Мы уже говорили, что государствообразующий народ не появляется в одночасье, но так сложились обстоятельства, что хронологию русской истории, русской государственности мы вынуждены вести с появления на Новгородской земле Рюрика и его рода. Вот так незатейливо и простенько: из темноты к свету, из небытия в бытие, из безымянности к совершенно конкретным лицам, и не просто лицам, а, как нас в том пытаются убедить, носителям более высокой культуры, которые почему-то не удосужились даже поинтересоваться прошлым доставшихся им в управление аборигенов и оставить о них хоть какие-нибудь этнографические заметки, дабы заклеймить их дикость и показать, до каких высот они их потом поднимут. Да что там аборигены, если они и о своей-то просветительской работе не писали более двухсот лет! Может быть, скромничали? Хотя, если вспомнить, что история пишется победителями, то, наверное, не скромничали, а писали, и настолько конкретно, что по прошествии этого времени великий князь посадил за ревизию этих хроник сначала ученого монаха Нестора, а потом и игумена Сильвестра, которые скомпилировали Повесть временных лет и Начальную летопись, причем первоисточники, в том числе и о дорюриковских временах, странным образом исчезли. Так что всем нам приходится довольствоваться официальной историографией Древней Руси в редакции то ли Святополка II, то ли Владимира Мономаха, княживших в те времена. И в нашем праве соглашаться с ней или ставить ее под сомнение.

Первое же, что вызывает сомнение, — это вопрос о происхождении власти , спорят по которому вот уже более тысячи лет. В мирные и благополучные времена спор этот затухает, а если и ведется, то корректно и на научном языке; в смутные же времена, замешанные на социальных противоречиях, спорят на повышенных тонах с применением силы и порой так бушуют, что впору спорщиков в смирительные рубашки облекать. Верх берут попеременно то патриоты и националисты, то всечеловеки и русофобы. А о чем, собственно, спор? О национальной принадлежности Рюрика? Вроде бы мелковата тема, да и вряд ли она достойна того, чтобы занимать умы людей в течение такого продолжительного периода. На самом деле, предмет спора достаточно серьезный и формулироваться он должен примерно так: способны ли мы, русские, самостоятельно обустроить свою жизнь, состоятельны ли мы как государствообразующая нация и нужно ли нам соглашаться с утверждением, что всякий нерусский на Русской земле более способен управлять и быть хозяином, чем ее коренной житель? Вот, на мой взгляд, что стоит за признанием или непризнанием варяжской версии происхождения власти на Руси.

Предвижу, что найдутся люди, которым не понравится такая постановка вопроса, которые скажут, что эдак я, мол, подменяю предмет спора, что старая полемика «славянофилов» и «западников» благополучно завершилась, что давно все обговорено и переговорено, что все это в прошлом и никакого практического значения для современности не имеет. Другие могут пойти еще дальше: обвинят меня в разжигании межнациональной розни, противопоставлении нации и других богопротивных грехах. Представьте, что я испугался и засомневался: «А может быть, они правы и жупел ”западничества” лишь плод больного воображения представителей ”квасного патриотизма”? И никто не покушается на нашу русскость и наши сомнительные русские богатства». Стоп! Стоп! А как же понимать события новейшей истории? Ведь сначала нам вбивали в голову, что Русское государство, в отличие от западно-европейских, и особенно скандинавских, не может быть эффективным собственником и что управление народно-хозяйственными объектами нужно передать в частные руки. Потом, убедившись, что и частник, поставленный в безысходное положение, якобы не оправдывает возлагавшиеся на него надежды, подкидывают нам «новую» идею и, как встарь, начинают приглашать не просто немцев-приказчиков, немцев-экономов, а целые управляющие компании, естественно с Запада. «Земля-де наша все еще обильна, а порядка как не было, так и нет». Дальше — больше. Вопрос из технологии управления переходит в другую плоскость. Речь уже ведется о форме собственности. Иностранцам, мол, нужно продать завод, рудник, аэропорт. Они и управятся лучше, и больше денег вложат в развитие. А ведь это говорят не досужие журналисты и уже не завлабы и эмэнэсы, а представители правительства, губернаторы, министры, которые свое личное неумение управлять почему-то считают возможным переложить на всех нас. Не есть ли это доказательство их приверженности варяжской теории о превосходстве европейцев над несостоятельными азиатами-русскими? Не свидетельствует ли это об актуальности старого спора «славянофилов» и «западников» и для ХХI века? Хуже того. Старый спор о приоритете власти благополучно трансформировался в спор имущественный: кому владеть всем тем, чем богата земля Русская?

Вопрос, как мы видим, не так и прост, поэтому будет все-таки небесполезно продолжить рассуждения на тему: «Откуда все-таки пошла земля Русская и как она управлялась». Может быть, нам удастся найти кое-какие объяснения событиям минувшего и настоящего и, даст Бог, заглянуть в грядущее.

А начнем мы, пожалуй, опять же с истории и ее классиков.

Считается, что Геродот, совершивший в V веке до Р.Х. путешествие в Северное Причерноморье и ознакомившийся с условиями жизни обитавших там скифских племен, сделал удивительный вывод, сводившийся к тому, что племена эти ведут такой образ жизни, какой указала им природа страны . А природа этих мест, как спустя две с лишним тысячи лет подметил его русский коллега С.М. Соловьев, от Белого моря до Черного и от Балтийского до Каспийского представляла собой довольно однообразную картину, без резких переходов и значительных возвышений, что как бы исключало областные привязанности и предрасполагало к однообразным же занятиям. А это в свою очередь обусловливало однообразность в обычаях, нравах, вероучениях. И.А. Ильин к этому выводу добавил еще и влияние русской бескрайней равнины, дремучих лесов и паутины рек на формирование сердечной созерцательности у проживавших там народов — не только русского, но и других, ибо «всякий другой народ, будучи в географическом и историческом положении русского народа, был бы вынужден идти тем же путем, хотя, — отмечал Ильин, — ни один из этих других народов, наверное, не проявил бы ни такого благодушия, ни такого терпения, ни такой братской терпимости, какие были проявлены на протяжении тысячелетнего развития русским народом».

Здесь Иван Александрович как бы отсылает нас к еще более ранним — дохристианским страницам прарусской и праславянской истории. К временам, когда формировалась душа народа, когда народ искал идеал и предмет для подражания, когда закладывались религиозные представления.

Многие авторы совершенно правильно отмечают, что русский народ зарождался и развивался в таких географических условиях , которые с полным основанием можно было бы назвать «проходным двором», через который тысячи лет прокатывались волны вынужденных переселенцев, в связи с чем населявшие эти места люди должны были быть всегда готовыми либо бежать, либо обороняться. Мелкие группы переселенцев наши пращуры принимали благодушно и без опасения, благо свободной земли было предостаточно, к тому же новые люди только усиливали территориальные межплеменные союзы. А вот массовые передвижения народов были смертельно опасны для русичей, так как гонимые переселенцы сами превращались в захватчиков: они уничтожали на своем пути все живое, ибо шли не в гости, не в примаки — они расчищали себе жизненное пространство, на котором могли бы независимо ни от кого продолжать свой род и жить по своим уставам. От таких беженцев нашим предкам и их соседям, как правило, приходилось спасаться в лесах, — именно там при участии лесных племен и выплавлялся сплав будущей нации, обогащавшийся с каждой новой переселенческой волной. Тем не менее еще раз заметим себе, что в начале этого процесса не было ни русских, ни немцев, ни римлян, а были роды и племена Великих Цивилизаций Севера, Тибета, Алтая, а также случайно уцелевшие во времена потопа прайты людей, выжившие на Урале, на Приволжской и Среднерусской возвышенностях. Вполне возможно, что от этих, так сказать, аборигенов и первопереселенцев — ариев и берет свое начало почвенническая составляющая будущей русской нации.

По различным «легендам и мифам», «песням» и всевозможным «гимнам» читатель может составить для себя слащаво героизированное представление о прошлом своего народа. Да, приятно щекочут самолюбие современного обывателя сказки о Гераклах и Прометеях, Зенах и Кенонах, Святогорах и Богатырках, об их справедливости, честности и героизме. Увы, в жизни все было прозаичнее. Наших пращуров больше волновали не возвышенные чувства, а земные проблемы: пища, тепло, безопасность рода. Ведь именно вокруг этих ценностей выстраивались человеческие отношения, складывались определенные стереотипы восприятия себя и окружающих, формулировались правила поведения, появлялись обычаи, выковывался характер народа. Скажем, у тех, кто проживал скученно и на ограниченной территории со скудными запасами пищи, мог развиться характер хищника, добывающего пропитание разбоем. Кочевники-скотоводы, целиком зависевшие от наличия и состояния пастбищ, на протяжении тысячелетий проявляли неимоверное стремление к безраздельному владению степями, что порождало безудержную жестокость по отношению к изгоняемым с таких земель племенам. Собиратели съедобных корешков и пожиратели лягушек могли дойти до каннибализма, но рыболовы и охотники в подавляющем большинстве вряд ли были способны на большее, чем кража добычи из чужой ловушки. Абсолютно новый уровень межплеменных, межличностных отношений складывался у земледельцев. Осев на земле, они как бы заявляли о своих долговременных притязаниях на конкретную территорию, признавая в то же время права другого земледельческого племени на соседние участки земли. Уже никто не мог безнаказанно беспредельничать. Между такими племенами чаще всего складывались отношения вооруженного нейтралитета или союзнические отношения.

Все эти стадии, от собирания корешков до земледелия, от психологии полудикарей до вершин селекционного творчества прошли и наши пращуры. Нельзя исключать, что и они не избежали каннибализма. Однако, как ни странно, ни в русских сказках, ни в исторических хрониках наших более цивилизованных соседей, ни в известных археологических раскопках не найти следов, подтверждающих это (не считая Бабы-яги, любившей покататься на человеческих косточках. Хотя этот сказочный персонаж не просто Злодейка в ступе, она реинкарнация Ясуни, женской ипостаси Дажбога, нашего прапрадеда. Значит, было что-то…).

Итак, в условиях широких просторов и сурового климата, постоянного состояния войны с нескончаемыми потоками кочевников, частых скитаний по лесам и болотам, сложного и многоэлементного этногенеза к концу I тысячелетия образовалось несколько русско-славянских племенных союзов с отличным от других народов общественным сознанием, а также психологией и характером. Отличным потому, что те, другие, и путь прошли другой, отличный от русско-славянского.

Человек пришел в мир беспомощным. Его судьба зависела от сил природы и стихийных бедствий, законы которых ему были неведомы, а потому им обожествляемых. Он поклонялся солнцу и луне, земле и воде, зверю и птице. Но в процессе эволюции люди, состоявшиеся как homo sapiens, начинают понимать, что и от них кое-что зависит. Избавляясь от страха перед силами природы, человек начинает обожествлять души умерших предков, а прародителя возводит в ранг Всевышнего, которому, по мере продвижения человеческого сознания к макрокосму, приписывается и создание Вселенной. Виртуальные боги, созданные по образу и подобию человека, а не реальные дуб или камень, становятся их покровителями — они могут защитить, накормить, научить, а также заставить человека избавиться от зла в себе. Так появились у прарусичей «Законы Сварога». Основным требованием этих законов было: «убегать от кривды и следовать правде». (Не отсюда ли и дохристианское православие — правду славить?) Второй по значимости закон: почитание Рода небесного (Бога Небесного, Великой Матери и Всех порожденных Ими) и своего рода (рода отцов и дедов).

Создавая богов по образу и подобию своему (формулируя догматы веры, обряды и правила поведения), люди тем самым стремятся быть достойными их, похожими на них. В этой связи особую ценность для исследуемого вопроса представляет собой образ прародителя славяно-русов, которым является:

– Дажбог , прошедший путь богатыря и поединщика, способный на равных побороться с самим Перуном, на себе испытавший коварное окаменение и трехсотлетнее ледяное заточение, плотские соблазны богини Смерти, пекло преисподней и распятие на Алатырской священной горе;

– Дажбог , расколовший Яйцо со смертью Кощея-Чернобога и одновременно (по незнанию) нарушивший целостность Вселенной и равновесие между жизнью и смертью, на восстановление которых Родитель Всевышний был вынужден наслать на Землю Вселенский потоп;

– Дажбог , самовозродившийся, самоочистившийся и духовно слившийся с Духом Всевышнего, возродивший Мир после потопа, разделивший Явь от Нави (жизнь от смерти) и ставший Богом Прави и Яви (правды и жизни);

– Дажбог , родивший Коляду, ниспосланного на Землю в качестве гонителя демонов, карающего лика Всевышнего, а также призванного возвратить свет древних Ведических Знаний;

– Дажбог , родивший Ария, а через него давший внукам своим «Законы Сварога»;

– Дажбог , ставший для внуков своих символом Весны и Лета, символом жизни, богом Света, их покровителем и покровителем всего, что их питало: зерна, меда, скота.

В этих превращениях Дажбога мы видим, как изменялся духовный мир и сознание прарусичей. Совершенствуется, прогрессирует человечество — совершенствуется и его вероисповедание, деградирует человечество — жди новых идолов и новых жертвоприношений.

А теперь о власти. Удивительно, но после победы так называемой демократии и свержения идолов марксизма-ленинизма кое-кто всерьез поверил, что законы исторического развития общества отменены так же, как и партийно-комсомольские собрания, что уровень развития производительных сил никак не влияет на производственные отношения, а последние никак не связаны с формой власти и отправлением властных функций, что поведение вождей, князей, королей по отношению к своим подданным и соседним народам зависит лишь от их личных качеств. Исходя из этой ложной посылки, авторы новомодных исторических школ и излагают свои фантазии, забыв напрочь все, чему их когда-то учили в школе… общеобразовательной.

В этой связи совсем не лишним будет напомнить этим реформаторам, что в те давние времена, на заре Христианской эры, наши предки уже знали железо как орудие труда и орудие убийства. К тому времени они уже «десятки веков водили свои стада по степи». Им был знаком труд земледельца и гончара, ткача и кузнеца. В те времена было еще много свободных земель, лесов, болот, где бы они могли укрыться от врагов, а потому вопрос о сильной централизованной власти не был вопросом жизни и смерти. Проблемы выживания, проблемы пищи и тепла они решали, опираясь на испытанный тысячелетиями род, вне которого наши предки (а они знали об этом благодаря многочисленным примерам) были обречены либо на смерть, либо на одичание. Семьи тогда еще толком не знали, да и не могла она постоять за себя, а племя, т. е. объединение родов, связанных единой историей, языком, богами, выступало на арену лишь для решения масштабных задач (отпор пришельцам, исход на новые земли, строительство оборонных сооружений, святилищ…), а потом вся общественная жизнь вновь сосредоточивалась в родах. Власть в родах не была абсолютной. Род возглавлял либо его основатель — родоначальник, либо его наследники. Все жизненно важные решения, касающиеся распрей и междоусобиц, принимались сообща, хотя избежать дробления рода не удавалось. По мере увеличения самого рода вероятность разногласий также увеличивалась, в результате происходил естественный процесс «отпочкования» — кто-то из братьев забирал своих жен, детей, единомышленников и селился неподалеку, становясь в свою очередь родоначальником боковой ветви прежнего рода. Старейшину рода могли сместить, но для этого требовалось общее решение его братьев и близких родственников — мужчин. Вождя племени избирали старейшины родов, они же и снимали его с «должности».

А вот что повествует Велесова книга об устройстве власти в долетописные времена: «Роды управлялись отцами-родичами» (дощечка 5А), «каждый (член рода. — Ю. Ф.) мог слово сказать» (д. 3Б), и слово весомое, ибо «что решено на вече, так и будет, что не решено — не будет» (д. 2А). После прихода русичей на Карпаты (VII век до Р.Х.) «князья и воеводы (стали. — Ю. Ф.) отцами людей» (д. 6А). Стали не по собственному хотению, а «избирались… вечем» (д. 25), причем избирались не для проформы, а чтобы «власть их заботилась о нас» (д. 24В), чтобы «те юношей вели в сечу суровую» (д. 7А), а поэтому люди должны были подчинить свои личные интересы интересам рода-племени, «князей слушаться и воевать за землю нашу, как они говорят…» (д. 8з). Впрочем, князья служили не даром: «дань им даем и будем давать до конца» (д. 29). Ну а если что не так, «если люди не хотели их» — князей (д. 25), то князья, «отрешенные на вече, становились простыми мужами и землю пахали» (д. 37Б).

Из всего этого следует, что предки наши накануне призвания варягов не вели «зверьский образ» жизни, как о том говорил предубежденный летописец-монах, что они знали силу рода, силу князя, силу веча. Знали они и великих вождей — Ария, Словена, Руса, и великих князей — Кия, Белояра, Бравлина, Мезенмира, появлявшихся в судьбоносные времена для племен, населявших Восточную Европу.

Ну а что же государственность? Увы, государственные институты в долетописной Руси появлялись, как и князья, в случае большой беды, в случае войны, когда нужно было объединять роды и племена для отпора очередному агрессору. В мирные же времена наши предки предпочитали жить по своим деревенькам и городкам, занимаясь повседневными делами в режиме натурального хозяйства и редко общаясь между собой. Объясняется это и большими пространствами, разделяющими поселения, и этническим разнообразием — ведь на просторах от Волги до Днепра, от Балтийского до Черного моря, как мы уже говорили, жило множество племен, ведущих свою родословную от разных прародителей, которые передали им свою культуру, свои, отличные от других, обычаи, обрядность, диалекты. Каждое племя имело собственную «элементную базу» этногенеза. У кривичей и дреговичей преобладали угро-финские корни, у словен и руси — балтские и венедские, у северян преобладали савиры, у вятичей и радимичей — западные славяне, у хорват и тиверцев — скифы, сарматы. Разнились и их боги. Так, если в пантеон днепровских славян входили Перун, Хърс, Дажбог, Стрибог, Съмаргл и Макошь, то у западных славян наиболее почитаемыми были Световит, Прове, Радегаст, Белбог, Родомысл, Златая мать. Согласно Велесовой книге, днепровскому Перуну приносили дары, от земли произраставшие, а прибалтийскому Перкунасу — рыбу, животных и даже страшную человеческую жертву. Помимо главных богов, у славянских племен были и более мелкие божки: поморы поклонялись богу Морскому, скотоводы — Велесу, охотники — Зеване, селяне — Могоши, Мерцане, Сьва. Почитались и полудухи: лешие, водяные, русалки, домовые. Все это свидетельствует о том, что вряд ли такое разношерстное население Восточно-Европейской равнины могло составлять единый народ, стремящийся к созданию единого государства. Центробежные силы преобладали над центростремительными, о чем открыто и с горечью говорит автор Велесовой книги: «…так стала между русами распря и усобица… Вспомним о том, как при отце Ории один был род славян, а по отце (после его смерти. — Ю. Ф.) три сына его разделили натрое. И так стало с Русколанью и венедами, что разделились надвое. То же — с борусами, что надвое разделились. Тогда скоро будет у нас и десять племен! …Оглендя сказал, что можно делиться до бесконечности? Та Борусь единая что-то может, а не десять!..»

И тем не менее в истории восточных славян есть немало примеров массового героизма в критические периоды их жизни, когда над родами нависала смертельная опасность. В эти моменты действовали законы военного времени и строго соблюдалась воинская дисциплина. «Старые родичи говорили и приняли клятву на верность и держали ее аж до смерти. И мы должны умереть, а Русь вызволить. Говорю, если кто не желает идти в бой, а бежит в дом свой, то поймаем его за уды и отдадим его грекам, как вола, работать. Кара его будет тяжкой, а род его извергнем, а жена не оплачет его. Имя его забудется» (В.К., д. 32).

Но стоило русичам отбиться, справить тризну по погибшим, порадоваться за оставшихся в живых, стоило им окунуться в повседневные дела своих родов, как тут же активизировались центробежные силы. Князья, стремившиеся сохранить за собой власть, сделать эту власть наследственной и тем самым укрепить начала государственности, не поддерживались старейшинами родов, которым был мил патриархальный, неагрессивный уклад.

А разве плохо, что человек стремится жить своим родом, не затрагивая интересов ближних соседей, не объединяется с ближними с целью захвата охотничьих угодий, пастбищ и домов дальних соседей? Разве плохо, что род миролюбив и не завистлив, что он довольствуется тем, что Бог послал? И стоит ли восхвалять стремление народа к паразитическому существованию за чужой счет, будь то умыкание, набеги или интервенция? А ведь для этого что требуется? Алчный характер, предмет вожделения и внутренняя организация для реализации подобных планов.

Что нужно, чтобы безнаказанно обидеть одинокого путника? Группа людей хотя бы из двух-трех человек. А чтобы ограбить торговый караван? Можно обойтись шайкой из нескольких десятков человек. Изгнать род с пастбища способно племя. А вот если появится желание заставить аборигенов поработать на себя — потребуется государство. И чем больше невольников, тем мощнее оно должно быть. Выходит, приоритет в государствообразовании принадлежит не мирным и демократичным народам, а алчным, агрессивным и тоталитарным. Интересно, не правда ли? Стоит ли спорить по поводу того, кто кого совратил с пути Правды, кто кого научил обижать беззащитного, кто кого повел на «мокрое дело»? Вся предшествующая история русичей с их особенностями климатического и географического существования готовила их не к набегам, а к защите того, что они имели.

Но жизнь не стояла на месте. Народонаселение евразийского материка росло, земель катастрофически не хватало. В свои права вступали волчьи законы. И если русичи не нуждались в чужой земле, то их земля ох как привлекала соседей. Как говорят на Востоке: «Если гора не идет к Магомеду, то Магомед идет к горе». Восточные славяне (русичи) не спешили в международную политику, но международная политика сама пришла на их территории и предъявила ультиматум: «Если вы не начнете играть самостоятельную роль, то дело будет сделано без вас, но с использованием ресурсов вашего народонаселения, ваших торговых путей, ваших природных богатств». Временам отсидки в лесах и болотах приходил конец. Враг уже не просто стучался в двери, а ломился в дом и творил беззаконие. С VIII века поляне, северяне, радимичи и вятичи оказались под властью хазар. Обложив население данью, хазары захватили Киев и новые торговые пути «из варяг в греки» и «из варяг в хазары». С севера же в качестве альтернативного претендента на роль хозяев Русской земли надвигались изгнанные из Западной Европы варяги, искавшие средства к существованию. Таким образом, родоплеменная Русь оказалась в тисках между двумя более агрессивными, а следовательно, и более организованными силами: хазарами и варягами.

Вот и получалось, что южные племена русичей «осваивали» государственность по-хазарски, а северные — по-варяжски, хотя и в том и в другом случае это был неприкрытый грабеж.

Однако, справедливости ради, следует отметить, что в IХ веке не одна Русь переживала кризис родоплеменных отношений и подобные «родовые муки». Вся Европа, все более-менее крупные племенные союзы были «беременны государственностью».

Раздел империи Каролингов в 843 году привел к созданию Франции, Западно-Франкского и Восточно-Франкского королевств. Но не стоит обольщаться: королевства эти не были едиными и состояли из множества княжеств, боровшихся между собой за главенство. Те же хваленые германские племена обрели единый язык лишь в ХVI веке, а централизованное государство — еще спустя три столетия. До этого они представляли собой чуть ли не триста самостоятельных государств. Англия, пережившая в первом тысячелетии серию нашествий, лишь с приходом Вильгельма Завоевателя (1066 г.) смогла создать сильную королевскую власть. Причем и в Англии, и во Франции, и в Германии, и даже в Испании, где государственность появилась несколько раньше, к власти пришли не аборигены, а пришельцы, завоеватели. Так что Русь, даже если и признать варяжскую теорию происхождения государства, в IX веке мало чем отличалась от кичащейся своей самодостаточностью Европы, — пpocто в Европе немного раньше обнаружился дефицит жизненного пространства и евразийцы вынуждены были чуть быстрее вооружиться для борьбы за «место под солнцем».

Аналогичные процессы происходили и на Севере: в начале IX века в Дании под руководством Годфреда — одного из племенных вождей, в конце того же века в Норвегии во времена правления «короля племени» Харальда Косматого, в X веке — в Швеции. О Финляндии умолчим, потому что свое государство она получила в XX веке из рук Советской власти.

Мы говорили о Западной и Северной Европе, находившейся под юрисдикцией Папы Римского, исповедовавшего принцип насильственного насаждения учения Христа. Иначе вела себя Восточная церковь. Свое влияние на соседние славянские народы она тоже распространяла через религию, но не наскоком, не «огнем и мечом», а исподволь: переводом Священного Писания на славянские языки, воспитанием в духе Православия «национальных кадров» (Кирилл и Мефодий), которым было проще вести миссионерскую деятельность среди своих соотечественников. В результате и Болгария, и Моравия приняли крещение в 862 году или около этого. Небезынтересна судьба и польских (ляшских) племен, обретших свою великокняжескую династию Пястов двумя годами раньше. Так что Русь напрасно пытаются выставить такой дремучей и отсталой. Разница в десять-двадцать лет при решении вопросов государственного самоопределения и государственного строительства — срок мизерный, следовательно, стесняться, а тем более посыпать голову пеплом в приступе самоуничижения нам вряд ли стоит.

Ну и что же Рюрик со своими варягами? Как объяснить их появление в 862 году на Руси: как летописное «призвание» на княжение или как вражескую интервенцию? Как вступление в наследство или как историческую фальсификацию? Наворочено вокруг этого много всяких гипотез, и каждый интерпретатор приводит массу убедительных доказательств в пользу своей версии. Но, может быть, нам следует отказаться от тщетных попыток установить родословную Рюрика и как-то этнически идентифицировать варягов, ибо это практически ничего не дает? То, что они не славяне, ясно как божий день; о том, что приняты были не с распростертыми объятьями, свидетельствуют народные волнения новгородцев, выразившиеся в неоднократных восстаниях и уходах в другие земли. Да и можно ли серьезно относиться к летописным словам «приходите княжить и владеть нами», если в Новгород варягов изначально даже не пустили, а отвели им земли (или они сами их захватили) на караванных путях из «варяг в греки» и «из варяг в хазары», на окраинах земли Новгородской, а именно: в истоке Волхова в земле Корел, на Белоозере у веси и в Изборске подле Чудского озера у кривичей? Если вам это ничего не напоминает, то мне напоминает греческую колонизацию побережья Черного моря в еще дохристианские времена и турецкую попытку запереть устья русских рек, впадающих в Азовское и Черное моря, в Средние века. Или мы их приглашали тоже?.. На мой взгляд, единственно, на что могли согласиться новгородцы, приглашавшие варягов, так это на их роль в качестве наемных пограничных застав, расположенных друг от друга на сотни километров по прямой. Другое дело, как они воспользовались этим приглашением, удовлетворились ли охранными функциями или возжелали «судить по праву и рядить по ряду»? Ответ на этот вопрос отчасти дают последующие действия варягов, выразившиеся в размещении гарнизонов в землях мери (г. Ростов), муромы (г. Муром) и в дальнейшем их укоренении в землях кривичей (г. Полоцк). Хоть Нестор и говорит, что это было сделано с согласия Новгорода, но следующий шаг «приглашенных» — строительство «альтернативного» Новгорода на другом берегу Волхова свидетельствует как раз об обратном. Обратите внимание: «На другом берегу Волхова». Значит, в Новгород Рюрика опять не пустили? Или он опасался за свою безопасность? Что же получается? Получается, что, перекрыв все караванные пути, ведущие в Новгород, Рюрик, по существу, берет его в торговую блокаду, и не только в торговую, а затем вступает в центр этой земли и диктует ее жителям свои условия раздела доходов от транзита товаров. Денег за пограничную службу ему явно стало мало. И не поэтому ли поднял восстание Вадим Храбрый?

Кто-то может, конечно, и не согласиться с такой трактовкой исторических событий, но даже если я и переборщил и варягов на самом деле приглашали, то уж с тем, что Русь тогда была великой, никто не поспорит. Какое европейское государство могло похвастать таким жизненным пространством? А коли этими землями действительно распоряжался Новгород, то как можно утверждать, что такая держава никем не управлялась? Абсурд!

Ну, хорошо: так или иначе, но варяги получили власть над Новгородской землей. В этой связи естественен вопрос: а что изменилось в организации власти с их приходом? Смогли ли они разрушить старый уклад и установить новый? Скупые летописные источники не дают прямого ответа, но хронологическая череда событий, отраженная в них, все же позволяет сделать кое-какие предположения и даже выводы. Так вот. После закладки альтернативного Новгорода Рюрик как опытный завоеватель предпринимает еще один стратегически правильный шаг. Он посылает в пригороды Новгорода (так назывались города, подчиненные Новгороду) дружинников, которые, по примеру своего предводителя, начинают ставить там что-то наподобие крепостей для размещения оккупационного «ограниченного контингента», что должно было обеспечить максимальный контроль за положением дел на завоеванной земле и облегчить установление «нового порядка», смысл которого заключался в получении максимальной дани. Последовали новые народные волнения и массовый исход населения в другие земли. Не смог Рюрик и разогнать новгородское вече по причине вековой привязанности жителей города именно к такому образу правления. Тем не менее в Новгороде он закрепился достаточно прочно.

Олег, пришедший на смену Рюрику, также ничего не смог сделать с новгородцами, правда, привлек в свое ополчение часть местного населения, с которым в 882 году отправился на дальнейшее покорение земли Русской. Надо полагать, Олега стесняли рамки договора с новгородским вечем, ему хотелось большей свободы действий, большей добычи. Даже подчинив себе Смоленск и Любеч, он не достиг ожидаемого полновластия, так как города эти не завоевал — они сами признали его старшинство на определенных условиях, в число которых, видимо, входило сохранение прежних порядков и власти прежних князей. Летописи ничего не говорят о дани и ее размере, из чего можно предположить, что дани пока могло и не быть. Вероятно, это была своеобразная затравка для других русских земель и Олег на первых порах довольствовался дарами и сборами с торгов.

По сравнению с 862 годом мы как-то незаслуженно забываем год 882-й. А ведь это год, когда Олег без боя занял Киев, год, когда образовалась Киевская Русь — объединенное государство ильменских славян, чуди, веси, кривичей, полян. Если Рюрик с Новгородской землей поступил как заправский преступный авторитет времен «перестройки»: его попросили покараулить имущество, а он взял да и присвоил его, — то Олег, по аналогии с событиями конца XX века, выступает уже в роли «беспредельщика», вершащего передел сфер влияния. Или кто-то думает, что Олег имел благородную цель создания восточно-славянского государства в интересах его народонаселения? Ой ли! Сев в Киеве на правах победителя и почувствовав за собой силу объединенных городов, он не только перенацеливал на себя все доходы, причитающиеся ему как киевскому князю, но и установил новую, повышенную дань с ильменских славян, кривичей и мери, в городах которых стояли варяжские гарнизоны с посадниками, а также особую дань за свободную торговлю по Днепру, с чем племена, зависимые от торгового пути «из варяг в греки», вынуждены были смириться.

Овладение Днепром, захват Киева, установление новых даннических отношений с северными областями — все это свидетельствовало о небывалом успехе новой власти. А запах добычи, как известно, всегда привлекал к себе «солдат удачи», желающих принять участие в ее дележе. Поэтому на следующий год после восшествия Олега на киевский стол его обновленная варяжская дружина «примучивает» давнего противника киевских полян — древлян и заставляет их платить «по черной кунице с жилья». Через год варяги без особого труда входят в северские земли и убеждают северян платить дань не хазарам, а Олегу. А еще через год на этих же условиях под власть киевского князя переходят и радимичи. Сложнее было с тиверцами, хорватами, дулебами, которые сопротивлялись, как говорят летописи, более двадцати лет, но и они в конце концов были обложены данью.

Интересна судьба дани. Если кто-то считает, что доставалась она князю, то он глубоко ошибается. Первые варяжские князья на Руси еще долго несли на себе груз традиций варяжской вольницы, согласно которой кониг — князь являлся всего лишь вожаком дружины и на нем лежала забота о ее благополучии. Длительное время среди княжеских добродетелей чтились нестяжательство и щедрость по отношению к дружине, обогащению которой служило абсолютное большинство военных походов киевских князей, будь то походы на славянские племена или на Царьград, болгар, хазар, угро-финнов. И чем активнее дружинник был в «умучении» данника, тем больше он получал. В Начальной летописи упоминается, что уличи платили дань исключительно Свенельду и его дружине, так как именно эта дружина покорила их. И другой пример: мы все хорошо знаем о роли княгини Ольги в покорении древлян, но немногим известно, что из всей собираемой с них дани княгине доставалась лишь третья часть. Остальное шло дружине.

О нравах того времени достаточно нелицеприятно сказал Н.И. Костомаров: «При князьях так называемого Рюрикова дома господствовало полное варварство. Они облагали русские народы данью и, до некоторой степени подчиняя их себе, объединяли; но их власть имела не государственные, а наезднические или разбойничьи черты. Они окружали себя дружиною, шайкою удальцов, жадных к грабежу и убийствам… Цель их была приобретение добычи… чем более можно было… брать, тем более брали; за эту дань бравшие ее не принимали на себя никаких обязательств оказывать какую-нибудь выгоду с своей стороны подданным».[1]

То есть во главе угла стояла добыча, ради которой князь и его дружина ходили в походы, убивали и гибли сами. В завоеванных землях велась целенаправленная политика по отстранению от власти родовых старейшин и князей, для чего в города и пригороды направлялись посадники с вооруженными отрядами, становившиеся как бы надзирателями и контролерами над местными «большими», «лучшими» людьми в сборе дани и виры. В целях дальнейшего ослабления влияния родовой знати в городах и пригородах постепенно вводились назначаемые княжьими мужами десятские и сотские, сохранявшие свою власть над горожанами как в военное, так и в мирное время.

И все-таки дружины первых киевских князей, несмотря на явные признаки разбойничьего сообщества, по мере усиления княжеской власти и укоренения ее на Русской земле приобретали все более цивилизованный характер, становились как бы кузницей кадров или инкубатором по выращиванию будущего дворянского сословия и его верхушки — боярства. Дружинники не только участвовали в воинских походах, — они были и ближайшими помощниками князя в мирное время.

Представители старшей дружины представляли князя в городах и пригородах, они же были его советниками при решении важных государственных вопросов вплоть до объявления войны и мира. Старшие дружинники — бояре — имели вооруженные отряды, младшие дружины, которые содержали за свой счет. Собственными земельными угодьями и поместьями до князя Владимира они не обладали, а следовательно, не были привязаны ни к земле Русской, ни к русскому народу. Подчинялись бояре только князю, на службу к которому они поступали по своей инициативе, так же свободно они могли отказаться от службы и возвратиться в родные земли или перейти к другому государю. Об этом достаточно убедительно свидетельствуют некоторые примеры: Аскольд и Дир ушли от Рюрика в Царьград, но зацепились в Киеве, младшая дружина Игоря предприняла в 913–914 годах самовольный набег на Каспийское побережье, а Святослав с дружиной решил оставить Киевскую землю и обосноваться на Дунае.

Власть князя зависела от силы и боеспособности его дружины, благополучие дружинников — от щедрости князя. Вместе они были силой, которая, казалось бы, могла ни с кем и ни с чем не считаться, однако это было совсем не так. По мере обрусения, а вернее, «ославянивания» у них появились и обязанности, выполнение которых обеспечивало то, что обеспечивали пастуху его стадо, а хлеборобу нива. А этим уже не манкируют. Князь, конечно, мог заниматься молодеческими утехами, но до поры до времени и после «дела», если хотел сохранить за собой источники дохода. Он «должен был княжить и владеть …думать о строе земском, о ратях, об уставе земском; вождь на войне, он был судьей во время мира: он наказывал преступников, его двор — место суда, его слуги — исполнители судебных приговоров; всякая перемена, всякий новый устав проистекали от него…». Князь Киевской Руси (начиная с Олега) уже не наемник (что с определенной натяжкой еще можно было бы сказать о Рюрике), а владетель земли, ее хозяин. И эта земля, эти «людишки» уже держат варяжского князя сильнее зова крови. Оставшиеся на Руси варяги постепенно ассимилировались, не оставив после себя какого бы то ни было заметного следа ни в культуре, ни в языке, ни в организации общества. Складывается впечатление, что им нечем было делиться. Если их детей еще можно назвать полуварягами, то внуки уже полноценные славяне. Хотя есть предположение, и достаточно весомое, что слова «русь» и «русские» пошли от них: варягов-руси.

Что же стало с коренным населением? С ильменскими славянами, кривичами, полянами, чудью, весью, северянами? Что стало с их старейшинами и князьями? Как изменились их быт и правовое положение? Прежде чем ответить на эти вопросы, мы должны отчетливо себе представлять, что имущественное расслоение древнеславянских родов уже сделало свое дело. Ко времени прихода варягов на Руси были земледельцы и ремесленники, купцы и охотники, вольные и рабы, богатые и бедные. Богатых и сильных называли «большими» или «лучшими» людьми, бедных и малоимущих — «молодшими» или «меньшими». И, конечно, старейшинами родов были представители богатых и сильных, тех, кто торговлей, воинской доблестью, трудолюбием или удачей смог скопить достаточно средств, чтобы умножить свои стада, увеличить личные земельные угодья и нанять для их обработки соплеменников — закупов (наймитов) и полных (обельных) холопов. Из числа «лучших» избирались и старославянские князья.

А если человек мог оказаться в экономической зависимости, если его могли продать или изгнать из рода, если кто-то становился старейшиной или князем, а мог быть и смещен со своей должности, значит, у наших пращуров задолго до прихода Рюрика существовало право. Право настолько разработанное, что почти полтора столетия, до Ярослава Мудрого, у князей дома Рюрика не возникало необходимости издавать какие бы то ни было систематизированные правила поведения, какие-то законы. Обычаев русской старины вполне хватало. Обычаем же был освящен и общинный способ землевладения, доставшийся от родоплеменных отношений. Рядовые члены рода или общины не обладали правом собственности на землю, ибо вся земля принадлежала общине, которая, заменив род, должна была заботиться о хлебе насущном для всех своих общинников: сильных и немощных, современников и будущих поколений. Так что общинник обладал только правом пользования землей, а также правом голоса на вече при решении общественно значимых вопросов.

Общины, первичные ячейки (государственного) устройства Русского государства, скрепляло еще и то, что изначально они выступали в роли самостоятельных и самодостаточных субъектов права. Община обкладывалась налогом, и она же несла ответственность за недоимку своих общинников. Община выставляла воев в княжеское ополчение, она же их вооружала и содержала. Община принимала на кормление княжих тиунов и дружинников во время полюдья, она же платила общую (дикую) виру за все совершенные на ее территории преступления, в случае когда виновные не были установлены или если они скрывались от правосудия. Вообще община выступала в роли коллективного сборщика дани, коллективного стражника или полицейского. Община, участвовавшая в войне, получала часть общей добычи или княжескую льготу за доблесть, в определенных случаях и денежную компенсацию за убийство одного из своих членов. Община защищала своих сообщинников, выступала их гарантом, в то же время она имела право и на санкции в отношении провинившихся, вплоть до выдачи виновного князю «на поток», а его дома «на разграбление». Также она могла изгнать виновного из общины.

Таким образом, несмотря на то что в условиях раннефеодального государства род утратил свое прежнее значение, присущая ему родовая круговая порука, родовая взаимовыручка, родовая сплоченность сохранились в сельской и отчасти в уличной общинах как гаранты выживаемости, гаранты автономности. Однако поколение общинников сильно отличалось от поколения «лучших». Их мнение при решении общественно значимых дел, по существу, никого не интересовало, да и как его обнародовать, это мнение, если в своем большинстве «молодшие» были экономически зависимы от этих самых «лучших», «больших» людей, если их жизненной целью было выживание, тогда как общинная старшина заботилась о преумножении своих богатств. Что она решит, то и будет. А на разобщенных, недовольных и несогласных всегда найдется управа в лице дворни этой общинной верхушки.

Теперь давайте посмотрим на то, как складывались отношения пришлых с ранее существовавшими племенными и межплеменными союзами древних славян. Принято считать: кто платит деньги, тот в подчинении, он подданный того, кому платит. Это не всегда так. Общеизвестно, что Византия платила и персам, и хазарам, и русичам, и печенегам, но разве она входила в состав Хазарского каганата или Персии? Византия просто откупалась от вымогателей (плати, а то город пожгу), не признавая ничьего суверенитета над собой. А сколько раз русские князья «покупали мир» у печенегов и половцев?

И разве не то же самое происходило, когда киевские князья почти сто лет «продавали мир» угличам, дулебам, хорватам и тиверцам? Придут с внушительной воинской силой, пожгут несколько сел для острастки, возьмут дань и уйдут восвояси до следующего полюдья. Конечно же, «судить по праву и рядить по ряду» в таких условиях Рюрикович не мог, да никто его об этом и не просил, ибо жили, судили и рядили насельники тех мест сами и по своим правилам-обычаям. В отдельных местах это самоуправление продолжалось вплоть до XII века. Так, в Галицкой земле болоховские князья (не Рюриковичи, а старославянские) оставались у власти почти до татаро-монгольского нашествия.

Периодические наезды княжеских дружин на племена (полюдье) можно назвать низшей степенью зависимости племен от киевского князя, мало чем отличающейся от разбойничьего набега.

Но была и другая, более высокая степень зависимости: князь мог себе позволить рассредоточить в покоренных землях своих дружинников с посадниками во главе, которые и дань собирали, и суд судили, а прежние «лучшие» люди для пользы дела поддерживали внутреннее самоуправление. В эти земли, считавшиеся великокняжеской собственностью, князь уже не ходил на полюдье, дань ему доставляли в определенное время и в определенные места. «Возить повозы» — так называлась эта процедура, за кажущейся простотой которой стояли глубинные процессы по разрушению племенных связей и низложению общеплеменных вождей. Места сбора дани — города — превратились в самостоятельные административно-территориальные единицы. С этого времени названия племен начинают исчезать из летописей и официальных документов и появляются земли Полоцкие, Смоленские, Ростовские, Черниговские — по названиям городов.

Однако наивысшим показателем господства киевского князя над покоренными племенами было их совместное с княжеской дружиной участие в военных походах на другие племена, другие народы. У участников этих походов непроизвольно зарождалось и крепло сознание собственной сопричастности к большому делу собирания земель русских.

А как же народ как субъект «общественного договора»? Неужто он, сохранив за собой какие-то права на внутреннее самоуправление, окончательно утратил суверенитет и уже не принимал никакого участия в делах государственных? Отнюдь нет, летописи говорят об обратном. Новгородцы и псковитяне решали вопросы о власти и князьях на вече, и это было их правом, в Киеве же и других городах это «патриархальное» право реализовывалось чаще в стихийных выступлениях или в процессе организованных народных бунтов, и достаточно долго. Если до рыцарственного Святослава вопросы престолонаследия, кажется, не вызывали сомнения, то после его гибели в 972 году, когда его старшему сыну Ярополку едва исполнилось 11 лет, а Владимиру и Олегу и того меньше (9–10 лет), началась первая кровавая тяжба за Киев. Исход этой борьбы в основном зависел от княжеского окружения (жесткий и последовательный Добрыня, с одной стороны, и коварный предатель Блуд — с другой), исход же аналогичной борьбы после смерти Святого Владимира (1015 г.) находился в руках народа. Киевляне уже с полным сознанием своих исконных прав заявляют «хотим» или «не хотим». Именно по воле киевлян из темницы был освобожден «сын двоих отцов» Святополк, получивший впоследствии прозвище Окаянный, и возведен на великое княжение. То же самое произошло и в 1067 году: когда на место свергнутого ими Изяслава, сына Ярославова, внука Владимирова, был посажен правнук Святого Владимира Всеслав Полоцкий. Киевляне же по собственной инициативе изгнали из Киева неугодных им польских союзников Святополка (1018 г.) и Изяслава Ярославича (1069 г.). Аналогичные события происходили в Чернигове, Полоцке, не говоря уже о Тмутаракани.

Но как бы мы ни восхищались участием наших предков в решении вышеупомянутых государственных дел, мы все-таки вынуждены согласиться, что делалось это уже не легитимно и не законно, а действия эти в любой момент могли быть квалифицированы как бунт, мятеж, измена, что признать их таковыми мешала лишь живая народная память о недавнем народоправстве и всевластии веча, на котором могли судить «и подлого, и главного». Этой живучестью древних традиций, видимо, объясняются и частые упоминания в повествованиях о жизнедеятельности первых христианских князей киевских их советы с церковными архиереями и… городскими старейшинами. Вот именно: старейшинами — будущим всесильным боярством, которое при совпадении взглядов и интересов выдавало князю свой «одобрямс», а при несовпадении — подзуживало толпу через своих клевретов на неповиновение и бунт.

Ничего нет странного в том, что приход Рюрика на Русь и его борьба за власть и добычу совпали по времени и с началом борьбы за души людей. Языческая Киевская Русь, вышедшая на мировую арену, практически сразу же столкнулась с активной позицией христианской Византии, основавшей к тому времени множество церквей в греческих городах на побережье Крымского полуострова в надежде вовлечь под сень православия неофитов из числа представителей набиравших силу северных племен, часто и подолгу гостивших в Константинополе по своим торговым делам либо нанимавшихся на службу в дворцовую стражу или экспедиционные корпуса. Делалось это по той простой причине, что в те времена еще считалось: приобщение к христианству жителей какого-либо государства или крещение государственного деятеля автоматически превращало их не просто в единомышленников, а в подданных византийского императора, игравшего ключевую роль в делах Восточной христианской церкви. Новообращенный христианин в результате крещения приобретал духовного отца в лице крестившего его священника или мирянина, прельстившего новой религией, и «второе гражданство», не позволявшее ему вредить своему второму отечеству в силу принятия на себя библейских заповедей: «не убий», «не укради», «не возжелай…». (Справедливости ради нужно признать, что и Московская Русь многие годы спустя таким образом «замиряла» новые подъясачные народы Поволжья, Урала и Сибири, причем небезуспешно.) Так вот, первое же соприкосновение еще даже не Киевской Руси, а всего лишь варяжско-киевской дружины Аскольда в 860 году, сопровождаемое «небесными знамениями», завершилось крещением Аскольда и командированием в Киев первого митрополита болгарина Михаила. Чем завершилась его миссия — неизвестно, но, думается, без дела ни он, ни его помощники в Киеве не сидели, так как приобщение князя к православию, нужно полагать, дало серьезный толчок к переезду в перспективный во многих отношениях Киев крещеных варягов, давно освоивших константинопольский рынок труда, и православных хазар. Иными словами, христианство появилось на Руси как вера чужеземцев-наемников и купцов. Что же касается славяно-русов, то, как это ни прискорбно, но в Византии в те времена они появлялись либо в качестве «солдат удачи», либо в качестве рабов. О наличии в Константинополе относительно постоянных русских колоний исторические источники умалчивают.

Захват Киева Олегом в 882 году, видимо, мало что изменил в отношениях восточно-славянского язычества, православия и язычества скандинавского. Последнее вообще никак не влияло на религиозную ситуацию. Ни летописи, ни изустные предания ничего не говорят об агрессивности варяжских небесных покровителей. Они являлись только их богами, и до других племен им дела не было. Странно, но практически так же индифферентно вели себя и служители восточно-европейских кумиров, не оставившие потомкам не то что имен, но и следов своей деятельности. Видимо, как и варяжские волхвы и кудесники, наши древние священнослужители довольствовались лишь немногочисленной паствой, охраняя и оберегая ее и не допуская к своим святилищам иноплеменников во избежание осквернения, что могло лишить племя небесного покровителя и навлечь его кару. Но вот христианская составляющая религиозной палитры Руси все отчетливее и отчетливее проявлялась в зарождавшемся древнерусском государстве. Во времена Олега, Игоря, Ольги варяги, прошедшие «византийскую школу» и принявшие там христианство, все плотнее обступают великокняжеский стол, а греко-болгарское духовенство все смелее проповедует новое учение, обращая в свою веру и наиболее просвещенных славян.

О легитимности христианства на Руси и роли христиан в решении государственных вопросов говорит хотя бы такой исторический факт, как принесение присяги при подписании договора с Византией в 944 году представителями «деловых кругов» Киева и частью старшей дружины князя Игоря в православном храме Святого Ильи на Подоле.

Находившаяся в большой зависимости от существенно христианизированной варяжской дружины Ольга, тяготившаяся этим обстоятельством, начала свое регентское правление убежденной язычницей, о чем красноречиво свидетельствует ее кровавая месть древлянам за смерть мужа. Месть многоэпизодная, растянувшаяся на несколько месяцев, вряд ли может быть отнесена к действиям, совершенным в состоянии аффекта. Положа руку на сердце мы должны признать, что это были сознательные и прочувствованные злодеяния, не совместимые с христианским мировоззрением и христианским человеколюбием. Однако после этого кровопролития с Ольгой что-то происходит. По прошествии года (в 946 г.) она находит возможность совершить рискованный и длительный поход в Константинополь, где принимает крещение. Князю Святославу к тому времени исполнилось лишь четыре года. Между тем, спасая душу, княгиня Ольга с ужасом сознает, что, принимая христианство из рук византийского императора, она тем самым признает его сюзереном над собой и Киевской Русью, а следовательно, совершает государственную измену. В подтверждение этого Константин, отпуская Ольгу на Русь, обязывает ее как своего вассала прислать ему войска и богатые подарки в качестве дани. Однако Ольга по здравом размышлении приходит к соломонову решению, распределив: «богу — богово, кесарю — кесарево». Приняв христианство (сделав шаг по спасению своей души) и пригласив священников (дав аналогичную возможность и другим русичам), она не стала форсировать крещение всех своих подданных, опасаясь народных волнений, и отказалась следовать в фарватере политики Константинополя, не говоря уже о том, чтобы признать свою вассальную зависимость. Пятнадцать лет, по свидетельству летописцев, после этого православие, оберегаемое Ольгой, беспрепятственно внедрялось в жизнь Киевской Руси. Не препятствовал его распространению и Святослав до тех пор, пока не вступил в военное противостояние с Византией. С этого времени он воспринимает киевских христиан как «пятую колонну» империи, а поэтому запрещает открытое отправление православных обрядов. Некоторые авторы высказывают достаточно обоснованное предположение, что и Ольга была вынуждена притворно отречься от православия. Но прежде она предприняла еще одну попытку сохранить христианство на Руси, но уже под патронажем католиков германского короля Оттона I. Однако прибывший по ее просьбе в 962 году епископ Адальберт был изгнан языческим боярством Киева. С этого времени Ольга становится тайной христианкой, не оставляющей надежды приобщить к этому учению и своих внуков. Как покажет будущее, больше других воспринял бабкину науку старший сын Святослава Ярополк.

Есть предположение, что не доживший до своего тридцатилетия Святослав стал жертвой религиозной войны, им же и развязанной. Дело в том, что на протяжении четырех-пяти лет (967–971 гг.) он со своей, преимущественно языческой дружиной в долине Дуная вел активные боевые действия, желая обосноваться там навсегда. Чаша весов склонялась то в пользу Святослава, то в пользу Византии. Болгары же занимали выжидательную позицию, воюя то на одной, то на другой стороне. В конечном итоге дружина Святослава потерпела поражение. По условиям договора с византийским императором Цимисхием, ей предписано было возвратиться на Русь. В поражении Святослав обвинил христиан, воевавших с ним бок о бок.

Еще из школьного учебника по истории СССР мы знаем, что по дороге на родину Святослав остановился перед Днепровскими порогами на острове Березань, где устроил разборки со своими религиозными противниками. По сведениям Иоакимовской летописи, все христиане его войска были казнены. Ту же участь разделил и единственный двоюродный брат князя — Глеб (Улеб). В Киев послали гонцов с приказом «храмы христиан разорити и сожещи» и вестью, что сам он «вскоре поиде, хотя все христианы изгубить». Что произошло дальше, известно: из черепа убитого князя печенеги сделали чашу для вина. Но вот кто подговорил их на это нападение? История долго обвиняла Византию, вероятно и справедливо, но в свете осмысления причин и последствий развязанной Святославом братоубийственной войны не менее правдоподобной версией может быть и «наущение» киевлян, благо за два года до этих событий один из печенежских князей побратался с киевским воеводой Претичем, христианином.

Не менее трагично складывалась и последующая история. После гибели Святослава киевский стол занял одиннадцатилетний Ярополк, воспитанный княгиней Ольгой в христианских традициях. О первых годах его княжения мало что известно. Мы знаем лишь, что руководителем его дружины был неувядающий Свенельд — воевода и Игоря, и Ольги, и Святослава, тот, кто через несколько лет понудит шестнадцатилетнего князя пойти войной на пятнадцатилетнего брата Олега Древлянского, якобы виновного в смерти Люта, сына воеводы. В ходе этой войны дружина Олега была разбита, а сам он погиб, раздавленный телами людей и лошадей, свалившихся в ров при поспешном (если не сказать паническом) отступлении. Слезы Ярополка над телом брата и его вопль: «Ты этого хотел?», обращенный к Свенельду, не свидетельствуют ли они об истинном виновнике трагедии?

Существует достаточно убедительная версия о религиозной подоплеке противоборства Ярополка и Владимира. Будущий креститель Руси, равноапостольный Владимир, воспитанный с малых лет ярким представителем древнеславянского княжья, братом своей матери, Добрыней, был язычником, а Ярополк христианином, поэтому и действовали братья по-разному. Ярополк старался избегать насилия и кровопролития, верил клятвам брата, притворным речам своих приближенных, за что и поплатился жизнью. Владимир ради личной власти заложил традицию приводить на Русскую землю иноплеменников, безжалостно истреблявших русичей, клятвопреступничал, подкупал наемных убийц, а в итоге коварно заманил в ловушку брата и убил его руками тех же варягов. А что он сотворил с Рогнедой, отдавшей предпочтение его брату-христианину? Владимир обесчестил девушку в присутствии родителей и братьев, а затем на ее глазах убил их. Притворно он, захватив Полоцкое княжество, женился на Рогнеде и причислил ее к своему многочисленному гарему. Однако, справедливости ради, мы не должны забывать, что развязка эта наступила где-то в 978–980 годах, когда Ярополку не исполнилось и 20 лет, а Владимиру было и того меньше. В этой связи возникает вопрос: можно ли во всех этих грехах винить княжичей? Вряд ли они без помощи своих ближайших советников, своих идейных вдохновителей могли спланировать и осуществить подобные злодеяния. Не на Свенельде ли и Добрыне с их подручными лежит большая, если не львиная, доля вины за происшедшее? Увы, доказательный ответ на эти вопросы мы вряд ли уже получим.

Итак, князь Ярополк убит, Владимир занимает киевский стол и, поддерживаемый многочисленными сторонниками язычества Северной Руси, выпроваживает начавшую бесчинствовать наемную варяжскую дружину в Константинополь, не заплатив ей за оказанную услугу. Русь остается языческой с четко обозначенным пантеоном языческих богов, установленным Владимиром возле своего дворца. Но в этом пантеоне мы уже не видим Рода — небесного родоначальника и покровителя родоплеменных отношений восточных славян, нет там и Волоса — Велеса, «скотьего» бога, дающего достаток во всем, нет Лады и Леля — покровителей брака и семьи. Они как бы отходят на второй план, а на первый — выступает Перун, олицетворяющий огонь, громы небесные и покровительство князю-воину.

Надо полагать, что у подобного состава пантеона богов князя Владимира была и еще одна подоплека. По всей видимости, Владимир, в противовес наступающему христианству, хотел дать свое, языческое, прочтение христианским ценностям, вооружить волхвов в их богословских спорах с православными проповедниками, — мол, а чем мы хуже: у вас есть Бог-отец Саваоф, а у нас — Бог-отец Стрибог (Сварог), у вас есть Бог-сын Христос, а у нас — Бог-сын Дажбог, у вас — Матерь Божия, а у нас — Макошь. А то, что верховным божеством является Перун, должно было, вероятно, символизировать мощь русского князя — Красного Солнышка и верховенство Перуна над другими богами Киевской Руси и богами пока еще не покоренных народов, ибо под его покровительством велись успешные боевые действия с Волжской Болгарией и были одержаны победы над хазарами, с его помощью русские воины на равных сражались с воинами христианской Византии.

Эта языческая реформа Владимира на фоне усиления великокняжеской власти прошла относительно мирно. Если и были недовольные, то летописи о них умалчивают.

Однако скорое будущее показало, что Владимир и его языческие вдохновители действовали поспешно и в значительной степени самонадеянно. Дело в том, что, по мере расширения деловых и культурных связей с Византией, влияние православия на Руси возрастало. Киев, просвещенный мировыми религиями, шагнул далеко вперед из первобытной дикости язычества и ему все труднее и труднее удавалось находить общий язык с другими подвластными племенами. В несостоятельности язычества Владимир сам убедился в ходе столкновений его дружины с войсками католических государств Центральной Европы (981 г.), мусульманской Волжской Болгарией (987 г.). Влияли на князя также и рассказы киевских христиан, хорошо осведомленных в православных обрядах и христианском учении. Как гласит предание, окончательный приговор языческой Руси прозвучал из уст Добрыни после того, как он, осмотрев пленных болгар и увидев их экипировку, сказал Владимиру: «Такие не будут нам давать дани: они все в сапогах; пойдем искать лапотников». То есть в иерархии народов Европы даже такой убежденный сторонник старых порядков отводил славяно-русам всего лишь предпоследнее место. Был ли «тендер» на религию для русского народа, как это описывают летописи, или не было, мы уже никогда не узнаем, но Владимир в конечном итоге склонил свой выбор в пользу православия, уже завоевавшего умы многих киевлян. Однако князь, судя по его поступкам, не захотел получать крещение от константинопольских патриархов, что означало бы их духовную победу и благодеяние. Такое воцерковление Руси, как мы уже знаем, автоматически поставило бы ее в вассальную зависимость от византийских императоров, а это Русь, уже познавшая горькую участь данника Хазарского каганата, вряд ли бы приняла без сопротивления. Поэтому Владимир замыслил приобрести новую религию способом, отвечающим духу того времени. Он решил завоевать православие в качестве военного трофея.

В историографии утвердилось мнение, что сначала Владимир взял приступом Корсунь, предварительно дав обет, что окрестится, если ему покорится эта крепость. Затем он, угрожая аналогичной участью Константинополю, принудил братьев-императоров Василия и Константина отдать ему в жены их сестру Анну. В ожидании невесты князь ослеп, но, приняв крещение, прозрел. После бракосочетания Владимир возвратился в Киев, крестил своих детей и приближенных. По их примеру киевляне в массовом порядке и добровольно приняли «Иордань». Добровольность объяснялась тем, что к такому шагу они шли уже более ста лет, начиная с Аскольда, и еще неизвестно, кто кого крестил: Владимир их или они Владимира.

Но есть и другие свидетельства, утверждающие, что крещение князя и крещение киевлян произошло за два года до взятия Корсуни, и это лишний раз дает нам основание утвердиться в предположении, что Владимир уже тогда, принимая крещение, создавал Русскую православную церковь, максимально независимую от константинопольских патриархов. Замысел этот довел до конца Ярослав Мудрый: в 1051 году, он поставил митрополитом в Киеве первого русского священника Илариона, автора Слова о законе и благодати.

Однако, приняв православие, Владимир, его окружение, киевляне руководствовались пока только внешней атрибутикой новой религии, их привлекали торжественность божественной литургии, возможность приобщиться к величию общепризнанного имперского сознания. Они также отказались от кровавых жертвоприношений. Но осознание величия духовной чистоты, божественного спасения для жизни вечной придет позже и не ко всем. Выбор одного был одновременно и отрицанием другого. Русичи не приняли папского сатанизма и разврата, царивших тогда в Риме, мусульманских запретов на еду и питье, традиционных для Руси, иудейской богоизбранности, низводящей до уровня скота все другие народы.

Вместе с тем не все земли были готовы к принятию христианства. Новгородцев, в частности, в том же 988 году, как гласит предание, «Путята крестил мечом, а Добрыня — огнем». Близкий к Киеву Чернигов был крещен в 992 году, а Смоленск, лежащий на пути «из варяг в греки», — лишь в 1013-м. Прочие же славянские племена, утверждает Л.Н. Гумилев, как подчиненные киевскому князю (кривичи, радимичи), так и сохранившие независимость (вятичи), еще долго удерживали привычное мировоззрение. Времена бесспорного преобладания христианства над языческими культами наступили только в XII веке.

Что же дало Руси принятие христианства?

Считается, что первым результатом этого судьбоносного шага был внешнеполитический эффект, обеспечивший освобождение Руси от первобытного варварства и ее вхождение в число стран, приобщенных к мировой религии и общепризнанной цивилизации, а через это и установление более доверительных отношений с другими христианскими монархами, вплоть до заключения династических браков. Кроме того, принадлежность к одной церкви в определенной степени гарантировала еще относительную взаимную безопасность и союзнические отношения в случае войны. Впрочем, больше всего от нашего крещения выиграла Византия, ранее неоднократно подвергавшаяся набегам русов.

Не менее грандиозные надежды возлагал Владимир на православие и во внутренней политике. Вопросы личной власти постоянно занимали его, ему было архиважно узаконить свое право на киевский стол не посредством грубой воинской силы и братоубийства, не с помощью деревянного истукана, позаимствованного то ли у варягов, то ли у балтийских племен, а с помощью мировой религии, Бога-Вседержителя, Создателя всего сущего на земле. Эта задача, как заводная пружина часового механизма, привела в движение маятник, десятки колесиков и шестеренок. Понадобилось создание церковной организации в подвластных князю городах и пригородах. Но как организовать епархию, если нет священников? Пришлось отбирать способных детей и юношей и отдавать их в обучение греческим и болгарским церковникам. В результате через какое-то время на Руси появились свои грамотные, образованные люди, заложившие начало древнерусской культуры слова и духа.

Но не духом единым… Понадобились земли, церковные сооружения и утварь, рабочие руки. Появились экономически зависимые от церкви люди, новый вид феодальных отношений.

В области прав человека (по терминологии ХХ века) православие в истории народа означало решительный шаг вперед. И прежде всего потому, что выступало против порабощения свободных людей, продажи крещеных рабов и вообще спекуляции живым товаром. Всеми доступными средствами церковь способствовала выходу рабов на свободу, охраняла от принудительного выкупа женщин, запрещала брать плату за освобождение малолетних.

В то же время появление церковных приходов на селе подтолкнуло к ликвидации остатков родового строя. В итоге христианство помогало укреплению русской государственности, усилению власти князей, светских и церковных феодалов, способствовало развитию культуры и просвещения, притупляя классовую борьбу и закрепляя в сознании людей представление о божественной воле, управляющей миром.

Понимание же того, что Русь крестилась ради спасения для жизни в Царствии Небесном, придет значительно позже и для немногих избранных, способных осознать, что праведная жизнь — более высокая ценность, чем успех в делах, культура ума и политическая свобода. Еще впереди и первые мученики за веру, и первые пустынножительствующие молитвенники за русский народ, и духовные пастыри, и Третий Рим.

А пока Владимир, не хуже других понимавший, что «на Бога надейся, а сам не плошай», сразу же после крещения приступил к укреплению южных границ своего княжества, чтобы защитить их от печенегов и других непрошеных гостей. Он строит города и пограничные заставы по Десне, Остру, Трубежу, Суле, Стугне, огораживает земли частоколом и земляными валами, рассаживает своих сыновей по городам Киевской Руси, подминая под себя населяющие ее племена и народы. Всеми этими мероприятиями Владимир способствовал будущему величию единого централизованного государства.

Итак, резюмируя события времен первых Рюриковичей от «призвания» до крещения, можно с уверенностью сказать о последовательном, мягком переходе внутриродовых отношений к отношениям внутриобщинным с четкой территориальной привязкой, отношениям, основанным уже не столько на родстве, сколько на совместном компактном проживании. Причем меньше всего изменялось положение низов, они как были «молодшими», так ими и остались, ну разве что рабство ослабло да пряником поманили — Царствием Небесным: если будут себя хорошо вести и не будут особо уклоняться от новых поборов — на князя с дружиной и церковь с причтом. На внутреннее управление родом-общиной, исправно платившей дань, князь и не посягал. Его вполне устраивал существовавший порядок. Но вот если дань не поступала, то родоплеменную верхушку ожидали серьезные испытания, хотя «не сразу» и «не всех». «Не сразу» потому, что князь не везде мог держать свои гарнизоны, а следовательно, вынужден был временно считаться со старейшинами не до конца «примученных» племен; а «не всех» — вследствие того, что часть родовой знати (нужно полагать — значительная часть), чувствуя бесполезность сопротивления, шла в услужение к князю; старейшины и племенные вожди становились его подручными, тиунами, сотскими, тысяцкими. Этим самым они не только сохраняли свое экономическое положение, но и приобретали расположение князя. От этих «перестроившихся» берет свое начало некоторое число боярских родов Древней Руси.

Княжеская дружина продолжала выполнять роль инкубатора, в котором выводились и воспитывались верные слуги, храбрые воины, умелые чиновники, бояре и царедворцы. Но такая участь ждала только тех, кому удавалось проявить себя — им и золотая гривна на шею, и мягкая рухлядишка, и земелька с холопами и челядинцами. Неудачник, ленивый и трусливый либо катился дальше вниз по Днепру, либо так и прозябал в молодшей дружине.

Князья же, начиная с Олега, чувствовали и вели себя уже не как наемники, — сначала как победители славян, а потом уже и как законные владельцы их земель.

Женитьба Владимира на сестре византийских императоров должна была уравнять его с другими монархами Европы, а принятие христианства — окончательно узаконить его права на киевский стол, как помазанника Божия.

В начальный период существования государственности на Руси проблем с престолонаследием и преемственностью княжеской власти в общем-то не существовало. Из рук умирающего Рюрика бразды правления перехватил брат его жены Олег, официально считавшийся опекуном малолетнего Игоря, княжить которому довелось только после смерти своего властолюбивого дядюшки. После бесславной гибели Игоря во главе княжества некоторое время находилась его вдова, опекун малолетнего князя Святослава, — княгиня Ольга, передавшая власть своему сыну по достижении им семнадцатилетнего возраста. Осложнения начались со Святославичей, развязавших по наущению своих советчиков братоубийственную войну, победителем из которой вышел Владимир, рожденный от рабыни — ключницы Малуши. Эта распря, но уже в более крупных масштабах, продолжалась при его детях и завершилась катастрофически: потомство десяти из двенадцати Владимировичей пресеклось. Единственным правителем и владельцем Руси стал Ярослав — после него, кстати, на столетия прерывается существование целой и неделимой Руси. Причина этой трагедии заключалась в том, что князья, пришедшие на смену родоплеменным вождям, руководствовались древним порядком наследования родового старшинства, свойственным как восточным, так и западным славянам, что косвенно подтверждает славянское происхождение Рюрика.

Напомним, что род тогда состоял из отца, сыновей, внуков и т. д. Когда умирал отец, его место занимал старший сын, который становился «заместо отца» своим младшим братьям, а его собственные дети превращались как бы в младших братьев дядьев своих. Таким образом, у них появлялась гипотетическая возможность достигнуть физического старшинства и возглавить род. После смерти старшего брата «отцом рода» делался следующий по возрасту брат. Его сыновья, в свою очередь, как и сыновья старшего брата, переходили в разряд братьев дядьев своих и выстраивались в своеобразную очередь на старшинство в роде. Но если кто-то из братьев умирал при жизни своего отца, то дети его так и оставались в положении племянников и внуков и уже никогда не могли претендовать на старшинство при живых дядьях и живых двоюродных братьях. Такой порядок и был положен в основу киевского престолонаследия. Сирот этих, без вины виноватых княжичей, называли изгоями, и их будущее целиком зависело от воли великого князя или съезда князей, которые выделяли им «для прокорма» особые волости. За счет этих отчин существовали все последующие поколения изгоя. Наследовать другим князьям изгой и его потомки не могли. Первым таким изгоем стал Брячислав Изяславич, внук Владимира Святого, получивший наследственное Полоцкое княжество. Потом появились и другие «изгойские волости»: Галицкая, Рязанская, Туровская, Муромская.

Бывало и так, что изгой по воле своих дядьев не получал особой волости, а следовательно, и источников существования, в связи с чем он разворачивал «подковерную», а потом и вооруженную борьбу за свои права, но с этим мы познакомимся чуть позже.

Тем временем Киевское княжество, кроме изгойских волостей, продолжало оставаться во власти князя-отца и членов его рода, не исключенных из очереди на старшинство. Правда, сперва члены рода были всего лишь подручниками князя и выполняли его поручения по управлению землями вместо прежних посадников из числа старших дружинников. Началось это родовое посадничество при Святославе, когда он, отъезжая в Болгарию, рассадил своих малолетних детей по волостям: Ярополка — в Киеве, Олега — в Древлянской земле, Владимира — в Новгороде. Эту же практику продолжали Владимир и Ярослав.

Характерно, что распределение волостей имело четкую иерархию. Владимир, к примеру, так рассадил своих детей: в Новгород был отправлен Вышеслав (сын варяжской (?) жены), в Полоцк — Изяслав (первый сын Рогнеды), в Туров — Святополк (сын двух отцов), в Ростов — Ярослав (второй сын Рогнеды). Всеволод (третий сын Рогнеды) получил Владимир-Волынский, Святослав и Мстислав (сыновья (?) чехини) — земли Древлянскую и Тмутараканскую, Станислав и Судислав (сыновья наложниц) соответственно — Смоленск и Псков, Борис и Глеб (сыновья (?) царевны Анны) были отправлены на княжение в Муром и Суздаль. Как видим, старшие сыновья посажены в старшие города, младшие сыновья — в младшие. Освобождается старший город — в него из младшего города переходит следующий по возрасту княжич, уступая младшему брату свою прежнюю волость.

Одним из рекордсменов таких перемещений был наиболее последовательный приверженец лествичного порядка восхождения к власти Владимир Мономах, прошедший «обкатку» на Ростове, Смоленске, Владимире-Волынском, Чернигове, Переяславле, дважды уступавший право на великое, а потом и черниговское княжение своим старшим братьям.

Но таких справедливых и принципиальных поборников старины в истории Киевской Руси было не много. Преобладали алчные, властолюбивые, коварные. За примерами далеко ходить не нужно.

Святой равноапостольный Владимир пришел к власти на «штыках» наемников и через убийство своего старшего брата; будущий святой благоверный князь Ярослав, почувствовав слабину престарелого отца, сначала отказался платить ему дань, а потом, также через кровь старшего брата, сел в Киеве. К счастью для Руси, оба они, повоевав год-другой с братьями и сев на стол, восстанавливали былое единство Руси, да еще находили возможность присоединять к ней новые земли. Однако отношение Ярослава Мудрого к подвластным ему землям как к своим собственным поместьям и желание облагодетельствовать всех своих детей сыграли с ним (а вернее, с Киевской Русью) злую шутку. Умирая в 1054 году, он разделил княжество между своими сыновьями, что было расценено ими и их потомками как передача в наследуемую собственность частей бывшего единого княжества.

Первые десять лет весь княжеский род оставался доволен таким разделом и Изяслав Ярославич достаточно успешно выполнял роль «заместо отца». Скандал в «святом семействе» учинил сын старшего Ярославича Ростислав Владимирович, обделенный волостью и сбежавший в 1064 году в Тмутаракань (через два года он там будет отравлен); потом возжелал больше волостей и больше доходов Всеслав Полоцкий, умудрившийся даже посидеть на киевском престоле зимой 1068/69 года.

В 1073 году неразрешимые противоречия возникают среди Ярославичей. Святослав и Всеволод изгоняют из Киева своего старшего брата (опять старшего!), и великим князем становится Святослав. Но особенно кровавые события происходят в 1076 году после смерти Святослава: его братья (ранее изгнанный Изяслав и Всеволод), объединившись, обратили в изгоев пятерых сыновей Святослава, самым известным из которых был Олег, заложивший династию Ольговичей.

В эту свару вмешались также сыновья вышеупомянутого Ростислава и внук Ярослава Мудрого Давид Игоревич. Увы, участники этих событий задействовали в усобице все допустимые и недопустимые средства: в ход были пущены и яд, и наемные убийцы, и подкуп, и предательство. Вместо прежних варягов князья призывали на Русь поляков, венгров, косогов, половцев. Попытались втянуть в эту войну и немцев, и Папу Римского под обещание подчиниться и германскому императору, и апостольскому престолу (Изяслав Ярославич). Все это лишний раз говорит, конечно, не о государственных устремлениях князей, а об их личных корыстных интересах, это не забота об участи народа (селян и горожан), а, наоборот, пренебрежение интересами народа, это бесчеловечное отношение к людям, ибо война — всегда кровь, насилие, грабеж, полон.

Во всей этой ситуации только некоторым из князей удавалось быть заботливым хозяином своей волости, радеть за общие интересы земли Русской, стремиться защитить не только собственную казну, но и «челядина» со «скотиной». К таким исключениям, счастливым для Руси, по праву относятся Владимир Мономах и его сын Мстислав. Именно Мономаху удалось на время приостановить междоусобицу своих братьев и внести в их отношения некий порядок или, как тогда говорили, ряд. И первое, что он сделал, — так это отказался в 1093 году от киевского стола, принадлежащего ему по сумме свершенных им подвигов во славу земли Русской, в пользу своего двоюродного брата Святополка II, а в следующем году, дабы не проливать крови православных людей и «не хвалиться поганым», пошел на очередную уступку — отдал Чернигов Олегу Святославичу, приведшему на Русь половецкие полки. Тем не менее Владимир, оставаясь в тени, продолжал быть самым заслуженным и самым авторитетным князем на Руси. Это ему, еще при власти Святополка II, удалось замирить прежних изгоев Святославичей (Олега, Давида и Ярослава): в ходе их борьбы за наследство погибли в 1078 году киевский князь Изяслав Ярославич и внук Ярослава Мудрого Борис Вячеславич, а в 1096 году — и сын самого Владимира Мономаха Изяслав. Тем самым он избавил тысячи дружинников и горожан от гибели, а десятки и сотни сел и городов от сожжения. На Любечском съезде князей в 1097 году было единогласно принято решение об отчинном праве, т. е. праве сыновей наследовать то, чем владел их отец. Таким образом, Мономах положил конец борьбе за передел Ярославова наследства между его внуками. Каждый из них сел в свою вотчину, где его суверенные права ограничивались лишь совестью да боязнью гнева Божьего, а также номинальным старшинством киевского князя, кровным родством с другими удельными князьями, существовавшими между ними договорами, скрепленными крестоцелованием, да православными епархиями, подчинявшимися киевскому митрополиту. А с другой стороны, Владимир продолжил начатое Ярославом Мудрым дробление Киевской Руси на волости и уделы.

Еще одним знаковым решением съезда князей (1100 г.), инициированного Мономахом, было наказание Давида Игоревича (внука Ярослава I), виновного в ослеплении Василька Ростиславича, сразу после Любечского съезда, захвате его городов, а также в междоусобных войнах, в том числе и с самим князем киевским, в ходе одной из которых был убит сын последнего Мстислав Святополчич. Правда, наказание это было сведено всего лишь к переводу виновника трагедии из большой волости в малую (из Владимира-Волынского в Дорогобуж). Мягкость наказания объясняется тем, что уже в те времена личность каждого члена княжеской семьи являлась священной и неприкосновенной, что недвусмысленно закреплялось формулой: «Боярин за преступление платит головой, а князь — волостью». Тем не менее прецедент был создан.

Силой своего авторитета и авторитетом силы Мономах поддерживал порядок на Руси и во времена своего киевского княжения (1113–1125 гг.). Правда, занял он этот стол в нарушение лествичного права — раньше более старшей ветви Ярославичей князей Черниговских, но они были обязаны ему за участие в их судьбе на Любечском съезде. Сыграли свою роль и смута, поднятая в Киеве после смерти Святополка II, и призыв киевского веча: «Ступай, князь, на стол отцовский и дедовский». Призыв подкреплялся угрозами: если он не придет, то мятеж может разрастись, и «тогда ты, князь, дашь Богу ответ, если монастыри разграбят». Делать было нечего, да и Святославичи о своих правах на Киев открыто заявлять постеснялись. Пришлось принимать бремя власти.

Владимир Мономах был князем добрым, берег землю Русскую да и людей русских со временем беречь научился, поэтому княжение его запомнилось весьма успешной защитой русских земель от половцев. Защищался он по-разному: приходилось и «мир покупать», и половчанок брать в жены своим сыновьям, и ратиться, отбивая нападения и совершая глубокие рейды вплоть до Дона. Увы, но смуты между князьями не прекращались. Пришлось великому князю усмирять зарвавшегося Глеба Всеславича Минского, что завершилось его пленением и уводом в Киев, где Глеб Всеславич вскоре и умер (1120 г.). Потом была пря с племянником Ярославом Святополчичем, начавшаяся то ли из-за его неправильного отношения к жене своей, внучке Владимира Мономаха, то ли из-за его пропольских настроений. Закончилось все изгнанием Ярослава и смертью его при сомнительных обстоятельствах.

Но… как в том, так и в другом случае земли возмутителей спокойствия киевский князь взял под себя.

Достойными продолжателями государствообразующих трудов Мономаха стали и его сыновья Мстислав (1125–1132 гг.) и Ярополк (1132–1139 гг.). Однако если первый являлся чуть ли не двойником отца своего, то княжение второго (бездетного) было изначально обречено на смуты из-за несправедливого распределения волостей в пользу сыновей Мстислава, за этим явно просматривалась попытка установить прямое наследование княжеского стола от отца к сыну, а это ущемляло интересы младших братьев и племянников. Началась распря, которой не преминули воспользоваться набиравшие силу черниговские князья, потомки Святослава Ярославича. Бесконечные стычки то из-за Курска и земель по Сейму, то из-за Великого Новгорода серьезно ослабили Мономаховичей. В результате всех этих неурядиц Киев после смерти Ярополка (1139 г.) достается черниговским князьям. Великим князем становится Всеволод Ольгович, внук Святослава Ярославича, наделенный от природы выдающимися качествами воина и дипломата, но напрочь лишенный таких достоинств, как братолюбие и забота о смердах. Все княжение его — это беспрерывное стравливание одних с другими, подкуп третьих и манипулирование интересами всего княжеского рода.

Времена правления Мономаха и Мстислава можно по праву назвать золотым веком Киевской Руси, а вот княжение Ярополка — это уже ее увядание. Приход же Всеволода Ольговича положил начало череде новых междоусобных войн, окончательно разрушивших физическое и духовное единство русских земель. Однако прежде чем приступить к констатации трагических событий и фактов, следует зафиксировать для памяти то, чего Руси удалось добиться за эти двести пятьдесят лет — от Рюрика до Мстислава Великого, схематично показать, какой славный путь она прошла, какие великие свершения выпали на долю новорожденной нации, вобравшей в себя плюсы и минусы древних народов южных степей, угро-финнов, восточных славян, варягов-руси, какое великое (не побоимся этого эпитета) государство было создано Промыслом Божьим, отвагой князей, доблестью их дружинников и трудолюбием народа.

Итак, за это время наши предки, имевшие твердо устоявшиеся правила и обычаи родоплеменного общежития, приобретя князей, вышли на мировую арену как самостоятельный и весьма авторитетный участник международных отношений. Ранее разобщенные племена полян, древлян, вятичей, дреговичей, кривичей, лютичей и др., будучи скрепленными княжеской властью и православной церковью, стали ощущать себя единым народом, способным, с одной стороны, к мирному сосуществованию с угро-финскими племенами, а с другой — к достойному отпору кочевым ордам степняков и германо-скандинавской экспансии. Более того, гармоничное сочетание профессиональной армии (княжеские дружины) и ополчения (земское войско) позволяло осуществлять и наступательные походы на Хазарский каганат, Волжскую и Дунайскую Болгарии, в Крым и под стены Константинополя, на печенежские и половецкие вежи. Русь, первоначально ограниченная Ладогой и Новгородом, распространила свои границы от Финского залива до Черного моря, от Карпат до Северного Урала, Верхней Волги и Дона. Киев из маленького городка при речной переправе, из караван-сарая вырос в один из пяти крупнейших городов Европы.

Породниться с киевским князем считали за честь практически все королевские дворы Европы. Княжескими женами были византийские принцессы, дочери шведского, английского, венгерского, польского, чешского королей, половецких ханов. Не меньшим спросом пользовались и киевские невесты, делившие со своими мужьями троны Германской империи (Евпраксия Всеволодовна), Польского (Доброгнева и Евпраксия), Норвежского (Елизавета и Мальфрида), Французского (Анна), Венгерского (Анастасия, Евфимия и?), Датского (?) королевств.

Пиком величия и славы Киевской Руси стало венчание Владимира Мономаха императорским венцом с возложением на него короны, златой цепи и барм его деда, Константина Мономаха, присланных Владимиру византийским императором Алексеем Комнином. Так впервые мы приобрели международно признанного Царя земли Русской, и не его вина, что потомки не смогли сохранить царство, построенное их предшественниками.

А теперь о грустном.

Как мы уже говорили, в период правления детей, внуков и правнуков Ярослава Мудрого — от Изяслава Ярославича (1054–1078 гг.) до Мстислава Изяславича (1168–1169 гг.) — возникало все больше и больше противоречий. Чем многочисленнее становилась семья, тем больше появлялось поводов для взаимного недовольства и разногласий: из-за лучших волостей и более высоких доходов, из-за права участвовать в борьбе за родовое старшинство и права занять великокняжеский стол. Интересы детей, дядьев и племянников так переплелись, они столько грешили друг перед другом и перед Богом, прикрываясь благовидными помыслами, что до сих пор их практически невозможно разделить на «черных» и «белых», на добрых и злых. Даже такие общепризнанные вожди, как Ярослав Мудрый, Владимир Мономах, Мстислав Удалой, были не без греха, что же тогда говорить об изгое Олеге Святославиче, ослепленном Васильке Ростиславиче или Всеволоде Ольговиче?

Конечно, отстаивая свои интересы, князья меньше всего думали о народе, о его благополучии, о том, как сделать доставшуюся им Русскую землю процветающей и обильной, заботливой матерью проживающих на ней людей. За редким исключением, только подтверждающим правило, князей — эту элиту Древней Руси — волновало исключительно собственное благополучие. Народ для них был инструментом добывания материальных благ, оружием борьбы с противником, воинской добычей, средством платежа.

В исторических трудах можно прочитать, например, о том, как два князя поссорились из-за деревеньки домов на десять-двадцать. Каждый поднял свою дружину, позвал на помощь: кто половцев, кто косогов, безразличных к нуждам русского народа. В результате потравили посевы, разорили деревни, увели скот, полонили крестьян, разлучили жен с мужьями, детей с матерями. Князьям вскоре наскучило воевать. Они послали гонцов, договорились о границах, и вот уже, сойдясь под шатром, они обнимаются, целуют друг другу крест, обмениваются подарками и в завершение женят своих детей. Вроде и не было войны, не было обид. Кто пострадал? Ответ известен: «Паны дерутся, а у холопов чубы трещат».

Зададимся вопросом: «А чем расплачивались князья со своими степными союзниками за их участие в борьбе за волость?» Увы, но чаще всего смердами — своими и чужими. Косоги и половцы во время этих междоусобий беспрепятственно зорили русские города и села, угоняли скот, уводили на невольничьи рынки женщин и детей, превращая некогда цветущие поселения в безжизненное пространство.

Ну а если без лирики, то лишь по поступкам великих князей, их роли в решении даже южнорусских проблем можно проследить за процессом последовательного обесценивания киевского стола, скатывания его до уровня второсортного, а то и третьесортного княжества. Хронологию распада и деградации условно разделим на несколько периодов.

Первый (1139–1159 гг.) характеризуется усиливающейся борьбой за все еще престижное великое княжение между Ольговичами и Мономаховичами. Причем последние, разделившись надвое, вели не менее ожесточенную борьбу и между собой. Интригана Всеволода Ольговича, разжигавшего распри между князьями, сменил Изяслав Мстиславич, обрекший на войну себя и киевлян уже только тем, что занял киевский стол вопреки лествичному праву, т. е. раньше своих дядьев. Юрий Долгорукий, пришедший ему на смену после второй попытки, так настроил против себя киевлян, что после его смерти (предположительно от яда) все его имущество было разграблено, а приближенные перебиты. Не лучшую память оставил о себе и следующий великий князь, Изяслав Давыдович, всю жизнь метавшийся ради личной выгоды из одной княжеской коалиции в другую, а после изгнания из Киева три года разорявший волости своих явных и мнимых недоброжелателей.

Во второй период (1159–1169 гг.) у Киевской Руси появилась надежда на возрождение, как она иногда появляется у смертельно больного человека, прежде чем он уйдет в мир иной. Надежда была связана с Ростиславом Мстиславичем, отличавшимся человеколюбием, справедливостью, терпимостью к вечевым обычаям и государственным нарядничествам, за что впоследствии его причислили к лику святых, а также с его племянником Мстиславом Изяславичем, твердой рукой наводившим порядок в Южной Руси и успешно отбивавшим половецкие набеги. Однако судьба Киевской Руси всем ходом исторического развития была уже предрешена. После взятия Киева войсками Андрея Боголюбского (1169 г.) наступил третий период, период распада и полувассальной зависимости киевских князей от князей Северо-Восточной Руси, без согласия которых они уже не могли не то что занять киевский стол, но и заключить союзнический договор или распорядиться волостями. Период этот характеризовался частой сменой киевских князей, ничем не проявивших себя.

Умаление роли Киева в данный период было связано еще и с тем, что, после переноса мировых торговых путей на Атлантическое побережье и внутренние реки Западной Европы, этот город перестал быть одним из центров европейской торговли. Более того, караваны, путь которых все же проходил по Днепру, подвергались опасности быть захваченными половцами, бесчинствовавшими в Северном Причерноморье. Потеря такого источника дохода оказалась невосполнимой — Киев превратился в одно из многих удельных княжеств, только и осталось у него — былая слава да великолепие церквей. Безболезненно для всей Южной Руси Киев теперь переходил из рук в руки или засыпал в «застое» под пятой то Владимира, то Галича, то Чернигова. Некогда единая Киевская Русь из-за слабости великого князя и неуемного самовольства удельных князей раскололась на множество самостоятельных княжеств, скрепленных разве что близким родством их владельцев. Киевскую Русь сотрясали междоусобные войны, заговоры, перевороты. Ослабленные в этих стычках князья русские уже не могли, как в былые времена, противостоять и внешней опасности, угрожающей как со стороны половецких ханов, так и со стороны польского и венгерского королей. Сделать самостоятельно это было невозможно, а объединиться для организации коллективного отпора князьям мешали взаимное недоверие и вражда. Разумеется, больше всех в сложившейся ситуации страдал простой народ.

Все эти обстоятельства имели довольно примечательные последствия с точки зрения организации власти на местах и участия в ней разных слоев древнерусского общества. Где-то этот процесс вел к укреплению вечевого порядка, где-то власть приобретала олигархический характер, а где-то торжествовала толпа, умело направляемая силами, противоборствующими властям предержащим. Временами казалось, что формирующийся класс господ (землевладельцы, купцы, бояре, старейшины) стоит на государственнических позициях и стремится к созданию сильного централизованного государства, однако жизнь показала, что за внешне декларируемыми лозунгами, как правило, скрывалось желание личного обогащения и стремление поставить на службу своим узкокорыстным целям и княжескую власть, и остатки вечевых порядков, и стихийные выступления низов общества.

Правда, иногда, хотя и очень редко, общественное волеизъявление действительно приносило общегосударственную пользу, и не упомянуть об этом было бы грехом перед Истиной. Только в многотомных исторических фолиантах можно прочитать о том, как киевляне в 1146 году открыли городские ворота перед внуком Владимира Мономаха Изяславом Мстиславичем, пришедшим добывать свою «отчину» и «дедину»; как через несколько лет после этого те же киевляне, стремясь избежать человеческих жертв, понуждали того же Изяслава мириться с Юрием Долгоруким, по праву добивавшимся киевского стола; как в 1169 году жители, как один, встали на защиту Киева от объединенной группировки войск Андрея Боголюбского, памятного им по не лучшим временам княжения его отца. Однако чаще всего любые действия нарождающегося «гражданского» общества ограничивались интересами отдельно взятого города или какой-то одной из его «партий», что вело к обособлению и сепаратизму.

Так, во времена Ярополка Владимировича (1132–1139 гг.) жители Полоцка своим решением изгнали из города Мономахова внука и пригласили на княжение потомка прежних полоцких князей Василька Святославича. Известно, что род князей полоцких ведет свое начало с Изяслава — сына святого Владимира и первого сына Рогнеды, умершего еще при жизни своего отца, что по лествичному праву лишало его детей возможности бороться за киевский стол. Чтобы не лишать своих внуков источника существования, Владимир не посылает в Полоцк следующего по старшинству сына, а закрепляет эту волость за внуком Брячиславом и тем самым создает прецедент отчинного права, кладет начало изгойским волостям. С этого времени Полоцкое княжество на многие столетия выходит из сферы влияния Руси — России.

В Великом Новгороде, славном своими вечевыми традициями, с «легкой» руки Ярослава Мудрого устанавливается правило, согласно которому ни один князь не может занять княжеского стола без приговора веча. Народные собрания вправе призвать князя, как когда-то было с Рюриком, изгнать князя, не пустить самовольно возжелавшего. Ярчайший пример того — позиция новгородцев в отношении планов великого князя киевского Святополка II посадить там сына своего вместо сына Мономахова Мстислава. Вот что ответили послы князю: «Если у сына твоего две головы, то пришли его к нам. Новгороду нужен Мстислав, новгородцам дал его Всеволод; мы вскормили его для себя и любим его, а сына твоего не хотим».

В своем сепаратизме местная олигархия доходила и до прямого предательства, что произошло в 1241 году во Пскове, когда часть выборной городской администрации во главе с боярином Твердилой, по существу, сдала город немецким рыцарям, изгонять которых пришлось Александру Невскому.

Особо стояло гражданское общество Галича, основу которого составляли крупные землевладельцы — потомки местной племенной знати, считавшие только себя хозяевами Юго-Западной Руси, а посему распоряжавшиеся судьбой своих князей вплоть до убийства (в 1211 году они повесили Романа и Святослава Игоревичей, сыновей героя Слова о полку Игореве). Даже при таких могущественных князьях, как Ярослав Осмомысл (1153–1187 гг.), Роман Мстиславич (1188–1205 гг., с перерывами) и его сын Даниил Романович (1238–1264 гг., с перерывами), и несмотря на беспрецедентные для Руси репрессии в отношении бояр («не подавивши пчел, меду не есть»), бояре эти, на время притихнув, при каждом удобном случае избавлялись от своих прежних князей, выторговывая у новых, будь то прямой ставленник венгерского или польского короля, заведомо стремившийся к отторжению под чужую корону русских земель, лучшие для себя условия.

К счастью, среднее сословие и городские низы Галича занимали более патриотическую позицию и неоднократно вносили коррективы в расстановку сил. Так было и в 1144 году, когда они ввели в свой город Ивана Ростиславича Звенигородского, и в 1190 году — при вокняжении Владимира Ярославича, и в 1229 году — в случае с Даниилом Романовичем.

Тем не менее боярская Галиция, считающая себя независимым государством, все дальше и дальше отходила от Киевской и Владимиро-Суздальской Руси.

Сильны были позиции гражданского общества и в других городах доордынской Руси. Так, впоследствии обособились в удельные княжества Смоленск, Ростов, Владимир-Волынский, Переяславль, Рязань.

Возможно, все было бы не так уж и плохо, жили же германцы, раздробленные на десятки, а то и сотни независимых мини-государств, потихоньку поколачивая друг друга в схожих с нашими междусобойчиках, если бы не одно обстоятельство — наличие на наших южных границах Великой Степи с ее многочисленными кочевыми и полукочевыми племенами, для которых разбой и работорговля являлись образом жизни и одним из источников существования. Именно соседство с Диким Полем и связанные с ним проблемы выживания требовали от русских князей единства, твердого порядка и централизованного управления, ибо, лишь располагая силами всех земель русских, можно было не просто защищаться от кочевников, но и проводить в отношении их наступательно-усмирительную политику, что в свое время весьма успешно делали и Святослав, и Ярослав Мудрый, и Владимир Мономах. Но те времена прошли. С середины ХII века все изменилось. Южная Русь, расчлененная на уделы, где сидели враждующие между собой многочисленные потомки Ярослава Мудрого, была уже не в состоянии выдвинуть на политическую арену вождя, способного остановить междоусобицу и защитить землю Русскую и народ православный от «поганых». Селянину и горожанину, страдающим от князей и кочевников, ничего другого не оставалось, как прятаться в непроходимых болотах и лесах либо искать защиты у более сильных и более заботливых государей. Часть населения Южной Руси устремилась в Венгрию и в Польшу, но основной поток миграции шел все-таки на северо-восток, где стараниями князей-самовластцев зарождалась Новая Русь. А в старой Южной Руси, даже в некогда богатых торговых центрах, оставались, по свидетельству летописцев, лишь «псари да половцы», т. е. княжеские слуги да замиренные кочевники, осевшие в русских городах.

Из Начальной летописи мы знаем, что верхневолжский и среднеокский края издревле были заселены преимущественно угро-финскими племенами. Но эти же края последовательно колонизировались ильменскими славянами — купцами, охотниками, ремесленниками и просто «гулящими людьми», не брезговавшими и ушкуйничеством. Известно и то, что рубежным, а может быть, и эпохальным событием, ускорившим этот процесс, явилось прибытие на Новгородскую землю Рюрика и размещение части его варяжской дружины сначала в Белоозере, а через два-три года — в Ростове и Муроме. В летописях мы не найдем рассказов о вооруженных столкновениях коренного и пришлого населения, поэтому относительно уверенно можно говорить как о мирном характере колонизации, так и о мирном сосуществовании финнов, славян и варягов, чему, видимо, способствовала и близость их религиозных мировоззрений.

Сложный географический рельеф местности обусловил их историческую обособленность от окружающего мира. Между собой, а также с Новгородом и Киевом жители этих мест сообщались по судоходным рекам, одни из которых несли свои воды на юг, а другие на север. Для сообщения использовались как будто специально созданные волоки между речными водоразделами. Прямого сухопутного пути с Волги на Днепр тогда не было еще и в связи с тем, что значительную часть этого междуречья занимали племена вятичей, дольше других сопротивлявшиеся экспансии киевских князей. Не зря же в былинах об Илье Муромце эта дорога именовалась «непроезжей», а Соловей-разбойник напоминает то ли азиатских степняков-кочевников, то ли языческого волхва. Кстати, даже Владимир Мономах, считающийся победителем вятичей, в Поучении детям своим с некоторым оттенком похвальбы говорил, что однажды, следуя в Ростов, проехал «сквозь вятичей». Знать, нелегкое было дело, раз такой полководец гордился этой экспедицией.

До начала XI века ростовские земли управлялись посадниками киевского князя из числа старших дружинников, имевших небольшие вооруженные отряды, основной задачей которых было обеспечение безопасности торгового пути и сбор дани как с местного населения, так и с проезжающих купцов. Присутствие варяжского элемента в этих местах оживило экономическую жизнь и привлекло туда новых купцов, селян и ремесленников. Судя по историческим источникам, процессы колонизации края пошли более энергично после того, как вместо наемников волостями стали управлять члены княжеского рода. Для их обслуживания потребовались более многочисленная дружина, немалый штат «псарей» и челяди. Все они нуждались в жилых постройках, в одежде, оружии, пище, предметах быта.

Первым наместником княжеских кровей в Ростове стал, кажется, Ярослав I Владимирович, его сменил Борис (будущий святой страстотерпец), потом пришел Владимир Мономах, а затем сын его Изяслав. Теперь численность славянского населения росла уже не столько за счет челяди и дворни, купцов и ремесленников (хотя и не без того), сколько за счет полона в ходе междоусобиц и за счет добровольного переселения жителей южных областей, страдавших от набегов печенегов и половцев. Это, кстати, позволило Ярославу I основать Ярославль (1010 г.) и Суздаль (1024 г.), а Владимиру Мономаху — заложить Владимир (1108 г.).

Но настоящий переселенческий и градостроительный бум на Ростовской земле грянул, когда младшие Мономаховичи ощутили себя наследственными владельцами этого края. Не отказываясь от очереди на старшинство в княжеском роде, они в то же время отвергали чьи-либо притязания на обустраиваемые ими города и села. Предпоследний сын Мономаха, деятельный Юрий Долгорукий, имея старших братьев, Мстислава и Ярополка, вряд ли мог рассчитывать на киевский стол, поэтому всю свою энергию он направил на обустройство собственного «медвежьего угла», что у него в общем-то неплохо и получилось. Он освоил и заселил Кснятин, Москву, Вологду, Юрьев-Польский, Переславль-Залесский, Кострому. Но когда у него появилась возможность стать старейшим князем, Долгорукий предпринял все для того, чтобы сесть за киевский стол. Но вскоре его изгнали. Через какое-то время он возвратился и в 1157 году погиб в результате боярского заговора.

Иначе повел себя сын Долгорукого Андрей Боголюбский, столкнувшись с «демократическим беспределом» многочисленных членов своей семьи. Не спросивши отцовского благословения и великокняжеского разрешения (Долгорукий был тогда киевским князем), он ушел на любезную его сердцу Владимирщину, захватив с собой чудотворную икону Божьей Матери греческого письма, которая стала потом главной святыней Суздальской земли. После смерти отца Боголюбский, то ли в отместку за его убийство, то ли за то, что уничтожили его «суздальскую команду», то ли по каким-то другим соображениям, сделал все от него зависящее, чтобы принизить роль Южной Руси, роль Киева. В 1169 году Киев по его приказу был «взят на щит» и отдан «на поток и разграбление». Город был сожжен, церкви и монастыри разграблены, население пленено. Так с первопрестольным градом не поступал еще ни один завоеватель. Тем самым Боголюбский символизировал переход власти к младшей ветви Мономаховичей и перенос «центра тяжести» на северо-восток. Для Киевской Руси это стало началом катастрофического военно-политического ослабления и экономического спада. Ее жители, терзаемые непрекращающимися княжескими междоусобицами и набегами степняков, устремились на север: кого-то привлекала относительная безопасность, кого-то льготы, а кто-то просто оказался в толпе пленных. Этот процесс был настолько массовым, что нашел свое отражение в многочисленных летописях, а также повлиял на топонимику заселяемых мест: перемещаются не только люди, — вместе с ними как бы перемещаются города и реки. На новых землях появляются Переяславль, Галич, Звенигород, Стародуб, Вышгород, а также Лыбедь, Почайна, Трубеж, Ирпень.

Спасение гибнущей Киевской Руси, как мы понимаем по прошествии многих сотен лет, было возможно лишь при условии коренных изменений внутри самого княжеского рода, в повышении роли великого князя и обуздании амбиций младших членов семьи, в переходе от родового правления к государственному устройству. Попытки такого рода, предпринимаемые в общем-то неравнодушными князьями, наделенными множеством личных достоинств, особого успеха не имели, так как упирались в стойкое противодействие многочисленного (около 100 семей) княжеского племени, каждый член которого не желал ходить в «подручниках» у великого князя и требовал для себя отдельную волость с неограниченными правами сюзерена.

Андрей Боголюбский, видимо насмотревшийся во время своего краткого пребывания в Киеве и Вышгороде на все эти неурядицы, принимает решение положить конец междоусобицам в своем уделе, который он сам застроил городами и «омноголюдил» весьма радикальным способом. Нет, он не стал убивать своих многочисленных братьев. С теми, кто имел волости за пределами Ростово-Суздальского княжества (Глеб, Михаил), он был дружен, вернее, состоял в союзнических отношениях. А вот тех, кто по завещанию Юрия Долгорукого мог претендовать на часть земель Северо-Восточной Руси (Мстислав, Василько, Всеволод), Боголюбский просто изгнал из Ростова и Суздаля. Помыкавшись в Южной Руси, они, правнуки византийской принцессы, нашли приют в Греции. Той же участи подверглись и дети старшего умершего брата, Ростислава Юрьевича.

Решив, как ему показалось, таким образом одну часть проблемы, Андрей Боголюбский принимается за другую. Поддержанный боярами в споре с братьями за княжеский стол, он как бы в благодарность им переносит свою столицу во Владимир. На самом же деле тем самым дистанцируется и от них, и от вечевых порядков и традиций старших городов своего княжества — Ростова и Суздаля. Боголюбский становится «самовластцем» и лишает бояр их прежнего положения. Опирается он на новые города, население которых обязано своим относительным благополучием не «лучшим людям» княжества, не древним городам, а исключительно князю, разрешившему людям поселиться на своей земле. Это он, князь, дал им работу на строительстве церквей и городов, освободил от излишних налогов и даней.

Одновременно с изменением внутренней политики и внутрикняжеского устройства власти меняется и организация вооруженных сил. Боголюбский делает ставку не на профессиональную армию, княжескую дружину, а на народное ополчение. Оно, конечно, будет самоотверженно защищать свои города, но совершенно бесполезно при наступательных операциях. А на князя мало кто решался нападать, зная многочисленность его городов и сел, но и он не мог вести успешных наступательных войн. Истории известны позорные походы суздальцев: на Белоозере 400 новгородцев обратили в бегство их семитысячное ополчение. В другой раз Боголюбский так бездарно организовал военный поход на Новгород, что потом его плененные ополченцы продавались по две нагаты (втрое дешевле овец). Будучи набожным человеком, князь заботливо относился к ремесленникам, больным и убогим, за что был впоследствии причислен Русской православной церковью к лику святых, но сам себя он окружил такой дворней, среди которой не нашлось никого, кто был бы способен защитить князя во время заговора, а также избавить от глумления над его останками.

И все-таки, несмотря на многие совершенные Андреем Боголюбским ошибки, ему удалось воспользоваться благоприятной ситуацией для укрепления Северо-Восточной Руси, установления в ней новых, неродовых отношений, усиления централизованной власти.

С княжением Боголюбского связан и такой исторический процесс, как формирование великоросского племени, вобравшего в себя характерные черты вятичей и ильменских славян, выходцев из Переяславля и Галиции, Чернигова и Волыни, старожилов (муромы, веси, мери) и пришлых — печенегов, болгар, половцев: непокорность одних, предприимчивость других, трудолюбие и тороватость третьих, воинственность четвертых, миролюбие, робость и даже забитость пятых.

А в итоге получилось то, что получилось. По мнению В.О. Ключевского, великоросс замкнут и осторожен; вечно себе на уме; лучше в начале дела и хуже в конце; неуверенность в себе возбуждает его силы, а успех роняет их; ему легче сделать великое, чем освоиться с мыслью о своем величии; он принадлежит к тому типу умных людей, которые глупеют от признания своего ума; он больше осмотрителен, чем предусмотрителен; он всегда идет к прямой цели, но идет, оглядываясь по сторонам, и потому походка его кажется уклончивой — ведь «только вороны прямо летают». Кто доминировал в формировании подобного психологического портрета этой «исторической общности», чьи черты и наклонности побеждали в той либо другой ситуации? Грех угадывать. Похоже, уже тогда главным критерием в формировании великоросса были не кровь и не род, а православие. Сторонники язычества, сторонники древних традиций уходили дальше в леса или на Среднюю Волгу, к своим единоверцам и родственникам.

Но это было лишь началом формирования великорусской нации, первой попыткой создания сильного централизованного государства, которому предстояло еще не раз испытать на себе центробежные силы и гнет иноверцев, не раз оказаться у обрыва пропасти и каждый раз находить в себе силы подняться, очиститься и сделать очередной шаг вперед и выше. Однако, справедливости ради, должны заметить, что не Андрей Боголюбский был виновником раздробления Руси, единой при Мономахе и Мстиславе Великом. Ему просто выпал жребий завершить процесс, начатый Любечским съездом князей (1097 г.) и продолженный возвращением в 1132 году полоцких князей, отказом Новгорода платить дань Киеву (1135 г.) и обособлением Черниговского княжества, а также выделением в самостоятельные княжества Волынских, Галицийских, Смоленских и Турово-Пинских земель. И если Ростово-Суздальское княжество стало колыбелью великорусской нации, то Галиция и Волынь, подпавшие впоследствии во власть Венгрии и Польши, — малорусской, а Полоцкое княжество, испытавшее на себе значительное польско-литовское влияние, — белорусской.

Увы, но это был естественно-исторический процесс формирования наций и государств. И какими бы выдающимися личными качествами ни обладали сторонники родового порядка и как бы нам ни были противны черты самодуров-самовластцев, придется признать, что история не всегда делалась и делается руками идеальных людей, героев. По своей совестливой славянской натуре нам хотелось бы дистанцироваться от некоторых перегибов и переборов прежних времен, что мы в общем-то и делаем, тем не менее не следует забывать, что в главном они были правы. Правы в выборе исторического пути для зарождающегося государства. Да, с позиции XXI века многое может показаться негуманным, а иногда и бесчеловечным. С другой стороны, как нам следует относиться к бесплодным, а нередко и катастрофическим последствиям богоугодных, внешне благопристойных и, по сути, героических поступков «рыцарей без страха и упрека» прошлого?

К таким рыцарям с полным правом можно отнести Мстислава Удалого (ум. в 1228 г.) — самого выдающегося борца за старый родовой порядок правления. С.М. Соловьев называет его странствующим героем, покровителем угнетенных, но не имеющим государственного понимания. Его славные, на первый взгляд, подвиги по освобождению Новгорода от корыстолюбивых суздальских князей, победа в Липецком сражении (1216), вылившаяся в бесчеловечное избиение и истребление владимиро-суздальского ополчения, в ходе которого полегли 9233 с одной стороны и 6 (шесть) человек с другой, лишь на короткое время остановили стремление Северо-Восточной Руси к единовластию и подчинению себе Новгородской республики. Пребывание Мстислава Удалого на юге не только не остановило экспансию венгров и поляков, а, напротив, придало легитимность, законность венгерскому присутствию в Галиче, отданном им в приданое за его дочерью, вышедшей замуж за королевича Андрея.

Последним «подвигом» князя было преступное честолюбие в битве при Калке (1224 г.), когда он, понадеявшись на легкую победу над неведомыми до того времени татарами, даже не известил своих братьев, князей-сродников, находившихся неподалеку от его войск, и вступил в бой, в котором и потерпел поражение, чем создал условия для разгрома всего сборного войска. Такого поражения, по словам летописца, не бывало от начала Русской земли.

Для полноты картины того времени следует напомнить, что, помимо польско-венгерского давления на русские земли, которое славянорусы ощущали на себе многие столетия, что, впрочем, не мешало и наличию у них общих интересов, в том числе родственных, союзнических, торговых, с некоторых пор стало проявляться и неведомое ранее немецкое присутствие в Ливонии, находившейся в определенной зависимости от Полоцкого княжества и Господина Великого Новгорода; немцы не только приходили туда с ратями для сбора дани, но и основывали там свои крепости и города, обустраивали волости.

А началось все с того, что в 1158 году к устью Двины бурей был прибит корабль с бременскими купцами. После непродолжительного военного столкновения ливы, старожилы тех мест, позволили купцам вести меновую торговлю, расширение которой вскоре способствовало организации факторий Укскуль и Дален, быстро превратившихся в укрепленные поселения. Через бременского архиепископа об этом стало известно Папе Римскому Александру III, который направил туда миссионера Мейнгарда. Последний с опрометчивого разрешения полоцкого князя начал проповедовать среди туземного населения учение Христа, и небезуспешно: часть ливов приняла крещение. Затем миссионер под обещание других местных жителей принять крещение приступил к строительству каменных крепостей в Укскуле и Гольме. По завершении строительства ливы отказались от данных ими обязательств, что позволило Папе Римскому объявить против них крестовый поход. Опустошив страну, крестоносцы принудили побежденных не только креститься, но и взять прибывших священников на свое полное обеспечение. Однако когда завоеватели отбыли к себе в Германию, новообращенные, окунаясь в Двину, смывали с себя противную им веру.

Начало планомерной колонизации края положил новый епископ Альберт строительством Риги (1200 г.) и основанием воинствующего ордена рыцарей Меча (1202 г.). Укрепившись в Ливонии, Альберт, почувствовавший силу, обратил свой жадный взор уже на русские волости полоцких князей, расположенные по берегам Двины. В 1207 году он вынудил русских уйти из Куксиноса, а в 1209 году подчинил себе и Герсик, сохранив за русским князем лишь положение князя-подручника. Но до поры до времени немцам приходилось считаться с более могущественным полоцким князем. Пообещав передать ему часть дани, собираемой ими с туземцев, они получили право беспрепятственного проведения своей миссионерской деятельности. Однако вскоре Альберт отказался от своих обязательств, и полоцкий князь, не имея возможности принудить его, вынужден был согласиться с потерей своего влияния на ливов и леттов всего лишь за сохранение права свободного плавания по Двине и сомнительные обещания военной помощи в случае нападения литовцев.

Попытки новгородцев (1219–1223 гг.) восстановить русское влияние в Прибалтике реального успеха не имели. Походы под Венден и Ревель закончились ничем. А «в роковой, — как говорит С.М. Соловьев, — 1224 год, когда Южная Русь впервые узнала татар, на Западе пало пред немцами первое и самое крепкое поселение русских в Чудской земле — Юрьев, или Дерпт». Из всех мужчин этого города в живых немцы оставили только одного человека, да и то только для того, чтобы он донес эту весть в Новгород. Известие должно было устрашить возможных соперников и отбить у них охоту к сопротивлению.

Так немцы, ведомые не столько религиозным фанатизмом, сколько стремлением к обогащению и увеличению своего жизненного пространства, вошли в соприкосновение с русским народом, который хоть и с некоторым опозданием, но опознал в них сильного, жестокого и смертельного врага.

Однако продолжим разговор о становлении СевероВосточной Руси, долженствующей сыграть исключительную роль в будущем. И постараемся хоть немного приблизиться к ответу на естественный вопрос: «Ну почему ей, лапотной, неумытой, ленивой, безалаберной и временами пьяной будет предоставлена честь стать собирательницей всех земель русских?» Или действительно все дело не в племенной принадлежности и не в личных качествах правителя, не в национальном составе населения и уровне его культуры, а в природно-климатических условиях страны, что заметил еще отец истории Геродот?

А почему мы забываем о законах развития общества? Ведь исторический материализм, как мне кажется, никем не опровергнут. Как в жизни человеческой особи за младенчеством всегда шли детство, отрочество, юность и т. д., так и в обществе: от диких стад безначальная человеческая популяция переходила к родоплеменным отношениям, рабовладельческим и далее по восходящей. В человеке это биологический процесс, в человеческом обществе — результат воздействия целого комплекса факторов: уровень развития производительных сил и культуры, состояние межплеменных и международных отношений, наличие потенциальных врагов, особенности рельефа местности и природы, среды обитания. Так сложилось, что Северо-Восточная Русь, как и Поднепровская Русь в прежние века, продолжала принимать к себе всех, не устоявших перед натиском более организованных и многочисленных соперников. От ослабленной Южной Руси центр консолидации славянорусов по целому ряду причин, о чем мы уже говорили, переместился с Днепра на Верхневолжье. Киев с его родовым управлением русских земель уже не мог организовать их эффективную оборону. С юга, юго-запада, запада и северо-запада наших предков последовательно вытесняли на восток и северо-восток, и образование сильного Владимиро-Суздальского княжества с признаками самодержавия, несмотря на все его недостатки, стало одним из немногих шансов, предоставленных им историей и географией, для выживания.

Хотя в те времена вряд ли кто задумывался о национальной принадлежности князей. На самом деле, какой Андрей Боголюбский русский или, как его иногда представляют, первый великоросс, если у него, Рюриковича в девятом поколении, все предки сплошь неруси, за исключением разве что ключницы Малуши? Не следует забывать еще и того, что и сам он вторым браком был женат на камской болгарке. Знать, не очень-то уже тогда (а может быть, «еще» тогда) обращали внимание на такие понятия, как род и племя. Людей объединяли общая земля, единый язык и вера православия. Видимо, этот симбиоз материального и духовного равнял и потомков варяжских князей, и обрусевших финнов, и вятичей, и все славянские племена, обретшие себе новую родину в этом некогда «медвежьем углу». Да и сам «медвежий угол», их новый общий дом, играл исключительно важную консолидирующую роль.

Что же потом? После смерти Боголюбского (1174 г.) последовали два года междоусобиц дядьев и племянников, в которых владимирцы счастливым образом и практически без потерь со своей стороны победили. Завершился этот смутный период призванием очередного сына Юрия Долгорукого, Всеволода, и крестоцелованием ему и детям его . Знаменательный факт, закрепляющий вслед за западными государствами прямое наследование престола по нисходящей линии — от отца к сыну. Тут же происходит и другое знаковое событие, после которого вечевой Ростов Великий окончательно потерял свое значение старшего города. Дело в том, что ростовские бояре, желая видеть своим князем одного из приверженцев прежних родовых порядков Мстислава Ростиславича, Всеволодова племянника, затеяли новую распрю, но в открытом бою на Юрьевском поле за рекой Кзою (вблизи Юрьева-Польского) потерпели очередное и окончательное поражение. Началось 37-летнее правление Всеволода III или, как его именует история, Всеволода Большое Гнездо, правление «самовластца» по примеру брата: без старшей дружины и бояр, без племянников, которых новый владелец Владимирской земли изгнал. В числе изгнанных — Юрий Андреевич Боголюбский, ставший впоследствии мужем и соправителем знаменитой грузинской царицы Тамары, правда ненадолго.

А на юге тем временем черниговские князья и половцы в очередной раз опустошили Киев (1203 г.). После коварного убийства в 1205 году Романа Мстиславича — знаменитого правнука старшего сына Владимира Мономаха, поляки принялись хозяйничать на волынских землях, а венгры — в Галичине. Всеволод же ведет свою политику, подминая ближайшие к нему волости. Он наставляет, судит и наказывает младших князей, как своих подручников, так и, казалось бы, вполне независимых. В 1208 году «за неправды многие» со стороны рязанских князей и бояр он в прямом смысле уничтожает Рязань и Белгород, а всех жителей «расточает по разным городам».

Свой крутой нрав Всеволод продемонстрировал и в отношении Новгорода, который пытался вести прежнюю политику стравливания княжеских родов, приглашая то одних, то других на княжение. В те годы, когда там княжили ставленники Всеволода, ужесточалось налоговое бремя, принижалась роль посадника и веча. Дело дошло до того, что Всеволод, вопреки старому обычаю вечевого избрания архиепископа Новгородского, назначил своего ставленника Митрофана.

Всеволод не останавливался ни перед захватом новгородских купцов с товарами, ни перед экономической блокадой, повлекшей массовый голод и мор, ни перед сожжением пригородов, разорением сел и уводом оттуда населения. И когда в Новгороде садились князья из его дома, то не на условиях города, а «на всей воле великого Всеволода».

Великий князь киевский Рюрик Ростиславич был его подручником, во всем проводившим волю Всеволода. Галицкий князь Владимир Ярославич, обращаясь к Всеволоду, просил: «Отец и господин! Удержи Галич подо мною, а я Божий и твой со всем Галичем и в воле твоей всегда». Смоляне просили у Всеволода прощения за поступки своего князя, вступившего в непродолжительный союз с противниками Суздальской земли.

Высшую, правда поэтически завышенную, оценку его деятельности и роли созданного им княжества дал безымянный автор Слова о полку Игореве: «Великий князь Всеволод! Прилететь бы тебе издалека отчего золотого стола постеречь: ведь ты можешь Волгу разбрызгать веслами, Дон шеломами вычерпать».

На этой высокой ноте пока и прервемся.

Казалось бы, поражение на Калке, потеря Юрьева, сдача Галичины и Волыни, утрата контроля над торговым путем «из варяг в греки» должны были бы заставить владетельных князей земли Русской задуматься о будущем землеустройстве, о благополучии и преумножении народонаселения уже тогда многонационального (многоплеменного) полугосударственного-полусемейного союза независимых государей (первый СНГ?). Однако этого не произошло. Снедаемые где честолюбием, где корыстью, птенцы гнезда Рюрикова продолжали с еще большим ожесточением терзать народ, кромсать волости, зорить города и села, прибегая к помощи все тех же врагов земли Русской: половцев, косогов, венгров, поляков, немцев. Как перед Последним Концом, Рюриковичи (не путать и не отождествлять с русским народом) «пустились во все тяжкие», хотя, справедливости ради, следует отметить, что в роли катализатора этих междоусобий достаточно часто выступали бояре и так называемые «лучшие люди», также далекие от интересов «меньших людей» своего племени.

Интриги новгородских боярских группировок в 1228–1230 годах чуть было не ввергли в войну Ярослава Всеволодича с братом его великим князем Юрием Суздальским, а затем и Михаилом Черниговским. Лишь благодаря разумной политике великого князя и митрополита Кирилла распря эта была на время предотвращена. Тем не менее Ярослав добивается своего: он вновь водворяется в Новгороде, в то время как его противники еще долго «мутят воду», то захватывая Псков, то наводя немцев на новгородские земли.

В том же 1228 году Владимир Киевский и Михаил Черниговский с помощью половецкого хана Котяна начинают войну против Даниила Романовича Галицкого, но из-за угрозы приближения союзного Даниилу польского войска они, опять же на время, оставляют свою затею и заключают мир.

Стоит ли говорить о том, что и половцы, и поляки, да и киевско-черниговские войска хорошо «попаслись» за счет жителей Галицкой земли провиантом, фуражом, домашним скарбом и полоном.

В 1229 году Даниил опять возвращает себе Галич, изгоняя оттуда венгерского королевича, но «бояре галицкие, привыкшие к крамоле, находившие свою выгоду в беспорядке, в возможности переходить от одного князя к другому» провоцируют на войну с ним Александра Бельзского, а тот, не способный в одиночку противостоять сыну Романа Великого, призывает на Русскую землю венгерского короля, который не без помощи тех же бояр-изменников захватывает Галич. Правда, потрепанным полкам Данииловым, укрывшимся в Волынской волости, удалось быстро восстановить свою боеспособность. Тем не менее удача опять изменяет мужественному князю, Даниил терпит одно поражение за другим. И только переход на его сторону Александра Бельзского резко меняет ситуацию. Даниила также поддерживают киевский и черниговский князья, некоторые влиятельные бояре галицкие. В итоге в 1233 году Галич вновь зовет его на княжение.

Примерно в то же время (1230–1232 гг.), после смерти князя Мстислава Давыдовича, смута сотрясает Смоленскую землю. Смоляне, вопреки родовым счетам, решаются воспрепятствовать вокняжению законного наследника Святослава Мстиславича. Тому приходится прибегнуть к посторонней силе. Предводительствуя полоцкими войсками, он берет Смоленск «на щит» и учиняет кровавую расправу над своими противниками.

В 1233–1234 годах — новая распря. Владимир Киевский и Даниил Галицкий сначала успешно защищаются от Михаила Черниговского и Изяслава Северского (?), но, перейдя в наступление на чужой территории, терпят сокрушительное поражение. Владимир оказывается в половецком плену, а Даниил в очередной раз лишается Галича.

Все последующие годы, предшествующие татарскому нашествию, прошли в беспрерывной междоусобной войне, ослабившей князей Южной Руси. Этим не преминул воспользоваться Ярослав Всеволодович, отец Александра Невского, которому удалось изгнать из Киева Изяслава и на какое-то время утвердиться в «матери городов русских».

Беда между тем уже стояла на пороге. В 1236 году трехсоттысячное войско Батыя,[2] уничтожая все на своем пути в отместку за поражение в 1223 году, подступило к Волжской Болгарии. В следующем, 1237 году татары явились в рязанские пределы и потребовали для себя «десятину от всего», но получили гордый ответ: «Когда никого из нас не останется, тогда все будет ваше». Жаль только, что эта позиция не была подкреплена совместными действиями русских князей перед нависшей смертельной угрозой. Вместо того чтобы объединиться и дать решительный бой, князья будто нарочно дробили свои силы. Дружины князей рязанских, пронских, муромских не смогли сдержать татарские полчища, в результате 21 декабря город пал, а его жители почти поголовно были истреблены. За Рязанью последовали Пронск и вся земля Рязанская. Великий князь Юрий, бросив семью, кинулся собирать полки по городам и селам, навстречу же надвигающемуся противнику он послал своего сына Всеволода с малой дружиной. В окрестностях Коломны дружина была разбита, а Всеволод бежал. Затем татары походя завоевали Москву, уничтожили всех ее жителей, а князя Владимира (второго сына Юрия) взяли в плен.

Второго февраля 1238 года татары штурмом овладели Владимиром, слабый гарнизон города не смог сдержать натиска многократно превосходящих сил и целиком полег под стрелами и саблями нападавших. Та же участь ждала и жителей города, и великую княгиню Агафью с дочерью, снохами и внучатами, и князя Всеволода, и епископа Митрофана. Вслед за Владимиром, как спелые яблоки, к ногам Батыя пали Городец, Галич, Переяславль, Юрьев, Дмитров, Волоколамск, Тверь.

Великий князь тем временем, оплакивая плоды своей нерешительной политики, под предлогом собирания войска все дальше и дальше забивался в леса и болота, пока не остановился у места впадения небольшой речушки Сити в Мологу, что в Ярославской волости. Именно там 4 марта его, даже не успевшего изготовить к бою свои малочисленные дружины, застиг монгольский тысячник Бурундай. Эта битва, а вернее, избиение знаменовало собой полное поражение Северо-Восточной Руси. Великий князь пал в бою, его племянник Василько Константинович был пленен, а затем казнен, войско разбито, посечено, пленено, рассеяно. Лишь два города смогли оказать достойное сопротивление врагу. Это Торжок, отбивавшийся две недели, и Козельск, продержавшийся семь недель. Нужно ли говорить, что все жители были поголовно истреблены.

Никто не пришел на помощь истекающей кровью Северо-Восточной Руси: ни Господин Великий Новгород, ни мужественный Даниил, ни Михаил Черниговский, ни даже родной брат великого князя Ярослав Всеволодович. Последний покинул Киев и двинулся на свою отчину и дедину лишь тогда, когда все было кончено. Враг ушел, оставив после себя горы трупов, развалины церквей, пепелища городов и сел. Остатки населения разбежались по лесам и болотам. Нужно было все начинать сначала.

Казалось бы, князья Южной Руси должны были бы сделать серьезные выводы, но личные интересы возобладали. Коалиции татарам как не было, так и не намечалось. Князья по-прежнему «гребли под себя». Воспользовавшись отъездом Ярослава в Северо-Восточную Русь, Михаил Черниговский тут же занял киевский стол, но в панике покинул его при приближении татар и бежал в Венгрию в поисках союзников против… Даниила Галицкого. Венец киевского князя помутил сознание и Ростислава Мстиславича Смоленского, занявшего стол вне очереди и без согласия старших в роду, за что его «арестовал» прибывший в Киев Даниил, который сам не пожелал остаться в стольном граде, а поручил его своему тысяцкому Димитрию. Выбор оказался правильным и оправдан всем ходом последующих событий.

Осенью 1240 года Батый появляется у киевских стен. Начинается осада. Мужественно сражаются киевляне, но сила силу ломит. Под ударами пороков рушатся крепостные стены, сабли и стрелы выбивают последних защитников, обломки рухнувших храмов довершают трагедию. Шестого декабря татары окончательно овладевают Киевом. На месте некогда богатейшего города на столетия остаются одни руины и пепелища.

Даниил, не посмев по каким-то причинам прийти на помощь осажденному Киеву и не видя, на кого бы можно было опереться в Южной и Северо-Восточной Руси, после падения Киева поспешил в Венгрию, чтобы подвигнуть короля Белу на организованное сопротивление. Но тот, уверенный в своей безопасности за Карпатскими горами, отверг все предложения. Тем временем Батый, знай свое дело, где обманом, где грубой физической силой покорил Ладыжин, Каменец, Владимир-Волынский, Галич. Вся Южная Русь, за исключением нескольких городов, оказавшихся неприступными (Кременец, Холм), подверглась «потоку и разграблению».

Весной 1241 года Батый перешел Карпаты и двумя ордами устремился дальше на запад. В битве у реки Солоной (Сайо) венгерский король потерпел поражение и бежал в Австрию, а его владения подверглись опустошению. Другой монгольский отряд разорил Сандомирскую волость. Затем, объединившись, татаро-монгольские войска перешли реку Вислицу и, разбив в бою дружины двух польских князей, вторглись в Нижнюю Силезию. Герцог Генрих, хозяин тех мест, решается принять бой у города Лигница. В битве гибнут он сам и почти все его войско. Дорога во внутреннюю Германию открыта. Однако через день после Лигницкой битвы подоспели полки чешского короля Вячеслава и принудили татар повернуть назад. По пути в Венгрию кочевники опустошают Силезию и Моравию, но при осаде Ольмюца терпят поражение опять же от чешского воеводы Ярослава, прибывшего из Штернберга на помощь осажденным.

В 1242 году татары сделали попытку вторгнуться в Австрию, но и здесь на их пути встает большое ополчение под началом чешского (!) короля, герцогов австрийского и каринтийского. Не принимая боя, татары отступили и вскоре ушли на восток. Больше никогда они не предпринимали серьезных попыток к завоеванию Центральной и Западной Европы.

До сих пор считается, что Русь спасла Европу от татаро-монгольского нашествия. Как хочется верить в эту красивую легенду, щекочущую самолюбие русских и украинцев. Но если незашоренно разобраться в событиях того времени, то получится, что хвастаться нам особо и нечем: не было ни единства князей, ни полководческого таланта, ни самоотверженности Рюриковичей. Похвалы заслуживают лишь воины Евпатия Коловрата да безымянные защитники Торжка, Козельска и еще нескольких городов Южной и Северо-Восточной Руси, за чьи подвиги в ранг святых почему-то возведены вся семья князей Зарайских: Федор, Евпраксия (самоубийца!) и младенец Иоанн, убитый матерью; также трусливый и бездарный полководец князь Георгий Владимирский и вся его семья: три сына — Всеволод, Мстислав, Владимир, жена Агафья, внук — младенец Димитрий, дочь Феодора и две снохи — Мария и Христина. В чем же состоит их духовный и гражданский подвиг? В том, что одни не смогли организовать защиту не только земли Русской, но и своих семей, а другие по вине собственных мужей, братьев и отцов погибли при штурме городов? А где же князь Василий Козельский, где Евпатий Коловрат, где сотни, тысячи простых дружинников и ополченцев, павших по вине тех же князей?

Хотя нет. Есть в числе православных святых, воссиявших в том роковом 1238 году, не князь, не церковный иерарх и даже не юродивый, а «благородный римлянин Меркурий», победивший в единоборстве татарина-исполина и спасший Смоленск. Но ведь опять же не свой «лапотник».

Однако вернемся к вопросу о спасении Европы. Единственное, чем мы косвенно помогли нашим западным соседям, так это тем, что убили некоторое количество кочевников при осадах городов и в открытом бою. Кроме того, большое число варваров мы вывели из строя вследствие того, что отяготили их неисчислимым полоном и несметным богатством, чем «связали по рукам и ногам». Несмотря на обилие лесов и болот, сусанины еще не родились, зато «стрелки переводить» наши предки умели уже тогда. Ранее упоминавшийся нами тысяцкий Димитрий, киевский воевода, находившийся в плену у Батыя, стремясь ослабить татарский гнет в русских землях, говорил ему: «Будет тебе здесь воевать, время идти на венгров; если же еще станешь медлить, то там земля сильная, соберутся и не пустят тебя в нее». Вот тебе и закрыли собой Европу от нашествия.

А почему Батый не остался в Европе? Кто-то считает, что он выполнил завет Чингисхана и дошел до «последнего моря» — помыл свои сапоги в Адриатике; кто-то говорит о борьбе за великоханский престол после смерти Угедея; кто-то склонен преувеличивать значение победы у Ольмюца и мощь войска чешского короля. Нам же представляется, что Батый, познакомившись с Центральной Европой, сделал тот же вывод, что и Добрыня, дядя Владимира Святого, после победы над волжскими болгарами: «Такие не будут нам давать дани: они все в сапогах; пойдем искать „лапотников“. Вот и вернулся Батый к „лапотникам“, вернулся еще и потому, что до него стали доходить известия из Волжской Орды о восстановлении русских городов и создании воинских дружин. Ввязываясь в большую войну на Западе и теряя своих воинов, он рисковал упустить победу и над русскими землями.

Завершая наше краткое повествование о древней истории Руси, ее доордынском периоде, и суммируя все те преобразования, которые она претерпела с «призванием» варяжских князей и византийских священников, а также в ходе естественно-исторического развития под влиянием внутриплеменных и внешнеполитических факторов, мы должны признать, что история восточнославянских, угро-финских и других племен, участвовавших в многовековом этногенезе, в результате которого появилась такая общность, как русский православный народ, мало чем отличалась от истории их южных и западных соседей. Как те, так и другие прошли долгий эволюционный путь родоплеменных отношений с выстраиванием властных структур, формированием правил поведения, созданием иерархии духовных ценностей, вполне соответствовавших уровню развития производительных сил того времени, природно-климатическим условиям, численности и плотности населения, а также того жизненного пространства, на котором эти народы формировались и жили.

Обычное право было настолько хорошо внедрено в сознание и быт древних русичей, что им продолжали руководствоваться пять поколений Рюриковичей, и только Ярослав Мудрый догадался в конце концов «положить его на бумагу», внеся исправления, связанные с изменением классового состава общества и особым положением князей «с чадами и домочадцами».

Ни в VI веке, когда славяне появились в районе Ильменя, ни тем более в IX веке, когда первые варяжские князья отметились на Руси, праотцы наши не вели «зверьский» образ жизни, как о том говорит ангажированный летописец. Предки знали «Правду Сварога» и князей, умели возделывать поля и добывать металл, ткать холсты и проводить селекционную работу. Они чтили род свой, своих старейшин, своих богов, т. е. вопросы управления в родах и племенах решались на Руси не хуже и не лучше, чем у других европейских племен. Знакомы были им и межплеменные союзы, возникавшие во времена нашествий гуннов, готов, обров, венгров, но существовавшие недолго и с разной степенью эффективности: когда терпели поражение и отходили в дикие неосвоенные места севера и востока, когда побеждали — и тогда уже осваивали южные степи и Северное Причерноморье.

Человек — составная часть живой природы, а в природе идет постоянная борьба за выживание и жизненное пространство. Если эта борьба происходит на острове или на каком-либо другом ограниченном пространстве (оазис, горная долина), она приобретает беспощадный характер, ибо лишиться своей территории означает если не неминуемую смерть, то неисчислимые страдания — не зря изгнание из рода считалось самым суровым наказанием практически у всех народов мира. Но одно дело — остров, и совсем другое дело — бескрайний материк. Одно дело изгой — одинокий беспомощный человек в лесу, в горах, в пустыне, и другое дело — род, племя, странствующее по просторам земли. Наши пращуры, насколько мы вообще осведомлены о своей истории, всегда жили на этих бескрайних просторах, хотя и не в бог весть каких условиях (леса, болота, холода и постоянное чувство голода), поэтому в случае нашествия более сильного противника они имели возможность, бросив поля, охотничьи угодья и убогие жилища, отойти дальше в леса и начать все сначала на новом месте, смешавшись с автохтонным угро-финским населением или оттеснив его. А те предпочитали худой мир доброй ссоре по той же причине: бескрайность необжитого жизненного пространства. Этим, вероятно, объясняется и то обстоятельство, что как те, так и другие издревле не заботились о красоте и благоустройстве своих жилищ, которые им приходилось часто бросать либо из-за непрошеных гостей, либо из-за истощения суглинистых почв и оскудения охотничьих угодий. Инстинкт самосохранения подсказывал: все, чем они владеют, не стоит того, чтобы за это «ложиться костьми». Отсюда, видимо, и идет непротивленчество, так характерное и финнам, и русским.

Однако бескрайности просторов когда-то приходит конец: остается все меньше лесов и болот, пригодных для проживания. К тому же нарастает сопротивление угрофиннов, а славянские племена в свою очередь становятся все более агрессивными. Пружина межплеменных отношений (пришельцы — русичи — угро-финны) сжимается, грозя раздавить более слабых и менее организованных. Если раньше племя все-таки худо-бедно, но удовлетворяло потребности своих членов в пище и тепле, как-то защищало их в условиях дикой природы, то в условиях массового нашествия иноплеменников оно исчерпало свои возможности и безопасность людей оказалась под угрозой. Нужно было искать новые силы, новые формы организации общества. И они были найдены славяно-русами: появились так называемые варяжские князья и их наемные дружины. Задачу свою варяги в общем-то выполнили: с их приходом прекратились набеги скандинавских викингов, князья потеснили хазар и печенегов, обеспечили относительную безопасность торговых путей, приносящих богатство горожанам, дружине и самому князю. Более организованные и более опытные в военном деле, варяги постепенно оттеснили от управления прежнюю родоплеменную верхушку, а потом захватили и всю полноту власти. Они стали владельцами, хозяевами городов и пригородов, охотничьих угодий и рыбных рек, сельских поселений, в их пользу взимались торговые пошлины, виры, дани. Но это еще не было самодержавием. Более двухсот лет им приходилось считаться с народным вечем, пока старанием князей Владимиро-Суздальской Руси их влияние не сошло на нет (кроме Пскова и Новгорода). Еще дольше они мирились с ролью бояр, сохранивших за собой право выбора — какому князю служить. Княжеской властью поддерживалась и роль сельской общины как органа местного самоуправления, хотя делалось это совсем не из демократических устремлений, а в угоду разумной традиции и экономии княжеской казны: на каждое сельцо тиунов не напасешься.

Упрочению княжеской власти служило и крещение Руси. Наличие пантеона древних языческих богов многоплеменного населения Киевской Руси не то что не способствовало объединению русских земель и сплочению русского народа, как это зачастую подается официальной и церковной историографией, а затрудняло внедрение в сознание людей идеи о божественном происхождении княжеской власти и создание «первых политорганов», с помощью которых князья не без основания надеялись добиться лучшей управляемости обществом. Чьи интересы отстаивала Православная церковь, видно хотя бы из истории канонизации святых земли Русской.

Девятый век дал нам четырех святых, заложивших основы христианства на Руси: учителей славянских Кирилла и Мефодия да двух греков — Сергия и Германа, основателей Валаамского монастыря.

Следующий, X век открывается Андреем, Христа ради юродивым, свидетелем явления Влахернской Божьей Матери, простирающей свой покров над всеми верующими во время нападения на Византию войск Аскольда и Дира, состоящих из варяжских дружинников и ополченцев из числа приднепровских полян. Затем идут княгиня Ольга, два варяга (Федор и Иоанн) — первые мученики киевские, воспротивившиеся человеческим жертвоприношениям, и Михаил — первый митрополит Киевский.

Одиннадцатый век дал нам уже 12 святителей и около 30 преподобных монахов. Канонизации были удостоены 12 греческих строителей Великой церкви в Киевско-Печерской обители, два монаха-лекаря, знаменитый Илья Муромец и телохранитель князя Бориса, пытавшийся закрыть его собой от последних ударов убийц.

Однозначно протекционистские отношения складывались между православием и княжеским семейством. Члены княжеского рода были неподсудны человеческому суду. Если боярин за свою вину отвечал головой, то князь — только волостью. Покушение на жизнь князя считалось тягчайшим преступлением, насильственной смерти было достаточно, чтобы причислить погибшего Рюриковича к лику святых, не говоря уже о князьях, хоть чего-то достигших за время своего правления. Судите сами: святое княжеское семейство зачинает равноапостольный Владимир, святитель Руси; за ним идут два его любимых сына — Глеб и Борис, погибшие по злой воле его третьего сына, Святополка. Четвертый сын Владимира, Ярослав Мудрый, удостаивается канонизации вместе с женой Индегердой (в монашестве Анной Новгородской) и сыновьями — Владимиром Новгородским, построившим там Софийский собор, Святославом Черниговским и Изяславом Киевским, дважды изгонявшимся с киевского престола за безвольное княжение и убитым в сражении со своим племянником, сыном святого Святослава, Олегом. Последний сын Ярослава, Всеволод, занимавший великокняжеский стол, не удостоился канонизации, зато прославлены были сын его Владимир Мономах, внук Мстислав Великий и правнук Ростислав. Так церковь поднимала авторитет великих князей и утверждала в сознании людей представление о божественном происхождении их власти, о правильности и безгрешности их поступков.

Ту же самую практику мы наблюдаем потом и в Северо-Восточной Руси, где в ранг святых благоверных князей были возведены Андрей Боголюбский, его брат Михаил, племянники Георгий и Ярослав Всеволодовичи, сын последнего Александр Невский и внук Дмитрий Александрович, мало чем запомнившийся потомкам.

Церковь, видимо, пошла бы на канонизацию и других великих князей, если бы у них не было грехов перед Богом и людьми, которые невозможно было ни скрыть, ни интерпретировать. Потом, по мере упрочения династии, необходимость в такой массовой канонизации отпала. Но канонизация не исчезла совсем, она стала применяться для увековечивания в памяти православных князей страстотерпцев (Михаил и Дмитрий Тверские), собирателей земель русских (Иван Калита), воинов (Дмитрий Донской) и… последних царей династий (Федор Иоаннович, Николай II).

И все-таки, несмотря на сословную ангажированность иерархов церкви и ее прислужническую роль перед княжеской властью, мы должны сказать слова благодарности тем, кто нес на Русь учение Христа, за то, что православие открыло нам двери к более высокой византийской культуре, закрепило государственные начала древнерусского общества, активно противодействовало междоусобным войнам между членами многочисленного княжеского рода, утвердило принципиально новое отношение к семье и женщине, способствовало ликвидации грубых и жестоких форм рабства. Но главное, православие смогло объединить под своей сенью полян и древлян, вятичей и кривичей, потомков варягов-руси и часть угро-финских племен, бродников, берендеев, половцев и массу иных народов в единый русский православный народ, исповедующий Единого Бога Вседержителя и Святую Троицу, одинаково и на одном языке отправляющий церковную службу. Православие вселило в этот народ терпение, силу и готовность на ратный и духовный подвиг ради спасения Русской земли — этой хранительницы, по утверждению Православной церкви, истинного христианства, на которое покушались как мусульманский мир в лице многочисленных татаро-монгольских войск, так и папский престол, погрязший и упорствующий в многочисленных грехах.

Разветвленная сеть православных епархий и приходов, имеющая четкую вертикаль духовной власти, предвосхитившую будущую самодержавную гражданскую власть, оказалась той цементирующей силой, с помощью которой князья, успевшие убедить себя в своем праве на власть, все же смогли сохранить и волости, и их православное население. Первое, что восстанавливалось после пожаров и вражеских вторжений, были церкви, потому что в сознании людей уже утвердилось: где церковь, там и село; где епархия, там и город; где митрополит, там и главный князь, не только по праву силы, но и по благословению церковному.

А где же народ? Увы, но народ уже тогда стал и «движущей силой», и «пушечным мясом», и средством платежа. Умножением народонаселения умножались и военная мощь, и экономическое благосостояние князей. И наоборот. Поэтому настоящий князь-хозяин, князь-государственник — достаточно редкое явление в нашей истории, заботился о своих подданных, защищал их от произвола тиунов, набегов степняков. С другой стороны, в истории мы часто наблюдали такую картину: вождь из высших соображений рисковал и жертвовал не только имуществом, а свободой и жизнью своих подданных, и даже жизнью близких себе людей.

Ну а если подойти к почти четырехсотлетней истории Древней Руси с точки зрения рядового селянина и горожанина, далеких от каких бы то ни было государственных интересов? Картина окажется безрадостной, и нам придется констатировать, что с приходом князей, варягов и христианских священников простому человеку пришлось платить больше дани. Мало того, его стали «тягать» на войну за непонятные ему интересы. У него отняли родовые тотемы и заменили их попами, которые только и делали, что убеждали всех и каждого, что князь всегда прав, ибо власть его от Бога. Но и это еще не все! Братья-князья почему-то ссорились между собой, в результате посевы селянина вытаптывались, дом сжигался, жену его уводили, детей продавали басурманам, а сам он под страхом смерти принужден был стеречь чужой скот, пахать чужую землю. Княжеские усобицы вынуждали смерда скрываться в лесах, в поисках пропитания осваивать новые клочки земли, а потом вновь убегать от алчности поганых, приведенных на Русь то ли своим, то ли чужим князем. А когда пришла общая большая беда, князь-защитник бросил на произвол судьбы свои волости, люди оказывались легкой добычей врагов, их сабель и арканов. Если же смерд умудрялся каким-то чудом спастись от такой участи, то его ждал бесплатный труд по восстановлению княжеских теремов, крепостных стен и… повышенная дань, теперь уже и на Орду.

В качестве компенсации за все эти страдания русский человек получал возможность, надеясь на вечное блаженство в загробном мире, умолять («Спаси и сохрани») и каяться («Господи, помилуй»).

Примечания:

1

Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Т. I. Калуга: Золотая аллея, 1995. С. 8–9.

2

По подсчетам Л. Гумилева, численность татарского войска, принимавшего участие в Западном походе, не могла превышать 30–40 тысяч. Эту же точку зрения разделял и Н.И. Веселовский.