Часть 3

После возвращения в Тайгу, Каппелю снова пришлось столкнуться с ген. Пепеляевым и его братом. Несмотря на привезенный им приказ Адмирала Колчак об отправке ген. Сахарова в Иркутск для производства следствия, Пепеляевы все же решили отвезти Сахарова в Томск для предания его там суду. Каппель понимал, что живым оттуда ген. Сахаров не вернется, а, главное, такой поступок ген. Пепеляева был глубоко антидисциплинарным, нарушением приказа Верховной Власти. Как говорилось выше, Каппель на ст. Тайга был в расположении 1-ой армии и ничем, кроме своего авторитета, помешать этому акту не мог. Буйный ген. Пепеляев мог поступить так, как подскажет ему в данный момент его настроение. Но тут буйство младшего брата и озлобленность старшего столкнулись с большой человеческой волей Главнокомандующего. Холодно и официально, не спуская глаз с министра, Каппель произнес две-три коротких фразы:

— «Ген. Сахаров будет отправлен в Иркутск, согласно приказа Верховного Правителя. Я, как главнокомандующий, приказываю немедленно отменить распоряжение об отправке ген. Сахарова в Томск. Я приказываю», возвысил он голос. С бесстрастным, холодным лицом он поймал наконец взгляд глаз министра из под пенснэ, кажущихся расплывчатыми и неясными. И когда это произошло, министр немного съежился — его волю парализовали страшные глаза Каппеля. Ген. Пепеляев, сидевший за столом, опять встал и вытянулся…

— «Вы поняли, господа, мой приказ?» совсем тихо уронил Каппель. И буйный «революционный» ген. Пепеляев, сломленный и покоренный огромной внутренней силой Каппеля, четко и ясно ответил:

— «Так точно, Ваше Превосходительство», а министр сбивчиво и нечленораздельно пробормотал: «Ну да… конечно… приказ… нужно исполнить».

Приняв, после возвращения со ст. Судженка, дела штаба фронта от ген. Сахарова, Каппель включил свой эшелон в общую ленту эшелонов, и стал медленно двигаться на восток.

Но при этом он часто задерживал свой поезд, чтобы поддержать живую связь с армией и находиться в непосредственной близости фронта. Каждый день, а иногда не один раз, Главнокомандующий, то в автомобиле, а чаще верхом, оставив поезд, отправлялся к передовой линии фронта. В той путанице частей и обстоятельств, которые сопровождают отступление, он один знал все мелочи текущего дня, часто исправляя положение, казавшееся безнадежным. Основная мысль вывести армию за рубеж, который даст возможность отдохнуть и переформироваться, владела им. Но для этого нужно было прежде всего ввести порядок в отступавшие части, научить командиров этих частей понятию дисциплины, выработать порядок движения, по возможности сменяя арьергардные части, искоренить своеволия в отношении населения, снабжать из встречных на пути интендантских складов бойцов, думать о двигающихся с армией семьях, вдохнуть дух бодрости, чтобы отступление не обратилось в бегство, строго следить за офицерским корпусом и все это и многое другое проводить с учетом небывалых трудностей и мертвого мороза сибирской зимы. По ночам, сидя в вагоне, Каппель уходил глазами в карту. Тысячи верст лежали между ним и Забайкальем, о котором он думал сначала. Но синей лентой вился по карте Енисей, черной точкой отмечен на нем Красноярск.

Там, по имеющимся сведениям, большой, свежий гарнизон во главе со старым боевым генералом Зиневичем. И при дрожащем пламени свечи рождался новый план спасительного рубежа на Енисее. Но и дотуда еще сотни верст — их нужно пройти, и пройти так, чтобы к моменту подхода к Красноярску армия была скована в мощную силу. Поэтому-то и нет ни дней, ни ночей, а одна бескрайняя работа, когда нужно быть всюду и везде, все знать, все учитывать, все видеть.

В тот день, о котором будет речь, Каппель из эшелона штаба фронта выехал на участок Степной группы. Мороз в этот день был особенно жесток и скоро воротник шубы Главнокомандующего, его усы и борода покрылись белым налетом инея. Приехав в расположение Степной группы, Каппель приказал шоферу везти его в штаб. Но сколько тот не расспрашивал встречных офицеров и солдат о местонахождении штаба, никто указать дорогу не мог. Ледяной ветер рвал георгиевский флажок на радиаторе машины, время шло, но где находится штаб группы так никто и не мог указать. Наконец какой-то полковник, вытянувшись, как мог, перед Главнокомандующим, доложил ему, что штаба группы здесь нет, а находится, он как всегда, примерно в восьмидесяти или ста верстах от фронта и оттуда присылаются распоряжения и приказы. Начальником Степной группы был, недавно всесильный начальник Ставки Адмирала, ген. Лебедев.

— «Обратно в штаб», резко бросил Каппель шоферу. До предела разраженный он тотчас же послал ген. Лебедеву телеграмму с приказанием немедленно явиться в штаб фронта для дачи объяснений. Прошел день, другой и на третий ординарец доложил Каппелю, что с востока движется какая-то воинская часть. К штабу фронта ехал, в сопровождении конвоя равного по тем временам целому полку, ген. Лебедев. Каппель побледнел.

Дверь открылась и в вагон вошел ген. Лебедев.

— «Владимир Оскарович, вы меня вызывали. Здравствуйте», начал он. Бешеный удар кулака по столу прервал его. Почти шопотом, страшный в своем гневе, Каппель обратился к нему: «Генерал Лебедев, вас вызывал не Владимир Оскарович, а Главнокомандующий». Не привыкший к такому обращению ген. Лебедев вытянулся и отрапортовал: «Ваше Высокопревосходительство, генерал Лебедев по вашему приказанию прибыл». Со все возрастающим гневом, стоя сам и не приглашая сесть Лебедева, Каппель бросал ему фразы, годные для обвинительного акта в военно-полевом суде: «Прибыли? Откуда? Из своей группы? Или находясь от нее за сто верст? Прибыли? Приказ был послан три дня назад, явились вы сегодня. Вы знаете положение вашей группы? Вы знаете, в чем нуждаются ваши офицеры и солдаты?» Почти задохнувшись от бешенства, Каппель бросил страшные слова: «Вы знаете, где сейчас ваша группа? Почему вы не делите с ней ее боевую страду? Я, Главнокомандующий, каждый день провожу на передовой линии, а вы? Или управлять вверенной вам частью легче, находясь от нее за сто верст?»

Каппель на момент замолк, а потом, впившись глазами в Лебедева, сам белый, как полотно, добавил оскорбительные слова: «А может быть безопаснее?»

Вся кровь бросилась в лицо Лебедеву и он сделал шаг вперед. «Ваше Высокопревосходительство», начал он и смолк — его взгляд встретился с взглядом Каппеля. Не отрывая глаз, Каппель смотрел на него и Лебедев, покоренный силой страшных глаз, стал скованный и обессиленный. Как сквозь сон донеслись до него слова — «Генерал Лебедев, приказываю вам немедленно со своим конвоем отправиться к своей группе. Конвой включить в число бойцов частей. Оставлять группу, без моего особого разрешения, категорически запрещаю. О прибытии в группу немедленно мне донести. Время военное и ответственность за неисполнение боевого приказа вам известна. Вспомните генерала Гривина. Можете идти».

И, как загипнотизированный, Лебедев повернулся, вышел из вагона и через минуту, вместе со своим конвоем, двинулся на запад к своей группе.

С минуту после ухода Лебедева Каппель продолжал стоять, а потом, опустившись на стул, сжал голову руками. Полк. Вырыпаев, бывший при всей этой сцене, увидел как у Главнокомандующего задрожали плечи. Он бросился за водой. «Не надо. Оставь», сквозь сжатые зубы пробормотал тот. А потом, откинувшись на спинку стула, добавил: «Стыдно. Пойми, Василий Осипович, за него стыдно. И за себя стыдно, что не сумел это предупредить, не доглядел. А, может быть, сам слабым, недостаточным примером служу».

Полк. Вырыпаев пишет, что он видел Каппеля в таком возбужденном состоянии всего два раза. Это был первый раз, о втором расскажется ниже.

А время шло, сжигая минуты, часы и дни, и судьба уже отмечала последний час его.

Медленно двигаясь на восток, эшелон штаба фронта прибыл на станцию Мариинск, которая находится в трех верстах от одноименного города. Согласно полученным сведениям, Каппель узнал, что гражданская власть эвакуировалась из города и теперь всем районом Мариинска управляет вновь сформированное представительство от земства, довольно левого уклона. Разведка донесла, что в пять часов вечера новые правители устраивают собрание. В пять часов вечера, когда уже темнело, от эшелона штаба фронта вылетела запряженная парой лошадей кошовка. В ней сидели два человека Каппель и Вырыпаев. По пустым, вымершим улицам Мариинска неслась пара. Каппель молчал. Он знал, что в городе имеются большие склады военного имущества, которые находятся сейчас в руках, если не коммунистов, то, во всяком случае, людей, склонных к какой-то кооперации с ними. Взять силой эти склады не стоило никакого труда, так как у земцев никакой реальной силы не было, но, следуя своему постоянному правилу, Каппель на этот шаг не пошел. Так же, как в Аша-Балашовском заводе, он решил доказать земцам, что имущество складов принадлежит и жизненно нужно армии, и заставить их официально передать ему эти склады. А главным мотивом служило нежелание еще больше озлоблять население против Власти Адмирала. Каппель знал о левом направлении земцев и о том, что от них можно ожидать все, что угодно. Поэтому он и молчал угрюмо во время пути. Но знал он, что достаточно сказать ему этим земцам хоть несколько слов и они, подчинившись его обаянию, сделают все, что он им скажет. Конечно, мог быть роковым первый момент его появления, но чувство страха было им забыто с детских лет.

К небольшому каменному дому подлетела кошовка, и Каппель с Вырыпаевым, поднявшись на крыльцо, быстро вошли в дом. В зале, за столом, сидело человек пятнадцать. Они удивленно глядели на вошедших незнакомых им военных. И тут опять повторилась картина, как на шахте № 2.

«Я — генерал Каппель», подойдя к столу, произнес один из военных. Большинство земцев, вскочив, бросилось к дверям. Кое-как их удалось задержать. Каппель сел, закурил папиросу, а потом стал спокойно говорить. Он прежде всего поблагодарил земцев за то, что, взяв власть, они поддерживают порядок в городе. Земцы удивленно переглянулись — они ждали не этого. Далее, он объяснил, что сейчас подходит армия и понятно, что управление переходит к военным властям. Он рассказал в каком состоянии двигаются отходящие части, как в сибирские морозы они идут часто в старых шинелях, голодные, полуживые, везя с собой сотни тифозных и раненых. Он говорил просто и ясно, без громких фраз, но в тоне его голоса чувствовалась такая боль за этих людей, что в зале была мертвая тишина. Но он не просил и не требовал. — «Вы русские и те, кто в Армии, тоже русские — а дальше думайте сами», закончил он и, попрощавшись, уехал в штаб фронта.

А на другое утро земцы, еще вчера ожидавшие красных, явились к Каппелю с хлебом-солью и списком всего военного имущества, находящегося на складах, для передачи его армии. И пока штаб фронта стоял в Мариинске, все проходившие части были снабжены продуктами и теплой одеждой, в чем так они нуждались.

Все в больший порядок приходили части отходящей Армии. Беспорядок, отсутствие единоначалия, бунты некоторых, правда, немногочисленных частей, отсутствие общего плана, потеря связи со штабом фронта — результат трагического оставления Омска и главнокомандования ген. Сахарова, твердо и определенно изживались. Занятый чуть не круглые сутки работой по приведению армии в надлежащий вид, Каппель одновременно разрабатывал план дальнейшей борьбы после того, как удастся задержаться на каком-то рубеже. На отдельных листках заносились мысли, предположения, планы, фамилии. Глаза Главнокомандующего внимательно исследовали каждый дюйм карты и все чаще останавливались на Красноярске, где Енисей мог быть необходимой естественной преградой. Кроме того, в Красноярске стояла егерская бригада ген. Жеймо, в которой было много надежной молодежи, юнкеров и окончивших Екатеринбургскую военно-инструкторскую школу. Но и дотуда было немало верст. «Там видно будет», подумал устало Каппель, откидываясь на стул.

Армия отходила вдоль линии железной дороги и штаб фронта, эшелон Главнокомандующего, двигаясь медленно и задерживаясь чуть не на каждом полустанке, не выходил из сферы движения войск, поддерживая с ними постоянную связь и руководя ими. Посещая попеременно все части, Каппель знал положение не по донесениям начальников частей, а видя все собственными глазами. Так медленно двигаясь на восток, штаб фронта прибыл в следующий за Мариинском город Ачинск.

Здесь, по невыясненным причинам произошел страшный взрыв, о котором полк. Вырыпаев пишет так:

«Эшелон фронта стоял на восток от центра. Немного сзади его середины, с левой стороны, стояли три цистерны с бензином. Через несколько путей к северу от цистерн, в самом центре стоявших эшелонов стояли два вагона с черным порохом, ранее предназначенным для камчатских охотников. Цистерны стояли от нас, примерно, на расстоянии 20 вагонов. Я шифровал телеграмму на небольшом столе около окна. К Главнокомандующему приходили с очередными докладами начальники проходящих воинских частей и чины штаба. Был обычный для того времени день штаба. Но в 12 часов дня или позднее я услышал короткий гул, а затем один за другим два громовых раската, отчего толстые стекла салон-вагона, разбитые в осколки, влетели внутрь вместе с рамами. Я силой влетевшего от взрыва воздуха был буквально втиснут лицом в стол. Первое, что я услышал сквозь грохот и лязг летевших обломков, был спокойный голос Каппеля: «Василий Осипович, ты жив? Дай мою винтовку». Я взял винтовку и, перешагивая через лежавшие на полу обломки окон, передал ее Каппелю, который уже выходил из вагона. Спустившись с высоких ступенек вагона, мы увидели как сверху, с большой высоты, летели тяжелые двери теплушек и обломки вагонов. Нам пришлось плотно прижаться к стенке нашего вагона, чтобы не быть раздавленными. Двери товарных вагонов, падая углом на промерзшую землю, взрыхляли ее на аршин и более. Жар от ревущего пламени, устремлявшегося на несколько саженей к небу, заставил нас вернуться к задней части нашего эшелона и обернуться туда, где справа и слева были нагромождены в несколько рядов горящие вагоны, набитые корчившимися от огня еще живыми людьми — тифозными и ранеными. От горевших вагонов загорелись и другие, уцелевшие от взрыва. Конвой штаба, состоявший из 70 человек, почти целиком погиб. Из всего нашего состава уцелело всего 17 вагонов. Генерал Каппель сразу же дал распоряжение железнодорожникам отцепить уцелевшие от огня составы и вывести их из сферы всепожирающего пламени. Был ли этот взрыв работой большевиков или произошел по чьей-нибудь собственной небрежности — неизвестно, но он внес расстройство в только что налаживавшуюся работу и лег еще лишним грузом на плечи Каппеля. И, усугубляя эту тяжесть, в штаб фронта стали поступать с линии железной дороги телеграммы о бесчинствах и самоуправстве чехов. Как хозяева распоряжались они, отбирая паровозы у эшелонов с ранеными, а иногда и просто выбрасывая из вагонов этих раненых и эвакуировавшихся женщин и детей. Украшенные зелеными еловыми ветками их поезда вывозили не только чешские воинские части и военное имущество — в вагонах можно было видеть все, до пианино и мягкой мебели включительно — все, что удавалось достать предприимчивым «братьям» во встречающихся городах и станциях. А в эшелонах без паровозов или на снегу гибли тысячи русских раненых, женщин и детей. Описать эту страшную картину смогли бы классики русской литературы, как Л. Толстой, Тургенев или Гончаров, но мне лично пришлось видеть на каком-то полустанке три вагона-платформы, загруженных высоко трупами замерзших людей, сложенных как штабеля дров. Эти штабеля были связаны веревками, чтобы не развалились, и среди защитных форм погибших мелькали и женские платья и тела детей. А дальше нам приходилось также замечать около линии железной дороги и какие-то большие мешки, чем-то заполненные. В мешках мы находили замерзших русских женщин в легких платьях. Это были те русские женщины, которые связали свою судьбу с кем либо из чехов и которым они надоели. Несчастная женщина заталкивалась в мешок, завязывалась веревкой и выбрасывалась из вагона на снег. Всего не описать, но те из нас, кто видел это, не забудут никогда».

Используя все возможности, Каппель слал бесчисленные телеграммы чешским командирам, лично сам ездил к некоторым из них, но ничего не помогало. Бороться же с чехами военными мерами у него не хватало сил. Теперь, кроме чисто военных вопросов, над ним навис и этот, и он не знал, который важнее. Сколько было возможности, он помогал этим жертвам «братьев» чехов, но это была капля в море, так как железная дорога была фактически в их руках. И, наконец, как предел всего, телеграфист штаба фронта принял телеграмму Верховного Правителя из Ннжнеудинска, в которой говорилось, что чехи силой забрали два паровоза из эшелонов Адмирала и который просил, чтобы Каппель повлиял на чехов, заставил их прекратить эти бесчинства. Телеграмма пришла в двенадцатом часу ночи. Всю ночь метался Каппель, отыскивая выход. За чехами стояли французы, англичане, американцы, хоть и немногочисленные, но представлявшие союзников. Были канадцы, румыны — кого только не было, и всеми ими командовал французский генерал Жанен, не скрывавший своей антипатии к Адмиралу, после того, как тот отказался отдать под охрану союзников золотой запас. Всякое выступление против чехов с оружием еще более ухудшило бы положение Адмирала, а Армию поставило бы в безвыходное положение — с востока появился бы чешский фронт, а с запада шли красные. Ночь шла медленно и тяжело, и к утру Каппель понял, что у него остался один выход — пожертвовать собой, чтобы спасти Адмирала. И придя к этому выводу, уже совсем спокойно написал телеграмму и приказал передать по указанным адресам. Телеграмма гласила следующее:

«Генералу Сыровому, копия Верховному Правителю, Предс. совета министров, генералам Жанену и Ноксу, Владивосток Главнокомандующему японскими войсками ген. Оой, командирам 1-ой Сибирской 2-ой и 3-ей армии, Командующим военных округов — Иркутского ген. Артемьеву, Приамурского ген. Розанову и Забайкальского Атаману Семенову. Сейчас мною получено извещение, что вашим распоряжением об остановке движения всех русских эшелонов, задержан на ст. Нижнеудинск поезд Верховного Правителя и Верховного Главнокомандующего всех русских армий с попыткой отобрать силой паровоз, причем у одного из его составов даже арестован начальник эшелона. Верховному Правителю и Верховному Главнокомандующему нанесен ряд оскорблений и угроз, и этим нанесено оскорбление всей Русской Армии. Ваше распоряжение о непропуске русских эшелонов есть не что иное, как игнорирование интересов Русской Армии, в силу чего она уже потеряла 120 составов с эвакуированными ранеными, больными, женами и детьми сражающихся на фронте офицеров и солдат. Русская Армия, хотя и переживает в настоящее время испытания боевых неудач, но в ее рядах много честных и благородных офицеров и солдат, никогда не поступавшихся своей совестью, стоя не раз перед лицом смерти от большевицких пыток. Эти люди заслуживают общего уважения и такую армию и ее представителя оскорблять нельзя. Я, как Главнокомандующий армиями восточного фронта, требую от вас немедленного извинения перед Верховным Правителем и армией за нанесенное вами оскорбление и немедленного пропуска эшелонов Верховного Правителя и Председателя совета министров по назначению, а также отмены распоряжения об остановке русских эшелонов. Я не считаю себя в праве вовлекать измученный русский народ и его армию в новое испытание, но если вы, опираясь на штыки тех чехов, с которыми мы вместе выступали и, уважая друг друга, дрались в одних рядах во имя общей цели, решились нанести оскорбление Русской армии и ее Верховному Главнокомандующему, то я, как Главнокомандующий Русской Армией, в защиту ее чести и достоинства требую от вас удовлетворения путем дуэли со мной. № 333. Главнокомандующий армиями восточного фронта, Генерального штаба Генерал-лейтенант Каппель».

Когда кто-то из чинов штаба выразил сомнение в том, что Сыровой примет вызов, Каппель взорвался — «Он офицер, он генерал — он трусом быть не может». Так рассуждал рыцарь долга и чести, не представлявший, что в Сыровом, как в офицере, этих качеств не было никогда. Прошел день, другой, третий, бесчинства чехов продолжались, но ответа от Сырового Каппель не получил, как не получил его и Атаман Семенов, заявивший, что он заменит Каппеля у барьера, если исход дуэли будет для того роковым.

Медленно, но упорно пробивалась армия вперед среди взбаламученного моря сошедшей с ума Сибири, она шла вперед — куда? Об этом никто не думал, так как знали, что за них за всех думает тот, за кем они идут, кого каждый день видят среди своих рядов. А он все пристальнее всматривался в тот квадрат карты, где синей краской отмеченный Енисей проходил около отмеченного черным кружком Красноярска. Но судьба сулила иначе — Красноярск стал той последней гранью, у которой испытывались верность, упорство, доблесть и честь. У Красноярска армии пришлось держать последний кровавый экзамен, после которого в ее рядах остались те, кто до последнего дня был верен идее борьбы с поработителями России, верен заветам Каппеля.

Уже на полпути между Ачинском и Красноярском в штаб фронта стали приходить темные, глухие слухи о тревожных событиях в городе. И страшным ударом упало известие, что ген. Зиневич изменил и перешел на сторону красных. Молча, с застывшим лицом прочел Каппель это донесение. Встал, подошел к окну, долго стоял. Молчали чины штаба. Нависла гибель, казалось, неизбежная — сзади, не отрываясь, шли красные полчища, впереди путь был прегражден свежими войсками изменника Зиневича и партизанского отряда Щетинкина.

И невольно все глаза устремились на фигуру Главнокомандующего, стоявшего у покрытого морозными узорами окна. От него одного зависело теперь все дальнейшее. Все понимали, что силы неравны — численно двигающиеся части были сильнее, но они были измотаны до предела, части же изменников, давно стоявшие в Красноярске, были свежими и более боеспособными, а кроме того, у них была артиллерия, которой у армии фактически не было. Кроме того, было известно, что под влиянием усталости и безусловной тайной агитации большевиков, на некоторые части положиться нельзя. Летучки из Красноярска, написанные обычным красным стилем, призывали к миру, окончанию гражданской войны, мирной жизни, по которой стосковались все. В одной из летучек говорилось: «Братья, протянем друг другу руки, кончим кровопролитие, заживем мирной жизнью. Отдайте нам для справедливого народного суда проклятого тирана Колчака, приведите к нам ваших белобандитов, царских генералов, и советская власть не только забудет ваши невольные заблуждения, но и сумеет отблагодарить вас».

Каппель все стоял у окна вагона, спиной к чинам штаба. В голове огнем пролетали мысли — решение должно быть вынесено сейчас же, но для этого нужно было учесть все обстоятельства, которых было так много. Каппель стоял перед фактом страшным, почти непреодолимым, но он понимал, что этот факт нужно преодолеть. С ним шли люди, доверившие ему свои жизни и это было главное. Борьба подошла к крайней степени и в этой борьбе, которой он отдал всю жизнь, он требовал неумолимо от самого себя отыскать выход, который не дал бы торжествовать изменникам. О Зиневиче он позабыл — просто с гадливостью отбросил от себя всякие мысли о нем.

Наконец он повернулся от окна. Лицо было спокойно, но глаза стали совсем черными. Он подошел к столу, сел. Молчал еще минуту, потом совсем тихо стал говорить.

— «Идти вперед должны и будем. Красноярск не гибель, а одна из страниц борьбы. Скажу больше — это тяжелый экзамен, выдержат который только сильные и верные. Но они будут продолжать борьбу. Слабые отпадут — их нам не нужно. Крепкие пойдут со мной — их я спасу, или погибну с ними. Но, если это суждено, то я буду с войсками до конца и своей смертью среди них докажу им свою преданность».

Подумав минуту, он продолжал: «Сегодня будет написан приказ, в котором я скажу об обстановке, создавшейся благодаря измене. Этим приказом, кроме того, я разрешу всем колеблющимся и слабым оставить ряды армии и уйти в Красноярск, когда мы к нему подойдем. Тем, кто останется со мной, я в этом приказе скажу, что нас ожидает впереди только тяжелое и страшное, может быть гибель. Но если останется только горсть, я и ее поведу. Красноярск мы должны будем обойти. Наперерез нам будут, конечно, брошены красные части — мы прорвемся. Мы должны прорваться», голос его зазвенел. — «Вы поняли — мы должны прорваться».

Все поняли, что в это решение вложена вся воля, вся вера Каппеля в верность исповедуемой им идеи, и, подпав под гипнотическое обаяние этой воли, чины штаба, некоторые старше Каппеля годами, с каким-то детским восторгом глядели на него, а поручик Бржезовский, молодой адъютант Главнокомандующего, не выдержал и, вскочив, крикнул: «Прорвемся! Обязательно прорвемся!»

Медленно штаб фронта двигался к Красноярску. Связь с востоком и Верховным Правителем была прервана городом-изменником. Армия оказалась в элипсисе окружения противника. Длинные стороны элипсиса постепенно сокращались и, когда эшелон штаба фронта подошел к ст. Минино, недалеко от города, элипсис обратился в круг. Сзади была красная армия, впереди Красноярск, с боков на сотни верст расстилалась снежная пустыня, таившая в себе неизвестность, может быть, села и деревни, тоже перешедшие на сторону противника. Телефонная связь с городом прервана не была, но телефонисту штаба делать было нечего. Каппелю, конечно, не о чем было говорить с Зиневичем, а последний тоже молчал. И вдруг телефонист вздрогнул — аппарат дал позывные из Красноярска. К аппарату вызывали генерала Каппеля. Он поручил полк. Вырыпаеву принять телефоннограмму. Аппарат, хрипя и щелкая, передал фразу: «Когда же вы наберетесь мужества и решитесь бросить эту никчемную войну? Давно пора выслать делегатов к советскому командованию для переговоров о мире».

Зная в какое возбуждение придет Каппель от этой телефонограммы, полк. Вырыпаев смущенно пошел к Главнокомандующему и, встретив его вопросительный взгляд, молча протянул телефонограмму. Каппель прочел и поднял на Вырыпаева тяжелый взгляд воспаленных от бессонных ночей глаз. Отбросив в сторону стул, он смял в руке телефонограмму, швырнул ее на пол, растоптал ногами и под бешеным ударом кулака по столу подпрыгнула и опрокинулась чернильница. Задыхаясь, машинально хватаясь за кобуру, бросил фразу: «Если бы он был здесь!»

Вырыпаев понял, что было бы с Зиневичем, если бы он сейчас встретился с Каппелем. Звеня шпорами, бросился он в телеграфное отделение. Аппарат с городом еще не был разъединен и щелкал впустую.

— «Пиши, передавай», крикнул перепуганному телефонисту. — «Скорее, сейчас — я буду диктовать», и опять, как после сцены с ген. Лебедевым, Вырыпаев увидел, как у Каппеля задрожали плечи. Смысл и, приблизительно, слова ответа, как пишет полк. Вырыпаев, был таков: «Вы, взбунтовавшиеся в тылу ради спасения собственной шкуры, готовы предать и продать своих братьев, борющихся за благо родины. И прежде, чем посылать делегатов для переговоров о мире, нужно иметь их согласие — захотят ли они мириться с поработителями России». У Каппеля захватило дыхание, в глазах поплыли черные пятна и он схватился за край стола — сказались бессонные ночи и работа сверх сил. «Всё», резко уронил он и, взяв себя в руки, отошел от стола. Но снова бешенство и презрение к изменникам охватили с силой, от которой кружилась голова.

«Нет не всё», сказал, возвращаясь к телефонисту. — «Добавь — с изменниками родины я не разговариваю!»

Наиболее верные части 3-ей армии еще не подошли к Минино — связь с ними была прервана, а время не ждало — нужно было взять инициативу в свои руки. И несмотря на решение обойти город, надо полагать, с целью демонстрации, чтобы ввести противника в заблуждение и отвлечь его внимание от своего истинного намерения, Каппель, собрав всю имеющуюся конницу, бросился в атаку на город-изменник. Пулеметными очередями, артиллерийским огнем была встречена атака и медленно навстречу атакующим вышел из города броневик. В туманном морозе было с трудом видно, что ветер рвет на нем красный флаг. Захлебнулась атака, отбита, откатилась. Позднее выяснилось, что броневик был польский под бело-красным флагом, а поляки были верными союзниками и поддерживать изменников не стали бы.

Постепенно к Минино и Заледеево подошли все части Армии. В одиночку, группами, целыми командами уходили в город, с разрешения Каппеля, все слабые и нежелавшие больше бороться. И когда Армия очистилась от них, когда в ней остались только те, кто решил бороться до конца, Каппель двинул их в обход с севера и юга города. Двигаться дальше эшелону штаба фронта было нельзя и Каппель, пропустив последние части, приказал чинам штаба выгружаться и включаться в общую колонну. Это произошло в последнюю минуту, когда генерал уверился, что сзади не осталось никого. Но на задержавшийся с выгрузкой штаб уже налетели передовые части красных. Уехавший верхом с последней частью Каппель избежал встречи с врагами, большинство штаба успело спастись и только поручик Бржезовский, крикнувший «Прорвемся», попал в плен. Большая часть документов штаба и личные вещи и документы Каппеля были захвачены противником.

Писать о том, как Армия обошла город, как она отбивалась от красных частей, высланных ей наперерез не приходится — об этом кошмарном движении полуживых людей, предводительствуемых Каппелем, писалось не раз. Но так или иначе, этот марш белых частей, значительно уступавших противнику, усталых, обмороженных, голодных, везущих с собой раненых, больных, жен и детей, нужно рассматривать как новую блестящую победу Каппеля, сумевшего вывести Армию из безнадежного положения. В этом особенно ярко проявилась сила обаяния самого имени «Каппель», бесконечная вера всех белых бойцов в своего вождя, преклонение перед его авторитетом. В сознании их, этих бойцов, для Каппеля не было ничего невозможного и если он приказал идти вперед, значит это можно, это нужно и никакие препятствия этого движения задержать не смогут. И это движение, этот прорыв были победой, превосходящей все прежние победы Каппеля. Выведя Армию из красного кольца, он спас ее и победил.

После Красноярска, в деревне Чистоостровской, Капнель созвал совещание начальников отдельных частей. Было выяснено, что железная дорога на восток от Красноярска захвачена противником. Было решено сделать обход севернее, по льду замерзшего Енисея. Этот обход затруднялся стычками с местными партизанами, но Каппель вел Армию вперед и вывел к деревне Подпорожной, лежавшей у впадения в Енисей реки Кан. Здесь Каппель снова созвал совещание начальников для решения вопроса о дальнейшем движении. На этом совете мнения разделились. Каппель считал, что нужно дальше двигаться по реке Кан, но другая группа начальников считала, что безопаснее двигаться на север по Енисею, почти до Енисейска, а оттуда по Ангаре идти к Байкалу, Это удлиняло путь больше чем на тысячу верст и частям пришлось бы идти по почти безлюдной снежной пустыне. Каппель, учитывая это, горячо отстаивал свой вариант, но так как в обоих случаях над частями висела опасность гибели, то он разрешил своим оппонентам вести свои части по намеченному ими пути. Этим путем двинулся Барнаульский полк с полковником Богословским, отряд Томской милиции с поручиком Трухановичем и другие немногочисленные части, а Каппель с оставшейся частью Армии начал свой последний поход по Кану.

Полковник Вырыпаев, бывший все время с Каппелем, пишет в своих воспоминаниях так:

«Части во главе с генералом Каппелем стали спускаться по крутому, почти отвесному берегу порожистой и местами незамерзшей еще реки Кан, зажатой между отвесными ущельями гор, покрытых непроходимой, дикой тайгой. Обычно зимой таежные охотники проезжали по льду реки до первой деревни Барги в девяноста верстах от Поднорожной. Передовым частям, с которыми следовал и Каппель, представилась картина ровного, толщиной в аршин, снежного покрова, лежащего на льду реки. Но под этим покровом по льду струилась вода, шедшая из незамерзающих горячих источников с соседних сопок. Ногами лошадей перемешанный с водой снег при 35-градусном морозе превращался в острые бесформенные комья, быстро становившиеся ледяными. Об эти комья лошади портили себе ноги и выходили из строя. В аршин и более толщины снег был мягок, как пух, и сошедший с коня человек утопал до воды, струившейся по льду. Валенки быстро покрывались толстым слоем примерзшего к ним льда, отчего идти было невозможно. Поэтому продвижение было страшно медленным. А через какую-нибудь версту сзади передовых частей получалась хорошая зимняя дорога, по которой медленно с долгими остановками, двигалась бесконечная лента повозок и саней, наполненных самыми разнообразными, плохо одетыми людьми. Незамерзающие пороги реки приходилось объезжать, прокладывая дорогу в непроходимой тайге. Через 4–5 верст пути по Кану проводники предупредили генерала Каппеля, что скоро будет большой порог и если берега его не замерзли, то дальше двигаться будет нельзя, вследствие высоких, заросших тайгой сопок. Каппель отправил приказание в тыл движущейся ленты, чтобы тяжелые сани с больными и ранеными временно остановить и на лед не спускаться, чтобы не оказаться в ловушке, если порог окажется непроходимым.

При гробовой тишине пошел снег, не перестававший падать почти двое суток; от него быстро темнело и ночь тянулась почти без конца, что удручающе действовало на психику людей, двигавшихся вперед со скоростью одна-полторы версты в час. Идущие кое-как, прямо по снегу, на остановках, как под гипнозом, опускались на снег. Намерзший на валенках лед делал их невыносимо тяжелыми, ноги отказывались двигаться. Поэтому многие продолжали сидеть, когда нужно было идти вперед, и оставались сидеть навсегда, засыпаемые хлопьями снега. Последние дни, часы Каппеля отсчитывала судьба. Спускаясь по скалистому берегу Кана на его предательский лед, Каппель вел Армию, спасая ее и приближаясь к гибели сам. То верхом, то ведя коня в поводу, он делил с Армией ее труд и боль, армией, которая прорываясь в бесконечных стычках и боях, полуживая, шла за ним, потому что ее вел он. В туманном сорокаградусном морозе, как в бреду, шли люди, забывшие что такое теплая изба, спутавшие день с ночью, утолявшие голод горстью муки или куском мерзлого сырого мяса, отрубленного клинком, с обмороженными черными лицами, люди готовые каждую минуту схватить заржавевшую винтовку, страшные в своих разношенных валенках и уродливых разномастных шубах, удивленно озиравшиеся, если кругом было тихо и морозный воздух не резали пулеметные очереди и винтовочная трескотня — люди-призраки, до идолопоклонения верящие в того, кто их вел.

А он, с каждым шагом приближавшийся к своему концу, худой, с покрытыми инеем бородой и усами, такой же голодный и промерзший, уставший еще более их, неумолимо требовал сам от себя только одного — спасти тех, кто пошел за ним, кто в него верит. Это стало его больной идеей, главным смыслом жизни, это заставляло двигаться вперед усталое тело, казаться бодрым, когда сами собой закрывались глаза, улыбаться и шутить, когда в душе была мучительная боль. И как древние полководцы или русские князья вели свои рати, возглавляя их, находясь впереди всех своих воинов, так шел этим проклятым путем впереди всех и Каппель.

Профессор Гинс пишет об этих днях так: «Каппель приказал идти. Значит какой-то просвет впереди есть и, не задумываясь над тем — куда, сколько тысяч верст, с какими средствами, — двинулись вперед». В этом абзаце у проф. Гинса слова: «Каппель приказал» напечатаны курсивом. Только высокий авторитет генерала, его жертвенная работа по спасению армии, его вера в свою идею, его обаяние, передавшееся через его соратников профессору, заставило последнего выделить эти слова.

Но где-то, совсем близко, караулила, сторожила Каппеля минута страшная и неумолимая, проведшая последнюю роковую черту над итогом всей его жизни.

То верхом, то ведя коня в поводу, Каппель шел или впереди всех за проводниками или в первых рядах авангарда. Проехав верхом некоторое время, жалея коня, он спешился и, дождавшись первых рядов, бросив какую-то шутку, пошел вместе с ними, не думая, что проходит последние считанные шаги. Одетый в бурочные сапоги он месил ногами вместе со своими бойцами глубокий пушистый снег. И вдруг, провалившись в этот снег по самый пояс, он резко остановился. Промерзшие ноги вдруг обожгло, как огнем, и когда он стал выбираться из снега, бурки стали страшно тяжелыми. К нему бросились, помогли выйти из сугроба — промокшие бурки через несколько минут покрылись пленкой льда и сжали ноги. До Барги оставалось больше семидесяти верст. «Конец», мелькнуло в голове, но тотчас же отбросил эту мысль — «У них, у многих тоже, — однако идут». И он шел, не показывая вида, а ноги коченели, теряли чувствительность в бурках, твердых, как железо, неумолимо жавших, ледяных. Но ум не хотел смириться, протестовал против того, что это может быть началом конца, подхлестывал идти, подгоняла воля, шептала, что спасение только в движении, а над всем этим царило сознание долга перед теми, кто шел сзади него. Бросив кому-то поводья коня, с трудом переставляя негнувшиеся ноги, он шел. И вдруг на другой день снег для него стал вдруг розовым, лиловым, зеленым, в глазах замелькали черные пятна и всему телу стало тепло, а потом жарко. Каппель расстегнул воротник шубы, но от этого не стало холоднее, а потом в уме, который шептал одно слово «Вперед», вдруг поплыли сбивчивые, неясные картины — выплывала на миг темная шахта Аша-Балашевского завода, ее сменили оглушительные приветствия Симбирского театра, загорелись страшные глаза Адмирала, а потом все заволоклось серым непроглядным туманом. Он сделал по инерции еще два, три шага и упал. Но прикосновение к лицу холодного снега сразу привело в себя. С трудом поднявшись с помощью других, он хрипло прошептал — «Коня». Идти уже не было сил. Но в седле охвативший его жар сменился жестоким ознобом, от которого стучали зубы и мысли текли помимо его воли, выхватывая моменты прошлого.

Сознание меркло все больше и идущие за ним вдруг увидели, что он склонился головой на гриву коня и стал падать с седла. Когда его сняли с коня, он был без сознания, и пока откуда-то сзади подъехали сани, окруженный самыми близкими людьми, на снегу лежал как всегда подтянутый и стройный, уже прикоснувшийся к чаше смерти, Главнокомандующий. Шубами, шинелями, одеялами укрыли в санях Каппеля и он опять, уже без сознания, двинулся впереди своих частей.

Но судьба караулила его и смерть отступать не хотела.

Через несколько верст, на какой-то остановке, полозья саней провалились в глубокий снег и, попав в протекавшую под снегом воду, сразу примерзли ко льду. В это время Каппель пришел в себя, — он освободил голову из под шуб и резко, коротко бросил: «Вперед в Баргу — там будет лучше всем!», но снова закрылись глаза и бред охватил измученное тело. Примерзшие сани оторвать было невозможно. Тогда к ним подвели коня, несколько человек посадили Каппеля в седло, а сбоку его встал богатырского сложения доброволец верхом. Он охватил генерала за талию, чтобы тот не упал с коня, и шагом двинулся с ним опять впереди растянувшейся ленты армии. Дикие берега смотрели на этот предсмертный марш Каппеля и черные сосны безлюдного Кана провожали того, кто видел широкие Волжские просторы и знал там блеск ослепительных побед.

Медленно, шагом, вел умирающий Главнокомандующий Армию, которую должен был спасти. Верстах в двадцати от Барги он пришел в себя. Сначала охваченный жаром мозг не мог разобраться в происходящем — генерал видел себя на какой-то высоте, кто-то крепко держал его за талию, и впереди и сзади в темноте ночи чуть виднелась черная лента саней. Потом он понял, что сидит верхом, успел подумать — «Верхом, значит лучше», и снова охватил серый туман. Недалеко от Барги, где дорога стала лучше, его снова положили в сани. В теплую, большую избу в Барге внесли генерала. Быстро сняли шубу и, с трудом разрезав, стащили примерзшие к ногам бурки. От колена до ступни ноги были белые и одеревенели. Пока разыскали врача, шедшего с какой-то частью, несколько человек оттирали снегом отмороженные ноги. Икры постепенно стали отходить и становиться розовыми, но пальцы и пятки к жизни не возвращались. Каппель метался в бреду, что-то приказывал, что-то требовал. Наконец запыхавшийся доктор прибежал. Одного взгляда было достаточно — «Пятки и часть пальцев сейчас же ампутировать», и после этих слов врач безнадежно развел руками — операцию было произвести нечем — все инструменты пропали где-то в походе. Весь трясясь от слабости после перенесенных тифов и сумасшедшего перехода, полк. Вырыпаев тихо спросил врача:

— «А иначе?»

Доктор опустил голову — «Иначе гангрена и конец», шопотом произнес он. И вдруг его взгляд упал на лежащий на столе кухонный нож. Он неуверенно взял его в руки, осмотрел, задумался, а потом привыкшим к приказам в госпиталях голосом распорядился — «Спирту — скорее». В топящейся печке докрасна прокалили нож, протерли спиртом, и доктор склонился к ногам Каппеля.

Весь день и следующую ночь бредил Главнокомандующий, но на утро пришел в себя. Узнав об операции, он на минуту задумался, а потом, приподнявшись на постели, приступил к организации порядка движения, вызывая к себе начальников частей и отдавая необходимые приказания. Так прошел день, больному становилось то лучше, то хуже, но сознания он не терял. На другое утро, наладив движение и убедившись, что большая часть Армии уже прошла Баргу, Каппель решил двинуться дальше и сам. В Барге, у богатого мехопромышленника, нашли большие удобные сани, в которые хотели уложить больного оперированного генерала. Услышав это, он удивленно взглянул на окружающих:

— «Сани? Это напрасно — дайте мне коня». Все переглянулись, думая, что он снова бредит, но повысив голос, тоном строгого приказа Каппель повторил — «Коня!».

Очистившийся от бреда мозг сказал ясно и определенно, что его появление верхом успокоит встревоженные его болезнью части и подымет их дух — свое влияние на армию он знал хорошо. Сжавшего зубы от боли, бледного, худого, страшного генерала на руках вынесли во двор и посадили в седло. Он тронул коня и выехал на улицу — там тянулись части его Армии и, преодолевая мучительную боль, общую слабость, разгоняя туман застилавший мозг, Каппель выпрямился в седле и приложил руку в папахе. Он отдавал честь тем, кого вел, кто не сложил оружия в борьбе. И с закутанными одеялом ногами он двинулся с Армией, совершая свой последний путь. Стоять и ходить он не мог. На ночлегах его осторожно снимали с седла и вносили на руках в избу, где чуть обогревшись, он, лежа в кровати, приступал снова к своим обязанностям Главнокомандующего, вызывая отдельных начальников, отдавая приказания, направляя движение. Так продолжалось больше недели. Каппель боролся со смертью, но она подходила все ближе. Состояние генерала снова ухудшилось — жар не спадал, пропал аппетит, временами он терял сознание. Смерить температуру врачи не могли, так как термометра не было. Сосредоточив внимание на обмороженных ногах, врачи не обратили внимания на появившийся у генерала кашель. Силы падали, держаться в седле он уже не мог, и его снова уложили в сани.

Верстах в тридцати от Нижнеудинска был большой бой. Противник был разбит и отступил. Руководить лично боем Каппель уже не мог, но когда доложили ему о результатах, он чуть улыбнулся — «Иначе быть не могло», чуть слышно проговорил он. В селе Ук умер от тифа начальник Самарской дивизии генерал Имшенецкий, вышедший на борьбу с красными со всеми своими сыновьями. В Нижнеудинске, который был занят после короткого столкновения с красными, Каппель собрал на совещание начальников отдельных частей. Температура у него была высокая и, одеваясь перед совещанием, он опять потерял сознание. Но придя в себя, он провел все это совещание, отдав нужные приказания. Собрав все силы, он боролся со смертью. Страстно любя жизнь, раб своего долга, искалеченный, больной, символ борьбы с красным злом, он не хотел сдаваться.

После Нижнеудинска движение Армии шло параллельно железной дороге, часто подходя вплотную к ней. Эшелоны, большей частью чешские, двигались сплошной лентой. Чехи хорошо знали Каппеля по Волге и относились к нему с большим уважением, правда, это относилось к отдельным небольшим начальникам, но отнюдь не к Сыровому и его штабу. Полк. Вырыпаев не раз подъезжал к этим эшелонам и чехи, узнав о состоянии Каппеля, предлагали вывезти его, гарантируя секретность и безопасность, давая место для сопровождающих его двух-трех человек. Полк. Вырыпаев пишет об этом так: «На все мои доводы генерал Каппель отвечал, что в такой тяжелый момент он не оставит Армию, а если ему суждено умереть, то он готов умереть среди своих бойцов». Закончил он фразой: «Ведь умер генерал Имшенецкий среди своих и умирают от ран и тифа сотни наших бойцов». После этого говорить с ним на эту тему было бесполезно».

20-го или 21-го января, как пишет тот же полк. Вырыпаев, Каппель, чувствуя, что его оставляют последние силы и что бороться со смертью он уже не может, отдал свой последний приказ о назначении Главнокомандующим Армиями восточного фронта генерала Войцеховского.

После этого он уже почти не приходил в сознание. Силы падали с каждым часом, но армия двигалась вперед, и среди нее в санях, укрытый шубами, ехал и умирающий Каппель.

25 января и в ночь на 26-ое он не приходил в сознание, бредя армией, охранением флангов. На исходе ночи он на мгновенье пришел в себя и наклонившийся к нему полк. Выпыпаев с трудом разобрал шопот:

— «Как я попался. Конец…»

Это страшное слово не побоялся произнести человек и вождь, прощаясь с жизнью, еще совсем короткой (ему было 37 лет), бесстрашно и спокойно, ибо совесть его была чиста, — как солдат, уходивший в иной мир среди своих соратников, разделив с ними и радость побед и горечь поражений, понесенных не по его вине.

На улице было еще совсем темно, но полк. Вырыпаев, не выдержав всего происходящего ужаса, бросился к стоявшему около остановки румынскому эшелону. Всю первую германскую войну, все ужасы гражданской войны видел он, пережил гибель многих близких друзей-соратников очерствел, потерял способность, как самому казалось, тяжело переживать какие бы то ни было потери, но теперь, бегом направляясь к румынскому эшелону, чувствовал, что набегающие слезы туманят глаза. В теплом, уютном купе разыскал он врача К. Донец. Имя Каппеля было известно и румынам и, захватив нужные инструменты, Донец с Вырыпаевым направились к дому железнодорожного сторожа, где лежал Каппель. Быстро осмотрев и прослушав лежащего в бреду генерала, врач отвел Вырыпаева в сторону и шопотом ему сказал: «Он умрет через несколько часов».

По определению доктора у Каппеля было двухстороннее крупозное воспаление легких — одного легкого уже не было, а от второго осталась лишь часть. Больной генерал был перенесен в румынский лазарет. Поезд скоро тронулся. Когда в 11 часов 50 минут утра, 26-го января 1920-го года, румынский эшелон подходил к разъезду Урей, сердце Каппеля остановилось.

В Армии, получившей имя Каппелевской, передавали, что последними словами генерала были:

«Пусть войска знают, что я им предан был, что я любил их и своей смертью среди них доказал это».

Может быть, это и не было сказано, но что умерший Главнокомандующий имел полное право сказать именно так — против этого спорить никто не будет. Кто знает, какие мысли жгли в бреду мозг Каппеля в его последние часы, но что они текли на фоне бесконечных снежных просторов Сибири с прочертившей их черной лентой армии, которую нужно спасти, не щадя себя — это тоже бесспорно, так как он был весь пропитан этим своим высоким, единственным среди белых вождей, служением.

В деревянном гробу, с армией, умерший Главнокомандующий продолжал свой путь.

Как на самую большую ценность, как на символ неутихающей ни на миг борьбы смотрели полузамерзшие люди на этот гроб, и не хотели, не могли верить совершившемуся.

И вдруг вспыхнул, родился невероятный слух — К а п п е л ь ж и в, его больного увезли в эшелоне чехи или румыны или поляки. А в гробу положено золото, которое Каппель получил от Адмирала. Шопотом передавали друг другу это самоутешение, самообман — здесь должна быть строгая конспирация, чтобы красные не потребовали от чехов, румын или поляков выдачи генерала.

Смириться с его смертью люди не могли. А рядом с гробом в санях нес неотступно несменяемый караул верный соратник генерала полковник Вырыпаев.

Приведенные в порядок Каппелем после Красноярской драмы части шли на восток. Молодой георгиевский кавалер, генерального штаба генерал Войцеховский, которому Каппель перед смертью вверил Армию, вел ее. Отсчитывали промерзшими валенками версты, сотни, тысячи верст и вот, наконец, где-то недалеко замаячили огни Иркутска. Там, в камере с зарешеченным окном, находился предательски выданный чехами, с ведома и разрешения ген. Жанена, Адмирал Колчак. Генерал Войцеховский решил взять Иркутск. Но от замещающего Сырового начальника 11-ой чешской дивизии, полк. Крайчий, на имя ген. Войцеховского пришла телефонограмма, что он «ни в каком случае не допустит занятия Глазкова (предместье Иркутска)». К цепи предательств прибавилось еще одно звено. И в февральский жестокий мороз, обойдя Иркутск, Каппелевская Армия — она так стала называться официально, вышла к Байкалу.

Писать о переходе через Байкал не приходится — об этом написано и так немало, но понять ужас этого перехода могут только те, кто его совершил.

Гроб с телом генерала Каппеля двигался непосредственно за головным отрядом волжан, под командой молодого генерала Сахарова, однофамильца бывшего Главнокомандующего. Плохо подкованный конь, везший сани с гробом, несколько раз падал на гладком льду и, наконец, отказался встать после одного такого падения. До Мысовской, куда шли каппелевцы, оставалось около 50 верст. Вокруг саней столпилась группа людей, не знавших, что делать дальше. Кто-то робко предложил спустить гроб под лед, но все остальные резко запротестовали. Оставить тело Каппеля было психологически невозможно. И вдруг доброволец-волжанин Самойлов, ехавший верхом на маленькой забайкальской лошаденке, спрыгнул с седла и подвел ее к саням. «Запрягайте», сказал он коротко, не спуская глаз с гроба.

На рассвете каппелевцы вошли в Мысовскую — поход был окончен. На другой день была отслужена первая панихида по воине Владимире, и многие из тех, кого он вывел, увидя в гробу мраморное лицо вождя, не могли удержаться и плакали, как дети, огрубевшие, видевшие не раз в глаза смерть, но верившие в него до конца.

Почетным караулом, рыдающими траурными маршами встретила Чита тело Каппеля, и сам глава Забайкалья, Атаман Семенов, преклонил перед гробом колени.

О похоронах Каппеля полк. Вырыпаев пишет так: «В день похорон в Чите творилось что-то невероятное. Не только храм, но и все прилегающие к нему улицы были заполнены самым разнообразным по своему виду народом, не говоря уже о прекрасных забайкальских частях, стройно шедших во главе с оркестром, игравшим похоронный марш. Такого скопления народа на похоронах я, проживший долгую жизнь, никогда не видел».

Осенью 1920-го года гроб с телом ген. Каппеля был перевезен в Харбин и там погребен около алтаря бывшей военной Иверской церкви. Черный гранитный крест, у своего подножья охваченный терновым венком, и надпись на белой мраморной доске —

«Генерального штаба генерал-лейтенант Владимир Оскарович Каппель»

 — тридцать пять лет сторожили последний покой вождя.

В 1945-м году в Харбин вошли советские части. Красноармейцы не раз бывали у могилы Каппеля, но никто из живших тогда в ограде церкви не слышал от них никаких выпадов. «Каппель — вот он где» — почешут затылок и отойдут. Но в 55-м году, по приказу советского консульства, памятник был снесен.

Но помнят жившие в Харбине, а теперь разбросанные по всему свету Каппелевцы последнее место упокоения своего Главнокомандующего, ведшего их по снежным сибирским просторам; помнят накрепко, до конца жизни, и его самого.

И каждый год 28-го июля, в день его Ангела, во время литургии многие священнослужители нашей свободной от красного ига церкви читают записки об упокоении раба Божия воина Владимира.