Глава 13

Капитуляция

Вечером 30 января 1933 года ликующие штурмовики и бойцы «Стального шлема» с факелами прошли мимо правительственных зданий Берлина к Вильгельмштрассе, чтобы засвидетельствовать свое почтение президенту и канцлеру. Коричневорубашечники значительно превосходили по численности людей из «Стального шлема», которые присутствовали лишь по настоянию Гинденбурга, их верного покровителя. С новым пылом бойцы СА исполняли свои бравые песни, в которых было много о борьбе и смерти и мало о жизни и счастье, а их крики «<Хайль Гитлер!» зазвучали с новой силой. Они были уверены, что этот день стал свидетелем не просто образования другого «(национального» правительства с преобладающими консервативными тенденциями, как полагали Гинденбург, Папен и Зельдте. В их глазах начиналась новая эра, в которой Гитлер будет контролировать правительство так же, как он контролировал партию. Все их поведение отражало эту уверенность. Нацистские газеты все еще с осторожностью провозглашали Гинденбурга героем дня, который своим «(великодушным решением» назначил Гитлера канцлером рейха, и Геббельс закончил свою короткую речь перед марширующими коротким «<Хайль», которое относилось как к Гинденбургу, так и к Гитлеру. Но фашисты лучше знали, что происходит. Папен, издали наблюдавший за маршем, почувствовал первые признаки тревоги: «Когда марширующие приближаются к окну… за которым стоит старый президент, раздаются крики, ликующие, но сдержанные и уважительные. Примерно в ста метрах от него на маленьком балконе новой канцелярии стоит Гитлер. Заметив его, толпа взрывается аплодисментами, которые, как торнадо, распространяются по всей Вильгельмплатц… Когда я сравнил, как эти люди, которые считали себя представителями новой эры, со сдержанной радостью прошли мимо Гинденбурга, символа прошлого, и как они приветствовали с революционным пылом мессию их надежд, у меня появилось чувство, что я слышу, как поют фанфары, возвещая о наступлении периода больших перемен».

Однако Папен был пленником собственных обязательств. В тот же вечер собрался новый кабинет и поднял вопрос о новых выборах. Гугенберг снова выступил против них и предложил запрет коммунистической партии, чтобы сохранить большинство в существующем рейхстаге. Почти все остальные ненацисты, выступавшие после – Зельдте, Нейрат, Шверин – Корсиг и Гереке, – встали на сторону Гитлера, страшась, как бы запрет коммунистов не привел к серьезным внутренним трудностям или, возможно, даже ко всеобщей забастовке. Папен, который полагал, что рейхстаг может обеспечить большинство, пожелал отложить принятие решения. Но на следующий день он с готовностью встал на сторону Гитлера, вопреки беспокойству, испытанному им же самим прошлым вечером. Он согласился с утверждением Гитлера, что поддержка «Центра» ненадежна, и сам предложил объявить предстоящие выборы последними, таким образом исключая возможность исправления результата, который, с точки зрения консерваторов, мог оказаться неблагоприятным. И, представ вместе с Гитлером перед президентом, чтобы получить его подпись под декретом о роспуске рейхстага, именно Папен помог убедить колеблющегося Гинденбурга дать согласие. Также он не вмешался, когда кто – то заметил, что весь кабинет одобрил роспуск, за исключением Гугенберга, который возражал по «партийным причинам». Последнее замечание оказалось решающим для Гинденбурга; приведенный в ярость из – за никогда «не прекращающихся партийных политических обсуждений», он поставил свое имя под декретом о роспуске.

Папен оказался не более действенным в качестве узды для нацистских амбиций и в последующие дни. 2 февраля Фрик представил кабинету проект декрета «для защиты германского народа»; в нем предусматривались далеко идущий контроль над политическими митингами и демонстрациями на открытом воздухе, а также ограничения прессы и других публикаций. И что более важно, протесты против применения этого декрета должны были подаваться полицейским властям, а в качестве последней административной инстанции – министру внутренних дел, самому Фрику, прежде чем можно было обращаться в суд. Это означало, что принятие любых немедленных мер, по крайней мере в Пруссии, находится в руках нацистских комиссаров, поскольку Геринг усердно работал, заменяя «ненадежных» полицейских лиц доверенными лидерами СА. И снова Папен не возражал; его единственным вкладом в обсуждение декрета было требование сурового наказания за политическую клевету.

Ни одного из ненацистских коллег Папена в кабинете, кажется, не волновали эти меры, которые, наряду с другими практическими акциями, давали нацистам силы нейтрализовать соперничающие партии и их лидеров и завладеть общественным мнением. Они также приняли декрет, который, несмотря на решение государственного суда, передал все оставшиеся функции правительства Брауна – Северинга Папену и его сотрудникам. В этом деле Мейснер и Гугенберг вместе с Папеном помогли изобрести «легальные» пути, которыми можно было ликвидировать старое прусское правительство и распустить прусский ландтаг. Возможно, они надеялись усилить фон Папена, но, поскольку Папен сначала использовал свою власть для санкционирования роспуска ландтага, нацисты вновь оказались на коне.

У всех министров – ненацистов, за исключением Гугенберга, главной заботой было установление дружественных отношений с новым канцлером «в интересах сотрудничества». Они надеялись, что этого легко можно добиться, поскольку первые меры, предложенные Гитлером, казалось, были направлены лишь против социалистов и коммунистов. Более того, Бломберг был «покорен» обещанием Гитлера, что рейхсвер не будет вынужден усилить эти меры; следовательно, он думал, что они не коснутся «неполитической» армии. Большинство ненацистских министров также относились к нацистскому движению со смесью симпатии и неприязни, которые характеризовали отношение аристократии и буржуазии к нацизму, начиная с Гинденбурга. Эльц – Рюбенах, преданный католик, как вспоминает Папен, вскоре стал почитателем Гитлера, а позже Гитлер называл Зельдте и Нейрата готовыми сторонниками в кабинете.

Гинденбург оказался не очень хорошей защитой от амбиций Гитлера. Его сопротивление роспуску рейхстага было быстро преодолено. Он без колебаний подписал два декрета от 4 и 6 февраля. Отто Браун отправил ему предупреждение с просьбой «в интересах государственной власти, суда и концепции законного правительства» не подписывать прусский декрет, поскольку он не основывается на статье 48 и его нельзя оправдать наличием чрезвычайной ситуации в государстве. Но Мейснер сумел рассеять все сомнения, которые, возможно, были у Гинденбурга, поэтому последний и принял декрет, в котором утверждалось, что «из – за отношения Пруссии к вердикту суда от 25 октября 1932 года в общественной жизни появилась большая неразбериха, которая подвергает опасности общественный порядок».

Гинденбург больше не был восприимчив к жалобам. 1 февраля 1933 года Гитлер передал по радио «призыв к немецкому народу» (одобренный кабинетом), в котором он описывал прошедшие четырнадцать лет как период бесконечного упадка и разрушения. «Четырнадцать лет марксизма разрушили Германию… Наследство, которое мы получили, ужасает». Протесты, направленные президенту, против искажения исторических фактов попадали без каких – либо пояснений прямо к Гитлеру. Сам Гинденбург всего лишь не возражал против протестов, высказываемых представителями республиканской эры, во время которой он играл такую значительную роль на политической сцене. Точно так же, как он позволил другим взять на себя вину за поражение 1918 года, и сейчас он отмежевался от слабостей Веймарской республики.

Другие жалобы, количество которых все возрастало в связи с усилением нацистских репрессий, он либо игнорировал, либо передавал канцлеру. Гитлер, со своей стороны, мог абсолютно спокойно игнорировать их, раз президент не обращал на них большого внимания. Можно только гадать, сколько жалоб Гинденбург действительно видел; но гораздо более вероятно, что он дал Мейснеру четкие инструкции пересылать эти жалобы прямо в канцелярию или заинтересованное министерство, за исключением особых случаев. Очень редко он сам брался за рассмотрение жалоб. Однажды он очень мягко упрекнул Гитлера, когда союз учителей пожаловался, что канцлер публично с презрением высказался о первом президенте Веймарской республики Фридрихе Эберте. В своей речи Гитлер сказал, что никогда не слышал, чтобы Эберт и Шейдеман были хорошими солдатами в бою; Гинденбург поручил Мейснеру дать ответ союзу учителей:

«Отвечая на ваше письмо… президент попросил меня обратить ваше внимание на замечания, сделанные им в адрес Эберта, когда он принимал свой пост в 1925 году, которые звучали следующим образом: в мои задачи не входит описывать и оценивать работу своего предшественника, который так внезапно отошел в мир иной. Это сделал канцлер Лютер. Его достижения в восстановлении мира и порядка в Германии после краха неоспоримы. Это всегда будут признавать даже его политические противники. Он всегда старался верой и правдой служить немецкому народу».

Гинденбург позволил опубликовать письмо, но эта холодная будничная дань памяти Эберта не успокоила республиканцев и не причинила Гитлеру серьезного беспокойства.

Очевидно, Гинденбург больше не хотел играть роль защитника конституционных прав, которая была предназначена ему в системе взаимозависимости и взаимоограничения законодательной, исполнительной и судебной власти Папена. Он долго колебался, прежде чем назначить Гитлера канцлером, но, сделав это, кажется, почувствовал, что «(выполнил свой долг», и вновь предался привычной пассивности. Возможно, как предположил военный историк Бернхард Швертфегер, который знал Гинденбурга по работе в штабе армии во время войны и по Ганноверу, в таком поведении был элемент замкнутости, не так уж и редкий в столь почтенном возрасте. В конце концов, это Папен больше всех ратовал за назначение Гитлера, пусть теперь он и его коллеги решают проблемы, связанные с этим назначением. Гинденбург же хотел всего лишь приспособиться к новой реальности, как он приспосабливался к прочим изменениям. В своих мемуарах Папен сожалеет, что не попросил президента вмешаться, когда речь шла о злоупотреблениях нацистских гаулейтеров и перегибах СС и СА. Он объясняет, что не сделал этого в надежде, что Гитлер вовремя одумается и изменит свои цели и методы. В то же время Папен пишет, что Гинденбург не хотел и не мог, учитывая возраст, бросать свой авторитет на чашу весов, из чего можно сделать вывод, что он не обратился за помощью, потому что понимал, что все равно ее не получит.

А Гитлер знал, как снискать расположение президента. Умело манипулируя аргументами, проводя подходящие параллели с военными ситуациями, канцлер прилагал все усилия, чтобы завоевать симпатию президента, и в конце концов сумел – таки преодолеть недоверие Гинденбурга так же, как он обезоруживал многих своих противников. Энергия, напористость и кажущаяся логичность рассуждений были бесценными союзниками лидера нацистов. Гитлер согласился с тем, что следует несколько умерить пыл отдельных «излишне рьяных» подчиненных, и обещал принять немедленные меры для предотвращения злоупотреблений. Он также неоднократно заверял президента, что пределом его мечтаний является восстановление монархии, когда Германия снова обретет суверенитет. Гитлер всегда обращался к маршалу с особым почтением, которое последний считал своим бесспорным правом. Чтобы сделать приятное Гинденбургу, фюрер даже соблюдал твердый график работы. Он регулярно появлялся в своем кабинете в 10 часов утра (очень рано для человека, привыкшего менять местами день и ночь) и занимался текущими делами[71]. Вскоре он завоевал доверие Гинденбурга, и спустя несколько недель президент уже не настаивал на обязательном присутствии Папена, когда к нему заходил Гитлер.

Окружение Гинденбурга поддерживало это сближение. Мейснер снимал все конституционные возражения декретам Гитлера и вместе с Оскаром фон Гинденбургом тщательно следил, чтобы к президенту не допускались некоторые посетители, такие как лидеры социалистов, от которых можно было ждать одних только неприятностей. Гитлер также заменил пресс – секретаря Гинденбурга одним из своих людей – Вальтером Функом – старым другом семьи Гинденбургов. Функ ежедневно с большим энтузиазмом повествовал президенту о «славных деяниях» Гитлера, и, поскольку Гинденбург любил Функа и доверял ему, доклады неизменно производили благоприятное впечатление.

Далеко не всех критиков и жалобщиков можно было проигнорировать. Среди последних самым настойчивым оказалось баварское правительство. Шокированное властным устранением прусского правительства, оно не уставало заранее предостерегать от возможности аналогичного развития событий и назначения имперского комиссара в Баварию. Гинденбургу пришлось написать баварскому рейхскомиссару Гельду, что ничего подобного никто не планирует. Однако баварцы слишком хорошо помнили такие же заверения президента относительно Пруссии, которые им довелось слышать несколькими месяцами ранее, и они не чувствовали себя спокойно. 17 февраля Гинденбург был вынужден принять лидера Баварской народной партии и члена баварского правительства Шеффера. Встреча прошла неудовлетворительно для обоих ее участников. Гинденбургу пришлось выслушать пространную речь об опасном курсе, которым следует рейх, и это ему явно не понравилось. А у Шеффера сложилось впечатление, что президент все больше становится пленником Гитлера и практически не вмешивается в политические дела. Баварцу пришлось удовлетвориться повторным заверением Гинденбурга, что он никогда не пошлет комиссара в Баварию.

Поскольку баварцы усомнились, что президент может влиять на принимаемые решения, они занялись поиском иных способов предотвращения вмешательства Берлина в их внутренние дела. Одно из возможных решений заключалось в планах реставрации монархии, возрожденных при Папене. Теперь, когда Гитлер стал канцлером, они приобрели совершенно другое значение. Возможно, интервенцию рейха можно предотвратить, объявив, что баварский кронпринц Рупрехт будет принимать участие в работе правительства и со временем превратит Баварию в монархию. Кронпринц не возражал против такого развития событий, если к нему обратится с просьбой правительство. Однако правительство пребывало в сомнениях и не спешило дать свое согласие. Частично министры руководствовались конституционными соображениями, но немаловажным был и тот факт, что правительство не было уверено, что рейхсвер потерпит такую инициативу.

Ответ на последний вопрос был получен довольно скоро. В конце февраля в Берлин отправились два представителя принца Рупрехта, чтобы встретиться с президентом и заверить его, что Рупрехт не сделает ничего, что могло бы угрожать единству рейха. Баварцы надеялись, что президент и его советники – консерваторы прикажут армии оказать поддержку. Один из посланников, князь Эттинген – Валенштейн 24 февраля был принят Гинденбургом. Эттинген попытался пробудить монархические симпатии президента и объяснил, что реставрация монархии в Баварии помешает Гитлеру создать централизованное тоталитарное государство. Гинденбург, которого предупредили, о чем пойдет речь, с ходу отверг предложенный план и посоветовал Эттингену поскорее отказаться от него, иначе ему будет предъявлено обвинение в государственной измене. Стало ясно, что на помощь президента можно не рассчитывать. Позиция командования рейхсвера также прояснилась быстро, когда в Мюнхен прибыли два высокопоставленных офицера, чтобы принять командование баварским военным контингентом, если местный командующий решит помочь монархистам.

Все «меры предосторожности» Гитлеру удалось нейтрализовать в течение нескольких недель, а то и дней. Единственным «противовесом» Гитлеру оставался рейхстаг. Во всяком случае, так казалось. Гитлер был намерен остаться у власти, независимо от исхода выборов, и своим приближенным он говорил об этом вполне открыто. Обращаясь к группе промышленников, 20 февраля он сказал: «Перед нами последние выборы. Каким бы ни был результат, обратного пути нет, даже если результат окажется неубедительным. Если получится так, решение будет претворено в жизнь другими способами».

А пока Гитлер делал все от него зависящее, чтобы обеспечить себе официальную победу. Геббельс снова продемонстрировал незаурядный организаторский талант и составил план кампании, согласно которому фюрер и видные партийные ораторы отправились в самые удаленные уголки страны. Говоря о том, что людям необходима вера, они придавали митингам некоторое сходство с религиозными церемониями, с колокольным звоном. Гитлер по крайней мере одну из своих речей закончил торжественным «аминь». Нацистские ораторы неизменно подчеркивали, что новое правительство обязано своим появлением доверию президента Гинденбурга, умело использовали его имя не только для того, чтобы подчеркнуть законность образования правительства, но и чтобы придать видимость благословения маршалом проводимой политики. Подчеркивая важность такого одобрения, ораторы, которые не так давно называли Гинденбурга слабоумным маразматиком, человеком, проигравшим войну, безвольным инструментом в руках марксистов и иезуитов, теперь превозносили его как героя, преданного, неустанного защитника своего народа, фельдмаршала непобедимой германской армии.

Широко использовались возможности радио. Все основные речи нацистов и националистов транслировались, репродукторы были установлены на площадях и улицах городов. Денег хватало – промышленники внесли в партийную кассу не менее трех миллионов марок – и в целях самозащиты, и для выражения политических симпатий. Кроме того, теперь в распоряжении нацистов были все ресурсы государства. 17 февраля Геринг приказал прусской полиции, теперь насквозь профильтрованной нацистами, установить отношения сотрудничества с коричневорубашечниками и бойцами «<Стального шлема» в случае столкновений и поддержать их против оппозиции. Он предложил судебную защиту для всех офицеров, которые при исполнении своих обязанностей применили огнестрельное оружие, какими бы ни были последствия[72]. Через несколько дней Геринг набрал 50 000 штурмовиков и бойцов «Стального шлема» во вспомогательную полицию, которую вооружил пистолетами и резиновыми дубинками, тем самым давая своим людям «свободу на улицах», к которой они давно рвались. Оппозиция подверглась настоящему террору. Даже Брюнингу однажды не дали выступить, а в другой раз Штегервальда жестоко избили. Короче говоря, в тех государствах, где нацисты контролировали полицию, представители оппозиционных партий не имели никакой возможности вести предвыборную кампанию.

Тем не менее антинацисты продолжали бороться. Учитывая преимущество в силе и средствах, которым располагали нацисты, единственный шанс победить Гитлера заключался в объединении против него всех оппозиционеров. Для такой скоординированности, однако, разрозненные группы, о которых идет речь – от партии «Центра» до коммунистов, – не были готовы ни в политическом, ни в психологическом плане. Не было речи о сотрудничестве и в более ограниченных масштабах. Социалисты и коммунисты имели несколько бессистемных бесед, закончившихся ничем, да и «Центр» с социалистами ни о чем не договорились. С другими буржуазными партиями «Центр» сближения тоже не искал. Если не считать чисто технических предвыборных приготовлений, буржуазные партии оставались такими же раздробленными, как и раньше.

Таким образом, о создании единого буржуазного блока речь не шла. Являясь правительственной партией, Немецкая национальная партия не могла объединить силы с «Центром» или Баварской народной партией, которые выступали в оппозиции к новому правительству. Папен предпринял попытку создать новую группировку и собрать в ней всех консерваторов, занимающих антинацистскую позицию. Она могла бы стать политической массовой основой для ненацистских министров и позволить им отстаивать свои «(христианские консервативные» взгляды в кабинете. Попытка провалилась. То, что появилось под громким названием «Черно – бело – красный боевой фронт» и должно было стать коалицией Немецкой национальной партии, «(Стального шлема» и других консервативных элементов, на деле было той же Немецкой национальной партией, но под другим названием. Непримиримое требование Гугенберга о преобладании кандидатов от Немецкой национальной партии не позволило создать что – то новое.

«Боевой фронт» только в одном отношении отличался от Немецкой национальной партии – в открытом отождествлении с Гинденбургом. Если раньше немецкие националисты утверждали, что являются «партией Гинденбурга», при этом вроде бы извиняясь за то, что были вынуждены упомянуть имя Гинденбурга на политической сцене, на этот раз имя Гинденбурга стало официальной поддержкой платформы «Боевого фронта». А прусское отделение «<Боевого фронта» в одновременно проводимой кампании по выборам в ландтаг приняло своим официальным лозунгом «<С Гинденбургом к национальной Пруссии». На пресс – конференции, на которой обсуждались цели фронта, Зельдте гордо заявил, что все это было сделано с полного одобрения Гинденбурга, добавив с намеренной небрежностью, что Гитлер тоже был проинформирован заранее. Очевидно, Папен сумел убедить Гинденбурга, что «Боевой фронт» – не простая политическая партия, а народное движение, призванное сохранить те христианские, монархистские и консервативные принципы, которых и сам Гинденбург всегда придерживался.

Для «Боевого фронта» имя Гинденбурга стало основной ценностью. Это было единственное имя, которое Гитлеру еще не удалось полностью затмить. Более того, о президенте можно было говорить как о власти, возвышающейся над нацистами и их фюрером. Папен говорил: «Мы должны совместить два принципа – демократии и аристократии. Нам нужны люди, которые являются настоящими господами, потому что умеют служить, которые не ввязываются в демонстративные акции, а излучают достоинство. Единственным человеком, к которому применимо все сказанное выше, является наш президент». Тесно связанный с ним «Боевой фронт» мог стать инструментом президента, предназначенным для помощи ему в решении труднейшей задачи – обуздании нацистских амбиций. Чтобы обозначить ведущую роль Гинденбурга, Гугенберг и другие ораторы от немецких националистов всегда говорили о правительстве как о «правительстве национальной концентрации Гинденбурга». «Бороться с Гинденбургом за новую Германию – в этом значение 5 марта (день выборов)», – было указано на одном из плакатов Немецкой национальной партии. Другой плакат призывал избирателей поддержать «Боевой фронт» в борьбе «за новую Германию с Гинденбургом под черно – бело – красным флагом». Но не все члены «Боевого фронта» считали, что именем Гинденбурга можно злоупотреблять. Лидеры «Стального шлема» упоминали его в своих речах лишь изредка. Они боялись, что слишком упорный акцент на Гинденбурга отпугнет от них лиц, симпатизирующих нацистам.

Другие партии тоже открыто использовали имя президента в предвыборной кампании. Немецкая народная партия, которая всегда гордилась тем, что ни при каких обстоятельствах не покидала Гинденбурга, призывала избирателей «помочь борьбе за национальную Германию с Гинденбургом под черно – бело – красным флагом». Ее речи и плакаты не слишком отличались от речей и плакатов «Боевого фронта», и, если бы не упрямство Гугенберга, эта партия с готовностью присоединилась бы к фронту. Находясь вне его рядов, партия считала себя третьей колонной христианско – национально – го блока, в которой силы «национального стремления» объединены с «хладнокровием и экономической рациональностью».

Немецкая национальная партия и Немецкая народная партия использовали имя Гинденбурга, чтобы легализировать себя как исполнителей воли президента. С другой стороны, католические партии вовлекли его имя в кампанию, стремясь защититься от беззакония и террора национал – социалистов. Баварская народная партия оказалась более активной, потому что в Баварии все еще оставалось у власти ненацистское правительство, и партия считала себя достаточно сильной, чтобы открыто не повиноваться Гитлеру. Баварцы тревожились, что Берлин может заменить баварское правительство рейхскомиссаром. Недавние интервенции рейха в Любеке, Гессене и Саксонии укрепили эти страхи. Поэтому Шеффер и Гельд «выжимали» все, что могли, из обещания Гинденбурга не направлять рейхскомиссара в Баварию. Если же он все – таки будет назначен, заявляли они, такая инициатива будет противоречить воле президента, а значит, может считаться незаконной. В такой ситуации баварское правительство будет считать себя вправе арестовать рейхскомиссара, как только он ступит на баварскую землю. Фрик в ответ разразился яростными угрозами, да и Гитлер высказал ряд завуалированных предостережений тем, «кто будет нам угрожать новой Майнской линией». Если верить газетам, эта часть речи сопровождалась криками толпы: «Повесить их!» Папен – главный кандидат «Боевого фронта» в Баварии – решил снизить накал страстей и написал Гельду письмо, в котором убеждал, что обещания президента имеют прежнюю ценность. Руководствуясь этим фактом, Шеффер 27 февраля заявил на митинге партии «Центра» во Франкфурте: «Уже сорок восемь часов я имею письменное заверение, написанное по поручению и от имени президента рейха, что никакие акты насилия, направленные против Баварии, не планируются ни самим президентом, ни назначенным им правительством, если это государство будет использовать свои права и юрисдикцию в рамках конституции».

Действительно ли Гельд верил, что Гинденбург сможет и будет защищать Баварию от Гитлера? Баварцы не испытывали иллюзий относительно слабости и бездеятельности старого маршала, но все же они не старались обмануть своих сторонников, заверяя, что государство находится в безопасности, и используя для этого имя Гинденбурга. «Несмотря на богатый опыт, доказывающий обратное, несмотря на правильную оценку весьма скромных возможностей президента и его помощников, – писал Карл Швенд, свидетель этих событий, – они все же не теряли надежды, что Гинденбург не откажется от своих многократно повторенных заверений о том, что не планирует… интервенции в Баварию. <..> Забавно, но старый маршал, как и олицетворяемый им институт, все еще пользовался доверием. Да и за ним стоял напоминавший сфинкса рейхсвер, который Гитлер еще не подчинил себе. Во всяком случае, складывалось такое впечатление».

Остатки веры в президента – маршала были свойственны и предвыборной кампании «Центра». Каас говорил об интриганах, действующих за стенами президентского дворца, которые пользовались именем Гинденбурга, чтобы прикрыть свои неприглядные дела. Брюнинг в своих речах не уставал обращаться к президенту с просьбой о защите свободы и законности. Эти обращения вовсе не были пустыми жестами. Несмотря на богатый опыт общения с Гинденбургом, который не мог не разочаровать бывшего канцлера, тот все еще надеялся, что президент предпримет действия против нацистского произвола. Увы, он верил не в того человека. Гинденбург оставался пассивным, а на все жалобы на жестокость нацистов Мейснер неизменно давал один и тот же ответ: документ направлен канцлеру или министру внутренних дел. (Даже последующие события не лишили Брюнинга иллюзий окончательно: спустя четырнадцать лет он написал о Гинденбурге следующее: «<Он был стар и потому не стремился действовать настойчиво и решительно; он не хотел войти в историю инициатором гражданской войны».)

Что касается социал – демократов, они не могли прибегать к имени президента так свободно, как их буржуазные коллеги, но они тоже верили, что маршал не позволит уничтожить конституционный порядок. «<Вы можете быть уверены, – успокаивал Брейтшейд своих товарищей по партии после назначения Гитлера канцлером, – что в кабинете остались люди президента, чтобы ограничивать и сдерживать господина Адольфа Гитлера – человека, который желает править сам». Даже по прошествии нескольких недель социалисты не отказались от надежды, что Гинденбург и Папен вмешаются и прекратят террор, которому подверглась их партия. 25 февраля «Форвертс» писала: «Президент имеет право назначать и увольнять канцлера. Право увольнения никто не отменял».

Эта мистическая вера в Гинденбурга пережила даже массовую отправку социалистических лидеров в концентрационные лагеря, увольнение социалистических правительственных деятелей, уничтожение профсоюзов и насильственный роспуск партии в июне того же года. Через три дня после этого события один из ссыльных лидеров на пресс – конференции в Праге заявил: «Рейхсвер – это сфинкс. Он все еще считается надежным инструментом в руках президента, а будущие намерения Гинденбурга – непостижимая тайна».

Насколько неоправданной была эта вера, стало очевидно в тот судьбоносный февральский день, когда запылало здание рейхстага. Вопрос, кто его поджег, не слишком важен, поскольку с точки зрения истории ответ на него имеет лишь второстепенное значение. Важно политическое использование этого пожара нацистами. Несмотря на все попытки испугать и парализовать оппозиционные партии, все еще не было гарантии, что новое правительство получит поддержку большинства рейхстага. Гитлер не сомневался, что огонь все изменит. Он объявил кабинету о своей уверенности в том, что правительство получит 51 % голосов. Однако он не был готов, по его заверению, рисковать своими надеждами из – за страха немецкого народа и потому предложил «жестко свести счеты» с коммунистической партией, которая не должна находиться под защитой закона. Поэтому он потребовал, чтобы был подготовлен декрет, защищающий людей от коммунистической опасности.

Вскоре Фрик зачитал кабинету проект декрета. Он приостанавливал действие большинства конституционных свобод и давал право министру внутренних дел рейха временно брать на себя обязанности государственного правительства, если общественный порядок не поддерживается должным образом. Никто не выдвинул возражений против первой части, хотя ее положения могли быть применены к каждому, и не были предусмотрены средства для предотвращения злоупотреблений. Также никто не подверг сомнению необходимость таких далеко идущих мер. Папен, только что подтвердивший обещание президента о недопущении интервенции в Баварию, заметил, что вторая часть вызовет протесты южногерманских государств, – лучше обсудить с ними предлагаемые шаги. Гитлер возразил, что некоторые правительства не принимают необходимые меры. В конце концов было внесено небольшое изменение, дающее право на интервенцию в том случае, если государство не принимает необходимых мер. В тот день кабинет собрался еще раз, чтобы обсудить окончательный текст декрета. Папен снова поднял вопрос о вмешательстве во внутренние дела государства и заявил, что, по его мнению, право принятия окончательного решения о вмешательстве должно принадлежать президенту. Гитлер категорически возразил, и Папену удалось добиться лишь того, что решение было оставлено за правительством, а не за министром внутренних дел.

Гинденбург подписал декрет в тот же день. Хотя этот документ отменял на неопределенное время большинство гражданских свобод, не давая никаких законных гарантий, предусматривал право на обыски и конфискацию собственности сверх установленных ограничений, президент ни минуты не сомневался. Гитлер объяснил, что этот декрет является оружием необходимым, чтобы сокрушить коммунистов, и ни Папен, ни Мейснер не высказали возражений. Почему они молчали, сказать трудно. Вряд ли Гинденбург осознавал, что делает то, от чего сам же всегда предостерегал: дает Гитлеру в руки право терроризировать страну и обращаться со своими противниками по собственному разумению. Президент даже не попытался отстоять свое право принимать решение о вмешательстве во внутренние дела других государств, хотя всегда тщательно следил за выполнением всех президентских прерогатив. Гитлер же, со своей стороны, использовал имя президента, чтобы скрыть факт закрепления своего правления. Хотя декрет был принят как временная чрезвычайная мера, он оставался в силе до последнего дня нацистского режима.

Немецкие избиратели не отдали Гитлеру большинства голосов на выборах 5 марта, и это несмотря на запугивание, репрессии и открытый террор, которому подверглись антинацистские силы. Нацисты собрали 5,5 миллиона голосов – 43,9 %. Это было существенно больше, чем во время ноябрьских выборов, но намного меньше, чем они ожидали. Учитывая методы, используемые нацистами, число их противников было намного больше, чем могло показаться.

В сравнении с успехом нацистов неудача «Боевого фронта» была весьма впечатляющей. Хотя он получил на 200 000 больше голосов, чем Немецкая национальная партия в ноябре, но при этом доля его голосов снизилась с 8,3 до 8 %. Имя Гинденбурга ожидаемой пользы не принесло. Большое число бойцов «Стального шлема», как с грустью отметил Папен, проголосовало за фюрера, а не за президента Гинденбурга. Из нескольких избирательных округов, в которых нацисты получили большинство, первым оказалась родина Гинденбурга – Восточная Пруссия (56,5 %). Доля голосов, отданных «Боевому фронту», снизилось с 14,4 до 11,3 %. Немецкая народная партия – другая «партия Гинденбурга» – потерпела поражение и в абсолютном, и в относительном выражении. Она потеряла 230 000 голосов (примерно 1,3 своих ноябрьских сторонников), а ее доля снизилась с 1,9 до 1,1 %.

Потери «Центра» и Баварской народной партии оказались умеренными (с 11,9 до 11,7 % и с3,1 до 2,7 %), а «Центр» даже набрал на 200 000 голосов больше, чем на ноябрьских выборах. Социал – демократы остались «при своих» в численном выражении, но потеряли 10 % общего числа голосов. Учитывая большие трудности, с которыми партия столкнулась во время выборов, это было замечательное достижение. Коммунисты потеряли 1 100 000 голосов (или почти 20 %), но даже их поражение нельзя было назвать сокрушительным.

И все же эти цифры являлись обманчивыми, потому что больше не отражали истинного соотношения сил. Даже если Гитлер не получил большинства (только 44,5 % мест в рейхстаге), он к тому времени был достаточно силен, чтобы остаться у власти, вне зависимости от результатов выборов. Более того, Гитлер, ради сохранения имиджа, приветствовал то обстоятельство, что вместе с голосами «Боевого фронта» правительство располагало большинством в рейхстаге. Он сделал это тем более охотно, поскольку «Боевой фронт» был слишком слаб, чтобы оказывать сдерживающее влияние на кабинет. Неудивительно, что нацистская пресса незамедлительно объявила выборы 5 марта полной победой нацистов.

Оппозиционные партии воспользовались существованием правительственного большинства и в завуалированных обращениях к президенту потребовали возврата к конституционному правительству. Чрезвычайного положения больше не существует, писала «Дойчланд», и создана основа для парламентского правительства. «Слово и клятва рейхспрезидента фон Гинденбурга должны быть гарантией в этот час… что правительство будет вести свою политику в рамках конституции». Социал – демократическая пресса также отметила возможность управления в строгом соответствии с конституцией и напомнила правительству о присяге – его и президента.

Но эти аргументы не были услышаны. Так же как и аргумент Зельдте, считающего, что власть правительства должна основываться «не на поддержке масс и большинства, а прежде всего, на власти президента рейха фельдмаршала фон Гинденбурга». Слова Зельдте не произвели впечатления, тем более что члены его же собственного «Стального шлема» чаще голосовали за Гитлера, чем за Гинденбурга.

Насколько необоснованными были надежды на Гинденбурга, показало поведение президента в следующие несколько дней. 7 марта баварский представитель в правительстве рейха фон Шперр передал в Мюнхен рекомендацию Мейснера не выступать против новых выборов в ландтаг, которых требовали нацисты. По заверению Мейснера, это был единственный способ избежать вмешательства рейха в дела Баварии. А когда Шперр, который только что получил назначение на этот пост, прибыл к Гинденбургу, чтобы вручить свои верительные грамоты, президент с обидой заметил, что считает оскорбительным недоверие Мюнхена к его словам: у Баварии нет никаких оснований для беспокойства, и об интервенции речь не идет. Конечно, ей придется сделать некоторые выводы, учитывая результаты последних выборов в рейхстаг, несколько туманно добавил он, но только «<ради бога, никаких новых выборов». Гитлер, с которым Шперр встретился следующим, также отрицал намерение вмешательства в дела Баварии, но предупредил, что давление снизу может оказаться таким сильным, что у канцлера попросту не будет другого выхода.

Это самое «давление» начало ощущаться уже утром 9 марта. Мюнхенские штурмовики организовали демонстрацию, требуя отставки правительства. Баварское правительство направило телеграмму с выражением протеста в адрес президента, который пригласил к себе Гитлера. Канцлер назвал мюнхенские события внутренней проблемой Баварии, в решение которой правительство рейха не должно вмешиваться. Баварский кабинет должен сам восстановить порядок и провести соответствующую реорганизацию своих рядов. Гинденбург принял это объяснение, и весь день Шперр, которого донимали звонками из Мюнхена, получал разъяснения и в президентском дворце, и в рейхсканцелярии, что планы назначения в Баварию рейхскомиссара не рассматриваются.

Назначение рейхскомиссара в Баварию состоялось поздно вечером. На следующее утро Гельд выразил протест Гинденбургу. Он потребовал отмены этого назначения как необоснованного и с точки зрения закона, и по существу. Мейснер был послан к Гитлеру, который объяснил, что мера была принята, чтобы избежать кровопролития. И снова Гинденбург удовлетворился ответом канцлера. Гельду сообщили, что «(правительство рейха действовало в рамках своей компетенции», и предложили больше не беспокоить президента, поскольку подобные жалобы должны адресоваться канцлеру. Гинденбург сохранил такую же безучастность, когда днем позже такая же участь выпала Вюртембергу.

В действительности Гинденбург официально почти ничего не мог сделать, чтобы помочь Баварии, поскольку, подписав декрет от 28 февраля, выпустил из своих рук ряд президентских прав. Однако наглость, с которой лично Гитлер узурпировал эти права, хотя они были переданы не ему, а правительству рейха, должна была насторожить Гинденбурга и дать ему понять, что нельзя отказываться хотя бы от оставшихся президентских прерогатив. На деле же произошло обратное. 15 марта кабинет обсудил акт, по которому избранный рейхстаг передавал законодательные функции правительству рейха. Акт должен быть составлен таким образом, сообщил Фрик, чтобы правительство имело право пренебрегать любыми положениями конституции. Гугенберг спросил, будет ли президент принимать участие в законодательной деятельности, которая будет осуществляться на основе предлагаемого акта. Мейснер поспешно ответил, что нет необходимости тревожить президента подобными вопросами, поскольку он не требовал для себя такого права. Поразмыслив, он добавил, что, вероятно, было бы желательно привлекать авторитет президента в делах особой важности, но это предложение явно было внесено, чтобы помочь правительству, а не ограничить его. На послевоенном процессе Мейснер утверждал, что Гинденбург всегда был против взятия на себя ответственности за непопулярные чрезвычайные декреты и был рад освободиться от этого бремени благодаря соответствующему законодательному акту. Он не хотел служить, процитировал своего патрона Мейснер, «машиной для подписи» или «(прикрытием для Гитлера». Президент не только не возражал, но и приветствовал урезывание своей власти и с готовностью отказался от своего права рассматривать и опубликовывать законы. Ни Папен, ни кто – либо другой не пытались убедить его не отказываться от столь важной президентской обязанности, которая в тот момент была важнее, чем когда бы то ни было. Вся концепция «приручения» Гитлера основывалась на активном участии Гинденбурга, но тот небрежно отказался от роли гаранта конституции и защитника законного цивилизованного правительства, хотя обязан был понимать, как много поставлено на карту.

В то же время правительство рассматривало декрет о смертной казни для поджигателей Рейхстага. Президент возмутился: он не станет подписывать декрет, имеющий обратную силу и ужесточающий наказание за уже совершенное преступление. Это нарушает все традиционные положения существующего законодательства и правосудия. Мейснер сообщил кабинету об отказе президента на заседании 7 марта. Но Гитлер продолжал настаивать на подписании декрета, и через неделю вопрос был поднят вновь. И снова Мейснер сообщил об отказе президента ввести смертную казнь для поджигателей. Мейснер предложил, чтобы правительство ввело этот декрет в действие позднее, на основании акта рейхстага. Трудно поверить, но президенту он об этом ничего не сообщил. Не исключено, что он хотел таким образом избавить президента от неприятных обязанностей: все равно президент не смог бы противиться введению смертной казни долго.

К этому времени Гинденбург, скорее всего, все же почувствовал, что Гитлер делает все, что хочет; даже в вопросах, в которых маршал всегда ощущал свою силу, он уступал фюреру. Сразу после мартовских выборов нацисты начали вывешивать флаги со свастикой на общественных зданиях. Через несколько дней Гитлер попросил Гинденбурга подписать декрет, по которому свастика заменяла черно – красно – золотые цвета на национальном флаге Германии. Папен утверждает в своих мемуарах, что был категорически против этого предложения. Он хотел видеть на национальном флаге Германии черно – бело – красные цвета, и Гинденбург сначала стал на его сторону. В конце концов он согласился на компромисс, согласно которому черно – бело – красный флаг и свастика вывешивались вместе. Это решение, устраняющее черно – красно – золотой флаг обычным декретом, который даже не опирался на статью 48, конечно же было неконституционным.

Не только преклонный возраст и природная пассивность Гинденбурга стали причиной столь легкого отказа его от своих законных прав. Его здоровье стало резко ухудшаться, и мысли о скорой смерти все чаще посещали старого маршала. Когда в середине марта к нему в гости пришел Дюстерберг, ему пришлось выслушать длинный рассказ о распоряжениях, которые маршал отдал относительно своего погребения в Нойдеке. Позже разговор все – таки перешел к политике, но касался только банальностей: использование старой гарнизонной церкви в Потсдаме для церемонии открытия нового Рейхстага, замена старого прусского «ура» вездесущим «хайль Гитлер» и т. д. Гинденбург дал понять, что на его права посягают помимо его воли. Во всяком случае, у Дюстерберга создалось такое впечатление. А когда Дюстерберг объяснил, что пытается сохранить целостность «Стального шлема», президент одобрительно кивнул и пробормотал несколько слов согласия. Дюстерберг вышел от него с чувством, что «старый джентльмен» остался последним бастионом, который нацисты еще не взяли.

Наблюдая за красочной процедурой открытия нового Рейхстага в Потсдамской гарнизонной церкви, неискушенный зритель непременно согласился бы с утверждением, что великолепный в своей военной форме Гинденбург является центром всего. Простая старая армейская церковь, в которой были похоронены Фридрих Великий и его отец – «солдатский король» Фридрих Вильгельм I, была подходящей декорацией для пробуждения прусского протестантского духа, коего президент являлся совершенным воплощением. Из уважения к нему несколько мест было отведено для членов императорской семьи, и в качестве особой дани маршалу одно место было оставлено свободным – для бывшего императора. Двигаясь к своему месту, Гинденбург низко поклонился и поднял свой маршальский жезл, проходя мимо императорской «ложи».

Президент открыл церемонию, зачитав короткое обращение. «При выборах в рейхстаг, состоявшихся 5 марта, наш народ в большинстве своем поддержал и обеспечил конституционную базу для работы правительства, которое приступило к выполнению своих обязанностей, опираясь только на мое доверие». Президент сказал, что задачи, стоящие перед правительством, многочисленны и сложны, и выразил надежду, что рейхстаг поддержит новый кабинет и сделает все, чтобы помочь ему в нелегком труде. Маршал напомнил о духе «старой Пруссии, которая по воле Господа стала великой благодаря упорному труду, беспримерному мужеству и несгибаемому патриотизму… Пусть дух этого священного места вдохновит сегодняшнее поколение, пусть он избавит нас от эгоизма и партийных ссор, поможет нам в национальной самореализации и духовном возрождении ради единой, свободной и гордой Германии!»

Гитлер выступал после Гинденбурга. Он дал краткий обзор полученного им печального наследства и кратко описал то, что намерен сделать. Его слова были обращены и к президенту, и к собравшейся аудитории, как будто он стремился показать свое подчиненное положение по отношению к Гинденбургу. «В уникальном подъеме немецкий народ восстановил свою национальную гордость всего за несколько недель, и благодаря вашему вниманию, господин рейхспрезидент, он объединил символы старого величия и юношеской энергии». В заключение он воздал особую дань маршалу: «Среди нас мы видим седую голову. Мы почтительно встаем перед вами, господин генерал – фельдмаршал. Трижды вы сражались на полях брани за существование и будущее нашего народа; будучи лейтенантом – в армиях короля [Пруссии] за единство Германии, в армиях старого императора за создание славного рейха. В величайшей из войн всех времен, уже став фельдмаршалом, вы боролись за выживание рейха и свободу людей. Вы были свидетелем создания рейха, вы видели своими глазами славные достижения великого канцлера, чудесный подъем нашего народа и вели нас в те грозные времена, которые выпали нам по воле судьбы. Сегодня, господин генерал – фельдмаршал, провидение сделало вас хранителем нашего народа во время его нового взлета. Ваша удивительная жизнь символизирует для всех нас неистребимый пыл немецкой нации. Сегодня юность Германии благодарит вас, и к ней присоединяемся мы все. Мы считаем даром небес ваше согласие трудиться ради будущего Германии. Пусть этот пыл вдохновит и новых депутатов. Пусть провидение даст нам силу и упорство, и мы добьемся свободы и величия Германии, и клянемся в этом, стоя у могилы величайшего из ее королей, в месте, священном для каждого немца».

После этого Гинденбург медленно спустился в подземную часовню за алтарем. За ним следовали его сын и еще один адъютант, возложившие венки на могилы прусских королей. Маршал некоторое время стоял, погруженный в свои мысли, у могил. Благоговейную тишину нарушали только доносившиеся издалека пушечные выстрелы. Когда президент снова появился в церкви, Гитлер проводил его к дверям, и маршал смог наблюдать торжественный парад рейхсвера, полиции, коричневорубашечников и отрядов «<Стального шлема». «<У меня создалось впечатление, – писал впоследствии британский посол, – что старый маршал больше не был президентом республики. Гораздо больше ему подходила должность «<регент».

Главной задачей нового рейхстага было принятие акта о передаче полномочий правительству. Поскольку акт «дополнял» Веймарскую конституцию, Гитлеру, желавшему соблюсти все конституционные процедуры, было необходимо, чтобы акт был принят подавляющим большинством. Согласно статье 76, при голосовании должны были присутствовать ²/₃ депутатов, из них ²/₃ должны проголосовать за. Вопрос обсуждался в кабинете с циничной откровенностью. Геринг отметил, что все депутаты – коммунисты уже в тюрьмах и потому проголосовать не смогут. Еще некоторых социалистов можно посадить по обвинению в сговоре с коммунистами, а других исключить на том же основании во время дискуссий; социалисты могут даже вообще воздержаться от голосования. А чтобы обеспечить необходимый кворум, следует несколько изменить правила и лишить депутатов, которые покидают зал, чтобы не участвовать в голосовании, проездных документов и платы. На последнем заседании кабинета Фрик предложил считать депутатов, отсутствующих без уважительной причины, присутствующими.

В действительности для нацистов имело значение не столько отношение социалистов, сколько позиция «Центра». Учитывая процедурные изменения и насильственные меры, предложенные Герингом и Фриком, ²/₃ голосов, конечно, могло быть получено и без «Центра». Но Гитлер признался кабинету, что поддержка партии «Центра» повысит авторитет правительства на международной арене. Да и дома одобрение «Центра» было бы весьма желательным. Поэтому за несколько дней до решающего заседания рейхстага Гитлер и Фрик начали переговоры с партией «Центра», проявляя показную готовность пойти на некоторые ограничения полномочий, которые рейхстаг передаст правительству. Права рейхстага и рейхсрата, лживо пообещали лидеры нацистов, нарушены не будут. Они заявили, что хотят создать небольшой комитет из консультантов, который будет информирован обо всех мерах, которые правительство намерено принять. Тем же вечером текст законопроекта был опубликован: правительству давалось право принимать законы, которые не соответствуют конституции; эти законы будут подписываться и обнародоваться канцлером. В дополнение к этому рейхстаг будет отстранен от ратификации иностранных договоров. В одном пункте было сказано, что права президента не изменятся, – на деле же они существенно уменьшались, потому что не было предусмотрено рассмотрение им законов, проводимых на основании акта рейхстага.

Лидеры партии «Центра» отлично понимали, что при существующих условиях эффективность любых правительственных уступок зависела от будущего статуса президента. На второй встрече с Гитлером представители «Центра» потребовали включить в акт положение, дающее президенту право подписывать и опубликовывать законы, или право вето. Они выдвинули и другие требования (касающиеся консультантов, отношений церкви и государства, государства и школы и т. д.), но основная дискуссия развернулась вокруг будущего положения президента. Гитлер отказался включить в акт права президента, на которых настаивали центристы, но заверил их, что самые важные законы будет принимать только после консультаций с президентом. В общем, на словах он принял все требования «Центра» и обещал повторить это в заявлении, которое сделает в рейхстаге. «Центр» должен изложить свои требования в письменном виде, а он в свою очередь передаст ему копию своего заявления до того, как соберется рейхстаг.

Лидеры «<Центра» сразу же составили требуемый список. Убедившись, что настаивать на дополнительных правах для президента бесполезно, они удовлетворились следующим требованием. Правительство, принимая меры, основанные на акте рейхстага, должно не только уважать права президента, но и действовать в «<доверительном сотрудничестве и согласии с высшим представителем закона, который является нерушимым фундаментом уверенности подавляющего большинства народа в столь тяжелое для него время больших перемен и новых начинаний».

Но, обсуждая свои требования с делегацией партии в рейхстаге, лидеры «Центра» были вынуждены признать, что больше не надеются на президента. Каас заявил, что президент подчинился будущему акту рейхстага. Очевидно, монсеньор не вполне понимал, что речь идет не о подчинении, а о готовности его принять. Брюнинг также выразил глубокое разочарование пассивностью Гинденбурга и даже потребовал его немедленного переизбрания на том основании, что президент должен быть гарантом и хранителем конституции. А сейчас конституция находится в большой опасности, поскольку Гинденбург позволяет ее выхолостить. В заключение Брюнинг сообщил, что вряд ли сможет проголосовать за такой закон.

Поскольку Гитлер еще не прислал копию своего заявления, делегация ушла на перерыв, не приняв окончательного решения. Во второй половине дня канцлер выступил перед делегатами рейхстага. Его речь содержала все гарантии, которых требовал «Центр», правда, некоторые из них были сформулированы двусмысленно. Канцлер во всеуслышание объявил, что статус и права президента остаются неизменными и первоочередной задачей нового правительства всегда будет достижение «внутреннего согласия с его волей».

Здание оперного театра в Берлине, где собрались депутаты после пожара Рейхстага, напоминало вооруженный лагерь неких воинственных повстанцев. Коридоры и даже проходы между рядами патрулировали штурмовики. В зале явно нагнетался страх. Делегаты боялись, что несогласные могут подвергнуться расправе на месте или прямо из зала отправиться в концентрационный лагерь. Этот страх не мог не коснуться и центристов. Только теплилась слабая надежда, что еще хотя бы что – нибудь удастся спасти, если делегация поддержит акт. Во время перерыва Каас предложил провести внутреннее голосование, большинство подали свои голоса за принятие акта. Брюнинг был одним из немногих, проголосовавших против. Он снова предложил коллегам присоединиться к нему: лучше уж погибнуть с честью, чем поддержать политику, которая в любом случае уничтожит партию «Центра». Бывший канцлер был убежден, что обещания Гитлера ничего не стоят. Он дал понять, что чувствует свою ответственность перед теми, кто в свое время проголосовал за Гинденбурга, поверив призывам его, Брюнинга. Этих людей ему теперь предлагают покинуть на произвол судьбы, поддержав акт рейхстага о передаче полномочий правительству. «Я призывал миллионы немцев голосовать за Гинденбурга, и на мне лежит ответственность за тех, кто мне поверил и проголосовал за Гинденбурга, чтобы спасти рейх. Что станет с этими миллионами? Большинство социалистов отдали свои голоса президенту, поверив мне». В конце концов и Брюнинг подчинился мнению большинства и проголосовал за. Акт был принят 441 голосом, против проголосовали 94 человека – все социалисты.

Среди тех, кто не смог понять роковое значение капитуляции «Центра», был сам Гинденбург. Он похвалил Кааса за его благородную поддержку Гитлера. Позднее, узнав об опасениях центристов, он направил лидерам партии письмо, в котором постарался развеять их дурные предчувствия. «Я хочу заверить вас, что канцлер выразил желание, даже без конституционных обязательств, принимать все меры, основанные на акте рейхстага, только после консультаций со мной. Я всегда буду стараться поддерживать с ним тесный контакт и, верный своей клятве, «обеспечивать справедливость всем». Письмо, хотя и было туманным и не обещало ничего определенного, возродило былые надежды. Несмотря на множество прошлых разочарований, Брюнинг первым снова уверовал, что президент все же вмешается и займет правильную позицию в отношении произвола Гитлера.

Очень скоро Брюнингу вновь пришлось лишиться иллюзий. Получив практически неограниченную власть, Гитлер принялся переделывать политическую, социальную и экономическую структуру страны. Независимость государств была ликвидирована назначением рейхсштатгальтера и перегруппировкой государственных парламентов в соответствии с итогами выборов 5 марта. В Пруссии Гитлер сам стал наместником, сместив Папена, который с готовностью отказался от поста рейхскомиссара. Гинденбург отнесся к таким переменам индифферентно. Закон, имеющий целью «восстановление профессионального чиновничества», убрал с этих постов «неарийцев» и лиц, которые были сочтены ненадежными. Гинденбург отстоял привилегии для евреев – ветеранов войны, но не выдвинул возражений против общей несправедливости закона. С таким же безразличием он отнесся к ликвидации профсоюзов, «координации» других профессиональных организаций, постепенному подавлению и окончательной ликвидации других политических партий.

Факт остается фактом: Гинденбург примирился с Гитлером. Если сначала на всех совещаниях президента и канцлера всегда присутствовал Папен, постепенно, спустя очень короткое время, бывшего канцлера перестали приглашать, и уже в апреле Гинденбург сказал вице – канцлеру, что лучше будет встречаться с Гитлером с глазу на глаз, чтобы не ранить чувства канцлера. В день рождения Гитлера – 20 апреля – президент направил Гитлеру телеграмму, в которой выразил высокую оценку «<великой патриотической работы, которую вы ведете», и передал свои «дружеские поздравления». К этому времени «Стальной шлем» уже был атакован со всех сторон как пристанище «<красных», многие его лидеры были арестованы, а отряды расформированы. Протестантская церковь подверглась гонениям, комиссары принимали на себя функции местных церковных советов. Контролируемое нацистами Немецкое христианское движение подвергало сомнению чистоту существующей церкви и требовало «церкви, которая будет разделять судьбу своих прихожан и опасности исторической жизни». 26 апреля Дюстерберг был смещен со своего поста, и «Стальной шлем» перешел в подчинение Гитлера. Гинденбург, который только неделей раньше просил Зельдте сохранить независимость этой организации, не высказал возражений. С таким же спокойствием он выслушал объяснение ухода Дюстерберга. Оказалось, что тот покинул свой пост «по состоянию здоровья». Президент довольствовался тем, что послал полковнику письмо, в котором поблагодарил за сохранение в трудные времена «(патриотизма и солдатских добродетелей». Он не выразил никакого беспокойства, когда посетивший его Шлейхер рассказал о бесчеловечных условиях, царящих в концентрационных лагерях. 1 мая – этот день Гитлер объявил Днем национального труда в качестве вызова привычному марксистскому майскому празднику – Гинденбург открыто поддержал фюрера, выступив на публичной церемонии.

Учитывая очевидное безразличие маршала к преследованиям, которым подвергались его былые сторонники, Гитлер усилил кампанию против правых. Лидеров Немецкой национальной партии арестовывали и избивали, других увольняли с государственных должностей, митинги подвергались нападениям штурмовиков. Все чаще раздавались требования, явно направляемые централизованно, уволить Гугенберга из правительства. Когда к Гитлеру явилась группа депутатов – националистов с протестами против такого обращения, он пригрозил, что, если протесты не прекратятся, он отдаст Берлин на три дня и три ночи отрядам СА.

В начале июня маршал отбыл в Нойдек, предоставив Немецкую национальную партию своей судьбе. Во второй половине месяца занимаемые партией штаб – квартиры и залы для митингов были закрыты полицией. При этом не обошлось без избиений и массовых арестов. Письменные протесты, направленные Гинденбургу, остались без ответа. В качестве последнего средства Гугенберг направил в Нойдек своего товарища по партии Хергта. Он должен был удостовериться, есть ли смысл рассчитывать на какую – либо поддержку президента. Гугенберг также испытывал много трудностей в правительстве, и ему, как никогда, была необходима помощь президента, чтобы остаться в кабинете. Президент не принял Хергта. Тот имел двухчасовую беседу с Оскаром фон Гинденбургом, в ходе которой, пожаловавшись на пассивность Гинденбурга, попросил его вмешательства и поддержки Гугенберга, который, как он подчеркнул, являлся представителем старых приверженцев маршала в правительстве рейха. Учитывая отношение Гугенберга к президенту в течение последних нескольких лет, это вряд ли был убедительный аргумент. Хергт не нашел особенного сочувствия к положению Гугенберга. Полковник фон Гинденбург, судя по всему, был вполне доволен деяниями нацистов и предположил, что президент одобрит, если Гугенберг сам приспособится к курсу правительства.

Совершенно очевидно, рассчитывать на помощь Гинденбурга не приходилось. Через два дня Гугенберг подал в отставку, и в тот же день лидеры Немецкой национальной партии приняли решение о ее роспуске. Социал – демократическая партия была подавлена неделей раньше. Государственная партия, Немецкая народная партия, христианские социалисты, Баварская народная партия и «Центр» расформировались в течение следующей недели.

Пассивность Гинденбурга в этом и других случаях часто объясняется ограниченностью и/или нацистскими симпатиями его сына. Существующие свидетельства не подтверждают это предположение. Все, что делал Оскар фон Гинденбург, было или приказано отцом, или строго соответствовало его взглядам и пожеланиям. Фрау Мейснер в то время пожаловалась британскому послу, что, когда бы она или ее муж ни пытались указать президенту на весьма мрачные стороны гитлеровского режима, тот неизменно советовал им заниматься своими делами и сохранять спокойствие. Когда через несколько дней после отставки Гугенберга и роспуска Немецкой национальной партии британский посол посетил президента, у него создалось впечатление, что Гинденбурга совершенно не тронули эти события. В редких случаях президент все же высказывал возражения – если чувствовал себя совершенно уверенным. Он задержал назначение нацистского гаулейтера Мекленбурга советником и настоял на проведении расследования: этот человек обвинялся в убийстве соперника – командира штурмовиков. Он выразил протест против отказа правительства, по техническим причинам, подтвердить избрание заслуженного, но известного своей независимостью суждений пастора Фридриха фон Бодельшвинга епископом лютеранской церкви рейха. Также Гинденбург запретил использование берлинского замка для церемонии открытия вновь назначенного прусского государственного совета на том основании, что император может воспринять это как оскорбление. Но даже в этих случаях он довольствовался минимальными уступками. Он все же назначил мекленбургского гаулейтера советником, хотя расследование не очистило того от подозрений. Он не смог добиться официального введения в должность Бодельшвинга и согласился на незначительные изменения политики нацистов по отношению к церкви. Несмотря на многочисленные протесты, он так и не пресек вмешательство нацистов в новые церковные выборы. Президент промолчал и когда Геринг собрал государственный совет в одном из замков Гогенцоллернов в Потсдаме.

Как много сделал Гинденбург для того, чтобы сдержать Гитлера, можно только предполагать. Очевидно одно: Гитлер, то ли из почтения к маршалу, то ли из опасения политических последствий, не игнорировал его возражений, если, конечно, они выдвигались достаточно энергично. Однако, как зачастую и раньше, Гинденбург отказывался вмешиваться в чреватые беспокойством споры, а быстро ухудшающееся здоровье лишь усиливало обычную депрессию. Поэтому он не стал возражать против замены почетного караула «Стального шлема» в Нойдеке подразделением штурмовиков и смирился с проверкой своих визитеров, что позволило назвать Нойдек самым маленьким концентрационным лагерем Германии. Граф Брюннек, иногда навещавший старого маршала, чувствовал, что старик очень хочет установить гармоничные отношения с Гитлером и пытается убедить самого себя, что фюрер испытывает аналогичные желания и скрупулезно выполняет все свои обещания. Даже Брюнинг был вынужден признать, что нет смысла ожидать открытого противостояния президента Гитлеру. Старый маршал никогда не призовет рейхсвер положить конец нацистскому террору.

Спокойствие и леность летних дней были прерваны лишь однажды. 27 августа, в годовщину сражения при Танненберге, маршал посетил церемонию у мемориала Танненберга, где получил два существенных подарка. Один из них некогда был частью фамильного имения Гинденбургов, другой – Пройсенвальд. Точно так же Бисмарк в 1871 году, в признание его величайших достижений, получил в подарок Заксенвальд. Вначале Гинденбург отнесся к дарам без должного восторга и в своей ответной речи не отдал, как это уже стало привычным, дань новому духу и свершениям гитлеровского режима. Казалось, таким образом он хотел подчеркнуть, что его поддержку нельзя купить. Вспомнив о тех, кто сложил голову при Танненберге, он выразил свое «уважение, преданность и благодарность моему императору, королю и господину, чье доверие и руководство когда – то привели меня сюда». Завершил свою речь маршал старым боевым солдатским кличем, некогда звучавшим на этом поле: «Германия, ура, ура, ура!»[73]

В связи с ухудшением состояния здоровья Гинденбург тем летом оставался в Нойдеке дольше, чем обычно. Вернувшись в середине октября в Берлин, он снова на короткое время появился на политической арене. Франция, встревоженная быстрым возрождением Германии, захотела отложить выполнение достигнутого накануне, в декабре, соглашения о военном равенстве Германии в вооружении. Гитлер, давно стремившийся прервать переговоры, решил выйти из Лиги Наций и Женевской конференции по разоружению. Для таких серьезных шагов он счел желательным привлечь авторитет президента. Канцлер также пожелал распустить рейхстаг и устроить плебисцит по двум инициативам, чтобы продемонстрировать, что его политика пользуется поддержкой нации. А для роспуска рейхстага ему была необходима подпись Гинденбурга на декрете. Взяв с собой Папена и Нейрата, Гитлер объяснил свои планы президенту. По словам Мейснера, Гинденбург усомнился в разумности решения о выходе из Лиги. Гитлер ответил, что это необходимо для утверждения полного равенства Германии. Более того, согласно Уставу Лиги, выход войдет в силу только по истечении двух лет, поэтому у других стран будет достаточно времени, чтобы пересмотреть свои позиции и, пойдя на соответствующие уступки, позволить Германии остаться в Лиге. Папен и Нейрат выразили свое одобрение, и Гинденбург дал согласие. Когда был собран кабинет, чтобы объявить о принятом решении, Гитлер имел возможность сообщить, что президент рейха с ним полностью согласен.

Гитлеру даже удалось заручиться помощью Гинденбурга в кампании по проведению плебисцита. Накануне плебисцита и выборов в рейхстаг, 11 ноября, президент обратился к нации по радио. Поставив себе в заслугу все принятые решения, он, в частности, сказал:

«<Я и правительство рейха, объединившись в желании вывести Германию из беспорядков и бессилия послевоенных лет, призываем немецкий народ решить для себя и объявить миру, хочет ли он одобрить и присоединиться к принятой нами политической линии. <…> Благодаря смелому, упорному и целеустремленному лидерству канцлера Гитлера и его помощников, назначенных мною 30 января, Германия снова обрела себя и набрала силу, чтобы идти по пути, который подсказали ей национальная гордость и ее будущее».

Вся речь продолжалась в том же ключе. Президент заверял и Германию, и весь остальной мир, что выход из Лиги Наций вовсе не имеет целью помешать достижению мира и разоружения. Он должен показать, что истинное понимание может быть достигнуто только на основе полного равенства. Речь завершалась призывом к «соотечественникам» (это было излюбленное обращение нацистов, которое президент никогда раньше не использовал) показать завтра «<вашу национальную гордость и ваше одобрение правительства рейха. Выступите вместе со мной и канцлером за принцип равенства и за мир с честью и покажите миру, что мы восстановили единую Германию и с Божьей помощью сохраним ее». Когда плебисцит показал, что 95,1 % населения одобряют политику правительства, а на выборах в рейхстаг 92,2 % голосов было подано за нацистскую партию (единственную, участвовавшую в выборах), Гинденбург, согласно официальному коммюнике, «передал свою глубочайшую благодарность канцлеру, который сумел достичь политического единства немецкого народа». Он также выразил надежду, что на этой основе будет продолжена работа – и внутри страны, и на международной арене – на благо отечества и немецкого народа. Все это говорилось не только для публики. Совершенно очевидно, что именно такими были истинные чувства маршала. Все, кому довелось в это время видеть президента и канцлера вместе, отмечали, что Гинденбург относился к Гитлеру с особой благосклонностью.

Даже довольно серьезные контрудары не могли повлиять на эти отношения. В конце 1933 года Хаммерштейн, оставшийся в почти полной изоляции и испортивший отношения с Гинденбургом и Бломбергом, подал в отставку. Гитлер и Бломберг пожелали видеть его преемником генерал – майора Вальтера фон Райхенау – главного помощника Бломберга и преданного национал – социалиста. Гинденбург считал, что Райхенау слишком молод для такого поста, он также не доверял этому человеку из – за его политических пристрастий, которые могли заставить его втянуть рейхсвер в политические игры. Одновременно ему не понравилось вторжение Гитлера в область, которую он по праву считал своей. Маршал пришел в ярость, когда Бломберг попытался заставить его согласиться на это назначение, угрожая отставкой. Он посчитал это вопиющим нарушением субординации. Гитлер, не желавший раздражать президента, сдался, и министром рейхсвера стал генерал фон Фрич – прежний кандидат Папена на этот пост.

Таким образом, эффективное сопротивление все же было возможным. Правда, настояв на своем в этом деле, старый маршал впал в свое обычное полусонное состояние и не обратил внимания на меры, которые в основном свели на нет все, чего он хотел достичь. Он не желал, чтобы Гитлер вмешивался в его сферу деятельности Верховного главнокомандующего, но одновременно сам же и уступил значительную часть своей военной власти. Маршал принял закон и подписал приказ, по которому члены вооруженных сил больше не клялись подчиняться рейхспрезиденту, а подтверждали свою готовность как «послушных солдат» пожертвовать жизнью для выполнения своего воинского долга. В феврале 1934 года Гинденбург подписал другой приказ, добавивший символ нацистской партии к форме армии и флота, – решение, идущее вразрез с его недавними возражениями против назначения Райхенау, дабы он не втянул рейхсвер в политику.

Гитлер, со своей стороны, обращался с рейхспрезидентом с особой заботой. Если не считать случая с Райхенау, он тщательно воздерживался от открытого вмешательства в дела, связанные с военными назначениями, и с такой же сдержанностью относился к кадровой политике министерства внутренних дел. Он мог пойти на это с легкостью, потому что Бломберг и Нейрат были полностью готовы к сотрудничеству и через них он вполне мог оказывать решающее влияние на военную и иностранную политику. Он также открыто заявил о своем желании выполнить величайшую мечту Гинденбурга – реставрировать монархию. Он говорил об этом еще до прихода к власти и, став канцлером, неоднократно заверял маршала, что надеется со временем вернуть Гогенцоллернам трон. Однако он постоянно предостерегал от преждевременных действий – время еще не настало; сначала Германия должна обрести былое величие, суверенитет и равенство, иначе монархия будет не более чем тенью. Гинденбург поверил Гитлеру и согласился с этим мнением. Организации и частные лица, требовавшие, чтобы он принял меры к восстановлению монархии немедленно, неизменно получали ответ, что необходимо подождать благоприятного момента. Маршал написал своему другу Крамону, что вряд ли иностранные державы будут пассивно стоять в стороне и наблюдать за восстановлением монархии. Если план провалится, о нем придется забыть надолго, если не навсегда. «Говорить это мне очень тяжело, но я верю… что так могу сослужить моему императору лучшую службу, чем слепо соглашаясь на ваш план».

Но вопрос о реставрации монархии нельзя было оставлять без внимания. Он приобрел еще большее значение, когда реставрация монархии стала единственной альтернативой нацистской диктатуре. Также представлялось очевидным, что решать его, если вообще это было возможно, надо, безусловно, еще при жизни Гинденбурга или сразу после его смерти. Поэтому, когда стало ясно, что президенту осталось недолго жить, монархистские круги оживились. В конце 1933 года, после того как «пробные шары» таких людей, как Крамон, оказались неудачными, бывший кайзер лично написал Гинденбургу, указав, что настало время восстановить добрую славу Германии, реставрировав монархию.

Гитлер много раз заявлял публично, что немедленная реставрация монархии невозможна, но из уважения к президенту не предпринимал ничего против монархистского движения. Однако, понимая, что старый маршал доживает свои последние дни, он решил, что больше медлить нельзя. После того как выступления нацистских ораторов не сумели утихомирить активизировавшихся монархистов, был отдан приказ разгонять все собрания по поводу семидесятипятилетия императора 27 января 1934 года. 30 января, в годовщину своего назначения канцлером, Гитлер в своей речи в рейхстаге заявил, что партия национал – социалистов заботится только о жизненно необходимых потребностях нации и не может считать «прошлые… династические интересы… вечными обязательствами немецкого народа». Через три дня все монархические организации были распущены Фриком.

Но монархисты не собирались так уж просто сдаваться. Учитывая невозможность публичной агитации, они могли надеяться добиться своей цели только через Гитлера и Гинденбурга. Даже учитывая, что Гитлер против немедленной реставрации монархии, его последнее замечание в речи в рейхстаге о том, что «окончательная форма германского государства» не является предметом для обсуждения сегодня, позволяло предполагать, что фюрер не закрыт для восстановления монархии в перспективе.

Папен обсудил эту проблему с Гитлером в марте 1934 года. Он попытался убедить канцлера, что, даже с его, Гитлера, точки зрения, монархия должна иметь существенные преимущества, поскольку позволит ему остаться лидером национал – социалистов. В противном случае он станет официальным главой государства, а значит, будет вынужден отказаться от партийной принадлежности. Маловероятно, что этот аргумент мог повлиять на Гитлера, но он объявил о своей заинтересованности в возвращении Гогенцоллернов. И снова Гитлер подчеркнул, что Германия должна восстановить свой суверенитет, прежде чем монарх взойдет на трон, иначе у него не будет надежды его сохранить. Но тем не менее он хотел бы обсудить возможных кандидатов и обещал Папену назначить от монархистов по своему выбору человека на должность в канцелярии, чтобы тот мог ознакомиться с делами правительства. Гитлер явно старался скрасить Гинденбургу последние месяцы жизни.

Полный надежд Папен устремился к президенту и предложил, чтобы тот составил «политическое завещание», рекомендующее в случае его смерти или утраты дееспособности реставрацию монархии. По просьбе маршала Папен составил проект такого документа. После тщательного обдумывания в течение нескольких недель Гинденбург решил не настаивать на требовании о реставрации монархии. Он разделил составленный Папеном документ на две части. Одна – «политическое завещание», адресованное народу Германии, своеобразное compte rendu[74] своего президентства, вторая – личное письмо, адресованное канцлеру, рекомендующее реставрацию монархии. Гинденбург не желал становиться предметом для споров ни в жизни, ни в смерти. «Политическое завещание» было опубликовано через несколько дней после смерти Гинденбурга, а письмо – нет. Тем не менее нельзя утверждать, что Гитлер, сохранив его в секрете, пошел против воли Гинденбурга. После Второй мировой войны Оскар фон Гинденбург засвидетельствовал, что его отец доверил Гитлеру определение подходящего момента для публикации[75].

Стремление Гинденбурга к миру в стране теперь проявлялось даже больше, чем раньше. Он чувствовал, что при Гитлере не все ладно, жаловался на положение дел Папену, писал тревожные письма о положении протестантской церкви Брюннеку. Но публично он всячески демонстрировал, что высоко ценит канцлера. В день рождения Гитлера он направил ему послание с сердечными поздравлениями, заверив в «(преданной дружбе». А прибыв в Берлинский гарнизон в День памяти, он демонстративно выказал уважение Гитлеру, который стоял за его спиной, предложив ему стать рядом.

4 июня 1934 года маршал, как обычно, уехал в Нойдек. Он уже страдал от болезни мочевого пузыря, которая, судя по всем показателям, должна была завершиться летальным исходом в течение трех месяцев. Периодически маршал испытывал чрезвычайно болезненные ощущения, но вел обычную жизнь и выполнял свои обязанности президента. Но те немногие силы, которые у него еще оставались, убывали очень быстро.

В середине июня Папен произнес перед студентами Марбурга ставшую широко известной речь, в которой говорил о беззаконии и радикализме нацистского режима. Являясь открытым вызовом Гитлеру, его высказывания произвели сенсацию, но не смогли расшевелить Гинденбурга. Функ, друг семьи Гинденбургов, был немедленно отправлен в Нойдек с заданием разъяснить президенту, что грубо нарушивший дисциплину Папен должен уйти в отставку. Возможно, маршал был уже слишком слаб, чтобы понять истинное значение инициативы Папена. Он принял объяснения Функа и, по свидетельству последнего, только сказал, что, если Папен не соблюдает дисциплину, он должен быть готов смириться с последствиями. Между тем прежняя вера в силу духа Гинденбурга все еще была жива настолько, что широко распространился слух, будто бы маршал направил Папену телеграмму, в которой поздравил со смелым поступком. Папен предпринял запоздалую попытку посетить Нойдек, но окружение президента, судя по всему проинструктированное или запуганное Гитлером, отказалось организовать встречу.

Папен очень стремился встретиться с Гинденбургом – из многих источников он узнал, что идет подготовка к восстанию штурмовиков. Их глава Рем давно мечтал слить свои подразделения с рейхсвером и занять пост военного министра. Ходили слухи, что он готов претворить свои планы в жизнь. Поскольку Папена не допустили к президенту, один из его коллег попытался добиться через Оскара фон Гинденбурга, чтобы маршал объявил чрезвычайное положение и призвал на помощь армию. Но Оскар отказался передать это требование отцу. Даже если бы информация дошла до Гинденбурга, он все равно вряд ли стал бы действовать. Днем раньше Фрич и еще один генерал прибыли к нему по официальному делу и нашли маршала в очень плохом состоянии – и физическом и умственном. Он почти все время говорил о войнах 1866 и 1870 годов.

С таким же спокойствием встретил Гинденбург известие о подавлении мнимого путча Рема 30 июня 1934 года. Первым делом он пожаловался Мейснеру: «Сколько раз я говорил канцлеру, что необходимо избавиться от этого опасного и безнравственного Рема и посадить его под замок! К сожалению, он ко мне не прислушался. И снова пролилась кровь». По словам Функа, который в это время был с маршалом, он еще добавил: «Кто хочет делать историю как Гитлер, должен быть готов пролить кровь виновных и не проявлять мягкости». Однако через несколько дней, когда маршал узнал, что среди убитых оказались Шлейхер и его жена, это известие потрясло его. Глубоко огорченный, он потребовал провести тщательное расследование и не принял объяснений Гитлера и Геринга, которые сообщили, что бывший министр рейхсвера и его жена были убиты при попытке сопротивления аресту. Их обвиняли в сговоре с путчистами Рема и в предательских контактах с другими заговорщиками. А когда уже на следующий день Гитлер предложил, чтобы президент направил ему телеграмму, подтверждающую, что Рем и его приближенные были виновны в измене, а Гитлер раскрыл их заговор и тем самым защитил государство, президент это исполнил. Он только предварительно проконсультировался с Бломбергом, который с готовностью подтвердил точность полученной от Гитлера и Геринга информации[76].

Гинденбург безоговорочно принял версию Гитлера, возможно, и потому, что не мог связаться с Папеном. Он отправил телеграмму своему доверенному лицу, но Папен сам находился в то время под домашним арестом и не получил послания. Обретя свободу, Папен тоже сделал попытку связаться с маршалом, но его не допустили, объяснив, что маршал никого не принимает по состоянию здоровья. Это заявление впоследствии было опровергнуто свидетельством личного врача Гинденбурга, а также тем фактом, что других посетителей маршал в то время все же принимал. Возможно, приближенные президента считали, что он все равно ничего не сможет изменить и беседа с Папеном будет лишним эмоциональным потрясением, совершенно ненужным в то время, когда силы старика и без того стремительно убывали. Даже и без рассказа Папена о путче 30 июня президент был глубоко потрясен тем, что впоследствии узнал о событиях того дня. Но, по словам Мейснера, старый маршал предпочитал верить, что беззакония, совершенные 30 июня, были виной не Гитлера, а неких криминальных элементов, вышедших из – под контроля канцлера. Через Мейснера он потребовал, чтобы канцлер избавился от преступников и подверг их самому суровому наказанию.

25 июля Гинденбург узнал о нацистском восстании в Австрии и об убийстве канцлера Дольфуса. От шока, вызванного известием об этом новом акте насилия, здоровье старого маршала еще более ухудшилось, и он слег. Конец был близок. Гинденбург получил последнее удовлетворение – послание бывшего императора с пожеланием выздоровления. По словам Оскара фон Гинденбурга, последние мысли отца были именно о «его кайзере». Когда 1 августа в Нойдек прибыл Гитлер, президент был уже при смерти.

Пауль фон Гинденбург умер 2 августа 1934 года. Он желал быть похороненным в Нойдеке, но Гитлер настоял на торжественном государственном погребении на мемориале Танненберга. Там старый фельдмаршал и нашел свое последнее упокоение 7 августа после весьма впечатляющей военной церемонии. (Останки его жены тоже были перенесены из Нойдека в Танненберг.) В качестве текста для погребальной проповеди сам маршал выбрал отрывок из «Откровений Иоанна Богослова» – «Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни». Выбор этот, должно быть, вызвал у многих немало горьких размышлений. Когда лютеранский священник завершил проповедь, перед собравшимися выступил Гитлер. Он поведал о военных достижениях маршала, начиная от объединительных войн и до конца Первой мировой войны:

«Мистическая сила исходит от имени генерал – фельдмаршала, который со своими армиями бился в России – тогда величайшей военной державе. Когда же – увы, слишком поздно – император поставил его командовать всеми своими армиями, он вместе со своими преданными соратниками не только сумел справиться с серьезнейшим кризисом, но и пробудил германское сопротивление к неслыханным победам следующих двух лет. Исторически трагический конец этого величайшего конфликта не может быть поставлен в вину военному лидеру – только политикам».

«Исторически» он подошел ближе к истине, когда продолжил:

«Один из чудесных поворотов непостижимой мудрости судьбы заключается в том, что под президентством этого первого солдата и слуги народа мы смогли трудиться ради подъема нации, пока он сам в итоге не распахнул дверь к обновлению Германии. От его имени был заключен союз, который объединил динамическую мощь этого подъема с лучшими умами прошлого. Будучи президентом рейха, фельдмаршал стал покровителем и защитником национал – социалистической революции и возрождения нашего народа».

Горе нации, узнавшей о смерти своего президента, было неподдельным. Несмотря на преклонный возраст, полную пассивность последних лет и даже несмотря на горькие разочарования, постигшие его сторонников, вера в то, что он сможет стать оплотом борьбы против жестокости и беззаконий нацизма, продолжала жить. Теперь же, когда его не стало, у людей появилось чувство незащищенности, понимание того, что страна оказалась отданной в руки Гитлера. «Везде собирались небольшие группы людей и обсуждали это событие и возможные последствия, – писал берлинский корреспондент «Нью – Йорк таймс». – Лица людей выражали горе и тревогу».

Беспокойство народа нашло свое выражение и в робких попытках снова вызвать дух маршала – символ преданности и справедливости, чтобы намеком указать направление, в котором должна дальше идти страна. «Тяжелые времена и испытания, которые предстоят немецкому народу, – писал редактор «Дойче рундшау», – он должен встретить единым и дисциплинированным, в духе Гинденбурга и согласно его советам». Во «Франкфуртер цайтунг» было сказано более ясно:

«Чувство правоты, железная воля требовать и поступать справедливо – эти качества ощущал каждый немец в жизни и поступках старого маршала. Мы будем хранить их как самую ценную часть его наследства. Оно заключает в себе традиции, которые немцы не хотят и не должны потерять».

1 августа правительство рейха приняло закон, объединивший права и прерогативы президента и канцлера. В послании Фрику, написанном на следующий день, Гитлер ликвидировал титул президента рейха (слишком напоминавший об исчезнувшей республике) на основании того, что «величие усопшего наделило этот титул… уникальной значимостью». Он, Гитлер, желал, чтобы к нему официально обращались «фюрер и рейхсканцлер». Он также провозгласил, что переход к нему президентских функций должен быть санкционирован немецким народом на «свободном и тайном» плебисците, назначенном на 15 августа.

Кампания по подготовке плебисцита, естественно лишенная оппозиции, прошла без эксцессов. 15 августа было опубликовано «(политическое завещание» Гинденбурга, в котором маршал с высокой похвалой отзывался о «<моем канцлере Адольфе Гитлере и его движении», хотя при этом добавил, что еще многое предстоит сделать, и выразил надежду, что за национальным подъемом и объединением последует «<акт примирения, который охватит все немецкое отечество». Накануне плебисцита Оскар фон Гинденбург, подвергавшийся постоянно усиливающемуся давлению, обратился по радио к нации:

«<Последний рейхспрезидент и генерал – фельдмаршал… заключив 30 января прошлого года соглашение с Адольфом Гитлером и подтвердив это решение в священный час 21 марта в гарнизонной церкви Потсдама, всегда поддерживал Адольфа Гитлера и одобрял все важные решения [гитлеровского] правительства. <…> Мой отец сам видел в лице Адольфа Гитлера своего преемника как главы Германского государства, и я действую в соответствии с пожеланиями моего отца, призывая немецких мужчин и женщин проголосовать за передачу функций моего отца фюреру и канцлеру».

Сказав это, Оскар фон Гинденбург точно выразил взгляды своего отца. Гинденбург – старший никогда не имел в виду немедленное восстановление монархии, и его сын не кривил душой, в чем его часто обвиняют, когда говорил, что маршал видел в Гитлере своего непосредственного преемника, оставляя открытым вопрос о последующем урегулировании проблемы с постоянным преемником[77].

Плебисцит завершился, как и ожидалось: подавляющее большинство немцев (90 % проголосовавших) выступили за передачу функций президента Гитлеру. Из 35 избирательных округов особенно отличилась родина Гинденбурга – Восточная Пруссия. Там за проголосовал самый высокий процент электората – 95,9 %.