, то быльем поросло.

Готхейн неоднократно пытался прервать Гинденбурга, поскольку заявление не отвечало на поставленный вопрос, но маршал не обращал на его протесты никакого внимания. Когда он закончил чтение, Готхейн повторил вопрос, касающийся решения 1 февраля 1917 года – времени начала неограниченной подводной войны. Гинденбург ответил очень кратко и отослал председательствующего к Людендорфу. Обстановка в зале начала накаляться. Людендорф говорил непоследовательно и самоуверенно, обсуждение часто прерывалось весьма бурным обменом мнениями между ним, председателем и другими свидетелями. Гинденбург хранил полное спокойствие и довольствовался лишь редкими короткими репликами. Заседание закончилось в общем – то ничем, но после этого не слишком приятного инцидента комитет решил больше этих свидетелей не приглашать. На следующий день Гинденбург отбыл в Ганновер, сопровождаемый восторженными митингами и демонстрациями. На станции его снова ожидал почетный караул – проводы прошли на высшем уровне.

Так состоялось официальное рождение легенды об «ударе в спину». Собственно говоря, эта идея существовала и ранее, но не так броско выраженная. В действительности она была высказана еще до окончательного военного коллапса, когда Людендорф с вновь обретенной уверенностью в могуществе армии уведомил правительство, что продолжительное сопротивление зависит от настроя «домашнего фронта» на продолжение борьбы. Легенда была неумышленно поддержана союзниками, когда они настояли, в противоположность обычной практике, на ведении переговоров о перемирии с гражданскими, а не с военными властями. Генералы, таким образом, были избавлены от ответственности за принятие условий перемирия и получили возможность распространять и поддерживать миф о непобежденной армии, преданной коррупционерами – политиками. На эту версию теперь дал санкцию Гинденбург. При столь могущественной поддержке все противоречащие документальные свидетельства и экспертные мнения оказались совершенно неэффективными.

Беседы, которые вел Гинденбург в Берлине, касались не только его подготовки к появлению перед следственным комитетом. Ряд посетителей прибывал с совершенно другой целью. Выборы Эберта президентом рейха были временными, они основывались на временной конституции, которую Национальное собрание поспешно создало в первые же дни своего существования. 11 августа 1919 года в Веймаре была обнародована постоянная конституция, в соответствии с которой началась подготовка к выборам нового президента.

Не приходилось сомневаться, что Эберт снова станет кандидатом на этот пост от социал – демократов. При тяжелейших обстоятельствах он выполнял свою работу с достоинством и очевидной эффективностью. На новых выборах он вполне мог рассчитывать на голоса буржуазии, центристов и демократов, иначе говоря, победа ему была практически гарантирована. Кандидат от правых сил мог рассчитывать обойти Эберта, только если ему удастся оттянуть голоса буржуазии. Хотя номинация Гинденбурга не вызвала энтузиазма в феврале 1919 года, некоторые лидеры правых считали, что атмосфера изменилась достаточно радикально, чтобы он стал человеком, имевшим реальный шанс победить Эберта.

Лидеры Немецкой народной партии с энтузиазмом поддержали это предложение. Некоторые возражения против кандидатуры маршала возникли только в Рейнской области и на юге Германии якобы на том основании, что Гинденбурга не следует втягивать в партийно – политическое соревнование. В действительности они были вызваны недовольством, высказанным в прусских военных кругах. Тем не менее большинство партии поддержало своих лидеров. В августе 1919 года, менее чем через две недели после принятия новой конституции, исполком партии решил представить имя Гинденбурга народу. Буржуазия сплотилась вокруг него. Штреземан – глава народной партии – доказывал, что никакой другой буржуазный кандидат не осмелится выступить против. Его кандидатура не должна была рассматриваться как наступление монархизма, просто президентство Гинденбурга облегчало монархистам принятие новой ситуации.

Немецкие националисты ухватились за предложение с таким же энтузиазмом. Являясь партией преимущественно монархии и армии, они считали себя особенно близкими маршалу. Все сомнения, связанные с его ролью в отъезде императора 9 ноября, были забыты – люди хотели видеть Гинденбурга своим кандидатом. Под осмотрительным руководством Оскара Гергта, бывшего прусского министра финансов, большинство партии еще не проявило обструкционизма последующих лет и было готово, с некоторыми оговорками, сотрудничать с Веймарской республикой. Имея президентом маршала, лидерам партии будет даже проще проводить свой умеренный курс, преодолевая сопротивление особенно упрямых членов партии, упорно отрицавших возможность сотрудничества с новым режимом.

Решающая встреча с Гинденбургом, касающаяся его выдвижения кандидатом в президенты, произошла во время его пребывания в Берлине. Гергт и Штреземан явились, чтобы получить его согласие. Нельзя сказать, что их визит явился для маршала полной неожиданностью. Они уже обращались к нему с письмом, и, проконсультировавшись с доверенными лицами в Ганновере, Гинденбург выработал ответ. При определенных условиях, сказал маршал, он готов дать свое согласие. Но он не примет предложение, если ему предназначают роль номинальной фигуры, которой придется работать с социалистическим правительством. Посетители заверили маршала, что ввиду очевидного усиления правого крыла у него нет оснований опасаться такой возможности. Предстоящие выборы в рейхстаг наверняка завершатся поражением левых. Они также были весьма убедительны, когда речь зашла о шансах на победу. Гинденбург не желал подвергать себя разочарованию поражения. Прояснив все волнующие его вопросы, маршал сказал, что больше не имеет возражений против своего выдвижения, хотя, конечно, такое развитие событий вызовет необходимость жертв с его стороны. Но, как убежденный монархист, он чувствует необходимость посоветоваться с императором и потом даст свой ответ в течение ближайших двух недель.

Бывший монарх дал добро, и вскоре началась подготовка к предвыборной кампании Гинденбурга на непартийной основе. Когда, спустя несколько недель, Людендорф связался с маршалом, решение о выдвижении кандидатуры последнего уже считалось свершившимся фактом. Официальное объявление последовало 8 марта 1920 года.

Однако выборы так и не состоялись. Злосчастный Капповский путч, имевший место в середине марта, спутал все политические планы. После этого события Гинденбург уже не мог действовать вне партии, да и уверенности в нужном исходе выборов теперь не было. При таких обстоятельствах Гинденбург немедленно объявил о снятии своей кандидатуры. А последовавшее предупреждение союзников о том, что они не потерпят избрания человека, возглавившего список «<военных преступников», убедило маршала в правильности принятого решения. Он всегда стремился избавить свою страну, да и себя тоже, от тех трудностей, которых можно было избежать.

Капповский путч явился отражением грандиозных трудностей, преследовавших молодую республику с первых дней ее существования. После войны, закончившейся поражением, экономическая ситуация в стране продолжала ухудшаться. Буржуазия была крайне обеспокоена продолжающимися волнениями и желала восстановления в стране порядка и стабильности. Казавшаяся бесконечной череда забастовок, демонстраций и столкновений подтверждала пессимизм тех, кто с недоверием отнесся к установлению республиканского режима. Другие, принявшие его, теперь пришли к выводу, что их личная и экономическая безопасность напрямую зависит от восстановления в стране традиционного авторитарного правительства. Страхи усилились, когда рабочие, неудовлетворенные тем, что делало для них правительство, устремились в ряды независимых социалистов и коммунистов. А если новый режим оказался неспособным поддерживать порядок внутри страны, он тем более не сможет, считало бюргерство, поддержать свое существование дипломатическими усилиями. Национальная непримиримость, казалось, несла в себе единственную надежду на лучшее будущее. Ходили слухи о сомнительных сделках правительства и партийных лидеров, и, хотя большинство из них были необоснованными, они накаляли и без того непростую обстановку. Повсеместно звучали требования перемен, но большинство тех, кто их требовал, видели единственный выход в новых выборах, посредством которых социалистический президент и левое большинство в рейхстаге будут устранены.

В военных кругах тоже ждали перемен, и даже ходили разговоры об установлении военной диктатуры под руководством Носке, впрочем, не слишком серьезные. Когда Носке отказался присоединиться к заговорщикам, разговоры быстро смолкли. Тем не менее недовольство офицерского корпуса усиливалось, в его рядах открыто высказывалось раздражение политикой определенных министров, не скрывавших своего недоверия к военным. Однако большинство генералов не желали прибегнуть к насильственному свержению правительства. Старые военные понимали, что такая акция не найдет поддержки у населения.

На фоне всеобщего недовольства и волнений 13 марта 1920 года произошел военный путч, зачинщиками которого стали всегдашние сторонники вооруженного восстания. Учитывая колебания большинства армейских командиров, путчисты рассчитывали в основном на фрайкор, у которого была своя, особая цель – избежать расформирования корпуса, которое правительство собиралось провести по настоянию союзников.

Капповский путч был прямым отрицанием всего того, за что Гинденбург выступал после краха монархии. Путчисты отвергали попытки, всегда ассоциировавшиеся с именем маршала, построения моста от монархии к новому государству. Те, кто запланировал и поддержал восстание, никогда не пользовались таким глубоким уважением, каким нация окружила Гинденбурга. Лидер путча – Вольфганг Капп – был восторженным почитателем Людендорфа и считал, что именно генерал, а вовсе не старый маршал, явился организатором и вдохновителем побед армии. Он недолюбливал Гинденбурга за его неизменную медлительность и осторожность и не мог простить ему поддержки республики в первые месяцы ее весьма непростого существования. Его союзники – Людендорф и его бывший помощник полковник Бауэр – разделяли недоверие к маршалу. Не был Гинденбург и популярной фигурой во фрайкоре, поддержавшем путч: в глазах этих не имеющих корней авантюристов степенный, хладнокровный и неизменно сдержанный маршал казался им человеком, ищущим легкий выход из любого кризиса. Многие говорили о нем с откровенным презрением. Они отказывались видеть в Гинденбурге символ национального единства, который способен вдохновить нацию и повести ее к новому величию. Генерал фон Лютвиц, военный лидер Капповского путча, был более терпим к маршалу, но даже и он не желал иметь с ним ничего общего.

Начало путча ускорила попытка правительства, предупрежденного о заговоре, отстранить Лютвица от командования. Даже не посоветовавшись с Каппом, Лютвиц решил, что пришло время действовать, и приказал частям фрайкора двигаться на столицу. Поскольку армия отказалась защищать правительство, у кабинета не было средств остановить Лютвица. Правда, он успел вовремя покинуть Берлин и обосновался сначала в Дрездене, а потом в Штутгарте. Так оказалась сорванной главная задача Каппа – он рассчитывал арестовать застигнутых врасплох министров. Планы Каппа оказались расстроенными во многих отношениях. Поскольку планировалось нанести удар в конце марта или в апреле, он не успел завершить формирование правительства, и, как оказалось, сделать это ему было уже не суждено.

В результате произошло то, что можно назвать только трагикомедией ошибок и путаницы. Даже несмотря на присоединение к путчу отдельных частей рейхсвера, Капп сразу понял, что все потеряно. Переговоры с ненавистными ему социалистами были не более чем жестом отчаяния, а в один из моментов полной деморализации он даже принял делегацию независимых социалистов. Через несколько дней, когда некоторые депутаты народной партии потребовали, чтобы он призвал Гинденбурга на его прежнее место, а сам перешел под его командование, Капп даже выразил готовность пойти на это, хотя и не испытывал к маршалу симпатии. Однако, принимая во внимание тот факт, что большинство офицеров и генералов не пожелали поддержать его, путч в любом случае был обречен на провал. Всеобщая забастовка, объявленная профсоюзами и одобренная законным правительством, ускорила конец путча. Уже 17 марта Капп бежал из Берлина, где он четырьмя днями ранее объявил себя канцлером, его «министр обороны» Лютвиц последовал за ним спустя несколько часов.

В те дни Гинденбург оставался в стороне от событий. Имея некоторую информацию о планах Каппа, он лишь выразил свое неодобрение этих планов. Он ненавидел хаос гражданской войны, да и, скорее всего, чувствовал безнадежность этого предприятия. За три дня до начала путча маршал прибыл на празднование годовщины создания фрайкора «Гинденбург», стоявшего недалеко от Ганновера, но его визит не носил политического характера, и он был не менее удивлен, чем члены фрайкора, когда Капповский путч положил конец торжествам.

Четыре дня, в течение которых продолжался Капповский путч, Гинденбург оставался дома. Многие видели в нем идеального посредника между противоборствующими лагерями. Кто – то (Гренер?) предложил президенту Эберту, чтобы тот попросил Гинденбурга воспользоваться своим влиянием на рейхсвер. Сообщив об этом маршалу, он настоятельно советовал, чтобы тот принял предложение, если оно последует, потому что «одного вашего слова будет достаточно, чтобы вернуть рейхсвер на конституционный путь». Однако маршал предпочел не предпринимать никаких действий, предоставив событиям идти своим чередом.

Гинденбург был убежден, что разгром Капповского путча лишил его шансов на президентство, и немедленно снял свою кандидатуру. Он остался глух ко всем заверениям, что выборы его на этот пост станут лучшей гарантией от любых путчей, и на все просьбы отвечал неизменное «<нет». Теперь он даже больше, чем прежде, избегал публичности и очень редко показывался на улицах. Он утверждал, что не имеет политических амбиций, и почти не принимал приглашения на публичные мероприятия. Он появлялся только на встречах ветеранов или открытии военных памятников, но даже тогда всячески старался избегать любых политических выступлений. Маршал никогда не забывал в своих редких речах отдать дань бывшему императору, даже если при этом присутствовали представители рейхсвера или члены правительства. Это он считал вопросом личной преданности (или, быть может, искупления), а не политическим жестом, и был глубоко потрясен, когда одно из подобных выступлений в Кёнигсберге (Восточная Пруссия) закончилось кровавой стычкой между рейхсвером и коммунистами. Позже он жаловался, что никогда не стремился увеличить число трудностей, не дававших спокойно жить его многострадальной стране, и искренне недоумевал, почему его публичные выступления в глазах республиканцев становятся угрожающими монархическими демонстрациями. Вскоре после инцидента в Кёнигсберге он сказал одному американскому посетителю, что Германия со временем непременно возьмет реванш во Франции. «Даже если на это потребуется сто лет, я бы больше всего хотел снова направить оружие против Франции». И опять маршал был потрясен, когда это заявление вызвало ожесточенные дебаты в рейхстаге.

После смерти его жены, последовавшей весной 1921 года, Гинденбург более чем когда – либо почувствовал необходимость в одиночестве и уединении. Из его собственных слов и действий явствует, что он надеялся, что такой образ жизни поможет ему сохранить собственную популярность. Он был недоволен, когда Гренер в журнальной статье поднял вопрос о стратегии Верховного командования в 1918 году. Он мог бы смириться с фактом, что статья имела целью задеть его, но сожалел, что немецкий народ утратит веру в него. Он также встревожился, когда полковник Бауэр заявил в своих мемуарах, что настоящим победителем при Танненберге и руководящей силой Верховного командования на самом деле был полковник Людендорф, и все почести и восторги, адресованные Гинденбургу, по праву должны были достаться его первому помощнику. Маршал потребовал, чтобы Людендорф публично опроверг обвинения Бауэра, но тот, полностью согласный с точкой зрения полковника, отказался сделать это и предложил подыскать кого – нибудь другого для этой неблагодарной задачи. Одновременно первейшей заботой маршала были непрекращающиеся дебаты относительно событий 9 ноября 1918 года – дня отъезда Вильгельма из Спа. Шли годы, а разговоры на эту тему все не стихали. В 1922 году бывший кронпринц опубликовал свои военные воспоминания, в которых утверждал, что маршал оказался неспособным помочь императору и попросту молчал, когда решалась судьба монарха. Гинденбург как раз готовился к поездке на поля сражений Восточной Пруссии, когда эти воспоминания увидели свет, и сразу же решил отменить поездку. Только с большим трудом его удалось убедить, что ему не нужно опасаться негативной реакции, прием в Восточной Пруссии будет, как всегда, сердечным.

Были и другие проблемы. Иногда Гинденбургу было трудно согласовать его монархистские убеждения с аполитичностью, которой он неуклонно придерживался. И снова он нашел выход в тщательно продуманных компромиссах, с помощью которых он приспосабливал свои обязательства по отношению к монарху к тому очевидному факту, что монархизм больше не является национальной идеей, превратившись в один из пунктов партийной политики. Маршал был счастлив, когда бывший император прислал ему телеграмму с поздравлением по поводу благополучного исхода нападения грабителя; он счел своим долгом посетить похороны бывшей императрицы, состоявшиеся в Потсдаме весной 1921 года, и никогда не упускал возможности публично воздать почести своему суверену. Но все это были личные поступки, отдающие дань прошлому, и не носили политического характера. Любые намеки на то, что маршал активно работает на восстановление монархии, он с негодованием отвергал. Когда один из его зятьев создал ассоциацию монархистов, он отказался войти в нее. Свой отказ он объяснил тем, что вся его деятельность направлена исключительно на единство Германии, а значит, он не имеет права входить в какую бы то ни было партийную организацию. После Капповского путча он стал еще осторожнее. И хотя Капп вроде бы не имел целью восстановление монархии, восстание считалось монархистским деянием, а его разгром послужил дальнейшей дискредитации монархистских идей. Осмотрительность маршала была столь велика, что, когда бывший император прислал ему приглашение навестить его в ссылке в Доорне, тот не знал, что делать, и решил проконсультироваться с Вестарпом. Только заручившись уверениями последнего, что такой визит является вполне приемлемым с политической точки зрения, он решился на поездку. (Она была намечена на март 1925 года, но так и не состоялась, поскольку стала нежелательной после смерти президента Эберта в марте 1925 года и предстоящих президентских выборов. Когда же Гинденбург был избран, от плана вообще пришлось отказаться.)

Приглашения из Доорна ни за что бы ни последовало, если бы не была, наконец, урегулирована старая проблема отъезда императора в Голландию в 1918 году. Это была нелегкая задача, поскольку маршал был весьма осведомленным источником информации. В августе 1920 года он согласился опубликовать еще одно заявление в защиту бывшего императора, правда, оно оказалось не более полезным, чем предыдущее: кайзер не бросил свою армию, а был покинут собственным народом и уехал только для того, чтобы избавить страну от ужасов гражданской войны и возобновления противником военных действий. И снова ничего не было сказано о роли Гинденбурга в тот день – а именно это был тот самый главный вопрос, который Вильгельм так желал прояснить.

Бывший монарх был не единственным, кто настаивал на прямом заявлении от маршала. Вопрос об отношении Гинденбурга к событиям 9 ноября продолжал дебатироваться в кругах правых. «Что удерживает маршала от дачи объяснений, которые ликвидируют сомнения тысяч людей? Ведь у нас есть сомнения…» – вопрошал один из лидеров фрайкора. Гинденбург должен заговорить, сказали Вестарпу представители Национального собрания. Он должен прямо и откровенно объяснить, что произошло, и тем самым положить конец многочисленным измышлениям по поводу дезертирства кайзера. Все эти разговоры, несомненно, волновали маршала; вместе с непрерывными требованиями бывшего императора, чтобы он сделал более определенное заявление о своей роли в событиях того злосчастного ноябрьского дня, они привели к написанию в июле 1922 года письма Вильгельму, освещающего этот вопрос.

И снова заявление маршала не вполне отвечало чаяниям монарха, и лишь два месяца спустя он подтвердил его получение. В своем ответе он ясно давал понять, насколько ему неприятен тот факт, что заявление маршала последовало с таким опозданием. «Я благодарен вам за то, что вы, наконец, сделали этот шаг, необходимый для восстановления исторической правды и защиты моей чести и чести моей семьи». В заключительной части письма он намекнул, что совет, данный Гинденбургом (он, наконец, признал это) 9 ноября, был крайне неудачным.

После этого бурного обмена мнениями переписка между ними вернулась в обычное русло – привычной вежливости и любезности. Гинденбург, преданный слуга своего императора, никогда не позволил бы себе проявить раздражение или разочарование действиями монарха. А Вильгельм понимал, что, учитывая небывалую популярность маршала, может помышлять о возвращении на трон только с его помощью. Принимая во внимание свою зависимость от Гинденбурга, он не мог допустить, чтобы их отношения испортились.

Делались попытки заручиться поддержкой маршала и от имени баварского претендента на трон – кронпринца Рупрехта. Чтобы втянуть его в баварское движение, имевшее целью реставрацию монархии, один из советников Рупрехта попытался убедить Гинденбурга перебраться в Мюнхен. В Мюнхене с его монархическими настроениями, настаивал он, маршал будет чувствовать себя лучше и привычнее, чем в социалистическом Ганновере. Маршал отказался. Он ограничился коротким визитом в город в августе 1922 года – по пути на охоту, устроенную специально для него. Находясь в Мюнхене, Гинденбург встретился с Рупрехтом и Людендорфом, который переехал туда, а также с рядом других лидеров монархистов. Среди лиц, с которыми он беседовал, было и несколько представителей партии нацистов, уже ставшей в Баварии силой, с которой нельзя было не считаться. Маршал упорно держался в стороне, уклоняясь от тесных контактов со всеми без исключения партийными группировками, и установил дружеские связи лишь с хозяевами поместья, где для него была организована охота. Он с радостью воспользовался их гостеприимством и с тех пор был гостем в их доме во время каждого осеннего охотничьего сезона.

Его личная жизнь текла спокойно как никогда; символ былого величия, он уходил в историю. Для Германии это были беспокойные годы, отмеченные оккупацией Рурского бассейна французскими и бельгийскими войсками; инфляцией, сокрушившей надежды миллионов на возврат социальной и экономической безопасности; политическим и духовным нездоровьем, питающим радикальные движения и слева, и справа. Действия коммунистов поддерживали напряжение в Центральной Германии, а на юге нацисты и прочие антиреспубликанские элементы активно готовились помериться силами с берлинским правительством. Все эти события почти не нарушали покоя, царившего в вилле на окраине Ганновера. Даже влияние инфляции осталось незамеченным благодаря специальному фонду, учрежденному группой промышленников и освободившему маршала от экономических проблем в условиях углубляющегося кризиса. Осенью 1923 года он снова провел несколько недель в гостях у своих баварских друзей, предаваясь любимому занятию – охоте. Один из соратников Гитлера, с которым Гинденбург встретился во время этой поездки, поинтересовался, может ли он передать от него привет Гитлеру. «(Пожалуйста, – ответил маршал, – но также передайте ему мое предостережение против поспешных действий. Отечеству будет очень тяжело пережить еще один Капповский путч». Это был явно не тот совет, которому внял бы самоуверенный и неуемный Гитлер.

Когда конфликт межлу Берлином и Мюнхеном обострился, Гинденбург сохранил нейтралитет. В октябре командующий баварским контингентом рейхсвера отказался подчиняться приказам вышестоящего командования из Берлина. Геслер, министр рейхсвера, обратился к Гинденбургу с просьбой употребить свое влияние для укрощения строптивого генерала, но маршал отказался сделать это. Только после гитлеровского путча в ноябре 1923 года он опубликовал заявление: «Я глубоко сожалею, что немецкие братья, все в равной степени вдохновленные любовью к отечеству, вступили в Мюнхене в борьбу друг с другом и нанесли болезненную рану нации на радость нашим врагам. Пожмите друг другу руки над могилами тех, кто пал в этой борьбе с верой в правоту своего дела, как мы, старшее поколение, сделали это в 1866 году. Нашему многострадальному отечеству более чем когда – либо необходимо единство, чтобы справиться с колоссальными трудностями»[10] Для Гинденбурга эти слова вовсе не были пустым звуком. Он сам пришел к принятию республиканского режима, вопреки своим политическим убеждениям, разумно и по доброй воле, и был убежден, что другие могут сделать то же самое.

После провала гитлеровского путча волна беспорядков, захлестнувшая Германию на пять тревожных лет, схлынула. После 1923 года фрайкор и другие военизированные организации, которые процветали на волнениях, отодвинулись на второй план. Страна медленно восставала из хаоса инфляции и гражданской войны. Возродилась надежда, что будущее может быть построено в рамках нового государства, и даже враги республиканского режима стали относиться к нему как минимум терпимо. Были все основания полагать, что режим вскоре окончательно оформится и окрепнет.

Одновременно с изменениями политического климата стал другим и статус Гинденбурга. Многие из тех, кто раньше видел в маршале лидера, способного повести нацию к светлому будущему, теперь обратились к другим лидерам, более соответствующим их ожиданиям. Число делегаций и отдельных посетителей, желавших выказать маршалу дань уважения, с каждым днем уменьшалось. Его только иногда приглашали на роль посредника для разрешения офицерских споров чести. Один или два раза Гинденбурга попросили вмешаться в непрекращающиеся споры между Людендорфом и его многочисленными врагами. В августе 1924 года он поехал в Восточную Пруссию на торжества, посвященные десятой годовщине сражения при Танненберге, чтобы заложить камень для будущего мемориала. Церемония получилась весьма впечатляющей: на нее прибыло около 50 000 человек, среди которых были все оставшиеся в живых генералы, участвовавшие в сражении, а также некоторые высокопоставленные государственные деятели. В противоположность его предыдущему визиту, вызвавшему восторженные демонстрации, на этот раз маршала приняли спокойно и сдержанно. Гинденбург больше не считался политической силой, но все еще оставался почитаемым символом давно ушедшего прошлого.







 


Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Другие сайты | Наверх