Глава 6

Гитлер и ракета

В марте 1939 года Гитлер в первый раз познакомился с нашими трудами по созданию ракеты на жидком топливе. Он прибыл на экспериментальную станцию в Куммерсдорфе в сырой холодный день, когда небо было затянуто низкими облаками, а с промокших сосен стекали капли дождя. Его сопровождали фон Браухич и Бекер. Когда я представлялся ему перед входом на станцию у большого деревянного ангара, у меня сразу же сложилось впечатление, что его мысли бродят где-то далеко отсюда. Пожимая мне руку, он смотрел сквозь меня. Его желтовато-коричневое лицо с неправильным носом, небольшими черными усиками и тонкими губами не выражало никакого интереса к тому, что мы ему показывали.

Когда я говорил, он в упор смотрел на меня. Я так и не понял, доходили ли до него мои слова. Во всяком случае, он был единственным посетителем, который слушал, не задавая никаких вопросов.

Мы прошли к старому испытательному стенду, где стали свидетелями проверки ракетного двигателя с тягой 295 килограммов. Включилась горизонтально расположенная камера сгорания. Раздался хриплый рев, ударила узкая синеватая струя горящего топлива, и в ее ослепительном свечении померкли все краски и четко обрисовались контуры окружающих предметов. От удара звуковой волны заломило в ушах, хотя в них были ватные тампоны. Но выражение лица фюрера не изменилось. Он не произнес ни слова и в ходе следующей демонстрации, увидев работу вертикально расположенного двигателя, развивавшего тягу 1000 килограммов. Гитлер наблюдал за ходом испытаний, стоя за защитной стенкой на расстоянии всего 9 метров.

По пути к одной из сборочных башен на испытательном стенде номер 3 я рассказал ему о нашей работе в Пенемюнде и о результатах, которых мы достигли. Вождь немецкого народа шел рядом, глядя прямо перед собой и не произнося ни слова.

В его присутствии была произведена показательная сборка модели «А-3», которая лежала на низком деревянном стеллаже. Сквозь щели и отверстия в ее тонком металлическом корпусе можно было разглядеть трубопроводы высокого давления, клапаны, баки и сам двигатель, а также наблюдать за подводом горючей смеси и процессом управления. Для легкости понимания компоненты одной системы были выкрашены одинаковым цветом. Пока Гитлер рассматривал ракету, фон Браун давал технические объяснения, разъясняя, как работает вся система. Гитлер очень внимательно осмотрел конструкцию со всех сторон и наконец отошел, покачивая головой.

Я уточнил, что «агрегат-3» и «агрегат-5» («А-3» и «А-5») служат исследовательским целям и не предназначены для использования на войне или для доставки грузов.

Третья демонстрация прошла на большом испытательном стенде, где мы показали вертикально стоящую ракету «А-5» без обшивки и стабилизаторов, но с действующей системой управления. Затем мы зашли в примыкающий ангар, где я в присутствии лишь его спутников подробно рассказал Гитлеру об «агрегате-4». Он слушал с неподдельным интересом, но снова не проронил ни слова.

За завтраком в нашей кают-компании я сидел почти напротив Гитлера. Он ел овощной салат и выпил стакан своей привычной фашингенской минеральной воды, разговаривая с Бекером о том, что им довелось увидеть. Из того, что говорилось, могу припомнить лишь немногое, но, похоже, он был заинтересован чуть более, чем во время демонстрации или сразу же после нее. Он расспрашивал, сколько времени может занять окончательная доводка «А-4», какое расстояние она сможет покрывать. Когда я намекнул, что нам нужен долгий период мирного времени, он ответил коротким кивком. Наконец он захотел узнать, можем ли мы использовать стальную обшивку вместо алюминиевой. Я не стал отвергать такую возможность, но подчеркнул, что это замедлит ход работ. Глядя куда-то мимо меня, он с рассеянной улыбкой удостоил нас короткой одобрительной репликой:

– Что ж, великолепно!

Затем он вспомнил Макса Валье, сказав, что ему довелось хорошо знать его в Мюнхене, где тот рассказывал ему, какие возможности сулят ракеты. Гитлер назвал Валье мечтателем. Возражения тут были неуместны, потому что Гитлер их терпеть не мог, да и, кроме того, я поставил бы в неудобное положение фон Браухича и Бекера. Так что у меня не было выбора, кроме как объяснить Гитлеру, что мы лишь в самом начале долгого пути ракетостроения и его нынешний этап напоминает первые шаги авиации. Валье, Оберт, Годдард и другие, сказал я, занимались космическими полетами так же, как Лилиенталь авиацией, а Цеппелин – дирижаблями. И то и другое, продолжил я, достигло своего нынешнего положения лишь после долгого пути развития.

Гитлер не согласился, что дирижабль был великим изобретением. Я спросил, был ли он на борту хоть одного из них.

– Нет, – ответил он после секундного раздумья. – И никогда не поднимусь на его борт. В целом, – развил он свою мысль, – дирижабль всегда напоминал мне изобретателя, который утверждает, что нашел новое дешевое покрытие для полов, – оно великолепно смотрится, всегда блестит и никогда не изнашивается. Но он уточняет, что у него есть один недостаток. По нему нельзя ходить в обуви с каблуками на гвоздях и на пол нельзя ронять ничего тяжелого, потому что, к сожалению, он сделан из мощной взрывчатки. Нет, – повторил он, – никогда не буду иметь дело с дирижаблями.

Я проводил его до машины, и, расставаясь со мной, он пожал мне руку и коротко поблагодарил меня. Я так и не понял, остался ли он доволен или нет. Весь этот визит показался мне достаточно странным, и, откровенно говоря, смысла его я так и не понял. За все годы, что я занимался ракетами, это был первый раз, когда человек стал свидетелем, как из ракетных дюз с огромной скоростью вылетает ослепительная газовая струя, как оглушительно грохочет ее вырвавшаяся на свободу мощь, но это зрелище его не потрясло и не захватило.

По крайней мере, мы могли радоваться – все, что показывали, было в порядке и работало безукоризненно. Жаловаться было не на что.

Генерал-полковник фон Браухич и несколько других, кто присутствовал на демонстрациях, честно признались, что испытали искреннее восхищение и высоко оценили наши достижения этих нескольких лет. Тем не менее мы не думали, что нам удалось вызвать интерес Гитлера.

Я просто не мог понять, как этот человек, который всегда выказывал огромнейший интерес ко всем новым образцам оружия, который без труда разбирался в характеристиках танков или орудий и требовал, чтобы ему объяснили все технические тонкости, которого просто невозможно было уговорить покинуть полигон при стрельбах, не проявил ни интереса, ни энтузиазма во время визита к нам. Для меня так и осталось тайной, почему этот мозг, который знал ответ на любой вопрос о вооружениях, который с потрясающей точностью мог привести практически любую цифру, так и не понял истинного значения наших ракет.

Я не сомневался, что он оценил новизну работ как таковую, но их будущий смысл до него так и не дошел. В его планах не было места для наших ракет, и, что было хуже всего, он не верил, что время ракет придет. У него отсутствовало чувство прогресса техники, тогда как от этого зависела наша работа. Этот «инженерный спектакль», без сомнения, в какой-то мере восхитил его, если исходить из его замечания, что он был «великолепен». Может, поэтому он и позволил нам продолжать работу; но в то время он не смог предвидеть ни те возможности, которые открывает реализация наших планов, ни даже практическое использование гигантских ракет.

Как он отличался от импульсивного оптимистичного Геринга, который легко впадал в восторг и всегда все видел в розовом свете – и в таком состоянии постоянно попадал мимо цели! Когда несколько недель спустя для него в Куммерсдорфе устроили такую же демонстрацию, он восторженно хлопал себя по ляжкам, светился счастьем, хохотал и делал фантастические пророчества. Он тут же увлекся разнообразными предсказаниями будущих возможностей ракет для воздушных путешествий и кораблестроения, для движения по дорогам и железнодорожным путям – но реализовать их было невозможно ни при каких обстоятельствах.

Мне было очень трудно убедить его, что объемы потребления горючего делают все его фантастические замыслы совершенно неэкономичными. Когда объяснил ему, что об экономичности можно говорить лишь при скорости полета в несколько раз выше скорости звука и к тому же в практически безвоздушном пространстве, он никак не мог понять меня. Его ум, во всех прочих смыслах обладавший живым воображением, был не в состоянии выйти за пределы земной атмосферы.